На восточном порубежье

1

29 июня 1728 года. Не успел Якутский острог войти в привычную жизнь после переполоха, устроенного первой экспедицией Витуса Беринга, как пришло известие о скором прибытии Анадырской экспедиции.

О том, что пять лет назад Якутский казачий голова Афанасий Шестаков отбыл в Санкт-Петербург, помнили уже немногие. Сменился за эти годы воевода, многие дружки сгинули в бескрайних просторах Сибири или благополучно, по мирским обычаям, отошли в мир иной. Особую шутку судьба сыграла с Афанасием насчет воеводы.

Якутским воеводой в эти годы пребывал стольник Иван Иванович Полуэктов. Примечательно, что стольник был направлен в Якутск с должности иркутского воеводы. Иркутск город разрядный, а Якутск в его ведомстве. Так что понижение в должности у Полуэктова было весьма значимо. Но не это главное. Главное, в переплетении человеческих судеб. На смену Полуэктову в Иркутск прибыл лейб-гвардии капитан-поручик Михаил Измайлов. Тот самый, что, будучи воеводой в Якутске, отправлял и рекомендовал Шестакова в Санкт-Петербург. Поэтому нет ничего удивительного в том, что воевода Иван Иванович Полуэктов встретил Шестакова с большой неприязнью, причем скрытой под вуалью крайней любезности. Ведь капитан-поручик Измайлов, оставаясь сторонником Афанасия, являлся сейчас непосредственным начальником Полуэктова.

Но были люди, что все эти годы только и уповали на возвращение казачьего головы во главе экспедиции. Крепкие корни пустил Афанасий в Якутской земле. Здесь его сын, племянники – все взрослые казаки, готовые, не задумываясь, исполнять его волю.

Был среди них и приятель головы, Иван Козыревский. Личность весьма известная в тех краях, особливо удивительными превратностями судьбы, умом и неукротимым нравом. Над Иваном висел тяжелый рок, и не было от него никакого спасения.

В молодости он был поверстан в казаки Нижне-Камчатского острога. За обиды и тяжкие издевательства со стороны Атласова, у которого пребывал в услужении, связался он с бунтовщиками, с коими предал смерти трех камчатских приказчиков, в том числе и Атласова. Можно сказать, что под корень вывели на Камчатке сие племя.

За атамана у них был казак Анцыферов, а Ивана Козыревского поставили есаулом. Мыслили бунтовщики взять цареву казну да уйти на жительство в дальние края, на неведомые острова. Атамана за грехи тяжкие вскорости Бог прибрал: кончили его изменные камчадалы, а вот Ивану досталась другая доля.

Большими делами и опасными службами искупил он вину перед государем. Бывшие смутьяны достигли и покорили острова Курильской гряды: Шумшу, Парамушир, Онекотан; были собраны первые сведения о других островах гряды и Японии. А вот у Бога вымолить прощение оказалось гораздо сложнее. Принял Иван Козыревский монашеский постриг и звался теперь Игнатием. Но с Богом у него все равно не ладилось, и неукротимый монах Игнатий находился в глубокой опале у якутского архиепископа Феофана.

Зная все грехи и воровские делишки камчатских приказчиков не понаслышке, он всячески радел за скорейшее крещение в православие местных инородцев, тем более что веры у них другой особо не было. Так, старые причуды с духами и шаманские фокусы. Но, как ни странно, именно эта его деятельность и стала основной причиной конфликта. Объясняется-то она просто. Нет резона крестить инородцев, которые станут после того полноправными гражданами Российской империи. Как же тогда, спрашивается, возьмешь ясак? А так, некрещеный, он по-прежнему ясачный инородец.

Решил тогда монах построить на свои деньги судно, чтобы уйти на нем Северным морем земли американские открывать. Назвал то судно не именем святого, как в обычаи, а иноземным словом «Аверс» – на диво всем православным и проклятие Феофана.

За строительством этого судна и застал его по прибытии в родные края Афанасий Шестаков.

– Слава Богу! Услышал мои молитвы! – возрадовался монах. – А я вот решил уже в одиночестве бежать от мирских забот, найти остров необетованный да келью там себе устроить. Народ сказывает, что ты уполномочен самой императрицей командиром всего нашего края?

– Оно вроде так, и грамота имеется! Но преставилась императрица Екатерина, и Долгоруковы верх взяли, посадив на трон Петра II, внука Петра Великого. Тобольский губернатор князь Михаил Владимирович Долгоруков все и переиначил. Своим указом поставил надо мной драгунского капитана Павлуцкого.

– Ты, Афанасий, не поддавайся, скрути того капитана в бараний рог. Молва идет, что малолетний император Петр захворал, не ровен час Бог и его душу приберет.

