Ельцин виновен в той же чеченской войне, в том чудовищном беспорядке, который ца­рит в стране. Поддерживать Ельцина — значит утверждать весь этот хаос.

Зюганов, тот обещает все это устранить, все наладить. Но ведь это обещания, и не более того. Как все это Зюганов сделает — он не говорит, но ясно одно: если коммунисты вернут­ся к власти — это надолго, следующих свободных выборов они не допустят, конституцию, не задумываясь, перекроят на свой лад.

Коммунисты действуют проницательно в вопросах захвата власти, но когда власть в их руках — законов для них нет никаких, а раз так — репрессии и ГУЛАГ неизбежны.

У Зюганова больше шансов на победу, но поддерживать его наш журнал не будет, нет.

В нашем журнале собрались люди, которые и никогда-то в коммунистической партии не состояли и состоять не будут. Дело лично каждого — за кого голосовать, но публиковать прозюгановские материалы желания нет ни у кого из нас, и нам предстоит выбирать прези­дента исходя не из принципа "кто хуже, а кто лучше", не из того, кто хуже, а кто еще хуже.

Этот почти что невероятный тезис нам приходится осуществлять нынче в повседневной работе журнала".

Отсюда видно, что Залыгин рассматривал ситуацию 1996 года (при всех стыдли­вых оговорках) в рамках банальной оппозиции "Ельцин — Зюганов", имея в виду опас­ность реставрации коммунистического режима (конечно же, мнимую, раскрученную ельцинским окружением не без помощи самой КПРФ). В чем, надо сказать, был не одинок. "Голосуй, или проиграешь!" — в ответ на этот слоган даже Сарра Израилевна в своей дежурке победно вздымала сухонький кулачок. Так мыслили не только на чет­вертом этаже, но и "простые" новомирцы. Думаю, окружение (родные, знакомые, соседи по Переделкину, сослуживцы — боявшиеся "потерять все") сильно влияло на Залыгина. Оказавшись в самый день выборов прикованным к постели, он панически боялся, что не сможет отдать свой голос за Ельцина (вел об этом нервные телефон­ные переговоры с секретаршей)... Но было в его настроении что-то и от всегдашне­го крепкого залыгинского здравого смысла. Особенного, отдельного от "демократов".

"Свобода выбора в России — это свобода гибели? Но и без нее нельзя...

Обогащение возможно, если в государстве возрастает производство (ФРГ).

Обогащение возможно за счет финансовых операций, если имеет место долголетняя государственная стабильность (Швейцария).

Если же ни того, ни другого нет и в помине (Россия), за счет чего возникает класс не­многочисленных богатых, очень богатых людей?

За счет обнищания другого класса. Снова империализм?

Или — феодализм?"

Это из сочинения Залыгина "Свобода выбора", вышедшего в шестом номере "Ново­го мира" за 1996 год, как раз к выборам президента. Можно сказать, косвенный ответ Роднянской с ее неудавшейся лептой.

Оттуда же:

"Президенты: подумать только — жить под постоянной охраной, каждый Божий день своего существования расписывать по часам-минутам — что, когда, о чем, зачем и почему; каждый день обязательно что-нибудь обещать; никогда не принадлежать самому себе; да мало ли еще какие муки, но ко всем этим мукам человек рвется, из кожи лезет, расходует себя на интриги, на хитрости, на подлости, и все потому, что власть — тоже потребность..."

Эта великая пошлость истории, Боже! Залыгин писал про нее в то самое лето, ког­да Чубайс раскрыл "заговор" Коржакова, Барсукова и "их духовного отца" Сосковца, когда проигрывающий Зюганову Ельцин перекупал голоса генерала Лебедя, назначив его секретарем Совета Безопасности и своим помощником, а затем с помощью того же Зюганова рушил опасно выросшую популярность Лебедя и, наконец, с подачи Чубайса объявлял народу о его отставке... По телевидению многократно показывали натужный синхрон: Ельцин в больнице подписывает Указ об освобождении Лебедя со всех постов и сам медленно читает то, что подписывает. В костюме и при галсту­ке, а не в кофте, каким привыкла видеть его страна во время болезни, когда он про­сто кого-нибудь невнятно "журил". Это могло значить только одно: всесильный Чу­байс боится. Очень. "Ладно, увольняйте", — бросал, наверное, утомленный его при­ставаниями Ельцин. А Чубайс: "Нет уж, лучше это сделать вам самому, и приодеться, и прочесть вслух, а не то подумают, что народу показали старую запись, где вы под­писывали совсем другую бумагу!"

— Лежачего не бьют! — скажет после этого про Ельцина уязвленный Лебедь... Как я их всех тогда понимал! Как чувствовал позже тоску и безысходность немощ-ного президента, подыскавшего себе новую опору в лице разумного, преданного, дисциплинированного Бордюжи — еще одного генерала — и попытавшегося взвалить на него свое жуткое хозяйство, чтоб разобрался и навел порядок... Но бравые моло­дые генералы хороши в честном бою, а не там, где "дерьмо летает".

Говорю это вовсе не в оправдание Ельцина и его режима. Но после того, как я ближе познакомился с Залыгиным и какое-то время с ним поработал, для меня Ельцин точ­но раздвоился: одна его часть — властолюбивый самодур, правление которого мож­но сравнить разве что с опустошительным смерчем, разрушивший ради честолюби­вых прихотей огромную страну, отдавший ее на поругание мародерам и поставив­ший народы на грань вырождения; и другая, как раз и сближавшая его с Залыгиным, особенно в последние годы президентства, — старый человек, привыкший отвечать за свое истомленное чадо (страну ли, журнал) и не видящий лучшего выхода, кроме как до конца удерживать его под своей опекой...

Однажды бывший пресс-секретарь президента В. Костиков заявил: "Я считаю, что даже не совсем здоровый президент... Ослабленный физически президент... Если он обеспечит минимальное, чисто символическое присутствие в Кремле — это будет лучше, чем те баталии, которые развернутся", — и т. д. (цитирую устное высказыва­ние). Не хочу фантазировать насчет ситуации во властных верхах и рассуждать, прав был Костиков в отношении Ельцина или не прав. Ему виднее. Что касается меня — я точно так же думал в ту пору об обстановке в журнале и о Залыгине.

Мысли о тщете истории и безнадежности демократии в России преследовали За­лыгина все последние годы. Уже после расставания с "Новым миром" он напечатает в этом журнале загадочный рассказ, в котором назовет "паскудной" — то ли историю своих мытарств в редакции, то ли саму историю Государства Российского...

Не было ли все это старческим брюзжанием "литературного генерала", потеряв­шего былую известность, миллионные тиражи и теплые места при власти, как хоте­лось в тогдашнем "демократическом" окружении Залыгина думать многим? Была ли у него вообще к тому времени какая-то позитивная идея в голове, пусть хоть заведомо нереализуемый, пессимистично окрашенный, но образ того, каким современное рос­сийское общество должно быть? Или моя вера в Залыгина десятилетней давности вообще ничего не стоила?

Лучший ответ на это Залыгин дал в статье "Моя демократия", напечатанной в пос­леднем номере "Нового мира" за 1996 год.

"Если демократизма нет в обществе, откуда ему взяться как системе государственной? Демократизм — это прежде всего образ жизни, это отношение людей друг к другу, умение личности быть демократичной. Это, соответственно, исторический опыт общества и лич­ности, опыт, который и приводит людей к демократии государственной. Опыт общения, опыт умения отличать умение от неумения, слово — от пустословия, доверие — от недоверия...

Самая демократическая страна, которую я видел на своем веку (лет двадцать пять тому назад), — это Исландия...

Однажды я ехал в посольской машине по разбитой проселочной дороге, и мы нагнали крестьянку, очень похожую на наших крестьянок: резиновые сапоги, стежонка, платочек на голове.

Хоть наша машина и была с посольским флажком, это ничуть не смутило женщину: она подняла руку — подвезите!

Наш посол сказал:

— Обязательно остановимся и возьмем человека, иначе на всю страну будет если уж не скандал, так нечто подобное.

Остановились. Посадили пассажирку, и разговор тотчас зашел о литературе. Сколько эта крестьянка читала — уму непостижимо! А жила она рядом с писателем, нобелевским лауреатом, и отзывалась о нем более чем прохладно...

Еще всплывает в памяти, что в нескольких километрах от Рейкьявика мы не раз проезжа­ли мимо довольно старинного дома — на самом берегу океана: не помню сейчас, двух- или трехэтажным был этот дом, белый, но не безупречной белизны, он был совершенно оди­нок — кругом открытая каменистая равнина, забора вокруг нет никакого, зелени нет, тихо, шум прибоя и гул ветра.

Я спросил — что за странный дом?

Оказалось, это загородная резиденция президента.

Другой раз был я на пепелище — сгоревшая почти дотла деревянная постройка. Это тоже был загородный дом сравнительно недавнего исландского президента: президент, ложась спать, забыл погасить огонь в печке, и ночью дом сгорел, президент тоже.

В Исландии так: как живут все люди, так живет и президент".

В России если и будет такое, то разве что через столетия, и Залыгин это, конечно, хорошо понимал. Хотя, казалось бы, как близко, как подходит, как манит...

Но это напишется Сергеем Павловичем чуть позже, на больничной койке. Пока же шла борьба — и там, где-то на самом верху, и в редакции. Как скоро увидит читатель, борьба буквально не на жизнь, а на смерть.

Как-то на редколлегии (кажется, в связи с хорошим очерком Бориса Екимова, опи­савшим нашу жизнь довольно-таки безрадостно) я заговорил о вырождении народа, о том, что страна превращается в табор дикарей и жутче всего это отражается на де­тях, которые в большинстве своем брошены на произвол судьбы, без образования, полуголодными, в грязи, видят только бесчестье и кровь, учатся уважать только силу и ценить только деньги. Через каких-нибудь десять лет, когда эти дети. подрастут, мы все очнемся в незнакомом мире, полном зверств и разрушений...

— Как можно говорить такое? — возмутился при общем гуле Костырко. — Растет первое отвязанное поколение, свободное от коммунистических заморочек!

Но Залыгин, взявший слово после меня, сказал, что — да, народ вырождается на глазах, и в чем-то мои выводы даже усилил.

Ему возразить не отважились...

Александр Архангельский написал в рубрику "По ходу дела" заметку "Кто там ша­гает правой?..". Со свойственной ему горячностью предлагал подумать о том, "как впи­сать себя (и страну!) в правый поворот". Сознание русской интеллигенции, по Архан­гельскому, с незапамятных времен несет в себе глубинный порок, проявляющийся в искажении "соприродных" (будто бы) всякой национальной интеллигенции правых, консервативных взглядов и даже в отречении от них.

"С одной стороны, несть числа "правым" политическим трактатам, запискам, рассужде­ниям и памфлетам, какие оставлены в наследство современной эпохе классическим перио­дом русской культуры... С другой стороны... разве тотальное отрицание (а не просто же­сткая критика) буржуазности у славянофилов — не признак их внутренней, сокровенной левизны?"

"Как могло такое случиться? Каким образом носители правых взглядов (как Валентин Распутин или Басилий Белов) очутились в стане левых? .."

Заметка была написана живо и ставила очень важные вопросы, но требовала, на мой взгляд, большей корректности, о чем я и сказал Роднянской. Взять хотя бы со­мнительный тезис об исконной "правизне" интеллигенции, опровергаемый отече­ственным и зарубежным опытом, да и рассуждениями самого Архангельского. Затем, я не видел никакого надлома в мировоззренческих путях Распутина и Белова. Эти раскритикованные "демократической общественностью" будто бы за отступничество писатели держались последовательнее многих "демократов", поскольку во все време­на были на стороне крестьянской, мелкобуржуазной России...

— Мелкобуржуазной? Я такого слова не знаю, — надменно изрекла Роднянская.

— Что делать. Каюсь, я когда-то изучал курс марксистско-ленинской философии.

— Мы все его проходили... Вы правда не одобряете буржуазию, буржуазность?

В тоне подчеркнуто звучал зоологический интерес ко мне как к совершенно осо­бому, никогда ей ранее не встречавшемуся виду.

— Давайте ближе к тексту, — попросил я. — Архангельского заботит, "как помочь буржуазии обрести национальное лицо". Это не первое, о чем сегодня хочется думать. Гораздо бы важнее озаботиться спасением гибнущих на глазах десятков миллионов людей, как раз и составляющих нацию.

— Да, но это позиция газеты "Сегодня"!

— Мне эта позиция не близка.

— Я знаю. Но Архангельский сейчас за границей, связь с ним затруднена. Мы не можем править статью без автора.

Сошлись на том, что я напишу от своего имени послесловие к статье Архангель­ского.

Вот оно:

" ...Как же все-таки "удержаться от очередного срыва в русскую ересь всеобщего равен­ства” — в пору наглого, воинственного, сводящего с ума неравенства?

Как ”обойти сегодняшний мир с правого фланга”, а при том соблюсти ”всемирное ра­венство (?! — С. Я.) демократии”?

Автор не знает ответов. Не помогает их отыскать, как явствует из статьи Архангельско­го, и история русской мысли от Карамзина до наших дней — она лишь запутывает дело.

Может быть, причина в том, что сами вопросы сформулированы некорректно и, глав­ное, не вовремя, по какой-то инерции?

Стоило ли начинать с обобщения, что интеллигенцию по природе тянет вправо, если его опровергают уже родоначальники правого крыла современной русской интеллигенции — и Карамзин, и Ю. Самарин, и даже К. Леонтьев, а в конце концов и оставшиеся в одиноче­стве "Пушкин вкупе с Достоевским”, эти "классические русские консерваторы”? Стоило ли распределять по флангам ныне здравствующих писателей, если давно потерян счет фрон­там и все боевые порядки смешались? Стоило ли (стоит ли!) так настырно вписываться в этот никак не дающийся нам "правый поворот”, если за ним вполне реальна смертельно опасная осыпь слева?”

”...здесь, почти повсеместно, мы обнаруживаем тщательно скрываемый логический по­рок. Сквозь гул охранительных формул явственно слышна щемящая мелодия тоски по ино­му общественному идеалу”.

Истинно так!

