Над Тиссой. Горная весна (из пограничной хроники)

15

Василий Гойда вернулся из поездки в Венгрию на следующий день, в воскресенье, жарким утром. Едва он успел помыться и переодеться в праздничный костюм, как в дом ввалился шумный и весёлый, уже порядочно охмелевший Иван Белограй.

— Купил! Без всякой очереди! — объявил он. — Новенькая. Сто километров на спидометре. Пойдём! — Он схватил Гойду за руку, потащил на улицу.

Перед домом, окружённая босоногими мальчишками, сверкая на солнце никелем и свежей полированной нитроэмалью, сдержанно урчала хорошо отрегулированным мотором песочного цвета «Победа». Брезентовый верх её был сдвинут гармошкой назад. Из-под лобового стекла рвалась в небо гибкая выдвижная антенна. На заднем сиденье валялась целая гора свёртков и пакетов с фирменными штампами «Гастронома», «Арарата» и «Главкондитера».

— Поехали, Вася, на обкатку, — Иван Белограй втолкнул Гойду на переднее сиденье, захлопнув за ним дверцу, сел за руль.

— Дяденька, покатайте, — хором закричали мальчишки.

«Как бы поступил сейчас Иван Белограй?» — Такие вопросы теперь Кларк задавал себе тысячу раз на день Он изо всех сил старался забыть, что носит кличку «Колумбус», что зарегистрирован в американской разведке «Си-Ай-Си» под номером 665/19. Наставники Кларка, в бытность его в тайной школе, поучали своих воспитанников: как бы искусно ни действовал разведчик при помощи внешних приёмов, всё равно он рано или поздно провалится на какой-нибудь непредвиденной мелочи. Если же он сумеет внушить себе на какое-то время, что он не американец, не воспитанник тайного колледжа, не диверсант, если он сумеет в нужный момент внутренне перевоплощаться в советского человека, ему суждена долгая жизнь.

— Давай, садись, живо! — Кларк подхватил замурзанного лохматоголового мальчишку и бросил на заднее сиденье. — Все садись!

Ватага ребятишек, толкая друг друга, с восторженными криками устремилась в машину.

Белограй дал протяжный сигнал, лихо рванул с места и помчался по Железнодорожной улице, к центру Явора.

— Ну, как? — спросил Белограй и подмигнул Василию Гойде.

— Здорово!

Молодой машинист был потрясён, казалось Кларку, и великолепием машины и тем, как ловко ведёт её бывший пехотинец.

По главным бульварным улицам города проехали медленно, шурша туго накачанными шинами и распространяя острый запах искусственной кожи, резины и невыветрившейся краски. Сотни людей прохлаждались на бульварах, в тени каштанов и лип, и все удивлённо-радостными главами встречали и провожали открытую «Победу», полную ликующих мальчишек.

Василий Гойда жадно, с гордостью, казалось Кларку, перехватывал эти взгляды.

«Гордись, дурак! Специально для тебя всё это разыграно».

— Слушай, Иван, а почему ты не спрашиваешь, положил я цветы на могилу твоего друга или не положил?

Белограй притормозил машину и с удивлением обернулся к Гойде. Его густые чёрные брови взметнулись на лоб.

— Васёк, а зачем я буду про это спрашивать, если твёрдо знаю, что ты… моя просьба святая, её нельзя не выполнить.

Кларк трижды проехал центральную часть города. Пусть яворяне увидят, как демобилизованный старшина Иван Белограй, будущий муж Терезии Симак, любит детей, как он сдружился с яворской знаменитостью, Василием Гойдой.

— Ну, а теперь куда? — спросил Белограй, когда вернулись на Железнодорожную и высадили детвору.

— Куда хочешь, — покорно ответил Василий Гойда, — хоть на край света. Люблю машину. — Он нежно погладил белоснежный руль. — Кажется, не по той дорожке пошёл. Придётся переквалифицироваться на шофёра.

Белограй хлопнул Гойду по коленке:

— Васек, давай махнём по всему Закарпатью.

— Поехали!

Направились на север, по центральной дороге. Отцветающие яблони и груши вплотную жались к автостраде. Струя ветра, завихрённая стремительным движением машины, срывала с деревьев белорозовый цвет и устилала им асфальт и обочины.

— Видишь, Васек, как шествуем, — подмигнул Белограй.

Гойда молча, с блаженной улыбкой на губах, кивнул головой.

Перед большим железнодорожным тоннелем, у кирпичной будки путевого обходчика, Белограй остановил машину, озабоченно посмотрел на приборы.

— Перекур: мотор чуток поднагрелся. Выжимал на радостях лишние километры. Остынет вода, и поедем дальше. Хотя — зачем ждать? Давай лучше переменим воду. Вон и колодец на наше счастье.

Кларк и Гойда направились к домику, обнесённому невысоким частоколом, с черешнями под окнами. Дорожка, выложенная речной галькой, засыпанная свежим песком и обсаженная уже кустившимися георгинами, соединяла автостраду с владением путевого обходчика.

Это была та самая железнодорожная будка, которая служила Кларку ориентиром в туманную ночь, когда он переходил границу. Остановился он здесь не случайно. Еще в те дни, когда готовился к переходу границы, спланировал завербовать Певчука и постепенно подготовить из него своего ближайшего помощника. Дело казалось Кларку верным. Тарас Кузьмич Певчук был родным братом Дениса Певчука, американца закарпатского происхождения, двадцать лет живущего в Нью-Йорке, имеющего жену американку, детей и звание лейтенанта американской портовой полиции. Предусмотрительный Джон Файн, снаряжавший Кларка в Явор, снабдил своего подчиненного письмом, собственноручно написанным Денисом Певчуком. Брат путевого обходчика в первых строках, как водится, передавал приветы, потом описывал своё житьё в далёкой Америке и просил Тараса не забывать его и писать ему почаще «через подателя сего письма».

Само собой разумеется, Кларк не собирался теперь же, при первой встрече, вручить братское послание Тарасу Певчуку. Не раскроется он перед ним и в другой раз, может быть, и в третий. Агент, получивший задание работать с дальним прицелом, имеет возможность не спешить.

Цель сегодняшнего посещения Певчука была весьма скромная: обстоятельно познакомиться с путевым обходчиком, завоевать его расположение к себе с помощью Василия Гойды и выигранных по облигации денег. Вот пока и всё.

Купленный за деньги, рискующий жизнью ради денег, готовый убивать и разрушать ради денег, Кларк считал деньги сильнейшим своим оружием, универсальным средством, одинаково годным для вербовки механика Гойды и путевого обходчика Певчука. Кларк был уверен, что всё покупается, всё продаётся. Надо только уметь это сделать.

Кларк подошёл к ограде, постучал каблуком сапога о калитку.

На каменное крылечко вышел хозяин.

— Эй, вуйко, ведро водички не пожалей для пролетарских туристов.

Хозяин не спешил с ответом. Кряжистый, лобастый, широко расставив ноги, он стоял под тенистым навесом. Лицо его было скуластым, загорелым до черноты. Шея толстая, мускулистая, кисти рук богатырские. Это и был Певчук, путевой обходчик. Он молча, приставив ладонь к глазам, вглядывался в людей, стоявших у калитки.

— Здоровеньки булы, Тарас Кузьмич, — Гойда снял фуражку, поклонился.

— А, это ты, Васыль, — сотни мельчайших морщинок побежали по твердому, будто высеченному из гранита лицу Певчука: он улыбнулся. — Здорово, механик!

Гойда и Певчук были знакомы. Каждый раз, поднимаясь с поездом в горы, Василий видел могучую фигуру обходчика или у шлагбаума переезда, с жёлтым флажком в поднятой руке, или с фонарём перед входом в большой тоннель, или на краю пропасти, у моста через горную реку Латорицу.

Железнодорожники обменялись рукопожатием. Гойда кивнул в сторону Белограя.

— Это мой друг, демобилизованный старшина, собственник вот этой роскошной машины.

Кларк приложил руку к козырьку фуражки, скромно добавил:

— И слесарь яворского депо! Третий разряд. — Он засмеялся и энергично встряхнул тяжёлую мозолистую руку Певчука.

— Слесарь? — с деланным разочарованием проговорил Певчук. — Только и всего? А я думал, вы — министры. Не меньше.

— Будущие министры, папаша. Мы живём, сами знаете, в такое время, когда и чёрная кухарка должна уметь управлять государством. — Кларк оглянулся через плечо на машину. — Так как же насчёт водички, Тарас Кузьмич? Наша красавица пить захотела. Одолжите ведёрко.

— Напоим вашу красавицу, не турбуйтесь. Куда же это вы прямуете, будущие министры?

— Да так, никуда. Катаемся. Совершаем туристское турне по Закарпатью. По случаю счастливого выигрыша.

— Какого такого выигрыша?

— Васек, расскажи папаше о пользе государственных займов, а я пока своё шофёрское дело сделаю.

Кларк выпустил из мотора горячую воду, вытащил из колодца ведро холодной, заправил машину и вернулся на крылечко под черепичным навесом. В его руках была белая булка, кольцо колбасы и бутылка водки.

— Ну, теперь в курсе нашего счастья, папаша? Вот тебе натуроплата за воду. Выпей за здоровье Ивана и Васыля и пожелай, чтобы ещё одна наша облигация выиграла.

— Куда вам ещё, — искренне позавидовал Певчук. — двадцать пять тысяч!… Да если бы на мою долю такое счастье хоть раз в жизни выпало, я бы…

— Интересно, — подхватил Кларк, — что бы вы сделали с таким капиталом?

— О, я бы по-хозяйски им распорядился.

— Ну, ну, как?

Тарас Кузьмич загнул большой палец.

— Перво-наперво я бы сменил старую корову, — он загнул второй палец. — Потом бы одел во всё новое, с ног до головы, первый раз в жизни, всю свою певческую голоштанную команду: Ивана та Петра, Марью та Галину, Явдоху та Степана, Миколу та Веру.

— Что это за певческая команда?

— Сыновья и дочери, бодай им. Их у меня восьмеро. И девятый не за горами.

— Вот это да! — с восхищением произнёс Кларк. — Так вы, значит, не обыкновенный папаша, а папаша-герой. Ну, рассказывайте дальше, как бы вы распорядились капиталом?

— Купил бы приданое для девятого.

— Ещё? — допытывался Кларк, и лукавая улыбка всё больше и больше морщила его румяные губы,

— Справил бы свадьбу Галины.

— Ещё?

— Всё! Нет, постой, не всё. Ещё одну думку маю, — Тарас Кузьмич поскрёб затылок. — Заказал бы я себе фамильные часы, такие точные, шоб у меня все машинисты проверяли время. И такие живучие, шоб они в наследство сынам достались. — Певчук перевёл дыхание, застенчиво улыбнулся. — Вот, теперь всё.

— Н-да! — Кларк посмотрел на Василия Гойду и вдруг озорно подмигнул ему, шумно ударил себя по карману. — Эх, папаша, быть по-твоему! Пусть всё случится, как в той сказке. — Он вытащил пачку новеньких сторублевок и бросил её на каменное крылечко, к ногам путевого обходчика. — Смени корову. Сыграй свадьбу Галины. Одень с ног до головы свою команду. Закажи фамильные часы. Будь здоров, капиталист! Да не болтай про наш подарок, а то нам, богачам на час, не отбиться от просителей.

Кларк похлопал по плечу ошалелого Певчука, схватил за руку Василия Гойду и, увлекая его за собой, побежал к машине. Через минуту «Победа» скрылась за выступом скалы. Но звучный сигнал её ещё долго доносился где дорога петляла по склону горы.

…Весь день рыскал Кларк по горному Закарпатью. Побывал на обдуваемом северным ветром плато Бескид, Обедал на перевале, в Волосце. Пил «квасну воду» из свалявских минеральных источников. Любовался разливом Тиссы с высот, господствующих над городом Хуст. Погулял по главной улице верховинского Рахова. И всюду с ним неразлучно был Василий Гойда. Поздно вечером «пролетарские туристы», вконец измученные, вернулись в Явор. «Победа» остановилась на Железнодорожной. Молодой механик вышел из машины шатаясь.

— Нет, брат, я раздумал переквалифицироваться, — сказал он, прощаясь с Белограем. — На паровозе куда спокойнее.

Войдя в дом, Василий Гойда сбросил с себя притворную и настоящую усталость, сел за стол, раскрыл толстую тетрадь и подробно описал своё воскресное путешествие: где побывал со слесарем Белограем, чем тот интересовался, с кем и на какую тему разговаривал.

Рано утром, направляясь на работу, Гойда зашёл в городской отдел Министерства внутренних дел и попросил дежурного доложить начальнику.

…Василий Гойда и Евгений Николаевич Зубавин давно, ещё с партизанских времён, знали друг друга.

Летом 1944 года немцы блокировали в труднодоступном горном районе партизанский отряд, которым командовал Зубавин. Район Лесистых Карпат Зубавин тогда только ещё осваивал, и ему до крайности нужен был хороший проводник, чтобы вырваться из смертельного кольца. И как раз в тот день дозорные привели в ущелье, где скрывались партизаны, белобрысого подпаска, одетого в рваный кожушок и обутого в прохудившиеся горные постолы из сыромятной кожи. В руках у него была пастушья дудка — свирель. Когда у него стали допытываться, зачем он пробрался в расположение партизан, он сказал:

— А так, чтобы вы послушали мою дудку. Всё могу: «Камаринскую», «Верховино, свитку ты наш», «Выходила на берег Катюша», «Кто ж его знает, чего он моргает», «Каховку», «Интернационал»…

Партизаны с удовольствием выслушали весь репертуар паренька и снова взялись за допрос. И когда он принял характер, далёкий от шуток, пастушок солидным басом спросил:

— Кто у вас тут старший?

Партизан в чёрной бурке, в заячьем треухе выступил вперёд:

— Говори.

Паренёк смерил его с ног до головы недоверчивым взглядом, покачал головой.

— Нет! Я хочу говорить с самым старшим.

Его привели в шалаш, сделанный из еловых веток. Огромный вуйко, дядя, обросший страшной бородой Черномора, сидел на пеньке, держа карту на коленях. У его ног лежала овчарка.

Черномор разгладил пышную свою бороду, подмигнул автоматчикам.

— Что это вы за песенника привели, а? Откуда он взялся? Ты кто такой? — строго спросил командир.

— Я от Степана Грозного, — ответил пастух. — А вы Батя, да? — не дожидаясь ответа, он сел на землю и деловито начал вспарывать шов дерюжных штанов. — Вот!… — он протянул командиру тонкий рулончик бумаги.

Батя читал записку долго, внимательно, хотя там суть дела, как знал Васыль, была изложена кратко и ясно, рукою не менее знаменитого партизана, чем сам Батя: «Посылаю проводника, Выведет вас куда угодно, хоть на вершину Говерло».

— Так… — проговорил Черномор. — Ну-ка, хлопчик, приплынь до мене.

Васыль вплотную приблизился к чёрной, пропахшей дымом костра бороде. Прямо, не мигая, смотрел он в глаза Бати и с улыбкой ждал, что будет дальше.

— Стоять ривно! — скомандовал командир. — Не колыхаться, як та хворостина в чистому поли. Вот так!… — Он поцеловал оборванного партизанского посла.

Мальчик смутился до слёз, весь заалел.

— Значит, обещаешь полную безопасность?

Васыль закивал головой.

— А какую дашь гарантию? — Батя прищурился.

Обветренное, с пошёрхлыми губами лицо Гойды стало серьёзным, строгим.

— Пусть я победы не дождусь, если не выведу вас на простор!

— Вот теперь никаких сомнений не имею. — Зубавин засмеялся. — Что хочешь в награду? Обещаю исполнить любое твоё желание.

Так встретились Васыль Гойда и Евгений Николаевич Зубавин. Ещё целый год воевали они в Карпатах, в Трансильвании и Альпах. Довелось им побывать и в Берлине. После войны их дороги разошлись, но не прошла даром дружба с Зубавиным. Партизанская отвага и смелость, настойчивость и уменье разбираться в людях, готовность преодолеть любые трудности пригодились Василию Гойде и в мирные дни, в труде. Он гораздо быстрее, чем другие, в течение трёх лет, заработал право на управление паровозом.

…Майор Зубавин поднялся из-за стола и, раскинув руки, пошёл навстречу Василию Гойде.

— А, «Дудошник»! (Это была партизанская кличка Гойды.) Здорово, Василий. Ты что же так долго не показываешься? Месяца три не виделись. Зазнался, что ли?

— Как не зазнаться, Евгений Николаевич! — улыбнулся Гойда. — Механик!… Третью неделю самостоятельно таскаю поезда в Карпаты и за границу.

— Слыхал, слыхал. Поздравляю. Садись и рассказывай, как живёшь.

— В другой раз, Евгений Николаевич, расскажу, а сейчас…

Расстегнув шинель, Гойда достал из-под полы чуть привянувший, распространяющий острый аромат увядания букет сирени с приколотой к нему орденской ленточкой. Потом в его руках появилась толстая тетрадь в клеёнчатой обложке.

— Дружок у меня появился, Евгений Николаевич. Рубаха-парень. Гвардеец. Орденов — на десятерых. Весёлый. Песенный. Девчата на него засматриваются, а я… Подозрительный он тип. Конечно, может быть, я ошибаюсь… Вот, посмотрите.

Гойда положил на стол букет сирени и развернул тетрадь на той странице, где подробно рассказывалось, как, когда и при каких обстоятельствах впервые встретился с Иваном Белограем.

Майор Зубавин молча, ни разу не взглянув на Гойду, прочитал его записки. Васыль не сводил глаз с лица Зубавина, стараясь угадать, ошибся он или не ошибся. Но прочитана уже последняя страница, а лицо Зубавина попрежнему невозмутимо спокойно.

— Ну? — наконец, не выдержав тягостного молчания майора, спросил Гойда.

Зубавин не ответил. Выдвинув ящик письменного стола, он достал лупу, тщательно протёр её замшей и склонился над букетом. Не найдя ничего достойного внимания в ветках сирени, он отодвинул их и стал пристально изучать орденскую ленточку.

— Я так и думал! — воскликнул он и посмотрел на Гойду добрыми и благодарными глазами. — Молодец, Вася!

— Что, Евгений Николаевич?

— Сейчас всё выясним. Потерпи.

Он достал из сейфа флакон с какой-то прозрачной жидкостью, налил ее в стакан и окунул ленточку.

— Почта! Шифрованная! — объявил он, рассматривая через лупу цифры, искусно нанесённые на ткань.

Зубавин позвонил. Вошёл пожилой человек с погонами капитана. Зубавин бережно, пинцетом взял ленточку, завернул её в лист чистой бумаги.

— Срочно расшифруйте.

Капитан сдержанно кивнул седеющей головой, молча вышел.

— Значит, твой дружок больше всего интересовался тоннелями и железнодорожными мостами? — поворачиваясь к Гойде, спросил Зубавин. — Зачем же ему это надо, как ты думаешь?

— Думаю, пока присматривает, что и как. Выбирает подходящие позиции и помощников. Дудки! Ни одного не найдёт.

— А этот… путевой обходчик, Певчук?

— Просчитался и с этим. Вернёт Тарас Кузьмич деньги, вот увидите. Или вам доставит. Головой за него ручаюсь.

— Есть чем поручиться! — Зубавин потрепал тугие пшеничные кудри механика. — Спасибо, Василий Иванович. Умница. Каким был, таким и остался.

В один из обыкновенных рабочих дней майор Зубавин подъехал к яворскому депо в сопровождении Грончака. Не привлекая к себе внимания, они прошли в кабинет начальника депо.

Из окна кабинета хорошо были видны все канавы, на которых ремонтировались паровозы. На первой канаве работал слесарь Белограй. В синей спецовке, белокурый и весёлый, беспечно насвистывая, он сидел на крыше паровозной будки, монтировал сияющий медью сигнал. Зубавин не мог оторвать от него взгляда. Кажется, всё ясно, а он всё смотрел и смотрел, как бы разгадывая ещё какую-то тайну лазутчика.

Долго и через сложные препятствия пробивался Зубавин к этому белокурому песиголовцу.

С гибелью Дзюбы и исчезновением шофёра Скибана была потеряна нить, ведущая к главному нарушителю. Все поиски надо было начинать сначала, от истоков событий.

Зубавин решил установить личность каждого, кто прибыл в Явор после того дня, когда была нарушена граница. Людей набралось порядочно. Зубавина в первую очередь заинтересовали семь человек, те, кто определились на работу в депо и на станцию: два паровозных слесаря, кочегар, стрелочник, составитель, телеграфист и официант вокзального ресторана. Вот среди этих людей, под маской советского человека, возможно, и скрывается шеф Карела Грончака. Конечно, эти предположения могли оказаться ошибочными. Зубавин был готов к неожиданности. Тот факт, что шеф Грончака должен был действовать на железной дороге, не означал ещё, что он обязательно будет служить здесь же. Он мог устроиться и в городе, работать парикмахером, счетоводом, продавцом.

Враг был опытен и осторожен — он не попался в ловушку, не пришёл в больницу, к своему подручному.

Из семи человек, на которых Зубавин пока сосредоточил своё внимание, ничем не выделялся паровозный слесарь, демобилизованный старшина Иван Фёдорович Белограй. Документы его были в полном порядке. Убедительными казались и мотивы, по которым он приехал в Явор. Работал Белограй не хуже всякого другого слесаря, с усердием и умело.

Было установлено, что Белограя рекомендовал на работу в депо военком Пирожниченко как своего фронтового друга. Зубавин направился к военкому, чтобы проверить своё впечатление о Белограе и оставить его в покое. Но майор Пирожниченко ничего не подтвердил, наоборот, он посеял в душе Зубавина сомнение. Оказывается, они вовсе не были фронтовыми друзьями. Даже не встречались до Явора. Почему же военком рекомендовал Белограя? Пирожниченко не смутился: а почему и не порекомендовать, если понравился человек? Ведь он заслуженный фронтовик, геройски отличился в боях за освобождение Закарпатья.

Зубавин терпеливо продолжал наблюдение за депо и станцией. Слесаря Белограя изучал особо. Он знал, что враг так или иначе, рано или поздно, должен попытаться связаться со своими сообщниками, и ждал этой попытки.

И вот — умные догадки пограничника Смолярчука, берлинские письма к Терезии Ивана Белограя и несколько веток сирени, к которым приколота орденская ленточка с прочитанной шифровкой.

Смолярчук оказался прав. Положив рядом письма, присланные Терезии из Берлина, и личное заявление демобилизованного старшины Ивана Белограя с просьбой, обращённой к начальнику депо, о принятии на работу, Зубавин без труда увидел существенную разницу почерков. Своё впечатление он проверил специальной экспертизой и свидетельством Терезии Симак.

Вызвав девушку к себе для второй беседы, Зубавин показал ей заявление лже-Белограя и спросил:

— Знакомый почерк? Белограевский?

Она покачала головой и заплакала.

Не ошибся и Василий Гойда, придя к Зубавину. Орденская ленточка с шифрованным посланием, описание воскресного путешествия по Закарпатью на «Победе» и деньги, «подаренные» путевому обходчику Певчуку, тоже приобщены к делу как весьма существенные доказательства деятельности и замыслов «пятого» нарушителя.

В те же дни, из нового неожиданного источника к Зубавину поступили данные, окончательно прояснившие трагическую судьбу человека, убитого в Карпатах. Однажды Зубавину позвонил генерал Громада и сообщил, что пражским поездом в Явор прибыла известная Вера Гавриловна Мельникова, мать Героев Советского Союза Виктора и Андрея, погибших в боях с гитлеровцами за освобождение Чехословакии. На контрольно-пропускном пункте она попросила пограничников помочь ей добраться в колхоз «Заря над Тиссой», чтобы повидаться с демобилизованным старшиной, Иваном Белограем, с которым она познакомилась месяц тому назад в поезде.

Майор Зубавин немедленно выехал на вокзал. Поговорив с Верой Гавриловной и дополнив её рассказ имеющимися в деле документами, он установил, как, когда, кем и какой целью был убит Иван Белограй, кто присвоил его имя.

Зубавин подвел парашютиста к окну, осторожно приоткрыл штору, спросил:

— Он?

Да, это был спутник по самолёту. Карел Грончак сразу узнал его, несмотря на то, что шеф был в другой одежде, но с ответом не спешил. Мучительно хотелось сказать: «Нет». Увы, насмешливое выражение лица русского ясно предупреждало, что теперь уже не имеет значения для дела, скажет он «да» или «нет».

Парашютист молча опустил голову.