На земле штиптаров

Глава 7 НАВОДНЕНИЕ

Мне не хотелось спать, хотя я устал и мне нужен был отдых. Я слышал легкое хихиканье хаджи, который радовался удачной проделке и потому не мог успокоиться; я улавливал монотонный, непрекращающийся шум дождя, который, наконец, убаюкал меня. Вскоре меня разбудил громкий стук; в дверь стучали так, как я учил Яника. Я выпрямился; видимо, это была Анка, которая хотела нам что- то сообщить.

Яник открыл; моя догадка подтвердилась: в комнату вошла девушка. Халеф, Оско и Омар, конечно, тоже сразу проснулись.

— Простите, что я мешаю, эфенди, — сказала наша милая союзница. — Я принесла новости. Яник рассказывал мне о вашем плане; вы хотели, чтобы эти люди постояли подольше в воде. Как ваш план, сбылся?

— Да, они все еще наверху.

— А я думаю, что они давно убежали оттуда.

— Ах! Как же им удалось спуститься?

— Я не знаю, но уверена, что они укрылись сейчас в замке.

— Это, конечно, удивительно. Рассказывай!

— Яник просил меня быть повнимательнее. Хабулам заранее отослал меня отдыхать, но я не спала, а выглядывала в окно. Я видела, как мой господин вместе с Хумуном прокрался в сад. Чтобы услышать, когда он вернется, я спустилась на первый этаж и улеглась за дверью той комнаты, которую ему пришлось бы миновать; дверь я оставила слегка приоткрытой. Как я ни силилась не спать, я задремала. Не знаю, сколько времени прошло; я пробудилась от шума. Двое мужчин пришли из сада; они миновали дверь, за которой я спала. Один из них что-то говорил; по голосу я узнала Хабулама. Он ругался так, как я еще ни разу не слышала от него. По звукам, донесшимся до меня, я поняла, что на кухне кто-то развел огонь и принес ему одежду. Я думаю, что он разговаривал с Хумуном. Вскоре на кухне раздался сильный шум. Я услышала разгневанные голоса, громкий хруст и треск сгорающих дров. Я не знаю, что там затевают; я поспешила рассказать вам, что видела.

— Ты очень хорошо сделала. Каким-то образом эти люди улизнули. Халеф, куда ты убрал лестницу?

— Мы никуда ее не уносили, мы положили ее на землю. Не могли же гости нашей купальни спрыгнуть оттуда, чтобы поставить лестницу!

— Верно, не могли, но кто-то из них спустился по шлангу и снова приставил лестницу к стене.

— Боже упаси! Давайте сразу посмотрим!

Он поспешил на улицу. Омар и Оско последовали за ним. Когда через несколько минут они вернулись, Халеф сделал сердитое лицо и сказал:

— Да, сиди, они убежали. Я поднимался наверх.

— Значит, лестница приставлена к башне?

— Увы! С той стороны внизу лежит шланг.

— Все так, как я и предполагал. Они заметили привязанный шланг. Несколько человек спустились по нему наземь, затем его отвязали и сбросили вниз. Лестницу приставили к стене. По ней спустились все остальные. Они направились на кухню, чтобы согреться и высушить промокшую одежду.

— По мне, пусть бы они сидели в аду; там бы они высохли гораздо быстрее, чем на кухне! — сказал Халеф. — Что будем делать, эфенди?

— Гм! Надо подумать. Я полагаю, что мы…

Меня прервали. Мы не заперли дверь, и она была чуть приоткрыта, так что свет лампы падал наружу. Внезапно дверь широко распахнулась; послышался голос Хабулама:

— Анка, чертово отродье! Кто тебе разрешил сюда прийти?

Девушка сжалась от ужаса.

— Тотчас выходи! — приказал человека, стоявший снаружи. — Ах, и Яник, собака, тоже там! Так вы пробрались в сад! Выходите! Плеть вас научит послушанию.

— Мурад Хабулам, — ответил я, — ты не соизволишь зайти сюда?

— Благодарю! Я не хочу, чтобы твой дурной глаз навел на меня порчу. Если бы я знал, как ты умеешь соблазнять слуг, мой дом остался бы для тебя закрыт.

— Об этом мы поговорим подробнее. Только заходи!

— Как бы не так! Отошли мне мою дворню! Нечего здесь делать этому коварному отродью!

— Возьми их себе!

Он не ответил, но я услышал тихие голоса. Значит, он был не один.

— Если он не зайдет, я его приведу, — сказал Халеф и направился к полуоткрытой двери.

Я услышал щелчок курка; чей-то голос приказал:

— Назад, собака, иначе я застрелю тебя!

Халеф захлопнул дверь.

— Ты слышал это, сиди? — спросил он, скорее изумленный, чем испуганный.

— Да, — ответил я. — Это голос Баруда эль-Амасата.

— Я тоже так думаю. У стога стояли двое мужчин и целились в меня из ружья. Врасплох напасть им не удалось, теперь попробуют взять нас штурмом.

— Я сомневаюсь в этом. Они не рискуют стрелять в нас; это было бы слишком откровенным нападением. Если бы они что-то замышляли всерьез, то не угрожали бы, а стреляли без предупреждения.

— Ты так думаешь? Почему же там стоят те двое?

— Догадываюсь. Их дружки хотят дать тягу. Они хватились Яника и Анки, и тогда у них зародились подозрения. Они принялись их искать и нашли у нас. Теперь эти негодяи понимают, что им лучше всего бежать отсюда, а чтобы мы не могли им помешать, эти двое угрожают нам, пока остальные спешно готовятся к отъезду.

— Я согласен с тобой, эфенди, но почему мы будем спокойно это терпеть?

Я взял штуцер, встал и, держась за стену, подошел к ставню, что был рядом с дверью. Омар погасил лампу; теперь меня было не видно снаружи. Я тихо открыл ставень и выглянул. Дождь прекратился; начинало светать. В нескольких шагах от башни виднелись две фигуры. Один из стоявших упирался в землю прикладом ружья; другой, держа оружие в правой руке, поднял его прямо вверх. Похоже, что оба о чем-то живо разговаривали друг с другом.

Я мог положить штуцер на подоконник и спокойно прицелиться даже в такой темноте. Я целился в ствол поднятого вверх ружья; наконец, я нажал на спуск. Почти одновременно с выстрелом кто-то вскрикнул от боли. Пуля попала точно в цель; ствол дернулся и ударил мужчину в лицо; оружие даже выпало у него из рук.

— О беда, о коварство! — крикнул он.

Я узнал его по голосу — это был Баруд эль-Амасат.

— Бежим, бежим! — воскликнул Манах. — Этот выстрел разбудит всех обитателей замка.

Он поднял упавшее ружье, схватил напарника за руку и потащил его за собой. В следующее мгновение они исчезли.

Из слов Манаха можно было понять, что они вовсе не намеревались стрелять. Им очень хотелось, чтобы слуги Хабулама не обнаружили их присутствие.

Теперь я обратился к своим спутникам:

— Возьмите оружие и спешите в конюшню! Видимо, эти люди захотят увести наших лошадей.

Все опрометью бросились к двери. Я снова уселся напротив нее, держа штуцер в руках и готовясь ко всему.

Вместе с остальными ушла и Анка. Через некоторое время она вернулась с Яником и Омаром; последний сказал мне, что Оско и Халеф остались в конюшне стеречь лошадей. Похоже, никто на них не зарился; вообще они не заметили на улице ни единого человека. Это меня успокоило.

Сейчас первым делом надо было узнать, возле каких деревьев наши враги оставляли своих лошадей; однако ни Анка, ни Яник не знали этого.

— Я уверен, что Хумун это знает, — добавил юноша, — но он не скажет тебе.

— У меня есть хорошее средство, — возразил я, — клещи, с помощью которых я вытащу из него все что угодно.

— Тогда ты способен на большее, чем кто-либо еще. Хумун никогда не выдаст ни своего хозяина, ни его сообщников.

— Посмотри и убедись, как он будет со мной откровенен. Ты хорошо знаешь Африта, портного?

— Нет. Правда, я знаю, что на самом деле его имя — Суэф, но более подробно я не могу рассказать о нем. Он часто бывает у Мурада Хабулама, и я подозреваю, что обсуждает с ним отнюдь не честные дела. Поэтому я всегда сторонился его. С такими людьми лучше не якшаться. Мне бы очень хотелось уехать отсюда, и я был бы рад проводить тебя до Вейчи. Если у тебя есть дела в Каранорман-хане или поблизости, я мог бы тебе, наверное, помочь.

— Я ищу там одного крупного преступника, и он, вероятно, друг и сообщник Хабулама.

— Как? Мой господин дружит с такими людьми?

— Да. Люди, которые были у него сегодня, тоже разбойники и убийцы, которые покушаются на нашу жизнь. А каков господин, ты сам убедился, ведь он же хотел нас отравить.

— Это верно. Я не останусь здесь, эфенди. Я уйду из этого дома, пусть даже долго буду мыкаться без денег и работы. Пусть мы отсрочим наше счастье, но лучше уж подождем, чем останемся в услуженье у такого хозяина.

— Нет, что касается денег, то тебе причитается жалованье от меня, да и Анке тоже. Вы ведь спасли нам жизнь. Не будь вас, нас уже не было бы в живых. Так что, вы вправе требовать с нас плату, соразмерную вашим деяниям и нашим возможностям.

— Это верно, — раздался голос в дверях. — Мы не хотим, чтобы нас поминали как людей неблагодарных, сиди.

Это сказал Халеф. Он вернулся из конюшни и услышал окончание нашего разговора. Он продолжал:

— Мы, к сожалению, небогаты, но помочь вашему счастью, наверное, сумеем. Если вы откажетесь от своего места из-за нас, нам надо позаботиться, чтобы вам не нужно было снова идти в услужение. Итак, как подобает достоинству моей души, я спрашиваю тебя, Яник, согласен ли ты взять Анку в жены.

— Конечно! — Яник засмеялся от радости.

— А когда?

— Как можно скорее!

— А ты, цветок Килиссели и спасительница нашей жизни, скажи, станет ли батрак Яник твоим мужем, которому ты обязана повиноваться всегда, доколе он остается в своем уме и не требует от тебя никаких глупостей?

— Хорошо, пусть он станет моим мужем, — зардевшись, промолвила девушка.

— Ладно, да снизойдет на вас благословение, таящееся в этом кошеле счастья и благодарности. Я прославленный казначей нашей компании. Прежде эти деньги приносили беды, но мы вознамерились превратить их в монету счастья, и вот теперь у нас появился повод добиться этого.

Он извлек свой продолговатый кошелек, в котором хранились деньги, добытые нами во время сражения при Дерекулибе, и открыл его.

— Ты позволишь, сиди? — спросил он меня.

— С удовольствием! — Я кивнул, заинтригованный тем, сколько он даст обоим.

— Подставьте ваши ладони, дабы в них пролился дождь счастья.

Яник не медлил. Он протянул хаджи ладони, прижав их друг к дружке. Увидев это, Анка сделала то же самое. В их ладони могло уместиться довольно много денег. Халеф запустил руку в кошелек и принялся отсчитывать монеты. Он поочередно бросал золотые монеты в ладони Анки и Яника, перечисляя:

— Бир, ики, эч, дерт, беш, алти, еди, секиз, докуз, он…

Он отсчитывал золотые турецкие фунты; каждый из них

шел за сто пиастров, то есть оба получили по тысяче пиастров — значительную сумму для этих людей. Затем он спросил обрадованную и изумленную молодую пару:

— Вы знаете, что такое лаж[21]?

— Нет, — ответил Яник.

— Это разница между ценой золота и серебра. Сейчас она равна восьми на сто. Если вы вздумаете обменять эту монету, то за сто пиастров золотом получите сто восемь пиастров серебром. Если вы учтете это, то каждый из вас выиграет на разнице курсов еще по восемьдесят пиастров.

Это разъяснение было вполне уместным. Сто шестьдесят пиастров были для нашей пары нешуточной суммой. Но молодые слушали его слова вполуха. Все их мысли и чувства выражались в их сиявших от радости взглядах, прикованных к этим монетам.

— Господин, — сказал наконец Яник, — ты шутишь над нами?

— Я говорю совершенно серьезно, — ответил Халеф.

— Но такого же не бывает! Тысяча пиастров мне и тысяча пиастров Анке — кто в это поверит?

— Все, что у вас в руках, — ваше, а что у меня в руках — мое. Делайте со своим хозяйством то же, что я со своими деньгами. Смотрите!

Он свернул свой кошель и, усмехнувшись, сунул его в карман. Они не решались последовать его призыву.

— Эти деньги — чистое золото! — воскликнула Анка. — Скажи нам еще раз, что они наши, иначе я не поверю в это.

— Ох, да мне все равно, верите вы или не верите. Главное в том, чтобы вы их спрятали, а позднее женились. Яник ведь такой торопливый человек, что и здесь ему не к лицу медлить.

— Нет, мне надо спросить сперва эфенди. Это такая большая сумма! Нам не нужно столько, у нас же есть свои сбережения. Что вы себе оставите, коли раздали нам целое состояние?

— Не беспокойся за нас, — сказал маленький хаджи и улыбнулся. — Мы знаем, каково жить без денег. Мы мчимся по тропе гостеприимства. И даже главные наши враги обязаны платить нам дань. Или вы думаете, что мы удостоили вашего хозяина, Мурада Хабулама, хоть единым пиастром за то, что мы у него трапезничали? Это нам не придет даже в голову. Надеюсь, мой сиди позволит отплатить ему иной монетой, рожденной не ударами чекана, но совсем другими ударами. Вы видите, что нам не нужны деньги. Поэтому берите эти несколько золотых, не думая, что мы будем бедствовать, — тем более что с недавних пор мы завели похвальную привычку облегчать карманы мошенников, попавших к нам в руки, отбирая у них все, что они награбили, чтобы раздать честным людям. Надеюсь, скоро нам снова попадутся несколько подобных плутов! Тогда мы вновь успокоимся, как птицы, налетевшие на рисовое поле, и восхвалим Аллаха за доброту, с которой он правит империей падишаха.

Чтобы прекратить благодарные излияния счастливых молодых людей, я приказал Халефу и Янику собрать наши вещи, направиться в конюшню и оседлать лошадей.

— Ты собираешься уезжать, эфенди? — смущенно спросил Яник.

— Да, но не сейчас. Мне хотелось лишь, чтобы лошади были готовы на всякий случай. Тебя и Анку мы возьмем с собой.

— Мурад Хабулам не позволит!

— Я позабочусь, чтобы позволил.

— Тогда мы будем вдвойне благодарны тебе. Ты прибыл сюда, будто ты…

— Тихо! Я знаю, что ты хочешь сказать, знаю, что ты хороший, благодарный человек; так что, этим пока и ограничимся.

Они отправились в конюшню, а я уселся в коляску, в которой возили жену Хабулама. Меня повез вслед за ними Омар.

Предрассветные сумерки рассеивались. Светало. Уже немного развиднелось. Дождь прекратился; по тому, как выглядело небо, следовало ожидать хорошей погоды.

Чтобы попасть в конюшню, надо было миновать открытую постройку, напоминавшую сарай. Ее крышу поддерживали задняя стена и расположенные впереди деревянные колонны; все, что находилось внутри постройки, было хорошо видно. Я заметил повозку — вовсе не ту тяжелую телегу, что зовется арбой (в нее запрягают обычно волов), а легкую, удобную повозку, которую в здешних краях называют «кочу» или «хинтоф». По соседству на стене висела турецкая упряжь, которая, конечно, столь же напоминала немецкую упряжь, как курчавая шевелюра жирного негра, стерегущего гарем, напоминает модную прическу французского балетмейстера. И повозка и упряжь были мне кстати; к тому же в конюшне, среди других лошадей, стоял молодой, резвый конь, которому эта упряжь как будто подходила точь-в-точь. Я осмотрел стойло и седла лошадей и распорядился доставить меня к Хабуламу.

— Нам идти с вами, Анке и мне? — спросил слуга.

— Да.

— Как бы плохо не вышло!

— Не волнуйтесь. Встаньте за мной и не покидайте это место без моего дозволения.

Выйдя из конюшни, мы заметили стоявшего неподалеку парня, который, казалось, наблюдал за нами.

— Кто это? — спросил я Яника.

— Один из слуг; наверное, он сторожил лошадей ваших врагов. Спросить его, где их привязывали?

— Он, пожалуй, не скажет мне.

— Наверняка нет.

— Тогда лучше я поберегу слова, ведь Хумун мне все точно объяснит.

Когда мы достигли прихожей, я увидел Хумуна, стоявшего у стены. Он расположился так, чтобы держать в поле зрения конюшню. Так что он внимательно посматривал за нами.

— Что вам здесь нужно? — заорал он.

— Я хочу поговорить с Myрадом Хабуламом, твоим господином, — ответил я.

Боясь моего дурного глаза, он остерегался смотреть прямо на меня и расставил пальцы так, чтобы уберечься от порчи.

— Ничего не выйдет, — заявил он.

— Почему не выйдет?

— Потому что он спит.

— Тогда разбуди его.

— Нельзя.

— Но я так хочу!

— Твои желания меня не касаются.

— Так я приказываю тебе! — энергично сказал я.

— Ты мне не можешь ничего приказывать.

— Халеф, плеть!

Едва эти слова выпорхнули из моих уст, как плеть из кожи бегемота с громким щелчком опустилась на спину нашего врага. От одного удара он скрючился до земли. Халеф же крикнул:

— Кто тебе не может приказывать, ты, грубиян! Я говорю тебе, что вся империя султана и все другие страны обязаны повиноваться моему эмиру, когда я пребываю подле него, я — рычащий лев против тебя, презренного червяка.

Хумун хотел защититься от ударов, но они сыпались так ловко и часто, что ему пришлось, смирившись, принимать наказание. Однако он испустил такой вопль, что тот разнесся по всем помещениям замка. Наконец, Халеф отстал от него и спросил, лишь замахнувшись плетью:

— Так ты не хочешь поднять из постели этого старого изверга?

— Я доложу о тебе! С тебя сдерут шкуру, заживо сдерут! — прорычал этот выродок, убегая от нас.

— Плохо дело, эфенди, — предупредил Яник.

— Мы не боимся, — ответил я. — Сегодня большой праздник — День порки. Мы встретим его торжественной службой.

— О таком празднике я еще никогда не слыхал.

— Сегодня ты узришь его, — сказал Халеф. — Сиди, ты произнес сейчас пространную, пышную речь. Тебе радуются правоверные, тебе источают благость души почивших, поселившиеся на трех небесах. Так покажи, наконец, что ты украшение рода мужского, корона, венчающая героев. Да станут мышцы мои гибкими, как змеи, а пальцы — цепкими, как клешни. Я буду бушевать среди разбойников и безумствовать среди убийц. И вой огласит Килиссели, и вопли испустят сыны преступления. Стенать будут матери и дочери тех, чья совесть нечиста, и будут рвать волосы тети и сестры неправедных, разрывая свою чадру. Воздаяние отверзет пасть, а справедливость отточит когти, ведь здесь стоит судья с бичом мщения в руке, герой Дня порки — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара!

Он стоял с воздетыми руками и воодушевленным лицом; своей позой и выражением лица он напоминал оратора, осознавшего, что ему дано потрясти мир.

Хумун солгал нам, сказав, что его хозяин спал. Едва мы повернули к той комнате, где Хабулам принимал меня по прибытии, как тот собственной персоной поспешил мне навстречу, бешено крича:

— Эй, как тебе взбрело в голову поколотить моего слугу?! Мне охота вас всех сейчас отхлестать!

Он был не один; рядом с ним находились Хумун и портной Суэф, назвавшийся Афритом; позади них появились еще пять или шесть слуг, а также служанки.

Я не ответил, а дал Омару знак, указывая спокойно везти меня дальше. Казалось, мое молчание лишь усиливает ярость Хабулама; он бежал сбоку, заходясь от угроз, суливших нам, буде они исполнятся, полную погибель. Когда мы добрались до двери и Халеф вознамерился ее открыть, Хабулам загородил вход, крича:

— Никто не войдет туда! Я запрещаю вам.

— Ты? — спросил Халеф. — Ты вообще ничего не можешь нам запретить.

— Я главный полицейский и судебный чин этого местечка!

— Можно пожелать счастья этой прелестной деревушке. Когда ворует и убивает судья, чего ждать от прочих подданных! Убирайся подобру-поздорову, не то поцелуешься с моей плеткой и чмоканье будет ой каким звонким. Понял?

Халеф поднял плеть, и поскольку хозяин не хотел открывать дверь, то получил такой удар, что мигом отлетел со своего места, совершив прыжок, который сделал бы честь любому цирковому клоуну. В ответ он лишь крикнул:

— Он бьет меня! Аллах видел это, и вы тоже! Нападите на него! Повалите его наземь! Свяжите его!

Призыв был адресован слугам, но ни они, ни Хумун, ни Суэф не отважились прикоснуться к маленькому хаджи. А тот, даже не взглянув на них, открыл дверь и вошел. Мы последовали за ним. Хабулам бросился вслед за нами, а остальные теснились позади него. Посреди комнаты он остановился и воскликнул:

— Это ужасно! Я накажу вас самым строгим образом. Я глава здешнего суда.

