Нация и сталь

Окончательный разрыв с Бертой произошел по поводу женитьбы единственного сына Фрица, который оказался полной противоположностью своему отцу (рядом они выглядели как Пат и Паташон). Маленький, толстенький, классический "маменькин сыночек", Фриц все детство провел с мамой на курортах и слыл изнеженным барчуком. Пока сыну не исполнилось двадцать, Альфред и слышать не хотел, что Фриц когда-нибудь встанет во главе фирмы он казался ему совершенной неспособным к серьезным делам. В 25 лет Фриц вознамерился жениться. Альфред был категорически против: ему не нравилась невеста, а пуще всего необходимость что-то менять в привычном укладе. Долгие три года Крупп не давал разрешения на брак. Тогда Берта решила сама поговорить с Альфредом и заступиться за своего любимого сына. Но она выбрала весьма неблагоприятный момент. Альфред как раз накануне рокового разговора проиграл партию в домино одному из директоров своей фабрики. Это обстоятельство омрачило его и без того тяжелый нрав. Ему казалось в тот момент, что он только и делает в жизни, что проигрывает. Своих партнеров Крупп подозревал в мошенничестве, назревал неприятный разговор с подчиненными, а тут под горячую руку Берта решила заговорить о женитьбе Фрица. Именно в тот злополучный день она решила во что бы то ни стало получить окончательный ответ от Альфреда и начала на него давить всеми доступными ей средствами.

Альфред взревел. Его "нет" раскатисто прокатилось по всему замку. Чаша терпения оказалась переполненной. Берта развернулась и вылетела из комнаты. Прошло ещё какое-то время, и услужливый дворецкий, неожиданно появившись в покоях хозяина, начал шептать своему патрону на ухо о том, что Фрау Крупп не на шутку рассердилась и сейчас занимается тем, что упаковывает вещи и что её намерения на этот раз кажутся необычайно серьезными. Альфред поспешил наверх. Там он увидел, как его супруга гоняет из угла в угол горничных, пытаясь упаковать на этот раз все, что ей принадлежало, вплоть до самых маленьких безделушек. Берта не собиралась оставлять в этом странном жилище ничего, что принадлежало лично ей.

Альфред начал умолять остаться, он просил прощенье, негодовал, кричал, но Берта не произнесла на все это ни единого слова, она даже не взглянула на Альфреда. Когда же последняя коробка была наконец упакована, Фрау Крупп гордо вышла из комнаты вслед за своим багажом. В отчаянии Альфред лишь сумел прокричать в темный, как бездна, лестничный пролет: "Не будь дурой! Подумай! Берта, что ты делаешь!" ("Mach Kein Unsinn! Bertha, bedenke, was du tust!") И это были последние слова Альфреда, с которыми он обратился к своей супруге. Больше им уже не суждено было встретиться в этой жизни.

Решив использовать последний шанс к примирению, Альфред все-таки согласился на брак сына. В тайне он рассчитывал, что это сможет изменить решение Берты. Однако Крупп и здесь выдвинул свои непременные требования: молодожены обязаны были жить вместе с ним в замке Хёгель.

С возрастом Альфред стал маниакально подозрителен, ему казалось, что все вокруг хотят его обокрасть, и каждый день он посылал своим управляющим ворох противоречивых приказов и инструкций. К счастью, реагировать на причуды вздорного старика не было особой необходимости: на своих фабриках он уже давно не появлялся, а телефон к тому времени ещё не изобрели. Мучаясь бессонницей, Альфред ночи напролет бродил по пустынным комнатам замка, главный холл которого с пятью огромными люстрами на высоченном потолке мог вполне сойти за футбольное поле. Длина лишь одного обеденного стола равнялась шестидесяти футам. Говорили, что даже преданный дворецкий, Кёрт, редко мог встретить своего хозяина: до такой степени Альфред любил уединение, а необжитые пространства Хёгеля весьма способствовали этому желанию. Общение с дворецким осуществлялось с помощью записок, которые хозяин замка пришпиливал к косякам дверей. По характеру указаний и по специфическим деталям слуга мог догадаться, что хозяин постоянно следит за всем происходящим в замке, оставаясь невидимым. По признанию Кёрта, от этих бесконечных записочек у него по спине начинали бегать мурашки: маленькие лоскутки бумаги были пришпилены почти к каждому косяку. Казалось, что хозяин одновременно везде и нигде. Можно сказать, что замок Хёгель стал для Альфреда Круппа частью его самого. Старел хозяин, постепенно болезни начали брать верх над некогда несгибаемым человеком, и нечто подобное происходило и с замком. Так, в одну из зим Крупп чуть было не замерз: внезапно отказала вся система отопления. Но и летом было ни чуть не лучше. Железная крыша и наглухо закрытые ставни при плохо работающей вентиляции превратили огромное здание в парник. Спасало обитателей лишь то, что Хёгель был непомерно огромной конструкцией с огромным количеством ходов и выходов. Фобия Альфреда относительно токсичности собственного выдоха легко преодолевалась им благодаря размерам здания и количеству комнат. По ночам, когда фобия особенно сильно навала знать о себе, хозяин, подобно призраку, без устали бродил по огромным коридорам, что-то царапая карандашом на клочке бумаги. К концу жизни Крупп полностью перешел на карандаш. Теперь он писал огромными в пол страницы буквами, причем грифель часто рвал бумагу, выдавая беспокойный нрав хозяина. Иногда маленькая по содержанию записка занимала две или три страницы: создавалось впечатление, будто Альфред действительно превращался в призрак и постепенно начинал забывать человеческий язык.

Иногда он подолгу задерживался у окна и смотрел на посаженные им деревья. Среди них у хозяина замка была своя любимица: уникальная береза породы Blutbuche (кровавая). Она росла у главного входа. В течение трех поколений дерево достигло каких-то гигантских размеров. Очевидцы рассказывали, что год от году листва, словно оправдывая свое название, а, может быть, под влиянием самого места все больше и больше напоминала цвет крови.

Чтобы хоть как-то развлечься, старик иногда устраивал приемы, непременно пришпилив на дверях записочки с распоряжениями и правилами поведения для гостей. Однако Крупп тут же забывал о приглашенных, и гости пользовались его гостеприимством, зачастую, так и не встретившись с самим хозяином. Некоторые из них гостили по нескольку недель, забывая о цели своего визита.

Альфреда раздражало все, даже черные чулки горничных - он приказал им носить только белые: этот больничный цвет действовал на хозяина успокаивающе. Молоденькая жена Фрица, Маргарет, аристократка по происхождению и дочка важного чиновника, превратилась в главную мишень стариковских придирок: Альфред легко мог отчитать её (а заодно и сына) при гостях за неподобающий наряд или неосторожно брошенное слово, находя особое наслаждение в том, чтобы изобретательно и методично издеваться над невесткой. "От чего вы не пробуете фруктов из нашего сада?" - спрашивал он ехидно за завтраком, и слуги прыскали украдкой: они-то знали, что Альфред дал садовникам строжайшее указание не обслуживать Маргарет. Стоило ей задержаться за утренним туалетом, как Альфред каждые пять минут посылал слугу с "вежливыми" вопросами вроде: "не помочь ли фрау одеться?"

Лишь после смерти старого Круппа Маргарет смогла наконец вздохнуть с облегчением. Эта смерть случилась 14 июля 1887 года. Семидесятипятилетний пушечный король умер от сердечного приступа на руках у своего слуги. Неожиданно начались спазмы, Крупп обмяк, слуга успел подхватить его, а из ослабевших пальцев хозяина выпал карандаш: судя по всему, умирающий собирался в этот момент написать ещё одно указание...

В Париже в это время праздновали день взятия Бастилии. Французы не забыли, кто стал причиной их величайшего позора в 1871 году, поэтому весть о смерти пушечного короля всех несказанно обрадовала. Столичная пресса была безжалостна по отношению к эссенскому магнату. В частности, она заявила, что Крупп выкрал секрет выплавки бессемеровской стали и что в последнее время все пушки пресловутого короля только и делали, что взрывались. Указывалось также и на то, что процветание фирмы было обеспечено лишь тем, что истинными владельцами фабрик в Эссене являлись Бисмарк и прусская королевская семья. "Le Matin" даже договорилось до того, что заявила: "Французская артиллерия во много раз превосходит сейчас немецкую по всем показателям". Но следует отметить, что злорадный тон парижских газет был, скорее, исключением, а не правилом. Большинство заграничных изданий сходилось на том, что имя Альфреда было самым тесным образом связано с именами Бисмарка и кайзера Вильгельма II и что именно Крупп стал архитектором победы 1871 года и одним из отцов-основателей Второго Рейха.

Некрологи, полные уважения и почтения, были обеспечены скончавшемуся магнату. Альфреду в течение всей своей карьеры удалось вооружить, по крайней мере, сорок шесть наций. В замке Хёгель хранился бриллиантовый перстень, принадлежавший некогда Великому князю Михаилу Михайловичу, а также усыпанная драгоценными камнями табакерка австрийского императора Франца Иосифа и насчитывающая две тысячи лет ваза китайского императора Ли Хингчанга. И это были далеко не все подарки, которые щедро подносились королю пушек от благодарных правителей мира. Перед этими дарами могло бы померкнуть и легендарное золото Рейна, золото фантастического народа Нибелунгов: Крупп был словно обречен на удачу, которая лишь испытывала своего любимца в самом начале жизненного пути. Он и был тем самым князем, дарителем колец, которого с нетерпением ждала немецкая душа. Именно кардинальное перевооружение мира, осуществленное во многом благодаря деятельности Альфреда Круппа, и сделала возможной Первую мировую войну, где наиболее ярко воплотилась суицидная наклонность всего немецкого народа, которая нашла свое воплощение в яркой, выразительной формуле, зафиксированной ещё в древнегерманских сказаниях: "Добровольная воля к смерти".

Альфред заранее спланировал собственные похороны. В течение трех дней, в соответствии со строжайшей инструкцией, его тело должно было покоиться в главном холе замка. Ночью, по истечении положенного третьего дня, тело пронесут по всем фабрикам, где покойнику окажут почтение многочисленные рабочие, ряды которых выстроятся вдоль всего траурного пути. В руках скорбящие, по распоряжению Альфреда, будут держать черные знамена и горящие факелы. И смерть пусть станет воплощением величия. Для истинного немца такая смерть и такое почтение к ней - это воплощение высшей цели, высшего предназначения самой жизни. В траурных факелах, горевших в руках бесчисленных крупповских рабочих, угадывался прообраз других шествий... Казалось, что хоронили не христианина, а воина, древнего языческого князя, верившего не в Христа, а в Одина, Тора, в мирового Волка и в то, что когда-нибудь обязательно наступят "сумерки богов".

Перед тем, как тело следовало придать земле, его ещё раз надо было выставить в маленьком доме, где когда-то скончался отец Альфреда, Фридрих. Стараниями пушечного короля убогое жилище удалось восстановить, собрав все старые вещи, принадлежавшие когда-то основателю фирмы, вплоть до знаменитых деревянных башмаков, в которых Фридрих обычно колдовал у таинственного тигля.

Затем установленный на пушечном лафете гроб Альфреда следовало перевезти на фамильное кладбище в Эссене, которое располагалось у Кетвингских ворот рядом с городской стеной, сохранившейся ещё с эпохи средневековья. На самом надгробье предполагалось высечь следующую надпись: "Здесь покоится благородный человек, который был примером патриотизма и который полагал, что ни одна жертва не может быть слишком большой, когда речь идет о пользе Отечества".

Берта пережила супруга лишь на полгода. В письме, написанном несостоявшейся любовницей Альфреда Круппа, Элизабет Кмопфель, своей матери, говорится о смерти пушечного короля и похоронной церемонии, состоявшейся на вилле Хёгель в 1887 году. "Присутствовала и его жена, госпожа Крупп, писала с легким раздражением Элизабет. - Она ни с кем не разговаривала и была очень взволнована". К моменту смерти бывшего мужа Берта была уже тяжело больным человеком и, судя по всему, предчувствовала, что скоро умрет. Она отдала дань уважения тому, кого, может быть, и не любила, но кто смог очень сильно повлиять на её собственную жизнь. Могила примирила их, но не соединила. Как разведенная пара они были похоронены в разных местах и для любимой женщины Круппа так и не нашлось места в семейном некрополе.

Сам же некрополь до сих пор является частным владением и находится под постоянной охраной. Чтобы попасть туда, надо пройти по извилистой дорожке, выложенной розовым гранитом. Эту дорожку проложили в безупречном по своей чистоте парке среди тюльпанов и вечнозеленых растений. В некрополе покоятся останки Густава и его жены Берты. Они лежат под одним камнем, о чем мог лишь мечтать старый Альфред. Надгробья детей находятся внизу родительской могилы. Торговым знаком фирмы украшен склеп сына Альфреда, Фрица. И над всеми этими надгробьями возвышается монумент, возведенный в честь самого первого короля пушек, Альфреда Круппа. Величественная многоступенчатая гробница вознеслась вверх почти на шесть с половиной метров. На многих выступах пирамиды то тут, то там видны бронзовые фигуры, которые словно охраняют покой усопших. Чаще всего, это ангелы, воплощающие смирение и покой. Но идиллическая композиция нарушается фигурой огромного орла, который, кажется, совсем недавно прекратил свой величественный полет и спустился с небес на это место скорби и печали.