Добавлю еще: мне — впервые, может быть, у Архангельского — отчетливо слышен в этой его статье призыв к культурному миру (на уровне качественно отличном от простого "замирения", от политических компромиссов), пусть иронично окрашенный. Кажется, авто­ра самого более не устраивает воинственная игра со словами. А если что и вырывается не­впопад, наперекор соединяющей мысли, — так наработанную инерцию невозможно же по­гасить сразу!

”Пойдешь направо — придешь налево...”

В самом деле, хочется остановить кружение и подумать. Особенно после напоминания о том, какой властью обладает в России слово".

Получив мою заметку, Роднянская какое-то время думала и взвешивала, а затем пришла уговаривать меня ее не печатать. Теперь она была согласна на все: закавы­чить "правых" и "левых", изъять родовую правизну интеллигенции и вычеркнуть про­чие задиристые формулировки (и для этого ей почему-то совсем не требовалось при­сутствие и согласие автора!). Что тут возразишь? Она хозяйка отдела, ей и решать. Хоть и жаль было, конечно, утраченной свежести статьи Архангельского и собствен­ного труда...

В конце года Саша Архангельский за эту и другие статьи получил премию “Нового мира" — вполне заслуженно.

Лауреатом журнальной премии стал в конце концов и Михаил Кураев, с заметка­ми которого "Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург" связана еще более скан­дальная история. Я первым в журнале познакомился с рукописью, принесенной авто­ром поздней весной, и тогда же в разговоре с ним посетовал:

— Эх, если бы пораньше! Если бы успеть напечатать такое до выборов!..

— Ничего, сгодится и потом, — резонно возразил тот.

"И почему это правители так любят Петра Первого, почему так тянутся к нему и всячес­ки стараются подчеркнуть малейшее, даже отсутствующее, с ним сходство?

Может быть, это актерская зависть? Роль кажется уж очень выигрышной — царь-рефор­матор по наитию, царь-преобразователь по произволу, он как бы и всем последователям выдает скрепленный своим авторитетом исторический вексель на достижение цели — ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ! Вот чем эта роль приманчива. И тем, кто строил социализм любой ценой, и тем, кто возрождает капитализм, и снова любой ценой, Петр Первый нужен как пример и как оправдание".

"Конечно, Чубайс и Ельцин — величайшие приватизаторы в истории России, но знали ли они, что шли по пути Великого Петра?..

О мошеннических приемах "приватизации" писал Петру Первому с Урала удивительней­ший человек, гордость отечества, Василий Никитич Татищев: он видел перед собой крис­тальный пример — обласканного царем и уверовавшего в свою неуязвимость Демидова...

Почему взяточничество, подкуп, коррупция стали неизбежны?..

Промышленник, по сути, завладел государственным предприятием, а чиновник, по сути, завладел государственной властью и лишь делал вид, что власть государева. И понимали они друг друга так же хорошо, как и в наши чудесные времена. На радость царям-реформаторам, секретарям-реформаторам, исполняется многоактный балет "РЕФОРМА", представление, замечательное тем, что самые главные события в нем происходят за кулисами".

"Сегодня, когда завтрашнего дня для России нет, когда завтрашним днем объявлен день позавчерашний, надобности в Петербурге больше нет. Есть ли он вообще, нет ли его вооб­ще — вопрос исторической географии.

Сегодня этот город смотрит на меня глазами голодных старух, уже есть знакомые.

...Мальчишке лет двенадцать. Родился при Горбачеве. В школу пошел при Ельцине. По лицу видно, что голодает...

Сегодня интеллигенция живет, нравственно пригнувшись, почти так же смущаясь свое­го немодного обличья, как в иные времена "шляпы" и "очков". Сегодняшние победители смеются над врачом, учителем, инженером, ученым, преподавателем вуза, над библиотека­рем, над всеми, кому не близка психология лавочника, кто живет на зарплату, кто ждет, когда заработанные деньги ему выдадут".

Мне бы не хотелось продолжать вытаскивать цитаты из сочинения объемом в целую книгу (и действительно вышедшего вскоре книгой), с блистательным сарказмом по­вествующего в образах, метафорах и иносказаниях о тысячелетней истории России от князя Владимира до недавних ельцинских деньков — "смешной по форме и траги­ческой по содержанию". Эта книга остается и еще долго будет, видимо, актуальной, она требует неспешного чтения.

Киреев сразу отказался от рукописи — "это не проза". Кублановского она тоже почему-то не обрадовала. Видимо, сказывалось успевшее нарасти напряжение (ре­дакция уже полнилась слухами о "ретроградном" труде Кураева), и Кублановский пред­почел "умыть руки", перепоручив дело помогавшей ему в те дни Лене Смирновой (Ла­рин на много месяцев слег в больницу с пневмонией).

Роза Всеволодовна взволнованно суетилась, пытаясь постичь и взять под конт­роль все перипетии новой игры. Она благоволила к Кураеву, как, впрочем, ко всяко­му именитому и желанному автору, искренне желала ему успеха и столь же искренне переживала неудачи. Что делать — даже гении ошибаются! В "Новом мире" на случай беды всегда были, к счастью, верные стражи, надежные хранители вкуса: Андрюша Василевский, Сережа Костырко, Ира Роднянская... А тут еще предвыборный полити­ческий мандраж.

Сама, конечно, поинтересовалась рукописью в числе первых, с неуверенным смеш­ком зачитывала мне вслух из приемной:

"...Есть у меня большие суспиции относительно того, что многие конвуиты Петра Великого нерезонабельны, да вот только мы и по нынешний час находимся от них в депенденции".

Так все сходилось, что бедный Кураев где-то в чем-то немножко свихнулся, пошел не туда...

Куда именно, на этот вопрос на удивление резко ответил обычно уклончивый Чухонцев:

— Кураев идет вперед с повернутой назад головой!

Он повторял это, когда "Путешествие..." Кураева уже было напечатано и я предло­жил включить его в список претендентов на журнальные премии.

— У Миши Кураева блестящая, но совершенно ретроградная статья, противопо­ложная направлению "Нового мира". Что будет значить премия: что мы разделяем его позицию? Или награждаем как человека, у которого голова повернута на 180 граду­сов?

И еще раз на редколлегии, когда обсуждался вышедший номер:

— Он идет с повернутой на 180 градусов головой! В подходе к нашей истории ис­тинному консерватору пора обрести скорбный, но уверенный и достойный тон рим­лян или англичан. Я с Мишей честно об этом поговорю при встрече.

Поговорил ли — не знаю. А тогда заодно с ним, и куда более злобно, набрасывался на кураевскую вещь Костырко: "интеллигентское нытье", "обиженный", "потерявший свое положение барин". Были даже слова насчет чьей-то "мельницы", на которую Кураев "льет воду"...

Но это уже по выходе журнала. При подготовке же публикации открещивались, шептались по углам, а дать открытый бой — не решились. Конечно, действовало имя, когда-то (и десяти лет не прошло!) "Новым миром" же сделанное.

По сути, Кураев со своим объемным и ярким историософским видением явился тем самым давно жданным "автором на ситуацию демократической трагедии". Но человека, который такого автора призывал, который лучше меня мог бы его защи­тить, в эти дни в редакции, на беду, не было.


"ИЗБЫТОК ДОСТОВЕРНОСТИ"


Эти слова на одной из редколлегий Залыгин произнес, насколько я помню, по по­воду семейной хроники Улицкой "Медея и ее дети". Очень много действующих лиц.

Все мельтешат, говорят о мелочах и делают что-то пустяковое и не всегда приличное. "И она сама (Улицкая) под конец запуталась, не знала, как кончить, когда их много. Очередь устанавливать? Затруднительно".

Зачем, спрашивается (это уже я от себя), подробно описывать сослуживцев, у кого какой нос да голос, да кто кому что сказал и над кем посмеялся, или показывать, к примеру, как человек за обедом подавился и откашливается, как ковыряет в зубах? Как врет, притворяется, трусит? Что это добавляет к характеру? Нужно ли для разви­тия сюжета?. .

"Избыток достоверности".

К сожалению, он случается не только в романах, но и в жизни. Внезапно обруши­вается, как стихия, накрывает мутной волной. И мое повествование подходит к той точке, когда избыток достоверности оказывается неизбежным.

Не буду и пытаться устанавливать очередь. Боюсь, тут главного от второстепенно­го не отличить, а если начнешь выстраивать последовательность, то как раз и запута­ешься. Слишком уж темная история. Набросаю без особого порядка все, что помнится.

Нельзя сказать, что несчастье свалилось как снег на голову. Чего-то похожего ждали в редакции давно — кто с тайными надеждами, кто со страхом. Раньше или позже это должно было случиться, таков был естественный ход жизни, противиться которому не в силах человек, и многое уже свидетельствовало, что развязка близка.

Залыгин был стар, по нынешним нашим срокам — даже очень. Для своего возрас­та он обладал необыкновенной работоспособностью и ясностью ума, но даже у креп­ких натур запас природных сил небезграничен. Тряслись руки. Подводила память. Иногда, особенно к концу рабочего дня, он становился раздражителен и неуступчив, как ребенок, его уже трудно было убедить в самых простых, казалось бы, вещах. К нему и относились порой как к малому ребенку — не противоречили, потакали кап­ризам, развлекали, справлялись о здоровье да охали — прежде всего, конечно, Роза Всеволодовна, ближайший друг и помощник.

Выходя вместе с ней к обеду в буфет, слушая за столиком ее легкую болтовню или сам рассказывая какую-нибудь байку из своей богатой жизни, Залыгин позволял себе расслабиться, на глазах у доброй половины редакции поглаживал себя по животу и говорил что-то вроде:

— Теперь бы соснуть, хе-хе. ..

Так шутил. Роза Всеволодовна деликатно его одергивала, взбадривала ироничным укором, заставляла собраться. Но если рядом оказывались кто-то из любимых ста­рых авторов, или Роднянская, или, не дай Бог, балагур Костырко — тотчас начина­лись разговоры про погоду, неблагоприятные дни, лекарства, целителей, предлага­лись рецепты и номера телефонов...

Об инфаркте я узнал утром 28 мая, придя на работу. Роза Всеволодовна в прием­ной с размаху швыряла об стол папки и с отчаянием повторяла:

— Да что же это?.. Да что же теперь будет?..

Все утро она пыталась связаться с реанимационным отделением Кунцевской боль­ницы, куда ночью отвезли Залыгина. И через какое-то время в приемной раздался ее нервный хохот: из больницы передали, что Залыгин жив, находится в сознании и просит... задержать его статью в газете "Известия". Ему нужно внести туда кое-какие поправки.

Смех смехом, а ощущение катастрофы не проходило. В те дни мне на ум впервые пришло сравнение Залыгина с моим отцом, примерно его ровесником, тогда еще живым. На многое в жизни они реагировали одинаково. И, помимо беспокойства за судьбу журнала, терзала жалость к старику, ставшему за годы совместной работы близким и понятным, почти родным.

Завхоз Коробейников Павел Алексеевич, которого в свое время взял себе в по­мощники заместитель Залыгина по хозяйственной части Спасский, однажды заявил мне:

— Надо думать о смене руководства: Залыгин не жилец.

— Почему? — искренне удивился я. К тому времени Залыгин хотя и находился еще в больнице (его перевели в "Кремлевку", Центральную клиническую), но живо интере­совался делами в журнале, со многими говорил по телефону, кажется, писал, как обыч­но, какую-то очередную вещь для "Нового мира" и даже собирался голосовать на пре­зидентских выборах (ох уж эти выборы!).

— Моя жена работает по медицинской части. Говорит, неделя-другая — и кранты.

Это сообщалось без печали, радости или, там, злорадства, вообще без эмоций. Тихим доверительным голосом. Жена Коробейникова, кажется, работала где-то то ли мед­сестрой, то ли в регистратуре.

Сам он считался спецом по "юридической части" и до "Нового мира" успел порабо­тать в милиции.

— Я знаю, почему Пашу оттуда попросили, — говорил иногда загадочно его на­чальник, милейший Василий Васильевич. — Я все про него знаю...

Между начальником и подчиненным шло острое соперничество. Коробейников откровенно метил на место пожилого Спасского и на этой почве сдружился с бухгал­тером Хреновой и особенно с кассиром Зюзиной, также не терпевшими последнего.

Роза Всеволодовна многим описывала виденную ею однажды сценку: седой солид­ный Василий Васильевич (всегда в строгом черном костюме и при галстуке) забира­ется по шаткой стремянке к потолку, чтобы сменить перегоревшую лампочку, а Ко­робейников вроде бы ему помогает, эту стремянку как бы придерживает...

— Василий Васильевич, ну что ж вы сами-то везде, у вас же помощник есть! — так со смехом завершала Роза Всеволодовна свой рассказ.

Я живо представлял себе эту сценку. Паша Коробейников не то держит стремян­ку, не то, отвернувшись будто в рассеянности, бочком подталкивает, раскачивает на­рочно, вот-вот уронит... Без него Василию Васильевичу работалось бы куда спокой­нее.

Прежде Спасский служил у Залыгина под началом в некоем экологическом учреж­дении. В "Новом мире" старался за всем уследить, во всем хозяйстве держать строгий порядок, что крайне раздражало бухгалтерию.

— Не знаю, что с ними делать, никак не могут работать вместе, — жаловался мне Залыгин как раз накануне своей болезни. — Или Спасского увольнять, или Хренову!

Меня такая постановка вопроса смущала. Я напоминал ему о бескорыстном усер­дии Спасского и некоторой, мягко говоря, запутанности с денежными делами в жур­нале. Залыгин в делопроизводстве разбирался слабо, да и вникать особо не желал. Кто-то должен был, в конце-то концов, управлять и командовать?

— Ну, знаете, Лиза оч-чень толковая, оч-чень. Крутит? И пускай крутит. А кто на этом месте, скажите, не будет крутить? У вас есть другой бухгалтер?

— У меня нет.

— Вот и у меня нет.

Тема эта, я знал по опыту, была щекотливая и даже взрывоопасная. Когда еще он только уполномочил меня подписывать банковские документы, я составил перечень вопросов по новомирской бухгалтерии, на которые попросил Хренову дать исчер­пывающие ответы. Однако вместо ожидаемой деловой беседы услышал от нее нечто невнятное:

— Вообще-то, Сергей Павлович не хочет, чтобы вы слишком уж... Чтобы вы про все знали...