— Килиссели — простая деревня, и здесь нет суда, — возразил я.

— Но я в этой деревне судья!

— Не верю. Где же ты учился?

— Мне не нужно было учиться.

— Ого! Если хочешь стать судьей, нужно сначала отучиться до двенадцати лет в школе, потом посещать семинарию, чтобы получить звание софты[22]. Есть ли оно у тебя или было?

— Это тебя не касается!

— Меня очень многое касается. Пусть тот, кто взялся нас судить, докажет нам, что имеет на то право и способности. Ты умеешь говорить и писать по-арабски?

— Да.

— А по-персидски?

— Да.

— А ты знаешь Коран наизусть? Ведь все это требуют от софты.

— Я знаю его наизусть.

— Тогда докажи это! Прочитай-ка мне на память сорок шестую суру, которая зовется «аль-Ахкаф»[23].

— Как она начинается? — растерянно спросил он.

— Конечно, как и любая другая сура, словами «во имя Аллаха милостивого, милосердного»!

— Но это же не само начало.

— Ладно, она звучит так: «Ниспослание книги от Аллаха, славного, мудрого. Мы не создали небеса и землю и то, что между ними, иначе как по истине и на определенный срок. А те, которые не веруют, уклоняются от того, в чем их увещевают». Продолжай!

Он почесал за ухом и сказал:

— Кто дал тебе право меня экзаменовать? Я был софтой, и тебе надлежит в это верить! Закройте дверь, чтобы никто из этих чужеземных обвинителей не убежал, и мигом принесите топчан для порки!

Он отдал приказ своим приспешникам, и те живо повиновались. Хумун и Суэф встали по обе стороны от хозяина, а остальные расположились между нами и дверью, отрезая нам путь к бегству. Одна из служанок помчалась принести, что было сказано.

Теперь Хабулам спокойно уселся посреди комнаты и знаком приказал двум ближайшим пособникам сделать то же самое.

— Вы — свидетели и заседатели, — сказал он, — и вам полагается подтвердить мой приговор.

Эти трое плутов скорчили такие серьезные, деловитые лица, что трудно было не рассмеяться.

— Сиди, мы что же, так и будем молчать? — тихо спросил меня Халеф. — Это же позор для нас!

— Нет, наоборот, развлечение. Мы уже часто из обвиняемых становились обвинителями, и это непременно случится и сегодня.

— Спокойно, — крикнул мне Хабулам. — Когда преступник сидит перед судьями, ему полагается молчать. Яник и Анка, чем вы там занимались у злодеев? Вы грубо нарушили мои приказы и будете позже наказаны. А теперь отойдите назад.

Он и впрямь был смешон! У нас при себе было все наше оружие, а этот старый грешник воображал, что мы почтительно выслушаем его приговор. Яник и Анка остались стоять с нами, поэтому Хабулам повторил свой приказ более строгим тоном.

— Прости! — вмешался я, — но эти люди с сегодняшнего дня состоят у меня на службе.

— Я ничего об этом не знаю.

— Я тебе только что сказал, так что ты теперь знаешь все.

— Понимаю: ты их у меня переманил, но я этого не потерплю и накажу их еще и за это.

— Об этом мы потом поговорим, — спокойно молвил я. — Ты видишь, что судебное слушание можно начинать.

Я указал на вернувшуюся только что служанку, которая принесла топчан и поставила его перед стариком.

Топчан этот представлял собой длинную, узкую деревянную скамью, когда-то державшуюся на четырех ножках. Теперь с одной стороны уже не осталось пары ножек; лишь с другой стороны имелась пара близко посаженных друг к другу ножек. Скамью перевернули, чтобы она лежала ножками вверх. Преступника клали спиной на сиденье, а ноги его поднимали вверх, вытягивая их вдоль ножек топчана. Потом его крепко привязывали и наносили положенное число ударов по голым, лежавшим горизонтально подошвам.

Насколько болезненным бывает это наказание, явствует хотя бы из того, что уже при первом же ударе кожа на ногах часто лопается. Опытный хавас наносит удары поперек подошвы. Он начинает с пяток и заканчивает пальцами — так что удары ложатся вплотную, один за другим. Первый удар наносят по правой ступне, второй — по левой, и так далее. Если обе подошвы — от пяток до пальцев — растрескаются еще до окончания экзекуции, то оставшиеся удары наносят поперек предыдущих. Турки называют такую манеру наказывать «шахматной доской».

Мурад Хабулам осмотрел топчан чуть ли не ласковым взглядом. Потом он перевел взгляд в нашу сторону и крикнул одному из стоявших за нами слуг:

— Беяз, ты самый сильный. Иди-ка сюда. Ты займешься экзекуцией.

Слуга — человек долговязый, крепкий — направился к нему, любовно оглядывая палки, которые лежали рядом со скамьей. Мурад Хабулам горделиво распрямил свое тело, откашлялся и начал говорить, обращаясь ко мне:

— Твое имя Кара бен Немей?

— Так я здесь называюсь, — ответил я.

— Ты хозяин и повелитель этого Хаджи Халефа Омара, стоящего рядом с тобой?

— Не повелитель, а друг.

— Это все равно. Ты признаешь, что он ударил меня?

— Да.

— И Хумуна, моего слугу?

— Да.

— Поскольку ты сам это признал, мне незачем его спрашивать. Ты знаешь, сколько ударов получил Хумун?

— Я не считал их.

— Их было не меньше двадцати! — крикнул Хумун.

— Хорошо. Конечно, я получил всего один-единственный, но…

— Жаль! — перебил его Халеф. — Мне хотелось бы отпустить тебе вдвое больше ударов, чем Хумуну!

— Молчи! — закричал на него Хабулам. — Ты можешь говорить, только когда я спрашиваю. Впрочем, благодарю Аллаха, что он удержал тебя нанести мне еще хоть удар. Я здесь правлю и повелеваю, и каждый удар, нанесенный мне, считается за тридцать. Вместе с теми двадцатью, что получил Хумун, получается пятьдесят ударов; ты их и получишь сейчас. Подойди сюда и сними свою обувь!

Слуга Беяз занялся веревками, которыми собирались связать Халефа. Я поглядел на своих спутников. У них был замечательный вид.

— Ну, быстро! — скомандовал Хабулам и, поскольку Халеф не повиновался, приказал своему слуге Беязу:

— Иди сюда и приведи его!

Слуга подошел к Халефу. Тот достал из-за пояса один из своих пистолетов, поднял его и положил палец на оба курка. Беяз отскочил в сторону и испуганно крикнул своему господину:

— О Аллах! Он стреляет. Сам приводи его.

— Трус! — ответил Хабулам. — Ты, такой большой, и боишься этого карлика?

— Нет, не его, а его пистолета.

— Он не выстрелит. Эй вы, все ко мне! Хватайте его и несите сюда!

Слуги опасливо поглядывали друг на друга. Они боялись Хаджи. Лишь один выказал мужество. Это был Суэф, портной. Он тоже достал пистолет из кармана, хотя мы прежде не замечали у него оружия, подошел поближе и сказал слуге:

— Беяз, исполняй свой долг! Как только он шевельнет пистолетом, я всажу ему пулю в голову!

Вчера он казался самым тихим и безобидным портняжкой, а теперь его лицо было исполнено ненависти и решимости, что могло бы нагнать страх на любых других людей, но не на нас.

— Ты, портной, хочешь в меня стрелять? — И Халеф усмехнулся.

— Молчи! Я не портной! Зачем вы вмешиваетесь в наши дела? Что вам, чужеземцам, надо у нас? Что вы тут ищете? Взялись мешать нам жить, как мы хотим. А ведь вы так несказанно глупы, что приняли меня за портного! Если бы вы знали, кто я такой, то дрожали бы от страха. Ну да вы запомните меня, и с тебя я начну. Если ты мигом не уляжешься на эту скамью и не вытянешь ноги, я научу тебя послушанию!

Все это и впрямь говорилось всерьез. Халеф, прищурившись, поглядел на него сбоку, взял пистолет в левую руку, из чего я догадался, что сейчас последует, и самым дружеским тоном спросил:

— С чего же ты начнешь?

— Вот с чего! Вот так!

Суэф протянул руку, чтобы схватить Хаджи за грудки, однако тот молниеносно замахнулся и отвесил врагу такую увесистую затрещину, что тот, выронив пистолет и описав широкую дугу, отлетел наземь. Прежде чем враг успел выпрямиться, Халеф быстро сунул оружие за пояс и, присев на колени, склонился над поверженным; Халеф принялся молотить его обеими руками с такой скоростью, что тот даже не сумел шевельнуть рукой, чтобы защититься.

Хабулам вскочил со своего места, рыча от злости. Хумун жестикулировал как сумасшедший, но не отваживался прийти на помощь Суэфу. Слуги и служанки звали на помощь, но не покидали своих мест. Поднялся прямо-таки адский шум, длившийся, пока Халеф не отпустил своего противника и не поднялся.

Суэф сразу шмыгнул туда, где лежало выпавшее у него оружие, но Халеф был проворнее и отшвырнул пистолет ногой, так что тот ударился о мою коляску и замер. Суэф прыгнул, пытаясь подобрать его, и оказался в опасной близости от моей руки. Как только он наклонился, я схватил его за шею и приподнял. Он тут же безвольно опустил руки и стал жадно хватать воздух. Оско подхватил пистолет и взял его себе. Левой рукой я отпустил портному подзатыльник и усадил его рядом с собой наземь.

— Ты останешься здесь и, смотри, не шевелись, — приказал ему я. — Как только ты попытаешься встать без моего позволения, я раздавлю твою хлипкую голову, как яйцо.

Он поник, голова и руки его опустились; он не шевелился. Другие все еще бушевали.

— Возьми-ка плетку и наведи покой, Халеф!

Едва я произнес эти слова, как плеть малыша, засвистев, опустилась на спину Хабулама. Старик тотчас умолк, замолчал и Хумун; остальные моментально последовали этому примеру.

— Усядься! — прикрикнул я нашему судье, и он повиновался.

— Прочь от двери! — приказал я челяди. — Убирайтесь в тот угол! Оставайтесь там, пока я не позволю вам покинуть его!

Они поспешили выполнить приказ. Теперь нам никто не угрожал с тыла и мы могли спокойно оглянуться и оглядеть всех.

По лицу Хабулама было видно: он не знал, что сказать и как себя вести. Его разгневанный взгляд перелетал с одного из нас на другого. Он сжимал руки в кулаки и стискивал рот. Наконец, он обрушился на меня с гневной тирадой.

— Молчи, иначе снова получишь плеть! — крикнул я ему. — Сейчас я говорю. Наверное, ты думаешь, что мы навестили тебя, чтобы ты в кровь исхлестал подошвы наших ног? Ты думаешь, что мы такие люди, над которыми можно вершить суд? Теперь мы объявим вам приговор и исполним его. Хорошо, что ты велел принести топчан; он нам пригодится.

— Что ты выдумываешь! — запричитал он. — Ты хочешь меня в моем собственном доме…

— Спокойно! — прервал я его. — Молчи, когда я говорю. Твой дом — притон убийц, и ты думаешь, что…

Внезапно меня прервали. Оско, испустив крик, бросился на мнимого портного. Я тоже, хоть и не сводил глаз с Хумуна, заметил движение Суэфа. Этот человек и впрямь был очень опасным типом. Он единственный, кто рискнул взяться за оружие. Он думал сейчас, что я не смотрю на него. Он сунул правую руку внутрь куртки и достал нож. Потом он молниеносно вскочил, надеясь вонзить остро отточенное лезвие мне в грудь, но это ему не удалось. Оско вовремя схватил его за руку, сжимавшую нож, а я тут же сдавил ему горло.

Халеф тоже пришел на помощь и вытащил нож из руки Суэфа; мы вновь взяли верх над ним.

— Обыщи его карманы, пока мы держим его, — сказал я.

Халеф так и сделал. Он достал старинный двуствольный пистолет, который был заряжен, а также различные безделушки и туго набитый кошелек; малыш тут же открыл его и передал мне, спросив:

— Ты видишь золотые монеты? И этот плут выдает себя за бедняка, который ездит из деревни в деревню, занимаясь портняжным ремеслом, и еле сводит концы с концами! Деньги эти награблены или наворованы. Что с ними делать?

— Положи их снова ему в карман. Это деньги не наши, а вот оружие мы у него возьмем, чтобы он не причинил никому вреда.

Затем я снова опустил этого типа на землю. Он скрежетал зубами. Кем же он все-таки был? Мы дрожали бы от страха, если бы узнали это, сказал он. Мне нужно было его обезвредить, а для этого не обязательно было действовать по принципу око за око, убийство за убийство. Конечно, следовало его хорошенько наказать, чтобы ему неповадно было и впредь печься о нас.

— Халеф, Оско, Омар, привяжите его к скамье! — прозвучал мой приговор.

Суэф притворился, что потерял всякую способность двигаться после того, как я стиснул ему горло; однако стоило мне заговорить о наказании, как он мигом вскочил и в два прыжка достиг Хабулама, обеими руками вырвал у него из-за пояса нож и пистолет, повернулся ко мне и воскликнул:

— Меня привязать? Это последнее слово, сказанное тобой!

Он направил оружие на меня, нажал курок; прогремел выстрел. Я едва успел, напрягая все силы, броситься в сторону, опрокинувшись вместе с коляской наземь. Пуля не попала в меня; как выяснилось, она пролетела между Яником и Анкой, стоявшими позади меня, и вонзилась в дверь.

Я по сей день не знаю, каким образом с ногой, закованной в гипс, мне удалось сделать следующее: едва коснувшись земли, я подпрыгнул и бросился на убийцу, сделав, нет, не прыжок, а настоящее сальто-мортале, — я прошелся колесом, опершись на обе руки. И вот, описав огромный круг, я снова опустился на землю как раз там, где стоял этот тип, и, схватив преступника обеими руками, повалил его вниз вместе с собой.

Мурад Хабулам и его люди не вымолвили от ужаса ни слова; они не двинулись с места. Суэф лежал подо мной. Усевшись ему на ноги, я придавил его голову. В правой руке он все еще держал пистолет, из которого только что стрелял, а в левой — нож. Пистолет, к счастью, был одноствольным, а вот нож был бы мне опасен, но Халеф, сохранивший присутствие духа, уже сидел рядом с нами, крепко вцепившись в руку Суэфа.

— Оско, сюда! — крикнул он. — На скамью его, чтобы не шевельнул ни одним членом!

Не прошло и минуты, как Суэф был привязан к скамье так, как того требовали правила бастонады[24]. Яник привез коляску, и я снова уселся.

— Видишь, твой дом впрямь настоящий притон убийц, как мы тебе и говорили? — крикнул Халеф на старика. — Если бы наш эфенди не привык сражаться и не сохранил присутствие духа, он бы лежал сейчас трупом. Но вы видите, что случилось! Теперь наше терпение кончилось. Теперь вы все узнаете, что значит стрелять в нас и угощать отравленными кушаньями!

— Я об этом ничего не знаю, — утверждал старик.

— Молчи! Ты следом пойдешь. А мы начнем с этого нищего. Он привел нас в дом убийства. Он знал, что нас здесь убьют. Он покушался сейчас на тебя, сиди, стрелял в тебя. Реши его судьбу! Не думаешь ли ты, что он заслуживает смерти?

— Да, он заслужил смерть, но мы хотим сохранить ему жизнь. Быть может, он станет другим человеком. Пусть поводом к исправлению станет бастонада, которую он тебе присудил.

— Сколько ударов ему отпустить?

— Тридцать.

— Слишком мало; я должен был получить пятьдесят.

— Тридцать достаточно.

— Но надо бить посильнее. Кто будет наносить удары?

— Конечно, ты. Ты ведь рад будешь, Халеф!

Хотя при случае он охотно пустил бы в дело плеть, я подозревал, что он снимет с себя подобные полномочия. Я не обманулся в этом храбром человеке. Горделиво махнув рукой, он сказал:

— Благодарю тебя, эфенди! Всюду, где только можно, я готов пустить в дело плеть, чтобы нас уважали, но хавасом быть не хочу. Плеть — знак могущества; я взмахну ей, но не палкой. Исполнять приговор — дело палача.

— Ты прав. Решай, кому это сделать.

— С удовольствием. Всегда приятно смотреть, когда товарищи и друзья оказывают тебе честь. Хумун — сообщник портного. Вот пусть он и отпустит ему тридцать ударов в знак своего уважения и братской любви.

Это решение вызвало у меня восторг. Я показал это кивком в тот момент, когда Халеф обратился к Хумуну:

— Ты слышал, о чем говорили? Подойди-ка и воздай своему товарищу по заслугам!

— Не сделаю я этого, — заартачился слуга.

— Ты же не всерьез это говоришь. Советую тебе подумать о самом себе. Назначено тридцать ударов. Если ты их ему не дашь, сам их получишь. Клянусь тебе бородой своего отца. Итак, вперед! Не стоит медлить, иначе я потом помогу тебе.

Хумун понял, что ему никак не уклониться. Он подошел к скамье и взял в руки одну из палок. По нему было видно, что он без особого рвения взялся за дело. Поэтому Халеф предостерег его:

— Говорю тебе! За каждый удар, который покажется мне слабым, ты сам схлопочешь плеть. Так что, соберись с силами! Оско, возьми-ка плеть эфенди и встань по другую сторону от этого добродушного человека! Как только я угощу его плетью, тут же огрей его своей. Это взбодрит его, и он постарается доставить нам удовольствие. Пусть Омар отсчитывает удары и распоряжается.

Ситуация была для Хумуна в высшей степени неприятной. Он был бы рад пощадить своего товарища, но справа от него стоял Халеф, а слева — Оско с плетью в руке. Так что, он сам находился в опасности и понимал, что надо повиноваться. Он исполнял бастонаду не в первый раз; это было видно по тому, как метко он приложил палку туда, куда и целился.

Суэф не вымолвил ни слова. Шевелиться он не мог. Но если бы взгляды, которые он в нас метал, превратились в лезвия ножей, он бы давно нас заколол.

Мурад Хабулам не сводил глаз с разыгравшейся сцены. Его губы дрожали. То и дело казалось, будто он хотел что-то сказать, но пока справлялся с собой. Однако, стоило Хумуну нанести первый удар, как он все-таки не сдержал молчания; он воскликнул:

— Стой! Я приказываю!

— Ни слова! — прикрикнул я на него. — Я обойдусь с вами милостивее, чем вы намеревались с нами; но если ты скажешь еще хоть одно слово без моего дозволения, я отвезу тебя в Ускюб и передам судье. Мы можем доказать, что ты покушался на нашу жизнь, и если ты полагаешь, что, стоит нам удалиться, как любые судьи в этой стране моментально тебя выпустят, я напомню тебе, что в Ускюбе живут несколько западных консулов и в их власти добиться для тебя самого строгого наказания. Так что, если ты человек умный, молчи!

Он сжался. Он знал, каким могуществом здесь обладают консулы, и боялся их, поэтому не сказал больше ни слова.

Суэф получил свои тридцать ударов. Он стиснул зубы и не проронил ни звука; слышался лишь скрежет его зубов. Как только Хумун увидел первый кровавый рубец, он, похоже, забыл, что хотел смягчить наказание. Он бил с такой силой, что я едва не остановил его. Есть люди, которые при одном виде крови становятся кровожадными.

При первом ударе я сразу же закрыл глаза. Нет менее приятного занятия, чем присутствовать при подобной экзекуции, но я все же убедил себе, что справедливость по отношению к нам и нашим товарищам обязывает нас не проявлять сейчас никакой пощады, и последующие события показали, что Суэф более чем заслужил подобное наказание.

Итак, он не проронил ни звука, но, едва был нанесен последний удар, тут же воскликнул:

— Полейте ракию, ракию на подошвы, живо, живо!

Сейчас и Хабулам рискнул заговорить. Он приказал Анке принести ракии. Она принесла целую бутылку. Хумун взял ее и сперва приложил ее горлышко к губам пострадавшего. Суэф сделал несколько глотков, а затем ему полили раны этим жгучим напитком. Он лишь тихо шипел от боли. Нервы у этого человека были железными. Или же он получал раньше бастонаду так часто, что его натура привыкла к этим ощущениям?

Его развязали, и он отполз к Хабуламу. Там он подтянул к себе ноги и сунул голову между колен, презрительно повернувшись к нам спиной.

— Эфенди, этот готов, — доложил Халеф. — Кто следующий?

— Хумун, — коротко ответил я.

— Сколько?

— Двадцать.

— Кто будет бить?

— Оставляю право выбора за тобой.

— Мурад Хабулам!

Хаджи превосходно справлялся со своим делом. Заставляя этих мошенников бить друг друга, он сеял среди них ненависть, побуждая их к взаимной мести. Хабулам отказывался:

— Хумун всегда был верным слугой; как я могу его бить!

— Именно потому, что он так верно тебе служил, наглядно докажи ему, что ты был доволен им, — заметил Халеф.

— Я не позволю себя принуждать!