– Что же ты, Игнатий, лодию свою именем непотребным обозвал? «Аверс» – слово басурманское, не понятное люду православному, – полюбопытствовал Шестаков.

– А ты, голова, играл когда в зернь? Не нынешняя, с костями шестигранными, а та, старинная, когда мечешь пластинки костяные с черной и белой сторонами? Вычитал я в одной книге, что «аверс» на иноземном языке означает «лицевая сторона», что по игре в зернь есть белый цвет. Вот я и попытаю свою жизнь, брошу зернь! Авось «Аверс» и вынесет меня из черного проклятия на свет Божий.

Сидели товарищи рядком долго, молча, думая каждый о своем. Неожиданно Игнатий попросил:

– Ты бы, Афанасий, дал человечка, смышленого в делах судовых. Поспешаю! Хочу нынче же отбыть вниз по Лене!

Вскоре ботовых дел мастер Иван Спешнев и два казака родом из Архангельска по просьбе Шестакова трудились на якутском плотбище, помогая монаху Игнатию.

2

О том, что Шестаков отдал в наем безумному монаху людей из экспедиции, сразу же узнал штурман Генс, о чем немедля и донес Павлуцкому.

– Ну что же, – решил капитан, – пора ставить Шестакова на место. До Якутска добрались, далее и без него обойдусь, а повод вполне подходящий.

Надев мундир, повесив на пояс широкую драгунскую шпагу, капитан Павлуцкий явился к пирсу, где на ладье «Аверс» шла дружная работа.

Капитан невольно залюбовался увиденным. Рьяно светило солнце, играя вспышками зайчиков на речной ряби, видимо, стараясь излить на землю все свое тепло за столь короткое лето. Судно уже спустили на воду, и Спешнев с казаками ладил мачту. Тут же крутился дюжий монах, за всеми поспешая и задавая тон работе. Нашлись и праздные зеваки, что, сидя на берегу, наблюдали за ладной работой. Для полноты представления не хватало лишь казачьего головы.

Капитан надумал даже вернуться и не затевать ссоры, но судьба уже давно во всем определилась. На плотбище появился и Шестаков. Все складывалось аккурат, как предполагалось. В наличии два главных героя, отрицательный персонаж – штурман Генс и даже доброжелательная публика.

Действие развивалось стремительно и необратимо. Павлуцкий, не замечая Шестакова, поднялся на борт «Аверса» и, распаляя себя, накинулся на Спешнева. Тот, не совсем понимая причину ярости капитана, оправдывался:

– Но позвольте, господин капитан! Мне начальник экспедиции Афанасий Федотович распорядился.

– Здесь я начальный командир, капитан драгунского полка Павлуцкий, а не мужичий голова! – взревел тот.

Окончательно распоясавшись, Павлуцкий схватил за шиворот мастера и со всего маху кубарем швырнул его вниз по трапу. Именно в этот момент и скрестились взгляды наших героев.

Подтянутый, представительный Павлуцкий в ладно сидящем на нем офицерском мундире и одетый в добротный легкий зипун немолодой, но крепко сбитый, коренастый казак – каждый хорош по-своему! Глаза их пылали такой яростью, что, казалось, они испепелят друг друга.

Не будем искать виновного, ибо такового здесь не было. У каждого из них имелась своя правда; у того и другого в кармане лежала грамота о собственном назначении, поступиться которым для обоих было зазорно, а посему для слов места уже не оставалось.

Павлуцкий выхватил из эфеса шпагу:

– Пускай клинки решат, кто из нас начальный командир, – срывающимся от ярости голосом выкрикнул капитан, – иначе нам не разойтись!

– Господин капитан, видимо, запамятовал, что шляхтичу с казаком не к лицу биться на саблях, – усмехнулся Шестаков. – Лучше на кулаках разобраться, а то порубаешь шляхту и сам на плаху угодишь.

Это был предел. Швырнув шпагу, Павлуцкий бросился на своего врага. Зрители затаили дыхание. Драки на Руси – дело обычное, но чтобы капитан драгунский да голова казачий сошлись грудками – то в редкость. И надо заметить, бойцы оказались отменные. Кулачным боем оба владели в совершенстве, но в данный момент все условности русской забавы были забыты.

Удары наносили и в грудь, и в голову. Били до крови, не жалея кулаков. Удары Афанасия, что удары молота. Казалось, слышится треск костей, когда железные кулаки казака достигали противника. Только благодаря проворству и молодости устоял Павлуцкий после первого натиска. Удары капитана попадали в цель чаще, но терпимо переносились Шестаковым: старая закалка тоже кое-что значит.

