Наемный убийца

1

Рейвен ощупью пробрался в дальний конец сарая, где были сложены мешки. Он взбил их, как взбивают подушки, и заботливо сказал:

— Здесь ты сможешь немного отдохнуть.

Энн позволила ему усадить ее в углу на кучу мешков.

— Холодно, — сказала она.

— Ложись, я принесу еще несколько штук.

Он чиркнул спичкой, и крошечный огонек затрепетал в густой холодной темноте. Он принес мешки, укрыл ее и погасил спичку.

— А нельзя было оставить свет? — спросила Энн.

— Это опасно. Во всяком случае, — сказал он, — мне так лучше. Ты не видишь меня в темноте. И не видишь этого. — Он коснулся губы. Он постоял у двери, прислушиваясь, и услышал, как кто-то споткнулся о кучу шлака, а немного погодя — приглушенный голос. — Мне надо подумать, — сказал он. — Они знают, что я здесь. Может, тебе лучше уйти? Против тебя у них ничего нет. А то, когда заявятся, начнется пальба.

— Ты думаешь, они знают, что и я здесь?

— Наверняка они за нами следили.

— Тогда я останусь, — сказала Энн. — Пока я здесь, никакой стрельбы не будет. Они будут ждать до утра, до тех пор, пока ты не выйдешь.

— Вот это по-товарищески, — с угрюмой недоверчивостью пробормотал он: он опять начал в ней сомневаться.

— Я же сказала тебе, я на твоей стороне.

— Надо подумать, как отсюда удрать, — сказал он.

— Лучше отдохни пока. У тебя вся ночь впереди.

— Знаешь, а тут... хорошо, — признался Рейвен. — Темно. Спрятались от этого проклятого мира, как в нору. — Он не хотел подходить к ней, а сидел в противоположном углу с пистолетом на коленях. — О чем ты думаешь? — подозрительно спросил он.

Ее смех удивил и рассердил его.

— Как дома, — сказала Энн.

— Не надо мне про дом, — сказал Рейвен. — Побывал я уже в одном доме — до сих пор забыть не могу.

— Расскажи мне. Да, а как тебя зовут?

— Ты же и так знаешь. Читала в газетах.

— Нет, я имею в виду... как тебя назвали, когда крестили?

— Крестили! Христиане чертовы. Ты думаешь, в наше время кто-нибудь подставляет другую щеку? — Он негодующе стукнул барабаном револьвера по шлаковому полу. — Как бы не так. — Он слушал, как она дышит в противоположном углу, ее не видно, до нее не дотянуться, и его поразило странное чувство, что он что-то упустил. — Я не про тебя. Вот ты-то как раз христианка.

— Разве? — сказала Энн.

— Я повел тебя в тот дом, чтобы убить...

— Убить меня?

— А ты как думала? Не любовь же крутить? Да и куда мне. Герой-любовник...

— Почему же ты меня не убил?

— Люди появились. Только поэтому. А ты думала, я в тебя влюбился? Я вообще не могу влюбиться. Так уж я устроен. Никто не скажет, что я распустил нюни из-за юбки... Почему ты не сообщила обо мне в полицию? — продолжал он в отчаянии. — Почему ты их сейчас не позовешь?

— Но у тебя же пистолет.

— Я не стану стрелять.

— Почему?

— Не такой я человек, — сказал он. — Если люди со мной поступают по совести, я с ними тоже по-человечески. Ну, давай, кричи. Я ничего не сделаю.

— Послушай, — сказала Энн. — Сегодня вечером ты спас меня. Неужели мне надо просить у тебя разрешения на право быть благодарной?

— Та шантрапа не убила бы тебя. Кишка тонка. Чтобы убить, нужно быть мужчиной.

— Но твой друг Чамли почти дошел до этого. Он чуть не задушил меня, когда догадался, что я заодно с тобой.

— Заодно со мной?

— Ну да. Я ведь искала того же человека, что и ты.

— Подлец и ублюдок. — Он принялся размышлять, поигрывая пистолетом, но мысли его неудержимо стремились в ту сторону, где сидела Энн. Чувство ненависти, давно ставшее для него привычным, покидало его, и это его пугало.

— А голова у тебя варит. Ты мне нравишься.

— Спасибо за комплимент.

— Это не комплимент. Ты-то понимаешь. Хотел бы я доверить тебе одно дело, да не могу.

— Что же это, секрет?

— Нет, не секрет. Кошка, понимаешь. Я оставил ее у себя в комнате в Лондоне, когда за мной пришли. Ты, наверное, могла бы за ней присмотреть.