— Раз он не желает отпустить ему двадцать ударов, — решил я, — пусть сам получит сорок.

Это подействовало. Слуга упирался, когда его привязывали к скамье, но ничего ему не помогло. Его господин встал и неуверенно взялся за палку; однако плети, которые держали наготове Халеф и Оско, придали его руке твердость, так что удары получались полновесными.

Хумун переносил наказание вовсе не так мужественно, как Суэф. Он кричал при каждом ударе; кстати, я заметил, что слуги радостно кивали друг другу и поглядывали на меня с благодарностью. Хумун был любимым слугой господина и наверняка мучил других.

Он тоже попросил накапать ему в раны водку, а затем отполз в ближайший угол, где свернулся в клубок.

— А кто теперь? — спросил Халеф.

— Мурад Хабулам, — звучал мой ответ.

Последний еще стоял рядом со скамьей, держа в руках палку. От ужаса он отскочил на несколько шагов назад и вскрикнул:

— Что? Как? Я тоже получу бастонаду?

— Конечно! — сказал я, хотя намеревался проделать с ним совсем другое.

— На это ни у кого нет права!

— Ты заблуждаешься. Это право есть у меня. Я знаю все. Разве ты не открыл свой дом для того, чтобы нас в нем убили!

— Это огромная ложь!

— Разве не твой брат Манах эль-Барша, исполнявший когда-то должность сборщика налогов в Ускюбе, а позднее смещенный, побывал вчера утром у тебя, известив о нашем прибытии, а также о приезде своих сообщников?

— Тебе все это приснилось; у меня нет брата!

— Наверное, мне приснился и ваш разговор о том, что нас надо поселить в Башне, где обитает призрак старухи, и что твой слуга Хумун сыграет роль этого призрака?

— Господин, ты рассказываешь мне совершенно незнакомые вещи!

— Хумун знает эти вещи; я вижу по его изумленному взгляду, который он бросает на меня. Он удивляется, что я знаю о вашей тайне. План с призраком был невыполним, и тогда вы пришли к мысли подняться на башню и убить нас.

— Аллах, Аллах! Ты в своем уме?

— Меня должны были убить оба аладжи; Баруд эль-Амасат решил убить Оско, потому что тот надеется отомстить ему за похищение Сеницы. Твой брат Манах эль-Барша взял на себя Халефа, а Хумун вызвался прикончить Омара. Миридит ушел, потому что заключил мир со мной и отдал мне чекан, который ты видишь у меня за поясом.

— Аллах акбар! Он все знает! Его дурной глаз все ему сказал! — испуганно пробормотал Хумун.

— Нет, нет, он ничего не знает, совсем ничего! — воскликнул Хабулам. — Господин, я не знаю никого из этих людей, чьи имена ты только что назвал.

— Они были с тобой наверху башни, а до этого вы все вместе находились внутри стога, стоящего вблизи башни. Там, внутри стога, устроена комната.

— У меня нет никакого стога с комнатой внутри!

— Тогда я покажу его тебе и скажу, что сам заполз туда, прячась среди снопов; я видел вас и подслушал все, о чем вы говорили. Я слышал каждое слово, каждое слово!

Он отшатнулся и, оцепенев, в ужасе глядел на меня.

— Разве миридит не замахнулся ножом на старого Мубарека, прежде чем уйти?

— Я… я… я ничего не знаю, — пролепетал он.

— Ладно, тогда мы спросим-ка Суэфа; может, он знает что. А если он не ответит, то еще тридцать палок развяжут ему язык.

Тут же Суэф повернулся ко мне, оскалил зубы, как дикий зверь, бросил на меня свирепый взгляд и крикнул:

— Собака! Ты видел, как я выдержал твою бастонаду! Я хоть раз заскулил? Ты думаешь, что я так тебя испугаюсь, что только под палками скажу правду?

— Так скажи, если у тебя есть мужество!

— Да, у меня есть мужество. Все именно так, как ты говоришь: мы хотим убить тебя. Пока нам не удалось, но — клянусь Аллахом! — ты не уйдешь далеко. Вороны расклюют ваши трупы!

— Он говорит неправду; он говорит неправду! — кричал Хабулам. — Боль наказания отняла его разум!

— Трус! — крикнул Суэф.

— Сиди, спроси-ка теперь Хумуна, — сказал Халеф. — Если он не заговорит, мы дадим ему еще двадцать ударов по подошвам.

Он подошел к слуге и взял его за руку.

— Оставь меня, дьявольский хаджи! Я признаюсь во всем, во всем! — закричал Хумун.

— Все так, как сказал эфенди?

— Да, да, совершенно точно!

— Он тоже обезумел от боли! — крикнул Хабулам.

— Ладно, — сказал я, — тогда я привлеку еще двух свидетелей. Скажи по правде, Яник, виновен ли Хабулам, как ты считаешь?

— Он хотел вас убить, — ответил слуга.

— Подлец! — воскликнул Хабулам. — Ты ждал, что я накажу тебя за непослушание, поэтому мстишь мне!

— Анка, — продолжал я, — видела ли ты, как твой хозяин всыпал в пирог крысиный яд?

— Да, — ответила она, — я это точно видела.

— О Аллах, какая неслыханная ложь! Господин, клянусь пророком и всеми святыми халифами, что я совсем невиновен!

— Тогда ты совершил чудовищное святотатство, за которое тебя…

Внезапно меня прервали. Находившиеся рядом магометане буквально взбесились, видя, что Хабулам лжет и притом клянется именем пророка и памятью халифов. Тут же Халеф схватился за плеть; по комнате раскатилось гневное бормотание. Хумун встал на свои больные ноги, пошатываясь, подошел поближе и, плюнув своему господину в лицо, сказал:

— Тьфу! Будь проклят во веки веков! Твоя трусость заведет тебя в джехенну! И я-то служил господину, которого Аллах низвергнет в адскую бездну. Я покидаю тебя. Но сперва рассчитаемся!

Уже Суэф стоял рядом со стариком и кричал:

— Позор тебе и дням твоей старости! Твоя душа погибла, а память о тебе истреблена у всех правоверных! Я больше не имею с тобой дела!

Покачиваясь, оба опять вернулись на свои места. Они с легкостью обременяли свою совесть убийством, но поношение пророка и его преемников возмутило их.

Словно удар хватил Хабулама. Обеими руками он держался за лоб. Потом он внезапно воздел руки и закричал:

— Аллах, я ошибся! Но я исправлю ошибку. Я признаю, что вас собирались убить и что я добавил яд в кушанье!

— Аллах иль Аллах, Мухаммад рассул Аллах! — раздавалось вокруг.

Халеф подошел к нему и, тяжело опустив руку на плечо, промолвил:

— Твое счастье, что ты отказался от клятвы! Хотя эфенди не позволил бы мне расправиться с тобой, но все равно, клянусь бородой пророка, твое солнце жизни закатилось бы еще до того, как я покинул бы твой дом! Итак, ты признаешь свою вину?

— Да.

— Тогда ты облегчаешь наказание, возложенное на тебя. Эфенди, сколько ударов он должен получить? — спросил Халеф.

— Сто! — ответил я.

— Сто?! — взвизгнул старик, — Я не переживу этого!

— Это твое дело! Ты получишь сто ударов по подошвам!

Он едва не свалился с ног. Я видел, как тряслись его колени. Это был большой злодей и еще больший трус.

— Будь милостив! — причитал он. — Аллах воздаст тебе.

— Нет, Аллах рассердится на меня, если я погрешу против законов. А что скажут Суэф и Хумун, если я избавлю тебя от наказания, в то время как они вытерпели свою кару!

— К бастонаде его! — крикнул Суэф.

— Он получит свою сотню! — согласился Хумун.

— Ты слышишь это? — сказал Халеф. — Этого желает Аллах, и мы этого хотим. Так что иди сюда! Возложи свои члены на скамью, дабы мы привязали тебя.

Он схватил его за руку, чтобы уложить его. Ужасный старик извивался, как червь, ныл, как ребенок. Я кивнул Оско и Омару. Они схватили его и припечатали к скамье.

— Стойте, стойте! — кричал он. — Я же погибну! Если я умру, вам будет являться мой призрак!

— Скажи своему призраку, чтобы он отказался от этой затеи, — ответил Халеф. — Если он попадется мне на глаза, ему придется несладко!

Как он ни упирался, его связали. Его голые, костистые ноги скрючились, будто уже почувствовав ожидавшую их боль.

— Кто возьмет палку? — спросил Халеф.

— Ты сам, — ответил я.

Он хотел возразить, но я подал ему знак молчать; он понял меня.

— Радуйся, Мурад Хабулам, — сказал он, взявшись за палку. — Радуйся, что благость кары дарую тебе я. Эта сотня будет не хуже иной тысячи. Это снимет с твоей души большую часть грехов.

— Милосердия! Пощады! — молил старик. — Я оплачу наказание.

— Оплатишь? — Халеф рассмеялся. — Ты шутишь! Алчность — мать твоих предков, а скупость — их бабка.

— Нет, нет! Я не поскуплюсь; я оплачу все, все!

— Эфенди этого не позволит; но все же я хотел бы знать, сколько ты дашь, чтобы избежать ударов.

— За каждый удар дам по целому пиастру.

— Итак, сто пиастров? Ты с ума сошел? Ежели ты получишь бастонаду, нам будет удовольствия на десять тысяч пиастров, а тебе — на двадцать тысяч пиастров боли; итого тридцать тысяч, а ты предлагаешь нам сто! Постыдись!

— Я даю двести!

— Молчи! У меня нет времени вслушиваться, что говорит твоя скупость. Мне надо начинать.

Он встал перед поднятыми вверх ногами старика и, сделав вид, что примеряется, куда лучше ударить палкой, замахнулся будто бы для удара.

— Бога ради, не бей! — простонал Хабулам. — Я больше дам! Я больше дам, гораздо больше!

Ситуация была неловкой, ведь телесное наказание совсем неэстетично, и я признаюсь, что происходящее не доставляло мне удовольствия, но все же я хотел бы попросить читателей не разглагольствовать о нехристианском отношении или даже о дикости. Соглашусь, что достойной эту сцену не назовешь, но все же она была вполне справедливой.

Мы находились не в цивилизованной стране; мы имели дело с людьми, которые привыкли к азиатским порядкам, достойным лишь сожаления. Но прежде всего надо помнить, что эти люди были членами разветвленной и крайне опасной преступной банды, существование которой обусловливалось лишь упадком тамошних нравов. Даже в Константинополе и уж тем более на пути оттуда в Килиссели мы непрестанно имели дело с субъектами, для которых не было ничего святого. С одинаковой легкостью они посягали на имущество и на жизнь своих сограждан. Мы постоянно пребывали в смертельной опасности, да и сейчас гибель по-прежнему грозила нам каждое мгновение. Нас умышленно заманили в этот дом, прибегнув к изощренному обману, и все ради того, чтобы нас убить. Нас травили ядом, а когда это не удалось, хотели задушить; меня пытались зарезать и застрелить. Стоит ли удивляться тому, что нас, четверых, вынужденных любую минуту, днем и ночью, быть начеку, охватило определенное ожесточение? В данной ситуации нам пришлось отказаться от помощи властей; мы могли полагаться лишь на самих себя. Какое наказание могло служить достойным воздаянием за все эти покушения, устроенные на нас? Разве несколько ударов, которыми мы наградили этих безбожных, бессовестных негодяев, находившихся в наших руках, можно считать жестоким или даже кровожадным наказанием? Конечно нет! Скорее я убежден в том, что мы поступили слишком мягко и снисходительно.

Кто осудит нас за то, что мы уготовили несколько минут мучений старому Хабуламу? Мое намерение было добрым. Можно говорить о принуждении, об оказанном давлении или о чем-то ином, можно утверждать, что я совершил деяние, наказуемое по немецким законам, — что ж, мы находились не в Германии и нам надлежало считаться со здешней обстановкой; во всяком случае, я до сих пор не склонен упрекать себя за свое тогдашнее поведение.

— Ты хочешь дать больше? — спросил Халеф. — Сколько же?

— Я отсчитаю три сотни! — Но, поскольку хаджи снова замахнулся, он быстро добавил: — Четыре сотни, пять сотен пиастров! Я не могу дать больше пяти сотен!

— Ладно, — молвил хаджи, — если у тебя больше ничего нет за душой, прими же дар гнева. Конечно, мы богаче тебя. У нас имеется столько ударов в запасе, что мы могли бы одарить ими всю эту деревушку. Чтобы доказать это, мы будем неслыханно щедры и добавим тебе еще полсотни, так что ты получишь сто пятьдесят. Я надеюсь, что твое благодарное сердце признает, сколь мы щедры.

— Нет, нет, я не хочу сто пятьдесят! Мне даже сотню ударов не хочется получать!

— Но они тебе обещаны. А поскольку ты человек бедный и у тебя за душой всего пять сотен пиастров, то в нашем приговоре ничего нельзя изменить. Омар, подойди сюда и опять принимайся считать! Я хочу, наконец, начать.

Он замахнулся и нанес старику первый удар по правой ноге.

— Аллах керим! — пронзительно вскрикнул Хабулам. — Я заплачу шесть сотен пиастров!

— Два! — скомандовал Омар.

Удар пришелся по левой ноге старика.

— Стой, стой! Я даю восемьсот, девятьсот, тысячу пиастров!

Халеф бросил на меня вопрошающий взгляд и, когда я кивнул, опустил уже занесенную было палку.

— Тысячу! Что прикажешь, господин?

— Все зависит от Хабулама, — ответил я. — Спрашивается, выложит ли он тысячу пиастров наличными.

— У меня есть они! Они лежат тут! — пояснил старик.

— Надо подумать об этом деле.

— Что тут думать? Вы получите деньги и будете веселиться.

— Ты ошибаешься. Если я пощажу тебя и избавлю от наказания за деньги, то раздам эту тысячу пиастров беднякам.

— Делай с ними, что хочешь; только отпусти меня!

— Быть может, я и решился бы на это ради тех людей, которым достанутся деньги, но ты выполнишь тогда и еще одно условие.

— Что за условие? О Аллах, Аллах, Аллах! Вы хотите получить от меня еще больше денег?

— Нет. Я требую только, чтобы Анка и Яник тотчас были уволены со службы.

— Хорошо, хорошо! Пусть бегут, куда глаза глядят!

— Ты им немедленно выплатишь их жалованье, причем без всяких вычетов!

— Да, они получат все.

— И еще: дай им обоим хорошую письменную рекомендацию!

— И это получат.

— Прекрасно! Они покинут твой дом вместе со мной. Идти пешком почти до Ускюба далеко, к тому же им надо нести свои пожитки, поэтому я хочу отправить их в повозке, которая стоит у тебя в сарае.

— И не подумаю согласиться!

— Как угодно. Халеф, продолжай!

Третий удар.

— Стой, стой! — завизжал старик, увидев, что Халеф замахнулся. — Ну нельзя же давать им повозку!

— Почему?

— Они ее не вернут.

— Анка и Яник — люди честные. Впрочем, ты можешь обратиться к властям с просьбой, чтобы тебе вернули повозку.

— Ускюб слишком далеко отсюда!

— А ты разве не говорил, что сейчас там находится твоя жена?

Он еще немного поупрямился, но наконец согласился, что Анка и Яник поедут в Ускюб на его повозке, запряженной его лошадьми, а там передадут экипаж его жене.

— Теперь, пожалуй, все? — спросил он с глубоким вздохом.

— Еще нет. Ты подпишешь мне бумагу, в которой признаешься во всем, что замышлял против нас.

— Для чего тебе она?

— Я передам ее Янику. Если ты станешь что-нибудь затевать против него, он передаст ее судье.

— Это слишком опасно для меня!

— Халеф, возьми палку!

— Подожди! — воскликнул старик. — Пойми же, что он может использовать эту бумагу против меня, даже если я ничего не стану затевать!

— И ты пойми, — возразил я, — что опаснее для тебя не станет. Все твои слуги, стоящие здесь, слышали ваши признания. Они поняли, что произошло, и скоро все жители округи будут знать, что нас хотели убить и ты подмешал нам в еду яд. Люди будут сторониться и презирать тебя. Это обстоятельство, между прочим, побудило меня смягчить тебе наказание. Ты и так будешь наказан без моего вмешательства. Бумага, о которой идет речь, никак не ускорит и не усугубит твое наказание. Так что не раздумывай; времени у меня нет.

Халеф подкрепил мое увещевание, коснувшись подошвы старика палкой, будто метил, куда нанести удар. Это подействовало.

— Ты получишь бумагу, — заявил Хабулам. — Развяжите меня.

Так и было сделано; в сопровождении Халефа и Оско он отправился в свою комнату, чтобы принести деньги и писчие принадлежности.

Медленно ковыляя, он вышел; два его стража шли вместе с ним. Слуги и служанки, стоявшие возле задней стены, перешептывались. Потом один из парней вышел и заявил:

— Эфенди, мы не хотим больше оставаться у Хабулама; но он на это по своей воле не согласится, поэтому просим тебя заставить его.

— Я не могу это сделать.

— Ты же сделал это для Яника и Анки!

— Их я обязан был отблагодарить. Ведь они спасли нам жизнь. Вы же были заодно с убийцами.

— Это неправда, эфенди.

— Разве не вы охраняли их лошадей?

— Да, мы весь вечер и всю ночь простояли под ливнем и ждали награды за это, но когда эти люди появились, они были очень разгневаны и наградили нас тумаками и оплеухами.

— Когда они уехали?..

— Едва рассвело.

— В каком направлении они отбыли?

— Они поскакали в сторону дороги на Ускюб.

— Где они оставляли лошадей?

— За околицей, где растет айва.

— Если ты меня отведешь туда, я попытаюсь добиться, чтобы вас отпустили.

— Тогда с удовольствием отведу.

Тем временем Хабулам вернулся, сопровождаемый обоими стражами. Омар нес бумагу, чернила и перо. Халеф подошел ко мне с кошельком и сказал:

— Здесь тысяча пиастров, сиди. Я точно их пересчитал.

Я убрал кошелек.

Хабулам, ковыляя, направился к Анке и Янику. Он отдал обоим их деньги и злобным тоном сказал:

— Убирайтесь отсюда и честно верните повозку в Ускюбе. Я же буду каждый день молить, чтобы Аллах одарил вашу семью несчастьями и раздорами.

Эти слова вызвали гнев Яника. Он убрал деньги и ответил:

— Ты оскорбляешь меня, а ведь ты злодей — другого такого, пожалуй, не найти. Сейчас ты улизнул от палача, потому что эфенди — христианин и смилостивился над тобой. Но скоро придет тот час, когда ваша разбойная банда понесет заслуженное наказание. Ваши часы сочтены, ведь ваш главарь будет побежден отважным эфенди.

— Пусть он его еще найдет! — издевательски молвил старик.

— Ох, он его найдет; он ведь знает, где тот скрывается!

— Как, в самом деле знает?

— Ты думаешь, нам это неизвестно? Я сам отправлюсь в Каранорман-хане, чтобы помочь эфенди.

Слово было сказано! Я подавал знаки неосторожному юноше — он их не видел. Я хотел прервать его, но в запале он говорил так быстро, что я не успел выполнить задуманное. А ведь мне так не хотелось, чтобы они узнали, что мне это место известно.

Хабулам прислушался. На его лице застыло напряженное выражение.

— Кара-нор-ман-хане! — воскликнул он, как-то по-особому выделив два слога — «нор» и «ман». — Что это за место такое?

— Это близ Вейчи; там находится ваш главарь.

— Кара-норман-хане! Ага, очень хорошо! Что ты на это скажешь, Суэф?

С этими словами он издевательски рассмеялся.

Мнимый портной обернулся, услышав свое имя, и испытующе заглянул в лицо Янику. В ответ на вопрос Хабулама он тоже громко усмехнулся и сказал:

— Вот так здорово! Пусть они едут туда и ищут его. Хотелось бы мне посмотреть, что за физиономии они скроят, если отыщут там главаря.

Их поведение поразило меня. Я ожидал их испуга, а они издевательски хохотали. Судя по их виду и их словам, они ничуть не притворялись. В этот момент я со всей уверенностью понял, что их главаря не было в Каранорман-хане.

Но ведь я же читал ту записку, в которой Баруда эль-Амасата вызывали именно в это место. Или же имелось еще одно местечко с похожим названием?

В данную минуту мне, конечно, некогда было обдумывать мелькнувшую у меня мысль. Мне нужно было писать. Я делал это на восточной манер, положив бумагу прямо на колено. Остальные вели себя тихо, стараясь не мешать мне.

Мурад Хабулам уселся рядом с Суэфом, и оба о чем-то стали шептаться, причем мельком я видел, что они смотрели на нас со злорадством. В конце концов оба хихикнули. Их наглость рассердила меня.

— Выйди-ка и впряги лошадь в повозку, — приказал я Янику. — Собирайте ваши пожитки. Мы вот-вот отправляемся.

— Привести наших лошадей? — спросил Халеф.

— Пока нет. Сходи еще раз в башню. Я заметил, что там еще лежат остатки отравленного яичного пирога, которые мы бросали воробьям. Возможно, они пригодятся нам.

