Набег

ОЛЬГА ГУРЬЯН И ЕЕ КНИГИ

В 1931 году, когда я работал редактором в детском отделе издательства «Молодая гвардия», в моих руках оказалась небольшая рукопись, под названием «Сталь».

Автора этой рукописи, Ольгу Марковну Гурьян, я знал как автора стихов. Вернее, знал не автора, а её стихи. Да не только я, а и многие тогдашние ребята (сейчас эти ребята уже давно папы и мамы) знали её стихи: «Весёлая гроза», «Вовкины радости», «Встреча на речке», «Насекомые», «Север», «Золотой хвост».

Все эти книжечки в наше время удивили бы детей — бумага серо-жёлтая, краски тусклые, буквы мутные. О переплётах в то время писатели и читатели могли только мечтать. Книги издавались в бумажных обложках. Иногда на рисунках мальчики-были похожи на кошек, а кошки — на тыквы.

Я в стихах ничего не понимал. Как редактор прозы, я был из породы «сердитых» и любил писать на полях рукописи: «зачем?», «это что такое?», «не верю», «уже три раза было» и т. п. Раскрывая прозаическое произведение поэтессы Гурьян, я заранее ухватился за карандаш и настроился на сердитый лад. Посмотрим, что это за «Сталь»!..

Это был рассказ-очерк об английском изобретателе Генри Бессемере. Он изобрёл конвертер. Не чудесный, а просто конвертер для изготовления стали, — этакий огромный ковш, через который продувают воздух.

— Хорошо, — сказал я, — сейчас мы узнаем о жизни изобретателя. Конечно, сначала его презирают, потом пытаются подкупить, потом стараются обокрасть, но он твёрдо шагает по намеченному пути, пока не встречает знаменитого учёного…

Ничего подобного в рукописи не было. Генри Бессемер — буржуазный изобретатель, тайком проник в мастерскую американца Келли и выведал у него секрет «переделки чугуна в сталь без огня». Потом Бессемер разбогател и отказал в помощи другому, бедному изобретателю.

Я дочитал рукопись до конца и сказал своей соседке по редакции:

— Прочитайте, Люба, это очень сильно рассказано!

Рассказано это было мастерски, без всякого «нажима» — читай и понимай сам. Как стук капающей воды, в рассказе повторялось: «нажить небольшой капитальчик»… «сколотить небольшой капитальчик»… Приводилось письмо Бессемера, которого он не писал. «Во всяком случае, он вполне мог написать его», — невозмутимо замечала автор. Эпиграф к рассказу был взят из

Маркса: «У капитала при его рождении кровь и грязь сочатся изо всех пор».

Я ничего не написал на полях рукописи. Я поверил.

Через несколько дней я познакомился с автором. В полутьме редакционной комнаты (окна выходили в стену соседнего здания) передо мной сидела очень скромная маленькая женщина с ясными, наивными глазами.

— Наверно, у вас много замечаний? — тревожно спросила она.

— У меня нет замечаний, — сердито ответил я.

Автор нисколько не удивилась. Она только вздохнула.

— Знаете, — сказала она, — это очень хорошо…

«Сталь» была издана на сероватой бумаге, но с хорошими рисунками.

Я заинтересовался прозой О. М. Гурьян. В библиотеке издательства были её антирелигиозные рассказы «Чудо святого Лариция». Я прочитал эту небольшую книжку, стоя возле окна (в библиотеке негде было сидеть). Рассказывалось, как девочка объелась блинами, а её лечили лампадками и молитвами. Потом пришла нормально мыслящая тётя и дала девочке касторку. «Святая касторка» помогла.

Никакой «морали» в этом рассказе не было, но лампадки, суеверия и религиозные обряды вызывали тошноту.

О. М. Гурьян принадлежала и принадлежит к тем рассказчикам, которые рассказывают не спеша и не размахивая руками. Она рассказывает с удовольствием, но без ожесточения. Говоря о Мише Головине, племяннике Ломоносова, она без всякого удивления приводит фразы мальчиков-поморов: «Эка невидаль! На кита издалека посмотрел! Мы этих китов промышляли»…

Повесть «Мальчик из Холмогор» — о Ломоносове, но в центре сюжета не Ломоносов, а его племянник. Ломоносов в этой повести уже не подросток, пробирающийся в Москву с обозом, а зрелый учёный. Он присутствует на каждой странице повести, даже когда его по сюжету нет. Он как бы воплощён во множестве кипучих дел — от астрономических наблюдений до составления мозаичной картины Полтавского сражения. Но прямой хвалы знаменитому русскому гению нигде нет. Посмотри на его великую работу, пойми и сними шапку!