Долго бились противники, пока не обессилили и не пали оба на землю. Поединок едва не закончился массовой дракой. Горячо обсуждали случившееся свидетели боевого представления. Единства в признании победителя не наблюдалось.

Драка окончательно развела противоборствующие стороны. Примирение невозможно, а победитель не определен. Теперь каждому члену экспедиции предстояло решать, на чьей он стороне; для команды в целом это означало, что неминуем раскол.

Более всех происшедшее обескуражило воеводу Полуэктова. К тому же Павлуцкий подал в воеводскую канцелярию официальное донесение на Шестакова, обвинив его в бесчестии и всяческих непотребствах. Воевода затребовал к себе с бумагами обоих воинствующих претендентов на лидерство в экспедиции. Долго он изучал грамоты, но, к великому сожалению, к благостному разрешению конфликта так и не пришел.

Во всех документах однозначно звучало: капитан Павлуцкий как обер-офицер командует всеми людьми воинского звания. Сибирский губернатор в своем указе хотя и называет шляхтича первым командиром, но тут же предписывает ему и казачьему голове едино поступать в оной партии во всем и с общего согласия. Опять же Шестаков во всех грамотах значится главным распорядителем денежных средств, фуража и всего имущества экспедиции. Даже Охотская флотилия и гарнизоны камчатских, чукотских острогов передаются в распоряжение казачьего головы. Выходило, что во многих вопросах Афанасий был значительно выше самого якутского воеводы.

Напутали господа сенаторы, верховники да и губернатор сибирский так, что теперь едва ли удастся распутать. Санкт-Петербург далеко, годами ждать будешь разъяснений, да и то запутают еще более. Вот и решил для себя воевода:

– Не буду, однако, никому перечить, но и исполнять не поспешу. Может, оно как-нибудь и утрясется все само собой.

3

К августу «Аверс» Игнатия был готов полностью. Неплохое вышло судно для речной навигации. Все свои капиталы потратил монах на его строительство. Как говорится, остался без кола и двора, да они, в сущности, и ни к чему опосля пострига.

Большими трудами и дорогой ценой удалось Афанасию сломить сопротивление архиепископа Феофана. Лишь объявив плавание «Аверса» частью экспедиции и делом государственным, смог получить молчаливое согласие, но никак не благословение.

– Проведывания Ленского устья и от Северного к Восточному морю ходу, то прописано мне в указе государыней, – доказывал Шестаков воеводе и Феофану. – А более поручить некому, да и ладьи нет подходящей. Или вы на свои сбережения построите?

Ну да ладно, все бы ничего, но вот с командою получилась незадача. Шибко лихая слава укрепилась за Игнатием. Уважением и влиянием он пользовался немалым, но сомнения, опасения разного рода удерживали людей от совместного с ним предприятия. Дескать, с неукротимым монахом судьба может забросить куда угодно, а тут еще архиепископ анафеме предает – прямая дорога на тот свет! Не нашлось, словом, в Якутске желающих пойти в команду на «Аверс».

Это сильно удручало Игнатия. Люди чурались, не веря, что удача может ему улыбнуться.

– Ты бы, Афанасий, выделил мне пару матросов из своих. С ними до Жиганска дойду, а там найму команду. Неужто в вольных Жиганах перевелся отчаянный люд!

Так «Аверс» и ушел из Якутского острога без команды, в гордом одиночестве.

Вся эта затея изначально кажется неразумной, следствием человеческого отчаяния или просто воспаленного недугом мозга. Поморы неоднократно, если не постоянно, совершали длительные переходы вдоль северных берегов, но то на кочах, приспособленных для плавания во льдах, с усиленными дубовыми досками бортами, способные за счет яйцевидной формы корпуса при сжатии льдом оказываться на его поверхности. Ко всему – большой опыт плавания во льдах, когда выжидаешь подходящее время и чуть ли не интуитивно идешь по ледовому лабиринту. В случае с «Аверсом» ничего подобного не было.

Жиганск в те годы еще был славен своей удалью и волей, но его звезда неумолимо клонилась к закату. По-прежнему сюда на зимовку большим числом стягивается промысловый и гулящий люд. Всю долгую зиму кутят мужики в банях, блуднях и питейных домах. Мечут зернь, проигрывая подчас все имущество и залезая в долговое ярмо. Однако не все так, как в былые времена. Надежно обосновались здесь теперь и приказчики государевы, и таможня. Хотя и закрывают глаза на многое, но свой интерес прежде всего блюдут, копейку мимо себя не пропустят.