Маленький, остроумный Хаджи не преминул заметить:

— У меня в кармане есть еще пакетик с крысиным ядом, что мы отняли у нашего милейшего хозяина Хабулама.

— Очень хорошо. Хабулам, похоже, смеется над нами; так я постараюсь, чтобы он стал серьезнее.

Халеф, Анка и Яник удалились. Первый вернулся как раз, когда я покончил с писаниной. Он принес целую коллекцию кусков и даже крошек, которых было более чем достаточно для химического анализа.

— Эфенди, что ты собираешься делать с этими вещами? — озабоченно спросил Хабулам.

— В Ускюбе я передам их полицейскому аптекарю, чтобы тот подтвердил, что содержимое пакетика с ядом было добавлено в яичный пирог.

— И с какой же это целью?

— С весьма определенной. Мне хочется умерить твою веселость.

— Мы не смеялись!

— Не лги! Этим ты делаешь себе только хуже.

— Нас рассмешил этот Каранорман-хане.

— Почему?

— Потому что мы ни о чем подобном не слышали.

— И это так смешно?

— Нет; но Яник говорил о каком-то атамане, о котором мы вообще ничего не знаем, а местечко Каранорман-хане волнует нас еще меньше.

— Да? Вы вообще ничего не знаете о Жуте?

— Нет, — ответил он, хотя мне показалось, что он испугался, когда я упомянул это имя. — Я не знаю ни его, ни места, о котором вы говорите.

— И ты не знаешь ни одного места с похожим названием?

Я пристально взглянул на него. Сглотнув слюну и опустив взгляд, он ответил:

— Нет, не знаю подобного места.

— Стой, я опять вижу, что ты врешь. Ты не умеешь притворяться так, чтобы обмануть меня. Мы еще посмотрим!

Я достал свой бумажник. В одном из отделений лежала записка, попавшая мне в руки; Хамд эль-Амасат писал ее своему брату Баруду эль-Амасату. Я достал ее и самым дотошным образом изучил.

До сих пор я не обращал внимания на то, что слово «Каранорман-хане» было написано нечетко; я верил, что правильно его прочитал. Лишь теперь, глянув на интересовавшие меня слоги, я сразу понял, в чем дело.

В арабском письме нет букв, обозначающих гласные звуки; их обозначают особыми черточками, имеющими название харекет. Это — штрихи или крючочки, которые ставят над соответствующими согласными или под ними. Так, например, маленький штрих «~», который зовется юстюн, или эзре, означает звуки «а» или «е», если стоит над буквой; если же он стоит под буквой, то читается как «ы» или «и». Крючок «'», называемый этюрю, ставится над буквой и читается как «о» и «у» или же «э» и «ю». Таким образом, если надпись неразборчива, легко может произойти путаница. Так и случилось со мной при чтении записки.

Я принял крохотное черное пятнышко на бумаге за крючок этюрю и не заметил один из штрихов, стоявших под строкой, ведь они были такими крохотными, что их было трудно разглядеть. Итак, следовало читать не «о», а «и», то есть третий слог этого слова звучал как «нир».

Кроме того, человек, писавший эту записку, так нечетко вывел начальную букву четвертого слога, что я не сумел точно определить, как расположена петля. По этой причине я прочитал «м» вместо «в». Итак, эти два слога следовало читать «нирван», а не «норман», и, следовательно, название местечка звучало «Каранирван-хане».

Подняв глаза, я неожиданно увидел, что Хабулам жадно смотрит на меня.

— Что там такое, господин? — спросил он.

— Записка, как видишь.

— Что в ней написано?

— Название «Каранорман-хане»!

— Позволь мне взглянуть на него разок!

Знал ли он Хамда эль-Амасата? Был ли посвящен в тайну, которую мы пытались разгадать? Наверное, он задумал уничтожить записку. Впрочем, нет; в этом не было никакого проку, ведь я знал ее содержание.

Мне показалось самым разумным дать ему эту записку. Пристально понаблюдав за ним, я, быть может, сумею сделать какие-то выводы по тому, как он поведет себя.

— Вот записка, — сказал я, — но не потеряй ее; она мне еще нужна.

Он взял клочок бумаги и осмотрел его. Я увидел, что он побледнел. В то же время я услышал тихое, но очень характерное покашливание Халефа. Он хотел привлечь мое внимание. Я быстро взглянул на него, и он одними лишь веками, почти незаметно, указал на Суэфа. Когда я быстро, украдкой глянул на мнимого портного, то увидел, что тот приподнялся на колено и вытянул шею. Его глаза были устремлены на Хабулама, а лицо выказывало крайнее напряжение; он не хотел упустить ни звука из сказанного.

Мне стало ясно, что оба они знали о записке больше, чем я полагал; теперь мне стало жаль, что я заговорил о скором отъезде. Если бы я мог еще задержаться, то, может быть, сумел как-то расследовать эту загадку. К сожалению, сказанного не вернешь.

Тем временем Хабулам успокоился. Покачав головой, он сказал:

— Кто же такое прочтет? Я нет! Да это вообще непонятный язык!

— Нет уж! — ответил я.

— Да. Здесь есть лишь слоги, но они не складываются в слова!

— Их нужно по-иному составить, тогда получается вполне ясная фраза.

— Ты знаешь как?

— Конечно.

— Так покажи хоть раз!

— Похоже, ты очень интересуешься этой запиской?

— Потому что думаю, что вы не в силах ее прочитать, а ты утверждаешь обратное. Составь правильно слоги и прочитай мне записку.

Пристально, хоть и украдкой, взглянув на него и Суэфа, я пояснил:

— В правильном порядке слова звучат так: «In pripeh beste la karanorman chan ali sa panajir menelikde». Понимаешь это?

— Только отдельные слова.

Я ясно видел, как молниеносно передернулось его лицо. Суэф снова скорчился, словно напуганный чем-то. Я понимал, в чем дело, и произнес:

— Это смесь турецких, сербских и румынских слов.

— Для чего же это? Неужели человек, писавший эту записку, не мог обойтись одним-единственным языком?

— Потому что содержание записки предназначалось не всем. Жут и его сообщники пользуются тайным письмом. Они заимствуют слова из трех упомянутых языков и расставляют их слоги по определенному правилу, так что все выглядит так бессмысленно, что непосвященный не может прочесть подобную надпись.

— Шайтан… Дьявол! — тихо вырвалось из уст Суэфа.

Он не мог скрыть своего изумления. Его возглас подсказал мне, что я попал в цель, хотя и высказал всего лишь предположение.

— Но ты ведь сумел прочитать эту записку! — сказал Хабулам; его голос дрожал от волнения.

— Разумеется.

— Значит, ты сообщник Жута?

— Ты забываешь, что я европеец.

— Ты хочешь сказать, что вы умнее нас?

— Да.

— Господин, это звучит гордо!

— Это лишь правда. Вас эта тайнопись устраивает, нам же легко ее разгадать, потому что составлена она очень бестолково.

— И все же, что говорят эти непонятные мне слова?

Он хотел лишь убедиться, известно ли мне содержание записки, ведь сам он мог ее прочитать.

— Надпись гласит: очень быстро новость в Каранорман-хане, но после ярмарки в Менелике.

— Так ты можешь ее прочесть! — сказал он с детским удивлением в голосе. — Но разве эта записка так важна для тебя, что ты просишь не потерять ее?

— Да, ведь я ищу Жута и надеюсь отыскать его с помощью этой записки.

— Значит, ты побывал на ярмарке в Менелике и теперь направляешься в Каранорман-хане?

Я с готовностью поддакнул, сделав это так непринужденно, будто сам разрешил ему меня расспрашивать. Он поверил мне и поинтересовался:

— Кто же написал эту записку?

— Один твой знакомый, а именно Хамд эль-Амасат. Он ведь брат Баруда эль-Амасата, который этой ночью был у тебя.

— И все-таки я никогда о нем не слыхал. Кто это такой?

— Он находился на службе у купца Галингре в Скутари. Сейчас он разыскивает Жута, чтобы встретиться у него со своим братом Барудом.

— Откуда ты это знаешь?

— Мне подсказала записка.

— Эфенди, умная же у тебя голова. Ты мне наговорил о дурном глазе только затем, чтобы меня обмануть. У тебя вовсе не дурной глаз. У тебя, наоборот, очень зоркое зрение; теперь я понимаю это. Быть может, ты сумеешь найти тот самый Каранорман-хане, что ищешь.

— Я уже нашел его.

— О нет! Тот, о котором ты говорил, это не то.

— Хабулам, какую же глупость ты совершил только что.

— Не знаю какую, эфенди!

— Ты сам себя наказал враньем. Прежде ты заявлял, что не знаешь Жута, а теперь согласился, что знаешь, где он живет.

— Ах! Я не сказал об этом ни слова.

— О нет! Ты мне сказал, что Каранорман-хане близ Вейчи вовсе не то, что мне нужно; это значит, что я не найду там Жута. Стало быть, ты знаешь, где он находится.

— Господин, я всего лишь предположил, что ты сделал неправильный вывод!

— А я уверен, что сделал очень правильный вывод.

— Что ж, даже если ты был прав, предполагая это, ты не можешь теперь утверждать, что нашел нужный тебе Каранорман-хане. Пока ты знаешь лишь одно: ты ошибся.

Он сделал важное и надменное лицо. Он говорил доверительным тоном, а поскольку я отвечал ему с совершенно безобидным видом, то непосвященный легко мог подумать, что мы лучшие друзья и беседуем на какую-нибудь нейтральную тему. Он задумчиво приложил палец к носу и продолжал:

— Ты, как я вижу, был с нами снисходителен. Я хотел бы, я мог бы помочь тебе в пути. Поэтому я говорю тебе: мне кажется, есть несколько деревушек и селений с тем же названием. Я дам тебе хороший совет. Отправляйся к властям в Ускюбе и попроси показать перечень населенных пунктов. Ты сразу увидишь, как часто встречается название Каранорман-хане, и узнаешь, где находятся все эти селения.

— Я тоже об этом думал, но решил этого не делать, ведь империя падишаха очень скверно управляется. Я уверен, что даже в таком крупном городе, как Ускюб, не найдется подобного перечня, а если он и есть, то никуда не годится. Я вообще не поеду в Каранорман-хане.

— А куда же ты направишься, эфенди?

— Я превращу «о» в «и», а «м» в «в» и поеду в Каранирван-хане.

Я произнес это медленно и с подчеркнутым ударением. Пристально глядя на Хабулама, я видел, как изменился цвет его лица, как он испуганно взялся за голову.

— Шайтан… дьявол! — снова тихо вымолвил Суэф.

И этот возглас подсказал мне, что я напал на верный след.

— Разве есть селение с таким названием? — медленно, сдавленным голосом переспросил Хабулам.

— Нирван — это персидское слово; значит, это место следовало бы искать вблизи персидской границы. Ты знаешь, что такое языковедение?

— Нет, эфенди.

— Тогда я не сумею тебе объяснить, каким образом, зная состав этого слова, я догадался, что это местечко было названо по имени его владельца.

— Быть может, я все же пойму!

— Вряд ли. Этого человека зовут Нирвани, родом он из персидского города Нирван. У него черная борода, поэтому его прозвали «Кара», «Черный». Итак, здесь его зовут Каранирван. Он построил постоялый двор, и нетрудно догадаться, что двор этот, по имени его хозяина, назвали Каранирван-хане; да он и сегодня еще так называется.

— Шайтан… дьявол! — снова тихо проронил Суэф.

Мурад Хабулам вытер пот со лба и сказал:

— Чудеса, да и только! Из этого имени ты сумел сочинить целую историю! Я боюсь только, что ты обманываешься.

— А я готов клясться, что этот постоялый двор не лежит ни в городе, ни в деревне.

— Почему?

— Потому что в этом случае в записке значилось бы название этого города или деревни. Двор лежит в уединенном месте, а значит, не имеет смысла искать его в перечне населенных пунктов.

— Если он лежит в уединенном месте, тебе его не найти. Ты — чужеземец, и тебе, наверное, некогда задерживаться здесь, чтобы заниматься столь тщательным расследованием.

— Ты ошибаешься; я надеюсь, что Каранирван-хане очень легко найти. Ты знаешь где-нибудь в окрестностях Килиссели хоть одного перса?

— Нет.

— Верю тебе. В стране штиптаров персы так редки, что, если где и есть хоть один, о нем слышали все; к тому же персы шииты, а значит, религиозные убеждения этого человека тоже известны всем. Мне остается лишь расспрашивать в дороге, не живет ли поблизости какой-нибудь перс.

— Но он может жить далеко, очень далеко отсюда, так что люди, которых ты встретишь, ничего не будут знать о нем.

— Он живет именно в этой стороне.

— Откуда ты знаешь?

— Мне подсказывает записка.

— Господин, не понимаю тебя. Я ведь читал ее слово в слово и ничего не заметил.

— Ох, Мурад Хабулам, какую страшную глупость ты опять совершил!

— Я? — испуганно спросил он.

— Да, ты! Разве ты не говорил до этого, что не можешь понять, о чем сказано в записке, ведь ты не знаешь тайнопись? А теперь заявляешь, что прочел записку слово в слово. Как же все это совместить?

— Господин, — ответил он растерянно, — я читал записку, но не понял ее.

— Ты ведь сказал, что ничего не заметил! К тому же записка составлена лишь из отдельных слогов, а ты говоришь слово в слово. Запомни, Мурад Хабулам: у лжеца должна быть очень хорошая память, если он не хочет противоречить себе. Так что слушай! Я уже сказал тебе, что записка многое мне поведала. Ее написал Хамд эль-Амасат в Скутари; он адресовал ее своему брату Баруду эль-Амасату, находившемуся в Эдрене. Один пишет другому, что прибудет к нему и по пути минует Менелик. Хамд эль-Амасат намерен встретиться с братом в Каранирван-хане. Теперь скажи мне, выберут ли оба длинный, кружной путь, сделают ли бесполезный крюк?

— Нет, не будут делать.

— Значит, они поедут кратчайшим, прямым путем?

— Конечно, эфенди.

— Итак, они поедут кратчайшим путем из Эдрене в Скутари, минуя Менелик; где-то между двумя последними городками лежит местечко Каранирван-хане. Я в этом уверен так, словно видел его воочию.

— Шайтан… дьявол! — в четвертый раз тихо проронил Суэф.

Мнимый портной, казалось, затвердил понравившуюся ему фразу. Я сделал вид, будто не слышал его. Однако этот очередной вздох снова доказал мне, что я не ошибаюсь.

— Эфенди, — сказал Хабулам, — все, что ты говоришь, складно звучит; мне хочется, чтобы ты был прав, вот только сам я в это не верю. Поговорим лучше о другом! Значит, ты впрямь повезешь яд и крошки от пирога в Ускюб? Я же уплатил штраф и получил два удара, от которых у меня ужасно саднит все тело; можно было бы этим и ограничиться.

— Ты уплатил штраф, а потом насмехался над нами. Теперь ты понимаешь, что смеялся зря. Я найду этот постоялый двор и без вас. И вот за то, что вы осмелились надо мной потешаться, нужно вас наказать. Я не тот человек, что позволит играть с собой комедию. Я передам в полицейскую аптеку в Ускюбе яд и эти крошки.

— Эфенди, я пожертвую беднякам еще сотню пиастров.

— И даже если ты мне предложишь тысячу, я верну их назад.

— Я прошу тебя, подумай, неужели нет ничего, что бы заставило тебя отказаться от этого плана?

— Гм! — пробурчал я задумчиво.

Это обнадежило его. Он увидел, что я могу еще передумать.

— Подумай же! — повторил он настойчивее.

— Быть может, да… Быть может, все же удастся договориться. Скажи-ка мне, в здешнем краю трудно найти слуг?

— Людей, готовых отправиться в услужение, полно! — выпалил он.

— Тогда, пожалуй, ты без труда сыщешь себе слуг и служанок?

— Конечно. Стоит мне только захотеть.

— Вот и придется тебе захотеть!

— Что ты имеешь в виду?

— Посмотри на этих людей! Они все хотят уйти от тебя.

Этого он не ожидал. Он обернулся и с угрозой глянул на слуг и служанок. Потом он спросил меня:

— Откуда ты это знаешь?

— Они мне сказали об этом.

— Аллах! Я велю дать им плетей!

— Этого ты не сделаешь. Разве ты сам не отведал плети? Я умоляю тебя раскаяться и изменить образ жизни. Почему тебе не хочется отпустить этих людей?

— Потому что мне не нравится это.

— Значит, тебе больше по нраву, что я повезу в Ускюб яд. Халеф, лошади готовы?

— Да, эфенди, — ответил он. — Нужно только привести их. Яник тоже запряг повозку.

— Тогда отправляемся в путь. Довезите меня до ворот!

— Стой! — крикнул Хабулам. — Какой же ты вспыльчивый человек, эфенди!

— Короче, — перебил я. — Выплати своим людям жалованье, и пусть они идут, куда хотят!

— Я бы рад, но не могу же остаться без слуг!

— Тогда найми для начала поденщиков. У меня нет времени долго разговаривать. Вот бумаги, составленные мной. Прочти их и подпиши.

Он взял бумаги и уселся, собираясь тщательно их перечитать. Их содержание не обрадовало его; у него имелось много «за» и «против», но я не позволил ничего менять; в конце концов он подписал их. Халеф взял обе рекомендации, а также признание в содеянном и понес эти документы Янику.

— Ну и что делать с этими людьми? — спросил я.

Хабулам ответил не сразу. Но тут Суэф гневно прикрикнул на него:

— Да пусть они к шайтану проваливают! Ты наберешь себе новых людей, которые ничего не знают о том, что случилось вчера и сегодня. Гони их прочь! И чем дальше они уйдут, тем лучше!

Это решило спор. Хабулам удалился за деньгами, а я остался, ожидая, пока он выплатит жалованье. Потом я отдал ему яд и куски пирога и велел привести лошадей.

Легко догадаться, что наше прощание с хозяином было отнюдь не теплым. Он извинился, что не может проводить меня до двери, поскольку ноги его болят.

— Ты понял, — сказал я, — что Аллах может превратить в правду самую чудовищную ложь. Вчера, когда мы приехали, ты говорил, что не можешь ходить, и это была ложь. Сегодня она стала правдой. Я не стану тебя увещевать, убеждая, чтобы этот случай послужил тебе уроком. Если твое сердце полностью очерствело, мне не удастся смягчить его. Что же касается твоего гостеприимства, то благодарить мне тебя не за что. Суэфу полагалось привести меня на постоялый двор; он же обманул и привел к тебе. Хозяину постоялого двора я бы заплатил; тебе же ничего не предлагаю. В общем и целом мы сегодня квиты, и я надеюсь, что не придется заполнять новый счет.

— Мы еще не квиты! — свирепо выкрикнул Суэф. — Ты мне заплатишь за все, что было сегодня.

— С удовольствием! Не премину опять отсчитать удары!

— О нет! В следующий раз в ход пойдут пули!

— Мне тоже это по нраву. Я уверен, что мы увидимся. Я тебя узнал и больше в тебе не ошибусь.

— О, ты меня еще далеко не узнал! — ухмыльнулся он.

— Будущее покажет. Я знаю точно, что через несколько минут после моего отъезда ты тоже покинешь этот дом…

— Разве я могу ходить?

— Нет; ты поедешь верхом.

— Ну, ты знаешь все на свете! Если ты и впрямь так умен, как кажешься, скажи-ка мне, куда я поеду.

— Туда, где остальные.

— А зачем?

— Чтобы доложить им, что я ищу Каранирван. Передай им привет от меня и скажи, что в следующий раз они будут стоять не в воде, а в крови, — конечно, в собственной крови.

Оско вывез меня. Снаружи стояли лошади, и мы вскочили на них. Перед дверью находилась также повозка, в которой сидели Яник и Анка. Их скудные пожитки лежали позади них, а их лица сияли от радости.

— Сейчас мы подъедем к тому месту, где стояли лошади, а затем направимся за вами вдогонку, — крикнул я им.

Слуга, что вызвался нас отвести туда, уже ждал наготове. Мы даже не стали заходить в деревню; через пять минут он привел нас в нужное место и попрощался с нами. Когда он протягивал мне руку, я, не забывая о главном, спросил его, сколько человек сегодня уехало отсюда. Их было пятеро, но он знал только Манаха эль-Баршу, брата Хабулама. Я велел ему описать остальных четверых: это были Баруд эль-Амасат, старый Мубарек и оба аладжи. Раненый Мубарек держался в седле навытяжку — старик был и впрямь крепким, как бегемот.

Из-за больной ноги мне не хотелось спрыгивать наземь, и я поручил другим дотошно изучить многочисленные следы копыт.

— Для чего это нужно? — спросил Оско.

— Чтобы снова узнать этих лошадей. Мы можем попасть в неприятное положение, если не поймем, кто проехал впереди нас. Поэтому для нас было бы хорошим подспорьем, если бы копыта лошадей имели какие-то приметы, по которым мы узнали бы их. Тогда мы узнаем этих лошадей по отпечаткам их копыт.

