Наемники

Глава 11

Бытует мнение, что в самом большом и самом современном городе мира и тюрьма должна быть какой-то особенной. Ну, знаете ли, разные там хромированные решетки, двуспальные кровати, цветные телевизоры в каждой камере и вежливые охранники в космических шлемах. Мне очень жаль, но я вынужден со всей ответственностью заявить, что городская каталажка Нью-Йорка безнадежно отличается от описанного идеала, подсказанного наивной гражданской гордостью. Все те же, что и в старые добрые времена, черные решетки, тяжелые и шероховатые на ощупь, а все остальное обшито листовым железом, словно корпус крейсера, и выкрашено веселенькой желтой краской. Железный пол, железный потолок, железные стены, подвешенная на цепях железная плита — изобретение какого-то шутника из городской администрации, почему-то решившего, что кровать в камере должна быть именно такой. И все это громыхает. Когда в одном конце коридора открывается дверь, то все кругом содрогается от грохота, и звучит это так, как будто у вас над ухом ударяют в огромный гонг с заставки кинокомпании Джея Артура Рэнка.

Ничего не скажешь, премиленькое местечко.

И я провел там — трудно представить — целых девятнадцать часов. В шесть часов вечера в регистрационный журнал внесли запись о моем задержании, после чего полицейские проводили меня в выделенную персонально для меня камеру, где конечно же не было ни двуспальной кровати, ни телевизора. Зато имелся в наличии унитаз, находившийся в самом углу, рядом с железной койкой, и моей первостепенной задачей стало немедленно вычистить его, так как необходимость в этом назрела, по-видимому, уже давно. Меня же никогда не возбуждала мысль провести вечер за подобным занятием, уж можете мне поверить.

Привезли меня после ужина, то есть я опоздал (распорядок в тюрьме как в пансионе, где кормежка входит в стоимость проживания), так что до следующего утра кормить меня никто не собирался. Разумеется, соседа по камере у меня тоже не оказалось. В городских каталажках почти все камеры одиночные и лишь одна общая — она находится на другом этаже и представляет собой вольер, куда свозят пьяниц. У меня не было также возможности видеть никого из своих соседей, так как камера по другую сторону коридора, находящаяся напротив моей, на данный момент пустовала.

Зато у меня оказался сосед в камере слева, и мы провели некоторое время за беседой о том о сем. Судя по скрипучему голосу и одышке, он был уже далеко не молод, да и тем для разговоров нашлось не ахти как много, поскольку оба мы старательно избегали упоминать о том, что нас привело сюда. Поэтому, поболтав некоторое время, мы решили сыграть в шашки. Играть в шашки в тюрьме, когда соперник тебе не виден, довольно просто. Для этого достаточно взять листок бумаги и начертить на нем шахматную доску. Второй игрок делает то же самое. Затем берутся двенадцать спичек и ломаются пополам. Половинки с серной головкой станут вашими шашками, а оставшиеся — вашего соперника. Затем ряд за рядом нумеруются все клетки доски, начиная с верхнего левого квадрата, а после остается лишь называть друг другу ходы, например с номера такого-то на номер такой-то.

Мой престарелый сосед, должно быть, всю жизнь провел в одиночных камерах, потому что играл в эти самые “заочные” шашки как заправский чемпион, и за двухча-совой бескомпромиссный турнир мне удалось лишь один-единственный раз вырвать у него победу. Разумеется, причина еще крылась и в том, что я очень устал и плохо видел его коварные ходы. Мне следовало бы немедленно лечь спать, радуясь тому, что впервые за долгое время меня наконец-то оставили в покое, но я все ждал, что вот-вот приедет Клэнси и стремительно выдернет меня отсюда, и поэтому не спешил растянуться на железной койке. Уже к восьми часам, правда, глаза мои стали закрываться сами собой, и тогда, пожелав соседу слева спокойной ночи, я отправился на покой.

Вы никогда не пробовали уснуть, лежа на листе железа, на который наброшено тонкое армейское одеяло? Для человека, привыкшего к многим приятным вещам типа поролоновых подушек, мягких матрацев и женского общества в постели, задача эта, прямо скажем, не из легких. Но у меня проблем с отходом ко сну не возникло. Я отключился сразу же, как только растянулся на пыточной койке.

Вообще-то я не надеялся проспать долго, ожидая Клэнси, который, по моим расчетам, должен был прибыть с минуты на минуту, чтобы вытащить меня на волю. Ему это не составит труда. Клэнси — признанный специалист по вытаскиванию людей из-за решетки, и теперь, когда мое задержание официально зарегистрировали и все надлежащим образом оформили, он разыщет меня в два счета. При обычных обстоятельствах я мог бы уже выйти отсюда где-то часам к десяти.

Итак, я лег в восемь, отпустив себе на сон самое большее два часа, но, когда я вновь открыл глаза, было почему-то уже половина седьмого утра. Я проснулся и не поверил было, что миновала ночь.