Приказчиком ныне пребывает некто Иван Шемаев, человек скверный и к тому же жестокий. Вольный Жиганск признавал только силу и принцип – каждый сам за себя. Для сильной артели лучшего места для зимовки не найти. Властям до такой ватаги нет дела, но, появись кто послабее, сразу насядут и сожрут. С жиганского приказчика спрос невелик: ясачные дела правят сами якутские служилые, а он скорее – так, для догляда и доносительства. Тем более, что в последнее время здесь ссыльные появились.

Когда Иван получал грамоту на должность приказчика, милостивец-воевода без обиняков заявил:

– О жалованье государевом даже не помышляй, пущай должность кормит.

Зазвал приказчик к себе на службу десяток казаков из гулящих и давай чинить произвол – вымогательство и душегубство. Для Жиганска такое привычно, и толков не вызвало.

Летом 1728 года в зимовье объявился ссыльный государственный преступник Григорий Скорняков-Писарев. Казаки доставили его в кандалах, сдав приказчику, с облегчением вздохнули и без лишних слов тут же – в обратный путь. Это показалось приказчику весьма странным, ведь Вольный Жиганск по всему Якутскому уезду, если не сказать, по всей Восточной Сибири, славен своими заведениями, кои служилый человек миновать был не в силах.

Грязный, измученный дорогой Григорий, усевшись на деревянную лавку, хмуро наблюдал за приказчиком. Тот, напротив, был расположен благодушно, полагая, что казенный поселенец развлечет его и скрасит серые будни.

Даже в драной одежде незнакомец виделся человеком солидным и состоятельным. Наметанным взглядом Шемаев сразу разглядел золотое кольцо с драгоценным камнем, хотя было оно повернуто и зажато ладонью. Кроме того, в сенях был оставлен сундук с вещами ссыльного, что с виду предполагал содержание доброй рухляди. Кряжистая фигура Григория, свидетельствующая о недюжинной силе, не произвела впечатления на приказчика: в Жиганске мелкие людишки не водятся.

– Я завсегда с милосердием отношусь к ссыльным и облегчить страдание ближнего считаю для себя благостью! – с пафосом заявил приказчик, к немалому изумлению находившихся тут же, в избе, конвоиров-казаков. – Кузнеца сюда! – приказал он канцелярскому служке. – Велю снять железа и определить избу для узника, – и, заглянув в документы, уважительно, с расстановкой произнес: – Григория Скорнякова-Писарева.

На самом же деле высокородная фамилия не произвела на Шемаева ни малейшего впечатления; а уважение к ссыльному государственному преступнику у сибирских приказчиков вовсе не в обычае, будь то хоть князь. Зато от закипающего желания распотрошить столичного индюка даже руки зачесались.

Вскоре пришел кузнец и расклепал кандалы. Григорий с удовольствием растирал руки, с благодарностью рассматривая приказчика.

– Славный ты человече, погляжу! Как тебя кличут от роду? – молвил он и потребовал кувшин вина.

Приказчик и тут распорядился:

– Здесь, в Жиганске, ваша милость может получить все что пожелает.

– Тогда распорядись, чтобы баньку мне с дороги истопили да бабу из блудни привели, – Григорий стал приходить в себя.

Все для вашей милости исполню! Только это денежек стоит, и жиганские цены немалые, – вкрадчиво произнес хитрый приказчик.

Григорий достал серебряный рубль и бросил на стол.

– Это за кузнеца! А за баню с девкой пожалуйте ваше колечко, – уже не стесняясь, затребовал Шемаев.

От такого бесстыдного обдирательства природная злость охватила капитана-бомбардира Петровской эпохи. От напряжения, с которым он стиснул кулаки, хрустнули суставы.

– Ах ты, рожа поганая! – прорычал бомбардир. – Ты у меня сам вместо девки будешь! – И, более не объясняясь, двинул приказчику кулаком в челюсть.

Тот взвыл от боли. Выбитая челюсть безобразно отвисла, а слюни и кровь ручейком хлынули на пол. На крик прибежали казаки. Григорий от души раздавал тумаки направо и налево, пока горница сплошь не заполнилась служилыми людьми. Герой Полтавской битвы был повержен на пол, вновь закован в железо и с колодой на шее брошен в аманатскую избу.

К счастью, кость у приказчика уцелела, и костоправы-умельцы благополучно водворили челюсть восвояси. Звонко клацнули зубы, раздался пронзительный вой пострадавшего – все обошлось малой кровью.

К беспомощному бомбардиру после излечения тут же заявился приказчик. Он бесцеремонно, силой, отнял кольцо. Григорий только и смог в ответ вцепиться зубами тому в камзол и вырвать клок добротной ткани, на что невозмутимый Иван Шемаев заметил:

– Если не образумишься и не укротишь гордыню, утоплю в Лене-реке, как шелудивого кутенка!