— Вы разочаровываете меня, мистер Рейвен. Я думала, вы расскажете, по крайней мере, о нескольких убийствах. — И вдруг с неожиданной серьезностью воскликнула: — Вспомнила. Место, где работает Дейвис.

— Дейвис?!

— Тот человек, которого ты называешь Чамли. Я уверена в этом. «Мидленд стил». На улице около «Метрополя». Не дом, а целый дворец.

— Я должен отсюда выбраться, — сказал Рейвен, колотя пистолетом по смерзшейся земле.

— А ты не можешь пойти в полицию?

— Я?! — спросил Рейвен. — Чтобы я пошел в полицию?! — Он рассмеялся. — Было бы недурно, а? Самому протянуть им руки — давайте вяжите.

— Надо что-то придумать, — задумчиво сказала Энн.

Она замолчала — и словно исчезла.

— Ты здесь? — резко спросил он.

— Куда я денусь, — ответила она. — Что с тобой?

— Странно как-то чувствовать себя одиноким.

Угрюмая недоверчивость вновь овладела им. Он зажег сразу две спички и поднес их к лицу, чтобы было видно его обезображенную губу.

— Смотри, — сказал он. — Хорошенько смотри. — Огонек догорал ровно, не колеблясь. — Не станешь же ты помогать мне, правда? Мне, вот такому?

— Не беспокойся, — сказала она. — Ты мне нравишься.

Пламя жгло ему пальцы, но он продолжал держать спички, пока они не догорели, и боль была ему в радость. Только радость эта пришла слишком поздно, и он отринул ее. Он сидел в темноте, чувствуя, что слезы закипают у него на глазах, но плакать он не умел. Он так и не научился этому искусству — плакать. Он отполз немного из своего угла по направлению к ней, нащупывая путь на полу пистолетом, и спросил:

— Тебе холодно?

— Бывают места и потеплее, — пошутила Энн.

У него оставалось еще несколько мешков, на которых он сидел. Он подтолкнул их ей.

— Закутайся, — сказал он.

— А ты?

— Разберемся. Уж о себе-то я всегда позабочусь, — резко сказал он, как будто ненавидел ее. Его руки так замерзли, что даже стрелять ему, наверное, было бы трудно. — Я должен отсюда выбраться.

— Мы что-нибудь придумаем. Лучше поспи!

— Да не могу я спать, — признался он. — В последнее время мне снятся плохие сны.

— Давай рассказывать друг другу сказки. Сейчас как раз время детское.

— Не знаю я никаких сказок.

— Ну, тогда я тебе расскажу. Какую? Смешную?

— Вряд ли что меня рассмешит.

— Хочешь про козла и капусту?

— Капуста...[22] Я про деньги слышать не могу.

Теперь, когда он приблизился к ней — темная сгорбленная фигура, не понимающая ни слова из того, что она говорила, — она могла его видеть и слегка посмеивалась над ним, хорошо зная, что он этой насмешки никогда не поймет.

— Я расскажу тебе про лиса и кошку, — сказала она. — Ну, слушай. Кошка встретила в лесу лиса, а она не раз слыхала, что лис ужасно гордится своей хитростью. И вот она целый день присматривалась к нему, а потом и спрашивает: «Как вы поживаете, мистер лис?» Но лис был очень гордый. «Как смеешь ты, несчастная помоечница, показываться мне на глаза? Что ты вообще понимаешь в жизни?» — надменно воскликнул он. «Да уж кое-что», — сказала кошка. «Ну?» — спрашивает лис. «Ну, например, я знаю, как убежать от собак, — сказала кошка. — Когда они за мной погонятся, я тут же лезу на дерево». Тут лис ужасно заважничал: «У тебя одна хитрость, а у меня их не меньше сотни. У меня их целый мешок. Идем со мной, я тебе покажу». А тут как раз подкрался к ним охотник с четырьмя борзыми. Кошка прыг на дерево и кричит: «Ну и где же твой мешок, мистер лис?» Но собаки его уже сцапали. А кошка, потешаясь над ним, говорила ему так: «Мистер Всезнайка, будь в вашем мешке лишь одна эта хитрость, вы бы сейчас спокойненько сидели себе на дереве вместе со мной».

Энн замолкла и прошептала темной фигуре рядом:

— Ты спишь?

— Нет, — ответил Рейвен, — не сплю.

— Теперь твоя очередь.

— Не знаю я никаких сказок, — угрюмо и жалко признался он.

— Даже таких? И чему тебя в школе учили!