Царственная птица нахохлилась и необычайно напряжена. Создается впечатление, что орел вот-вот нападет на кого-нибудь, в его когтистых лапах зажат траурный венок и, судя по всему, он должен символизировать скорбь. Однако вид орла противоречит общему замыслу скульптора, и вместо скорби фигура птицы воплощает, скорее, ярость, которая кажется неуместной среди всех этих слащавых ангелочков, расположенных внизу пирамиды.

Однако летом 1912 года, когда праздновалось столетие фирмы "Фридрих Крупп", никто и не думал о смерти. До фамильного некрополя было ещё слишком далеко. Могилы Альфреда и Фрица находились на старом кладбище. В то лето казалось, что всех ждут лишь самые радужные перспективы, что Фирма обречена на вечное процветание.

Газета "Nation" писала по этому поводу: "Круппов следует рассматривать не иначе, как ветвь власти Германии". Газеты посвящали тысячи колонок, в которых проводили различные параллели между семьей и народом Германии (Volk). Журналы объясняли своим читателям, как подъем крупповской империи напрямую связан с процветанием самого Рейха. Журналисты напоминали своим читателям, что сто лет назад, когда Альфред Крупп появился из утробы матери на свет божий, Германия точно так же в муках и страданиях пыталась освободиться от наполеоновского ига и что этот мучительный процесс окончательно завершился лишь в 1871 году в Версале, когда и был провозглашен Второй Рейх. Эти же газеты напоминали, что в Версале прусской армии удалось появиться лишь благодаря пушкам Альфреда Круппа.

Торжества планировалось провести в течение трех дней. Кайзер Вильгельм II решил удостоить Круппов своим визитом. Он появился в Хёгеле в своем безупречном военном мундире и в его свиту входили: все члены императорской фамилии, канцлер фон Бетман-Холлвег, весь кабинет министров и почти весь генералитет, включая и видных адмиралов флота. Картина, посвященная как раз этому событию, до сих пор хранится в семейном архиве Круппов. Она представляет из себя групповой портрет, сделанный на фоне знаменитого мраморного зала замка Хёгель, на котором изображены все важные лица государства. Центральное место на полотне занимает Густав Крупп. Его восковая фигура, похожая на маникен, буквально возносится над морем зелени - это пальмы в кадушках, расставленные в огромном зале согласно моде начала века.

Справа от главы фирмы, так же среди пальм, видны лица всего тогдашнего генералитета, фигура легендарного адмирала Тирпица и его одетых в голубые с золотом мундиры преданных подчиненных. Это похоже на метафору джунглей и диких зверей, спрятавшихся в зарослях. Ни о чем подобном, пожалуй, и не помышлял художник, создавая почти сто лет назад парадный портрет, но мысль о диких инстинктах, вырвавшихся неожиданно наружу, приходит на ум сама собой, если учесть, что до Первой мировой оставалось каких-то два года.

На этой же картине посреди огромного зала на ковре были изображены стулья, специально расставленные здесь для избранной публики. Мы видим, как Власть в лице кайзера Вильгельма II благосклонно взирает на восковую фигуру Густава. Правитель Германии внимает каждому слову оратора. Рядом с кайзером изображены три женщины в шляпах, которые вполне могла носить героиня из цикла стихов о "Прекрасной даме" Александра Блока. Эти шляпы с огромными, по тогдашней моде, полями, украшенные к тому же перьями фантастических птиц и вуалью, делали женщину существом таинственным, почти неземным. Декаданс и оголтелый милитаризм - вот приметы новой эпохи, в которую с такой помпезностью вступала вместе со всей Германией династия Круппов.

У этого помпезного парадного портрета была своя весьма скандальная предыстория. Дело в том, что на месте Густава, который, как мы уже знаем, никогда и не был настоящим Круппом, должен был стоять другой человек. Это Фриц, законный сын и наследник первого короля пушек. Но ровно за 10 лет до описываемых событий сын Альфреда покончил с собой и тем самым попытался из последних сил сохранить остатки чести семьи Круппов...

За 12 лет до празднования столетнего юбилея и до того, когда и будет написан знаменитый парадный портрет, в Эссене состоялся ещё один праздник. Он был посвящен началу нового, XX века.

Это было 1 января 1900 года. Эссен весело встречал новый год. В небо взлетали трескучие фейерверки, ракеты расцвечивали в ночном зимнем небе магическую цифру XX, и с высоты холма, на котором и возвышался замок Хёгель, было прекрасно видно все вокруг на многие километры, благо фабрики в праздник не работали, а трубы не дымили, как обычно. В праздничную ночь к окну кайзеровских апартаментов прильнули две девочки. Старшей, Берте, названной так в честь своей бабушки по настоянию Альфреда Круппа, было 13, а младшей, Барбаре, - 12 лет. Девочки жили в огромном замке совсем одни. Их старались не баловать, и жизнь двух принцесс не была похожа на непрекращающийся праздник, как это могло показаться со стороны. Однообразие буден лишь раз в году нарушалось тем, что девочкам позволялось отправиться вместе с отцом, Фридрихом Круппом, в небольшое заграничное путешествие на одной из двух яхт, "Майс" и "Пуританин", принадлежавших семье. От безрадостного времени, которое и было детством, сохранилось несколько фотографий Барбары. Однако сестры были необычайно похожи друг на друга, и как выглядела сама Берта можно вполне догадаться и по изображениям её сестры.

Судя по всему, девочки были небольшого роста, темноволосые, слабыми на вид и очень ранимыми. Овальное личико Барбары буквально взрывалось взглядом огромных широкораспахнутых глаз. Точно также выглядели и дочери русского царя Николая II, и многие другие дети, по своему происхождению принадлежавшие к привилегированному классу.

Это какое-то застывшее, искусственное счастье, навечно заключенное в жесткие рамки фотографического снимка. Из этих рамок прошлая счастливая жизнь детей рубежа веков уже никогда не выйдет наружу, потому что она навечно заключена в рамку фотографической Смерти.

Фотографию Барбары Крупп можно прочитать, в этом смысле, как роман. Глаза двенадцатилетней девочки смотрят из-под полей дамской шляпы. Ребенка словно изо всех сил подталкивают к взрослой жизни, но её огромные, полные удивления глаза сопротивляются этому. Глаза Барбары и есть её короткое детское счастье. И такое же счастливое мгновение навечно запечатлено во взглядах великих княжон, дочерей Николая II, словно принесенных в жертву новой, беспощадной эпохе.

Снимок Барбары Крупп, сделанный накануне, может быть, самого кровавого века в истории человечества, имеет немалый символический смысл: заключенная в рамку фотографической смерти девочка сама принадлежала семье, для которой именно Смерть давно уже стала источником существования, и лишь взгляд детских глаз тщетно пытается изменить сложившееся положение вещей. Эпоха декаданса вступала в свои права, и Круппы отвечали за музыку на этом балете. Скрытые пороки тлели в глубине европейской души до поры до времени, но вот демоны были выпущены наружу, и невинные лица детей тех, кто был ответственен за происходящее, навечно сохранили свою невинность лишь на фотографиях, а в жизни эти самые дети должны были в полной мере расплатиться за грехи своих родителей. Нечто подобное и произошло с Бертой и Барбарой Крупп, когда они узнали, что их милый папа, любивший отправляться с ними в заграничные плавания раз в год, жил долгие годы не одной, а несколькими жизнями.

Глава X

Несколько жизней Фрица Круппа

Герт фон Класс писал о Германии времен кайзера Вильгельма II: "Понятие "le fin de siecle" (конец века), которое возникло на исходе блестящего и развратного восемнадцатого столетия, не совсем подходило к описываемому времени... Германия этого периода находилась в зените удушающей скуки, усугубляемой плюшевыми портьерами, дешевыми украшениями и всевозможными безделушками, в избытке завалившими жилище любого добропорядочного господина. Эта безвкусица была продиктована все возрастающей ролью простых масс в истории, ростом всеобщего лицемерия, надевшего умильную маску благочестия". Общество ханжей предпочитало на людях брезгливо корчиться, когда речь заходила о сексуальной жизни, но при этом публичные дома, которые охотно посещали все те же добропорядочные граждане, процветали в каждом городе.

В этой атмосфере всплывшие наружу грехи богатейшего промышленника Германии, Фридриха Альфреда Круппа, неизбежно должны были привлечь всеобщее внимание. Человек, стоящий на вершине Власти, сам должен был стать жертвой так называемого общественного мнения: восставшей массе нужно было показать, что у неё тоже есть своя власть, которая сосредоточилась в редакциях газет и журналов, столь охочих до досужих сплетен и всевозможных разоблачений.

Внешне Фриц Крупп никак не походил на того монстра, о котором на перебой писала почти вся тогдашняя социал-демократическая пресса. С фотографий на нас смотрит полноватый небольшого роста бизнесмен, одетый в белое облегающее спортивное трико, в кепи, на околыше которой прочитывается название яхты, принадлежащей семье. Этот снимок был сделан во время отдыха, и на нем запечатлелась идиллическая, безмятежная атмосфера. Что-либо прочитать по выражению лица Фрица представляется совершенно невозможным. Крупп ни на одном из своих снимков не смотрит прямо в объектив.

Лишь суровая необходимость заставила сына Альфреда стать во главе экономической и политической жизни. По своим наклонностям этот человек тяготился своим высоким положением и предпочитал общественной деятельности незаметное существование в качестве частного лица и зоолога-любителя. Но заботы о семье и врожденное чувство ответственности заставили его поломать что-то у себя внутри и сделаться тем, чем он и сделался в конце концов. Скорее всего, Фриц никак не мог забыть постоянные размолвки родителей, не мог забыть своего детства, лишенного уюта и семейного тепла, поэтому две дочки и жена Маргарет и стали теми весомым аргументом, который и заставил его встать во главе фирмы после смерти отца.

Альфред считал, что лучшей школой для будущего наследника может стать только он сам. Он водил сына по цехам своих сталелитейных заводов, знакомил его с целым ворохом своих служебных записок и даже подарил наследнику карандаш и дорогой блокнот, куда тот, по замыслу отца, должен был также начать записывать важные мысли, касающиеся производства. Но Фриц резко отличался от промышленников поколения Альфреда. Он прекрасно понимал, что на современном этапе огромную роль начинает играть политика, которая давно уже стала публичной, то есть подотчетной все тем же восставшим массам. В 1893 году Фриц выставил свою кандидатуру в рейхстаг Эссена и победил. В 1897 году кайзер предложил Круппу стать членом Верхней палаты Пруссии. В это же время Фридрих в числе других акционеров становится учредителем газеты "Зюддойче корреспонденц", участвует в приобретении ещё одного издания "Берлинер нойесте нахрихтен". К тому же Крупп в течение нескольких лет осуществил присоединение двух немецких промышленных предприятий к концерну и осуществил закладку нового доменного завода в Рейнхаузене.

Эти начинания вызвали в обществе вполне понятный ропот. Как социал-демократическое, так и христианско-социалистическое движения видели в "растущей концентрации капитала в руках немногих лиц тяжелые экономические последствия", они требовали, чтобы государство противодействовало этому процессу. Чтобы смягчить напряжение, Фриц начал активно решать социальные проблемы. Построенные в 1890-х годах жилые поселки украсили излишне рациональную архитектуру города Эссена.

В Альтенгофе возник поселок, в котором преимущественно проживали рабочие, ставшие инвалидами, и вдовы, оставшиеся без кормильцев - все они освобождались от квартплаты. Поселок удачно объединял черты английских коттеджей с особенностями южнонемецкой архитектуры. Построенные Фридрихом Круппом дома отдыха для оздоровления рабочих тоже отличались хорошим вкусом.

Крупп разделял точку зрения Фридриха Гаркарта, видевшего в хорошо организованном начальном образовании условие социального равенства и прогресса. Организованные Фрицем народные школы до 1905 года оставались в собственности фирмы и были позднее переданы городу наряду с другими школьными зданиями.

В 1899 году Фридрих решает заняться образованием и взрослых рабочих. В Эссене появляются общественные библиотеки. Крупп также финансировал Образовательный центр, который был задуман как первая ступень в цепочке, ведущей к созданию народных институтов. Этому центру магнат предоставил полную самостоятельность. Сначала речь шла о развитии творческих возможностей рабочих (обучение художественным ремеслам, живописи), а затем ставились цели, направленные на повышение и общего образовательного уровня. Фридрих также установил прямую телефонную связь между Эссеном и Берлином.

Социал-демократическая печать никак не могла простить Круппу то, что он своей обширной и продуманной социальной политикой лишал левое движение, которое получило благодаря общему процессу массовизации европейского общества широкое распространение, социальной "поддержки". В феврале 1898 года газета "Volrszeitung" следующим образом описывала один из типичных приемов, которые время от времени устраивал для высокопоставленных лиц государства Фриц Крупп: "Депутат Крупп устроил банкет в отеле Бристоль, который начался в час дня в прошедшее воскресенье и был рассчитан на 250 персон. На этом банкете присутствовал почти весь кабинет министров и немало представителей берлинской аристократии, включая и большое количество политических деятелей. Для гостей были накрыты отдельные столики: от десяти до двенадцати человек умещались за каждым из них. Против каждого из гостей находился либо миниатюрный корабль, с необычайным вкусом украшенный фиалками, либо пушка, из ствола которой выглядывали все те же фиалки иди другие цветы.