Пришлось буквально за руку привести ее к Залыгину, спросить прямо:

— Вы действительно велели бухгалтеру скрывать от меня информацию о доку­ментах, которые я подписываю?

Он, конечно, долго ничего не понимал.

— Не то чтобы скрывать... — мямлила Лиза.

Выслушав мой прямой вопрос в третий или четвертый раз, Залыгин попросил оставить его наедине с бухгалтером:

— Это какое-то недоразумение. Мы сейчас разберемся.

Через пять минут зовет меня. Нахожу его уже в одиночестве, красным и распален­ным. Спешит выговориться:

— Может быть, вы возьмете на себя полностью руководство журналом?

— Бог с вами, Сергей Павлович. Чем вас Лиза против меня настроила?

— Ничего не настроила! Почему бы вам не взять все на себя? Что тут особенно­го?

Все это с неповторимым старчески-беспомощным сарказмом.

— Сергей Павлович, я не рвусь командовать, и вы хорошо об этом знаете. Меня вполне устраивает роль вашего литературного заместителя, на которую я был при­нят. Но если уж вы хотите, чтобы я помогал вам еще и по финансовой части, мне нужна информация. Я отвечаю за содержание бумаг, которые подписываю, и не могу подпи­сывать вслепую.

Не сразу, но остыл.

— В этом есть резон . ..

Впоследствии сам не раз с тревогой возвращался к этой теме:

— Вы, кажется, составляли перечень вопросов к бухгалтеру? Надо ей эти вопросы подать как официальный документ, пусть отвечает. Она хочет сама всем распоря­жаться, этого допускать нельзя. Скажите, что я уполномочил вас контролировать. Проверяйте, чтобы все совпадало...

И в другой раз:

— Я с ней поговорю, она даст вам ответы. А вы разбирайтесь. Надо уж или как я, ни во что не вмешиваться, или все держать под контролем . ..

Однако стоило Лизе показаться ему на глаза, глянуть в ее обычной манере испод­лобья, хмыкнуть иронически, как Залыгин утрачивал боевой дух, настроение меня­лось на прямо противоположное.

— Может быть, назначить ее коммерческим директором? — предложил я ему од­нажды наедине. — Она ведь ни в чем не дает отчета, мне с ней трудно работать.

— И мне трудно.

— Упряма, властолюбива. ..

— А другой безынициативен, как Василевский. А третий, подобно Спасскому, ре­зину тянет. У всех недостатки.

— Я и говорю: пусть уж лучше сама все решает. Если вы ей доверяете, если она умная ...

— Умная! Ее в любой банк примут, уже сейчас много предложений...

— Вот и назначьте. Коммерческим.

Только тут до него дошло. Опешил.

— А вот это ... Это — фантазия!

Рассердился, принялся кому-то звонить, давая понять, что разговор окончен.

Бухгалтер получала в редакции больше всех, о чем Залыгин почему-то всегда упо­минал с гордостью. Уже на моей памяти Розе Всеволодовне с трудом удалось угово­рить Лизу сделать зарплату главного редактора чуть-чуть выше — на символическую сумму в несколько рублей, из соображений сугубо этических.

Так и работали. Когда на стол мне, положим, ложилась платежка на особо круп­ную сумму, я звонил Залыгину:

— Такая-то сумма отправляется туда-то. Вы знаете об этом?

— Знаю, Лиза мне говорила. Подписывайте!

— Вы вполне уверены? Тут вот Василий Васильевич ворчит, сомневается в целесо­образности.

— Ну, этот всегда ворчит...

С болезнью Залыгина, как легко догадаться, подобная система начала давать серь­езные сбои.

Придя иной раз на работу, я заставал Спасского в тревоге, взволнованно шушука­ющимся с Розой Всеволодовной. Обнаружилась недостача наличности. Доступ к кас­се — только у него да у Хреновой.

Вскоре после этого — звонок мне из больницы, Залыгин слабым голосом спраши­вает:

— Вы следите за нашей бухгалтерией?

— Насколько могу, Сергей Павлович.

— Проверяйте все! Скажите Хреновой, что я вам поручил!

— Вообще-то, деньги, как вы знаете, через мои руки не проходят, только бумаги...

— Это неважно!

У Розы Всеволодовны в это время — новая забота. Казино "Каро", занимающее у "Нового мира" первый этаж, в порядке частичной оплаты давно уже обеспечивает редакцию горячими обедами. Так условился с администрацией казино Спасский. Но для бухгалтерии все, что делает Спасский, — плохо. Поэтому Хренова, а следом за ней Зюзина "бастуют": не спускаются к обеду в буфет.

— Очень я за Лизочкино здоровье беспокоюсь! — изо дня в день стонет, появляясь в приемной, настырная Сарра Израилевна.

— Поговорите с Лизой! — озабоченно просит меня Роза Всеволодовна. — Что за капризы?

При случае захожу в бухгалтерию к Хреновой и Зюзиной. На журнальном столи­ке — шоколадный торт, фрукты, десертное вино...

— Что ж не обедаете со всеми? За вас беспокоятся.

— Бесплатный сыр бывает только в мышеловке! — одна.

— Выясните у Василия Васильевича, как он собирается выплачивать нам компен­сацию за несъеденные обеды! — другая.

Вскоре обнаруживается, что они все-таки обедают. В Роскомпечати, где отличная столовая и можно заранее приобретать талоны на питание. Ходят туда вместе с зав­хозом.

Коробейников агитировал других, приходил и ко мне, настойчиво уговаривая присоединиться.

— Вообще-то, меня наши обеды устраивают.

— Так можно в час там поесть, а в три часа здесь. И сравнить. Даром же! — зачем-то подмигивал, вертел в руках пачку оплаченных талонов, как фокусник.

Реклама действовала. За первой троицей потянулись другие — пожилые "девочки" из компьютерного цеха, корректоры. Из каких средств оплачиваются эти обеды, для всех оставалось тайной. Обиженный Спасский принципиально не вмешивался. Роза Всеволодовна (ее уверяли, что на обеды расходуются деньги, которые "все равно пропадут", "уйдут в налоги", в чем она в свою очередь старалась уверить меня) начала не на шутку волноваться.

В один из дней сообщает решительно:

— Я распорядилась отменить обеды на стороне для всех, кроме Лизы и Зюзиной... — спохватывается: — Не я, конечно, распорядилась, а Сергей Павлович, когда узнал, что у нас творится.

— Это плохо, — заметил я. — Не нужно никаких особых обедов. Ни для кого.

— Так решил Сергей Павлович! — обиделась.

Через время выясняется, что на обеды расходуются наличные суммы от продажи журнала в редакции. Продажу и льготную подписку вела Сарра Израилевна Шапиро. Каждый раз она отчитывалась перед бухгалтерией: в проданных экземплярах и пере­давала деньги кассиру Зюзиной. Суммы были немаленькие.

Я потребовал от бухгалтерии отчета. Тут-то и обнаружилось, что часть этих денег по кассе не проводилась и тратилась, между прочим, на обеды...

Обманутая в лучших чувствах Роза Всеволодовна в истерике. Сарра Израилевна, невольно раскрывшая "тайну", становится врагом бухгалтерии и завхоза Коробейни­кова (сидящего, между прочим, в одной с ней маленькой комнатке при входе в редак­цию); старуху затравливают и запугивают до того, что в один прекрасный день она грохается в обморок прямо посреди редакционного коридора...

С Коробейниковым связан был в те дни еще эпизод — пустяк, но в какой-то мере показательный. У Залыгина на даче с давних времен стоял числившийся на балансе редакции автомобильный прицеп. Куплен он был еще при Филипчуке. Возможно, на нем в те трудные, располагающие к натуральному хозяйству времена предполагалось развозить по городам и весям журнальные тиражи. Но со дня приобретения новень­кий прицеп так ни разу и не использовался. Залыгин давно предлагал от него изба­виться. Однажды ко мне пришел Коробейников с готовым договором:

— Я покупаю прицеп, подпишите!

В договоре сумма — раза в четыре меньше, чем стоил в то время прицеп в магази­не, да еще с выплатой в рассрочку.

— Откуда цена?

— Лиза насчитала! — сует черновик с какими-то цифрами.

— Вообще-то, подобные дела так не делаются. Нужен официальный акт уценки или что-то такое. Посоветуйтесь с Василием Васильевичем, как правильно оформить.

Через некоторое время в беседе со Спасским этот случай всплывает.

— Он ко мне тоже заявился, — возмущался Василий Васильевич. — Я ему сказал, что это липа! Заставил при себе порвать все бумаги.

А Коробейников вдруг подлавливает меня в коридоре и заговорщическим тоном предлагает:

— Берите этот прицеп сами, копейки же! В рассрочку! После загоните кому-ни­будь!

Я едва не лишаюсь дара речи.

— Что все это значит?

— Как — что? По Марксу: "Деньги — товар — деньги"!

Еще через время случайно узнаю, что прицеп все-таки куплен Коробейниковым на тех самых условиях. Спасский лишь машет рукой: все оформили без него: подали бумаги Залыгину, тот подписал их то ли в больничной палате, то ли в санатории... Роза Всеволодовна в ответ на мой упрек взрывается:

— А чего вы хотите от старого больного человека, у него уже который год сарай этим прицепом занят! Вы бы потерпели в своем дворе такое?

Тем временем мне в отсутствие Залыгина впервые попадают в руки ведомости по зарплатам. Что Хренова получает наравне с главным редактором, много больше ос­тальных сотрудников, — уже не новость. Но вот помощница Хреновой Зюзина с ее полутора ставками — на уровне заместителя главного редактора и ответственного секретаря! — это изумляет. (Для такой маленькой организации хватило бы, вообще-то говоря, и одного бухгалтера.) Много и других несообразностей. Среди равных по должности есть любимчики (чьи?), кто-то получает больше, кто-то меньше. Бедная Сарра Израилевна, сидящая в редакции с утра до ночи, а иногда и по выходным, зара­батывает почему-то меньше уборщицы... Такое чувство, что Залыгин до сих пор под­писывал подсунутые ему приказы и ведомости не глядя.

Говорю с Хреновой о неразберихе с зарплатами, о контроле за наличными поступ­лениями, задаю другие вопросы.

— Зачем вам это надо? — напрямую спрашивает она.

— То есть как? Это же деньги редакции...

— Деньги акционерного общества. А вы к нему не принадлежите.

Внятных ответов не получаю, но вокруг меня повисает ощутимое напряжение. Зачем-то заглядывает в кабинет Зюзина и мимоходом втолковывает мне, что на таких бухгалтеров, как Лиза, нормальный начальник молиться бы должен. Коробейников стороной заводит разговор: у Лизы, мол, нелегкий характер, она сама об этом знает и иногда раскаивается, но ссориться с ней, вообще-то, ни к чему ...

Роза Всеволодовна следит за событиями с интересом, но предпочитает держать нейтралитет:

— Если дойдет до дела, она все сумеет объяснить. Все объяснит и во всем оправ­дается! — понизив голос, добавляет: — Насчет Лизы не знаю, но Зюзина — настоящая бандитка!

Залыгин узнает о скандале, конечно, одним из первых, но печется из своего дале­ка о другом. Хитроумная Хренова (знает, чем умаслить старика!) вовремя доводит до его сведения: на счету журнала есть лишние деньги, скопились, прямо-таки пропада­ют — нужно срочно раздать их на премии сотрудникам!

— Ну, всем платить я не буду! — уверенно заявляет мне по телефону Сергей Павло­вич. — За что давать премию Смирновой? Кублановскому? Пометьте для себя.

— Так, значит, Смирнова, Кублановский ...

— Ларин давно в больнице, ему не надо. Коробейникову тоже. Зелимханову. Кри­вулину ни в коем случае. (Двое последних — юристы.) Пожалуй, все.

Список отвергнутых я обсуждаю с Розой Всеволодовной. Она:

— Нельзя этого делать! Знаете, какие скандалы начнутся? Предложите ему дать всем, но по-разному...

Звоню Залыгину. Секретарша его уже приготовила к разговору. Уславливаемся о двух уровнях премий: 40 и 20 процентов от оклада. Ставлю в известность главного бухгалтера.

— Только не надо вот этого! Не надо 20 и 40! Я сама с Сергеем Павловичем погово­рю! — разъяряется Лиза.

Роза Всеволодовна все-таки готовит свой проект, зачитывает его по телефону Залыгину. Тот соглашается. А вечером звонит мне домой.

— Я не хочу, чтобы это называлось премиями. Перепишите так: приказ о вознаг­раждении сотрудников по результатам работы на октябрь месяц ...

— За октябрь?

— Нет, на октябрь. Проследите за этим.

Утром, едва прихожу на работу, снова звонок.

— То, что вы подготовили, нельзя подписывать. Нельзя делить на 20 и 40.

— Да это же ваше решение! Я только предложил вам дать хотя бы половину тем, кого вы совсем хотели лишить вознаграждения!

— Хорошо. Если вы не согласны, подготовьте свой проект, я его рассмотрю, — с нешуточным раздражением.

Секретарша рядом, слушает, ворчит:

— Ему хочется и твердость проявить, и чтобы никого не обидеть!

— Сергей Павлович, — говорю я в трубку, стараясь сдерживаться. — Значит, даем полностью и Ларину, и Кублановскому...

— Всем!

— И Смирновой...

— Ей — нет. Она не в штате.

— А Шапиро Сарра Израилевна, которая тоже не в штате? Если уж кто заслужил поощрение, так прежде всего она!..

Какое-то время молчит.

— Ладно, я вам позже перезвоню.

Еще не придя в себя, спроста жалуюсь секретарше:

— Это же его список! Я бы иначе распорядился. А он теперь заявляет, что про­ект — мой. Кто-то морочит его.

— Он сам себя морочит.

Звонит Залыгин:

— Всем дать поровну!

— И Смирновой?

— И Смирновой!

— И Коробейникову?

Молчит. Вдруг взрывается:

— Да ну ее к черту, эту премию! Никому не будем давать!

Бросает трубку. Через минуту звонит:

— Значит, так: составляйте список одинаковых премий.

— Кривулин?