Мы находились на лужайке. Здесь, в тени нескольких громадных платанов, во множестве росли кусты и деревца айвы; земля между ними была истоптана. Следов виднелось немало, но не было ни одного запоминающегося, который бы потом мы безошибочно узнали среди других. Мы снова отправились в путь, так ничего и не выяснив.

Дождь сильно смягчил землю; ехать по чужим следам было очень легко. Они направлялись к дороге, ведущей через Гурилер и Караджи-Нова в Ускюб. Даже на этой дороге след был заметен, ведь слой грязи был высок, а никакого движения здесь не было.

Мы очень скоро догнали повозку, в которой ехала счастливая пара, и теперь, поскольку никто из обитателей замка не мог этого видеть, я вручил изумленному Янику в качестве свадебного подарка тысячу пиастров, полученных от Хабулама. Честный юноша сперва отнекивался, отказываясь принимать еще и этот подарок, но в конце концов сунул деньги себе. Оба молодожена не уставали расточать слова благодарности. Мы сделали счастливыми хотя бы двоих людей, и это решительно перевешивало всю противозаконность наших последних действий.

Грязи на дороге было столько, что мы ехали очень медленно. Похоже, все реки и ручейки вышли из берегов. К счастью, небо над нами приветливо сияло.

Халеф приблизился ко мне и завел разговор:

— Ты хочешь опередить наших противников, сиди? Нам это удастся?

— Нет, я решил не делать этого. Пока я верил, что нам всем надо попасть в Каранорман, что близ Вейчи, я надеялся опередить наших врагов. С того момента, как выяснилось, что я ошибался, наша цель совершенно нам не ясна. Нам придется, как прежде, ехать по их следам. Впрочем, я думаю, что скоро мы узнаем, где лежит Каранирван-хане.

— Непременно за Ускюбом. Ты так не думаешь?

— Я тоже так думаю. Что-то мне не верится, что этот постоялый двор лежит на пути в Ускюб.

— Ускюб большой город?

— Полагаю, там живет чуть меньше тридцати тысяч человек.

— Тогда мы упустим из виду следы.

— Стамбул еще больше, гораздо больше, а разве мы не нашли там то, что искали? Впрочем, я полагаю, что нам вообще не придется заезжать в Ускюб, потому что пятеро наших любимцев постараются там не показываться. Это слишком опасно для них. Вспомни, Халеф, что Манах эль-Барша был там сборщиком налогов. Его прогнали со службы; надо думать, что он в чем-то провинился и боится там появляться. Разве что они заглянут в город из-за старого Мубарека, ведь надо, чтобы сведущий хирург перевязал ему раны. Так что, надо быть готовым к обоим случаям. И все- таки вероятнее всего, они сделают большой крюк, объедут Ускюб, а потом, по ту сторону города, снова выберутся на дорогу в районе Какандел. Если моя догадка верна, то Каранирван-хане следует искать за Каканделами в пустынных долинах Шар-Дага.

Мы добрались до Кривой Реки; ее вспененные волны далеко вышли из берегов. Притоки Вардара[25] принесли с гор очень много воды, и река разлилась. Наводнение было очень опасным. Перебраться по старому мосту было уже нелегко; вода захлестывала его, а его опоры, похоже, расшатались под натиском напиравших на них волн. Уровень воды с обоих концов моста достигал примерно аршина. Похоже, вчерашняя буря обрушилась на всю область от Шар-Дага до Курбецкой Планины.

Мы находились сейчас посреди долины Мустафа, прославленной своим плодородием; через добрых полчаса мы достигли деревни Гурилер, лежавшей возле правого рукава Кривой Реки.

Этот рукав тоже вышел из берегов и, похоже, причинил немало несчастий. Жители деревни стояли в воде, пытаясь изо всех сил запрудить реку.

Чтобы попасть в Ускюб, нам надо было держаться выбранного направления вплоть до Караджи-Нова. Дорога шла дальше почти по прямой линии.

Здесь, где ходило и топталось столько людей, мы упустили из виду следы. Нам подумалось, что за деревней мы снова их заметим, но, миновав ее, мы так и не отыскали их.

Насколько я знал, здесь не было другой дороги, что вела бы в сторону от главного пути. Быть может, люди, которых мы искали, остановились в деревне? Там имелся небольшой конак. Мы видели этот дом, но проехали мимо. Ничего другого не оставалось, как повернуть назад и приняться за расспросы.

Дом стоял рядом с водой; она почти подходила к двери. Хозяин был занят возведением запруды. Когда я приветствовал его, он едва удостоил меня благодарности, бросив в мою сторону короткий и очень неприветливый взгляд.

— Плохой гость у вас тут побывал, — промолвил я, указывая на реку.

— Ох, есть гости и похуже, — колко ответил он.

— Что может быть хуже огня и воды?

— Люди.

— Надеюсь, ты не сам в этом убедился.

— Увы, очень часто с этим сталкиваюсь, вот и сегодня тоже.

— Сегодня? Так ты хозяин этого дома?

— Да. Хочешь ко мне заглянуть? Я видел, как вы проехали мимо. Зачем же ты вернулся? Поезжай с миром дальше!

Опираясь на кирку, он недоверчиво поглядывал на меня. Лицо у него было честное и открытое: он не напоминал человека, ненавидящего весь род людской. Вел же он себя так уклончиво по какой-то особой причине, о которой я догадывался, поэтому я спросил:

— Похоже, душа твоя настроена против меня. Чем же я заслужил ту невежливость, с которой ты отвечаешь мне?

— Верно говорят, вежливость — украшение людей, но есть люди, к которым эту поговорку никак не приложишь.

— Ты относишь меня к таким людям?

— Да.

— Тогда скажу тебе, что ты очень ошибаешься. Меня оклеветали.

— Откуда ты знаешь, что о тебе говорили?

— Догадываюсь по твоему поведению.

— Вот твоя подозрительность и выдала тебя. Мне не солгали. Поезжай отсюда! Не хочу иметь с тобой дело.

— А вот я хочу! Я же совсем не такой, каким меня описали.

— Напрасно стараешься! Я тебя знаю, — сказал он, презрительно махнув рукой. — Если ум у тебя есть, ты из деревни уедешь. Ты не в такую глухомань попал, где тебя и твоих людей все боятся, ибо не надеются на помощь. Так смотри же! Видишь, со мной находятся люди падишаха.

В дверь вошел человек, одетый в полувоенную форму. Схожесть его с хозяином выдавала их родство; это были братья. Он тоже смотрел на меня очень неприветливо.

— Что такое? Что нужно этому чужаку? — спросил он хозяина.

— Не знаю, — ответил тот. — Да и вообще не хочу знать. Я уже сказал ему, чтобы он проезжал.

— Я так и сделаю, — ответил я. — Только вначале наведу справки, и надеюсь, что вы мне ответите на один вежливый вопрос.

— Мы так и сделаем, если только на твой вопрос можно ответить, — сказал солдат. — Я — военный врач в Ускюбе; я приехал в гости к своему брату. Вот что я тебе хочу сказать, прежде чем ты спросишь.

Теперь мне все было ясно. Поэтому я спросил:

— К вам заезжали сегодня утром пять всадников? ' Он кивнул.

— Один был ранен, и ты перевязал его.

— Так оно и есть. Может, ты знаешь, кто его ранил?

— Я сам.

— Значит, верно, что эти люди нам о тебе рассказывали.

— Что же они рассказывали?

— Тебе лучше знать, чем нам. Если тебе нечего спрашивать, разговор окончен.

Он повернулся.

— Стой, подожди-ка! — сказал я. — Разумеется, я могу представить, что они вам наврали, но вот как все это было, не знаю. Ты — врач на службе султана, значит, умеешь читать. Посмотри-ка вот эту бумагу.

Я достал свой фирман и протянул его. Едва взглянув на текст и печать, он низко поклонился и изумленно сказал:

— Это же печать и подпись великого везира! Такой документ выдают лишь с особого разрешения падишаха.

— Разумеется! Я рад, что тебе это хорошо известно.

— И ты законный владелец этого фирмана?

— Да; убедись, сравни описанные здесь приметы с моей внешностью.

Он так и сделал, а затем, покачав головой, сказал своему брату:

— Похоже, мы несправедливо обошлись с эфенди. Он не тот, за кого нам его выдавали.

— Я уверен, что вам сказали неправду обо мне, — согласился я. — Быть может, вы будете так добры и сообщите мне, что обо мне говорилось.

— Значит, ты и впрямь эфенди из Алемании — страны, которой правит славный кайзер Гийом?

Когда я подтвердил, он сказал:

— Возьми свой фирман. Нас в самом деле обманули; мы поверили, что вы разбойники.

— Нечто похожее я и предполагал. А ведь разбойники — те самые люди, что у вас останавливались, — ответил я.

— Они вели себя совсем по-иному.

— А что тут удивительного? Им нужна была твоя помощь, вот они и вели себя вежливо.

— С ними был один, которого я знал.

— Манах эль-Барша?

— Да. Раньше он был сборщиком подушной подати в Ускюбе.

— Ты был очень почтителен с ним? Его же прогнали со службы!

— Да, но ему же незачем становиться разбойником!

— Он один из них. Ты, может, слышал про двух аладжи?

— Очень часто. Это — два разбойника с большой дороги; они держат в страхе всю местность от гор Керуби и Бастрика до Дуваницкой Планины. Сколько их старались поймать, все напрасно. А почему ты спрашиваешь меня об этих людях?

— Потому что они побывали здесь. Ты не присматривался к лошадям этих пятерых?

— Да. Там были две пегие лошади, великолепные лошади…

Он умолк, смущенно взглянув на меня. Его рот остался открытым. Ему пришла в голову какая-то важная мысль.

— Ну, говори дальше! — поторопил его я.

— Аллах! — воскликнул он. — Что же я вспомнил! Эти разбойники разъезжают на пегих лошадях, потому их и зовут «аладжи».

— Ну, что из этого следует?

— Что они-то как раз к нам и заезжали!

— Верно! Вы принимали у себя обоих аладжи, а остальные трое были такие же негодяи.

— Вот уж бы не подумал! Они сами разбойники, и тебя, тебя тоже оклеветали. Они выдали вас за бандитов и сказали, что встретились с вами на постоялом дворе в Килиссели. Вы с ними поссорились, а потом подкараулили их и выстрелили исподтишка. Я перевязывал старика, которому две пули угодили в руку.

Я кратко рассказал ему всю эту историю и узнал от него, что пятеро сообщников направились в Ускюб.

— Но на дороге я не заметил их следов, — признался я.

— Они поехали по дороге, ведущей в Румелию, — таков был ответ. — Они посчитали, что из-за дождя ехать по главной дороге слишком грязно. В Румелию же они будут добираться прямо по лугам.

— Они выбрали странный окольный путь, ведь он же тяжел для раненого. Значит, они вообще не хотят ехать в Ускюб. Там их могут арестовать, а так они избегнут этой опасности. Они пытаются скрыться от нас. Поэтому они нас оболгали, лишь бы только вы не рассказали, куда они поехали. Дорогу в Румелию трудно найти?

— Вообще-то нет. Проедешь еще немного вдоль реки, а потом повернешь направо. Ты легко заметишь следы пятерых всадников, ведь земля мягкая.

Я попрощался и вернулся к поджидавшим меня спутникам.

— Наши противники не поехали в Ускюб; они направились в Румелию.

— В Румелию? — переспросил Яник. — Значит, они свернули с дороги. Ты поедешь за ними, эфенди?

— Да, так что нам придется расстаться.

Благодарные молодожены прощались с нами очень трогательно.

Когда мы поехали в западном направлении (вместо северо-западного) и оставили за собой деревню, мы увидели среди травы пять четко выделявшихся следов. Дороги как таковой здесь не было.

— Ты знаешь эту Румелию? — спросил меня Халеф, снова державшийся рядом со мной.

— Нет. Я знаю только, что это деревня; я же никогда не был в этих краях. Возможно, эта деревня лежит у дороги, что ведет из Кеприли в Ускюб и тянется вдоль Вардара. По ту сторону проходит железная дорога.

— Ага! Мы могли бы даже проехать по железной дороге. Когда я вернусь к Ханне, прекраснейшей из дщерей, я с гордостью скажу ей, что мне тоже довелось восседать в повозке, которую приводит в движение дым.

— Не дым, а пар.

— Но это ведь то же самое.

— Нет; дым ты можешь видеть, в то время как пар невидим.

— Если пар невидим, то откуда ты знаешь, что он существует?

— Ты можешь увидеть музыку?

— Нет, сиди.

— Значит, по твоему мнению, музыки нет? Объяснить тебе сущность пара и его действие не очень-то и легко. Чтобы понять меня, тебе следовало бы обладать некоторыми необходимыми знаниями.

— Сиди, ты вздумал меня оскорбить? Разве я не доказывал тебе столько раз, что я много чего знаю?

— Но не в области физики.

— А какие же тогда знания нужны?

— Они касаются законов природы и сил, действующих в природе.

— Ого, я знаю все силы и законы природы. Если кто-то меня оскорбит, то действует очень простой закон природы: этот человек получает от меня оплеуху. И когда я даю ему оплеуху, то мне помогает моя природная сила. Или я в чем- то не прав?

— Ты часто бываешь прав, даже когда ты не прав, мой дорогой Халеф. Мне, правда, жаль, что тебе не придется рассказать Ханне, цветку среди женщин, о том, как ты ездил в вагоне железной дороги.

— Почему нет?

— Во-первых, я не знаю, действует ли сейчас эта дорога, а, во-вторых, нам надо преследовать наших врагов. Они не поедут по железной дороге, а значит, и мы будем лишены сего удовольствия.

Дорога была сносной, и мы стремительно продвигались вперед. Через полчаса мы увидели деревню, лежавшую перед нами. Слева тянулась дорога из Кеприли в Капетанли-хане, а справа она уходила в сторону Ускюба.

Окидывая взором эту дорогу, я заметил всадника, спешившего к нам со стороны Капетанли-хане; он скакал карьером. Если уж кто-то решился ехать так быстро по этой непролазной грязи, значит, в самом деле он очень торопился. Я взял в руку подзорную трубу. Едва я увидел этого человека, как тут же передал трубу Халефу. Он приставил ее и сразу же опустил.

— Аллах! — воскликнул он. — Это Суэф, выдававший себя за портного!

Я был прав, когда сказал ему, что он покинет Килиссели тотчас после нас.

— Едем рысью, — сказал я. — Он решил предупредить остальных, а этого не должно произойти. Он знает, куда мы едем.

— Нам его не опередить, — промолвил Халеф, — он уже слишком близко к деревне, но за деревней мы, конечно, догоним его.

— Только если через реку есть мост. Если же здесь переправляются на лодке или плоту, у него будет преимущество. Я помчусь вперед.

Я тихо коснулся шпорами паха моего вороного, и тотчас он помчался вперед со скоростью курьерского поезда. Поначалу Суэф не видел нас. Теперь я заметил, что он насторожился, достал плетку и что есть мочи стал подгонять коня. Он узнал меня и стремился меня опередить.

Конечно, он был ближе к деревне, чем я; однако его конь не мог тягаться с моим арабским скакуном. Я свистнул, и он помчался вдвое быстрее. Через минуту я уже выезжал на ту же дорогу, по которой ехал Суэф, причем мне удалось перерезать ему путь. Ужас, охвативший его, не позволил ему промчаться мимо меня. Окольного пути не было, так как слева от нас простиралась река, катившая высокие желтые волны.

Я остановился посредине дороги, поджидая своих спутников. Суэф тоже остановился примерно в четырех сотнях шагов от меня.

— Хорош же твой Ри, сиди! — смеясь, промолвил Халеф, подъехавший ко мне. — Даже не верится, что лошадь может так быстро мчаться. А что мы теперь сделаем? Ты будешь говорить с этим человеком?

— Нет, если только не буду к этому принужден.

— Но он же посягал на нашу жизнь!

— Мы его наказали за это. Чтобы у нас появился повод снова выступить против него, подождем, пока он сам не предпримет против нас каких-либо враждебных действий. Сделаем вид, что мы не узнаем его.

— Все же мы совершили одну большую ошибку.

— Какую?

— Наказали его палками. Теперь он может хотя бы ездить верхом. А вот если бы мы отхлестали ему плетью то место, которым падишах касается трона, восседая на нем, то этот плут не мог бы ни ходить, ни скакать.

— Нам было бы мало проку от этого, ведь старый Мурад Хабулам послал бы другого гонца. Итак, вперед!

Мы поехали дальше, а Суэф медленно следовал за нами. Конечно, он был взбешен встречей с нами.

Похоже, Румелия была больше, чем Гурилер. Она тянулась от дороги вниз, к берегу реки. Вардар показывал норов. Его грязные волны высоко вздымались. Он далеко вышел из берегов и затопил луга, прилегавшие к ним и служившие пастбищами. По ту сторону реки мы увидели железную дорогу. Очевидно, она еще строилась. Мы видели, как медленно приближался строительный поезд. Множество рабочих орудовали лопатами и кирками; вблизи от железнодорожной насыпи стояли длинные дощатые лачуги, служившие временным жилищем строителям.

Моста не было, имелся лишь паром. Это был широкий, тяжелый плот, привязанный к канатам, закрепленным на дне реки; им управляли крепкие паромщики, державшие в руках длинные шесты.

— Что будем делать? — спросил Халеф, когда мы поравнялись с первыми домами и остановились напротив них, — Сразу переправляемся?

— Нет, — ответил я. — Мы свернем в сторону и подождем, что станет делать Суэф, а затем последуем за ним туда же, куда он поедет. Мы не знаем, где лежит Каранирван; значит, он невольно станет нашим проводником.

— Нет, эфенди, он достаточно умен, чтобы увести нас по ложному пути.

— А мы не дадим себя обмануть. Ты помнишь, что у него ужасно болят ноги. Хоть он и сидит в седле, не напрягая их, но все-таки езда доставляет ему мучения. Поэтому он пытается достигнуть цели как можно быстрее и, даже если вздумает водить нас за нос, все равно не слишком далеко уклонится от своего маршрута. Он сделает все возможное, чтобы скрыться из виду.

— А мы сделаем все, чтобы помешать ему. Итак, посторонимся!

Мы уклонились в сторону, чтобы Суэф мог прошмыгнуть мимо нас и добраться до парома. Мы стояли на месте, причем я все время оставался лицом к Суэфу. Впрочем, мы сделали вид, что не следим за ним; конечно, он мог думать, что мы притворяемся.

Странно, но он не поехал к парому. Он то проезжал немного вперед, то возвращался, внимательно поглядывая в сторону железной дороги, как будто тамошние работы очень интересовали его.

— Он не поедет к парому, — сказал Халеф. — Он умнее нас.

— Посмотрим. Он делает вид, что следит лишь за работами на железной дороге, однако я замечаю, что он то и дело украдкой глядит в сторону вон того беленого дома. Перед дверью дома имеется жердь, к которой, вероятно, привязывают лошадей. Быть может, в этом доме расположено хане, и ему хочется заглянуть туда. Сделаем вид, будто мы решили проехать вперед.

Мы поскакали к парому. Туда вел настил, сколоченный из досок; по нему можно было подняться на паром, не замочив ноги, хотя часть берега была затоплена рекой. Однако миновать настил могли лишь пешие пассажиры; нам же пришлось ехать по воде, причем она доходила лошадям до корпуса.

Переправа на пароме была не слишком безопасным предприятием. Старый плот, казалось, наполовину сгнил. Канаты, к которым он был привязан, внушали опасения; не вызывали особого доверия и сами паромщики — их команда состояла из старика и трех низкорослых юнцов. Плот тяжело покачивался на волнах. Река несла навстречу нам самые разнообразные предметы, унесенные с берега. То и дело возникали водовороты, в которые легко было угодить. Короче говоря, когда мы поднялись на паром, даже мне стало жутковато.

Старый паромщик сидел на краю плота и курил. Он внимательно посмотрел на нас, а потом понимающе кивнул трем своим помощникам.

Я расположился так, чтобы не сводить глаз с Суэфа. Едва мы оказались на пароме, как он помчался рысью в сторону описанного мной дома, спешился, привязал лошадь и усталой походкой, хромая, прошел в дверь.

— Халеф и Оско, живо туда! Непременно узнайте, что он там делает и говорит. Не упускайте его из виду!

Оба моих спутника проворно повернули лошадей к берегу и поскакали в сторону дома. Они оказались там всего через полминуты, как туда заглянул Суэф.

Тем временем я обратился к старику:

— Сколько вы возьмете за то, чтобы перевезти четырех всадников?

— Двадцать пиастров, — ответил он, протягивая мне руку.

Я слегка стукнул его плеткой по руке и сказал:

— Я тебе вообще ничего не дам.

— Так оставайся здесь!

— Нет, ты перевезешь нас. Ты завысил цену в пять раз. За такое наказывают. Ты перевезешь нас, а там за каждый пиастр получишь удар по подошвам ног. Глянь-ка на этот фирман, полученный от султана! Ты видишь, что я не тот, кого можно запросто обмануть.