После обеда гостям устроили специальное представление, причем артистов пригласили из Центрального Театра. Играл оркестр негритянских министрелей (neger-minstrels) (скорее всего, речь здесь идет о негритянском джазе, входившем тогда в моду - Е. Ж.) и итальянский оркестр.

Герр Крупп, по нашим данным, заплатил за это увеселение семь миллионов марок, которые он взял из карманов налогоплательщиков".

Таков был взгляд социал-демократов на Фрица Круппа. В их глазах он был жирным буржуем, транжирившим народное достояние вместе с другими безжалостными эксплуататорами. Если бы автору вышеприведенной заметки сказали бы, что сам Фриц Крупп в душе ненавидит подобные грандиозные сборища, то подобное замечание вызвало бы только смех у защитников угнетенных и униженных. И, действительно, кому не понравятся блюда, полные яств? Но Фриц ненавидел банкеты лишь потому, что, по предписаниям врачей, ему строго-настрого запрещалось даже слегка попробовать хоть что-то из приготовленного шеф-поваром отеля Бристоль. Очень часто Фриц обходился лишь стаканом минеральной воды. Из-за долголетней астмы всесильному магнату нельзя было даже вдыхать дым, исходящий от вожделенных кубинских сигар, курением которых, согласно протоколу, и должен был заканчиваться каждый подобный банкет. Никто в ту эпоху и не задумывался о раке легких. Подобные пиры Валтасара превращались для Фрица в настоящую пытку. Как можно скорее он исчезал с подобных сборищ, чтобы вновь оказаться в прокопченном районе Рура, где отравленный промышленными отходами воздух, об экологии в ту эпоху тоже не очень-то задумывались, лишь усугублял его астму и повышал кровяное давление, делая жизнь всесильного магната просто невыносимой.

Из последних сил Фриц продолжал бороться со своим немощным телом. В замке Хёгель для него специально оборудовали гимнастический зал. Каждое утро Крупп вставал с зарей и добровольно обрекал себя на мучения обычной утренней зарядки. А днем он совершал паломничество в дом деда, где стояли весы, на которых Фриц регулярно взвешивался, в тайне надеясь, что предательская стрелка укажет на меньшую цифру, чем была накануне. Но стрелка не двигалась, и Крупп терпел настоящие душевные муки. До нас дошли записи этих страданий: "15 мая 1894 года. Мой вес 88, 4 килограмма. Без пиджака и жилетки - 85, 7 килограммов..."

Смотря на эти тоскливые цифры, Фриц все чаще и чаще вспоминал о том золотом времени, когда он вместе со своей элегантной матушкой жил в Италии, и сказочное Средиземноморье в его прокопченной заводским дымом душе приобретало ореол Земли Обетованной. Он со злобой бил по стрелке рукой, и она падала вниз, словно лишая бедного толстяка тяжести, словно возвращая то блаженное время, когда Фриц был совсем маленьким и необычайно легким для весов деда, на которых старый Фридрих взвешивал добытые в тигле куски стали. Вес тянул к земле, а Фриц ненавидел тяжесть, ненавидел землю. Он был романтиком, и небо привлекало его куда больше, чем недра. Но из всех небес мира он больше всего любил небеса Италии, любил воздух этой загадочной, этой необычной страны, в котором растворилось дыхание его бедной матушки, в котором должны были раствориться все хвори и страхи земные, а жизнь приобрела бы вновь беззаботную радость детства.

Как заметил Джордж Мур, великая страсть - это плод многих бесстрастных лет. В течение всей юности, проведенной под палящим солнцем авторитета отца, Фриц в глубине души надеялся, что когда-нибудь судьба предоставит ему возможность воплотить все свои нереализованные надежды и мечты.

Небо Италии привлекало Фрица не только своим благоприятным климатом, не только нежными воспоминаниями о матери, но ещё и тем, что именно там жил известный зоолог Антон Дорн. По началу этот немецкий педантичный ученый, поселившийся в Неаполе, игнорировал все письма, которые приходили к нему из Эссена от какого-то любителя-промышленника. Его знаменитая зоологическая станция была предназначена исключительно для профессионалов. Но Фриц не принадлежал к числу обычных дилетантов. Прежде всего, Крупп пообещал снабдить своего кумира такой аппаратурой, о которой Дорн и мечтать не мог. Фриц переоборудовал семейную яхту специально для океанологических экспедиций и после проведенного на ней исследования Дорн и другой зоолог, доктор Отто Захариас, вынуждены были признать, что Круппу удалось сделать известный вклад в зоологию.

Помимо этого Фриц в окрестностях Неаполя, Салерно и Капри собрал и аккуратно классифицировал тридцать три новых вида "свободно плавающих живых форм", а также пять видов морских червей, которых до этого не удалось обнаружить в водах Атлантики, четыре вида рыб, двадцать три типа планктона и двадцать четыре вида ракообразных. Вдохновленный этим успехом, Фриц заказал изготовить на немецких верфях специальный аппарат для исследования морских глубин. Отныне каждую зиму и весну он проводил в Италии, его базой стал знаменитый остров Капри, на котором когда-то император Тиберий предавался греху содомии. Тиберия называли "грязью, смешанной с кровью". На острове было особое место, где император занимался утонченными истязаниями, после которых людей сбрасывали вниз в море, где матросы шестами и веслами превращали их в кашу.

Начиная с 1899 года, Фриц Крупп каждый год в течение нескольких месяцев проводил время на злополучном острове. Наконец-то он всей душой предался тому, что некогда было запрещено его жестоким отцом. Но не только зоология начала привлекать к себе пристальное внимание магната из Эссена. В случае с Фрицом Круппом поневоле согласишься с тем, что некоторые места на земле обладают особой энергией. Чем дольше длилось пребывание Круппа на острове Капри, тем с меньшей охотой он отвечал на письма жены и девочек. Его увлекали различные примитивные формы жизни, и это увлечение постепенно перешло в коллекционирование иного рода. Поначалу лишь небольшой круг посвященных был осведомлен, что Фриц Крупп незаметно для себя самого увлекся коллекционированием не только всевозможных Cyclothone microdon и Nyctiphanes norwegica sars, но и Homo Sapiens.

В новелле Томаса Манна "Смерть в Венеции" добропорядочный немецкий писатель Ашенбах также решил посетить Италию, находясь в расцвете своих творческих сил. Тот, кто знаком с этим произведением, знает, чем закончилась поездка в город Венецию: писатель неожиданно для себя самого взял, да и влюбился в польского мальчика Тадзио, решив, что перед ним явился сам языческий бог Гермес.

Догадка о том, что Крупп стал склонен к педерастии, впервые возникла у Конрада Уля, владельца отеля Бристоль. Подозрение возникло уже потому, что Фриц, посещая столицу, всегда бронировал для своей супруги Маргарет номер в другой гостинице. Супруги жили порознь, что было неестественно с точки зрения бдительного Конрада Уля. Тайна довольно быстро нашла свое объяснение. Фриц любил заранее перед своими визитами предупреждать управляющего, что он намерен прислать к нему того или иного итальянского юношу милой наружности с соответствующими рекомендательными письмами. Эти юноши считались proteges эссенского промышленника. Благодарность была гарантирована, если молодого человека удавалось оформить в качестве официанта. Крупп, естественно, сам выплачивал полагающееся жалование. В ответ Фриц требовал лишь соблюдения конфиденциальности и освобождения так называемого официанта от всех необходимых обязанностей во время пребывания самого Круппа в отеле Бристоль. Уль поначалу списывал все на счет барских причуд. Мальчики воспринимались управляющим как компаньоны для того, чтобы рассеивать скуку богатого, но одинокого человека. Но время шло, а официантов прибывало все больше и больше. Во время визита Фрица одновременно их могло быть до нескольких человек. Чаще всего приглашенные Круппом мальчики были необычайно юны, невежественны, не говорили ни слова по-немецки и не могли исполнять обязанностей портье или помощника повара. Единственное, что от них можно было добиться, так это заставит их стоять, не произнося ни слова, рядом со столиком богатого клиента в качестве декоративного украшения. Однако эти итальянские живые статуэтки торчали на виду у всех лишь в отсутствие Фрица Круппа. Во время же его визитов все они мигом переселялись в королевские апартаменты богатого промышленника. Коридорные, проходя по этажу, могли слышать характерные звуки, взвизгивания и вздохи, которые не оставляли никакого сомнения относительно того, какие собственно услуги оказывались в данный момент молодыми итальянцами своему покровителю зоологу-любителю, забросившему свои фабрики в Эссене и переселившемуся на остров Капри, где император Тиберий в незапамятные времена предпочитал заниматься чем-то подобным.

Управляющий отелем Бристоль не владел итальянским, но переводчик ему и не нужен был, чтобы понять, о чем вздыхают за запертой дверью в апартаментах Крупп. Он составил донос на имя комиссара криминальной полиции Берлина Ганса фон Трескофа.

Так было положено начало знаменитому делу Фрица Круппа. В соответствии со статьей уголовного кодекса Второго Рейха и параграфа 175, гомосексуализм наказывался долгим сроком лишения свободы и тяжелыми каторжными работами. Именно это обстоятельство и заставило Уля, владельца отеля Бристоль, обратиться непосредственно к комиссару Трескофу. Как ни как, а Фридрих Альфред Крупп был одним из самых уважаемых гостей отеля, и в случае публичного скандала репутация заведения могла серьезно пострадать. Самого Уля могли обвинить в том, что он выполнял роль сутенера, прикрывая своим авторитетом молодых любовников эссенского промышленника. Из этой ситуации Крупп вполне мог выйти сухим из воды, чего никак нельзя было сказать о верноподданном Уле, не обладавшем столь обширными политическими связями.

Однако, несмотря на поступивший серьезный сигнал, комиссар Трескоф не выглядел серьезно озабоченным человеком. Много лет спустя в своих мемуарах он подробнейшим образом объяснил причину своего олимпийского спокойствия. Дело в том, что именно в это время Трескоф расследовал несколько сот подобных дел, касавшихся интимной жизни высокопоставленных чиновников Второго Рейха. Эпоха кайзера Вильгельма II, покоившаяся на ярко выраженном мужском начале, словно благоприятствовала появлению на свет целого поколения молодых людей, в чьем сознании однополая любовь воспринималась как нечто естественное. В это время грех содомии деликатно называли "немецким пороком" из-за количества мужчин, проживавших на территории Германии, которые любили обмениваться между собой нежными признаниями по почте. Среди искусных любителей орального и анального секса были три графа, все три считались личными адъютантами самого кайзера. К этому же числу принадлежал и личный секретарь Вильгельма II, а также ближайшие друзья правителя Германии такие, как принц Филипп зу Эленбург унд Герфельд, который проводил почти каждую ночь в постели генерал-аншефа Куно фон Молтке, военного коменданта Берлина. Король Вортенбергский состоял в любовной связи со своим механиком, король Баварии - со своим кучером, а эрцгерцог Людвиг Виктор, брат императора Австро-Венгрии Франца Иосифа, жить не мог без своего личного массажиста, звавшего высокопоставленного любовника не иначе, как Люзи-Вузи.

В досье комиссара криминальной полиции Берлина Трескофа находились описания самых интимных подробностей массовых оргий, которые частенько устраивались среди офицеров элитного лейб-гвардии полка. Во время одной из таких пикантных вечеринок, которая имела место в поместье принца Максимилиана Эгона зю Фюрстенберга, генерал-аншеф Дитрих фон Гульсен-Геселер, глава военного кабинета Рейха, появился перед самим кайзером в неподобающем виде. На генерал-аншефе в этот критический момент не было ничего кроме розовой юбочки, которую обычно надевают балерины. С венком на голове генерал приветствовал кайзера поклоном лебедя из известного балета Чайковского, русского композитора, отличавшегося теми же наклонностями. Затем, встав на пуанты, генерал грациозно удалился под аккомпанемент восторженных вздохов всего офицерского корпуса, сопровождавшего в этот момент кайзера, столь неожиданно нагрянувшего на вечеринку. Гульсен-Геселер, сделав круг, решил вернуться и к ужасу Вильгельма замертво рухнул у его ног, скончавшись от сердечного приступа. Началось трупное окоченение, пока офицеры свиты догадались, что хоронить генерала в балетной юбочке и с венком на голове совсем не пристало. С большим трудом собравшимся удалось переодеть мертвого в парадный китель. Но, несмотря на случившийся конфуз и причиненные неудобства все должны были согласиться, что "танцевал покойный отменно".

Естественно, что берлинская полиция даже и не пыталась арестовывать людей такого ранга по обвинению в гомосексуализме. Обычно в обязанности комиссара криминальной полиции и его начальника по имени Миршейд-Гуллсем, который лично следил за интимной жизнью сильных мира сего, входила лишь защита доброго имени имперских чиновников от вмешательства всевозможных грязных сводников, шантажистов и случайных маргиналов.

Миршейд-Гуллсем завел даже специальную картотеку, где в строгом алфавитном порядке хранились подробные описания привычек, особенностей поведения как самых высоких чиновников, так и их партнеров по любовным играм. Генералы и аристократы, которые предпочитали любить мужчин только своего круга, были в наибольшей безопасности, но в случае с Фрицем Круппом дело обстояло куда хуже. Его любовники не числились в полицейской картотеке и были попросту анонимны. Этим молодым людям ничего не стоило развязать язык, в любой момент они могли начать рассказывать какому-нибудь репортеру о своих любовных похождениях с пушечным королем.