А теперь о том, как я просыпался. В тюрьме для побудки нашего брата продумана гениальная по своей простоте система. Ровно в половине седьмого утра надзиратели начинают с грохотом открывать все двери, какие только попадутся им на глаза. Создающийся при этом лязг и грохот отдается гулким эхом и слышен, наверное, за многие мили. Я слетел со своего железного ложа, словно акробат с батута. Врагу не пожелаешь такой побудки, и уже только от одного этого человек может обозлиться на весь белый свет. Неудивительно, что многие, раз освободившись, рано или поздно снова оказываются в тюрьме. Нестерпимый лязг их первой тюремной побудки способен пробудить в человеке самые скверные антиобщественные настроения, которые затем будут неотступно сопровождать его на протяжении всей жизни.

С минуту или две я неуверенно стоял посередине своей камеры, пытаясь сориентироваться. Вспыхнули желтые светильники. Желтые металлические стены и потолок казались такими яркими, что на них было больно смотреть, а отзвуки железной какофонии все еще отдавались гулким эхом у меня в голове.

Подумать только, половина седьмого утра, а я все еще здесь. В ушах у меня звенело, веки дергались, руки дрожали, а желудок сводило от голода. Кроме того, у меня невыносимо ныла спина, голова раскалывалась, а во рту держался мерзкий привкус зеленой плесени, какая обычно прорастает на недельной свежести хлебе.

В довершение всего надзиратель, которому, надеюсь, когда-нибудь все же сполна воздается по заслугам, принес мне то, что, по его утверждению, было завтраком. Еда прибыла в железном подносе, и он был холодным. А как известно, температура содержимого железных подносов всегда равна температуре самого подноса. На этот раз этим содержимым оказались три отсыревшие оладьи, плававшие в некоем водянистом подобии кленового сиропа, и одно сморщенное яблоко. Подумать только! Яблоко!

Показателем того, как низко успел я пасть за эти двенадцать с половиной часов, может служить хотя бы тот факт, что я без остатка съел все содержимое подноса, включая яблоко. После этого я уселся на унитаз и, слушая укоризненное ворчание полуголодного желудка, на все лады прокли-нал Клэнси Маршалла, не скупясь на подбор выражений покрепче, костеря его вдоль и поперек.

Чудик из соседней камеры снова предложил мне сыграть в шашки, но я был не в настроении. Все утро меня донимали самые мрачные мысли.

Не стану описывать, что было подано на обед. Признаюсь лишь, что я снова съел все, до последней крошки. После чего настроение у меня испортилось окончательно и я снова вернулся к своим невеселым раздумьям.

Когда в час дня пришел надзиратель и отпер дверь моей камеры (грох!), я едва удержался от того, чтобы не расцеловать на радостях этого ублюдка. Я прошел в конец ярко-желтого коридора, ведущего через весь этот человечий зверинец, миновав по пути несколько дверей и чувствуя себя уже более или менее свободной личностью, которой возвратили бумажник и все прочее.

Клэнси дожидался меня снаружи, у стойки дежурного, но я еще не был готов к разговору с ним. Ни с ним, ни с кем бы то ни было вообще.

— Эд хочет поговорить с тобой, приятель, — сказал он мне, по обыкновению скалясь своей идиотской улыбочкой.

— Эд подождет, — огрызнулся я. — Ведь я-то ждал.

— Они заупрямились, не хотели тебя отпускать, — информировал меня Клэнси. Он умел и напускать на себя обиженный вид, и улыбаться одновременно. — Нам было очень непросто вытащить тебя отсюда. Клей.

— Я еду домой, — объявил я ему. — Так Эду и передай. Можешь прямо так и сказать, что я еду домой. А дома я сначала отведу душу человеческой едой, затем лягу спать в нормальную кровать, а потом еще приму душ с хорошим мылом и чистой водой. И только когда почувствую себя в состоянии без отвращения смотреть на окружающих, сам оповещу об этом Эда.

— Учти, Эд очень расстроен. Клей. Прислушайся к совету друга, не выводи его из себя.

— А почему бы и нет? У меня не меньше причин обижаться на него. И на тебя, между прочим, тоже. И вообще на-весь мир. Скажи Эду, что я приеду к нему, когда снова вернусь в человеческое состояние.

С этими словами я вышел на улицу, поймал такси и поехал к себе. Расплачиваясь с таксистом, я недодал ему чаевых, а когда он попробовал возмутиться, я тоже зло огрызнулся в ответ, что, в общем, мне несвойственно. В подъезде я затеял перебранку с привратником. Поднялся на лифте на свой этаж, продолжая поругиваться про себя, дабы не потерять форму, и застал Эллу в гостиной. Она дожидалась меня.