— Он всего-то ничего получает. Дадим.

— Зелимханов?

— Этому — не давать!.

После безумных переговоров горько перешучиваюсь с Розой Всеволодовной, пред­полагая в ней единомышленника:

— Говорит: ну ее к черту, эту премию!

А она меня — как обухом по голове:

— Конечно. Он же вам предлагает составить список, а вы его посылаете. Не хоти­те брать на себя ответственность?

Через несколько дней для окончательного утверждения списка вызывает меня и Хренову к себе в Переделкино. Тут — своя интрига. Вначале я узнаю об этом как бы случайно от шофера Вани:

— Кстати, вас Сергей Павлович ждет в понедельник!

После этого в выходные долго говорю с Залыгиным по телефону. Обсуждаю с ним, между прочим, неоправданно завышенную зарплату Зюзиной и — как давать ей пре­мию. Неужели с полутора окладов?

— Не знаю, что делать. Лиза уверяет, что я сам приказ о ее зарплате издал. Мне очень трудно с ней разговаривать. Прислала вот с шофером еще какие-то бумаги на подпись. Я спрашиваю: это что, непременно мне нужно подписывать? Все равно, от­вечает, может и ваш заместитель. Тогда зачем присылать? В понедельник я жду вас обоих к себе!

— Хренову известили?

— Не знаю... Ваня должен был сказать... Я не могу с ней разговаривать, мне это очень тяжело!..

За всю дальнюю дорогу в редакционной "Волге" до Переделкина мы с Хреновой, торопливо занявшей переднее, "залыгинское" место, не говорим друг другу ни слова.

Лихой шофер Ваня, бывший вертолетчик, пытается шуточками разрядить обстанов­ку:

— Женщина за рулем — это хуже, чем фашист в танке!..

Лиза прыскает.

По лесенке на второй этаж я поднимаюсь в кабинет к Сергею Павловичу первым.

— А где Лиза? — восклицает он в испуге.

Могла ведь и не приехать, проигнорировать...

Разговор о премиях начинается сначала. Принято предложение Хреновой: всем дать поровну.

— Этот как будто неважно работает? — еще сомневается Залыгин.

Нет уж, всем так всем!

— И Зелимханову? — тут почему-то Лиза спрашивает.

— И Зелимханову! — храбрится Залыгин. — Много ли он там получает!

Но я категорически против того, чтобы исчислять вознаграждение Зюзиной с ее невесть откуда взявшихся полутора окладов. Принято! Залыгин сам трясущейся ру­кой вписывает в копию приказа: с одного оклада! Невелика экономия, но с точки зре­ния здравого смысла все-таки победа.

— Все проверяет! — язвит насчет меня Лиза.

— Что делать! — обреченно вздыхаю.

— Мы ведь с вами не так работали, Сергей Павлович, — говорит Лиза с сожалени­ем.

— Ну, он только начал разбираться, ему надо привыкнуть, — увиливает Залыгин от прямого ответа. — Давайте доверять друг другу. Как раньше.

— Сергей Павлович, вы — другое дело! — горячо восклицает Лиза. — А вот Спас­ский... Или Сергей Ананьевич...

— Давайте так: звоните мне по телефону. Звоните и рассказывайте о затруднениях.

— Ну, Сергей Павлович, всякий раз тревожить вас по пустякам...

—А что — тревожить! Звоните, и больше никому ничего не объясняйте! Мы с вами вдвоем будем решать.

Я взрываюсь. Только накануне он требовал от меня присматривать за бухгалте­ром. "Я скажу ей: пока я болею, все решает мой заместитель! И точка". Напоминаю о деньгах, которых недосчитался Спасский. О необходимости упорядочить зарплаты, ввести надлежащий контроль за продажей журналов. О "бесплатных" обедах...

— Прошу дать отчет по кассе, а мне толкуют про обеды!

— Я вам такого не говорила! — быстро реагирует Лиза.

— Зюзина говорила. В вашем присутствии.

— Вот с нее и спрашивайте! И вообще, Сергей Ананьевич работает у нас незакон­но, на него даже приказа нет.

Новый анекдот. Однако Залыгин реагирует вполне серьезно и поворачивается ко мне:

— Вы что на это скажете? — со строгостью в голосе.

— Да что уж тут говорить. Если я два года работаю вашим заместителем без при­каза, если бухгалтер все это время незаконно начисляла мне зарплату — вопросы надо задавать не мне.

Занятная подробность: все приказы по редакции хранятся в сейфе у Хреновой. В приемной — только неподписанные копии. Смешно и жутко одновременно. Захочет, чтобы не было этого (или любого другого) приказа, его и не будет; а Залыгина можно убедить в чем угодно.

— Дождитесь меня и будем работать, как прежде, — ласково уговаривает он Лизу. — Все пойдет по-старому.

— Не знаю, Сергей Павлович! — Она сокрушенно качает головой. — Не знаю...

Он садится за коротенькое письмо Розе Всеволодовне, которое хочет отправить с нами; она тем временем притулилась у книжной полки, листает том энциклопедии.

— Что вы там нашли? — дружелюбно шутит Залыгин, покончив с работой.

— Почему-то — ядовитые растения!

Вот последнее из той поездки, что ярко запомнилось. На обратном пути молчали. Лиза уже не спрашивала, "зачем мне это нужно". Думаю, ей все со мной было ясно.

Стоит добавить, что старый приказ о моем назначении действительно "пропал", и Залыгину пришлось восстанавливать его по сохранившейся у секретаря копии с но­мером...

Канитель с премиями имела неожиданное, почти фантастическое продолжение: деньги начислили всем, кроме... Спасского и Роднянской! Так явствовало из ведомо­сти, которую мне дали на подпись. К первому в бухгалтерии относились известно как; вторую тоже отчего-то не жаловали. Окончательно выйдя из себя, я отказался подписывать бумаги и немедленно доложил о происшедшем Залыгину.

Вскоре звонит Хренова, оправдывается:

— Роднянская и Спасский в этом месяце были в отпуске!

— Ну и что? Мы же вознаграждаем по результатам работы за целый год! Вы сами потребовали дать всем и поровну!

— Я не имею права. В приказе написано: "по результатам за октябрь".

Только тут я оценил дальновидную мелочность старика, прежде совершенно мне непонятную. Должно быть, за долгую жизнь всевозможные пройдохи не раз обводи­ли его вокруг пальца на таких пустяках.

— А вы почитайте внимательно, как там написано!

Справедливость была восстановлена. Впрочем, если Ирина Бенционовна и узнала от кого-нибудь, как я бился за ее кровные (сам я, разумеется, ей не рассказывал), то едва ли ее сердце оттаяло. Такое уж сердце.


БЕЗ ХОЗЯИНА


В мутном и мусорном потоке захлестнувших редакцию событий как-то присут­ствовали и отмечались и другие знакомые персонажи.

Сразу после инфаркта у Залыгина, когда его состояние вызывало большие опасе­ния, взбудораженный Киреев стал часто наведываться ко мне и втянул-таки меня в откровенную беседу. С глазу на глаз я изложил ему ситуацию в журнале, как сам ее видел. Вот Василевский с его "теневым кабинетом" и амбициями, вот Хренова с со­мнительной компанией; как минимум, две особых "группы интересов", две линии рас­кола, которые могут в дальнейшем опасно углубиться. Фактически я предложил ему союз, чтобы объединенными усилиями уберечь журнал от развала.

Скорее всего, он понял этот разговор лишь как признание с моей стороны его ста­туса "преемника" (склонный, подобно всем эгоцентричным людям, преувеличивать свое значение) и откликнулся в ту минуту с энтузиазмом. (Его ведь тоже, как и Кима, глубоко задевало положение бесправного "наемного работника", а Василевского они с Новиковой у себя в отделе даже прозвали "Наполеончиком".) Велел звонить ему до­мой в любое время дня и ночи — если мне вдруг позарез нужна будет его помощь, чтобы отвратить от журнала беду. Уж не знаю, как это он себе тогда представлял... Позже, более прагматично оценив ситуацию, стал демонстративно отдаляться от меня и все теснее сближаться как с Василевским, так и с Хреновой. В отношении немощно­го Залыгина и его установлений Киреев усвоил манеру беззлобной иронии, которая вполне примиряла его на том этапе почти со всеми.

Что касается редакторской работы, тут наше с ним взаимное непонимание, к со­жалению, продолжало расти. Вот характерный пример "диалога глухих" — речь шла о рукописи известного актера и литератора В. Рецептера.

— Написано живо, артистично... — я.

— Язык бледный, невыразительный, — Киреев.

— Читается легко...

— Никого не заинтересует, слишком специальная тема.

От Солженицына (традиционно сохраняющего с "Новым миром" связь) поступает новая рукопись — короткие рассказы, "Крохотки". Печатать или не печатать — воп­рос не стоит, все солженицынское сразу идет в набор, но тут Киреев приходит ко мне с инициативой:

— "Крохотки" в этот раз очень хороши. Не начать ли с них номер, а?

Как раз в те дни выходит статья Солженицына в "Общей газете". В ней — резкая отповедь правящему режиму, сохранившему, а в чем-то и усугубившему после выбор­ной фантасмагории свои отрицательные черты. Я читаю по рукописи "Крохотки" и вижу, что в них по-иному выраженная, облеченная в художественное переживание, отстраненная от преходящих реалий, но — та же ясная всем боль сегодняшнего дня. Спешу порадовать Киреева:

— Вы правы, это будет достойное открытие номера. Во всех смыслах.

— И все-таки давайте еще пару дней подумаем.

Это уже он — мне!

А через пару дней:

— Василевский считает, что нам не следует политизировать журнал, и я с ним согласен. Не будем открывать Солженицыным!

Про себя я назвал этот феномен — "татарин во власти".

Мы с ним были, напомню, формально во всем приравненными друг к другу заме­стителями, хотя выполняли различные функции и несли разную ответственность: он — за отдел прозы, я — за весь журнал.

Когда стало ясно, что Залыгин слег надолго, я попросил Розу Всеволодовну (кото­рая одна в те дни имела доступ к уху больного) осторожно посоветоваться с Сергеем Павловичем — не назначить ли ему на время болезни кого-то из нас (неважно, Кире­ева или меня) исполняющим обязанности главного? Во избежание мелочного раздрая, чтобы в текущих делах за кем-то оставалось решающее слово. Я почувствовал, как при этом нервно щелкнул и заработал ее сложный вычислительный аппарат. Прежде чем обращаться к слабому шефу, она должна была, конечно, сама иметь ответ. И че­рез несколько дней как бы между прочим этот ответ был мне дан:

— А может, поживем, как есть? Не надо никаких назначений?

Говорила от себя, но я не сомневаюсь, что совет с Залыгиным состоялся.

— Может, и не надо.

Я действительно не знал, как лучше. Залыгин очень болезненно переживал любые покушения на свою власть, даже "на одре" (тут словечко Битова вполне уместно) не желая ни с кем ею делиться. Оттого и плодил равных в правах и бесправии замести­телей. Когда-то он уволил добросовестного и опытного Григория Резниченко (пред­шественника Василевского в должности ответсека) только за то, что тот "начал выс­тупать от имени журнала". Так сам Залыгин рассказывал мне эту историю. Речь шла о выездных конференциях и встречах сотрудников и авторов "Нового мира" с читате­лями. Активный Резниченко не раз был инициатором таких встреч и иногда прово­дил их, видимо, самостоятельно, без участия главного редактора. С тех пор Сергей Павлович невзлюбил всякую публичность, связанную с "Новым миром". Единствен­ный раз он вынужденно уступил долю властных полномочий Филипчуку — и никогда не мог простить себе этого...

Теперь, когда приходила пора собирать редколлегию (обычно это делалось раз в месяц, для обсуждения вышедших номеров и попутного решения других накопившихся проблем), я спрашивал Киреева:

— Будете председательствовать?

— Нет уж, давайте вы!

Я занимал кресло во главе длинного стола (за которым, как любил в свое время напоминать Видрашку, сиживал еще Твардовский), Киреев демонстративно устраи­вался в дальнем конце напротив./p>

— Придвигайтесь ближе, здесь лучше слышно!

— Мне и тут хорошо!

В таких случаях раздавалось неприлично громкое хрюканье Василевского — веро­ятно, он изображал смех. Лицо у него при этом не выражало никаких эмоций и оста­валось болезненно неподвижным.

— Не обращайте внимания, у Андрюши нервы не в порядке, он ведь долго лечил­ся, — простодушно поясняла мне после Роза Всеволодовна.

Она каждый день подолгу разговаривала по телефону с Залыгиным, держала его в курсе всех маленьких редакционных происшествий. Спокойной оставаться не умела, считала тихие дни напрасно прожитыми, и потому каждый раз из пустяка раздува­лась целая история. Вот одна из них, ее можно озаглавить "Грязное белье Кублановского".

Как я уже упоминал, Кублановский жил в Переделкине и часто ездил на работу в редакционной машине вместе с Залыгиным. Подвезти, доставить попутно туда-сюда какой-нибудь груз — проблемы для него не возникало. Но когда Залыгин слег, посто­янное сообщение прервалось.

Готовились к церемонии вручения ежегодных журнальных премий, решили купить вина. Кублановский считался тонким ценителем напитков. И Роза Всеволодовна уп­росила его проехаться с шофером Ваней по магазинам — выбрать. А Кублановский к месту вспомнил, что на даче у него скопилось много нестираного белья, которое хорошо бы отвезти в Москву в прачечную, так что если у шофера туда ляжет путь...

— Господи, что же нам придумать? — живо откликается сердобольная секретарша (я был свидетелем сцены). — Вы ведь знаете, машина в Переделкино теперь почти не ходит, а бензин стоит так дорого... Придумаем, Юра, обязательно что-нибудь при­думаем! Только чтобы это в последний раз, больше не копите так много!

— Слышали? — с возмущением спрашивает меня, когда Кублановский удаляется.

— М-да. Услуга за услугу, — говорю я довольно равнодушно. Машина обслуживала в основном Залыгина, в его отсутствие руководили шофером Роза Всеволодовна и хозяйственник Спасский, в их дела я старался не вмешиваться.