— Читать и писать, — ответил он. — У меня сейчас голова совсем другим занята. Столько нужно обдумать.

— Ладно. Кое у кого сейчас голова занята не меньше твоего.

— Кого ты имеешь в виду?

— Да тех, кто заварил всю эту кашу, кто убил старика. Ты знаешь, о ком я. О друге Дейвиса.

— Да брось ты, — воскликнул он. — Какой еще друг Дейвиса? — Он сдержал гнев. — Я говорю не про убийство. Я говорю, что они меня продали.

— Да, конечно, — живо отозвалась Энн. — Ты хотел убить меня, но это пустяки.

Он поднял глаза в надежде разглядеть ее в темноте.

— Пустяки?

— Убийства бывают разные, — сказала Энн. — Будь здесь со мной тот человек, который убил... как там звали этого старика?..

— Не помню.

— Я тоже. Все равно нам не выговорить его фамилии.

— Продолжай. Так, значит, будь он здесь...

— Ну, я бы позволила тебе застрелить его и даже пальцем бы не шевельнула, чтоб его защитить. И даже сказала бы тебе потом: «Молодец». — Эта тема оживила ее. — Ты помнишь, я говорила тебе, что до сих пор не могут изобрести противогазов для грудных детей? Вот что должно быть у него в голове. Матери, живые, смотрят через стекла противогазов, как их детей выворачивает наизнанку.

— Беднякам повезет, — упрямо сказал он. — А до богатых какое мне дело? Проклятая жизнь! А зачем люди детей заводят? — Она едва различала в темноте его напряженную скорчившуюся фигуру. — Любят только себя, — сказал он. — Им одно лишь — поразвлечься, и плевать они хотели, что кто-то увидит свет уродом. Три минуты в постели или под стенкой, а тому, кто родится, целую жизнь маяться. — Он невесело засмеялся, отчетливо представив себе кухонный стол, кухонный нож на полу, платье матери, все залитое кровью. Он пояснил: — Видишь ли, я прошел воспитание в одном из детских домов его величества. Их так и называют — дома. Что, ты думаешь, значит слово «дом»? — Но он не дал ей ответить. — По-твоему, это муж, у которого есть работа, газовая плита на кухне и двуспальная кровать, домашние туфли, детская колыбелька и все такое прочее? Это не дом. Дом — это карцер, куда сажают тех, кто разговаривал на молитве. За любую мелочь — порка или сажают на хлеб и воду. А того, кто вздумает немного пошалить, сержант тут же отдерет за волосы. Вот в каком доме я вырос.

— Но ведь он пытался изменить этот мир, разве нет? Он был такой же простой человек, как и мы?

— О ком ты?

— Да все об этом убитом, как там его... Разве ты не читал о нем в газетах? Как он урезал военные расходы, чтобы помочь расчистить трущобы? Я помню фотоснимки: он осматривает новые квартиры, разговаривает с детьми. Он был не из богатых. Такой бы не стал начинать войну. За это его и убрали. Держу пари, есть такие, которым его смерть открыла путь к наживе. К тому же, всего в жизни он добился сам, так было написано в некрологах. Его отец был вором, а мать покончила жизнь...

— Самоубийством? — прошептал Рейвен. — Ты читала, как она...

— Она утопилась.

— Да-а, — протянул Рейвен, — послушаешь тебя и поневоле задумаешься...

— Вот-вот, я бы сказала человеку, который его убил... стоило бы задуматься, что он сделал.

— Возможно, — сказал Рейвен, — он не знал, о чем сейчас пишут газеты. Люди, заплатившие ему, — те-то все знали. Если б нам было известно все, что нужно, мы бы, наверное, сумели залезть в его шкуру.

— Слишком долго нам пришлось бы разговаривать, прежде чем я поняла бы, зачем он это сделал. Сейчас, во всяком случае, нам не мешало бы поспать.

— Мне нужно подумать, — сказал Рейвен.

— Когда поспишь, то и думается лучше.