Однако, несмотря на указанную опасность, дело Круппа постепенно стало сходить на нет. Уль набрался храбрости и откровенно объяснился со своим именитым постояльцем. После этого неприятного разговора подозрительные шумы, доносившиеся из апартаментов промышленника, прекратились, а юные итальянские официанты исчезли без следа. Фриц внял голосу рассудка и прекратил свои оргии в отеле Бристоль.

Но в действительности ситуация оказалась намного сложнее. Дело в том, что на Капри, где и было положено начало всей драмы, Фриц оказался недосягаем для благотворного надзора со стороны берлинской полиции, которая и могла защитить его имя от величайшего в истории династии Круппов позора. Фрицу же, наоборот, казалось, что именно на Капри он может чувствовать себя в полной безопасности. На острове он всегда останавливался в роскошном отеле Квизисана, чей владелец отличался широтой взглядов и обширными связями с местными властями. Чтобы быть окончательно уверенным в собственной безопасности, Фриц начал жертвовать огромные суммы на нужды остров. При его непосредственной финансовой помощи, например, была проложена дорога через весь остров и розданы щедрые подарки многим местным жителям. Как уверял сам Крупп, на острове он позволял себе лишь "радость дружеских бесед в тени какого-нибудь живописного грота". Но гроты эти чем дальше, тем больше начинали напоминать интимные постройки библейского города Содомы.

Крупп организовал на острове что-то вроде молодежного клуба. Особо приближенных Фриц награждал золотой брошью в виде артиллерийского снаряда и снабжал юношей ключом от своих личных покоев. Иногда брошь заменяли массивной золотой медалью, на которой изображались две перекрещенные вилки наподобие клинков. Казалось, что сын во всю отыгрывается за все запреты отца и воинственные символы сознательно превращает в атрибут своих гомосексуальных игр.

Остров Капри и жаркое солнце Италии буквально сводили с ума эссенского промышленника, превращая пушечного короля в персонаж шутовского фарса с неизбежным трагическим финалом в конце.

Красивые мальчики на разный манер распаляли похоть Фрица Круппа, в то время, как три скрипача услаждали слух всех участников оргии. Оргазм сопровождался огнем фейерверка, и время от времени, пока мальчики были опьянены вином, а Фриц - страстью, фотограф делал один снимок за другим. Копии этих интимных фотографий тут же попадали в руки местного торговца, занимающегося распространением порнографии. Судя по снимкам, многие из любовников Круппа были ещё детьми. Таким образом, к греху содомии прибавлялась ещё и педофилия.

Воспаленная похотью фантазия Фрица не могла остановиться даже на этом. В своем грехе он дошел до прямого богохульства. Помимо грота на острове Капри в распоряжении Круппа был ещё и "Дом отшельника брата Феличи", где все те же мальчики для совершения развратных действий специально одевались в монашеские одеяния францисканского ордена, что, естественно, оскорбляло религиозные чувства местных католиков.

Скандал разгорелся, как пожар, и в 1902 году после необходимого расследования правительство Виктора Эмануила II попросило Фрица Круппа немедленно покинуть Италию и больше сюда никогда не возвращаться.

Казалось, что дело было решено полюбовно и пришло к своему логическому завершению. Дочери Фрица в ближайшую пасху должны были принять первое причастие, кайзер собирался присутствовать на испытаниях новых образцов пушек в Меппене, а сам Крупп собирался открыть промышленную выставку в Дюссельдорфе. Жизнь была расписана по дням и часам. Для рефлексии и переживаний не оставалось ни одной свободной минуты. В этот же год собирались пышно отпраздновать столетний юбилей пребывания города Эссена в составе Пруссии, во время которого кайзер и Крупп должны были произнести пышные поздравительные речи в адрес друг друга. Летом Фриц планировал посетить и королевскую регату в Кейле в качестве почетного гостя.

Воспоминания о гроте и о доме отшельника неизбежно отошли на второй план. Юные любовники, наверное, были разочарованы внезапным исчезновением их богатого покровителя, но кто будет всерьез беспокоится по этому поводу? В конце концов, в мире много и других уединенных островов, где всегда можно было устроить ещё одно уединенное местечко, предназначенное для особого рода удовольствий и неземных наслаждений. Казалось, не было никаких веских причин, которые заставили бы Круппа ещё раз услышать название итальянского острова, несущее его имени и чести смертельную угрозу.

Но Фриц не учел того, что уже давно наступило время ещё одной Власти, Власти прессы, которая и являлась отныне воплощением голоса "восставшей массы". Власть подлинная, покоившаяся на больших деньгах и давно уже ставшая сродни древней аристократии, могла, как тогда полагалось многими, позволить себе почти все. Ведь Власть - это бремя и бремя тяжелейшее. Кто приобщился к этому бремени, тот на собственном печальном опыте знает, как оно может искорежить душу, как может изменить саму природу человека, что, впрочем, и произошло с милым и заботливым семьянином Фрицем Круппом, всю жизнь мечтавшем о тихой незаметной частной жизни до того, как ему пришлось взять в руки бразды правления огромной фирмы. Это слишком напоминало миф о Фаэтоне, упросившем бога солнца дать ему возможность хоть раз проехаться на божественной колеснице. Различие с известным сюжетом заключалось лишь в том, что Фриц не только не упрашивал отца о подобной чести, но и всячески сопротивлялся этому. Фаэтона пришлось насильно затолкнуть в колесницу. Результат поездки всем хорошо известен...

А до этого Власть уже сумела превратить Альфреда Круппа в некое странное существо, потерявшее сон и могущее обитать только в своем огромном замке вдали от людей, в замке, буквально пропитанном запахом конского навоза.

Но толпа ничего не хотела знать про эти страшные истории, напоминающие готические романы и рассказы о графе Дракуле. "Восставшие массы" жаждали расправы. Неумолимо надвигалась эпоха революций и всевозможных переворотов.

В архивах итальянской полиции хранились все изъятые во время следствия порнографические фотографии. Итальянцы, в отличие от своих немецких коллег, не испытывали никакого пиетета по отношению к эссенскому магнату. Травлю начала сначала неаполитанская газета "Propoganda", а затем продолжила римская "Avanti". Именно в этих изданиях впервые были опубликованы скандальные снимки. Конечно же, всех возмутил сам факт педофилии. Еще вчера Фриц Крупп чувствовал себя в полной безопасности, и вот его грехи были выставлены на всеобщее обозрение. От скандала нельзя уже было укрыться даже в родной Германии. Друг семьи баронесса Дейчманн, путешествуя со своей дочерью на пароходе, случайно встретила Фрица. Она была поражена его мертвенно-бледным видом. Преуспевающий магнат походил на живой труп. Добрая женщина заметила, что Крупп путешествовал инкогнито, останавливаясь в самых дешевых гостиницах и избегая встреч с кем бы то ни было. Баронесса порекомендовала Круппу вызвать к себе хотя бы супругу, чтобы хоть кто-то смог позаботиться о его здоровье.

В этом проявилась необычайная наивность женщин старой закалки, чьи представления о жизни сформировались ещё в викторианскую эпоху. Ясно было, что супругу-то Фриц Крупп меньше всего хотел видеть рядом с собой.

Настоящая трагедия разыгралась лишь в октябре. Именно в это время Маргарет Крупп, жена Фрица, получила ряд анонимных посланий, в которых красочно описывались подвиги её мужа на острове Капри. Анонимные письма были доставлены прямо в замок Хёгель. Ошеломленная этим известием, Маргарет ближайшим поездом добралась до Берлина и добилась аудиенции у кайзера. Вильгельм выразил по этому поводу свое явное неудовольствие. Когда Маргарет удалилась, кайзер тут же созвал своих советников. Первым его решением было передать все управление эссенскими фабриками собранию вкладчиков, лишив, таким образом, Фрица реальной власти: мол, промышленность Германии не имеет никакого отношения к разразившемуся скандалу. Крупп - это всего лишь один из акционеров. Адмирал Холлман выдвинул на это свои контраргументы. Он сказал, что нужно любой ценой отстоять и защитить престиж мужской ветви рода Круппов. В противном случае могут возникнуть и другие прецеденты. Например, в будущем самим Рейхом станет управлять некое безликое собрание вкладчиков. Ведь Крупп в какой-то мере и есть Рейх. Подобные доводы показались императору весьма убедительными. В этот раз он так и не смог принять окончательного решения. Надо было посоветоваться с самим Фрицем. Некоторое время спустя была выработана следующая стратегия: объявить Маргарет Крупп сумасшедшей и публично заявить, что она не несет никакой ответственности за свои заявления и "нуждается в длительном лечении в клинике неврозов".

Фриц выразил свое согласие. Что произошло на самом деле в замке Хёгель, можно лишь вообразить. Скорее всего, фрау Крупп поставил в известность о принятом решении сам супруг. Наверное, она билась в истерике, когда ей сообщали, что отныне она, Маргарет, будет находиться до конца дней своих в клинике профессора Бинсвангера в Йене. Однако кто-то пустил слух, что видел в это время бедную Маргарет в Баден-Бадене. Но это была сознательно пущенная дезинформация. Лишь несколько особо приближенных слуг могли наблюдать, как их госпожу силой заталкивали в отдельный вагон поезда, который специально удалось подогнать непосредственно к замку.

Поначалу из всех немецких газет на скандал откликнулась лишь католическая "Augsburger Postzeitung". Но в статье, посвященной итальянским подвигам Круппа, само имя Фрица не упоминалось, а лишь говорилось о неком "влиятельном промышленнике, имеющем связи с императорским домом".

Фриц собирался затеять тяжбу с итальянскими изданиями. Но советники отговорили магната от этого шага: если против "Propoganda" и "Avanti" само итальянское правительство не предприняло никаких мер, то вмешательство Германии могло оказаться крайне неуместным. Была надежда, что если о скандале кто-нибудь и отважится упомянуть ещё раз на родине самого промышленника, то, как это и было в случае с католической газетой, никто не отважится назвать подлинные имена.

Но эти надежды оказались напрасными. 15 ноября печатный орган социал-демократов, которые ненавидели Круппа за его успешную социальную политику, опубликовал статью "Krupp auf Capri". Эта статья появилась в 268 номере газеты "Vorwarts". В ней, по сути дела, перепечатывался итальянский материал. Помимо этого журналист упоминал и о параграфе 175 уголовного кодекса, намекая на возможное судебное преследование самого Круппа.

Статья переполнила чашу терпения, и Фриц решил прибегнуть к помощи властей. Он направил возмущенную телеграмму на имя правительства. К этому моменту фирма "Фридрих Крупп" уже давно ассоциировалась с самой Германией, поэтому нападки на промышленника были восприняты как прямой вызов против самого кайзера. Днем этого же дня Вильгельм II дал согласие на то, чтобы привлечь газету "Vorwarts" к суду за клевету. К вечеру номер 268 стал вожделенной мечтой любого коллекционера. Императорская полиция конфисковала весь нераспроданный тираж, а специальные агенты уничтожили крамольную газету везде, где находили. Была произведена конфискация в домах подписчиков и даже среди членов Рейхстага. Но скандал все равно стал достоянием публики. Заточение Маргарет в психиатрическую клинику оказалось напрасной и жестокой мерой. Но правительство Германии не собиралось сдаваться. Бесспорные доказательства вины Круппа по-прежнему находились в руках итальянской полиции. Кайзер готов был оказать необходимое давление на императора Виктора Эмануила II и получить злополучные материалы. Все упиралось лишь в личное согласие самого Круппа.

"1 ноября в замке Хёгель появились четыре доктора, которые подтвердили Фрицу, что его супруга Маргарет обречена провести в клинике всю оставшуюся жизнь. Крупп должен был сделать свой выбор. От этого решения зависело, вырастут ли две дочери магната с ощущением того, что их мать психопатка, или нет. Заточение Маргарет не избавило от скандала. Слухами наполнилась вся Германия.

Последний свой вечер накануне внезапной смерти Фриц, как и подобало любящему отцу, провел со своими девочками. Он играл со своими принцессами в ходившую тогда в моду игру серсо и казался счастливейшим отцом на свете. Затем Крупп сказал слугам, что не совсем здоров, и заперся у себя в покоях. За окнами начали сгущаться тучи. Ночью пошел дождь. Но утром небо прояснилось. Выглянуло холодное осеннее солнце. Очевидцы говорили, что погода в день смерти Фридриха Альфреда Круппа была необыкновенно хороша.

Когда и как хозяин замка Хёгель совершил самоубийство, никто не мог сказать в точности. После констатации смерти телеграфное агентство Германии распространило депешу следующего содержания: "Вилла Хёгель, 22 ноября, экселенц Крупп скончался в три часа по полудни. Смерть наступила в результате удара, который произошел в шесть часов утра этого же дня".

Было строжайше запрещено проводить вскрытие, и Фридриха Альфреда Круппа, второго пушечного короля Германии хоронили в закрытом гробу, что лишь усилило, а не развеяло общие подозрения.