Он бросил взгляд на печать, вынул трубку изо рта, сложил ладони на груди, склонился и произнес раболепным тоном:

— Господин, все благо, что посылает Аллах. Я перевезу вас и получу за это двадцать палок. Да благословит Аллах падишаха и детей его детей!

Так заведено «там, в Турции»! Но я не был турком; я достал двадцать пиастров, дал ему и сказал:

— Я простил тебе эти удары, ведь твои лета вызывают сострадание. Река разлилась; переправа через нее трудна и опасна; пожалуй, ты вправе брать плату чуть выше обычной. Только не завышай ее так сильно.

Он не решался брать деньги и молчаливо смотрел на меня, широко открыв рот.

— Ну что, мне снова убрать деньги? — спросил я его.

Тут к нему вернулась способность двигаться. Он подскочил ко мне, вырвал деньги из руки и закричал:

— Как? Что? Ты все же платишь, хотя пребываешь под защитой султана и его верховного везира?

— Разве люди, имеющие таких покровителей, не вправе быть кроткими и справедливыми?

— О господин, о ага[26], о эфенди, о эмир, они обычно не таковы! А вот в твоих глазах сияет доброта, в твоих словах звучит милосердие. Да благословит Аллах тебя самого, твоих предков и пращуров, а также твоих детей и правнуков всех твоих потомков! Да, подобную милость нам редко оказывают, хотя мы едим черствый, да еще и скудный хлеб.

— Но ведь там, на другом берегу реки, трудится много людей. Наверное, ты зарабатываешь больше, чем прежде, когда рабочих здесь не было.

— Меньше я зарабатываю, гораздо меньше, ведь те люди соорудили вверх по течению другой паром, с большой лодкой. Заработок у меня, конечно, сильно упал, а вот арендная плата осталась та же самая.

— А сейчас, в наводнение, люди тоже отваживаются переплывать через реку?

— Сегодня никто не рискует, ведь это очень опасное дело; в такую погоду гребцов должно быть вдвое больше.

— И все-таки сегодня ты перевез нескольких человек. Были у тебя на пароме пять всадников, двое из которых сидели на пегих лошадях?

— Да, господин. Один, похоже, ранен. Они пришли со стороны постоялого двора, что там наверху; там они ненадолго останавливались.

Он указал на беленый дом, уже упомянутый мной.

— Давно ты их видел?

— Пожалуй, более двух часов назад. Лучше бы я их не видел!

— Почему?

— Потому что они меня обманули. Когда мы причалили к тому берегу и я потребовал плату за проезд, то получил удары плетью вместо денег. До этого они мне кое-что поручили, только я не стал, конечно, это выполнять. Кто мне не платит, тому я не оказываю никакой любезности.

— Могу я узнать, что это за поручение?

— С удовольствием. Мне надо было кое-что передать тому человеку, который недавно остановился неподалеку от вас, а потом спешился возле постоялого двора.

— Ты его знаешь, да?

— Да, кто же не знает портного.

— Он и впрямь портной?

— Говорят, да, но только я не знаю ни одного из здешних жителей, которому он сшил бы хоть какую-то одежду.

— Гм! Что же надо было передать ему?

— Пусть он поторапливается; его будут ждать только до утра.

Где? Этого он не знал, и вообще из пяти всадников узнал только бывшего сборщика налогов в Ускюбе; тот мучил людей до крови. «Да наградит Аллах его тело тысячей недугов, а душу — десятью тысячами болезней», — добавил он.

Он хотел продолжать свой рассказ, но внезапно отвернулся, так как что-то другое привлекло его внимание. Из постоялого двора вышли двое мужчин; каждый из них нес по два весла. Они подошли к реке и зашагали вверх по течению.

— О Аллах! — воскликнул паромщик. — Неужели эти безумцы рискнут переправиться через реку на лодке?

— Где находится лодка?

— Там, вверху, где на берегу сидит женщина. Ты не видишь ее, потому что она скрывается за ивняком.

Оба мужчины подошли туда, где находилась лодка, перекинулись несколькими словами с женщиной и скрылись в зарослях.

— Да, — сказал старик, — они рискнут. Ладно, если Аллах охранит их, им это удастся. Но только перевозить они наверняка никого не будут, да и их пассажиру пришлось бы платить много денег. У меня бы это стоило дешевле.

— Женщина им заплатит.

Я сказал это, увидев, как женщина скрылась в зарослях; значит, она села в лодку. Старик покачал головой и ответил:

— У нее нет ни единого гроша. Она работает на той стороне и плывет даром. Эта женщина сидела там, наверху, с раннего утра, однако туда никто не плыл. Что это? Этот портной…

Пока старик рассказывал, из дома вышел Суэф и вскочил в седло. Покосившись на нас, он поскакал туда, где находилась лодка. Там он спешился.

— Аллах иль Аллах! Портной садится в лодку! — воскликнул старик. — Пусть смотрит в оба, чтобы не наглотаться воды. Я знаю, что он человек бедный; его везут за четверть пиастра, а то и вообще задаром. Почему он не пошел ко мне!

Я не счел нужным разъяснять старику резон, которым руководился Суэф. Тот догадался о наших планах и, наверное, посчитал, что на лодке быстрее доберется до другого берега, чем мы на тяжелом и неуклюжем пароме. Если он тут же вскочит в седло и помчится галопом, то может скрыться из наших глаз. Он не думал, конечно, о следах, которые оставит.

Тем временем примчались Халеф и Оско.

— Сиди, этот мошенник переправляется на лодке, — доложил хаджи. — Он предложил тридцать пиастров, если его доставят на тот берег.

— Еще что-нибудь узнали?

— Да, но не много. Когда мы вошли, он говорил с хозяином о пяти всадниках. Хотя он дал хозяину знак, заставляя его молчать, тот не стал обрывать разговор на полуслове и закончил фразу, так что мы ее услышали.

— И что же вы услышали?

— Что эти пятеро будут ждать портного в Треска-Конаке.

— Где находится это место?

— Я не знаю, а спрашивать у хозяина мы тоже не могли. Очевидно, он заодно с портным.

— Потом они ни о чем не говорили?

— Только о переправе.

— Так, чтобы вы слышали об этом?

— Да. Этот Суэф смотрел на нас прямо-таки со злорадством. Казалось, ему доставляет удовольствие злить нас. Мне больше всего хотелось отхлестать его плеткой. Он думает, что быстрее переберется на тот берег, чем мы.

— Вы ему ничего не говорили?

— Ни слова.

— Это хорошо. Смотри, он действительно поднимается в лодку и ведет за собой лошадь, держа ее под уздцы, так что эта кляча сейчас поплывет на тот берег. Пожалуй, она вряд ли выдержит.

— Ох, сиди, вчера, во время поездки, я внимательно следил за этой лошадью. Она куда лучше, чем выглядит. Эта лошадь — настоящий шайтан во плоти.

— Ладно, вопреки всему, что произошло, мне было бы жаль, если бы с ними случилось несчастье; особенно жаль женщину, которая села с ними в лодку. Что ж, переправляемся, и как можно быстрее. Вперед!

Этот призыв относился к паромщикам.

Старик как раз вытряхнул трубку и достал кисет, чтобы снова набить ее. Не обращая внимания на мой приказ, он спокойно продолжал начатую работу.

— Ты слышал? — спросил я его. — Положи трубку! Можно хоть раз обойтись без курева?

— Нет, господин, — любезно ответил он. — Без чубука я не могу работать; от него я не откажусь. Так я жил, так все и останется до моей последней поездки.

— Я хочу добраться до того берега быстрее, чем лодка!

— Не волнуйся напрасно, господин. Лодка, наверное, вообще туда не попадет.

Старик спокойно набил трубку и голой рукой достал уголек из костра, тлевшего на нескольких сдвинутых вместе камнях и разведенного только для того, чтобы разжигать трубку. Сделав несколько затяжек, он крикнул тоном генерал-фельдмаршала:

— Подъем! За дело, храбрецы! Отработаем пиастры, которые мы получили!

В этот момент мы увидели, как из зарослей ивняка вырвалась лодка. Впереди сидела женщина; посредине — оба гребца, напрягавшие все свои силы; позади восседал на корточках Суэф, державший в руках узду. Голова лошади вздымалась над водой. Руля у лодки не было.

Когда Суэф заметил нас, он поднял руку и сделал насмешливый жест. Если бы лодка всю дорогу плыла так же быстро, как и поначалу, то она, конечно, достигла бы того берега скорее, чем мы — середины реки, ведь трое подручных нашего славного помощника, казалось, вообще не имели суставов. Они с удивительной осторожностью отвязали цепь, державшую паром, взяли шесты и принялись шуровать ими в воде так, будто искали булавки на дне реки. К сожалению, наши лошади были не приучены к подобной переправе. Нам пришлось оставаться в седле, чтобы их успокоить, иначе бы я велел моим спутникам самим взяться за дело.

Впрочем, Халеф нашел средство, как ускорить движение парома. Он достал из-за пояса плетку и, обратившись к пареньку, стоявшему ближе всех, сказал:

— Поторапливайся!

Одновременно он стукнул его по спине, и, едва это случилось, старик крикнул:

— О Аллах! О горе! О рок! Живее за дело, сыны! Эй вы, мужчины, толкайте плот, двигайте его! Работайте, работайте, силачи! Чем скорее мы будем на том берегу, тем больше будет бакшиш, который мы получим от этой четверки знаменитых шейхов и эмиров.

Этот тонкий намек так укрепил мышцы юношей, что все трое по-настоящему напряглись. Скорость удвоилась. Конечно, мы не упускали лодку из виду. Чтобы добраться до цели, намеченной на том берегу, гребцам пришлось забирать немного вверх против течения. Возле берега сделать это было нетрудно, но чем ближе они подплывали к середине реки, тем сильнее им приходилось напрягаться. Лодка явно замедлила ход; как ни пыталась она удалиться от нас, ее сносило к нам. Похоже, Суэф призадумался. По его жестам мы видели, что он подгонял гребцов, призывая их еще немного напрячься.

Наши люди тоже с трудом толкали паром. Сила течения была такова, что канаты издавали глухие звуки. Если бы хоть один из них оборвался, мы стали бы игрушкой волн. Старый паромщик перебирал все известные ему слова, чтобы побудить юношей напрячь свои силы.

Что касается лодки, то ее гребцы сделали одну большую промашку. Поначалу, когда они плыли близ берега, где вода была поспокойнее, им надо было забирать как можно больше вверх, гребя против течения, пока они не достигли бы места, где могли бы спокойно довериться течению и плыть, подгоняемые волнами, к тому берегу, лишь слегка выравнивая лодку.

Теперь же лодка наполовину приблизилась к нам; мы ясно видели лица людей, сидевших в ней. Паромщик с видом знатока следил за утлым суденышком.

— Они не справятся, — сказал он. — Либо поломаются весла, либо… ах, Аллах, Аллах, они уже на середине! Клянусь шайтаном, это дюжие парни! Они все же справятся, ведь… о беда, о несчастье, о погибель! Теперь уж все!

Он был прав. У одного из гребцов дернулось правое весло; оно выскочило из уключины и тут же, с силой ударив его по руке, упало. Боль была такой сильной, что он выпустил из руки и левое весло; течение подхватило оба весла и унесло их. Теперь лодкой управлял лишь один гребец; сил ему явно не хватало.

На том берегу реки все затихло. Лопаты и кирки замерли. Рабочие стояли у воды, напряженно следя за происходившим. Тем временем и мы добрались до середины реки. Под напором воды одна сторона плота приподнялась. Плот легко мог зачерпнуть воду, и тогда с нами тоже было бы все кончено. Настал момент наивысшей опасности.

Гребец, правивший лодкой, совсем выбился из сил. Он сложил весла и замер. Течение несло лодку прямо на наш плот. Она неслась с бешеной скоростью. С того берега реки раздался пронзительный голос:

— Женщина, женщина, держись крепче!

Но тут все и случилось. Раздался громкий треск. Лодка столкнулась с плотом. Разнесся один пронзительный вопль. Его одновременно испустили люди, стоявшие по обоим берегам реки, а также четверо человек, сидевших в лодке, и мы, находившиеся на плоту. В этом едином крике звучал панический страх.

В подобные секунды многие люди действуют, повинуясь какому-то таинственному инстинкту, который подсказывает им, как надо поступить, хотя их разум теряется в догадках. Молниеносно они выбирают правильное решение, а потом даже не могут объяснить, почему поступили так, а не иначе.

Другие действуют, обдумав все четко и тщательно. И не говорите мне, что в момент опасности не остается времени, чтобы принять решение. Нет, прямо-таки удивительно, какими способностями всемилостивый Творец наградил душу человека. Во сне, например, одна-единственная минута охватывает события целого дня и даже более того. Мне как-то снилось, что мне предстоит выдержать экзамен. Целый день был посвящен письменным работам. Я справился первым, вышел из классной комнаты и на несколько часов отправился в горы. Устный экзамен проходил через два дня. В тот вечер, незадолго до окончания экзамена, обрушилась скамья, на которой сидело множество слушателей, и… я проснулся. Мой товарищ по ночлегу захлопнул окно. В ответ на мой вопрос, долго ли я спал, он сказал, что всего каких-нибудь три минуты. Значит, за три минуты я прожил три экзаменационных дня, увидев их во всех деталях. Я точно знал содержание моей письменной работы, насчитывавшей немало страниц; я мог ответить на все вопросы, заданные мне. Да, я даже знал людей, которых встречал во время снившейся мне прогулки; знал, о чем мне довелось с ними поговорить. Конечно, на следующее утро я основательно забыл все увиденное.

Итак, сон, длившийся три минуты, вместил в себя события целых трех дней, — то есть одна минута сна охватывала весь день, наполненный видимыми событиями и душевными переживаниями. Наяву эти события и переживания растянулись бы на четырнадцать сотен минут. Во сне я прожил их мгновенно, и мне не хотелось бы утверждать, что такого не может быть наяву.

Мне приходилось бывать в ситуациях, когда моя или чужая судьба решались всего за какую-то секунду, а по ее прошествии, когда опасность миновала, я осознавал, что всего за секунду я успевал полностью оценить опасность, представить себе, как я мог защитить себя, выбрать самый лучший способ защиты и использовать его. Все это кажется непостижимым чудом, но в повседневной жизни встречаются тысячи больших и великих чудес, не замечаемых нами. Мы не только окружены подлинными чудесами, сотворенными Господом Богом, но и сами являемся величайшим из чудес. Атеист может поспорить со мной; мне жаль его.

Нечто подобное произошло и здесь, посреди разлившейся реки. Женщина, сидевшая на носу лодки, вцепилась в ее край, крича от ужаса, но удар о плот был столь сильным, что она не удержалась и выпала из лодки. Она исчезла в грязноватых волнах, которые катила река, но я тут же настиг ее.

Я не могу сказать, каким образом я умудрился спрыгнуть с лошади, сколько времени мне понадобилось, чтобы снять оружие, извлечь содержимое моих карманов, сбросить пояс вместе со всем, что в нем находилось. Позднее Халеф уверял, что будто бы еще до столкновения я выпрыгнул из седла, очевидно, твердо полагая, что женщина не сумеет удержаться в лодке. Он напрасно пытался меня удержать, но я ничего не помню об этом. Все мое сознание сосредоточилось на одном-единственном событии.

Я точно знаю лишь то, что я схватил женщину рукой и стал тянуть ее вниз, чтобы поднырнуть под лодку и плот. То и другое могло быть опасно для нас.

Вынырнув, я увидел, что нас снесло на значительное расстояние вниз по течению. Я держал женщину за рукав ее тужурки из голубого сукна. Она потеряла сознание, что было мне только на руку. Я уже миновал середину реки и надеялся достичь того берега, не тратя силы в борьбе с волнами. В подобных ситуациях лучше плыть на спине, хотя это плохо тем, что не видно, куда плывешь. Зато этот способ удобнее; так легче плыть с грузом. Я положил женщину так, чтобы голова ее не касалась воды, и доверился волнам.

Поскольку мне пришлось взвалить на себя тело этой несчастной женщины, мой корпус погрузился глубоко в воду. Ноги я держал высоко, поэтому мне с трудом удавалось время от времени поднимать из воды нос и рот, чтобы вдохнуть. К тому же я напрягал все силы, чтобы постепенно приблизиться к берегу.

Это было вовсе не так легко, как могло бы показаться читателю. Берег рассекал речной поток; высокие, длинные волны, отразившись от него, катились к середине реки; мне мало что было видно, а ведь приходилось следить за множеством предметов, плававших вокруг или торчавших из воды. Люди, стоявшие на берегу, побежали вниз по течению, следуя в том же направлении, что и я; их крики сбивали меня с толку. Конечно, они вряд ли могли бежать так же быстро, как я плыл, ведь я несся вперед с головокружительной скоростью. И в этих обстоятельствах я сохранял хладнокровие. Если бы я по ошибке угодил в один из тех многочисленных водоворотов, мимо которых проплывал, если бы я вообще лишь на какой-то момент потерял самообладание, я бы погиб и вместе со мной погибла бы эта женщина. Плыть в одежде плохо даже в спокойной воде, но плыть при таком волнении стихии, держа на себе немалую тяжесть, да еще будучи обутым в такие желанные прежде, но теперь воистину роковые «сапоги от подагры», подаренные мне врачом из Радовиша, — это, конечно, совсем другое дело. Как потом выяснилось, я пробыл в воде вовсе недолго, но время растянулось для меня, словно вечность.

Но вот — наконец, наконец! — мне удалось миновать стремнину, где поток неумолимо уносил меня вперед; преодолел я и водовороты, что возникали там, где находился недавно берег. Теперь я плыл по затопленной прибрежной долине; вода здесь была спокойной, но, к своему изумлению, я никак не мог нащупать дно. Это сбивало меня с толку; всякий раз, когда я пытался достать до земли, ноги уходили все глубже и глубже. Внезапно я услышал, как кто-то крикнул мне:

— Бога ради! Плыви дальше, дальше! Там карьеры. Плыви сюда!

Для возведения железнодорожной насыпи брали землю по соседству, поэтому появились глубокие карьеры, над одним из которых я сейчас проплывал. Я не мог видеть человека, кричавшего мне, ведь вода захлестывала мне глаза, но я догадывался, что он стоял на насыпи, и потому поплыл в его сторону. Насыпь едва выступала из воды; та доходила почти до ее края.

Когда я достиг насыпи, сразу десять, а то и двадцать рук потянулись ко мне и к женщине. Они подняли ее безжизненное тело. Я стал ползком выбираться наверх; мне помогали. Только теперь я почувствовал, что моя одежда весила, наверное, центнер.

Вокруг меня разносилось громкое ликование; только два голоса заходились в плаче. Эти люди думали, что женщина мертва. Я сказал, что захлебнуться она не могла; впрочем, она могла умереть в момент удара о воду. Ее унесли к дощатым хижинам, в которых жили рабочие; их поселок располагался вниз по течению реки.

Послышался стук копыт; он приближался. Трое моих спутников галопом взнеслись на насыпь. Впереди мчался Халеф.

— Сиди, сиди! — крикнул он издали. — Ты жив еще или мертв?

— Я жив! — ответил я. — Я чувствую себя совершенно нормально.

— Да вознесется к Аллаху слава, хвала и благодарность!

Он соскочил с коня, бросился на землю и, сев рядом со мной и схватив мои руки, сказал:

— Как можно было прыгнуть в такую воду! Ты наверняка наглотался ее?

— Да, и она пришлась мне по вкусу почти как пиво, которое мы недавно пили.

— Мне бы не хотелось ее отведать. Аллах, Аллах, как я был напуган, когда ты скрылся в воде! Разве стоило рисковать жизнью из-за этой женщины?

— Конечно! Разве ты бы не рисковал жизнью из-за Ханне, милейшую среди жен и дщерей?

— Да, но одно дело Ханне! А кто эта женщина? Она твоя возлюбленная или сестра? Ты любил ее и готов был взять себе в жены?

— Она человек, и она находилась в смертельной опасности, а я воды не боюсь.

— Река сегодня дурная. Посмотри, как она бесится от того, что отняли жертву, уготованную ей. Я привел тебе Ри, ведь ты не можешь ходить. Влезай на него! Мы поищем местечко, где ты мог бы просушить одежду.

— Где наши ружья и другие вещи?

— Они все у меня. Ружья подвешены там, к седлу.

— А что стало с остальными, сидевшими в лодке?

— Обоих гребцов мы взяли к себе на паром; портной же бросился в воду.

— Он утонул?

— Нет. Шайтан не хочет с ним знаться. Я видел, как он плыл со своей клячей; мы хотим его поискать.

Он снова поднялся и стал высматривать Суэфа. Потом указал куда-то вниз по течению реки:

— Там они оба, он и его лошадь.

Я посмотрел в указанном направлении и разглядел их вдалеке от нас; Суэф держался за хвост лошади, и она плыла, увлекая его за собой. Они находились неподалеку от берега. Действительно, эта кляча дорогого стоила.

— Поехать и дать ему по носу, когда он выберется из воды? — спросил хаджи.

— Нет, он достаточно натерпелся страха. Хватит с него.

— Он один виноват, что тебе пришлось прыгать в воду.

— Это не повод его убивать.