Но холод не давал ему уснуть; все мешки он отдал ей, тесное черное пальто уже до того износилось, что стало тонким, как простыня. Из-под двери сильно задувало, это был, вероятно, северо-восточный ветер, примчавшийся по холодным рельсам из Шотландии и несущий с моря леденящий туман. «У меня ведь не было никакого зла на старика. Ну, право же, что он мне сделал?» — подумал Рейвен. «Я бы позволила тебе застрелить его и даже сказала бы потом: «Молодец». У него вдруг появилось сумасшедшее желание встать, выйти с пистолетом в руке, а там пусть их палят. «Мистер Всезнайка, — сказала бы она тогда, — будь в вашем мешке лишь одна эта хитрость, собаки бы...» Но тут ему показалось, что то, что он сейчас узнал о своей жертве, только прибавляет Чол-мон-дели вины. Чол-мон-дели обо всем знал. За это он получит еще одну пулю в живот, да и хозяин его тоже. Но как найти того, второго? Тут могла помочь только фотография, та самая, которую он видел у министра в спальне: лицо молодого человека со шрамом, — сейчас он, наверно, уже старик.

— Ты спишь? — спросила Энн.

— Нет, — ответил он. — А что такое?

— Мне показалось, кто-то ходит.

Он прислушался. Ничего. Только доска стучала, оторванная ветром.

— Спи, — сказал он. — Тебе бояться нечего. До рассвета они сюда не сунутся.

«Где же эти двое могли встретиться, когда были молодыми?» — подумал он. Уж, конечно, не в таком доме, в каком он провел свое детство: в доме с холодными каменными лестницами, надтреснутым повелительным звонком и тесными карцерами для нарушителей порядка. Совершенно неожиданно для себя Рейвен задремал, и ему приснился старый министр. Он шел ему навстречу и просил: «Застрели меня. Стреляй прямо в лицо», а Рейвен будто бы еще мальчонка, и в руках у него рогатка. Он заливается слезами и не хочет стрелять, а старый министр уговаривает: «Стреляй, мальчик, и мы вместе пойдем домой. Стреляй».

Так же неожиданно Рейвен проснулся. Рука и во сне крепко сжимала пистолет. Он был направлен в угол, где спала Энн. Он услышал шепот, похожий на шепот секретарши министра, когда она пыталась позвать на помощь, и, с ужасом вглядевшись в темноту, спросил:

— Ты спишь? Что ты там шепчешь?

— Нет, не сплю, — сказала Энн и, словно оправдываясь, добавила: — Я молилась.

— Ты веришь в Бога? — спросил Рейвен.

— Не знаю, — ответила она. — Разве что иногда. Это привычка — молиться. Вреда от нее нет. Это все равно что плюнуть через плечо, когда черная кошка перебежала дорогу. Нам всем нужна удача.

— В детском доме мы много молились, — припомнил Рейвен. — Два раза в день и еще каждый раз перед едой.

— Ну и что?

— Да ничего. Только ведь с ума можно сойти, когда все напоминает тебе о том, что прошло и с чем покончено. Иногда хочется начать все сначала, а потом увидишь, как кто-нибудь молится, или запах какой-нибудь тебе напомнит о чем не надо, или в газете что-нибудь прочтешь — и все.

Он пододвинулся к ней поближе: в холодном сарае ему было так одиноко, но еще большее одиночество он испытывал от сознания того, что там, снаружи, его уже поджидают. Они ждут рассвета, чтобы взять его безо всякого риска. Ему очень хотелось отправить ее отсюда сразу же, как только станет светлеть, а самому остаться и драться с ними до последнего. Но это значило бы развязать руки Чол-мон-дели и его хозяину. Это как раз и доставило бы им наибольшее удовольствие.

— Однажды я читал (я вообще люблю читать) что-то о психо... психо...

— Ладно, — сказала Энн, — я знаю, что ты имеешь в виду.

— Похоже, что сны что-то значат. Я имею в виду, по ним можно много узнать, вот как на картах гадают.

— Знала я одну женщину, — сказала Энн. — Она так здорово гадала, что аж мурашки по коже бегали. А карты у нее были необычные[23] — с какими-то жуткими картинками. Висельник...

— Да нет, я не про то, — перебил ее Рейвен. — Эх, черт, не умею я толком объяснить. Мне это непонятно. Но вроде, если расскажешь свои сны... Будто на тебе груз какой, ты уже с ним родился, потому что и мать с отцом, и их родители... похоже, все идет в глубь веков, как говорится в Библии — первородный грех. Ты растешь, и груз твой растет, и никуда от этого не денешься. Все твои грехи, все, что ты должен был сделать, да не сделал... — Он поднес ладони к своему мрачному, угрюмому лицу — лицу убийцы. — А расскажешь все это — и будто исповедуешься у священника. Исповедался и начал жить сначала. То есть рассказываешь этим врачам все, каждый сон, какой видел, и потом уже не хочешь делать этого. Только рассказывать надо все.

— Даже всякую несуразицу? — спросила Энн.

— Все. А когда расскажешь, все пройдет.