В лихой переплет попал «птенец гнезда Петрова»; и то ладно, что живым остался и сохранилась надежда на Провидение Господне.

4

Появление у здешнего плотбища «Аверса» внесло приятную свежесть в местную жизнь. Вокруг только и обсуждали сумасшедшего монаха, набирающего команду себе подобных, чтобы непременно нынче уйти в Северное море.

– Что за нужда такая на верную гибель идти? – дивились бывалые поморы, пытаясь образумить монаха. – Доведи до ума ладью и на следующий год пытай счастье, авось и пробьешься сквозь льды. И поменяй название посудины: негоже поганым или бранным словом коч кликать, к беде это. Морские кочи тем более именами святых мучеников называем: подчас на них остается одна надежда, мольбами нашими святой часто подсобляет!

Но Игнатий оставался глух к добрым советам и с упорством обреченного рвался на Север. Служить на его судне никто так и не осмелился, за исключением нескольких гулящих, выкупленных монахом из кабалы у банщика. Тем, однако, тоже терять было нечего.

В сентябре «Аверс» прошел правым рукавом дельту Лены и отправился в Северное море. Еще зеленел травой берег, исхлестанный за лето морскими волнами. Огромные чайки кружили, недоумевая, вокруг мачты, с раздражением оглашая округу пронзительным криком. Сивучи, задрав вверх бивни, мощным рыком приветствовали смельчаков. Впереди у горизонта маячили одинокие льдины.

На пятый день пути ледяные громады окружили «Аверс» со всех сторон. То, что должно произойти, в конечном счете случается: стиснутое торосами суденышко раскололось с легкостью грецкого ореха.

Покидав в байдару провизию и теплые вещи, прихватив с собой безумного монаха, поморы успели покинуть тонущее судно.

5

В Якутском остроге работа экспедиции набирала обороты. С отчаянным упорством Афанасий Шестаков стремился претворить в жизнь разумением выношенные, сердцем выстраданные грандиозные планы. Основной его и команды задачей, как предписывалось указом императрицы и Сенатом, было проведывание новых земель, присоединение их к Российской империи и замирение инородцев. В полное распоряжение Анадырской экспедиции отдавались со всеми острогами, флотилиями и гарнизонами Чукотская земля, начиная от реки Колымы, и полуостров Камчатка.

Экспедиция в общей сложности насчитывала до шести сотен участников; в ее ведение передавалась вся Охотская флотилия, запасы продовольствия и снаряжение, сконцентрированное на якутских складах. Всего было в достатке, за исключением единства начальствующих лиц, что порождало разброд и шатания, падение дисциплины среди служилых людей и дезертирство.

Чтобы понимать дальнейший ход событий и поступки наших героев, самое время подробнее представить предполагаемый план действия экспедиции.

Исходным пунктом, главной базой и источником резервов был Якутский острог – административный центр всех северо-восточных земель. Отсюда уходил люд на промыслы, а служилый человек – до своего острога; сюда стекалась и мягкая рухлядь от ясачных сборов с инородцев.

Якутский воевода Иван Иванович Полуэктов обязывался высоким Сенатом всячески содействовать и блюсти интересы Анадырской партии.

План Афанасия Федотовича Шестакова был таков. Прежде всего, из Якутска отправить отряды на усиление гарнизонов Охотска, Нижнекалымского и Анадырского острогов. Это далеко не все задействованные укрепленные поселения. Кроме них, привлекался Охотск как порт на восточном море и источник дальнейшего снабжения морем, Камчатские остроги: Большерецкий, Верхне-Камчатский и Нижнее-Камчатский. Главным форпостом края определялся в дальнейшем Анадырский острог, стоящий в центре немирной Чукотской земли. Впрочем, он уже многие десятилетия был таковым, неся нелегкую службу в бесконечных стычках и осадах.

Из Якутска или Нижнеколымска планировалось снарядить морскую экспедицию. Перед ней ставилась задача пройти берегом Северного моря до Анадырского залива и подняться до острога. Дорогой надлежало проведать неизвестные прибрежные острова и берег на предмет обнаружения поселений береговых чукчей, а в дальнейшем, курсируя вдоль побережья, поддерживать сухопутные отряды.

Основные силы, имущество и продовольствие перебрасывались в Охотск. Отсюда снаряжались несколько морских экспедиций. Одной предстояло изучение побережья Охотского моря, другая должна была заняться переброской людей и грузов на Камчатку в Большерецкий острог, а третья – отправкой воинских отрядов в Пенжинский залив, откуда те сухопутным маршрутом уйдут на Анадырь.