Через час после того, как тело Фрица опустили в могилу, его жена Маргарет была освобождена из клиники. В отдельном фешенебельном вагоне вдову доставили в замок 27 ноября. Маргарет не была главной скорбящей в траурной процессии похорон. Кайзер оставил за собой эту привилегию. Говорят. Что на похоронах он появился в великолепном военном мундире в сопровождении всего генералитета и адмиральского корпуса. Кайзер шел рядом с пушечным лафетом, на котором находился закрытый гроб с телом Фрица. Вильгельм держал в правой руке в знак особого уважения к усопшему обнаженную шпагу, а сзади на почтительном расстоянии шла толпа генералов. Всю сцену похорон решено было снять на пленку, дабы навечно запечатлеть это по-своему прекрасное событие. Несовершенная техника снимала все со скоростью 16 кадров в секунду, отчего фигуры двигались неестественно быстро, создавая комический эффект. Казалось, будто гроб хотят как можно быстрее зарыть в землю.

По Германии поползли различные слухи. Говорили, например, что Крупп и не скончался вовсе, а просто тихо исчез. Еще в течение четырех лет газеты печатали интервью с покойным, которые якобы удалось получить дотошным репортерам в Африке, Иерусалиме и даже на Дальнем Востоке.

Отныне реальным владельцем фирмы "Фридрих Крупп" стала женщина, супруга Фрица, которая в результате пережитого потрясения и предательства мужа постарела настолько, что её стали называть Бабуля. Истинная кровь пушечных королей текла лишь в жилах Берты и Барбары. Именно Берте как старшей из двух сестер следовало заменить со временем мать. Но кайзер Вильгельм и в кошмарном сне не мог представить себе, что немецкие генералы будут когда-нибудь отдавать честь женщине. Надо было срочно подыскать Берте достойного жениха и таким образом раз и навсегда разрешить неожиданно возникшую проблему семьи Круппов.

Но вопрос с женихом был преждевременным: Берта ещё не достигла своего совершеннолетия, поэтому вместе с сестрой её отправили в Баден-Баден в специальный пансион для получения необходимого образования. Барбара в своих воспоминаниях говорит лишь о нерегулярных уроках музыки (ей почему-то больше приглянулось скрипка в то время, как Берта предпочла разбитое фортепьяно, на котором иногда барабанила вальсы Шопена), а также кулинарии, кройки и шитья. Учили девочек и ведению хозяйства. Одним словом, воспитание было продиктовано законами самой эпохи, несущей на себе неизгладимые черты мужского шовинизма. Женщина в том обществе могла быть только домохозяйкой. Однако все, полученные в пансионе навыки, очень пригодились будущей королеве, когда она стала полновластной хозяйкой замка Хёгель. Ей удавалось с большим искусством пресечь воровство огромной прислуги и зорко контролировать беспорядочные любовные связи, которые неизбежно возникали между мужчинами и женщинами, живущими в замкнутом пространстве в течение длительного времени. Огромный замок Хёгель никак нельзя было назвать обычным, пусть даже и очень большим, домом. Это было маленькое государство, и Берта властвовала в нем не хуже королевы Виктории.

После смерти Фридриха основной наследницей, как уже было сказано выше, стала его старшая дочь Берта, родившаяся в 1886 году. Согласно желанию покойного, которое он высказал в последний год жизни, фирма в 1903 году должна была стать акционерным обществом. Это не противоречило воле Альфреда, так как все имеющиеся акции все равно оставались в руках наследницы. Таким образом, переход в акционерное общество изменил только правовую форму, но не основу собственности. Следует также сказать, что акции Круппа никогда не участвовали в биржевых сделках.

Дом Круппов вновь отчаянно нуждался в помощи очередной вдовы, как это уже было в семнадцатом веке, когда основной груз по спасению благосостояния семьи взвалила на себя Катарина, в восемнадцатом - Хелена-Амалия, а в девятнадцатом - Тереза Вильгельми. Хрупкой на вид и безвременно состарившейся Маргарет предстояло повторить подвиг своих предшественниц.

Маргарет Крупп, родившаяся в 1854 году, происходила из знатной семьи, её предки жили в поместье Энде. До замужества старшей дочери Берты она возглавляла все дело Круппов. В дирекцию предприятия в 1903 году входило 12 управляющих, которых возглавлял вновь избранный председатель Ретгер, занимавший ранее пост начальника Окружного управления. Никто из членов Наблюдательного совета не состоял в родственных отношениях с семьей Крупп. Сам наблюдательный совет возглавлял Густав Гартман. Начиная с этого времени именно он стал незаменимым советчиком вдовы. Разносторонний практический опыт и талант организатора Гартмана сослужил эссенской фирме хорошую службу. Маргарет вполне могла положиться на своего незаменимого советчика, и семейное дело, несмотря на безвременную смерть Фридриха, продолжало процветать.

С декабря 1906 года Маргарет смогла полностью отойти от руководства фирмой, чтобы всецело посвятить себя тому, что сейчас называется социальным обеспечением служащих и рабочих. Свою деятельность вдова начала с обустройства жилого поселка, который был назван в её честь. Изо всех сил эта героическая женщина старалась восстановить пошатнувшийся было престиж семьи. Она хотела, чтобы рабочие вновь почувствовали на себе отеческую заботу Круппов, как это было ещё при Альфреде. Маргарет начала строить рабочий поселок на свои средства. Она пригласила известного архитектора Георга Метцендорфа. Сначала поселок был небольшим и очень уютным. Со временем же он вырос до огромных размеров и превратился в самостоятельное городское поселение.

Каждое утро Маргарет просыпалась в небольшом коттедже, расположенном недалеко от замка Хёгель и в повозке отправлялась в офис своего покойного мужа. Сам же огромный замок большую часть времени пустовал: вдова не в состоянии была провести в этих огромных комнатах и залах ни одной ночи. Маргарет постоянно снилось, как её вновь отправляют в психиатрическую лечебницу. Каждое утро эта женщина методично год за годом интересовалась делами концерна, чтобы днем полностью посвятить себя заботам о социальных нуждах рабочих. Постепенно Маргарет стала восприниматься как своеобразный идеал богатой дамы, без устали занимающейся благотворительностью. Вдовы рабочих, больные и нуждающиеся - все могли рассчитывать на визит фрау Крупп. Бытовало мнение, что достаточно написать на конверте "в замок Хёгель", и ответ незамедлительно попадал лично в руки отправителю.

Весь день вдовы был расписан по минутам. Но, несмотря на такое стремление помогать людям, фрау Крупп производила на окружающих двойственное впечатление. С одной стороны Маргарет была похожа на щедрую даму, искренне обеспокоенную делами благотворительности, а с другой - в ней угадывались черты, очень напоминающие сержанта прусской армии. Так, жилища для рабочих, отправленных на пенсию, были похожи на аккуратные сказочные домики из произведений сентиментального Андерсена. Их обитателям строго предписывалось носить одинаковую одежду, этакую своеобразную униформу, которая напоминала маскарадные костюмы эльфов. Эльфы в течение тяжелой и каторжной работы состарились и огрубели и поэтому их забавные почти детские курточки могли вызвать только смех, граничащий с унижением, но никто не смел и слова сказать всесильной вдове. Возмутившихся лишали всех привилегий. При этом Маргарет строго следила даже за тем, чтобы у каждого дома было ровное количество ступенек. Порядок и симметрия царствовали повсюду, как в "Утопии" Томаса Мора. Если бы подопечные доброй вдовы были бы помоложе, то она спокойно могла бы начать следить и за их половыми пристрастиями, а не только за одеждой и количеством ступенек. Впрочем, это желание вторгаться в чужую интимную жизнь, которое вполне можно было бы оправдать с точки зрения психоанализа Фрейда, Маргарет с лихвой компенсировала в другом своем благотворительном начинании. Так, за пределами Рура вдова распространила свою деятельность на дом "для дам с образованием, но не имеющих средств к существованию". Это заведение располагалось в Баден-Лихтенгале.

В принципе жизнь в этой своеобразной богадельне была достаточно сносной, но время от времени фрау Крупп неожиданно начинала проявлять большую активность, и тогда у "дам с образованием, но не имеющих средств к существованию" возникала вполне реальная дилемма: остаться здесь и продолжить терпеть произвол богатой вдовы или пуститься во все тяжкие и начать зарабатывать те самые "средства к существованию", приторговывая на улицах собственным телом. В какой-то момент стараниями Маргарет все в этом заведении было подчинено строжайшей экономии, включая расход воды и света. Взрослым женщинам предписывалось ложиться спать не позднее 10: 15, а вставать не раньше 7: 30. Правила были прибиты к двери каждой комнаты и начинались со слов: "Чистота, пунктуальность, бережливость, терпимость и дисциплина". Скорее всего, Маргарет бессознательно мстила другим женщинам за все те унижения, которые ей самой пришлось пережить в психиатрической клинике, куда из соображений высшей безопасности её отправил осенью 1902 года собственный супруг.

Старшая дочь Берта следующим образом писала о матери: "Наша мама казалась нам самим совершенством, мы были привязаны к ней и обожали её, правда, в нас самих это совершенство рождало ощущение собственной неполноценности, и мы, дети, больше всего на свете боялись, хоть в какой-то мере не соответствовать её необычайно высоким требованиям".

Влияние Маргарет на своих дочерей было настолько сильным, что и Берта и Барбара до конца дней своих без устали продолжали заниматься благотворительностью, во всем пытаясь подражать своей матери.

Обучение сестер сталелитейному делу не было столь успешным, как в случае с благотворительностью. В назначенный час каждую неделю инженеры регулярно устраивали для девочек необходимые экскурсии, подробнейшим образом объясняя все сложности выплавки стали. Сестры очень внимательно слушали своих наставников, кивали даже головами, а в конце признавались матери, что не смогли понять ни единого слова из того, что говорили им все эти умные мужчины.

Стало совершенно очевидно, что заранее необходимо побеспокоиться о достойных женихах как для старшей, так и для младшей дочери. С этой целью сестер начали вывозить в Берлин. Но выезды эти никак нельзя было назвать успешными, впрочем, девочки здесь оказались совершенно не причем. Берта и Барбара продолжали оставаться в неведении относительно истинных причин смерти собственного отца, но Берлин ничего не собирался забывать, и по городу ходили самые грязные слухи. От дочерей Фрица потенциальные женихи сторонились как от зачумленных.

Следует сказать, что период с ноября 1902 года по август 1906 года был самым незаметным во всей истории династии Круппов. Замок Хёгель, например, ни разу не удостоил своим визитом недавний друг семьи кайзер Вильгельм. Эпоха шумных праздников и фейерверков, казалось, навсегда ушла в прошлое. Однако весной 1906 года фройлен Берте исполнилось ровно двадцать, и кайзер уже никак не мог не заметить столь важного события. Следовало серьезно подумать о том, кому все-таки будут отдавать честь генералы и кто будет женихом и мужским представителем славной оружейной фирмы. Иными словами, правитель Германии решил, что настала пора принести девственность Берты в жертву интересам Рейха.

В это время сестры как раз находились в Италии и хотели уже отправиться в Неаполь. Они собирались навестить известных зоологов, друзей отца. От такой перспективы кого угодно могло бросить в холодный пот: возникла реальная угроза, что повзрослевшие дочери вполне могут узнать о тайной второй жизни своего родителя. Но до Неаполя им так и не суждено было добраться. В Риме Берта впервые встретилась со своим будущим супругом, который в это время был назначен в качестве атташе прусского правительства в Ватикан. Густав оказался на шестнадцать лет старше своей будущей супруги.

Берта и её будущий избранник не относились к разряду людей импульсивных, и любовь с первого взгляда была явно не для них. У Купидона просто не оказалось подходящих стрел, чтобы пробить эти поистине стальные сердца. Их так называемая "страсть" ковалась в правительственных кузнях, расположенных непосредственно в покоях кайзера в Берлине. Все было решено за молодых, а молодые приняли вердикт как должное.

Маргарет объявила о помолвке в мае. В августе этого же года кайзер решил вновь появиться в замке Хёгель. Он лично пришпилил к фартуку неутомимой вдовы орден Красного Орла. Свадьба была назначена на 15 октября. Кайзер обещал приехать вместе с генералитетом и адмиралом Тирпицем. Предстоящее бракосочетание могло оказать огромное влияние на судьбу будущих поколений Рейха. Германия вечно будет нуждаться в молоте и наковальне, то есть в заводах Круппа, которые, в свою очередь, нуждаются в законном наследнике мужского пола.

Накануне свадьбы было решено, что фамилию изменит не Берта, а её супруг. С соизволения кайзера Густав фон Болен унд Гальбах отныне должен был называть себя Круппом, ибо только мужчина в состоянии был полноценно представить интересы фирмы, тесно связанные с интересами всей Германии.

Как показали архивные исследования, Густав являлся потомком сразу двух американских семей немецкого происхождения, и менять имена в его роду было делом знакомым. Одна из этих семей, Гальбахи, осела в южных провинциях Рура ещё три столетия назад и в 1660 году с успехом занималась производством пушечных ядер, используя для этого местные рудные шахты. Во второй декаде XIX столетия им пришлось эмигрировать в Пенсильванию и купить акции угольной компании в Скрантоне. После гражданской войны Густав Гальбах женился на дочери полководца Генри Болена, который командовал 75 - м пенсельванским полком волонтеров, сплошь состоящем из немцев. Так как будущий тесть геройски погиб в битве при Манассасе, жених принял решение увековечить его память, присоединив имя Болен к своему, Гальбах. Получилось Болен-Гальбах.