Как я догадываюсь, секретарше хотелось, чтобы я донес о происшедшем Залыги­ну и дал поступку Кублановского соответствующую оценку. Не дождалась. Пришлось действовать самой.

Через несколько дней она приболела. Звонит мне из дома, справляется о делах.

— Болейте себе спокойно, здесь все тихо! — легкомысленно заявляю я.

— Какое там тихо! Сергей Павлович отменил покупку вина! Запретил Василию Васильевичу давать Кублановскому машину! Я же ему пообещала — в каком я теперь положении?

— Не надо было впутывать в эти пустяки Сергея Павловича, — мягко укоряю ее.

— Вот и я говорю! Сделали бы тихо, Ваня бы отвез в прачечную сумки Кубланов­ского, и все. А теперь Василий Васильевич уперся и не дает!

Иду к Спасскому:

— Что за история?

— Мне позвонил Сергей Павлович и категорически запретил давать машину Кублановскому. Кто-то ему накапал. А что я теперь могу? Не могу же я ослушаться Сергея Павловича?..

Уж не знаю, секретарша ли сеяла панику своими рассказами, или Залыгин сам в воображении себя растравлял, но только нервничал и переживал он по причине сво­его бездействия очень сильно, а это неизбежно вносило суматоху в редакционную жизнь. Однажды у кого-то возникла идея, чтобы главный редактор проводил редкол­легии из Переделкина по селектору, присутствовал на них, так сказать, заочно. Засу­етился Спасский, подключили к делу услужливого Коробейникова, куплен был аппа­рат, установлен... Не прижилось: Залыгин слышал плохо, по многу раз переспраши­вал; говорить специально для него, его не видя, для всех было неловко. А вот иронии и шуток по поводу методов залыгинского руководства журналом прибавилось.

Возмущаться стал даже Чухонцев, всегда относившийся к Залыгину почтительно. Появляясь в редакции раз или два в неделю, ворчал:

— Ситуация становится просто неприличной. Об этом вся Москва говорит.

Обращался чаще к Розе Всеволодовне, "нашей пионервожатой", как звала ее по­мощница Чухонцева Марина Борщевская, иногда ко мне. Когда я спрашивал, что он предлагает, недовольно отмалчивался.

Тогда или чуть позже, не помню точно, Василевский зашел ко мне в кабинет, плот­но затворил за собой дверь и сказал негромко:

— Сочинения Сергея Павловича для журнала — большая проблема.

Расчет был на солидарность: все знали, что к первым вариантам залыгинских ру­кописей у меня, как и у других редакторов, было немало претензий. Это входило в творческий процесс Сергея Павловича, планировалось им: показать кому-нибудь го­рячий черновой вариант, набить шишки и тут же снова засесть, все переделать по-своему, и еще раз, и еще... Никакой "проблемы" для журнала я в этом не видел. И в любом случае Василевскому не нравилось совсем не то, что иногда смущало в окон­чательной редакции меня.

(С уходом Залыгина из редакции его сочинения странным образом перестали быть для Василевского и компании "про­блемой. Напротив, выпрашивали что угодно, только бы засветить имя Сергея Павловича на страницах журнала. И старик, воспользовавшись этим, пошутил: напечатал в "Новом мире" рассказ про то, как его ... травили в "Новом мире". Подробнее об этом можно прочесть в моей рецензии на рассказ Залыгина "После инфаркта" ("Нева", 2000, N 1.)

— Вы хоть не говорите этого при Розе Всеволодовне! — Вот все, что я мог (вполне искренне) посоветовать Василевскому.

— Я знаю...

У той — новые хлопоты: Залыгин надиктовывает ей по телефону, она печатает на машинке, читает ему, вносит поправки, перепечатывает... В течение нескольких дней — в нервно-приподнятом настроении. Что-то готовится! На носу очередное за­седание редколлегии, и в самый его день, за полчаса до общего сбора, Роза Всеволо­довна меня огорошивает:

— В конце дадите мне слово, я зачитаю от имени Сергея Павловича его послание.

И зачитывает. В послании — о том, что за время болезни главного редактора, насколько ему стало известно, упала трудовая дисциплина, творческие сотрудники относятся к журналу спустя рукава, на работу ходят нерегулярно; есть такие, кото­рые и журнала-то своего не читают; мне с Василевским упрек — не следим за поряд­ком; давно пора повесить на дверях отделов таблички с указанием часов приема по­сетителей и т. п. Распустились, слишком хорошо и вольготно живем. Пора увольнять бездельников. Но ничего, скоро он, Залыгин, вернется на рабочее место, и тогда всем достанется на орехи.

Угроза вроде шутливая, да и сам тон послания по-стариковски мелочный и достаточно невинный, обнаруживает понятное желание просто напомнить о себе (можно подумать, что до болезни Залыгина тот же Чухонцев, например, появлялся на работе чаще или существовали когда-нибудь в редакции часы приема!), но слишком все нео­жиданно, и от этого как-то не по себе. Даже мне.

— Ну, все! — безапелляционно закончила чтение секретарша, прихлопнув листок ладошкой. — Расходимся!

— Это надо переварить, — возражаю я со своего председательского места.

Все будто этого и ждали.

— Когда заходит разговор о присутственных днях, журнал можно закрывать! — вскипает Чухонцев, это для него самое больное. — Сокращать надо обслугу, а не твор­ческий состав!

— Кто-то на нас стучит! — Роднянская ...

Только остаемся с Розой Всеволодовной наедине — она на меня набрасывается:

— Вам же Сергей Павлович говорил, чтобы закончить сразу, без обсуждений!

— Во-первых, никто мне ничего не говорил. Хотя бы текст показали, тогда я по­старался бы Залыгина кое от чего предостеречь. Во-вторых, лучше сразу выпустить пар, чем после по коридорам и углам будут нас склонять.

— Теперь они уверены, что я на них стучу!

Трудный и рискованный диалог с мучительным подбором эпитетов:

— Роза Всеволодовна, вы опытный...

— Что вы, Сережа, какой у меня опыт!

— ...аппаратный...

— Вот уж никогда!

— ...работник. И вы прекрасно видите, сколько сил у меня уходит на то, чтоы вести журнал. Пока мне это кое-как удается, но если все будут только мешать, гнуть свою линию, то я не поручусь, что Сергей Павлович не вернется к разбитому коры­ту...

— Сережа, он не вернется!

— Как?..

— Я ведь делаю все это, чтобы хоть как-то поднять ему настроение, создать для него видимость того, что он нами руководит. Сергей Павлович десяти шагов пройти не может! Он у себя даже во дворик не выходит, потому что ему потом по лестнице не подняться! Я говорила с его женой, Любовью Сергеевной. Он никогда больше не по­явится в редакции...

Снова и снова ее длинные беседы с ним по утрам по телефону. Думаю, он уже не представлял себе жизни без этих разговоров, они придавали ему необходимый заряд бодрости, служили своеобразным наркотиком. А она, когда случались у Залыгина дни полегче и он мог шутить, звенящим от радости голосом с его слов всем подряд пере­сказывала, как Сергей Павлович беседует дома со своим правнуком Данилой:

— Как кошка разговаривает?

— Мяу.

— А собачка?

— Гав-гав!

— Ну, а человек?

После паузы:

— Але-але...

Такой забавный!..

Еще история из тех дней. В свое время Роза Всеволодовна уговорила шефа не ра­ботать по пятницам. Дело в том, что редакторы по давней традиции имели так назы­ваемые "творческие" (или "библиотечные") дни, кое-кто даже два, а она — не имела.

Равно как и весь технический персонал. Залыгин же по пятницам никогда не приез­жал, приходилось скучать в приемной в одиночестве. И хотя компьютерному цеху, корректорской, хозяйственному и всем другим отделам работы хватало (авторы, в конце концов, приходили), "руководство" постановило: в пятницу редакция на замке.

("Руководство" — так бесхитростный Спасский со всей серьезностью называл спайку Баннова — Залыгин, а острая на язычок Хренова подхватила и при каждом удобном случае передразнивала, интонацией изничтожая и Василия Васильевича, и само "руководство".)

Мое скептическое отношение к "нерабочим" пятницам Роза Всеволодовна знала, и это ее нервировало.

В те новогодние праздники — выходных много, а работы, как всегда, хватает, журнал-то выходит каждый месяц! — я, посоветовавшись с Василевским, предложил отдыхать 31 декабря, но зато две пятницы считать рабочими. Все приняли это как должное. Все, кроме, как ни странно, Розы Всеволодовны.

Вскоре после Нового года спрашивает:

— Вам Сергей Павлович не выговаривал за то, что мы не работали 31-го?

— За 31-е мы отработали две пятницы — до и после.

— Мне ли вам говорить, что мы и без того должны работать по пятницам, и если не работаем, то только потому, что я упросила Сергея Павловича . ..

— Но разве он не знает, что мы не работаем по пятницам? Или вы этого не знаете? А теперь вот отработали сразу две, за один предпраздничный день, от которого, как показывает практика, все равно мало толку.

— Сергей Павлович считает, что, если мы не работаем по пятницам, значит, нам просто нечего делать, надо выгнать лишних и работать все дни.

— Вот и я так считаю. А вы сопротивляетесь.

— Я сопротивляюсь?!.

Однажды Залыгин позвонил мне и с облегчением сказал, что скоро Хренова, види­мо, покинет журнал. Обещала уйти к середине февраля. Жаль, конечно, она толко­вый бухгалтер, но никаких сил уже на нее не хватает...

Я не случайно во всех мелочах обрисовываю сложившуюся к тому времени обста­новку. Всему этому даже название подобрать трудно. На самом деле так существова­ла в те годы вся страна, но не каждый имел возможность увидеть порядок своей жиз­ни с изнанки, да еще так близко и отчетливо. Только в тогдашней атмосфере и могло случиться то, что скоро случилось.


В СЕРЕДИНЕ ФЕВРАЛЯ


Все-таки Залыгин в редакции появился. И как раз в середине, точнее, 19 февраля 1997 года. Эту дату я буду помнить до конца своих дней, почему — скоро станет ясно.

Из особо значимых эпизодов этому предшествовала поездка к нему бухгалтера Хреновой — уже без меня, в одиночку.

О том, что такая поездка готовится в строжайшей тайне, я узнал совершенно слу­чайно от Розы Всеволодовны. И вслух выразил недоумение: что за секреты от меня, ответственного за все редакционные дела?

— Вы отвечаете только за то, что подписываете! — отрезала секретарша.

Накануне она сама тоже побывала у Залыгина (он опять попал в больницу). На все расспросы сдержанно отвечала, что свидание прошло чудесно, Сергею Павловичу теперь гораздо лучше и он рвется в бой...

(Лексикон тогдашнего окружения немощного Ельцина; секретарша использовала его без малейшей иронии и каких-либо аллюзий — это просто носилось в воздухе.)

А вот Лиза-бухгалтер 5 февраля привезла от Залыгина прямо-таки сенсационную новость: Яковлев нашел для журнала новую типографию с компьютерным набором, и через две недели Сергей Павлович приходит и увольняет всех сотрудников компью­терного цеха вместе с корректорами. Они больше не нужны!

И наборщицы, и корректоры — это все четвертый этаж, по соседству с бухгалте­рией. Каждый день общие чаи (нередко с винцом), пересуды...

Роза Всеволодовна нежданной новостью крайне обеспокоена:

— Это правда?

Мои уверения, что собственный набор и "фирменная" новомирская корректура — это как раз то, чем я как профессиональный журналист по-настоящему дорожу, ее не убеждают. Старая машинистка Швабрина, подруга секретарши, обезумела до того, что в присутствии агрессивно настроенных напарниц учиняет мне допрос:

— Вы правда нас увольняете?

— Конечно, — пытаюсь отшучиваться. — Завтра же. А если серьезно, то ваши вопросы лучше задавать тем, кто придумывает и разносит сплетни.

После этого они мне вдогонку шлют гонца вниз и заявляют Розе Всеволодовне, что у них нет больше сил и они вот-вот взорвутся.

Заинтригованную Розу Всеволодовну общество вновь откомандировывает к За­лыгину — узнавать подробности. Как обычно, с цветами и фруктами...

— Ну, как поговорили? Выяснили правду? — спрашиваю у нее шутя после визита (горькие шутки, конечно, да что остается делать?).

— Да мы ни о чем таком не разговаривали! Единственное, что его беспокоит, — это долгое нахождение журнала в производстве...

Крючок закинула. А я, простофиля, попался.

— Вы знаете, от чего это зависит. Надо вернуть нормальную рабочую неделю, сделать плотный график...

— Опять вы о пятницах! Ну что вам эти пятницы, если все и так всё успевают?

— Если все всё успевают, тогда просто не о чем говорить.

— Ну, вот. Опять вредничаете. Вы же знаете, как вас не любят. Ладно, не пережи­вайте, вас жена любит!

Это был, видимо, такой юмор. Вообще-то, веселилась она в те дни немного, чаще выглядела озабоченной, а вскоре я начал заставать ее и вовсе удрученной.

Однажды призналась:

— Вы знаете, конечно, что мы с Сергеем Павловичем поссорились?

С печалью в голосе, но и с тем знакомым мне акварельным волнением на щеках, от которого того и жди подвоха.

— Что вы, Бог с вами! Да и откуда мне знать?

— Да, поссорились. Вы же слышите, как мы разговариваем по телефону! Сквозь зубы. Но мне так лучше: надоело выслушивать его бесконечные жалобы. Сам едва дышит, а все грозится: того уволю, этого уволю! Я говорю: да никого вы теперь не уволите! Из-за этого и поссорились...

В такую-то тревожную пору Залыгин ровно через две недели после встречи с Хре­новой, как и обещал, впервые за много месяцев появился в редакции — с неопреде­ленными, но, по слухам, зловещими планами.

Он не мог много ходить, тем более подниматься по лестнице. Шофер Ваня подвез его к самому крыльцу и под руку, с частыми остановками, кое-как довел до второго этажа. К его приезду уже собралась редколлегия.