Когда я вошел, она бросилась мне навстречу:

— Клей! Тебя выпустили!

— Нет, я устроил побег, — съязвил я. — Перегрыз решетки и убежал.

— Клей, — сказала она, — я так переживала за тебя. А когда прочитала в газете...

— В газете! Это еще попало и в чертову газету?

— Они написали про убитую девушку...

— Миленькое дело, — сказал я. — Вот так номер. Я принялся расхаживать по комнате, со злостью пиная попадавшуюся мне на пути мебель. Прежде мне никогда не приходило в голову, что борзописцы могут поднять шумиху вокруг моего имени, и теперь, когда до меня это наконец дошло, я рассвирепел еще больше. Тот ублюдок, которого я искал, тот, кто затеял все это дело, подставив Кэн-тела, чтобы скрыть свою причастность к убийству, — теперь он прочитает обо мне в газетах, уловит связь между мной и Билли-Билли, ибо объединяет нас общая организация, и поймет, что я разыскиваю его. Отныне ходить по земле он будет на цыпочках, с оглядкой, не чувствуя себя более в безопасности. Он примется с еще большей тщательностью заметать следы, принимая все мыслимые меры предосторожности. И если до сих пор задача по его поискам была не из легких, то теперь она многократно усложнится.

Меня мутило при мысли об этом. По-прежнему донимала духота. Я чувствовал себя вконец разбитым, у меня ныло-все тело, ужасно хотелось есть, и мне не было решительно никакого дела до окружающего меня мира, гори он синим пламенем. Возможно, если бы и впрямь полыхнуло, я бы преспокойненько пристроился в стороне, любуясь грандиозным зрелищем. К черту все.

И тут Элла спросила:

— Клей, это ты ее убил?

Я перестал метаться по комнате и уставился на нее. Она умоляюще глядела на меня и казалась взволнованной и очень серьезной, и мне стало ясно, что она думает, будто я на самом деле убил Бетти Бенсон. И это ее состояние еще больше все осложняло.

— Нет, — сказал я. — Я не убивал эту сучку. Я поговорил с ней, и она выдала мне полный список перспективных бо-гатеев, с которыми водила дружбу Мейвис Сент-Пол, после чего я ушел и туда заявился еще кто-то и прирезал ее. Уверен, это тот самый парень, который расправился с Мейвис. Потому что Бетти Бенсон была ее лучшей подругой и, возможно, что-то знала.

— Рада услышать, что это не ты. Клей, — с облегчением сказала она.

— Как мило с твоей стороны! — взорвался я. — Ты рада, что я не убивал Бетти Бенсон. Какое счастье! Весьма польщен, что встретил одобрение с твоей стороны.

— Клей...

— Так послушай, что я тебе скажу, — продолжал я. — Я не убивал Бетти Бенсон, но, если бы Эд велел мне сделать это, я бы ее пришил. Если бы Эд приказал мне убрать тебя, я бы не стал с ним спорить. Я уже убивал людей, и, несомненно, в будущем убью их еще больше, и если тебе это не нравится, то никто тебя здесь не держит. Скажу больше, именно сейчас я предпринимаю все возможное, чтобы снова убить человека, и это уже решено. Того ублюдка, из-за которого началась вся эта заваруха, того, кто лишил жизни Мейвис Сент-Пол и Бетти Бенсон. Я вышибу ему мозги, и сделаю это с превеликим удовольствием. Уразумела, что я сказал?

— Клей, ты устал. — Она глянула на меня с состраданием.

— И что? До сих пор ты старательно избегала разговоров о моей работе, боялась глянуть правде в глаза и узнать, чем именно я занимаюсь. Так знай же. Я работаю на Эда Ганолезе, будь я проклят, и делаю все, что он мне прикажет, то есть исполняю его распоряжения. И то, что я люблю тебя, ничего не меняет.

Я испуганно умолк и глянул на нее. Последняя фраза вырвалась у меня сама собой. Я не собирался произносить ничего такого вслух, у меня даже в мыслях не было. Теперь же я лишь слушал эхо своего собственного голоса, и мне больше нечего было сказать.

— Ты устал, Клей, — примирительно сказала Элла. — Тебе надо прийти в себя. Пойдем. Пойдем же, Клей.

— Ладно, — согласился я.

Мы прошли в спальню, я разделся и лег в постель, которая после тюремной железной доски показалась необыкновенно мягкой и уютной. В ушах у меня все еще звенело эхо недавнего неожиданного признания, и я удивлялся, зачем наговорил ей столько всего.

Элла тоже юркнула в кровать и крепко прижалась ко мне.

— Я согрею тебя, — сказала она.

— Элла, — начал было я.

— Ты просто устал, — ответила она.

— Но не до такой же степени.

Прошло некоторое время, хорошая часть времени, и я заснул и уже больше не чувствовал прежней ненависти к окружавшему меня миру.