— Он уйдет от нас. Ты же не можешь в таком состоянии мчаться за ним!

— Пусть он едет! Мы еще догоним его.

Оско и Омар тоже, конечно, были очень рады, что водное путешествие, которое вообще не значилось в нашей программе, закончилось так удачно. Нас обступили рабочие; они что-то радостно кричали и звали меня пройти в одну из хижин, где имелась печь, возле которой я мог бы просушить свою одежду. Конечно, это было для меня нужнее всего сейчас. Поэтому я вскочил на коня и поехал назад как раз в тот момент, когда портной достиг берега. Пока мне было все равно, что он там делал.

Мне не пришлось править конем; об этом позаботились рабочие. Они схватили его под уздцы и даже взялись за стремена. Другие шагали впереди, а также рядом со мной и позади меня; меня везли, можно сказать, с триумфом, правда, триумф мой был слегка подмочен: вода стекала с одежды и капала с сапог. Обернувшись, я увидел, как Суэф помчался по полю галопом. Похоже, лошадь и всадник легко отделались.

Халеф видел, куда я смотрю. Он нахмурился и, погрозив всаднику кулаком, сказал:

— Сорная трава долго живет, но что Аллах сотворил, Он же и погубит.

Разгневанный малыш намекал на то, что портной, эта «сорная трава», непременно будет истреблен.

Там, где паром причалил к правому берегу реки, стоял паромщик с тремя своими подручными. Когда он увидел меня, то повысил голос, заговорив почти патетическим тоном:

— Тысячу крат благодарности святым халифам, десять тысяч крат прославлений пророку и сто тысяч крат восхвалений Аллаху всемогущему, ибо они хранили тебя в минуту опасности. Когда я увидел тебя, ныряющего в реку, мое сердце застыло как камень, а душа источала кровавые слезы. Теперь я вижу тебя целым и невредимым, и мой дух ликует и восторгается, ведь ты сдержишь свое слово и дашь нам обещанный бакшиш.

Итак, смысл сих пространных речений был краток. Я покачал головой и ответил:

— Я не знаю ни о каком обещании.

— Значит, вода помутила твой ум. Вспомни, что ты говорил, когда твой спутник, угрожая плеткой, торопил нас.

— Моя память не пострадала; я помню каждое свое слово. Ты требовал бакшиш, но я ничего тебе на это не сказал.

— О эмир, как мне жаль тебя! Твои мысли все же ослабли. Ведь именно промолчав, ты ответил согласием на мою просьбу. Если бы ты решил отказать нам в бакшише, то ясно бы об этом сказал. И поскольку ты этого не сделал, мы должны получить награду.

— А если я все-таки откажусь?

— Тогда мы примемся тебя обличать, мы сочтем тебя за человека, который не держит своих обещаний.

Его слова встретили плохой прием даже не у меня, а у рабочих. Люди возмутились тем, что паромщик настаивал на выплате бакшиша, который я ему не обещал, да еще наговорил мне оскорблений. Его мигом схватили, и десять, а то и двадцать кулаков устремились к нему.

— Стойте! Отпустите его! — воскликнул я, пытаясь перекричать шум, поднятый людьми. — Я дам ему бакшиш.

— Не нужно это! — крикнул мне кто-то. — Он получит его от нас, вот увидишь.

— Остановитесь, остановитесь! — раздался пронзительный крик старика. — Не надо мне бакшиша, не надо!

Он вырвался и побежал к парому, где уже укрылись трое его отважных подручных. При этом он развил скорость, которая была совершенно противоположна медлительности, замеченной в нем прежде. Он даже позабыл, что не берется ни за одно дело, не раскурив свою трубку. Она выпала у него, и паромщик бросил ее в беде. Один из рабочих поднял ее и, усмехнувшись, швырнул на паром. Но старик даже не потянулся за трубкой, а схватил цепь, чтобы как можно быстрее отвязать паром и отплыть от берега. Как только нас с ним разделила полоска воды, он начал ругаться, обзывая меня скрягой и вероломным скупцом.

Халеф подошел к берегу, поднял ружье и пригрозил:

— Молчи, иначе я застрелю тебя!

Однако старик продолжал поносить меня. Он не верил, что Халеф выполнит свою угрозу. Он держал шест в руке, не пуская его в дело. И тут малыш нажал на курок, метясь в шест. Пуля вошла в дерево близ руки старика; во все стороны полетели щепки. Паромщик вскрикнул, выпустил за борт шест и повалился на плот, думая, наверное, что в таком положении он надежнее всего защищен от следующей пули.

Это вызвало громкий хохот рабочих, которых, как и нас, позабавила внезапная расторопность старца.

Тем временем мы добрались до самой большой из построек и остановились перед дверью. Я спешился; меня повели внутрь.

Помещение было просторным. По стенам висели немногочисленные пожитки рабочих. Вокруг были сколочены настилы из досок; на них сидели, и они же служили кроватью. В дальнем углу высилась громадная кафельная печь; подобной конструкции я еще никогда не видел. Здесь стояло четыре котла, в которых варили пищу, но на плите было достаточно места, чтобы высушить сырую одежду.

Едва я вошел, как из другой лачуги заглянул какой-то молодой, крепкий мужчина, тотчас крикнувший мне:

— Ты прав, господин! Она не умерла, она жива; она снова дышит. Я только на миг отбежал от нее, чтобы сказать тебе спасибо.

— Она твоя родственница?

— Она моя жена. Я здесь смотритель. Она рискнула плыть через реку, потому что я велел ей сегодня с утра быть дома. Но тебе надо переодеться. Я мигом принесу тебе свой праздничный костюм.

Он удалился и тотчас вернулся с брюками, курткой, жилетом и парой туфель; взяв эти вещи, я направился в крохотный чулан, чтобы переодеться. Мне помогал Халеф. Сняв с меня мокрую одежду, он запричитал:

— Ах, эфенди, теперь покончено с достоинством, подобавшим твоему званию, и обаянием твоего нрава. Этот прекрасный костюм обошелся тебе в Стамбуле в шесть с лишним сотен пиастров, а теперь вода отняла блеск, присущий ему. Смотри, когда ты напрягался во время плавания, твои брюки лопнули и теперь в одной из брючин зияет ужасная дыра. Ее нужно зашить, дабы не была уязвлена прелесть твоих членов. Хотя иголку и нитки я непременно ношу с собой, но могу ли я надеяться найти здесь утюг, чтобы придать твоему костюму приятный вид? В этом я сомневаюсь.

Со слов малыша ни в коем случае нельзя составлять впечатление обо мне и моем облике. Он просто привык так изъясняться.

— Спроси-ка, быть может, среди рабочих есть портной.

Он удалился с моей одеждой, и я услышал, как он громко спросил на улице:

— Послушайте, сыны и внуки железной дороги, есть ли среди вас портной?

— Есть! — воскликнул кто-то.

— Мой друг, да благословит тебя Аллах за то, что во времена своей юности ты пришел к мысли сшивать творения ткача ниткой, дабы мужчины твоего народа могли прикрывать свои ноги и руки! Умеешь ли ты латать прорехи?

— Так аккуратно, что одежда выглядит еще милее, чем прежде.

— Так ты великий мастер швейной иглы. Есть ли у тебя также утюг?

— Даже два!

— Тогда я передам тебе костюм моего друга и повелителя. Тебе надлежит высушить и выгладить его, а прореху в нем скрыть от взоров. Если ты сумеешь сделать все это так, что никто не заметит дыру, то получишь бакшиш, а правоверные всех земель и стран возрадуются твоему искусству, и слава твоя распространится до тех рубежей, где положен предел Вселенной. Возьми костюм в свои руки, и дух пророка да осенит тебя!

Я улыбнулся, представив себе серьезную физиономию малыша, с которой он произносил эту тираду. Вернувшись, он застал меня за обследованием моей гипсовой повязки.

— По ней тоже видно, что она побывала в воде, — сказал он. — Она размякла?

— Нет, но все же мне хотелось бы снять ее. Правда, прошло всего несколько дней с тех пор, как ее наложили, но я думаю, что стоит рискнуть.

Взяв в руки ножи, мы удалили повязку так, что я не почувствовал ни малейшей боли. Когда нога освободилась от гипса, я попробовал встать. Это превзошло мои ожидания. Я даже прошелся по чулану взад и вперед, довольно уверенно наступая на ногу. Покалывало в ней слабее, чем я думал.

— Теперь ты не будешь надевать эти сапоги от подагры? — спросил хаджи и указал на данный предмет обуви, принявший после пребывания в воде очень плачевный вид.

— Нет, я оставлю их здесь.

— Давай подарим их рабочим, которые могут использовать их как воронку для кофейника, ведь в этой местности люди цедят кофе через мешочек, потому что иначе оно кажется им слишком хорошим на вкус. Каких только странных созданий не встретишь во владениях Аллаха! Значит, теперь ты снова станешь носить свои кожаные сапоги с высокими голенищами и примешь совсем другой вид. В сапогах от подагры ты напоминал мне одного предка моего прадеда, потерявшего зубы еще до потопа. Так мне вернуть тебе кожаные сапоги? Я пристегнул их к седлу своей лошади.

Я дал согласие и вскоре убедился, что нога в этих сапогах имеет надежную опору. Поскольку большую часть дня я проводил в седле, мне даже не нужно было напрягать ногу. Одолженный костюм сидел неплохо, так как у его хозяина была такая же фигура, как у меня. Увидев меня, он обрадовался и попросил зайти к нему в лачугу, чтобы его жена могла меня поблагодарить.

Там сидела компания рабочих; они обедали. Их обед состоял из густой каши, сваренной из кукурузной муки на воде. Этой пищей люди довольствовались изо дня в день.

Когда мы подошли к женщине, она пыталась рассыпаться в словах благодарности, но я попросил ее помолчать. Ее муж сидел рядом; он был так счастлив, что жену удалось спасти, поэтому мне подумалось, что они необычайно любят друг друга. Из разговора я узнал, что оба они — христиане.

— Я очень рад, что и ты христианин, — сказал мужчина, обращаясь ко мне.

— Откуда ты знаешь? — спросил я его.

— Мне сказали твои спутники, пока ты менял одежду. Я слышал также, что ты не относишься к подданным султана, а принадлежишь к народу, который вел недавно большую, победоносную войну против франсизов[27].

— Ты из здешних краев? — спросил я в свою очередь.

— О нет. Мы почти все родом с гор, где много таких бедняков. Жители этой долины не хотят работать на строительстве дороги. Вот многие люди из моих краев и решили переселиться сюда, узнав, что на стройке можно заработать кусок хлеба. А поскольку я выучился на мастера, я теперь здесь командую, присматриваю за работой.

— Ты наверняка учился в средней школе?

— Нет. У моего отца я — второй по счету сын. Дом получит мой старший брат, а мне самому всегда нравилось что-то строить. Я сам выучился читать, писать и даже чертить и пошел учиться на мастера в Ускюб. Мой отец пасет овец; он живет примерно в восьми часах езды отсюда.

— А где?

— Это не селение, даже не деревушка. Там всего два дома; они стоят возле брода, что по дороге на Треску, а поскольку наш сосед держит конак, то местечко это называется Треска-конак.

— Ах! Как хорошо! Как здорово! — воскликнул я.

— Почему?

— Потому что я ищу этот Треска-конак.

— Ты хочешь туда поехать? К моему отцу или к хозяину конака?

— Мне кажется, к последнему.

— Как это кажется? Ты сам еще не знаешь? — удивленно спросил он.

— Нет. Туда добирается человек, который переправлялся в одной лодке с твоей женой, а мне нужно следовать за ним. Он ищет там людей, с которыми мне хотелось переброситься словечком.

— Это звучит так, словно ты с ними враждуешь.

— Ты верно угадал. Сегодня поутру туда проскакали пятеро всадников; они замышляют одно злое дело, а мы хотим этому помешать. Переправлялись они на этот берег, видимо, на пароме.

— Ах! Может быть, с ними был некий Манах эль-Барша, сборщик налогов в Ускюбе?

— Разумеется.

— Тогда я их видел. Я стоял на берегу, когда они прибыли. Они поспорили с паромщиком, дав ему плетей вместо денег. Когда Манах проезжал мимо меня, он и мне пригрозил.

— Почему?

— Потому что он меня ненавидит. Он собирал подушную подать с христиан и требовал с меня всегда в десять — двенадцать раз больше, чем надо, а я не хотел ему давать. С другими он обращался так же, и тогда мы собрались все вместе и донесли на него. Он обманул христиан на очень большую сумму.

— Какое же наказание он понес?

— Никакого. Он бежал, и говорят, что прихватил с собой все собранные налоги. Теперь он не показывается в Ускюбе. Так ты ищешь этого человека? Он всегда был дружен с нашим хозяином конака, да и сейчас, наверное, к нему завернет.

— Ты можешь описать мне, какой дорогой надо ехать, чтобы попасть в Треска-конак?

— Нужно хорошо знать местность, чтобы выбрать верное направление. Описание лишь собьет вас с толку. Если тебе угодно, я рад буду послать с тобой надежного человека, который знает местность так же хорошо, как и я. Он сочтет за большую честь доставить тебя к моему отцу, а поскольку он расскажет ему о твоем добром поступке, ты наверняка встретишь самый радушный прием.

Я с радостью принял это предложение и спросил:

— Отцовское жилище далеко отстоит от конака?

— Примерно в двух минутах ходьбы.

— Значит, обитатели конака увидят, как мы подъезжаем?

— Если ты хочешь укрыться от них, мой свояк проведет тебя так, что они не заметят вас. Впрочем, вы и так попадете туда темной ночью. Мой свояк сейчас какое-то время занят на стройке. Когда он вернется, я поручу ему ехать с вами. А сейчас прошу вас быть моими гостями. Полдень, надо пообедать. Я могу предложить вам то, что вы, пожалуй, редко могли раздобыть в стране магометан.

Он открыл ящик, наполненный сеном, и достал… ветчину и несколько дочерна закопченных колбас.

— О Аллах, Аллах! Ты и впрямь полагаешь, что мы намерены есть задницу свиньи и ее плоть и кровь, жаренную в дыму? — воскликнул Халеф. — Пророк запретил нам это, и мы совершим большой грех, если на веки вечные оскверним себя трупом свиньи!

— Ни один человек не заподозрит тебя в этом, Халеф, — сказал я. — Что же касается меня, то я съем ее с огромным аппетитом.

— Там же внутри глисты!

— Мы их не боимся.

— Я вообще не могу на это смотреть, ведь один вид свинины внушает нам ужас. Однако раз рядом нет ни Оско, ни Омара, мне нечего опасаться упреков, если я из привязанности к тебе, сиди, останусь тут. Когда ты будешь вкушать ветчину, я закрою глаза или хотя бы буду смотреть в сторону.

Гостеприимный хозяин выложил перед нами ветчину, колбасу, хлеб, перец и соль. Он достал нож из-за пояса, и я последовал его славному примеру. После того как он отрезал изрядный кусок ветчины, я сделал то же самое; пир начался. Никогда я не ел ветчины вкуснее, чем тогда в Румелии.

Халеф сел сбоку, стараясь при этом держаться у меня за спиной; мне не видно было, наблюдает ли он за мной, но я знал малыша и догадывался, что аппетит вертится у него на кончике языка. Он видел, как мне вкусно, и видел, что я отрезаю второй кусок.

— Тьфу, черт! — крикнул он. — Сиди, ты что, добиваешься, чтобы я потерял всякое уважение и благоговение перед тобой?! Если следовать заповеди пророка, то отныне я не вправе уже прикасаться к тебе.

— Мне жаль, мой милый Халеф, но сейчас я повинуюсь своему вкусу, а вовсе не слову Корана.

— Неужели это впрямь так вкусно?

— Нет ничего вкуснее.

— Аллах! Почему же пророк запретил есть ветчину?

— Потому что наверняка он никогда не вкушал ни кусочка свиной ветчины, иначе бы самым ревностным образом рекомендовал правоверным это кушанье.

— Может быть, он запретил ее из-за глистов.

— Их же там вообще нет, уверяю тебя.

— Значит, ты думаешь, что стоит рискнуть?

— Без колебаний!

Я понял по его голосу, что у него потекли слюнки. Эта сценка развеселила нашего хозяина, но он не подал и вида; наоборот, он по-прежнему спокойно сидел на корточках, правда, восторг на его лице рос с каждым отрезанным мной куском.

Халеф встал и вышел за дверь. Я догадался, что он решил посмотреть, где находились Оско и Омар. Вернулся он с довольным выражением на лице. Похоже, он убедился, что оба товарища не заметят его прегрешение. Они стояли на насыпи и изумленно смотрели на локомотив, тянувший за собой строительный поезд. Им было некогда интересоваться нами.

Хаджи снова уселся и сказал:

— Сиди, я знаю, что ты не любишь говорить о вере, но разве ты не думаешь, что пророк иногда был несколько неправ?

— Не знаю. Ему ведь диктовал Коран архангел Джибрил[28].

— А не мог ли ангел ошибиться?

— Пожалуй, нет, милый Халеф.

— Или пророк неправильно понял ангела? Когда я хорошенько думаю об этом, мне кажется, что Аллах не сотворил бы свиней, если бы нам нельзя было их есть.

— Конечно, в данном случае я целиком и полностью разделяю твое мнение.

Он глубоко вздохнул. Второй мой кусок тоже исчез, и я, следуя примеру хозяина, взялся за колбасу. Халеф надеялся, что мы покончим с ней, прежде чем ему удастся преодолеть свои сомнения.

— Скажи-ка откровенно, сиди, это и впрямь так великолепно, как видно по вашим лицам?

— Это гораздо лучше, чем написано на моем лице.

— Тогда можно мне хотя бы разок понюхать?

— Ты решил осквернить свой нос?

— О нет. Я зажму его.

Это было, конечно, забавно. Я отрезал кусочек ветчины, насадил его на кончик ножа и протянул малышу, не глядя на него. У смотрителя тоже хватило ума отвернуться.

— Ах! Ох! Да это почти райский аромат! — воскликнул малыш. — Такой сочный, пряный и манящий! Жаль, что пророк запретил его! Возьми свой нож, эфенди.

Он протянул мне нож — кусочек мяса исчез.

— Ну а где же кусок ветчины? — изумленно спросил я.

— Как? На ноже.

— Он исчез.

— Так он упал.

— Жаль… но, Халеф, я вижу, ты что-то жуешь.

Теперь я смотрел ему прямо в лицо. Он сделал хитрую мину и ответил:

— Мне пришлось его сжевать, раз кусок упал прямо мне в рот. Или ты думаешь, что я должен глотать его целиком?

— Нет. Как вкус?

— Он такой потрясающий, что я хотел высказать одну просьбу.

— Говори!

— Ты позволишь запереть дверь?

— Ты думаешь, что на нас могут напасть?

— Нет, но Оско и Омар не так глубоко изучили законы пророка, как я. Они могли бы впасть в искушение, если бы вошли сюда; этому я и хотел помешать. Да не обременят они свои души упреками, что осквернили себя запахом крови и мяса, которое набили в кишки и коптили.

Он встал, запер дверь изнутри, присел к нам, достал нож и… отрезал кусок ветчины весом, наверное, в полфунта, который моментально исчез за его жидкими усами — в этих усах справа торчали шесть, а слева семь волосинок. Потом Халеф спокойно огладил обеими руками живот и молвил:

— Ты видишь, эфенди, какое огромное доверие я к тебе питаю.

— Пока я видел лишь твой аппетит.

— Он — следствие моего доверия. Что вкушает мой эфенди, не может лишить меня седьмого неба, и я полагаюсь на твое умение молчать. Ты не скажешь Оско и Омару, что твои взгляды столь же весомы для меня, как и законы святых халифов?

— У меня нет причины трезвонить, что ты ешь нечто вкусное.

— Хорошо, так я возьму еще кусок этой колбасы, раз ветчина оказалась такой удивительной. Наш хозяин позволит мне это, ведь все, что жертвуется гостям, Аллах воздает стократ.

Смотритель ободряюще кивнул, и Халеф постарался доказать, что он сегодня ни во что не ценит заповеди пророка. Управившись с едой, он вытер нож о свои брюки, сунул его за пояс и изрек:

— Есть такие создания, что обречены премного страдать от людской неблагодарности. Свинья, конечно, не заслужила того презрения, с коим относятся к ней правоверные. Будь я на месте пророка, я бы внимательнее слушал, когда мне диктовали Коран. Тогда бы всем животным была оказана высокая честь радовать благовкусием сердце человека. А теперь, поелику мы покончили с угощением, я могу снова открыть дверь, не страшась, что души моих друзей претерпят ущерб.

Он поднялся с места и отодвинул засов как раз в тот момент, когда некий миловидный юноша намеревался войти внутрь.

— Исрад, — сказал ему смотритель, — ты больше сегодня не будешь работать; я даю тебе отпуск. Этот эфенди решил поехать в Треска-конак, и ты проведешь его туда кратчайшим путем.

Этот молодой человек был братом женщины, о которой шла речь. Он воспользовался поводом и самым сердечным образом поблагодарил меня за спасение сестры; теперь он был рад оказать мне ответную услугу.