О. М. Гурьян ничего не «объясняет» и не втолковывает. Она показывает.

Творчество О. М. Гурьян из года в год становится всё живее, всё непосредственнее. Оно всё дальше уходит от нравоучений к изображению бурного многообразия жизни.

Трудно сказать, что именно в большом списке произведений Ольги Марковны заслуживает особой похвалы.

Недавно мне случилось прочитать в рукописи её новую повесть, посвящённую средневековой Японии. Очень интересно рассказана история жизни японского мальчика конца XVII столетия.

Страшная действительность феодальной Японии толкнула его, слабого и увлекающегося, на путь обмана и насилия. В конце он раскаялся и решил вернуться к матери. Но мать умерла, не дождавшись возвращения сына.

Книга написана с удивительным ощущением конкретной жизни. Словно ходишь по улицам города Эдо (ныне Токио) и слышишь постукивание металлических колец стражи, обозначающее конец дня и приказ гасить огни. Муравейник Эдо замирает, сереют бумажные окна, и, как тени, крадутся по узким переулкам тёмные фигуры самураев и разбойников в соломенных шляпах, надвинутых на лицо.

Такое же чувство конкретности возникает в душе, когда читаешь историческую повесть О. Гурьян «Набег».

Автор ведёт нас в очень далёкие времена — в Древнюю Русь. Перед нами деревянные стены детинца — укрепления XII века, стоящего на границе стены, «дикого поля», где бродят кочевые орды половцев.

И далеко и близко… Далеко по времени, но близко потому, что речь идёт не о дальних краях, а о нашей стране. Видишь много знакомого в характерах и повадках детей того времени. И герой повести Кузёмка, и сын воина Василько, и гончар Завидка, и несчастный мальчик, забывший в половецком плену своё русское имя, но не забывший родину, — все они похожи на светлоголовую, ясноглазую детвору нашего времени.

…Кончился день, заполненный забавами детей и трудами их отцов, наступила ночь, глухая ночь на крепостном валу, где в полной тишине слышен тревожный гул: звучат голосники — пустые сосуды, врытые в землю у основания башни. Они дают сигналы о передвижении захватчиков. Где-то в чёрной степи движутся повозки, земля стонет под копытами половецкой конницы. И вот наконец половцы штурмуют стены, застилая небо тысячами стрел, рассекая воздух сверкающими клинками своих изогнутых сабель.

Город Райки горит. Это не златоглавая столица с могучей дружиной и крепкими стенами, способная отбить любой натиск. Это маленький форт, где иа стенах отчаянно сражаются двести — триста человек. Но это и не захолустье. В повести «Набег» прекрасно описаны процветающие ремёсла и искусные мастера Древней Руси: гончары, бочары, кузнецы, кожевенники, ювелиры и даже «книгоделы», ибо в то время «сделать книгу», переписать и переплести её, было большим и сложным трудом.

Всё население сражается. Сражаются и мальчики, хотя им не дают оружия. Сражаются не по обязанности, а по доброй воле, защищая свои семьи от рабства, дома от разорения, культуру от уничтожения, а родную землю от завоевания. И в последний момент приходит выручка из стольного града Киева.

Так было столетиями. Русь выросла и возмужала в борьбе. Повесть кончается поэтическим возгласом: «Живы древорубы! Рубить им из

крепкого леса города, детинцы и жилища! Жива Русская земля!»

Много лет прошло с тех пор, как я впервые увидел О. М. Гурьян. Недавно мы с ней беседовали в шумливом коридоре издательства. Уходя оттуда, я вспомнил свои старые сомнения: что может получиться из прозы поэта? Сейчас мне смешно думать об этом. Вопрос нелепый: поэзия и проза — родные сёстры и границы между ними нет. Прозаик, лишённый поэтического дара, не может быть писателем.

А Ольга Марковна все та же — маленькая, спокойная, простая, теперь уже седая, с застенчивым, умным, немного ироническим взглядом. Она и не думает складывать оружие. Как солдат на переднем крае литературы, она глядит вперёд.

В творчестве Ольги Гурьян конкретность прозы слилась с подлинной поэзией, которая не имеет конца, как и настоящая жизнь.

Лев Рубинштейн