Вскоре после франко-прусской войны начался славный подъем Второго Рейха. Болен-Гальбах не мог не откликнуться на призыв Родины, его семья оставила Соединенные Штаты и вернулась на землю своих предков, захватив с собой ценные акции скрантонской угольной компании. Великий герцог Баденский, очарованный состоянием вернувшихся на родину соотечественников, не мог устоять против соблазна, и имя семьи было ещё раз изменено. Отныне оно звучало как фон Болен унд Гальбах. Это имя и унаследовал Густав младший, муж Берты Крупп. Достигнув тридцатишестилетнего возраста, Густав не изменил семейной традиции и прибавил к своей фамилии ещё несколько букв, которые и сделали его знаменитым на весь мир.

Бесспорно, кайзер знал всю родословную своего избранника на роль жениха Берты. Ему импонировало, что в жилах Густава течет кровь неустрашимого воина, полковника Болена. Так, перед тем, как вступить в битву с генералом Робертом Е. Ли полковник Болен принял участие в мексиканской войне и в качестве наемника и солдата удачи успел повоевать на стороне союзников во время крымской кампании. Когда же неутомимый полковник пал на поле чести, то власти Федерации объявили целый месяц траура по погибшему герою.

Однако, глядя на бледного, малорослого Густава Круппа фон Болена унд Гальбаха, никто бы не мог и предположить, что в жилах этого невзрачного человека осталась хоть капля крови лихого рубаки-деда. Наверное, в политической жизни того времени трудно было встретить более бесцветную личность, чем Густав Крупп. Например, он никогда не выходил из себя и в любой ситуации сохранял холодное равнодушие ко всему происходящему. Этому человеку, казалось, вообще были чужды хоть какие-то эмоции. Большой лоб, спартанский нос, тонкие губы, механические движения - за все это Густава по праву считали идеальным воплощением прусской дипломатической школы, которую Бисмарк остроумно охарактеризовал как школу зануд.

В берлинской полиции на этого человека не было ни одного доноса, ни единой записки. Он был сама добропорядочность, оплот общества. Густав принадлежал к категории тех правильных людей, которые за всю свою жизнь не совершили ни одного проступка, так как для этого им просто не хватило бы воображения. Это был человек порядка (der Organisationsmann), идеал, который стремились достичь с помощью идеологической обработки населения руководители будущего Третьего Рейха эпохи Гитлера.

Свой долг Густав видел, прежде всего, в том, чтобы обогатить семейство Круппов наследниками мужского пола. И с этой грандиозной задачей жених решил справиться как можно быстрее. Запись его рекордов, которую он оставил в дневнике, поражает своей безучастной методичностью. Так, девять месяцев и двадцать восемь дней спустя после свадьбы Берта родила первого сына, названного в честь знаменитого прадеда и первого короля пушек, Альфредом. В дальнейшем в этом же дневнике идут сухие записи, похожие на своеобразный отчет о проделанной работе:

Второй сын - 1908. Третий - 1910. Первая дочь - 1912. Четвертый сын 1913. Пятый - 1916. Вторя дочь - 1920. Шестой сын - 1922.

План был перевыполнен да ещё с запасом на долгие годы. Теперь Круппам нечего было бояться по части наследства.

По всем этим причинам именно Густав, а не законный сын Альфреда, Фридрих, летом 1912 года в честь столетнего юбилея приветствовал высоких гостей от лица могущественнейшей в мире фирмы.

В своей торжественной речи Густав весьма резонно утверждал, что начало сталелитейного дела в Германии не случайно совпало с рождением национального движения, "которое наиболее ярко проявилось ровно через год под Лейпцигом в битве народов, когда Пруссия смогла сбросить с себя оковы агрессора". "С этого момента, - продолжал оратор, - орудия Круппа были всегда на полях сражений, в которых немцы самозабвенно боролись за объединение Германии. Эти же орудия являются той связующей энергией, которая столь необходима армии и флоту и по сей день. Корабли, построенные на наших верфях, несут знамя Германии по всем морям мира. Пушки, сделанные на наших фабриках, защищают эти корабли и пограничные форты, расположенные на рубежах нашей Родины, от любого врага". В своей речи Густав не забыл упомянуть и так называемую социальную программу, которой вполне могла гордиться фирма и которая способствовала установлению подлинного единства нации, состоящей как из богатых, так и из бедных граждан. В частности он совершенно справедливо отметил, что именно на заводах Альфреда Круппа стала осуществляться обширная программа социального обеспечения и поддержки, задача которой заключалась в том, чтобы раз и навсегда положить конец разногласиям, возникающим между трудом и капиталом, между хозяином и рабочим. Именно эти разногласия, по мнению Круппа, и любят использовать в своих корыстных целях всякого рода социал-демократы.

Еще 9 сентября 1872 года Альфред Крупп обнародовал свои знаменитые "Генеральные предписания", документ, который можно считать самым значительным из всех подобных бумаг, появившихся из-под пера владельцев фирмы за всю историю её существования. "Генеральные предписания" включали в себя 72 статьи. Сам документ был заверен подписью Альфреда как единственным полноправным хозяином принадлежавших ему человеческих душ. Эти предписания стали чем-то вроде своеобразной конституции крупповской империи.

Не будет преувеличением сказать, что этот единственный в своем роде документ можно рассматривать как своеобразный проект всего будущего устройства германской экономики, которая и обусловила во многом появление фашизма. Все в предписаниях словно угадывает нововведения деятелей Третьего Рейха: жесткая командная система с низу до верху, интеграция производства по вертикали и горизонтали, образование всевозможных картелей. Каждый пункт крупповского документа при этом пронизан каким-то готическим духом германского средневековья, очень напоминающим фашистский оккультизм.

В этих предписаниях, Альфред уподоблял себя средневековому князю и давал буквально мистическую клятву проявлять всяческую заботу о своих подданных. Впервые за всю историю европейского капитализма хозяин открыто заявлял о своем святом долге перед рабочими. Им гарантировалось "медицинское обслуживание, пенсионное обеспечение, больницы и дома для престарелых". Известно, что уже в 1877 году Альфред создал общество по "страхованию жизни" своих рабочих.

Альфреду, по сути дела, удалось трансформировать некогда патриархальный Эссен в первый в мире город, целиком принадлежащий одной кампании. Такая практика станет почти повсеместной лишь после второй мировой войны. Но уже в XIX веке вокруг Эссена начали вырастать небольшие города-спутники, где была самая низкая плата за жилье и самый высокий, по сравнению с другими поселениями, жизненный уровень. Все эти города-спутники в дальнейшем были названы в честь почти всех членов многочисленного семейства Круппов.

Альфред создал для своих рабочих даже собственную хлебопекарню, виноваренный завод, мясобойню, гостиницу, организовал благотворительный фонд для бедных семей, которые пострадали от наводнений реки Рур, случавшиеся довольно часто в этой местности. За долго до того, как социал-демократам пришла в голову идея создания различных рабочих кооперативов, Крупп уже способствовал появлению на свет целой цепи подобных некоммерческих организаций, действующих в интересах служащих фабрики и их семей. Этот популизм будет также с успехом использоваться как немецкими, так и итальянскими фашистами. Проявляя социальную заботу о простых людях, во многом вдохновленную предписаниями Круппа, фашисты создадут знаменитый народный автомобиль (Фольксваген-жучок), который до сих пор бегает по улицам почти всех столиц мира, с детской жизнерадостностью демонстрируя неиссякаемую энергию идей эссенского сталелитейного барона.

Конечно же, человек, который терял работу на фабрике, автоматически лишался и всех привилегий, включая и пенсию по выслуге лет. Однако следует учесть, что в 70-е годы XIX столетия ни о каких пенсиях для рабочих на других фабриках не могло быть и речи.

Несмотря на то, что Альфред Крупп любил заявлять, что он очень далек от политики, его "Генеральные предписания" стали ярким политическим документом своего времени. Альфред специально послал копию этого документа кайзеру. Оригинал же до сих пор хранится в семейном архиве. На пожелтевших от времени листах отчетливо видна надпись, сделанная аршинными буквами: "Основная цель - защита и процветание моих рабочих. Помимо этого документ поможет предотвратить всевозможные социальные заблуждения".

"Генеральные предписания" Альфреда Круппа повлияли и на социальную программу, проводимую в 1883, 1884 и 1889 гг. Бисмарком. Гитлер в "Mein Kampf" прямо заявил о том, что его работа над собственной социальной программой началась с изучения реформ, предложенных Бисмарком, а лозунг лидера трудового фронта фашистской Германии Роберта Лея: "Дух коллективизма должен быть насаждаем" просто списан с четвертой страницы "Генеральных предписаний" Круппа.

"Генеральные предписания" были любимым детищем Альфреда. Он постоянно стремился усовершенствовать свое творение. В бессонные ночи сталелитейный магнат аршинными буквами неутомимо вписывал все новые и новые дополнения. Так, в одной из своих ночных записок Альфред предлагал одеть весь персонал в униформу, очень напоминающую военный мундир. На рукавах этого мундира с помощью нашивок указывались бы года службы на фабрике. Руководящий состав, вплоть до совета директоров, должен был, по этому предписанию, носить эполеты. Но последнее предложение пришлось все-таки отклонить, так как предполагаемые генералы крупповской армии стали бы напоминать швейцаров у входа в эссенскую гостиницу, которую сам Альфред и выстроил для заезжих коммерсантов.

Русский анархист М. Бакунин пришел к выводу, что немцы как нация не достойны свободы, так как "любовь к начальнику у них давно превратилась в настоящую страсть". "Немцам, - писал бунтарь, - хочется быть одновременно и рабами, и господами".

Только в такой стране западной Европы, как Германия, мог появиться в середине XIX века документ, в чем-то напоминающий японскую средневековую хартию преданности самурая своему императору и сёгуну.

Есть понятие исторической вины целого народа. Слепая преданность начальнику привела к тому, что было создано особое государство, население которого оказалось спаяно идеологией мнимого национального превосходства над другими странами, что и привело, в конечном счете, сначала к франко-прусской войне, а затем к войне первой мировой и к фашизму.

Американский историк Мэк Уокер писал, что "вера в первенство коллектива над индивидуумом, подозрительность к независимым личностям и открытая враждебность к внешнему миру были наследием "спальных" городов в Германии конца XIX века и, по крайней мере, первой половины XX века". Характерными особенностями этих "спальных" городов, как их нарекли в одном блестящем современном исследовании, были эксцентричность институтов и тесная социальная сплоченность. Именно здесь местные обычаи, традиции и цеховые привилегии сохранялись вплоть до середины XIX века. Именно к таким "спальным" городам и можно было отнести родной город Круппов Эссен. Обитатели подобных изолированных поселений компенсировали свою оторванность от внешнего мира сильным местным самомнением, чувством общности и своей ярко выраженной общительностью (Geselligkeit), что нашло выражение в их семейных радостях и совместных праздниках и развлечениях. Обычно в таких местах вместе отмечали годовщины, справляли именины и участвовали в деятельности несметного числа организаций, членами которых они были, церковных обществ, хоров и музыкальных ансамблей, клубов любителей игры в скат и кегли и тому подобное. Так, в маленьком городке, что изучал Уильям Шеридан Аллен для своей книги о подъеме национал-социализма, в 1930 году оказался сто шестьдесят одни клуб - в среднем по одному на каждые шестьдесят жителей.

Из-за относительной изоляции такие провинциальные города были основным источником удивительного разнообразия немецкой жизни, которое Гёте превозносил как позитивную сторону. Человека, путешествовавшего по Германии, ожидала встреча со всё новыми и новыми диалектами, костюмами, едой и напитками, песнями и историями и, не в последнюю очередь, с особым юмором.

Однако у этого явления была и своя обратная сторона: выпячивание своей германской принадлежности было симптомом поиска каких-то гарантий в быстро менявшемся мире и попыткой добиться этого благодаря акцентированию местных традиций и ценностей, противопоставляя их влиянию извне. И хотя зарождающийся капитализм и индустриализация захлестнули и разрушили политическую среду, питавшую культуру "спальных" городов, тем не менее, даже после того как это случилось, и обособленные общности растворились в империи Бисмарка и Вильгельма II, их психология продолжала существовать в форме регионального чувства обиды, мещанства и фанатизма.

Впрочем, такая привычка к подчинению и дисциплине, возможно, имела более древнее происхождение. В средние века один папа называл Германию "terra obedientiae" (земля послушания). Немалое влияние на формирование национального характера оказали и события тридцатилетней войны XVII века. Ежедневная близость смерти, постоянный "Angst" (страх), о котором пишет в своих стихах Грифиус, заставляли уцелевших стремиться к подчинению любой власти. Люди, охваченные атавистическим страхом перед вероятными последствиями любого распада существующих социальных отношений, с радостью принимали непомерные требования своих князей; со временем такое приятие стало нормой и приобрело силу традиции. В 1758 году Карл Фридрих Мозер писал: "У всякого народа есть своя движущая сила. В Германии - это повиновение; в Англии - свобода; в Голландии - торговля; во Франции почитание короля".

Легенда о продаже души дьяволу не случайно оказалась столь близка немецкой душе. Немцы продали свою душу в обмен на дисциплину, порядок и обещанное материальное благополучие, которое сначала с успехом реализовывалось в Эссене на заводах Круппа, а потом начало воплощаться в жизнь на всем германском пространстве в эпоху правления Адольфа Гитлера. Это германское пространство представители Третьего Рейха воспринимали достаточно ясно.