Из того заседания я почему-то запомнил мало. Должно быть, прошло рядовое обсуждение номера, Залыгин слабым голосом произнес какие-то дежурные слова... Никаких внушений и резких заявлений с его стороны, никому ни одного упрека, ат­мосфера, можно сказать, елейная: подчиненные рады возвращению любимого началь­ника, он — долгожданной встрече с верными сотрудниками. Отдельно поговорить с ним о делах мне не удалось: он слишком устал. После заседания я проводил его, все так же бережно поддерживаемого шофером, до машины. На минуту задержались на открытом, со всех сторон просматриваемом пятачке двора, прощаясь. Вот эту мину­ту, многого мне, как я догадываюсь, впоследствии стоившую, почему-то хорошо за­помнил. Смеркалось. Двор был завален грязным снегом и мусором. Здесь, прямо у подъезда "Нового мира", стояли помойные баки, их содержимое по многу дней не убиралось и вываливалось на площадку, распространяя кругом нестерпимую вонь. В баках копались бомжи. Это была головная боль Спасского: он постоянно хлопотал, чтобы перенести или хотя бы огородить помойку, но безуспешно... Картина двора у меня и сейчас перед глазами во всех подробностях.

Когда Залыгин уехал, я вернулся в редакцию, минут пятнадцать еще побыл в своем кабинете, оделся и вышел. Помнится, обогнал на лестнице Сарру Израилевну, дели­катно меня пропустившую. Сумерки сгустились. Я снова оказался на пятачке, где толь­ко что прощался с Залыгиным, свернул направо и довольно быстрым шагом — торо­пясь поспеть на свою электричку — пустился по неровной обледенелой тропе через двор к метро мимо мусорных баков, беспорядочно громоздившихся вдоль стены...

Следующее, что помню — внезапный миг легкости и блаженства. Отсутствие вре­мени. Затем, по мере возвращения сознания, — все более тяжелый дурман. Я понял, что лежу в неудобной позе, подвернув руку, на грязном утоптанном снегу, и поста­рался подняться. Это было нелегко: перед глазами плыло, земля кренилась и уходила из-под ног. С трудом удерживая равновесие, я стал озираться — нет ли свидетелей, не видал ли кто моего нечаянного позора, и увидел в проеме ворот спину быстро удаля­ющегося по направлению к метро человека в легкой дешевой куртке-дубленке, из тех, что носил чуть не каждый второй. Только тут до меня стало доходить, что на меня напали. Видимо, ударили сзади чем-то тяжелым в висок: по щеке стекала кровь. Под­неся к лицу руку, я увидел, что она вся в кровавых ссадинах. В другой руке ощутил, к своему изумлению, судорожно сжатый дипломат, который я не выпустил ни падая, ни после, вставая. Пальто вываляно в грязи; машинально сунул свободную руку в карман — нащупал там осколки раздробленного пластмассового брелка от ключей. Пинали ногами лежачего? К тяжелому чувству стыда примешивался нарастающий страх. Крикнуть не было сил, но мне и в голову не пришло кричать. Дверь редакции была совсем рядом, в каких-нибудь тридцати шагах, там еще оставались сотрудники, они могли помочь, вызвать милицию — но туда почему-то не влекло. Во-первых, казалось унизительным предстать в таком виде перед сослуживцами; во-вторых, давил безот­четный страх. Хотелось бежать отсюда как можно скорей на освещенную улицу, к людям, нырнуть в метро, добраться до дому ... Сделав, пошатываясь, несколько шагов к калитке, я ощутил, что мне чего-то не хватает. Но чего именно — понять не мог...

— Шапку-то забыл! — раздался гнусавый голос. За спиной стоял маленький гряз­ный мужичонка, из тех, что ютятся возле помоек, с моей шапкой в руке.

Я взял, поблагодарил, нетвердо продолжил свой путь. Он следовал сзади, не от­ставая. Я постарался ускорить шаг. Кто поручится, что этот человек не заодно с на­павшими на меня бандитами? Выйдя к подземному переходу, приостановился на лест­нице почистить пальто. Появился новый страх: меня не пустят в метро, задержит милиция, станут разбираться. Весь в грязи, лицо разбито в кровь. Приложил к горя­щему виску носовой платок — тот сразу пропитался насквозь. Только бы доехать! Обработать раны, отлежаться, рассказать обо всем жене, собраться с мыслями...

— Дай хоть на сигареты, я тебе шапку сделал! — сказал настырный провожатый.

— Погоди, друг, видишь, какой я грязный? — пробормотал я, едва держась на ногах.

Навстречу попадалось все больше людей. У входа в метро мой спутник незаметно отстал.

Время спустя я, конечно, себя корил. Ведь это был важный свидетель. Надо было вернуться вместе с мужичонкой в редакцию (заманить его посулами, предложить день­ги), вызвать милицию, врача... В таком состоянии я ведь мог и до дому не доехать.

Уж не помню как, но добрался. Поглядел в зеркало и понял, что скрыть такое от сослуживцев все равно не удастся, да и силы не хватит пойти завтра на работу, так что придется рассказать все, как было, и чем скорее, тем лучше.

(Хотя еще жег странный стыд, смешанный со страхом. Это чувство должно быть знакомо каждому. И особенно легко оно переносится каждым из нас на других. Бьют, убивают? Значит, за дело! Расчет преступников на безотчетный инстинктивный страх и стыд жертвы в подобных случаях — один из первейших, и он часто оправдывается. Иными словами, те, кто замыслил и осуществил нападение, как минимум, на 50 про­центов могли быть уверены, что я промолчу.)

Позвонил, конечно, домой Розе Всеволодовне — кому же еще? Кстати, если б она была в редакции, когда все случилось, я бы, наверное, туда все-таки вернулся. Трудно судить задним числом, но теперь кажется, что спутанные и мутные мои мысли зара­ботали бы в этом случае в правильном направлении. В минуту настоящей беды Бан­нова была человеком незаменимым, ее присутствие гарантировало искреннее участие и деятельную, умную заботу. К сожалению, в тот раз она покинула редакцию раньше меня...

Мой сбивчивый рассказ привел ее в ужас.

Буквально через пару минут раздался звонок Залыгина — он уже все знал от нее. В его голосе сквозила тревога, не объяснимая одним только состраданием...

Я провел жуткую ночь. Уснуть не давали нестерпимая головная боль и тошнота, но еще более — непрерывный поток мучительных предположений и догадок. Яснос­ти не было ни в чем. Возможна случайность, элементарный разбой, но почему ничего не взяли, не обыскали карманы, не отняли дипломат? Маньяк-убийца — также мало­вероятно. Удар был страшным, но добивать меня, похоже, не собирались. Получает­ся, караулили именно меня? Почему? Я не имел врагов. Никому ничего не задолжал. Вспоминалось какое-нибудь мелкое недоразумение из прошлой жизни, вспыхивала неприязнь к предполагаемому обидчику, какое-то время мусолилась; затем всплыва­ла иная версия, как будто более основательная, новый персонаж, новая обида... Так всю ночь напролет. В числе подозреваемых, не скрою, появлялись в том тяжелом кош­маре и новомирские персонажи, но — не на первых, далеко не на первых ролях, где-то на заднем плане, и я всякий раз старался гнать прочь эти постыдные домыслы. Слишком уж вульгарно. Не то место, не те люди, чтобы так мстить — за какую-нибудь отвергнутую статью, за недоданную премию... Можно ли, вообще, быть руководите­лем, никого не обижая?

На другой день жена помогла мне добраться до работы. Следовало показаться врачу (ведомственная поликлиника — рядом с редакцией) и обратиться в милицию.

Выглядел я страшно: пол-лица почернело, глаз заплыл кровью. Сарра Израилевна при виде меня посетовала, что напрасно уступила мне дорогу на лестнице — уж луч­ше бы ей досталось. Одна из корректорш недоверчиво спросила, отчего это, если все и правда случилось у подъезда, я пренебрег помощью сослуживцев и не вернулся в редакцию? Киреев добродушно сообщил, что его в молодости тоже били и голова после такого болит долго. Бухгалтеры (зачем-то пришлось мне к ним зайти, что-то по их просьбе подписать) встретили с бестрепетными лицами, да от них и трудно было ждать иного. Коробейников туманно намекнул, что тут замешаны солнцевские, и все косил профессиональным глазом, пытаясь высмотреть, что я там понаписал для ми­лиции...

— Будь это "гоп-стоп", тогда бы взяли кошелек и шапку, — решил следователь в отделении. — Значит, не "гоп-стоп".

Спросил, конечно, об отношениях на работе (дураку понятно, что самый близкий конец ведет туда), да что я мог сказать, кроме:

— Это все-таки "Новый мир"!..

Просвеченный рентгеном череп оказался, к счастью, цел, а насчет заплывшего, затекшего кровью глаза врачи обнадежили: отойдет.

Не помню уже, в тот ли вечер или на другой день (все было как в тумане) снова позвонил Залыгин. Справившись о здоровье, вдруг сказал:

— Видите, как у нас: я болею, теперь и вы больной...

— Надеюсь, ненадолго, Сергей Павлович!

— Так-то так... Я вот к чему: не передать ли денежные дела другому? Чтобы другой документы подписывал?..

— Конечно! — горячо поддержал я. — Давно пора. Поручите Спасскому, он суме­ет навести порядок. Хренова, похоже, уходить не собирается, а мне с ней не сладить.

— Так нельзя, — задумчиво сказал Залыгин, словно отвечая на свои скрытые мыс­ли. — Это может быть простая случайность.

— Что именно?

— Нападение на вас. Чья-то ошибка. Метили в другого, попали в вас. Так тоже бывает.

В ту минуту я не мог выстраивать мысли в надлежащем порядке. Позже осознал: столь поспешно воспользоваться несчастьем, чтобы отстранить меня от дел, пере­дать контроль над бухгалтерией другому — это ведь не Залыгину в голову пришло! Ему-то я был как раз нужен.

Разговор с Розой Всеволодовной, состоявшийся после возвращения к работе, не­дели через две, мою запоздалую догадку подкрепил. Предложение Залыгина (а она, как ни странно, впервые узнала о нем от меня) привело ее в настоящий гнев.

— Не нашел ничего лучше, как говорить больному человеку гадости!

— Почему гадости? У меня гора с плеч, да и пользы от Спасского больше...

— Думаете, они ведут речь о Василии Васильевиче? Как же, держите карман!

Той весной у меня умер отец. Похороны состоялись далеко от Москвы, пришлось отпроситься с работы на неделю. Чуть не в самый день похорон — телефонный звонок, это Роза Всеволодовна отыскала меня в далеком городе, чтобы сообщить тревожно:

— Зюзина ходит по редакции и всем рассказывает, что зарплаты не будет из-за Яковлева. Некому подписать банковские документы. Возвращайтесь скорее!

Это переполнило чашу терпения. Вернувшись, я категорически заявил Залыгину, что за Спасским должно быть закреплено право финансовой подписи. Он отдал соот­ветствующее распоряжение Хреновой.

Проходят дни. Как-то спрашиваю бухгалтера:

— Вы занимаетесь нотариальным оформлением подписи Спасского на банковских карточках?

— Дело в том, что я предлагала Сергею Павловичу другое ... Когда было нужно. Сейчас такая необходимость отпала.

— У вас, может быть, и отпала, а у редакции — нет. Вам все-таки придется выпол­нить распоряжение главного редактора.

Про себя еще сомневаюсь, достанет ли твердости у Залыгина, не даст ли, как бы­вало многократно, задний ход. Но он, появившись в очередной раз в редакции, нео­жиданно сам настаивает посвятить этой теме совещание. Собирает в кабинете меня, Хренову, Спасского, Киреева и Розу Всеволодовну — чтоб вела протокол, вот даже как!

Сергей Павлович был очень слаб. Теперь уже в буфет с Розой Всеволодовной он выходил, когда все до одного пообедают и разойдутся, — она специально за этим сле­дила. За столом ухаживала за ним как за ребенком: резала ему в тарелке на мелкие кусочки мясо или сосиску, даже вытирала салфеткой рот... (Роза Всеволодовна с го­речью передавала мне его жалобы: ему так плохо, он чувствует себя таким беспомощ­ным, что каждый раз, засыпая, мечтает: хорошо бы не проснуться!)

За рабочим столом встретил нас в теплой зимней куртке — ему постоянно было холодно. В повестке дня два вопроса: о наведении порядка в денежном обороте и о подписи Спасского.

Я изложил свои соображения. По редакции гуляют неучтенные деньги. Это, конеч­но, бывает удобно при мелких хозяйственных расчетах за текущий ремонт и тому подобное, но это же открывает широкий простор злоупотреблениям, манипулиро­ванию сотрудниками, грязным слухам. Это опасно. При желании каждого из нас мож­но сделать без вины виноватым. Нужно полностью легализовать сдачу в аренду по­мещений:, заключить с "Каро" открытый договор. Никаких наличных расчетов, все деньги — только по документам и через кассу!

Спасский согласен немедленно взяться за разработку нового договора с "Каро". Но возражает Хренова:

— В этом случае нам не хватит на зарплату!

Хватит! По результатам каждого года Хренова показывает в отчете изрядную при­быль, которую всякий: раз предлагает раздать акционерам. Вот один ресурс: можно пожить и без дивидендов. Мы чуть не каждый месяц повышаем гонорары, обогнали по ставкам все другие журналы — другой ресурс. Пока никак не задействованы ва­лютные доходы от зарубежной подписки. Не обязательно давать деньги на строитель­ство храма Христа Спасителя, найдутся вкладчики и побогаче. (Было такое, захоте­лось Хреновой выступить в роли спонсора — и уломала-таки она тишком Залыгина отдать на богоугодное дело кругленькую сумму. Настаивала даже раздуть вокруг это­го акта рекламную шумиху, но я воспротивился.) Да много источников, если поко­паться. В конце концов, надо просто жить по средствам, и, если даже для этого при­дется сократить зарплаты — надо сокращать, они у нас не маленькие, как-нибудь перебьемся, и все сотрудники такое поймут. Если, конечно, не действовать враздрай, не стравливать людей, как у нас теперь принято.

— Может, не торопиться? — встревает Киреев. — В этом году обещают принять новый налоговый кодекс, подождем?

Он вообще в этом разговоре посторонний, от коммерческих забот всегда демон­стративно уклоняется: ничего, мол, не понимаю, собственную декларацию заполнить не умею! — но тут Хренова за нежданную поддержку радостно ухватывается:

— Вот, верно сказал Руслан Тимофеевич, давайте подождем!