— А у тебя есть лошадь? — спросил я его. — Не можешь же ты идти пешком, ведь мы быстро поедем.

— Я одолжу ее на той стороне, в деревне, — сказал он. — Когда ты отправишься в путь, эфенди?

— Как можно скорее.

— Тебе придется подождать, ведь твоя одежда еще долго не высохнет. Тем временем я добуду лошадь.

Он удалился.

— Он будет тебе хорошим проводником, — сказал его свояк, — и он поведает тебе обо всем.

— Мне это очень кстати; у меня есть о чем его расспросить.

— Но ты можешь и у меня выяснить?

— Прежде всего мне хотелось бы знать, где расположено местечко под названием Каранирван-хане.

— Каранирван-хане? Гм! А почему оно тебя интересует?

— Потому что эти пятеро всадников, которых мы преследуем, поедут потом туда.

— К сожалению, я не знаю никакого местечка с таким названием. Каранорман-хане есть; оно лежит близ Вейчи в Шар-Даге.

— Это я знаю, но это не то место, что я ищу. Каранирван-хане, очевидно, это некий уединенный дом, конак; его хозяин — перс.

— Персы в наших краях редки.

— Ты не знаешь ни одного?

— Одного-единственного.

— Как его зовут?

— Его настоящего имени я не знаю. Он носит окладистую черную бороду, поэтому мы называли его всегда Кара-Аджеми, Черный Перс.

— Ах! Быть может, этого человека я как раз ищу. У него должна быть густая черная борода, поэтому его зовут также Кара-Нирван. Откуда он родом, как ты думаешь?

— Этого я не знаю точно. Он живет наверху, близ Яличи или Лумы. Помнится, он рассказывал как-то о медведе, который встретился ему наверху, возле Шалеш-горы. Эта гора находится рядом с тем местом, что я называл.

— В Шар-Даге тоже есть медведи?

— Редко-редко случаются. Раньше, любил рассказывать мне отец, они встречались чаще. Теперь же раз в несколько лет сюда и забежит такой зверь.

— Ты совсем ничего не знаешь об этом персе?

— Он торгует лошадьми, и притом очень удачно. Он человек богатый. Я его часто видел у нашего соседа, который держит конак. Перс заглядывал к нему непременно с дюжиной слуг и табуном лошадей.

— Это мне очень интересно слышать; отсюда можно сделать разные выводы. Этот торговец лошадьми — перс; его зовут Кара. Он заглядывает к хозяину конака, к которому едут как раз Манах эль-Барша и четверо его спутников. Вполне вероятно, что именно этого человека мы ищем.

— Я буду рад, если навел вас на верный след.

— Твой свояк не знает других подробностей?

— Нет. Он, как и я, давно не был на родине. Но когда ты сегодня прибудешь к отцу, расспроси его и моего брата. Быть может, они расскажут тебе побольше.

— Твой отец дружен с соседом?

— Они ни друзья, ни враги. Они — соседи, которым приходится ладить друг с другом. Хозяин конака — человек скрытный и какой-то двуличный.

— Ты не знаешь, он часом не водит дружбу с дурными людьми?

— В таком пустынном месте в конак заглядывают разные люди. А так ничего не могу сказать. Разве вот вспомнилось, что он часто появляется со старым Шаркой, а это недобрый знак.

— Кто такой этот Шарка?

— Углежог. С несколькими подручными он поселился в горах. Живет он в глубокой, мрачной пещере; ходят слухи, что поблизости порой хоронят людей, которые умерли не своей смертью. Через горы ведет пустынная тропа; проходит она мимо его пещеры, и вот непонятные бывают дела: отправится иной странник той дорогой и нигде больше не показывается. И всегда такое приключается с людьми, у которых при себе были деньги или другие ценные вещи.

— Тогда там набралось, наверное, целое потайное кладбище! И что же, так никто и не напал на след преступлений этого человека?

— Нет, ведь нелегко подступиться к нему. Его сообщники — люди крепкие и жестокие; с ними не сладишь… Однажды послали туда отряд солдат, человек тридцать, чтобы схватить аладжи, которые у него остановились. Солдаты вернулись не солоно хлебавши, да к тому же скверно с ними обошлись.

— Кто?

— Этого они не знали. По ночам на них нападали люди, чьих лиц они так и не видели.

— Значит, аладжи тоже бывали у углежога! Ты их знаешь?

— Нет, — ответил он.

— А ведь ты их сегодня видел, двух парней на пегих лошадях; они ехали вместе с Манахом эль-Баршей. Этих братьев, о которых идет дурная молва, прозвали по цвету их лошадей.

— Вот так дела! Кто бы мог подумать! Я видел аладжи! Теперь я уже не удивляюсь, что эти люди расплатились с паромщиком плетью. Они едут в Треска-конак, но там они не остановятся. Наверное, они хотят навестить углежога.

— Вполне вероятно.

— Тогда прошу вас, бога ради: не надо ехать за ними вдогонку! Углежог и его сообщники — люди дикие; они голыми руками задушат самого дюжего волка.

— Я тоже знаю людей, которые на это способны, хотя их не назовешь людьми дикими или полудикими.

— Подобных субъектов лучше избегать!

— Я не могу. Я уже сказал тебе, что мне надо предотвратить преступление. А еще мне надо отомстить за одно жестокое преступление. Речь идет о друзьях моих друзей.

— А ты не можешь поручить это другим?

— Нет, они испугаются.

— Так передай это дело полицейским.

— О нет! Они еще больше испугаются. Нет, мне самому надо следовать за этими пятью всадниками, пусть даже я вступлю в схватку со всеми углежогами на свете.

— Мне страшно за тебя. Этот Шарка — сущий дьявол. Он зарос волосами, как обезьяна, а зубы у него, как у пантеры.

— Ты, пожалуй, преувеличиваешь?

— Нет. Я узнал это от людей, которые его видели. Тебе и впрямь нельзя сражаться с ним.

— Хитрость и ум победят любую силу, — ответил я. — Впрочем, если это тебя успокоит, я попрошу повторить вслед за мной одно упражнение.

На земле лежала шпала. Я поднял ее, взявшись за край, и удержал в вытянутой руке. Мой собеседник отошел назад и воскликнул:

— Эфенди, ты… ты… черт возьми! Да, если это так, ты тоже легко задушишь волка!

— Ба! Кто полагается лишь на грубую силу, тот остается в проигрыше. Лучше немного подумать, чем бахвалиться голой силой. Впрочем, мы хорошо вооружены, поэтому нам не нужно никого бояться.

— А еще, — гордым тоном добавил Халеф, указывая на самого себя, — мой эфенди не один, с ним я, его испытанный друг и защитник. Пусть только толпы врагов рискнут к нам подойти! Мы их уничтожим, как свинья в зарослях уничтожает саранчу, поедая ее.

Это звучало чересчур потешно. Рост малыша никак не отвечал той удивительной самоуверенности, с которой он произносил эти слова. Я сохранял серьезность, потому что знал малыша; смотритель же не мог удержаться от смеха.

— Ты смеешься? — спросил Халеф. — Я не потерплю никаких оскорблений! Даже не потерплю от того, чью ветчину и колбасу я ел. Если бы ты лучше меня знал, ты бы дрожал в страхе перед моим гневом и трясся в ожидании моей ярости!

— Я почти трясусь, — сказал смотритель, состроив серьезнейшее лицо.

— О, это еще совсем пустяки! Ты будешь так трястись, что твоя душа станет биться о стены твоего тела. Ты не знаешь, с какими людьми и зверьми мы сражались. Мы убили льва, хозяина пустыни, и вступили в схватку с врагами, при одном виде которых ты бы заполз в тот же ящик, где хранишь копченую задницу свиньи. Мы совершили деяния, которые нас обессмертят. Наши имена записаны в книгах героев и в письменах непобедимых. Мы не позволим над собой смеяться, попомни это! Разве ты не знаешь мое имя?

— Нет, но я слышал, что эфенди называет тебя Халефом.

— Халеф! — сказал малыш презрительным тоном. — Что значит Халеф? Совсем ничего. Халефами зовут многих людей. Однако разве эти люди совершали хадж? А их отцы и отцы их отцов, их пращуры и прадеды их пращуров тоже совершали хадж? Я говорю тебе, что я — Хаджи Халеф Омар бен Хаджи Абул Аббас ибн Хаджи Давуд эль-Госсара! Мои предки были героями и жили в столь отдаленные времена, что о них не помнит ни один человек на свете; я и сам не знаю о них. А можешь ли ты сказать такое о своих предках?

— Да.

— Как это?

— Я тоже ничего не знаю о них.

Смотритель сказал это серьезным голосом, в котором чувствовалась ирония. Халеф молча взглянул ему в лицо; он был разгневан, затем, сделав уничижительный жест, он повернулся и вышел со словами:

— Так молчи! Кто ничего не знает о предках, тот не может сравниться со мной!

— Но, — улыбаясь, крикнул ему вдогонку собеседник, — ты ведь тоже признался, что сам ничего не знаешь о своих предках!

— Это мои предки, а не твои. О них мне ничего не нужно знать, ведь они так знамениты, что о них ничего не нужно знать! — воскликнул хаджи, пребывавший в крайнем гневе.

— Твой спутник — странный паренек, — сказал смотритель и улыбнулся.

— Бравый мужчина, верный, ловкий и ничего не боится, — ответил я. — Он и впрямь не испугается углежога. Это он и хотел тебе сказать, только выражался в своей обычной манере. Он — житель пустыни, а эти люди любят так изъясняться. Гляну-ка я сейчас на портного. Может быть, он уже управился с моим костюмом.

— А мне надо указать людям, какую работу выполнять. Извини меня, эфенди.

Мы покинули домик. В тот момент, когда я хотел заглянуть в другую лачугу, я услышал за дверью перебранку. Дверь распахнулась, и спорщики буквально налетели на меня; это были двое мужчин, один из которых — Халеф, державший в одной руке мои брюки, а в другой — портного. Стоя спиной к улице, Халеф тащил портного за собой и даже не видел, на кого налетел. Повернувшись после неожиданного столкновения вполоборота, он прикрикнул на меня:

— Глаз, что ли, нет, дурак?!

— Конечно, есть глаза, Халеф, — ответил я.

Он, наконец, обернулся и, увидев меня, сказал:

— Ах, сиди, я как раз хотел идти к тебе!

Он пребывал в страшном гневе. Подтащив бедного малого на шаг ближе, он протянул мне брюки и спросил меня:

— Сиди, сколько ты заплатил за эти брюки?

— Сто тридцать пиастров.

— Тогда ты сглупил, так сглупил, что я жалею об этом!

— Почему?

— Потому что ты заплатил сто тридцать пиастров за то, что должно быть брюками, но не является ими!

— Как это так?

— Это мешок, обычный мешок, в котором можно хранить все что угодно: горох, кукурузу, картофель и, если изволишь, даже ящериц и лягушек. Ты в это не веришь?

Он глянул на меня так свирепо, что даже я мог бы испугаться. Однако я спокойно ответил:

— Как ты решился назвать мои брюки мешком?

— Как я решился? Смотри!

Он сунул кулак в разорванную прежде штанину, но не мог вытащить его наружу. Бравый портной чересчур расстарался и, взявшись чинить прореху, залатал штанину.

— Ты видишь? Видишь подвох и сокрушение? — крикнул мне Халеф.

— Разумеется.

— Сунь-ка ногу в штанину!

— Пожалуй, я без этого обойдусь.

— Но тебе же хочется сунуть ногу туда, тебе надо сунуть ногу туда, это же брюки, из которых теперь получился жалкий, убогий мешок. Теперь тебе придется ездить по свету с одной одетой ногой и другой раздетой. Что скажут люди, если увидят тебя, тебя, знаменитого эфенди и эмира! И где ты добудешь здесь, в этой нищей деревне, новые брюки!

— А разве мне нужны другие брюки?

— Конечно, несомненно! Не можешь же ты надеть эти!

— Конечно, я могу их надеть.

— Как же? Их можно надеть только на одну ногу!

— Нет, на обе ноги. Пусть только этот не в меру усердный портной вспорет шов и залатает прореху.

— Шов… вспо… роть! — воскликнул Халеф, оцепенело глядя на меня. Потом он разразился громким смехом и добавил: — Ты прав, сиди. В гневе я просто не подумал об этом… снова вспороть шов, вот что надо!

Боязливое, смущенное лицо портного вновь оживилось, но он все же не так легко отделался, как мог подумать, ведь хаджи опять заорал на него:

— Эй, парень, ты понял, наконец, какую невероятную глупость совершил?! Сперва ты зашиваешь штанину, а потом даже не знаешь, как помочь горю!

— Ох, я знал, но ты не давал мне слово сказать, — защищался бедный плут.

— О Аллах, Аллах, что за люди встречаются! Я тебя совершенно спокойно спрашивал, как исправить эту промашку; я ждал ответа с терпеливостью марабу; ты же стоял, будто верблюда проглотил и горбы его застряли в твоей глотке, и тут я схватил тебя за твой собственный горб, чтобы отвести к эфенди. Так было дело. Ты можешь снова вспороть шов?

— Да, — робко ответил портной.

— И сколько времени это займет?

— Два-три часа.

— О Аллах! Значит, из-за твоей штопки мы будем ждать здесь до вечера? Так не пойдет, мы не можем этого позволить.

— Это продлится недолго, — сказал я, — ведь я помогу ему.

— Как же совместить это с достоинством твоих занятий и с внушительностью твоего облика?

— Очень просто. Я посижу здесь с этим хорошим человеком, который оказался плохим портным. Пока он будет проглаживать другие вещи утюгом и, вероятно, прожжет их, я примусь чинить брюки. Но скажи-ка мне, искусник швейной иглы, ты действительно портной?

Он поскреб у себя за ухом, помялся, помялся и, наконец, выдавил:

— Эфенди, вообще-то нет.

— Так! А чем же ты, собственно, занимаешься?

— Столяр.

— И как ты отважился выдать себя за портного?

— Потому что у меня есть два утюга.

— А от кого ты их получил?

— От своего деда, который, верно, был портным. Это — единственное, что я получил от него в наследство. Теперь вот я купил еще нитку с иглой и при случае поправляю людям одежду, потому что столярной работы не могу сейчас найти. Вот почему я и стал работать здесь, на строительстве дороги.

— Ты, я вижу, мастер на все руки. Значит, ты поправляешь одежду! Пожалуй, ты заодно меняешь ее фасон, как проделал это с моими брюками?

— Нет, эфенди! Это всего лишь недосмотр.

— Итак, у тебя есть два утюга? Ты умеешь гладить?

— Ох, великолепно!

— Ладно, тогда возьмемся за дело. Но ты видишь, что это такое?

Я растянул шов, сработанный им, и показал ему. Он не знал, что я имею в виду, и вопросительно посмотрел на меня.

— Как выглядит этот материал?

— Темно-синий, господин.

— А какого цвета нитки ты подобрал?

— Белые.

— Это же смотрится ужасно. Неужели у тебя нет темных ниток, а может быть, черных?

— Хватает!

— Почему же ты их не взял?

— Белые нитки еще даже прочнее черных, поэтому я подумал, что они лучше будут держать и прореха не разойдется, если тебе снова придется плыть в одежде.

— Ты, как я погляжу, очень предусмотрительный человек. Я позволю себе взять черные нитки. Итак, приступим!

— Помочь тебе, сиди? — спросил Халеф.

— Конечно, ты можешь подержать штаны, пока я делаю стежки.

Лачуга была пуста, так как люди находились сейчас на работе. Вместе с Халефом мы уселись на доску и положили сюда же брюки. Мы получили иголку и нитки; ножницами служили нам наши ножи. Мы начали работу. В годы учебы мне доводилось пришивать себе пуговицы, а то и латать небольшие дыры; я довольно сносно знал разницу между задними стежками и другими видами стежков, поэтому я взялся за это великое дело, уверенный в собственных силах. Тем временем плотник-столяр трудился возле печи, время от времени подбрасывая в нее поленья, словно намеревался зажарить быка. Печные изразцы источали жар, напоминавший мне о прекрасных днях, проведенных в Сахаре. Моя одежда просохла; ее оставалось лишь прогладить.

Искусник сперва взялся за жилет, разложил его на доске и, держа клещами утюг, стал нагревать его на огне. Утюг раскалился докрасна; деревянная ручка сгорела. Юноша переводил взгляд то на утюг, то на меня и наоборот; при этом он весьма красноречиво почесывал затылок.

— Ты что-то хочешь? — спросил я его.

— Один вопрос, господин. Что мне теперь делать?

— Гладить!

— А как?

— Как всегда. Ты же отлично умеешь это делать.

— Гм! Это очень непонятное занятие.

— Почему?

— Если я сейчас примусь гладить, то раскаленным утюгом прожгу жилет. Если подожду, пока утюг остынет, то не прожгу одежду, но ведь и утюг тогда тоже не будет гладить. Ты не можешь дать мне совет? Я слышал, эфенди, что ты много странствовал; может быть, ты видел когда-нибудь, как это делает портной.

— Слушай, у меня самые дурные подозрения насчет твоего дедушки.

— Не надо так, прошу тебя! Мой дедушка — да узрит Аллах его в раю! — был благочестивым мусульманином и бравым подданным падишаха.

— Может быть, но портным он не был.

Теперь искусник поднял и другую руку, чтобы почесать затылок обеими руками. Он являл собой картину комического отчаяния, но, разумеется, так ничего и не ответил.

— Ну, как? Я прав?

— Эфенди, — выдавил он, — откуда ты знаешь об этом?

— Я угадал. Скажи-ка мне лучше, кем он был.

— Ладно, раз ты и впрямь хочешь знать, он был на самом деле дровосеком, а заодно портняжил для других дровосеков. Утюг он, как я думаю, унаследовал от своего дедушки.

— Который тоже, пожалуй, не был портным? — сказал я, смеясь. — Ты женат?

— Нет, но скоро буду.

— Так поторапливайся, чтобы эти знаменитые утюги унаследовали твои внуки. Нужно хранить верность отцам, и я надеюсь, что утюги никогда не попадут в другую семью.

— Нет, господин, на это я не соглашусь, — серьезно заверил он. — Моя семья никогда не расстанется с этим верным наследством. Но я все же прошу тебя, прикажи, что мне делать.

— Приказываю тебе впредь никогда не касаться этого наследства. Если я сам починил себе брюки, то могу и погладить себе одежду.

Он перестал теребить волосы, тяжело вздохнул и, сделав два огромных шага, вышел за дверь. Халеф был бы рад поторопить его плетью, чтобы втолковать ему, что не стоит выдавать себя за портного, не разбираясь в этом деле. Я попытался успокоить его, посоветовав не слишком полагаться на титулы и звания людей.

Признаюсь откровенно, что я тоже не очень-то ловко управлялся с утюгом, к тому же, насколько я знаю, в моей семье никогда не наследовали утюги, но когда в конце концов я завершил этот экзамен, мне не оставалось ничего иного, как гордиться своим трудом, в чем Халеф поддерживал меня изо всех сил. Он уверял, что никогда еще не видывал таких крепких и прочных стежков, как мои, и особенно радовался тому, что выглаженные вещи прямо-таки поблескивали, словно их натерли корочкой шпика. Мастера этого дела, конечно, говорили мне потом, что в подобной обстановке лучше и быть не могло.

Но вот пришел смотритель со своим братом, который сообщил, что готов отправиться с нами в путь. Портной решил удостовериться, что плоды его искусства более не внушают ужас. Он просунул голову в дверь, а затем и вошел с обрадованным лицом, видя, что я стою в своем собственном костюме.

— Господин, — молвил он, — я вижу, ты готов. Но раз ты использовал оба моих утюга, я надеюсь, ты осчастливишь меня, дав за это порядочный бакшиш.

— Ты его получишь, — сказал Халеф.

Он скрылся в чулане и возвратился с «сапогами против подагры». Те больше напоминали кульки, чем сапоги. Халеф подал их просителю, напутствовав благосклонным тоном:

— Мы приносим тебе в дар эти футляры для слоновьих ног как знак вечного признания твоего искусства. Сложи их к своим утюгам и передай по наследству внукам и внукам своих внуков, дабы твои потомки сохранили память о том, что их предок понимал толк в том, как надлежит сшивать брючины. Аллах сотворил обезьян и ослов; Румелии же Он даровал тебя как венец своего творения!

Портной взял сапоги и, вытаращив глаза, принялся их рассматривать. Он и не смел рассчитывать на подобный бакшиш, да еще сдобренный дарственной речью.

— Ну, что же ты смотришь внутрь, будто думаешь, что туда можно упрятать твои мозги? — спросил Халеф. — Делай-ка отсюда ноги и прославляй наше великодушие, наградившее тебя подобным даром!

Я подкрепил его пожелание, бросив в сапоги несколько пиастров. Тем самым я снял проклятие с души этого молодого человека. Он снова заговорил, благодаря меня за подарок, а потом спешно удалился с ним.

Теперь пришло время прощания. Я как мог сократил его, и вот уже мы поскакали на запад. Наш путь пролегал в основном по нетронутым лугам, где не было ни тропинки.