Еще в 1865 году в своем эссе "Что такое немец" Рихард Вагнер писал: "Немецкая поэзия, музыка, философия ныне высоко ценимы народами всего мира; однако в своей тоске по "немецкой славе" немец обычно не в состоянии мечтать ни о чем другом, кроме чего-то подобного реставрации Римской империи".

Глава XI

Восстание масс

Победа Пруссии над Францией в 1870 году и создание Германской империи привели к изменению баланса сил в Европе и во всем мире. Германия к тому времени была не только сильнейшей военной державой на континенте, но и страной с широко развитой промышленностью, чему в немалой степени способствовала и деятельность корпорации Круппов. По условиям мирных соглашений, продиктованных Германией в Версале в 1871 году, Франция перенесла небывалый национальный позор. Навязанные условия предусматривали даже триумфальный марш немецкой армии по Елисейским полям. Аннексии требовали старший Мольтке и его Генеральный штаб. Военные настаивали и убеждали императора в том, что пограничные провинции у Меца, Страсбурга и по отрогам Вогез необходимо отрезать, чтобы навечно поставить Францию в положение обороняющегося. К этому они прибавили тяжелейшую контрибуцию в пять миллиардов франков, стремясь закабалить страну на целое поколение, кроме того, оккупационная армия должна была находиться во Франции до окончания выплаты этой контрибуции. Однако одним колоссальным усилием французы собрали и выплатили всю эту сумму в три года, и с этого началось их возрождение. Но такие национальные обиды не могли пройти бесследно. Виктор Гюго достаточно ясно выразил настроение всей нации в следующих страстных словах: "Франция будет стремиться только к одному - восстановить свои силы, запастись энергией, лелеять свой священный гнев, воспитать молодое поколение так, чтобы создать армию всего народа... чтобы стать снова великой Францией 1792 года, Францией "идеи с мечом". Тогда в один день она станет непобедимой. Тогда она вернет Эльзас-Лотарингию".

День Германии в Европе, который, как полагали немцы, должен был начаться после провозглашения Германской империи в Зеркальном зале Версаля, так и не засиял в полную силу. Немцев странным образом продолжала съедать зависть к стране, которую они вроде бы сокрушили. "Живет, как Бог во Франции", - гласила немецкая поговорка. Под шумок французская империя смогла расшириться в Северной Африке и Индокитае, а мир искусства, красоты и стиля был все ещё у ног Парижа. Уверовав в превосходство над всеми по духу, силе энергии, трудолюбию и национальной добродетели, немцы, вдохновленные собственной философией, считали, что они по праву заслуживают первое место. Шопенгауэр и Гегель смогли убедить многих в том, что человеческому духу необходимо склониться перед заранее предначертанными силами эволюции. По мнению Гегеля, именно прусская монархия и являлась тем совершенным государством, которое только и могло возникнуть на территории Европы в результате эволюции высшей Идеи. К тому же само понятие эволюции, казалось, получило свое полное и исчерпывающее подтверждение в трудах англосакса Ч. Дарвина. Если мир государств, как и мир природы, жил по закону, по которому все подчиняется борьбе за выживание, тогда подготовка к этой борьбе была первой обязанностью правительств. Вера в необходимость и даже желательность войны как формы, в которой будет проходить международная борьба за выживание целых наций, была неограничена в правах. Подобная вульгаризированная дарвинская доктрина была принята за истину в самых широких слоях общества. Консервативный генерал Конрад фон Хетцендорф, начальник австро-венгерского штаба, и великий французский писатель Эмиль Золя в разное время выражали достаточно схожие мысли на одну и ту же проблему. Так, Конрад писал вскоре после войны: "Филантропические религии, учения о морали и философские доктрины могут иногда служить ослаблению борьбы человечества за существование в жестокой форме, они никогда не являлись движущей силой в природе...".

А на 30 лет раньше, в 1891 году, Э. Золя писал даже с большей уверенностью: "Разве не станет конец войны концом гуманности? Война - это сама жизнь. Ничто не существует в природе, ни рождается, ни растет или размножается без борьбы. Мы должны есть, нас поедают для того, чтобы мир мог жить. Только воинственные нации процветают. Как только нация разоружается, она погибает. Война - это школа дисциплины, жертвенности и отваги".

Война в начале XX века рассматривалась как опыт, который может принести личное и национальное благополучие. Эта мысль сконцентрировалась в известной фразе Маринетти, лидера футуристов: "Guerra, sola igeeia del mondo?"

Английская пресса, пропагандисты и даже религиозные лидеры призывали воспринимать войну через учение двух германских писателей - философа Фридриха Ницше и историка Генриха фон Трайтцке. Младший Мольтке и адмирал Тирпиц платили дань тому влиянию, которое оказали на них лекции Трайтцке в Берлинском университете. Во всех своих исторических трудах и публичных выступлениях Трайтцке подчеркивал, что государство не связано никакими обязательствами по отношению к своим членам, оно просто-напросто лишено всяких личных черт и стоит выше любой индивидуальности. Вообще, к концу девятнадцатого века возникла повсеместная вера в то, что государство живой организм, который больше, чем простое единство его граждан, имевших свои права и обязанности; таким образом, оно имело право требовать от своих членов преданности и послушания. В связи с этим Трайтцке рассматривал Германию как государство, которое стало великим благодаря своей армии, отстоявшей это величие перед лицом враждебной Франции, Англии и римских католиков.

В трудах Ницше было также много того, что получило отклик в душах людей в 1914 году и способствовало созданию интеллектуального климата, в котором и зрела мысль о необходимости мировой бойни. Ницше не только призывал к действию и насилию, говорил о необходимости грубости и жестокости, о воле к власти, но он также верил и в то, что "война и смелость творят больше великих дел, чем любовь к ближнему". Книгу "Так говорил Заратустра" можно было найти в ранцах тысяч солдат в 1914 году и не только в Германии, но и в личных вещах образованных российских офицеров, так как "почти все благородные души... жадно пили из этих источников". Идеи немецких философов, благодаря развитию прессы, проникали в газеты и в упрощенном виде доходили до умов огромных масс, оказывали влияние на решение правителей Европы.

Возникали даже идеи, что патриотизм, нередко переходящий в шовинизм, по существу своему скорее инстинкт, чем разум, и этот инстинкт основан на фундаментальных связях между людьми и землей их страны, а также на почти мистических связях с мертвыми предками, по меткому выражению французского писателя Мориса Барре - это связь земли и мертвых ("La terre et Les Morts").

Такое слепое подчинение государству всех его рядовых членов было обусловлено тем, что мы называем техническим и научным прогрессом. Благодаря именно государственной машине достижения техники и науки стали улучшать благосостояние добропорядочных граждан. НЕ подозревая того, люди стали напоминать разжиревших кроликов, которые и не подозревали даже, ради каких целей им позволяют плодиться и жить в относительной роскоши, требуя в замен лишь безоговорочной преданности.

В 1854 году Джон Сноу установил, что холера вызывается грязной водой. Это побудило инженеров строить системы очистки стоков для растущих городов. До недавнего времени даже во дворцах отхожие места источали зловоние. Быть может, только в нужниках короли могли в полной мере ощутить, что они тоже люди, о чем в свое время упоминал ещё великий Рабле. Но вот благодаря все тому же прогрессу в викторианскую эпоху в Англии появился первый сливной бочек, а сами унитазы, сделанные их фаянса, да к тому же украшенные голубой эмалью, превратились в настоящие шедевры декоративного искусства. Большая лондонская система канализации, построенная в 1850-1860 - е годы, имела пять главных коллекторов, идущих по всему городу, и четыре большие станции перекачки. Государство, как заботливая мать за младенцем, стало убирать дермо за своими подданными, и за это благодарные дети обязаны были заплатить чем-то в будущем.

Но помимо туалетов у человечества появилось и немало других интересных игрушек. Первая подземная железная дорога была открыта в 1863 году в Лондоне. Сначала использовались паровозы, но в 1890 году в центральной части Лондона был построен первый электрический метрополитен. Под городами в XIX веке выросла сложная сеть труб, кабелей и туннелей, несущих воду, газ, электроэнергию, канализационные стоки и линии телефона.

Медицина в XIX веке также быстро прогрессировала. Многие инструменты, разработанные в тот период (стетоскопы - 1855 г., аппарат для измерения артериального давления - 1887г., ингалятор для анестезии - 1847г.), используются и поныне. В 1840 - х гг. была впервые применена безопасная анестезия, изгнавшая боль из операционной. В 1862 г. Луи Пастер доказал, что многие болезни вызываются микробами. С 1867 г. антисептическая хирургия быстро снизила смертность после операции. Труды Пастера распространили технику вакцинации на другие болезни, например, сибирскую язву и бешенство. Были выделены микробы - возбудители столбняка, туберкулеза и дифтерии. В 1860-е гг. у зубных врачей появилась известная нам бормашина. Открытие в 1890 - х гг. рентгеновских лучей позволило врачам заглянуть внутрь тела человека.

Приблизительно в это же время, как все тогда считали, сумасшедший изобретатель Чарльз Бэббидж создал первую счетно-вычислительную машину, которая стала прообразом будущего компьютера.

Благодаря свалившимся на голову человечества всем этим открытиям, люди в прямом смысле стали заложниками научно-технического прогресса. Так, пулемет, одно из творений раскрепощенной человеческой мысли, загнал воюющие армии в окопы, создав кровавый тупик. Английский генерал Ян Гамильтон очень метко заметил по этому поводу: "Единственное, на что способна отныне кавалерия перед лицом пулеметных гнезд, - варить рис для пехоты". Химия была привилегией немецкой науки, и именно немцы первые создали и стали применять отравляющие газы. Двигатель внутреннего сгорания в основном получил развитие в англоязычных странах и во Франции. Союзные войска совместными усилиями создали первый танк. Самолеты, дирижабли быстро развились в смертельное оружие, а в океанах подводные лодки создали страшную угрозу мореплаванию. Когда немецкая субмарина, созданная на заводах Круппа, потопила английскую "Луизитанию", то сотни мирных людей беспрепятственно пошли ко дну, а команда при этом спокойно наблюдала в перископ за происходящим. Отныне война окончательно утратила свой рыцарский характер. Машины стали диктовать воюющим людям безжалостные, жесткие условия массового убийства, и цифра военных сводок заменила человеческую жизнь с её родовыми схватками, криком младенца и первой болью от соприкосновения с огнем, кипятком, любовью и другими острыми углами обычного человеческого существования.

В этом смысле можно утверждать, что первая мировая война явилась закономерным результатом того, что многие называли поступательным движением вперед во имя гуманизма и процветания. Однако только Библия, учение об апокалипсисе и эсхатологическом Царстве Божием, которые в рассматриваемую эпоху подвергалась критике со стороны почти всех последователей теории эволюции Ч. Дарвина, открыли истинную динамику человеческого и вселенского восхождения к совершенству.

У Александра Блока по этому поводу есть такие замечательные строки:

Двадцатый век... Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла,

Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла.

Что ж человек? - За ревом стали,

В огне, в пороховом дыму,

Какие огненные дали

Открылись взору твоему?

О чем - машин немолчный скрежет?

Зачем - пропеллер, воя, режет

Туман холодный - и пустой?

Секулярная теория прогресса в целом рассматривает историю односторонне: как поступательное и неуклонное усиление положительных начал в человечестве. Развитие знаний, общественных институтов и этики движется, по мнению "прогрессистов", в основном только вперед, а все темное и злое в человеке с веками идет на убыль. Согласно теории прогресса, человечество не знало никакого падения, а только постепенное усовершенствование. Но Писание, в отличие от этих, распространенных теорий начала XX века, не изображает историю в виде процесса, в котором имеет место лишь увеличение добра. Подобно тому, как миротворение являлось противоборством Логоса и Хаоса, история с самого начала стала ареной столкновения добра и зла в человеке, и оба этих понятия имеют тенденцию к возрастанию. С каждой эпохой антагонизм между добром и злом становится все более напряженным. В канун первой мировой войны это противостояние стало особенно острым и не хватало лишь какого-нибудь маленького незначительного события, чтобы разгорелся мировой пожар.

"Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах, - предсказывал Бисмарк, - явится искрой новой войны".

28 июня 1914 г. эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австрийского трона, был убит членом группы сербохорватских националистов в Сараево. Искра вспыхнула, и пламень начал медленно набирать силу. Однако поначалу свершившемуся мало кто придал большое значение. Дело в том, что, благодаря тому же прогрессу, убийство выдающихся людей ради так называемой великой цели уже в течение трех последних десятилетий стало привычным делом. Великие державы спокойно пережили немало подобных инцидентов в недалеком прошлом и собирались, как всем казалось, и на этот раз пережить очередную вспышку освободительного национализма малых народов. Каждый международный кризис, начиная с 1905 года, казалось, приближал мировую катастрофу, но при этом общими усилиями её удавалось избежать. Жан Жорес, к примеру, 30 июля 1914 года, в самый канун войны, говорил: "Будет так же, как в Агадире. Будут подъемы и спады, но ничего серьезного так и не произойдет". Имелся в виду кризис в Марокко в Северо-Западной Африке. Традиционно эта страна находилась в сфере интересов Франции. Кайзер же ещё в 1905 году отправился на яхте в эту страну для встречи с султаном. Когда же султан в 1911 году, шесть лет спустя, обратился к французам за помощью в борьбе с мятежными племенами, к Агадиру - марокканскому порту на Атлантическом побережье была направлена германская канонерка, чтобы воспрепятствовать французам. Англия объявила о своей поддержке Франции. Возникла реальная угроза войны. Лишь благодаря искусной дипломатической игре удалось убедить Германию отказаться от своих притязаний на Марокко в обмен на часть французских владений в Конго.