— Руслан Тимофеевич глядит со стороны, а кому-то за все это отвечать головой! — не сдерживаюсь я.

— Гм ... Сергей: Павлович у нас вроде бы того... Не подпадает по возрасту, — ост­рит Хренова.

Залыгин подводит итог. Спасскому — заняться составлением нормального дого­вора с "Каро". Хреновой — сделать полный обсчет по зарплатам и представить на рассмотрение. Говорит Розе Всеволодовне решительно:

— Записывайте!

Та в растерянности. Что писать? И можно ли вообще такое писать?

Второй вопрос: подпись Спасского на документах. Речь не идет о передаче в его ведение распорядительных функций, он сам этого не хочет. Но Залыгин, главный и единственный распорядитель, уже ничего не подписывает, отчего случаются непри­ятные казусы во время моих вынужденных отлучек: по болезни, например, или вот на похороны. К тому же основная часть финансовых бумаг касается как раз хозяйства Спасского, и будет куда надежнее, если он лично станет прослеживать их путь от начала до конца.

— Я не буду искать нотариуса! — беспомощно протестует Хренова.

Нотариуса беру на себя. Принято.

— И в понедельник принесите мне трудовую книжку! — неожиданно строго завер­шает разговор Залыгин, обращаясь к Хреновой. Это у них с Розой Всеволодовной старая тема: никак не могут заставить бухгалтера представить в редакцию, как поло­жено, трудовую книжку. Очень это их почему-то беспокоит. Сколько раз просили сами, подсылали к ней и меня, и кадровика Спасского... Всем — отказ.

— Принесу, — убито кивает Лиза...

Заслуживает упоминания еще одно событие, сыгравшее важную роль в дальней­шем. 5 марта на общем собрании был принят новый устав АОЗТ "Редакция журнала "Новый мир”". Под приглядом Залыгина работали над ним Спасский с юристом Кривулиным, Костырко, иногда присоединялся к ним Василевский. Плодом их коллек­тивных усилий стало, в частности, положение об избрании и освобождении главного редактора не собранием акционеров, а журналистским коллективом (штатными со­трудниками редакции). Правда, поскольку заявлялась "целесообразность совмещения должностей Главного редактора журнала и Генерального директора Общества", кан­дидатура эта подлежала последующему "одобрению" собранием акционеров, а если таковое не последует, журналистский коллектив обязан был предложить другую кан­дидатуру.

Проект устава предусматривал выборы главного редактора простым большин­ством голосов. На собрании против этого выступил Василевский, заявив, что такая норма открывает возможность для "сговора" (по его подсчетам, при благоприятных условиях для избрания редактора оказывалось достаточно пяти солидарно голосую­щих). Его поддержали почти все, я в том числе, и приняли другую норму: журналист­ский коллектив избирает главного редактора "большинством голосов двумя третями его состава".

Как именно голосовать — тайно или открыто, — устав не регламентировал...

Жизнь сложнее и неожиданнее, чем иногда кажется. Скоро произошло такое, что свело разрозненные и случайные, казалось бы, события в один страшный клубок.


ШАНТАЖ


Сразу после майских праздников (я выезжал на эти дни в деревню) мне позвонил Спасский. Сообщил: Сергей Павлович срочно вызывает к себе в Переделкино его, меня и Рафика Рустамовича Зелимханова.

Последний уже упоминался выше, но теперь настало время представить его под­робнее.

В штатном расписании Зелимханов значился как юрист и получал небольшую зар­плату, появляясь в редакции крайне редко, только по вызову Залыгина. Практически ни с кем больше не общался, разве что с Розой Всеволодовной, потому что дорога к Сергею Павловичу лежала через приемную. По рассказам, именно Зелимханов в свое время привел Филипчука и тем самым спас журнал от финансового краха. (Кто при­вел или навел на редакцию самого Зелимханова — о том предания молчат.)

Приезжал Зелимханов на длинном черном "кадиллаке". Входил в приемную в длин­ном черном кожаном пальто и черной шляпе, в темных очках. Рассказывал Розе Все­володовне, что у него есть пистолет, а на ее бесхитростное "покажите!" снисходи­тельно отвечал, что в редакцию "Нового мира" пистолета не берет, нет необходимо­сти. Насчет основного места работы темнил, но, судя по отрывочным репликам За­лыгина и той же Банновой, до меня доносившимся, он был советником по особо важ­ным делам — то ли в Совете Федерации, то ли еще выше. Потому Залыгин и звал его в тяжелые минуты для совета: "Оч-чень сведущий!" В ни к чему не обязывающем трепе с Розой Всеволодовной Зелимханов подкреплял свою таинственную репутацию упо­минаниями о недавних встречах то со Строевым, то с Николаем Ивановичем Рыжко­вым... Предпочитал называть испытанную, старую номенклатуру. А однажды произ­вел фурор, показав изданную где-то книжечку своих афоризмов, всю пересыпанную фотографиями: вот Зелимханов и правда почти разговаривает с Николаем Иванови­чем (а может, с кем-то еще из давно примелькавшихся лиц, уже не помню, да это и не столь важно), вот он где-то сбоку от Руслана Имрановича (в те еще времена), а вот — на заднем плане — в одном кадре чуть ли не с самим Борисом Николаевичем!

Тут уж все сомнения, если у кого они и закрадывались, должны были сразу отпасть. Как-то телевидение приехало с утра снимать Залыгина — насколько помню, речь шла об экологии (это еще до инфаркта). Тут как тут Зелимханов; договорился быст­ренько с Розой Всеволодовной, что сядет в моем кабинете (меня как раз не было) и тоже что-нибудь скажет в камеру... Я, конечно, потом поворчал, выговорил Розе Все­володовне за такое самоуправство. Но самое интересное случилось, когда чуть не вся редакция собралась в буфете у экрана телевизора поглядеть на выступление сво­его шефа (передача шла в рабочее время). Действительно, вот кратко говорит Залы­гин, мелькает в титрах "академик". И вдруг — Зелимханов! Видом куда внушительней Залыгина! Вальяжно расселся за моим столом и вещает куда дольше! И тоже про эко­логию! А в титрах: "Ведущий сотрудник журнала "Новый мир", "академик". Оказывает­ся, и тут не придерешься: существовала в числе мириад самозванных "академий" та­кая, которой он был "действительным членом"...

Василевскому бы, с его будущим "действительным членством", этот урок усвоить, да куда там! Пожалуй, глядел и завидовал. Учился жить.

Зелимханов и в журнале печатался — приносил главному редактору какие-то фра­зочки-шуточки, и все тут. И хотя в "Новом мире" подобный жанр выглядел, мягко го­воря, экзотически, Залыгин не решался отказать. Сразу вызывал Василевского и по­ручал готовить рукопись непосредственно ему — меня, зная мою придирчивость и опасаясь неожиданностей, даже в известность не ставил. Так и шла в печать руко­пись, мной не подписанная, и в журнале появлялось примерно следующее:

"Зависть, подлость, бессовестность и невоздержанность — разные дороги к одной без­донной пропасти".

"Некомпетентный человек, заняв должность, более подвержен коррупции, нежели профессионал".

"Муж имеет на свою жену не исключительное, а преимущественное право".

Наконец, крик души:

"Не всякая эпоха благоприятствует авантюризму. Недавно можно было сколотить разве что альпинистскую группу. А теперь — и фонд. И секту".

Полагаю, в минувшие полтора десятилетия жизненные пути многих читателей пересекались с загадочными личностями, чем-то похожими на Зелимханова...

Итак, мы втроем на даче у Залыгина.

— На нас наехали, — такими словами (буквально), произнесенными чуть не шепо­том, встретил нас Сергей Павлович в гостиной на втором этаже.

И рассказал о том, что у него по ночам раздаются странные звонки: аноним с кав­казским акцентом (притворным?) требует "отдать процент". Первый звонок был дав­но, чуть не в феврале (все тот же злосчастный февраль!).

Настроение Сергея Павловича передалось всем. Не могу ручаться за Зелимхано­ва, но мы со Спасским сидели ошарашенные и подавленные.

— Легче всего заподозрить Коробейникова, — продолжал Сергей Павлович. — Но он мелкая сошка, заурядный стукач. За его спиной кто-то стоит. Кто хорошо знает наши финансовые дела. Кстати, теперь ясно, что нападение на вас... — Залыгин мно­гозначительно повернулся ко мне, не договорив.

Это стало для меня вторым чудовищным ударом. До сих пор я даже себе не смел в этом признаться, глушил любые подозрения. Как с такими мыслями можно работать, каждый день встречаться с людьми? И вот дождался, что об этом вслух заговорили другие.

Звонки начались примерно в то же время. Значит, и меня-то били, возможно, в назидание Залыгину, чтобы был посговорчивее? Не потому ли он был тогда так напу­ган и прятал от меня какие-то догадки?..

— Я вам давно говорил, что бухгалтерию и завхоза надо гнать, — сказал Зелимха­нов. — Уже два раза говорил.

Стали думать, что можно предпринять. Зелимханов предложил назначить тем, кто звонит, встречу. Пусть приедут со своим бухгалтером. "Настоящие бандиты, солн­цевские и другие, ходят с бухгалтерами". Пусть покажут свои расчеты и объяснят, какой, по их мнению, "процент" может дать им редакция. И опять:

— Когда меня зовут первые лица государства, я советую только один раз. Этого бывает достаточно.

Залыгин вслух размышляет: а может, откупиться от них, расстаться с частью де­нег? Сколько они запросят?..

Зелимханов: ни-ни!

— Коробейников на твое место метит! — подзадоривает Спасского.

— А что мне мое место? Я хоть сейчас готов отдать мое место!

— Ага, перетрусил! А ты не бойся.

Больше всего в этой истории мне стало жаль Залыгина. Они с женой, двое беспо­мощных больных стариков, живут на глухой даче, а тут — угрозы... Слишком уж кон­трастировала эта варварская, уличная, "бомжеская" ситуация с именем и положением старейшего писателя, с его небогатым, но уютным и тихим домиком. Да нельзя ли попросить, чтобы приставили круглосуточную охрану, хотя бы как к академику? Не сообщить ли о происходящем в милицию? По моим устаревшим представлениям, сто­ило Залыгину лишь позвонить, назвать себя...

От меня отмахнулись как от полоумного, первым — сам Залыгин.

Тогда я отважно предложил ему направлять всех, кто будет еще звонить, ко мне, сам при этом, честно говоря, содрогаясь: во-первых, уже битый, а во-вторых, ну ка­кой из меня переговорщик с бандитами!

— Спасибо! — серьезно поблагодарил проницательный Сергей Павлович.

Открыл: у редакции действительно есть небольшой наличный резерв, собирали на черный день еще при Филипчуке. Тогда ведь каждые полгода казались последни­ми, подписка стремительно падала, рубли дешевели. Думали: пусть хоть месяц-другой будет чем в трудную минуту журнал поддержать... И проблема в том, что солид­ная часть этих денег в валюте (названо было 10 тысяч долларов) положена в банк на личный счет Хреновой, Сергей Павлович сам ее об этом когда-то просил...

— Как вы могли! — все в один голос.

Посовещавшись, решили: надо подать знак. И для этого прежде всего добиться от Лизы возврата в редакцию хранящихся на ее счету 10 тысяч.

— А затем уже, может, и трудовую книжку потребовать, — не удержался Залыгин от озвучивания заветного своего желания. — А захочет уволиться — так увольняйся!

И еще один план у него был: напечатать в большой газете (предположительно — в "Труде") заметку, которую он набросал заранее и теперь дал всем по очереди прочесть. Вот этот набросок:

"Как живет нынче журнал "Новый мир"?

Чем дальше, тем хуже.

Сколько мы ни хлопотали через Министерство культуры, через Комитет по делам печа­ти: приравняйте нас, хотя бы несколько старейших толстых журналов, к учреждениям куль­туры, это автоматически освободит нас от уплаты некоторых налогов... Нельзя! Не положе­но! А почему "нельзя - не положено"? Что, толстый традиционный журнал играет меньшую культурную роль в жизни страны, чем небольшой какой-нибудь театрик? Но... наплевать нам на традиции русского общества и государства: нельзя, и только!

В результате "Новый мир" от государства ничего не получает и даже спонсоров не име­ет — живет за свой счет, платит налоги, часть тиража продает ниже себестоимости.

Зато рэкетиры считают нас богачами: "Отдайте нам процент, иначе хуже будет — убьем!"

Какие же мы богачи? За все время моей работы в журнале (11 лет) никто из нас не по­строил себе дома, никто не купил машины.

Мне 83 года, только что перенес тяжелейший инфаркт с осложнениями. Работаю послед­ние дни, только чтобы сдать журнал в порядочные руки и в порядочном состоянии, а тут звонки в постель: "Отдайте процент, иначе очень плохо будет!"

Один мой заместитель уже был избит во дворе редакции.

Должно быть, осведомитель-наводчик рэкетиров плох: потолкался рядом с бухгалтери­ей, услышал кое-какие цифры — и только.

И государство нас защитить не может и не хочет.

Получается так: кроме новой демократической цензуры, появилась еще одна новая — "рэкетирская".

Ну, что же: пусть мир узнает о новой постановке издательского дела в России.

Главный редактор журнала "Новый мир", академик РАН Сергей Залыгин".

Все согласились, что подобная огласка хотя мало чем поможет, но и не повредит. Машинописный черновик с собственноручной правкой Сергей Павлович передал мне, попросил поправить еще, что сочту необходимым, затем дать Розе Всеволодовне перепечатать и — в газету.

— Кого-нибудь еще поставить в известность? — спросил я. — Киреева?

Подумал.

— Поставьте.

Вернувшись в редакцию, я пригласил к себе Киреева и коротко изложил все, что узнал от Залыгина. Показал черновик заметки. Затея с публикацией ему не слишком понравилась, особенно фраза о "бухгалтерии" и "кое-каких цифрах": получается, мы сами признаемся, что у вымогателей есть все основания рассчитывать на поживу!

Розе Всеволодовне, в свою очередь, не понравились отчего-то "звонки в постель". История со звонками была ей уже известна и потрясения не вызвала:

— Да это же давно началось, зачем он сейчас такой переполох поднял?