Таким образом, продвижение русских сил сухопутным путем на Анадырь предполагалось осуществить с трех сторон: от Нижнеколымска, Пенжинского залива и с Камчатки. Северными и восточными морями курсируют флотилии, подвозя людей, грузы и всячески поддерживая основные сухопутные силы Анадырской партии. Дорогой им положено приводить под государеву руку всех инородцев, если не миром, то силою оружия. В результате этого масштабного наступления в кольце оказывались все немирные племена, и возможность их уничтожения не исключалась.

План соответствовал первоначальным помыслам казачьего головы и был отписан Сенатом к действию. Но чем активнее Шестаков пытался претворить его в жизнь, тем активнее было противодействие.

Про ушедший на свою погибель «Аверс» нам уже известно, да и Шестаков не надеялся на его удачу, поэтому отправка в Нижнеколымский острог отряда пятидесятника Василия Шипицына рассматривалась как основной вариант. В устье Колымы отряду вменялось построить морское судно и идти на нем в Анадырь. Пятидесятник получил даже от Шестакова товарную казну, содержащую табак, медные котлы, ткани, топоры, посредством которых предполагалось возможным пытаться установить отношения с береговыми чукчами исключительно мирными деяниями.

Но, завершив снаряжение отряда, пятидесятник переметнулся на сторону Павлуцкого и остался в Якутске, за что вскоре получил чин казачьего сотника.

Целый год для экспедиции был потерян, год бесконечных споров и стычек. На Афанасия Шестакова ополчились все: воевода, архиепископ Феофан, капитан Павлуцкий. Они всячески противодействовали казачьему голове, не заботясь о том, что наносят непоправимый вред делу Анадырской партии. Бесконечные жалобы и доношения на казачьего голову буквально засыпали канцелярию сибирского губернатора.

К лету 1629 года в Якутск возвратился монах Игнатий. Сломленный, без гроша за душой, он был жалок, но это лишь вдохновило архиепископа Феофана с еще большим азартом наброситься на своего идеологического противника. Недюжинными усилиями удалось Афанасию вырвать товарища из его лап. Ссудив Игнатию денег на дорогу и чуть ли не силой и угрозами вырвав у воеводы дорожные документы, он отправил его в столицу на покаяние.

За год, проведенный в Якутске, большинство участников экспедиции переметнулись к капитану Павлуцкому. Одни изначально держались за капитана согласно уставной субординации, другие ради праздной жизни, что вели его сторонники. Лишь якутские казаки да матросы, общим числом в сто шестьдесят человек сохранили верность казачьему голове.

6

В то время, когда Шестаков тщетно бился за развертывание экспедиции, капитан Павлуцкий в качестве стороннего наблюдателя пребывал в полной бездеятельности, заботясь исключительно о благополучии верных ему служилых людей. Но время шло неумолимо, и капитан – человек неглупый, начал осознавать, что за такое безделье по головке не погладят.

Шестаков упорно сопротивлялся, сдаваться либо идти на мировую не желал. Так далее продолжаться не могло, и капитан, находясь у воеводы, поднял этот вопрос:

– Как там Афанасий Федотович поживает? А то, знаете, мы с ним во врагах ходим, не общаемся.

– Да как поживает? Все по-прежнему: бьется болезный, о делах хлопочет, письма императору малюет, меня порубать грозится, – отвечал воевода.

– А ты, Иван Иванович, что же, безграмотный? Сам отчего не напишешь жалобу?

– Вроде как не на что! Да и не к чему мне высоко взлетать, и так в немилости. Можно в приказчики на Камчатку угодить!

– Император отчего не отвечает на жалобы Шестакова? Как мыслишь? – продолжал допытываться Павлуцкий. – Я в этих делах мало что понимаю.

– Недосуг императору! Он сейчас охотой увлекается. Псовая охота ныне в моде, – затем, понизив голос, воевода добавил: – Не нравится мне это затишье. Голова тут в ярости проговорился, что у него сильные сторонники в Сенате имеются, а я, мол, его дело торможу.

– Что же ты мне посоветуешь! Как от Шестакова избавиться? – спросил не на шутку встревоженный Павлуцкий.

– А вели удавить его али опоить чем, – как бы в шутку предложил воевода.

– Что ты! – капитан даже перекрестился. – Душегубства не допущу! Тут другое что-то надо.

– Тогда давай отпустим его с Богом в Охотск, раз он туда рвется. Людишек у него мало, только и хватит ладьями управлять. Пускай по морям шастает да земли новые проведывает. А ты прямо на Анадырь иди: замиришь чукчей – вся слава твоя.

– Вот и добро, выход достойный, – облегченно вымолвил капитан Павлуцкий.