Никто и представить себе не мог, каким хрупким, на самом деле, окажется мир просвещенной Европы. Да, в самом центре континента у французов были серьезные претензии к соседней Германии, а у Германии - к Франции, да, Эльзас и Лотарингия не давали покоя политикам в течение многих десятилетий, да, обе страны последние годы только и делали, что готовились к наступательной войне, но одно дело подготовка, а другое - реальные боевые действия. Так, в 1907 году на Гаагской конференции обсуждался вопрос возможного разоружения. С инициативой выступила царская Россия. И хотя конференция не привела к серьезным договоренностям, но сам факт её созыва говорил о том, что правительства ведущих государств относятся к войне все-таки как к гипотезе, а не как к чему-то неизбежному.

В течение трех недель после убийства эрцгерцога правители Европы, как всегда, продолжали думать о предстоящих летних каникулах и богатом урожае, который необходимо был собрать. Так, командующий сербской армией поехал принимать ванны на австрийский курорт. Правительства оскорбленной стороны (Германия и Австро-Венгрия) также не торопились с объявлением ультиматума: они хотели дать своим крестьянам больше времени для сбора богатого в том году урожая. По их соображениям, только приграничные зоны могли пострадать от возможного конфликта. Известно, что министр иностранных дел Австро-Венгрии, граф Бертольд, послал злополучный ультиматум Сербии, с которого и начался отсчет новой эпохи, "под влиянием шампанского, с помощью которого отмечались дружественные отношения между двумя великими державами".

Сазонов, министр иностранных дел России был в это время в своем имении и наслаждался жизнью, как на его месте и должен был вести себя любой русский барин.

У французов кризис вызвал что-то вроде смятения. В момент объявления ультиматума президент и премьер министр находились в море на пути из Санкт-Петербурга в Париж и сведения о происходящем получили из неточных и искаженных радиограмм, которые Пуанкаре на борту "Франции" принимал с помощью передатчика, установленного на Эйфелевой башне. Только прибыв 25 июля в Стокгольм, они поняли всю серьезность ситуации.

И тут по какой-то неведомой, почти мистической, причине события начали развиваться так быстро, что дипломаты перестали успевать за ними. В течение последних дней мира политикам оставалось лишь принимать решения в зависимости от ситуации, менявшейся столь стремительно, что уже не было никакой возможности хоть как-то осмыслить сложившееся положение. То, что называлось прогрессом, показало истинное свое лицо. Зло, маскируясь под идеи национализма и национального самоопределения, основанные на вульгарном понимании учения Дарвина, нашло благодатную почву в душах огромных масс простых людей.

Экономист Вернер Зомбарт указал в свое время на очень примечательный факт: за все двенадцать веков своей истории, с шестого по девятнадцатый, европейское население ни разу не превысило ста восьмидесяти миллионов человек. А за время с 1800 по 1914 год - за столетие с небольшим - достигло четырехсот восьмидесяти миллионов. Три поколения подряд, благодаря научно-техническому прогрессу и улучшению условий жизни, человеческая масса росла как на дрожжах и, хлынув, "затопила тесный отрезок истории". Именно масса начала диктовать свою политическую волю накануне войны 1914 года тем, кто наивно полагал, что только от них зависят важные для всего мира решения. Вмешательство огромной массы людей, которая до этого довольствовалась лишь ролью статиста в общей исторической драме, ускорило все события, сделав эти события неуправляемыми и подобными цепной реакции, предшествующей атомному взрыву.

Под влиянием шампанского граф Бертольд, заботившийся об урожае собственных крестьян, послал нетвердой рукой ультиматум взорвавшимся сербам, и пошли нарастать волны национальных единений. "Массы надвигаются!" - апокалипсически восклицал в свое время Гегель. "Без новой духовной власти наша эпоха - эпоха революционная - кончится катастрофой", - предрекал Огюст Конт.

Война заставила людей забыть свои разногласия и в каждой стране создала атмосферу национального единства, так во французских деревнях впервые заговорили друг с другом кюре и школьный учитель, а в Берлине депутаты-социалисты начали посещать приемы кайзера. "Радостно вновь сознавать себя живыми", - с восторгом писала одна немецкая газета в специальном выпуске, озаглавленном "Благословение оружия". Немцы, утверждала она, "упиваются счастьем... Мы так долго ждали этого часа...". За одну ночь патриотические настроения распространились по всей России. В Москве, Киеве, Одессе, Харькове, Казани, Туле, Ростове, Тифлисе, Томске и Иркутске рабочие сменили красные революционные знамена на иконы и портреты царя. Студенты прямо из университетов мчались записываться на военную службу. На городских улицах восторженно приветствовали армейских офицеров.

Посольство Германии в Санкт-Петербурге, огромное, грандиозное здание, на крыше которого красовались две большие бронзовые лошади, внезапно было захвачено разъяренной толпой. Ворвавшись в здание, люди били окна, рвали гобелены и картины, выбросили на улицу не только посольскую мебель, фарфоровую и стеклянную посуду, но и коллекцию графа Пурталеса - бесценное собрание мраморных скульптур и бронзовых статуй времен Ренессанса.

В России мало кто сомневался, что Германия будет повергнута. Разногласия были лишь по поводу того, как долго продлится война. "Шесть месяцев", - говорили пессимисты, которые были уверены, что немцы умеют воевать. Их обвиняли в пораженчестве. "Два или три месяца, - отвечали оптимисты. - Немцы умеют делать только сосиски". Англичане, проявляя, как всегда, осторожность, впрочем, также "смутно рассчитывали на победу в течение нескольких месяцев, не зная точно, где, когда и как они её одержат".

Однако русские пессимисты были не так уж далеки от истины: Германия, не строившая расчетов на длительную кампанию, имела в начале войны запас нитратов для производства пушечного пороха всего на шесть месяцев. И лишь открытый тогда способ получения азота из воздуха позволил ей продолжить войну. Научно-технический прогресс словно был на страже своего любимого детища - мировой бойни - и никак не мог дать этому пожару погаснуть раньше срока.

Сазонов, министр иностранных дел России, признавался послу Италии 25 июля, "что ему страшно". Эдвард Грей, выглянув в окно кабинета в сумерки 3 августа, сказал: "По всей Европе гаснут фонари. И мы вряд ли увидим их когда-нибудь зажженными". Канцлер Германии Бетман Гольвег выразился ещё категоричнее, разговаривая в самый канун войны со своим помощником: "... над Европой навис рок, который выше человеческих сил". И это высказывание германского политика лучше всего могло охарактеризовать сложившуюся ситуацию.

Если попытаться выстроить в логическую цепь принятые накануне первой мировой войны решения, то мы увидим, что каждое из них ограничивало свободу действий для тех, кто принимал последующие шаги, не оставляя выбора тем, кто пытался предотвратить конфликт. Во всем, действительно чувствовалась какая-то роковая неотвратимость, столь убедительно описанная в древних германо-скандинавских сагах. Пробил час, к которому немцы готовились на протяжении всей новейшей истории.

Все началось, вроде бы, с мелочи - с постановления студентов (членов движения Млада Босния) убить эрцгерцога. На это решение по воле неотвратимой судьбы наложилось ещё одно - австро-венгерские власти позволили посетить высокому гостю Сараево. Визит не отложили несмотря на предупреждения тайной полиции о готовящемся покушении. Сюда следует добавить ещё и то, что Франца Фердинанда накануне роковой поездки не оставляли мрачные предчувствия, но эрцгерцога влекла навстречу собственной гибели какая-то неведомая сила. Визит, как назло, был назначен на день, когда сербы отмечали годовщину великого национального несчастья (поражение от турок в 1389 г.). Появление представителя чужеродной власти в такой ситуации должно было спровоцировать недовольства и беспорядки. Как метко выразился один из политических деятелей той эпохи: "События вышли из-под контроля, и камень покатился".

Австрийцы из последних сил стремились удержать малые нации, входящие в империю, "в состоянии балансирования, основанного на взаимном недовольстве". Дряхлеющая империя отчаянно пыталась продлить свое существование. Любые попытки сербов возбудить у южных славян внутри монархии национально-сепаратистские чувства рассматривались как прямая угроза существованию австро-венгерского государства. Монархия Габсбургов, сделав всю Европу заложницей своих внутренних противоречий, подтолкнула старый мир к пропасти.

В свою очередь решение Германии поддержать Австро-Венгрию также укладывалось в логику предшествующей политики, унаследованной ещё со времен Бисмарка. День Германии в Европе, казалось, должен был наступить в любой момент. Оставалось приложить лишь немного усилий и заявить миру, кто истинный хозяин континента.

Сербское решение отвергнуть некоторые требования австрийцев было во многом продиктовано логикой национально-освободительного движения, которое именно в этот исторический момент заявило о себе в полную силу. Повсеместно признанный закон естественного отбора заставлял нации заявлять о своем существовании с особой агрессивностью. Сербы надеялись также на консолидацию славянских народов и на традиционную поддержку России. Россия же была связана союзническим договором с Францией. Объявление мобилизации в Германии и России автоматически втягивало в войну и Францию.

Франция чувствовала себя оскорбленной ещё со времен Седана. Но после начала нового века дух страны восстал против тридцатилетней обороны и вытекающего отсюда признания своей неполноценности. Франция понимала, что она физически слабее Германии. У неё было меньше население, рождаемость оставалась низкой. Ей нужно было оружие, которое не имела Германия, чтобы с его помощью обрести веру в свои силы. Философ Бергсон смог сформулировать общее настроение нации в краткой словесной формуле - "элан виталь", которую можно было бы перевести как "всепобеждающий порыв". Вера в силу этого порыва убедила целый народ, что человеческому духу вовсе не нужно склоняться перед заранее предначертанными силами эволюции, которые Шопенгауэр и Гегель провозгласили непобедимыми. На уровне национального менталитета считалось, что дух Франции будет играть роль решающего фактора в предстоящей борьбе. Именно этот дух в битве при Седане поднял в безнадежную лихую атаку кавалеристов генерала Маргерита, погибших под ураганным огнем крупповских пушек, когда сам Вильгельм I, наблюдая через подзорную трубу за происходящим, должен был отметить непревзойденное мужество французов: "Славные ребята!"

"Элан виталь" царил в несравненной "Марсельезе", в памяти о наполеоновских победах. Вера в дух Франции оживила в поколении начала века уверенность в судьбе своей страны. Именно эта вера разворачивала боевые знамена, вооружала солдат и готова была бы повести Францию к победе, если бы опять пробил час.

Все теперь зависело от решения Англии. Вступление же в войну последней определялось лишь тем, нарушит или нет Германия нейтралитет Бельгии. По меткому выражению историка Б. Такмен, "Европа напоминала склад мечей, сложенных в виде хрупкого шалаша, - нельзя было вытащить какой-нибудь из них, чтобы не заставить звенеть другие". И Бельгия была как раз тем мечом, на который опирались все остальные.

Нейтральная и независимая страна, расположенная в самом центре Европы, была плодом творения Англии. Побережье Бельгии считалось границей Британии. На этих полях лорд Виллингтон в битве при Ватерлоо уничтожил, как тогда считали, самого антихриста, а вместе с ним и страшную угрозу для берега туманного Альбиона. Эта угроза иноземного вторжения никогда не возникала для Британии со времен испанской Великой Армады. Впоследствии Англия решила превратить этот участок открытой, легко доступной территории в нейтральную зону. Таким образом обеспечивалось подобие присутствия островного государства на материковой части континента для защиты жизненных интересов Британии. Нарушить нейтралитет Бельгии означало бросить вызов одной из великих держав мира.

Какую роль будет играть Англия, оставалось неясным до последнего момента, она могла остаться нейтральной, могла при определенном условии выступить против Германии. То, что именно Бельгия станет таким условием, не было ни для кого секретом. Во время франко-прусской войны 1870 года, когда Германия ещё нетвердо стояла на ногах, Бисмарк с радостью заверил Англию в том, что собирается сохранить нейтралитет маленького государства.

Накануне 1914 года ситуация резко изменилась. Генеральный штаб находился под властью доктрины блицкрига, в соответствии с которой в войне на два фронта Германия должна бросить все силы против "одного врага, самого сильного, самого мощного, самого опасного", то есть Франции. Разработанный Шлиффеном план предусматривал, что победа должна быть достигнута за шесть недель, так как семь восьмых всех вооруженных сил будут брошены на французские позиции, в то время как одна восьмая останется держать Восточный фронт против русских. Шлиффен выбрал Францию первой потому, что собирался закончить дело Седана. Его решение было продиктовано старыми представлениями, национальным мифом. Но преимущества французского направления определялись также и предупреждением Бисмарка относительно опасности войны на востоке. Россия могла сорвать быструю победу, используя свои необозримые пространства. Она втянула бы германские войска в бесконечную кампанию, как это уже было во времена Наполеона.