Точным чутьем она угадывала, возможно, что огласка только развяжет шантажис­там руки и возбудит новые провокации.

В конце концов статья была перепечатана с учетом всех пожеланий, но так никуда и не пошла. Залыгин позвонил и попросил ее остановить — видимо, у него к тому времени уже состоялись консультации с Киреевым и Розой Всеволодовной.

В ближайшую среду он, как обычно, приехал в редакцию, вызвал Хренову и о чем-то долго разговаривал с ней наедине. Вышел из кабинета веселый; заглянул ко мне, потирая руки, даже хотел сесть за компьютер и впервые попробовать что-то набрать (до того никогда в жизни компьютером не пользовался), но — позвали обедать... Видимо, первая часть операции с Лизой прошла успешно.

Больше к тем деньгам Залыгин никогда в разговорах со мной не возвращался. На время словно подзабыли и о шантаже — стараниями ли Розы Всеволодовны, не же­лавшей будить дремлющего врага, или по воле Залыгина, который мог что-то скры­вать даже от секретарши, чтобы ее не травмировать... Зато напоминание оказалось сокрушительным.

Но до этого случились некоторые события, также заслуживающие внимания.

В конце августа, после моего возвращения из отпуска, Залыгин (перед тем снова угодив в больницу и на работе какое-то время не появляясь) пригласил к себе на дачу меня и Киреева. Я вновь поставил вопрос о наведении порядка в финансовых делах. К тому времени Спасский уже имел право банковской подписи. Все остальное не сдви­нулось с мертвой точки.

Киреев — за старое:

— Может, не торопиться? Вот примут налоговый кодекс ...

Больному Залыгину не хотелось ничего менять, позиция Киреева пришлась ему по душе.

— Разве нельзя оставить все, как есть? — не унимался Киреев, когда мы с ним са­дились уже в машину. — В других журналах вообще в долларах зарплату и гонорары платят! Все так живут!

— Можно, наверное. Нынче многое можно. Но для этого сначала надо, как мини­мум, не бить друг друга по головам и не звонить с угрозами.

Он, как всегда, не услышал — не захотел услышать?..

Вскоре в отделе прозы возникла проблема: как заплатить гонорар немецкому пи­сателю Кристофу Рансмайру за опубликованный "Новым миром" перевод его романа "Болезнь Китахары"? Договор давно подписан, а платить по нему Лиза отказывается. Киреев наседает на меня; я, зная по опыту, что своевольную Хренову очень трудно заставить возиться с переводами за границу, переправляю его к ней: пусть догова­риваются. В конце концов, публикация эта — целиком инициатива Киреева, а Рансмайр — его любимый писатель...

Ничего не получается. Тупик.

Как только Залыгин появляется в редакции, предлагаю собраться для обсуждения этой проблемы у него.

Залыгин дает Хреновой прямое указание: обеспечить пересылку. Должны пла­тить — значит, заплатим, и все дела.

Лиза набычилась, молчит.

Киреев:

— Я вот размышляю, какие у нас еще есть возможности. Можно, конечно, больше не печатать зарубежных авторов или ограничиться доконвенционными публикация­ми...

Хренова (с готовностью):

— Нет, зачем же. Нет, надо печатать. Надо решать вопрос.

Киреев:

— Нет, я пока сам с собой размышляю. Если пересыласть гонорары трудно, надо ли нам ставить самих себя в неловкое положение? Есть разные варианты, давайте подумаем, какой из них предпочтительнее.

Хренова:

— Нет, мы будем решать этот вопрос!

Через какой-нибудь час после этого обмена любезностями в присутствии Залыгина Киреев вновь приходит ко мне:

— Я сейчас от Лизы, она говорит, что пересылать все-таки очень сложно. Может быть, отказаться от пересылки и поступить иначе?..

— Отказывайтесь. Поступайте. — Мое терпение на исходе. Ведь только что спе­циально собирались, как будто все решили, после того как Киреев несколько дней меня этим терзал!

— Вот я и размышляю, какие у нас еще есть возможности? Можно, в конце концов, забыть про эти деньги и ничего не платить. Но это, наверное, не самое разумное, и Лиза со мной согласна. Мне нравится, что она сама хочет найти выход...

Он прекрасно знал, что под договором, заключенным по его настойчивой просьбе, стоит моя подпись.

Еще одна веха, роковым образом ускорившая развязку, — довыборы в акционер­ное общество. После длительных пререканий между акционерами решено было (в основном, конечно, по инициативе Розы Всеволодовны, старавшейся везде загодя подстелить соломку) принимать в АОЗТ и новых сотрудников, но — тайным голосо­ванием и не ранее чем через два с половиной года работы в редакции (некруглая цифра также явилась результатом компромисса). Требуемый стаж к тому времени, кроме меня и Спасского, накопили редактор прозы Бутов, кассир Зюзина, технические со­трудники Фрумкина, Колесникова и Шапиро (Киреев с Новиковой и Кублановский проработали меньше).

Залыгин поручает своему "заместителю по АОЗТ” Костырко под присмотром Спас­ского (надежный Василий Васильевич везде был подмогой) и Кривулина, реально дей­ствующего юриста, готовить собрание акционеров.

По-своему начал готовиться к нему весь четвертый этаж: с одной стороны — Хре­нова, с другой — Василевский. Интриговали в открытую. Костырко мотался от одно­го к другому, "утрясал".

Когда Костырко предложил мне написать заявление о приеме, я спросил:

— Что будет значить в данном случае голосование? Если это чистая формальность, если вы сумеете объяснить акционерам, что у них нет никакого права лишать других сотрудников того, что им самим досталось случайно и даром, — это одно. Если же таким путем кто-то собирается утверждать исключительные права "собственников" и сводить счеты с остальными, я в это не играю. Меня вполне устраивает мое тепе­решнее положение.

Костырко сердечно заверил, что не держит камня за пазухой и все пройдет по-товарищески.

Роза Всеволодовна и Спасский, видимо, предчувствовали иное. Настроение у них и у Залыгина было мрачноватое.

Собрание состоялось 18 сентября. Его объявили строго закрытым — не позвали ни Спасского, ни меня, никого из тех, кого принимали. Присутствовали, конечно, Залыгин с Банновой, Костырко, Хренова, Василевский, Зелимханов, Чухонцев, Бор­щевская, Швабрина и прочие акционеры: как работники редакции, так и давно ушед­шие, ничего о новых сотрудниках не ведающие, но кем-то, как скоро выяснилось, соответствующим образом настроенные.

Первым после собрания в приемную ворвался Василевский. Торжествующее лицо его шло пятнами, в руках — большой конверт, который он стал суетливо заклеивать. Понурый Залыгин сразу скрылся в своем кабинете. Роза Всеволодовна растерянно наблюдала, как Василевский хозяйничает за ее столом, в каком-то оргиастическом восторге шлепая по своему конверту редакционной печатью раз, другой, третий, чет­вертый, пятый...

Под его бдительным надзором загадочное письмо заключили в залыгинский сейф. Только тогда Василевский победно удалился, сверкнув напоследок багровыми ушами.

— Андрюша был в счетной комиссии, — пояснила убитая Роза Всеволодовна. — Говорит, этот конверт теперь нельзя вскрывать до специального решения общего собрания... Там бюллетени. Спасский не прошел, Сарра Израилевна не прошла и... вы.

— Лихо! — вырвалось у меня. — Как раз те, кто мешает обворовывать редакцию.

Спрашиваю Спасского: как хоть голосовали-то? А квалифицированным большин­ством, тремя четвертями, как положено по уставу... Да где ж такую норму вычитали?! Смотрит на меня ошалело, листает устав, зовет юриста: в самом деле, нет такой нор­мы, и надо было — простым большинством! Оба, Спасский и Кривулин, готовили это собрание загодя, а последний по долгу службы даже присутствовал на нем (не будучи акционером) и по ходу давал консультации ...

Что делать с таким народом? А результаты уже похоронены в сейфе, в опечатан­ном конверте!

Заходит Костырко:

— Сережа, я не хочу, чтобы ты считал меня подлецом, который говорит одно, а за спиной делает другое, — прочувствованно произносит, прижав руку к сердцу.

— Пустяки, — успокаиваю. — Тебе я верю. Но там ошибка с подсчетом голосов! Надо бы исправить?

Меняется в лице. А когда юрист подтверждает, что решение принято незаконно, цедит в его сторону пренебрежительно:

— Это уже выходит по принципу "Чего изволите?"!

На другой день Костырко уезжал в отпуск в Крым. Собрать акционеров для пере­счета голосов без него Залыгин не решился. Он был подавлен, чем-то напуган и на все аргументы отвечал: "Это будет неконституционно". Основательный Спасский полагал, что вначале нужно как-то выяснить расклад голосования: а вдруг мы и поло­вины не набрали? Тогда незачем и огород городить. Роза Всеволодовна считала тех, кто голосовал, по ее мнению, против: Хренова, Василевский, Костырко...

— Костырко? Но ведь он только что божился ...

Отмахнулась и продолжала считать: Чухонцев, Борщевская... Она не верила уже никому. Даже своей наперснице Швабриной.

— Они же заранее все спланировали! Кто и не хотел голосовать против вас — за­ставили...

(Ларин и Роднянская по каким-то причинам на собрании отсутствовали. Послед­няя после прилюдно заявляла, что принятое решение было ошибкой и она бы прого­лосовала "за".)

Раздумавшись ночью после выборов над этой обидной и, как выяснилось, показа­тельной акцией, я, едва дождавшись десяти утра (выходной!), позвонил Залыгину и мягко, но достаточно решительно сказал, что не хочу больше играть роль машинки для визирования финансовых документов. Бухгалтерия и раньше творила, что хоте­ла, а уж теперь, познав вкус победы, окончательно распояшется. Лучше я останусь тем, кем и пришел в "Новый мир" — его, Залыгина, литературным заместителем.

— Вы согласны?

— Во всяком случае, буду в этом направлении действовать, — ответил сдержанно.

Роза Всеволодовна мою позицию одобрила. Спасский по понятным причинам рас­строился: получалось, что теперь ставить подписи придется ему!

— А вы тоже откажитесь, ведь они и с вами по-хамски поступили, — советовала Роза Всеволодовна. — Пусть никто ничего не подписывает. Пару месяцев посидят без зарплаты, тогда, может, опомнятся...

Серьезно говорила или издевалась — не понять. Да она и сама, пожалуй, не чувствовала разницы: все эти дни — в крайнем возбуждении, близка к истерике. Однаж­ды призналась мне:

— Наверное, впервые за все годы работы я нe могу просчитать, чем все кончится. Эта беспомощность сводила ее с ума.

Залыгин, появляясь в редакции, уединялся со Спасским. Затем приглашал к себе Хренову, после — меня. Начиналось бесконечное и почти безрезультатное перетяги­вание каната.

Спасский:

— Тут вот Сергей Ананьевич говорит, что он теперь вроде бы не очень хочет зани­маться финансовыми делами . ..

Я:

— В нынешней ситуации я просто не имею на это морального права. Меня не при­няли в акционерное общество. Отказали в доверии. Как я могу управлять собствен­ностью людей, которые мне не доверяют?

Залыгин — Хреновой:

— Вы что думаете?

Хренова (сумрачно):

— Мне все равно, кто будет подписывать документы. Моя подпись вторая.

Залыгин — мне:

— Но вы до сих пор занимались, знаете вопрос.

Я:

— Сергей Павлович, я ваш литературный заместитель.

Залыгин:

— Мой литературный заместитель — Киреев.

Я:

— Киреев пришел на отдел прозы, занимается только им, и вы это хорошо знаете. А журналом в целом ведаю я.

Залыгин:

— Хорошо, если уж на то пошло, вы — первый мой заместитель и должны ведать всем!

Я:

— Пока что никто меня первым заместителем не назначал. Но дело не в этом. Я не могу заниматься делами, когда они изначально поставлены неправильно, а изменить что-либо мне не дают. Об этом я уже не раз говорил.

Залыгин (задиристо):

— Мало ли что вы говорили! Мы все вместе решаем, не один вы. Что неправильно?

Спасский (с интонацией ябедника):

— Сергей Ананьевич говорит, что ему вроде и наш договор аренды не нравится ...

Я:

— Месяца три назад мы здесь собрались по моей просьбе...

Спасский (слыша только себя):

— Вроде и договор наш не нравится... Я не против, давайте обсудим...

Хренова шикает на него в нетерпении. Ей уже интересно, что я еще выкину и чем все закончится.

Я:

— ...Собрались в более широком составе, с участием Киреева, и постановили ле­гализовать отношения с арендаторами. Бухгалтеру было дано задание сделав обсчет для новых условий. Почему вы этого не сделали? — напрямую к Хреновой.

Та в растерянности:

— Здесь сидел Руслан Тимофеевич, я тогда сказала, что денег нам все равно не хватит, и он меня поддержал...

Я:

— Надо жить по средствам. А вы вместо этого выводите липовую прибыль и пы­таетесь раздать редакционные деньги акционерам!

Хренова прикусывает язык. Залыгин — примирительно:

— Зачем предъявлять друг другу претензии, если мы работаем вместе ...

Я:

— Сергей Павлович, к вам у меня нет и не может быть никаких претензий. Но я не могу сотрудничать с бухгалтером, которая никому в редакции не подчиняется.

Залыгин:

— Да я знаю, я и не говорю... Ладно. Договоритесь как-нибудь между собой. (Это нам со Спасским.) А вы (Хреновой) принесите трудовую книжку!

Хренова (с потупленным взором, скрывая ухмылку):

— Принесу...

Потом Залыгин еще и еще раз беседовал со Спасским наедине. Потом по просьбе Спасского снова звал нас. Весь его слабый, немощный облик говорил: за что вы меня так мучаете?..

Спасский уже согласен подписывать документы, но все продолжает чего-то от Залыгина добиваться. Интересуется, кому будет подчиняться бухгалтер: только ли Залыгину или ему, Спасскому, тоже? Если и ему тоже, то он поставит дело одним по­рядком; если же только Сергею Павловичу как первому лицу, то Спасский согласен просто подписывать бумаги, но тогда нужно издать специальное распоряжение за подписью главного, снимающее с него ответственность...

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги