Надежда

Надежда

В один из вечеров в середине зимы в Сан-Франциско выпал снег. Это было необычайным происшествием. Снега в этих местах не помнили даже те, кто жил тут по многу лет. По всему городу — из чистеньких особнячков северной стороны и из двухэтажных деревянных домов рабочего района к югу от Маркет-стрит — на улицу выбегали дети. Одни, запрокинув головы, смотрели, как в глубокой густой темноте неба возникают и летят кружась белые хлопья, другие ловили снежинки руками и с интересом рассматривали быстро тающие симметричные звездочки.

Безработного матроса Майка Спида снег застал еще на улице Эмбаркадеро. Весь день он ходил по пристаням, но работы нигде не было. Когда повалил снег, Майк решил прекратить поиски. Ругаясь, он пересек мощеную булыжником Эмбаркадеро и пошел вверх по Маркет-стрит, в город.

Прохожих было мало. По четырем колеям трамвайных линий полупустые дребезжащие вагоны везли в город последних запоздавших служащих и рабочих порта. Майк шел пешком: у него не было лишних денег на трамвай и ему некуда было торопиться. Его никто нигде не ждал.

Он шагал долго, ссутулившись, сунув руки в карманы и опустив голову. Снег таял у него на плечах. Редкий полосатый вигоневый свитер совсем промок, и от него даже шел пар. Майк смотрел на свои разбухшие от воды ботинки, — по очереди каждый из них появлялся и исчезал из его поля зрения, и так они несли его всё выше и выше в город по лужам на асфальтовом тротуаре.

Когда он дошел до середины Маркет-стрит, ему пришло в голову, что делать ему на этой улице нечего. Нужно было подумать о ночлеге. Прошлую ночь он провел, сидя на скамейке в Голден-Грейт парке, дрожа от холода и только иногда задремывая. Но сегодня из-за снега на это рассчитывать не приходилось. Во всем парке вряд ли найдется хоть одно сухое местечко.

Возле железнодорожного переезда он пересек широкую, пустынную Маркет-стрит. Налево от него два ряда фонарей, отражаясь на мокром черном асфальте, двойными сверкающими нитками скатывались вниз к побережью. Направо фонари поднимались вверх к центру. Майк не поднял головы, чтобы полюбоваться этим красивым зрелищем. Он углубился в одну из узких улиц, которые ведут к латинскому кварталу Сан-Мигель.

Сырая погода загнала прохожих в дома. Сквозь задернутые окна ночных кабаков глухо доносились звуки музыки. Матрос торопился пройти этот хорошо освещенный район, чтобы где-нибудь в глухом переулке переночевать в подворотне. У него было немного денег, но он боялся тратить их на ночлежку, чтобы не остаться совсем без ничего.

Он сильно устал и замерз. Один раз возле магазина игрушек он остановился и с тревогой ощупал насквозь мокрый на груди свитер. На посиневших от холода пальцах остались темные пятна. Дешевый свитер линял.

— Черт возьми, — сказал матрос, ни к кому не обращаясь. — Так можно заболеть и сдохнуть.

— Эй, эй!

Майк обернулся. Позади него стоял полисмен.

— Что тут делаешь?

— Ничего, — сказал матрос. — Ничего не делаю. Иду домой. Вот здесь рядом, возле церкви.

— Ну иди, иди. — Полисмен помахивал дубинкой.

— Ну и пойду. — Майк злобно сунул руки в карманы и зашагал дальше.

Он прошел еще около полукилометра и усталый остановился на пустынном перекрестке. В четыре стороны уходили узкие, застроенные мрачными нештукатуренными домами улицы. Крупные снежинки вертелись в светлом круге, который отбрасывал тусклый подвесной фонарь.

Несколько мгновений Майк простоял в нерешительности. Он не знал, куда идти дальше. Неожиданно в полумраке сбоку раздался тихий свист и затем мальчишеский тонкий голос:

— Эй, там, на углу!

Матрос обернулся. Метрах в пятидесяти от него стенка домов прерывалась темным узким провалом. Свист донесся оттуда.

— Эй!

— В чем дело?

— Иди сюда.

Майк зашагал к переулку, шлепая сапогами по снежной кашице. Он подошел почти вплотную к звавшему его мальчишке и только тогда немного разглядел его.

Мальчишка сидел на толстой, в полметра, оштукатуренной трубе, которая выходила из подвала и на высоте тридцати примерно сантиметров огибала стену, исчезая в темноте тупика. Выше еще сантиметров на 50 проходила другая такая же труба, так что мальчишка сидел согнувшись и положив руки на колени.

Когда матрос остановился против него, мальчишка поднял голову.

— Под флагом?[1]

— Да, — ответил матрос. — Ночевать негде. А ты знаешь место?

— Можно здесь на трубах, — сказал мальчик. — Я сразу понял, что ты под флагом, и потому позвал.

Он поднялся усталым движением и пояснил:

— Эти трубы теплые… Там дальше изоляцию кто-то снял. Как на печке, ей-богу.

Он пошел в темноту, ведя по верхней трубе рукой. Матрос последовал за ним. В этой узкой щели между домами не чувствовалось ни малейшего ветра. Правая стена, по которой шли трубы, иногда чуть вздрагивала, слышен был шум работающих в здании моторов. Майк решил, что там помещалась какая-то большая мастерская.

— Быки[2] сюда не заходят, — сказал мальчик. — Никогда.

Они прошли метров двадцать, и мальчик остановился, шаря в темноте рукой.

— Вот здесь. Попробуй.

— Ого, — сказал матрос, отдергивая руку. — Жжется.

— Нет, это так показалось. Лежать можно.

— Нижняя тоже теплая? — спросил Майк.

— Тоже. Только я сам лягу; ладно?. Я что-то заболел. Кашляю…

— Ладно… Я, пожалуй, сниму свитер.

— Конечно. Он тут сразу высохнет. Сними и положи под голову, а потом перевернешь.

Минуты две или три они молча устраивались. Мальчик сбросил большой, не по росту, пиджак и разостлал его на трубе. Майк стянул через голову свитер и положил на верхнюю.

— Какой ты здоровый! — сказал мальчик. Оба они привыкли теперь к темноте и могли рассмотреть друг друга.

— Я всё время на воздухе, — объяснил Майк. — Матросом работал.

— Меня бы не взяли, — сказал мальчик завистливо: — я совсем дохлый.

— Всех берут, — сказал матрос равнодушно. — Там не смотрят на это… А потом, вырастешь — поправишься.

Мальчик промолчал. Они уже устроились теперь и лежали: матрос — на верхней трубе, мальчик — на нижней. Две стены поднимались справа и слева. Наверху был узкий и длинный просвет неба, освещенного в дальнем конце огнями центра.

— Здорово ты нашел, — сказал Майк. — Хорошее место.

— Сюда даже дождь не попадает, — ответил мальчик снизу. — На этой стороне крыша с навесом… Давно без работы?

— Около месяца. Я сам из Окленда. Нас тут всех рассчитали, — коробка пошла на ремонт. А теперь никак не устроиться. Я даже не знал, что так будет.

Они умолкли. Далеко на улице раздался вон автомобильной сирены. Неожиданно мальчик начал кашлять.

Кашель у него был лающий и сухой, раздирающий горло. Он кашлял долго и надрывно, с трудом успевая перевести дыхание. Матрос наверху в тревоге приподнялся.

— Здорово кашляешь.

— Здорово, — согласился мальчишка, держась за грудь рукой. — У тебя нету закурить?

— У меня только окурок. — Майк вынул из кармана стершуюся жестяную коробку от сигарет «Золотая пчела».

Мальчишка торопливо взял окурок, не переставая кашлять, прикурил и несколько раз глубоко затянулся.

— Легче стало, — сказал он спустя минуту. Кашель оставил его. Он жадно затянулся еще два раза, обжигая губы. — Я всегда запасаюсь куревом, а сегодня никак было.

— Да, — сказал Майк. — От кашля это помогает. Тебе сколько лет?

— Тринадцать.

— Как тебя зовут?

— Том. А тебя?

— Майк. Ты давно один?

— Я не один, — ответил мальчик. — То есть сейчас один, а вообще-то могу домой поехать. У меня старики во Флориде живут, на ферме. В любой момент могу поехать. Не веришь?

Матрос не ответил. На улице снова раздался далекий автомобильный гудок. Вверху под самой крышей в одиноком окошке вспыхнула яркая электрическая лампочка и осветила на противоположной стене большой неровный прямоугольник. Редкие снежинки кружились, сверкая в этом потоке света.

— Я люблю, — сказал мальчик, — когда кто-нибудь со мной ночует. Я люблю разговаривать. И потом как-то не страшно, когда вдвоем.

Матрос помедлил с ответом. Потом сонным голосом он спросил:

— Работаешь где-нибудь?

— Работа бывает, — ответил мальчик. — Только много… — У него опять начался кашель. На этот раз он продолжался минуты три или четыре. Мальчишка приподнимался и ложился, но кашель трепал его снова и снова, сотрясая худые плечи и грудь. Он едва успевал набрать воздуха в легкие, как новые толчки выталкивали его. Наконец он спустил ноги с трубы и сел. Кашель кончился. Мальчик долго отхаркивался, затем сплюнул.

— Ну и дела. — сказал он, покачав головой и удивленно оглядываясь. — И курить больше нечего.

Он был совсем обессилен и минут пять сидел согнувшись. Затем он лег на спину. Рядом на улице по жидкому снегу прошлепали чьи-то шаги. Где-то у переезда на Маркет-стрит прошел поезд. Мальчишка смотрел на небо.

— Ты когда-нибудь видел снег?

Матрос молчал. Он уже спал.

— Интересно, — задумчиво сказал мальчик. — Снежинки… Всё летают, летают…

Утром Майк проснулся первым. Минуту или две он лежал на трубе лицом вверх, стараясь сообразить, как он попал в это ущелье между двумя кирпичными стенами. Потом вспомнил о своих вчерашних скитаниях, о мальчишке и, свесившись, посмотрел на нижнюю трубу.

Мальчик лежал лицом вниз, покрыв худые плечи пиджаком. Из-под пиджака торчали тощие ноги в рваных носках и стоптанных ботинках.

Матрос слез с трубы и натянул высохший за ночь свитер. От свитера исходило приятное тепло, и, передернув плечами, Майк еще раз взглянул на мальчика, пригласившего его сюда.

Ему пришло в голову, — не позвать ли мальчишку в закусочную выпить чашку кофе, но, побренчав мелочью в кармане, он решил, что делать этого не стоит. У него осталось совсем мало денег, он боялся, что придется голодать.

Засунув большие тяжелые руки в карманы, он пошел по щели на улицу.

Когда он уже вышел на перекресток, сзади раздался окрик:

— Эй, матрос!

Это кричал мальчишка.

— Ну, что? — Майк остановился.

Торопливо натягивая пиджак, мальчик подошел к нему. Светлые жидкие волосы его спутались, на лбу остался отпечаток складки от пиджака. Поеживаясь от утреннего холода, он спросил:

— Что, уже пошел?

— А чего валяться?

— Да нет, я так… Рано еще.

Час был действительно ранний, — около половины шестого. Снегопад кончился. В воздухе стоял сырой туман, такой густой, что не было видно даже ближайших зданий.

— Кому рано, — сказал матрос хмуро, — а мне пора.

Он повернулся, чтобы идти.

— Подожди. — Мальчик взял его за руку. — У меня мелочи немного есть. Пойдем выпьем кофе. Я тут закусочную знаю поблизости. Всю ночь не закрывается.

— Нет. — Матрос покачал головой. — Мне сейчас неохота. Я потом выпью.

— Пойдем, — настаивал мальчик. — Я угощаю.

— Ты что, такой богатый, — сказал матрос мрачно. — Лучше побереги для себя. Я на чужие не пью.

— Для меня тоже хватит. Пойдем. — Мальчишка похлопал себя по карману.

— Нет. Не хочу.

— Ну пойдем тогда вымоемся. Тут недалеко колонка есть. Только одному надо качать, пока другой моется.

Матрос провел рукой по лицу.

— Помыться, пожалуй, можно.

Колонка помещалась в центре большого, мощенного булыжником двора. В доме еще спали. Было тихо, только с крыш непрерывно падали капли.

Матрос взялся за рукоятку насоса. Мальчик мылся долго, старательно растирая шею и уши. Матросу надоело качать.

— Хватит, что ли?

— Сейчас, — с готовностью отозвался мальчик. — Жаль только — мыла нету.

Матрос несколько раз плеснул воды на лицо.

— Хочешь мой платок? Вытрись. Он чистый, только мятый.

— Не надо. — Майка злила приветливость мальчика, и от этого он становился всё мрачнее.

Но тот не смущался.

— Ну пойдем, что ли, в закусочную. Я совсем замерз.

Ему действительно было холодно. Лицо у него побелело так, что ясно проступили веснушки. Нос посинел, Губы дрожали.

— Ну ладно, — сказал Майк. — Только платить будет каждый сам за себя.

— Как хочешь.

В закусочной было тепло. Толстый буфетчик дремал за стойкой.

— Два кофе, — скомандовал мальчик, садясь за столик возле батареи центрального отопления.

Буфетчик принялся медленно доставать чашки с полки. Всё валилось у него из рук. Борясь со сном, он несколько раз втыкал в штепсель вилку от шнура электрической плитки и никак не мог попасть.

— Хорошо работает, — подмигнул мальчик матросу. — Главное — быстро. — Он положил локти на стол и с интересом смотрел на буфетчика.

Кофе, наконец, согрелся. Волоча ноги, буфетчик подошел и поставил на столик чашки.

Когда он вернулся за стойку, мальчик, грея руки над чашкой, спросил буфетчика:

— Это не тебя я вчера на стадионе видел?

— Нет, — сказал буфетчик озадаченно. — Я там не был. А что мне там делать?

— По-моему, ты там в футбол играл. Лучше всех. Ты же проворный.

Буфетчик недоуменно посмотрел на мальчика. Потом до него дошло, что над ним смеются. Он вяло замахнулся ложкой.

— Смотри! Доиграешься.

— А ты разве попадешь? — спросил мальчик.

Буфетчик взобрался на свой высокий стул за стойкой и снова задремал, положив голову на руки.

— Похож на мистера Пиквика, — сказал мальчик Майку. — Толстый.

— На кого?

— На Пиквика. Это такая книга.

— Ты и книги читаешь? — удивился матрос.

— Я всю прошлую зиму читал. В Публичной библиотеке, — объяснил мальчик. — Меня одна женщина пускала. Я туда от холода забирался, а потом стал читать. Много прочел… Я бы и теперь читал по вечерам, только не пускают. Той женщины нету.

— А я не читал, — матрос тоже согрелся, и настроение у него улучшилось.

— Никогда?

— Нет. Давно читал одну книгу — «Татуированная графиня». Здорово написано.

— Интересная, — кивнул мальчик. — Не хуже, чем про Пиквика. Но и про Пиквика хорошо.

— Я только комиксы смотрю, когда попадаются, — сказал Майк. — А ты где работаешь?

— На помойке. Мусор сортирую…

Выйдя из кафе, они разошлись в разные стороны. Мальчик отправился к себе на помойку, матрос зашагал в порт.

Когда он добрался до Эмбаркадеро, тусклое холодное солнце уже повисло над горизонтом за трубами и мачтами торговых пароходов. День был ветреный, холодный..

Безработных собралось много. Люди стояли группами по трое, по пятеро. Одни, чтобы согреться, похлопывали себя по плечам, другие дули в закоченевшие пальцы. Некоторые прохаживались взад и вперед.

Майк присоединился к одной из групп. Завязался разговор, прерывающийся долгими паузами.

Рыжебородый плотный мужчина в истертой кожаной куртке рассказывал:

— На восточном побережье еще хуже. Ребята рассказывают, что некоторые нанимаются на парусники чуть ли не за одну кормежку. А на парусных самая собачья работа…

— Ну и здесь не сладко, — высокий небритый парень в таком же, как у Майка, свитере сплюнул. — Я уже три месяца без работы и не знаю, когда устроюсь.

— Как же ты выдержал три месяца? — раздался вопрос.

— У меня аккордеон был. Продал старьевщику.

Майк подумал о том, что у него нет аккордеона и уже через неделю ему придется собирать объедки по мусорным ящикам. Конец зимы был самым плохим месяцем в порту.

— Раньше бывало, — продолжал рыжебородый, — что, если в рейс не попадешь, на берегу можно найти работу. А теперь и здесь на каждое место по десять желающих.

Наступило долгое молчание. Люди всё прибывали. Вскоре на улице стояла уже толпа человек в четыреста.

Часа через два после того, как Майк пришел в порт, в передних рядах кто-то крикнул:

— На четырнадцатом пирсе набирают!

Толпа заволновалась. Люди со всех ног побежали по булыжнику на четырнадцатый.

Майк тоже пустился бежать вместе с другими, расталкивая соседей. На полдороге он споткнулся о кусок ржавого троса и упал, больно проехав по булыжнику на руках и коленях. Он попытался встать, но кто-то из бегущих сзади, выругавшись, толкнул его коленом, еще кто-то наткнулся на него и тоже чуть не упал. Он несколько раз пробовал подняться, но его снова роняли на булыжник.

Когда все пробежали, он встал, наконец, на ноги. С расцарапанных ладоней сочилась кровь. Ушибленное колено сильно болело. Выругавшись, он снова пустился бегом.

На четырнадцатом пирсе толпа образовала плотный круг. В центре его стоял хаеринг-босс[3] со своим помощником.

Работая локтями и плечами, Майк пробился к центру. Но было поздно.

Хаеринг-босс уже указал пальцем поочередно на шесть человек. Помощник выдал им жестяные номерки.

Толпа молча повалила обратно. Майк шел вместе с другими, вытирая кровь с ладоней.

Прошло еще около трех часов. Майку хотелось есть, но он не решался пойти в харчевню возле главных ворот, так как боялся пропустить момент, когда будут набирать еще.

Колено у него сильно болело. Ветер с океана усилился. Люди, которых к середине дня стало еще больше, дрожали от холода.

Майк начал отчаиваться. Денег у него осталось еще на два дня. Он не знал, что будет делать, если не найдет работы.

Неожиданно он увидел в толпе мальчишку, с которым ночевал на трубах.

Мальчик торопливо шагал, обходя мужчин. Его смышленые глаза перебегали с одного лица на другое. Он искал кого-то.

Майк окликнул его:

— Эй, приятель!

Увидев матроса, мальчик подбежал к нему. От быстрой ходьбы он разогрелся, лицо его порозовело.

— Хорошо, что я тебя нашел, — торопливо заговорил он. — Хочешь устроиться на работу?

— Ну, ясно, — недоверчиво сказал Майк.

— Ну тогда бежим скорее. У нас на помойке одного грузчика прижало машиной. Его в больницу отправили, Я со старшим рабочим поговорил, и он меня отпустил съездить за тобой. У нас сейчас обеденный перерыв.

— А не врешь?

— Чего же я буду врать? — удивился мальчик. — Бежим скорее.

Они побежали вдвоем к главным воротам. Мальчишка скоро начал отставать; матрос взял его за руку и потащил за собой.

— Поедем на трамвае, — задыхаясь сказал мальчик. — Я заплачу.

На помойке старший рабочий взглянул на широкие плечи Майка и его могучую грудь.

— Пойдешь на погрузку.

Помойка раскинулась на окраине города. По решению городских властей ее нужно было передвинуть на десяток километров южнее к океану. Подрядчик, взявшийся вывезти мусор, решил заработать на нем дополнительно. Несколько десятков рабочих ломами расковыривали гниющие, слежавшиеся груды и кидали мусор на широкие, медленно движущиеся транспортеры. Стоявшие у транспортеров рабочие выбирали из мусора гвозди, болты, гайки, проржавевшие чайники, кастрюли без дна, обломки железных кроватей и другой металлический утиль. Последней операцией была погрузка. Металл укладывали в большие ящики, которые кран ставил на грузовики, остальной мусор лопатами кидали в самосвалы.

Над помойкой стоял тяжелый запах тления, который обещал стать еще сильнее с наступлением теплых дней… От развороченных мусорных холмов исходило тепло. Холодный ветер здесь ощущался меньше.

Самой легкой была работа за транспортерами. Здесь в ряду одетых в лохмотья мужчин и женщин стоял мальчик. Руки у людей непрерывно мелькали над медленно плывущими грудами мусора. Найдя металл, рабочие кидали его назад, к другому длинному транспортеру, на конце которого стоял большой ящик.

Майк попал на погрузку. К кучам уже отсортированного мусора подходили самосвалы. Четверо рабочих поспешно брались за широкие с загнутыми краями лопаты и бросали мусор в кузов.

Грузить было неудобно. Лопаты часто завязали в густой упругой массе хлама. Иногда попадались и такие предметы, которые приходилось кидать руками, — полусгнившие доски, остатки мебели, куски картона, от ящиков.

Когда прошел час работы, матрос увидел, что ссадины у него на руках, полученные в порту, по краям покрылись коркой липкой, въедливой грязи. Там, где кожа была содрана, живое мясо затвердело и потрескалось.

Во время минутного перерыва между машинами к Майку подошел мальчишка. Посмотрев на руки матроса, он покачал головой и ушел. Он вернулся еще через несколько минут с парой новых рабочих рукавиц.

— Взял у кладовщика, — объяснил он. — Потом у тебя вычтут из зарплаты.

Работа на помойке продолжалась до темноты. Расчет был каждодневный. Рабочие за транспортером получали с килограмма металла, грузчики на мусоре — с количества вывезенных машин.

Майк получил вечером полтора доллара, мальчик — около двух.

Когда они вышли в город, мальчик спросил:

— Пойдешь в ночлежку?

Майк покачал головой. Он боялся тратить деньги на ночлежный дом.

— Пойду на трубы. А ты?

— Тоже на трубы. Мне в ночлежку неохота. У меня там два раза деньги отнимали. Я же слабый.

Он был доволен тем, что матрос будет ночевать вместе с ним, и весело предложил:

— Зайдем съедим что-нибудь.

Они зашли в дешевый кафетерий и плотно поели, затем пешком через весь город отправились в Латинский квартал.

На одном из перекрестков мальчик остановился, схватившись за грудь рукой. У него начался приступ кашля, такой же, как ночью. Он сгорбился. Жидкие светлые — волосы мотались при каждом толчке. Пятясь, он подошел к стене дома и прислонился, чтобы не упасть.

Кашель длился несколько минут. Матрос, переминаясь с ноги на ногу, стоял рядом.

Отдышавшись, мальчишка сплюнул и сказал:

— Плохо. Пожалуй, у меня туберкулез… Надо домой ехать. А то еще пропадешь здесь.

— Куда домой? — спросил матрос. — Разве у тебя есть дом?

— Я же тебе вчера говорил, — сказал мальчик. — Ты не поверил, что ли?

— Конечно, не поверил. Чего же ты здесь живешь, если у тебя дом есть?

— У меня есть. Во Флориде. Отец, мать и сестра на ферме живут.

— Чего же ты сейчас не едешь?

— У меня денег нету. Неудобно ехать. На помойке мало платят. Не накопишь.

— Для такого, как ты, платят как раз. — Матрос вспомнил о толпах в порту. — Видел, что на пристанях делается?

— Я знаю. — Мальчик кивнул. — Меня старший рабочий жалеет. А то бы давно выгнали.

Некоторое время они шли молча. Они пересекали теперь многолюдную Маркет-стрит. Мальчишке было приятно идти рядом с Майком, который был почти на голову выше большинства прохожих. Мальчик опять оживился.

— Красивая улица, — говорил он. — У нас во Флориде таких нет. Ты не бывал в Тампе?

— Был. Только недолго.

Майк всё еще не верил, что у мальчика есть родные. Тот понял это.

— Вот посмотри.

Остановившись у ярко освещенной витрины мебельного магазина, он достал из кармана пиджака потрепанную фотографию и протянул матросу. На фотографии был изображен домик в саду. На переднем плане стояли апельсиновые деревья.

— Ну и что?

— Наша ферма, — объяснил мальчик. — У нас турист один жил. Он фотографировал.

Мальчик похлопал себя по карману.

— У меня и письма есть. Часто получаю. Не веришь?

— Что мне не верить? — ответил матрос. — Какое мне дело?

Они пошли дальше. Мальчик рассказывал о кинофильме, который видел месяц тому назад, и поминутно толкал матроса в бок, приглашая посмотреть то на полисмена, ведущего пьяницу через улицу, то на пышно разодетую даму, с трудом втискивающуюся в автомобиль. Он совсем забыл о тяжелом приступе кашля, который только что согнул его.

Матрос думал о том, что у него нет никого родных и никакой фермы, куда бы он мог приехать и отдохнуть от бесконечных скитаний. Он вырос в портовом районе Нью-Йорка, рано ушел в море, бывал во многих портах мира и всякий раз, возвращаясь домой, не досчитывался кого-нибудь из родных. Теперь ему исполнилось 25 лет. Он даже не помнил точно, когда родился, так как и не слыхал о такой вещи, как празднование дня рождения. Он был одинок. Почти все его впечатления о жизни сводились к тяжелой однообразной работе рулевого, к ругани остервенелых боцманов, качающейся койке душного кубрика и недолгим дням на берегу с пьянством и драками. Он смутно понимал, что в жизни его не хватает очень многого, и ему, измученному многодневными поисками работы в порту, хотелось, чтобы всё — и улица, сверкающая огнями, с нарядными прохожими, и потоки автомобилей, и выкрики радио на перекрестках, — всё провалилось бы куда-нибудь к чертям и началось бы что-то новое, — он не знал что.

Вдвоем с мальчиком они добрались до знакомого перекрестка. Мальчик первый полез в щель; матрос боком стал протискиваться за ним. Плечи и ноги у него болели от непривычной работы с лопатой.

Было уже поздно. Улица в этом бедном квартале затихла.

Матрос и мальчик около получаса лежали молча, потом Майк спросил:

— А ты почему ушел?

— Откуда?

— Из дому.

— Видишь, какое дело… — Мальчик был рад случаю поговорить. — Отец у меня здорово пил. Как напьется, так и начинает нас всех бить. Прямо чем под руку попадет… Это его туристы приучили. У нас всегда кто-нибудь жил зимой, потому что места хорошие. Вот они все выпивали, и отец с ними начал. А потом и один. Мать его сначала и к врачу водила и к гадалкам. Он когда трезвый, то смирный. Но ничего не помогало. Он меня раз так побил, что я неделю не вставал. Тогда и решил уйти из дому.

Он умолк. Кругом стояла тишина, только на улице с крыши на мостовую непрерывно стекал тонкий ручеек. Вдалеке раздался свисток полицейского. Ему ответил другой, еще дальше.

Матрос молчал, и мальчик, не дождавшись от него никакого вопроса, продолжал:

— А теперь-то я могу вернуться. Знаешь, почему? Сестра подросла. Мне, когда я убежал, одиннадцать было, а ей восемнадцать. А теперь ей двадцать, и она за отца взялась. Нипочем не позволит ему напиться. Он понемногу и перестал пить. Работает теперь как следует… Сестру Фридой зовут. Она красавица, ей-богу. Как в кино. Ростом повыше меня, глаза голубые, а волосы светлые. Такая работящая, не поверишь. Мать теперь старая, всё болеет. Так Фрида всё успевает. Утром встанет, вымоется, корове приготовит корм и бежит за водой. Потом отца поднимет и накормит перед тем, как ему идти в огород или на поле… Она всегда сразу по два-три дела делает. И всё получается. На плите обед поставит, пока он варится, — что-нибудь гладит. Пока утюг греется, — подметет…

— Наверное, вокруг нее ухажеров всегда полно, — сказал матрос.

— Никогда. — Мальчик приподнялся на своей трубе. — Она, знаешь, какая строгая. К ней так не подъедешь, как к некоторым…

Он помолчал, затем добавил:

— Она мне в каждом письме пишет: «Приезжай скорее».

— А что же ты не едешь? Ты ей напиши, она тебе денег вышлет на дорогу.

— Я гордый, — сказал мальчик. — Раз я решил, что приеду сам с деньгами, я уж у ней не попрошу… Вот к лету заработаю и тогда поеду.

Уже засыпая, матрос спросил:

— А тебя как зовут? Ты говорил, но я забыл.

— Томми.

— Ну, будем спать?

— Давай.

Они заснули. Ночью мальчик просыпался три раза и подолгу кашлял. Один раз ему пришлось даже встать и закурить, чтобы приступ кончился.

С этого дня так и пошло. Матрос и мальчик стали вместе работать на помойке. Хотя заработки были очень небольшие — платили не больше двух долларов в день, — Майк решил перебиться там до того времени, когда схлынет основная масса безработных в порту и можно будет попасть на судно.

Теперь у матроса была возможность ходить в ночлежный дом, но ему не хотелось отрывать от своей зарплаты по 50 центов в день. Да и на трубах было спокойнее, чем во всегда переполненной ночлежке.

Матрос и Томми почти не расставались. Рано утром они поднимались и шли умываться к колонке. Умывшись, завтракали в закусочной и там же брали по бутерброду, чтобы съесть во время перерыва на работе. Вывозка мусора длилась всегда до темноты, потому что платили сдельно, и рабочие старались полностью использовать дневное время. Поздно вечером матрос с мальчиком шли в кафетерий и возвращались затем к себе.

Томми обычно болтал всю дорогу. У него была способность выдумывать истории. Когда они шли по улице, он говорил:

— Видел сейчас вот этого в сером костюме, который прошел?

— Видел. Ну и что?

— Хочешь, я расскажу, куда он идет?

— Ну давай.

— Ну вот, — начинал Томми. — Он идет к сестре. Но на самом деле она не его сестра. Она позвонила сейчас к нему и сказала, что с ним хочет поговорить его сестра, которую он не видел десять лет. Он очень удивился, потому что его сестра умерла в сентябре прошлого года. Но он всё-таки пошел. Ты видел у него в галстуке булавку?

— Нет.

— А я видел. Она его просила взять эту булавку и сказала, что по ней его узнает…

После этого шел рассказ с погонями, похищениями, утаенными завещаниями и сыщиками. Рассказ длился долго, иногда переходил на следующий вечер. Потом герои этого рассказа вдруг всплывали в новом.

— Подожди, — говорил матрос, лежа на верхней трубе, — это тот самый, который выиграл скачки в Нью-Йорке?

— Ну конечно, — отвечал мальчик.

— Но ведь он же утонул в бассейне. Помнишь, когда та женщина, как ее звали…

— Элла, — подсказывал Томми.

— Когда Элла приказала отнести его сонного туда.

— Ну и что! Я забыл тебе тогда сказать, что его потом откачали. Уже думали, что он совсем умер, но потом оказалось, что сердце еще бьется.

— Ага. Значит, это он. Ну и что дальше?

Иногда случалось, что человек, вокруг которого сплетались эти удивительные приключения, попадался им снова. Тогда мальчик останавливался, как громом пораженный. Он хватал матроса за руку:

— Смотри.

— Что?

— Смотри. Видишь, пошел Фергюсон.

— Где?

— Ну вот. Возле автобусной остановки. Разве ты его забыл? — Лицо мальчика принимало озабоченное выражение. — Значит, он вернулся сюда, — говорил он задумчиво. — Выходит, он сразу сел на пароход. Что же теперь будет делать Мэри Сати?

Тот, кого Томми называл Фергюсоном, садился в автобус, не подозревая, что только вчера ему пришлось выдержать страшную схватку с дикарями возле озера Чад, которое мальчик перенес из Африки в Австралию.

Майка поражала эта способность. Он сам бывал во многих странах, но ничего не умел рассказать о них, Иногда Томми пытался выспрашивать его.

— А ты был в Турции?

— Был.

— Ну как там?

— Ничего… Жарко…

— Ну, а что там интересного?

Матрос задумывался.

— Да всё, как везде, — говорил он недоуменно. — Жара.

— А на каком языке там вывески?

Матрос старался вспомнить.

— Пожалуй, на английском.

— Но ведь они же крючками пишут. Знаешь, такой алфавит. Называется арабским.

— Не помню… Я помню, что жарко.

— А там слоны есть?

— Не помню. Кажется, есть… Мы там всё время водой обливались на вахте. У одного кочегара был солнечный удар. Чуть не умер.

— Раз жарко, — значит, слоны должны быть, — говорил Томми.

После этого в новом рассказе фигурировала Турция, в которой было очень жарко и где по улицам ходили слоны. Лежа на трубе и глядя в узкий просвет ночного неба между двумя кирпичными стенами, он пускался в далекие путешествия на пароходах, самолетах или верблюдах.

Рядом на улице капало с крыш, шлепал по грязи одинокий прохожий, в воздухе висела едкая городская сырость, а Томми, блестя глазами, увлеченно говорил:

— Тогда они решили пробиваться к океану. Проводник убежал, но Джон умел определять направление по солнцу…

Мальчик был сообразительнее матроса, и Майк скоро это понял. Обычно Томми был в курсе всех городских новостей и дел. В закусочной он слушал радио, и, если ему случалось найти брошенную кем-нибудь газету, он всегда прочитывал ее, не пропуская даже столбцов биржевых курсов.

Иногда, возвращаясь вечером вместе с матросом с работы, Томми останавливался.

— Вот в этом доме живет мисс Эдна Смит.

— Какая?

— Ну, которая на прошлой неделе вышла замуж. Помнишь, мы в газете читали, на той странице, где свадьбы?

— А откуда ты знаешь?

— А вот посмотри.

Он подходил к стеклянной доске, на которой значилось: «Американская ассоциация железных дорог. Вашингтон. Александр Смит — представитель».

— А откуда ты знаешь, — спрашивал матрос, — что это та Смит? Смитов, знаешь, как много.

— А там же было сказано, — отвечал мальчик, — что ее муж — мистер Фредерик Тпитч работает в ассоциации железных дорог. Они через отца и познакомились.

Однажды на помойку пришла жена грузчика, на месте которого работал Майк. Она жаловалась, что фирма отказалась платить за увечье мужу, лежавшему теперь в больнице. Томми посоветовал ей рассказать обо всем в газете «Голос народа».

— Вы только до суда не доводите, потому что это долго будет, а согласитесь на компенсацию. Если адвокат фирмы увидит, что газета вас защищает, он вам предложит немного денег.

Женщина так и сделала и потом приходила благодарить мальчика. От фирмы она получила 200 долларов.

Рабочие на помойке любили Томми. Несмотря на маленький рост и хилое сложение, он был проворен и не отставал от других за транспортером. Работа была однообразной и монотонной, и мальчик скрашивал ее своей болтовней и шутками. За транспортером он тоже рассказывал свои истории.

Матрос удивлялся памяти Томми. Мальчик почти наизусть помнил то, что прочитывал.

Идя вечером с Майком по улице, он показывал ему на витрину магазина искусственных шелков.

— «Нейлоновый маркизет „сокол“, — начинал он, полузакрыв глаза, — ослепительно чист и мягок, как вата»… нет, «и мягок, как облако. Хорошо стирается и не выгорает».

Он проходил мимо витрины, где был выставлен кленовый шкаф, и без заминки монотонно произносил:

— «Клен — любимое дерево многих поколений американцев— приобретает новую красоту в мебели фирмы „Крукс“. Изящные линии и удобная конструкция нашей мебели приносят ее владельцам вечное, неувядающее удовольствие».

Пораженный матрос с уважением смотрел на своего спутника.

— Как ты всё это запоминаешь? Мне бы ни за что не выучить.

— Я раз прочту, — отвечал Томми с гордой улыбкой, — и у меня оно всё так и стоит перед глазами.

— Тебе учиться надо, — говорил матрос. — А ты на помойке работаешь.

Томми оправлял свой грязный, изорванный пиджак.

— Я и буду учиться. Обязательно. Заработаю денег и буду учиться.

Одной из постоянных тем разговора у мальчика были его родные во Флориде.

После трех недель совместной ночевки на трубах матрос знал уже столько о сестре и родителях Томми, как если бы они несколько лет были его соседями.

Однажды во время пятнадцатиминутного обеденного перерыва Томми сказал матросу:

— Сходим сегодня на почту. Наверное, уже есть что-нибудь от Фриды.

После ужина они отправились в почтовое отделение недалеко от труб.

Почтовый чиновник уже знал мальчика. Когда тот с матросом робко вошел в просторное помещение с кафельным полом, он издали кивнул мальчику.

— Есть.

Томми с радостным волнением взял письмо и принялся рассматривать конверт.

— Она теперь в голубых посылает. Значит, желтые кончились. Она всегда покупает по, десять штук.

— Ну читай, — сказал матрос.

Томми покачал головой.

— Придем к себе, тогда прочту^

— Там же темно.

— Ничего, зато дома.

Он вежливо попрощался с почтовым чиновником.

— Это опять из Сан-Франциско, — сказал тот.

— Да, — кивнул мальчик. — Значит, она с кем-нибудь отправила, а он здесь опустил.

Матросу он объяснил:

— Она часто с кем-нибудь из туристов посылает, а тот бросает в ящик здесь на вокзале. Там у нас поблизости ящика нету. Приходится ходить километров за двенадцать.

На трубах Томми распечатал письмо и, подняв его к самым глазам, принялся читать при тусклом свете электрической лампочки наверху. Майк слушал его, свесившись с трубы.

Чтение письма мальчик сопровождал комментариями:

Томми прервал чтение и объяснил матросу:

— У нас с одного участка в год по три урожая снимают. Сначала садят одно, потом что-нибудь другое. Земля хорошая и тепло.

Затем он снова взялся за чтение.

— «Дома случилось несчастье. Папа упал с Мустанга и вывихнул ногу. Лежит теперь в постели..»

Мальчик свистнул.

— Так я и думал, — сказал он. — На этом коне нельзя ездить. Он совсем старый, и чуть только спустишь повод, сразу спотыкается. Я на нем раз, знаешь, как упал?

Он оттянул пальцем губу и показал сломанный зуб в нижней челюсти.

— Это я с него свалился и лицом прямо в грабли. Хорошо, что не в глаз.

Далее в письме говорилось о том, что Фрида решила нанять работника — Сэнди Андерсона, соседа, что урожай клубники ожидается хороший и что скоро приедут туристы ловить рыбу.

— «Еще я хочу тебе написать, — читал мальчик, — что я очень по тебе соскучилась. А мама всё время говорит, что тебе уже пора приехать. Возвращайся скорее, мы все будем тебе очень рады. Папа не может простить себе, что он тебя тогда побил. В следующем письме я пришлю тебе фотографию нашего сада. Тебе передает привет твой товарищ Эдди Букер. Остаюсь любящая тебя сестра Фрида».

Мальчик закончил чтение. Матрос слушал его с напряженным вниманием. Ему самому никто никогда не писал писем. Только один раз его по почте предупредили, что оставленный им в залог в гостинице пиджак будет продан, если он не уплатит по счету.

То, что мальчик вел переписку, возвышало его в глазах Майка. Но, с другой стороны, он почувствовал, что Томми, с которым он уже успел, несмотря на свой нелюдимый нрав, подружиться, уходит куда-то от него. У мальчика, кроме этих труб и помойки, где они работали, была еще своя, другая жизнь, с которой его связывали письма. У матроса же не было ничего, кроме того, чем он сейчас занимался. Он завидовал мальчику.

Томми это почувствовал.

— Хочешь, почитай сам. — Он протянул матросу письмо.

Майк умел читать только печатный текст, да и то медленно. Тем не менее он осторожно взял письмо толстыми пальцами и принялся рассматривать его.

— Хорошо написано, — сказал он, хотя письмо было написано неровным, неумелым почерком. — Она у тебя грамотная.

Томми комментировал письмо:

— Сэнди Андерсон, которого Фрида хочет нанять, настоящий пьяница. Он ей сделал предложение, но она ему отказала, и с тех пор он стал пить еще больше… А с Эдди Букером мы вместе в школе учились. Он ростом выше меня, но я быстрее его бегал. Мы всегда вместе бегали, когда были маленькие.

Улегшись на трубу, он еще долго рассказывал о ферме родителей. По его словам выходило, что ферма была самым чудесным местом в мире.

— Знаешь, вот скоро весна придет, у нас в саду апельсиновые деревья расцветут. Вот красиво! И тепло. На солнце выйдешь, — он зябко поеживался, накрывая плечо пиджаком, — так как будто у печки сидишь, А небо — синее. Здесь никогда такого и не бывает.

Майк слушал. После долгого молчания, когда Томми решил, что матрос уже заснул, тот неожиданно сказал:

— Ты говоришь, сестра наймет рабочего?

— Да. Она же пишет.

— А ты говорил, что он пьяница. Какой же из него работник?

— Ну и что?

— Разве там безработицы нету, что она другого не сможет найти?

— Там безработицы нету, — во Флориде, — убежденно сказал мальчик. — Там всё не так, как в других местах. Мы там о таких вещах и не слыхали.

— А когда я в Тампе был, там много ребят сидело на берегу. Я хорошо помню.

— Так это в порту, а не на фермах, — объяснил Томми. — А на фермах всегда работы сколько хочешь. Не веришь?

Майк промолчал. Потом он повернулся к своей трубе.

— Ну, давай спать.

Конец зимы был суров. Снега больше не выпадало, но на небо до самого горизонта надвинулась плотная серая пелена.

Особенно тяжелыми были дни в начале марта. Не переставая хлестал крупный дождь.

На помойке из развороченных куч мусора сочилась густая вонючая жижа. Под ногами хлюпала вода. Люди тяжело переступали в разбухших, насквозь промокших ботинках. Одежда прилипала к телу. Рабочие дрожали на сквозном ветру, стоя у транспортеров.

Мальчишке было хуже всех. Приступы кашля, участившиеся за последние дни, то и дело схватывали его. Он непрерывно трясся, выхватывая из плывущей перед ним массы ржавые болты, дверные скобы и другой металлический мусор.

Однажды во время обеденного перерыва они с матросом сели в кабину грузовика.

Майк мрачно поглядывал на серое низкое небо и бесконечные, протянувшиеся чуть ли не до горизонта, горы мусора. В плотных тучах не видно было никакого просвета. Казалось, ни солнце, ни синее небо вообще не существуют.

Томми никак не мог согреться. Он обхватил руками острые коленки. Зубы у него щелкали. Он напрасно пытался справиться с дрожью.

— Лучше бы ты шел домой, — сказал матрос. — А то тебе совсем погано станет… Или пойди в закусочную, там погреешься.

Томми покачал головой. У них теперь сменился старший рабочий, и тот, который заступил на это место, уже несколько раз косо поглядывал на мальчишку. В городе было сколько угодно взрослых, которые с радостью заменили бы его на транспортере.

— Нельзя, — ответил он, не переставая трястись. — Меняй так уже хотят выгнать. — Он посмотрел тоскливо па серое, безнадежное небо. — А у нас сейчас самая весна начинается. С моря дует теплый ветер. Можно лежать на песке и загорать.

Дождь, не переставая, лил весь день. Работать было невыносимо трудно. Грузовики застревали в грязи, и рабочим приходилось толкать их и подкладывать под колеса доски. Матрос сбился с ног. Он то кидал мусор лопатой, то, согнувшись и увязая в грязи, подталкивал застрявшие машины.

Вечером у них обоих не хватило сил идти через весь город пешком Они добрались до Латинского квартала трамваем.

На трубах их ожидала неприятность.

Сильный косой дождь хлестал в стену, возле которой проходили трубы. По стене бежали холодные струи воды. Трубы были мокрые.

Томми и Майк надеялись просушить одежду и согреться. Теперь на это нельзя было рассчитывать.

— Пойдем в ночлежку, — предложил матрос. — Жалко денег, но ничего не поделаешь.

Томми, который знал город, как свои пять пальцев, повел товарища в ближайший ночлежный дом. Однако попасть туда не удалось.

В переулке возле дома, чуть освещенная тусклым светом электрического фонаря, стояла плотная молчаливая толпа.

Томми окинул ее взглядом и безапелляционно сказал матросу:

— Ничего не выйдет. Здесь всего в доме триста мест, а на улице человек пятьсот. Они начнут пускать в одиннадцать часов, но нам всё равно не попасть.

— А куда-нибудь в другой дом?

— Везде то же самое. Сегодня всякий последние деньги истратит, лишь бы переночевать в тепле.

Матрос знал, что сам он в давке сумеет пробиться к дверям, когда начнут пускать. Но протащить с собой Томми ему не удалось бы. Мальчика в толпе могли помять.

Они пошли обратно.

На темных улицах почти не было прохожих. Разбрызгивая воду и переваливаясь па ухабах, изредка проезжал случайный автомобиль.

— А у нас во Флориде, — говорил Томми, — под любым деревом можно ночевать. И никогда не замерзнешь. А если дождь, каждый к себе в амбар пустит.

Матрос вздыхал. Он уже заметил, что чем холоднее, мрачнее и тяжелее было мальчишке здесь, тем теплее и радостнее было на ферме, которая не выходила у Томми из головы.

Часть ночи они просидели в закусочной, где знакомый буфетчик разрешил им подремать за столиком, и к утру вернулись на трубы.

Мальчишка выглядел совсем больным. На щеках у него загорелись красные пятна. Глаза снизу были обведены синими прозрачными кругами. У него начинался жар. Ему больше не было холодно, и он расстегнул ворот грязной, давно не стиранной рубашки.

— Ты бы не ходил лучше сегодня на работу, — сказал матрос с сомнением.

Томми, сжав яркие, пылающие губы, покачал головой.

— Нельзя. Выгонят.

Рабочему дню не было конца. Майк с трудом поднимал тяжелую лопату. Дождь лил плотными струями. Внизу под ногами тоже была вода. Матросу казалось, что весь мир затоплен. Он думал о том, как тяжело сейчас мальчишке, и с тревогой поглядывал на мусорные холмы, за которыми стояли транспортеры.

Перед обеденным перерывом к нему поспешно подошел один из рабочих.

— Эй! Подойди к нам. Там твоему приятелю совсем плохо.

Матрос бросил лопату и побежал к Томми.

Небольшая группа людей стояла, сомкнувшись плотным кольцом. Матрос раздвинул их.

Мальчишка лежал лицом вниз на своем пиджаке, брошенном прямо в грязь. Плечи у него вздрагивали. Он непрерывно кашлял.

— Уже с полчаса так, — сказал тот, который позвал матроса. — Я его хотел поднять, — он не дается.

Майк наклонился над Томми и взял его за плечи. Мальчик, не переставая кашлять, оглянулся на него и махнул рукой.

— Уходи, пройдет.

— Давай я тебя отведу, — предложил Майк.

— Куда?

Матрос огляделся. Действительно, куда?

— Положи его на брезент, — сказал один из рабочих.

Майк хотел поднять мальчика, но тот отчаянно замотал головой. Лицо у него было всё в грязи. Глаза блестели.

— Не надо, не надо.

Он боялся, что его увидит старший рабочий.

Шофер машины, которую грузил матрос, посоветовал ему посадить мальчика в кабинку.

— Пускай со мной ездит. Там хоть дождя нету.

Майк отнес Томми в машину. Мальчик сначала слабо протестовал, потом затих.

Через час, когда грузовик снова приехал за мусором, шофер сказал матросу:

— Положил его у кладовщика. Там его никто не увидит. А кладовщик — парень ничего.

Томми пролежал у кладовщика еще около часа и вернулся на той же машине. За всё это время старший рабочий ни разу не появлялся у транспортеров, так что отсутствие мальчика не было замечено.

Томми пошел к себе на рабочее место. Шофер закурил и предложил сигарету матросу.

— Занятный мальчишка. Брат?

— Нет, — сказал матрос. — Так… товарищ.

— Занятный… Он мне всю дорогу такие истории рассказывал. Как в книге. И смеется сам. Как будто и не болен вовсе.

— Он такой, — согласился Майк. — Кашляет-кашляет, — кажется, вот-вот помрет, а потом, через полчаса, как ни в чем не бывало.

К вечеру дождь, наконец, кончился. Томми совсем оправился и был, по обыкновению, весел и разговорчив.

В закусочной он сказал:

— Надо, пожалуй, написать Фриде. Я схожу на почту за бумагой.

Томми сбегал на почту и вернулся в закусочную. Карандаш он взял у буфетчика. Матрос ревниво следил за приготовлениями.

— Давай напишем вместе, — сказал мальчик. — От нас обоих.

— Давай, — охотно согласился матрос.

Письмо, однако, сочинил один мальчик, так как Майк попросту ничего не мог придумать.

Томми писал, что у него теперь есть товарищ, мистер Спид, с которым они вместе живут. Он спрашивал, поправился ли отец, и советовал сестре попытаться нанять кого-нибудь другого вместо Сэнди Андерсона. О себе он рассказал, что здоров и живет хорошо.

Писал Томми медленно, старательно выводя буквы и следя, чтобы строчки не налезали одна на другую.

Окончив, он прочел всё написанное Майку и спросил, не хочет ли тот чего-нибудь добавить.

— Напиши еще насчет этого Сэнди. Зачем же ей пьяница?

— Я уже написал.

— Ну тогда всё.

— Я еще от тебя привет добавлю.

Они вместе дошли до почтового ящика. Когда письмо было уже опущено, матрос спохватился.

— Надо было у нее спросить, как там сейчас у вас с безработицей.

— Спросим в следующем письме, — сказал Томми. — Она, наверное, на это скоро ответит.

До самого вечера разговор вертелся вокруг Фриды.

Когда в закусочной буфетчик принес им пирожков, Томми принялся рассказывать, какие пирожки умеет печь его сестра:

— Жирные-жирные. И рассыпаются. Я один раз двадцать штук съел. Подряд. Никак не мог остановиться. Она для всех приготовила и оставила на плите. А я все съел.

— Двадцать штук? — удивился матрос. — Они, наверное, маленькие были.

— Ну да — маленькие. Больше этих.

— Как же ты съел?

— Я тебе и говорю, что я чуть-чуть не умер. Меня в больницу возили.

— Ну и что?

— Доктор меня катал. Знаешь, как лошадь катается, когда объестся? Только так и спасли…

Расстилая свой пиджак на трубах, он вспоминал о том, как чисто Фрида стирает простыни.

— Такие белые, что просто ложиться страшно. Я на них никогда не спал. Потихоньку сверну и ложусь прямо на матрас. Она всё удивлялась, почему они у меня так долго не пачкаются…

Через неделю мальчик принес с почты новое письмо. Они снова отправились в ту же закусочную. Матрос с волнением следил, как Томми распечатывает конверт.

— Ты осторожнее. Не разорви.

В письме было сказано, что отец поправился и уже ходит, что Сэнди решили не брать и справляться своими силами. После разных домашних новостей и просьбы вернуться скорей домой, мальчик прочел:

Матрос густо покраснел. Он оправил на себе уже совсем расползшийся свитер и спросил:

— Так и сказано — мистеру Спиду?

— Так и сказано.

— Покажи.

Мальчик подал ему письмо.

— Покажи, в каком месте.

Томми показал.

Нахмурив брови и шевеля губами, матрос с усилием прочел:

— Верно… «Мистеру Спиду».

Он был очень польщен. Ни разу в жизни его еще ни кто не называл мистером Спидом.

Два следующих дня постоянной темой разговора было письмо.

— Хорошо, что она не стала брать этого Сэнди, — говорил Майк неожиданно, когда они отдыхали во время короткого перерыва на работе. — Из пьяницы никогда толку не будет. Я раз на китобое ходил, так у нас стрелок был. Вахтенный кита заметит, а он пьяный лежит. Никто не мог понять, где он выпивку прячет. Нас всех обыскивали перед выходом в рейс…

Разговор переходил на китобойный промысел, но в конце его матрос вдруг снова возвращался к письму.

— Если у отца нога еще болит, надо на ночь спиртом растирать. Ты напиши ей.

— Напишем вместе, — говорил Томми.

За месяц мальчик принес еще несколько писем. Майк теперь активно участвовал в составлении ответов. Постепенно он вошел в жизнь семьи, которую знал по письмам и рассказам Томми.

Матрос стал приветливее и общительнее. Всю жизнь он работал в случайно собранных коллективах, где каждый думал только о самом себе. И Майк тоже привык думать только о самом себе. Его мир был замкнут палубой парохода и портовыми кабаками. Мальчишка, с его рассказами и особенно с его постоянной заинтересованностью делами своей семьи, раздвинул этот мир. Кроме вечно сыплющих ругательствами боцманов и равнодушных ко всему буфетчиков в портовых харчевнях, в сознание матроса прочно вошли отец и мать мальчика и его сестра Фрида. Матрос размышлял теперь не только о своей судьбе, но и о жизни на далекой ферме во Флориде.

Кроме того, Томми с его способностью замечать в людях интересное и забавное научил его присматриваться внимательнее и к тому, что окружало его сейчас.

Всё чаще и чаще Майк задумывался, не остаться ли ему на берегу и не попробовать ли начать что-нибудь новое.

Однажды, выслушав очередной рассказ о том, как умна и добра Фрида, матрос несмело сказал:

— А что, она, пожалуй, и смотреть не стала бы на такого парня, как я?

— Почему не стала бы? — сказал Томми серьезно. — Ты человек хороший.

— Да я ведь необразованный совсем. А она, видно, не меньше твоего книг прочла.

— Ну и что же. Зато ты работящий. Вон тебя на помойке как любят.

По мере того, как в приносимых мальчиком письмах всё увеличивалась часть, начинающаяся словами: «Передай мистеру Спиду…», матрос всё чаще и чаще задумывался о девушке, которую так красноречиво описывал его друг.

Между тем здоровье мальчишки ухудшалось.

В город пришла весна. Стало тепло, но в воздухе была разлита томительная сырость. Утром над улицами поднимался едкий туман. Днем то и дело моросил дождь.

Томми по утрам просыпался раньше матроса и долго скорчившись сидел на трубе. Лицо у него стало совсем серым, глаза потускнели. Он и раньше был худ, но теперь лицо его совсем обтянулось, скулы выступали.

Он стал хуже работать и быстро утомляться. Прежде старший рабочий не имел случая к нему придраться, но теперь он часто останавливался возле Томми и подолгу смотрел, не пропускает ли он металлического лома. При нем руки мальчика ходили с прежней быстротой, но как только старший рабочий отходил, Томми бессильно опускался на корточки и подолгу сидел, равнодушно глядя на суетящихся рабочих.

Воздух на помойке становился всё тяжелее с каждым днем. Мусор оттаивал, над холмами поднималась густая вонь. Здесь и здоровому человеку было тяжело дышать. Мальчик же просто задыхался. Кашель теперь терзал его непрерывно. Иногда он не спал целыми ночами, и, просыпаясь на трубе, матрос всегда слышал сухой лающий звук.

Томми стал молчаливее и безучастнее к тому, что происходило вокруг. Теперь уже матрос стал обращать внимание мальчика то на нелепую фигуру разодетой женщины с жирной собачкой на тротуаре, то на интересную витрину магазина. Томми отвечал ему слабой улыбкой.

Однажды вечером они сидели вдвоем в закусочной. На улице лил дождь. Посетители входили в плащах и с зонтиками. Мальчик положил острый подбородок на руки. Недопитый стакан кофе и начатый бутерброд стояли перед ним. Ему не хотелось есть. Он печально смотрел на темную улицу за стеклами окна, по которым сбегали капли.

— Знаешь что, — сказал Майк, — ты теперь совсем больной. Почему ты не хочешь поехать к своим? Там ведь уже тепло.

— Там тепло, — повторил мальчик мечтательно. — И на траве уже можно лежать.

— Ну так в чем дело? Знаешь, сколько у тебя теперь денег?

У них уже давно была общая касса. Мальчик отдавал все свои деньги матросу, и тот держал их в поясном кармане на брюках.

— Сколько? Восемнадцать долларов.

— Да, восемнадцать долларов. На еду хватит. А доехать можно товарными.

Мальчик молчал.

— И вот еще что, — предложил Майк. — Я вот думал, что если я тоже с тобой поеду. Если там безработицы нету, я наймусь где-нибудь на берегу. А раз там тепло, буду жить хоть на улице, пока не найду что-нибудь.

— Вот здорово! — глаза у мальчика заблестели. — Поедем вместе. — Обычное безразличие покинуло его, он оживился. — Конечно, поедем.

— Ты не бойся, — предупредил матрос: — Я к твоим родным навязываться не буду. Только провожу тебя и отправлюсь что-нибудь искать.

— Что ты! Что ты! — Томми замахал руками. — Разве тебя отпустили бы? Разве Фрида отпустит? У нас, знаешь, один человек полгода жил. Приехал в гости и стал жить. Мы прямо к нам и поедем.

— Прямо к вам нельзя, — сказал матрос. — Нужно сначала письмо написать. Вдруг сестра будет против.

— Фрида!.. Никогда она не будет против. Знаешь, как она тебя уважает?

— Всё равно надо написать.

— Ну идет, — согласился мальчик. — Напишем прямо сейчас.

Томми взял у буфетчика карандаш и бумагу. Они долго сидели над письмом.

Когда оно было окончено, Томми прочел написанное.

— Напиши еще, что я за любую работу возьмусь, — сказал матрос. — Может быть, она там где-нибудь договорится.

— Работы и у нас на ферме хватит. Отец теперь совсем старый.

Томми заклеил конверт и встал.

— Я сбегаю отнесу.

Ночью матрос долго не мог заснуть. Он представлял себе ферму родителей Томми, себя самого в чистом комбинезоне, с лопатой в руках, и Фриду, которая была похожа на кинозвезду, виденную им однажды в голливудском фильме.

Мальчик тихонько покашливал внизу. Матрос смотрел на кирпичную стену напротив. Ему приходили в голову различные сцены из его жизни — заплеванные кубрики пароходов с тараканами, бегающими по столу среди хлебных корок, бешеные потасовки в кабаках и красные лица полисменов. Он понимал, что жил всю жизнь плохо, бесконечно плохо, что у него никогда не было радостных, по-настоящему хороших минут, работы, которую бы он любил, отдыха, который освежал бы его. Когда он напивался, его охватывала какая-то непонятная ему самому злоба на весь мир, и он дрался тяжело и свирепо. Он бил кого-то и его били, и как-то получалось так, что тех, кто бил, всегда было больше и они оказывались сильнее.

Теперь перед ним появился просвет. Ему был виден другой мир, светлый и чистый, и в центре его была девушка, такая, каких он видел только в кино и каких, как ему раньше казалось, в жизни не существует. Ему было горько, что он почти не умеет читать и писать.

Он протянул к свету сильные, жилистые руки и посмотрел на них внимательно. Неужели он не научится писать хотя бы так, как Томми?

В щели царило молчание. За стеной чуть слышно рокотали моторы. Ближние улицы спали, и только с далекой Маркет-стрит доносился лязг запоздавшего трамвая.

Неожиданно матрос спросил:

— Слушай, Томми.

— Да.

— А сколько всего книг на свете?

Мальчик подумал.

— Много… Пожалуй, тысяч двести. А что?

Майк вздохнул.

— Понимаешь… Ты такой грамотный. И родители тоже. И Фрида.

— Старик-то у меня ничего не читает. А Фрида — та, верно… Много.

Они помолчали. Потом Томми сказал обрадованно:

— А знаешь что? Есть такая книга. Если ее прочесть, так это вроде, как все книги прочел.

— В самом деле? — удивился Майк. — А разве такие бывают.

— Ей-богу. Мне один железнодорожник говорил. Он как раз собирался ее найти и прочесть.

— Вот бы нам достать.

— Достанем, — сказал мальчик. — У нас там большая библиотека, в Тампе. Все книги есть…

Через неделю Томми принес с почты письмо. В письме было сказано, что и родители мальчика и Фрида с нетерпением ждут приезда Томми и мистера Спида.

Матрос дослушал письмо, затаив дыхание.

— Значит, поедем, — сказал он, когда чтение было окончено.

— Поедем, — радостно согласился Томми.

— Надо приготовиться. Так же неудобно. — Майк оглядел свой в конец изодранный свитер.

Они сидели за вечерним кофе. В закусочной было много народу — главным образом рабочие химического комбината, по большей части в грязных, промасленных комбинезонах. Но даже и здесь Томми с матросом были одеты беднее всех. Пиджак Томми совсем изодрался, теперь уже нельзя было узнать его первоначальный фасон и цвет. Последние дни он ходил в старых резиновых сапогах, подобранных им на помойке. Один из них был разорван вдоль и грубо зашит самим мальчиком.

— Конечно, — горячо отозвался он. — Мы туда приедем, как настоящие джентльмены.

Всю эту неделю он был задумчив и молчалив. Теперь, после того, как письмо было прочитано, он оживился. Глаза у него заблестели, на щеках выступил румянец. Он напоминал того Томми, веселого и разбитного, каким матрос знал его три месяца назад.

— Ты только не думай, что мы так сразу и сорвемся. Нам как следует подготовиться нужно. Оденемся, маршрут разработаем…

Он был возбужден и весел.

— Сколько у нас денег?

Денег, скопленных за три месяца, оказалось около пятидесяти долларов. Несколько вечеров ушло на подготовку к путешествию. Матросу купили новый комбинезон и тяжелые армейские ботинки, мальчику — у старьевщика — истертые школьные бархатные штаны и куртку под кожу. Все покупки были временно оставлены тут же в лавке.

Они решили ехать в самой середине месяца — в воскресенье утром.

Последние дни на помойке тянулись для матроса бесконечно. Погода стояла теплая, но пасмурная. Тучи низким пологом прикрыли небо. Ядовитые испарения гниющего мусора висели в воздухе густой плотной массой.

Темп работы ускорился. Компания должна была вывезти весь мусор к лету. Прошлый дождливый день сорвал график, теперь его нужно было восстановить. Машины подходили к грудам уже сортированного мусора одна за другой — без перерыва. Старший рабочий следил с хронометром в руке, чтобы грузчики не медлили.

Закончив одну машину, люди бегом бросались к другой. Месяцы, проведенные на трубах без настоящего отдыха, в сырости и иногда холоде, сказались и на Майке. К обеденному перерыву он так уставал, что после свистка, пройдя лишь несколько шагов, валился на ближайшее сухое место. Он чувствовал, что стал менее вынослив и ослабел.

Другим было еще хуже. Однажды, не дотянув десяти минут до перерыва, один из грузчиков, пожилой желчный итальянец, швырнул лопату под ноги старшему рабочему. Он отлежался на груде сырых столярных стружек и сгорбившись побрел в город. По худым желтым щекам его катились крупные слезы.

Майк знал, что у итальянца семья из трех человек. А потерять работу ранней весной было особенно страшно. В некоторых случаях это равносильно голодной смерти.

Город был переполнен безработными. Люди ночевали на скамьях в парке, в подворотнях и под мостами. Полиция вывозила безработных в близлежащие мелкие городки, но они упрямо возвращались обратно. Всё-таки здесь было больше шансов что-нибудь найти.

Если бы не возможность покончить со всем этим, матрос пришел бы в отчаяние. Его выручали только мысли о солнечном богатом крае и о девушке, которая звала его туда.

Вечерами шли бесконечные разговоры о будущей жизни на ферме и обсуждение маршрута. Томми на заправочной станции выпросил старую автомобильную карту, и они подолгу сидели на трубе, склонившись надпей.

— Отсюда прямо на Окленд — товарным._ Там попробуем сесть на нефтеналивные вагоны и до самого Хьюстона в Техасе. Оттуда они сюда нефть везут и возвращаются порожние. — Палец мальчика скользил по протертой бумаге вдоль железнодорожной линии. — Здесь слезем и отдохнем. Там уже тепло будет.

— Хватит ли нам на еду? — спрашивал матрос. — Ехать далеко — через всю Америку.

Мальчик усмехался:

— Нам бы только на юг выбраться. Там вышел в поле и бери, что хочешь, — бананы, апельсины, яблоки. Даже и не надо самим брать. Каждый фермер накормит. Там с этим не считаются…

— А ты адрес помнишь? Знаешь, как туда добраться?

— Я весь Техас с закрытыми глазами пройду. И всю Луизиану. А там уже до Флориды совсем близко.

Они разговаривали далеко за полночь. Мальчишка уверенно сыпал названиями городов, станций, рек и озер. В его описаниях перед матросом вставал залитый солнцем юг в апельсиновых и банановых рощах, с птицами, разгуливающими под деревьями, с голубой гладью водоемов, добродушными фермерами.

Наконец подошла суббота. Майк и Томми заявили кассиру, что на работу больше не выйдут. После всех трат у них всё же осталось двадцать долларов на дорогу.

Они сходили в лавку к старьевщику, взяли там оставленную одежду и переоделись в душе. Затем они отправились в дешевый ресторан.

Прощальный обед в Сан-Франциско обошелся им в три доллара. Они долго просидели за столиком. Матрос впервые за несколько месяцев выпил рюмку виски. Спирт ударил ему в голову. Он покраснел. Но теперь у него уже не было того чувства злобы ко всем хорошо одетым и благополучным людям, которое всегда появлялось, когда он пьянел. Он с удовольствием разглядывал ярко освещенный зал с низким потолком и посетителей на гнутых металлических стульях. В чистой одежде и, главное, с перспективой попасть на ферму во Флориде он чувствовал себя равным с ними.

Мальчик был молчалив и задумчив. Из постоянно открывающихся дверей по залу проходил ветерок. Томми зябко обхватил руками плечи. Синеватые тонкие губы его были сжаты. Он нахмурил брови так, что сухая кожа натянулась на высоком лбу под светлым вихром, и неподвижно смотрел перед собой на желтую скатерть.

Майк несколько раз заговаривал с ним, стараясь вывести его из задумчивости. Мальчик отвечал невпопад и испуганно оглядывался, вырванный из мира своих дум.

Матросу хотелось, чтобы Томми был так же весел, как и он, но ему не приходило в голову ничего такого, что могло бы рассмешить друга.

Они пошли ночевать на трубы — в последний раз.

На знакомом перекрестке, где Томми когда-то окликнул Майка, матрос остановился. Ему хотелось объяснить, как он благодарен мальчику за то, что тот помог ему, и за то, что приобщил его теперь к новой и лучшей жизни. Но он не умел этого выразить и только сказал:

— Здорово ты придумал — жить тут на трубах. Здорово… Если бы ты меня не позвал, я бы, наверное, замерз.

Мальчик ответил ему слабой улыбкой. Помолчав, он сказал:

— А хорошо нам тут было на трубах. Верно?

— Верно, — согласился Майк. — Но там у вас во Флориде лучше.

— Лучше, — сказал Томми задумчиво. Потом, убеждая себя, повторил. — Конечно, лучше. Утром надо встать пораньше. Я тебя разбужу.

Мальчик долго ворочался на своей трубе. Матрос заснул сразу.

Около четырех утра на перекресток вышли два полисмена в толстых плащах с капюшонами. Моросил дождь.

Один из них, пониже ростом, проворчал, всматриваясь в пересеченную дождевой сеткой мглу:

— Может быть, в этой щели кто-нибудь прячется из бродяг. Посмотрим?

У них был приказ вылавливать всех бездомных.

Высокий с сомнением покачал головой.

— Вряд ли. Они сейчас все по подворотням сидят.

— Всё-таки давай заглянем.

У высокого была семья — жена и трое детей. Ему оставалось совсем немного до пенсии. Лезть в щель ему не хотелось. Там могли оказаться вооруженные бандиты.

— Посмотри, — сказал он вяло.

Низкорослый вытащил из кобуры револьвер и пошел боком по щели. Он прошел несколько шагов и прислушался. В щели было тихо.

Он вернулся на перекресток.

— Никого нету.

Они пошли дальше.

Матросу в это время снилось, что они с Томми гоняют по двору фермы большого гуся, а Фрида стоит у дверей сарая и смеется. Сам он никогда не был на фермах, но такую сцену видел когда-то в кино.

Он проснулся в шесть утра и окликнул:

— Томми!

Никто не ответил ему.

Он повернулся на живот и посмотрел вниз.

Труба была пуста. Мальчика не было.

Майк подумал, что Томми ненадолго вышел из щели и сейчас вернется. Он положил голову на руки и задремал.

Снова его разбудил шум оклендского девятичасового поезда. Было уже совсем светло. Он понял, что проспал не меньше двух часов.

Майк посмотрел вниз. Мальчика не было.

Матрос в тревоге соскочил со своей верхней трубы. Нижняя была пуста. Ее отполированная поверхность тускло светилась.

В голове у Майка мелькнуло подозрение. Он поспешно схватился за карман на поясе, где лежали деньги. Тонкая пачка долларов была на месте. Он пересчитал их. Семнадцать долларов.

Ему стало стыдно. Он покраснел и в растерянности сунул руки в карманы нового комбинезона. Больше ждать здесь Томми не имело смысла. Мальчик отсутствовал уже около двух часов. Это не могло быть случайностью.

Майк подумал, что, может быть, ночью мальчику стало совсем плохо, и он, не желая будить его, выбрался из щели на улицу, где его и подобрали.

Матрос вышел на улицу. Напротив, в первом этаже пожилая женщина мыла окно. Майк остановился возле нее.

— Послушайте, здесь никого не подбирали утром?

Женщина посмотрела на него.

— Это вы про мальчишку, который с вами ночует на трубах?

Их обоих тут уже знали многие.

— Про него, — кивнул матрос.

Женщина покачала головой.

— Нет. Тут ничего такого не было. А что, он совсем плох уже?

— Да нет… А вы рано встали?

— Я тут уже три окна вымыла. Если бы что-нибудь утром случилось, я бы увидела.

Майк пошел в закусочную. Знакомый буфетчик тоже ничего не знал о Томми.

— Я удивился, — сказал он, — что вы сегодня утром не пришли.

В полном недоумении Майк сел на трамвай и поехал на помойку. Вместо него и Томми там работали уже новые люди. О мальчике никто ничего не знал.

С помойки матрос отправился в полицейский участок того района, где они жили, затем в больницу.

Весь этот день и половину следующего он бродил по городу. Сан-Франциско жил своей жизнью. Гремели трамваи, проносились, сверкая никелем, автомобили. Толпы прохожих двигались по тротуарам. Никому не было дела до пропавшего мальчика и до матроса, который не знал теперь, что ему делать и на что надеяться.

Вечером Майк сел на скамейку в Голден-Грейт парке и стал думать.

Если бы Томми заболел, его бы удалось разыскать в больнице Латинского квартала, куда матрос заходил уже. Если бы мальчик ночью попал, например, под случайный автомобиль, об этом было бы известно полиции. Оставалось одно — он поехал к себе на родину во Флориду без Майка. Просто решил не брать его с собой.

Матрос сжал зубы и глубоко вздохнул. Значит, всё кончилось. Все его надежды на лучшую, счастливую жизнь лопнули, как мыльные пузыри. Мальчишка один уехал в солнечный край.

Майк просидел в парке несколько часов и около двенадцати ночи вышел оттуда, испытывая страшную злобу к мальчишке и ко всему миру.

Он спустился в первый попавшийся ему погребок, напился там, подрался на улице и попал в полицейский участок. Когда он утром вышел оттуда, он был весь избит и не нашел в кармане ни единого цента.

Около недели он провел в городе, отчаянно голодая. Один раз ему повезло. Возле мусорного ящика он нашел смятую пятидолларовую бумажку. За первой удачей последовала вторая. В тот же вечер в порту он нанялся рулевым на двухтрубный грузовик, идущий в Южную Америку.

Боцман показал ему койку, в носовом кубрике. Вахта начиналась с утра. В кармане у Майка было четыре доллара с мелочью. Он решил прогуляться последний раз по городу.

На шумной Маркет-стрит было тесно. Майк шел, засунув тяжелые кулаки в карманы, толкая плечами прохожих. До него доносились обрывки разговоров, иногда смех. Над улицей плыла мелодия танго, передаваемая из большого универсального магазина. Центральная часть города веселилась, радуясь первому теплому весеннему вечеру.

В сознании Майка копошились тяжелые, медлительные мысли. Он думал о том, что если бы не подлый поступок мальчишки, может быть, и он, Майк, мог бы вот так же брести вечером после работы по улице, радоваться хорошей погоде и беззаботно болтать.

Возле переезда матрос остановился, как будто бы натолкнувшись на невидимую стену. В пяти шагах от него на асфальте сидел Томми.

Мальчик оперся спиной о стену и вытянул ноги на тротуаре. Возле него лежала потертая армейская фуражка, которую Майк знал. В фуражке поблескивала одна никелевая монетка.

Мальчик безучастно смотрел перед собой на ноги прохожих.

Рука, бессильно лежавшая на колене, была так тонка, что казалась почти прозрачной.

Матрос стоял как громом пораженный.

Вся его злоба сразу исчезла. Было видно, что мальчишке отчаянно плохо. Школьные штаны, которые они вместе покупали, были истерты и покрыты грязью. Он, очевидно, ночевал эти дни просто на асфальте, где-нибудь в подворотне. Весь его вид, потерянный и убитый, говорил о том, что он ничего не выиграл, расставшись с Майком.

Матрос подошел к нему.

— Эй, Томми!

Мальчик, услышав знакомый голос, испуганно вскинул голову. Глаза его метнулись по фигуре матроса, в них отразился ужас. Он вскрикнул, поспешно вскочил на ноги и побежал. Фуражка осталась на земле.

Матрос, расталкивая прохожих, кинулся за ним.

Томми был слишком слаб, чтобы убежать. Он миновал два дома и, задыхаясь, остановился возле открытых дверей какой-то закусочной, схватившись рукой за стену.

Майк догнал его и взял за руку.

— Что же ты убегаешь от меня?

Мальчик отвернулся к стене. Он весь дрожал от страха и напряжения.

Матрос огляделся. Несколько прохожих, которые видели, как мальчик убегал от Майка, остановились возле них.

— Что с ним разговаривать? — сказал кто-то сзади. — Надо сразу позвать полисмена.

— Пойдем сюда, — матрос потащил мальчика в закусочную.

В дальнем углу был свободный столик. Майк сел сам и посадил мальчика. Теперь он мог хорошо разглядеть его. Лицо у Томми было грязное, очевидно он давно не мылся. В спутанных светлых волосах застряла соломинка. Возле уголков рта пролегли две горькие морщинки. Он был так худ, что было странно, как он еще может двигаться.

— Ну вот, — сказал матрос. — Вот мы и встретились. Куда же ты пропал?

Мальчик молчал. Он отвернулся от Майка и смотрел вниз, на грязный пол.

Матрос осмотрелся и подозвал официанта.

— Что-нибудь выпить.

Официант проворно принес бутылку и два стакана.

— Ну что же, выпьем. — Матрос налил виски себе и мальчику. — Выпей. Слышишь?

Томми покорно взял стакан, отпил и закашлялся.

Матрос выпил свой стакан, придвинулся к столу и положил на него локти.

— Ну, рассказывай теперь. Ты меня просто хотел бросить, да?

Мальчик покачал головой, всё так же глядя в сторону. Он покраснел от виски и перестал дрожать.

— Ну говори, — сказал матрос. Он начал сердиться и налил себе снова.

— Ну ладно. — Томми придвинулся к столу и решительно повернулся к матросу. — Ладно, я тебе расскажу. Только ты не поймешь.

— Ну давай.

— Видишь ли… — Он задумался на минуту, затем продолжал. — Видишь ли, я от тебя ушел тогда ночью. Взял и ушел.

Матрос кивнул.

— Но ты не подумай, что я один хотел уехать… Один уехать, а тебя бросить.

— А почему ты ушел?

— Тебе это трудно понять, — сказал Томми. — Дело в том, что я тебе всё соврал… То есть не соврал, а так… Выдумал, одним словом.

— Как выдумал? — матрос не понимал.

— Дело в том, что ничего этого не было. Ни фермы, ни домика, ни сада. Это я всё придумал.

— Я что-то не понимаю, — сказал матрос. — Как же не было? А где твои родители живут?

— И родителей не было, — горько усмехнулся мальчик. — Никого не было. Я их всех придумал.

— Подожди! — Матрос начал понимать. — Ты их придумал так, как рассказы придумывал?

— Ну да. — Мальчик кивнул. — Как про разных прохожих. Только это было про себя.

— Нет, нет. — В голову матросу пришла одна мысль. — Нет, неправда. Ведь мы письма получали от Фриды.

— Письма я сам писал, — сказал мальчик тихо. — Напишу и отнесу на почту на другой конец города. А в своем отделении получаю. Помнишь, там всегда был штамп Сан-Франциско.

— Неправда, — матрос побледнел и откинулся на спинку стула. После долгой голодовки он ослабел, и маленький стакан виски уже подействовал на него. В голове у него шумело. Он никак не мог понять, как могло: получиться, что у мальчика не было родителей.

— А куда же мы сами писали письма?

— Адрес я просто выдумал.

— Ну подожди, — матрос схватился за стол руками. — А как же… — Он боялся произнести это имя, имя девушки, которую он полюбил уже и о которой столько думал в долгие часы на помойке и на трубах.

Мальчик понял его.

— Как же Фрида? И Фриды тоже не было.

— Но ведь ты же, — матрос сжал кулаки, — ты же про нее всё рассказывал. Как она стирает, как в огороде работает, как гладит. Не может быть, чтобы ее не было.

Мальчик вздохнул.

— Не было. Понимаешь, ее тоже не было. Я ее тоже придумал. Видел одну похожую в кино, а остальное всё сам выдумал.

— И что она добрая? И что так работает?

Томми кивал при каждом вопросе.

— Ну хорошо, — сказал матрос. Он всё еще не мог поверить. — А зачем же ты так сделал, если их на самом деле нету?

— Вот это тебе и не понять, — вздохнул Томми. Он огляделся, как бы ища что-нибудь, что могло бы ему помочь в объяснениях.

Сизый дым висел в спертом воздухе. В противоположном углу грохотала радиола. За столиками спорили, шумели. Кто-то плакал, кто-то пьяным голосом подпевал радиоле.

— Понимаешь, — сказал мальчик, — я всё время был один, и мне хотелось, чтобы у меня кто-нибудь был…, Я сначала в приюте жил, а потом убежал оттуда, потому что надзиратели очень дрались. И вот тогда я придумал себе отца, а потом мать и Фриду. А потом придумал, почему я от них ушел. Мне некому было что-нибудь про себя рассказывать, я стал писать письма. Сам напишу и опущу в ящик. А потом ответ напишу и тоже опускаю. Только в другом месте. И так хорошо мне было. Я что-нибудь делаю и всё думаю: а что бы Фрида сказала…

— Значит, ты врал, — сказал матрос мрачно. У него было такое ощущение, что у него отняли что-то большое и близкое ему. Он только не мог понять, кто это сделал. Он налил себе виски и выпил.

— Нет, не врал. — Мальчик покачал головой. — В том-то и дело, что не врал. Я в них во всех, знаешь, как верил. Они передо мной как живые были. Закрою глаза и вижу. Я в них сам верил еще больше, чем ты. До самого последнего дня. А потом ночью проснулся и понял, что никого нету. Мне тогда страшно стало, что ты рассердишься, и я ушел.

— Ну хорошо. — Матрос нахмурил брови и закусил губу. В голове у него вертелась какая-то мысль, но он никак не мог поймать ее. — Ну хорошо… А откуда же ты всё узнал?

— Что «всё»? — спросил Томми.

— Ну вот это… Про ферму и про Фриду.

— Я тебе говорил, что всю прошлую зиму сидел в Публичной библиотеке. Я там всё и прочел. Что там растет, когда сажают. А сам-то я всю жизнь здесь в городе. По помойкам хожу. Я за городом ни разу и не был. Я даже и коровы-то никогда не видал.

Из открытой двери подуло, и мальчик зябко передернул тощими плечами. Кожаная куртка исчезла, на нем была полосатая грязная рубашка.

— Ну ладно, — сказал матрос. — Он откинулся на спинку стула и мрачно уставился перед собой. — Значит, ничего этого и не было. Ни дома, ни сада, ни Фриды.

— Ничего не было. — Мальчик вздохнул.

Майк заказал еще виски, налил себе и Томми и быстро выпил. Затем снова налил и выпил.

Он был уже пьян. Лицо у него начало бледнеть, а шрам на щеке покраснел. Внутри он ощущал какую-то бесконечную пустоту. У него было впечатление, что мальчишка как-то предал его. Всю весну он надеялся на что-то очень хорошее, и даже когда Томми пропал, он всё же знал, что это хорошее существует. Но теперь оказалось, что ничего и не было. Он чувствовал себя как человек, который стоял на твердой земле и вдруг понял, что это не земля, а только тонкая пленка, отделяющая его от бесконечной черной пустоты.

— Ничего не было, — повторил он и глубоко вздохнул. В нем закипала злость, которую он испытывал всегда, когда пьянел. Он расправил плечи и скрипнул зубами. Воздух в закусочной сгустился. Перед глазами у матроса стоял красный туман. Ему казалось, что мальчишка отодвинулся куда-то далеко от него. Он чувствовал, что его кто-то обидел, кто-то отнял у него и эту ферму, где он собирался работать, и девушку, которую он любил. Он смутно понимал, что этот «кто-то» был не мальчишка, а тот самый, кто всегда преследовал его, из-за кого ему всегда доставалось в жизни только самое плохое, грубое, грязное. Но эта мысль была слишком неопределенной, чтобы он мог задержаться на ней, она скоро ускользнула от него. Ему хотелось кого-то бить, кому-то мстить за всё случившееся.

Он заскрипел зубами, поднял тяжелую руку и с силой ударил кулаком по столу. Вокруг всё сразу стихло на мгновенье. Все головы повернулись к нему. Бутылка подпрыгнула и скатилась на пол.

— Это ты виноват, — сказал матрос мальчику. — Это ты всё устроил.

Мальчик испуганно прижался к спинке стула.

— Нет, это не я. — Он знал, что матрос не поймет его. — Это не я, — повторил он безнадежно.

— А кто виноват? — спросил матрос со злобой.

— Это не я, — сказал мальчик. — Это с самого начала всё так и было. Всю жизнь…

— Ага, — сказал Майк с расстановкой. — Всю жизнь. — Ему на мгновение показалось, что он понял, кто виноват. Но затем это понимание ушло от него.

Он встал и выпрямился во весь свой огромный рост. Злоба бушевала в нем.

— Ну хорошо, — сказал он с угрозой. — Тогда мы сейчас поговорим. — Ему казалось, что сейчас здесь появится тот, с кем надо поговорить. Он повернулся лицом к окну и, поворачиваясь, задел столик. Стаканы звякнули. Это рассердило матроса. Он обернулся и ногой ударил по столику.

Раздался звон разбитого стекла. Мальчик кинулся к Майку и схватил его за руку. Тот, не глядя, резким движением отшвырнул его. Томми бессильно упал на пол.

Люди за ближайшими столиками выжидательно и с испугом смотрели на матроса.

Ближе всех сидел маленький тощий мужчина со следами малярной краски на комбинезоне и рыжих усах.

Матрос, пошатнувшись, шагнул к нему и могучей рукой схватил за воротник.

— Так это ты!

Мужчина молча испуганно смотрел на матроса. И снова Майк почувствовал на плече маленькую руку.

Он обернулся. Это был Томми. В уголке рта у него показалась кровь. Сжав зубы, он сдерживал кашель.

— Это не он, — сказал мальчик. — Это я, — понимаешь?

Матрос повернулся к Томми. Он сразу забыл о маляре. Все мысли как-то сразу исчезли у него из головы. Он помнил только, что Фриды нет на свете.

— Ну ладно, — сказал матрос растерянно. — Значит. ты это всё придумал. Ну ладно. Мне надо идти.

Он медленно вытащил деньги и швырнул их на столик, который уже поднял официант.

Мальчик, сев на стул, прижимал ко рту грязный платок. Плечи у него встряхивало кашлем.

— Ну прощай, — сказал Майк. — Раз ничего негу, прощай.

Пошатываясь, он быстро вышел из закусочной и поспешно зашагал к порту. Он прошел три квартала и прислонился к стене. Он вдруг вспомнил, что мальчик говорил ему, кто виноват.

— Всю жизнь, — повторил матрос глухо, прислушиваясь к себе.

На улице было свежо, и он начал трезветь.

— Всю жизнь…

Матросу вдруг пришло в голову, что мальчишка ни в чем не виноват и — что он, умный и добрый, может объяснить ему, Майку, отчего это всё так получилось.

Он повернулся и быстро пошел обратно к закусочной. Затем ему показалось, что он идет слишком медленно, что мальчик успеет уйти оттуда и потеряться в огромном городе. Он побежал, расталкивая прохожих. Мальчика в закусочной уже не было.