В июне 1729 года казачий голова после годичной отсидки в Якутске отбыл с частью экспедиции в Охотск. Это уже был порт на дальнем восточном море, прозываемом тогда Ламским (от тунгусского слова «лам», означающего «море»). Еще его называли Камчатским, так что в дальнейшем повествовании ныне Охотское море будет прозываться Ламским, а иногда и Камчатским.

7

С уходом Шестакова и Павлуцкий задумался о делах государевых. Но, будучи человеком сугубо военным и не ведающим о высших интересах государства Российского, свои задачи видел лишь в баталиях с немирными иноземцами.

В составе Тобольского драгунского полка ему неоднократно приходилось участвовать в походах против взбунтовавшихся башкир, казахов, калмыков. Однако то были карательные маневры, а инородцы о тотальной борьбе и не помышляли. Отдельные племена, согнанные со своих пастбищ сильными соседями, вторгались в российские пределы в основном от голодухи, дабы, пограбив и прихватив полон на продажу, откочевать в дальние степи. Они беспокоились о сохранении своего рода и при серьезной опасности попросту уклонялись от боя. У Великой сибирской степи нет края. Здесь кочует много племен, и всем хватает места.

Глубоко ошибался капитан Павлуцкий, сравнивая ордынцев Великой степи с чукчами и камчадалами, живущими тысячелетиями на своих территориях и даже на подсознательном уровне не представляющими возможности уйти из родных мест. Их религия также определяет ценность человеческой жизни способностью сохранять единство родового племени и своих территорий. Тем не менее капитан, самонадеянно не усматривая для себя никаких проблем в предстоящем походе, все же нуждался хотя бы в простейшем плане военной операции.

Советы воеводы Полуэктова и фрагменты из основательного, детально разработанного прожекта казачьего головы позволили Павлуцкому скомпилировать свой план. Он был прост.

Перво-наперво в Анадырский острог был направлен отряд из шестидесяти человек во главе с подпрапорщиком Макаровым. Этот острог, что определялся Шестаковым как главная опорная база, должен был занят людьми Павлуцкого. Капитану самому надлежит оттуда руководить баталией.

Чуть позже, дождавшись звания сотника, в Нижнеколымский острог увел своих людей Шипицын. Вот только наказы казачьего головы насчет морского плавания, к великой радости новоиспеченного сотника, были отменены Павлуцким полностью.

Капитан драгунского полка в жизни не видел моря и не имел представления о морском деле. Морские офицеры Генс, Федоров, Гвоздев, коварством переманенные из команды Шестакова, в действительности оказались ему совершенно неинтересны.

– Им нельзя доверить команду даже ротой солдат, – насмешничал драгунский капитан в компании офицеров.

Вскоре своим ордером Павлуцкий отправляет морских офицеров во главе со штурманом Генсом вслед за Шестаковым в Охотск, что сделано было не по доброте душевной, а из стремления избавиться от лишней обузы.

Все вроде как-то складывалось. Но Павлуцкий по-прежнему оставался в Якутске – и неспроста. Указ императрицы четко предписывал прибыть в Охотск Шестакову и ему одновременно. Как человек военный драгунский капитан сознавал, что нарушает приказ и насколько суровыми – вплоть до смертной казни – могут быть последствия.

Но в Охотск-то ему дорога заказана: там уже хозяйничает казачий голова. Воевода Полуэктов, этот старый битый интриган, видя смятение Павлуцкого, успокоил его:

– Ты, капитан, послушай старика. Мы от столицы шибко далеко, страшно даже подумать. Здесь от случая или судьбинушки нашей горькой более зависишь, чем от государевых указов. Ты же в Анадырь за викторией рвешься, а государь победителей не казнит. К тому же опять Русь без должного пригляда, будто и есть в ней лишь столица да престол. Ступай смело, твой день придет, будешь еще майором.

Слова воеводы несколько успокоили капитана. Будущие баталии с чукчами без абсолютной виктории он даже не мыслил. Его драгуны, гвардейцы, казаки признаны лучшими солдатами Северной войны, и дикие чукчи при всей своей свирепости виделись жалким противником. Одно-два сражения, и они верноподданно падут к ногам драгунского капитана.

«Замиренный народ и земли чукотские, брошенные к ногам императора Российского, будут достойным искуплением всех моих невольные прегрешения», – заключил в конце концов капитан.

В начале декабря 1729 года капитан Павлуцкий с главными военными силами экспедиции выступил из Якутска. Путь его лежал через Нижнеколымск к Анадырскому острогу.

Опустевший Якутск погрузился в зимнюю спячку.

– Беспокойные ныне времена, – вздыхал воевода Полуэктов. – То Беринг со своими претензиями, то эти драчуны – Павлуцкий с Шестаковым. Благо, что провианта и добра всяческого с ними – кладезь безмерный. Вот и сейчас половина имущества в Якутске брошена: разве столь дотащишь по нашим дорогам? Зато нам достаток перепадает немалый!

8

За делами якутскими все как-то забыли о столице Российской империи. А между тем в это же время в городе на Неве происходили события, которые в ближайшем будущем пополнят ряды героев нашего повествования. Прошу извинить за неточность: столичного статуса Санкт-Петербург никто не лишал. Шутка ли, отменять Петровские указы! Тем не менее при юном императоре Петре II Алексеевиче двор перебрался в Москву, что само собой вернуло ей прежнее главенство. Хотя для Руси иметь две столицы – не диво, коль единой головы-то нет!

Двор перебрался в старый Кремль без особых волнений. Лишь ямщикам да многочисленной челяди пришлось похлопотать на славу: ведь это не шутка – в каретах да на подводах столько знати с имуществом перевезти за тысячу верст!

Ну а дела государственные? Что – дела? Не до них ныне! За переездами так все архивы канцелярские перепутали, что проще сжечь, нежели разобрать. Да и какие дела нынче – время больно веселое. Балы, охота, развлечения всех мастей, как волной, захлестнули высшую аристократию. Победившие старые боярские рода услаждались властью, дозволявшей им все, так что, посчитали, дальнейшие деяния им вовсе ни к чему.

Год 1729-й в России оказался на редкость праздным для многих из тех, кому, по здравому разумению, прежде всего следовало озаботиться делами государственными. Даже большая война в Великой степи, что приключилась между джунгарами и казахами, нашими южными соседями, никоим образом не обеспокоила знать, настроившуюся на волну довольства и веселья. Каждый член императорской фамилии завел собственный двор и устраивал свою жизнь как заблагорассудится.

Нас сейчас интересует цесаревна Елизавета Петровна. Общепризнанная красавица была любима всеми. Отец Петр Алексеевич боготворил ее, желая выдать замуж не менее как за императора Франции. Матушка Екатерина I надеялась передать ей имперскую власть, но, жестко подавленная Меньшиковым, поступилась своим желанием. Император Петр II, малолетний племянник цесаревны, был поклонником обожаемой тетушки. Многие послы европейских держав тайно предлагали ей средства и армии, чтобы узурпировать власть. Но она, девица душевная, веселая и жизнерадостная, сердцем и всеми помыслами своими стремилась к любви. Вот уже несколько лет чувства ее были отданы молодому красавцу, офицеру лейб-гвардии Семеновского полка Алексею Шубину. Их отношения развивались стремительно, страстно и, как им казалось, с серьезными перспективами на будущее.

Переезд в Москву был воспринят Елизаветой и Алексеем с превеликой радостью. Хотя он уже и служил при цесаревне, но, блюдя условности, отношения приходилось скрывать. А тут возможность жить в собственном дворце по собственному укладу.

На деньги, что Елизавета без особого труда выпросила у малолетнего императора, по ее поручению Алексей Шубин приобрел в Подмосковье на свое имя поместье Александровское, что в нескольких верстах от Сергиева Посада.

Здесь, в Александровской слободе, а точнее, в шести верстах от селения Курганиха и обосновался в просторных и нарядных хоромах двор Елизаветы Петровны. Жизнь для наших влюбленных превратилась в сплошную усладу: пиры, балы, охота, иные забавы наполняли их досуг.

Оба, страстные неутомимые любовники, они подходили друг другу как нельзя лучше. Пара блистала на балах не только внешней красотой, но и умением выписывать в танцах сложнейшие фигуры и пируэты. Поистине это была самая привлекательная и грациозная пара при дворе Петра II.

Их наезды в Курганиху участились. Обоих влекло сюда желание уединиться для услады любовной, а также насладиться охотой с травлей волков и зайцев. Бешеные лошадиные скачки, свирепые хищники, выстрелы, кровь – все одинаково будоражило, обостряло чувства влюбленных. Правда, Елизавета предпочитала псовую охоту на зайцев, а Алексей – травлю волков.

Казалось, ничто не нарушит их будущего. Цесаревна, далекая от тщеславных амбиций стать императрицей, не исключала даже возможность тайного венчания, входившего при дворе в моду. Ну, а Шубин, наоборот, видел свою возлюбленную только на троне, а себя возле нее и могуществом затмевающим Меншикова. Он даже повел среди гвардейцев разговоры крамольные, ведь обожаемая Петрова дочь и в армии была весьма любима.

Сильно занесся молодой повеса, забыл свое место. Не заметил, как тучи стали сгущаться над его головой.