— Вряд ли, — сказала Энн.

— Может быть, я не так рассказываю. Но там было так написано. Я даже подумал, что не мешало бы как-нибудь попробовать.

— В жизни много странного. Например, то, что мы с тобой здесь, и то, что ты хотел убить меня. И то, что я верю, что мы можем предотвратить войну. Это твое «психо» — ничуть не более удивительная вещь, чем все остальное.

— Понимаешь, важно одно: избавиться от груза, — сказал Рейвен. — Дело даже не в том, что делает врач, а как ты ко всему этому относишься. Вот, например, я рассказывал тебе о детском доме, как нас держали на хлебе и воде и заставляли молиться — и, когда я все это рассказал, я понял, что это не так уж важно. — Он вполголоса выругался. — Я всегда говорил, что не раскисну из-за юбки. Я всегда думал, что моя губа не даст мне раскиснуть. Раскисать опасно. Становишься медлительным. На моих глазах такое не раз случалось с другими. Они либо кончали в тюрьме, либо им выпускали кишки бритвой. А теперь я тоже раскис, раскис, как все...

— Ты мне нравишься, — сказала Энн. — Я твой друг...

— Я ничего у тебя не прошу, — сказал Рейвен. — Я отлично знаю, что я урод. Одно прошу: не будь как все. Не ходи в полицию. Любая юбка на твоем месте сделала бы именно это. Так уж не раз бывало. Но ты не юбка. Ты девушка.

— Я чужая девушка.

— Это для меня не имеет значения, — с болью выкрикнул он в холод и темноту сарая — его гордость была уязвлена. — Я только и прошу, чтоб ты не продала меня.

— Я не собираюсь идти в полицию, — успокоила его Энн. — Обещаю тебе, что не пойду. По мне, ты не хуже любого другого мужчины — кроме моего друга.

— Я тут думал, что, пожалуй, мог бы рассказать тебе кое-что... из моих снов... как врачу. Понимаешь, я знаю врачей. Им нельзя доверять. Перед тем как поехать сюда, я зашел к одному. Хотел, чтобы он подправил мне губу. А он попытался усыпить меня наркозом и вызвать полицию. Нет, им нельзя доверять. Но тебе я бы мог довериться.

— Мне ты можешь смело доверять, — сказала Энн. — В полицию я не пойду. Но ты лучше поспи, а сны расскажешь потом, если захочешь. Ночь длинная.

От холода у него вдруг неудержимо застучали зубы, и Энн заметила это. Она протянула руку и тронула его за рукав пальто.

— Ты замерз, — сказала она. — Отдал мне все мешки.

— Они мне не нужны. У меня есть пальто.

— Мы ведь друзья, правда? — сказала Энн. — Возьми два мешка.

— Тут, наверное, есть еще, — сказал он. — Я поищу. — Он зажег спичку и пошел вдоль стены, ощупывая пол. — Вот еще два, — сказал он, садясь подальше от нее, чтобы она его не увидела. Никаких мешков он, конечно, не нашел. — Не могу я уснуть, и все. Мне только что привиделся старик.

— Какой старик?

— Да тот, которого убили. Приснилось, будто я мальчишка и у меня рогатка, а он просит: «Стреляй мне в лицо, мальчик», я в слезы, а он снова: «Стреляй мне в лицо».

— Откуда мне знать, что это значит, — сказала Энн.

— Я просто хотел рассказать тебе.

— Как он выглядел?

— Как в жизни. — И поспешно добавил: — Как на фотографиях. — Он грустно ворошил свои воспоминания, в нем зарождалась страстная потребность во всем признаться. До сих пор в его жизни не находилось никого, кому можно было бы довериться. — Может, послушаешь, что я расскажу? — спросил он и с удивлением ощутил прилив счастья, услышав ее ответ:

— Мы же друзья.

— Это лучшая ночь в моей жизни, — сказал он.

Но было и такое, в чем он еще не отваживался признаться ей. Его счастье будет неполным, пока она не узнает всего, пока он не покажет, что доверяет ей полностью. Он не хотел пугать ее или причинять ей боль, он медленно подводил ее к главному.

— Мне и раньше снилось, что я маленький, — сказал он. — Например, я открываю дверь на кухню, а там моя мать... она перерезала себе горло... смотреть страшно... голова чуть не отвалилась... она перепилила себе шею... хлебным ножом.

— Это не сон, — сказала Энн.

— Да, — признался он, — ты права, это не сон. — Он помолчал. Сейчас он физически ощущал ее сострадание, волнами тепла расходящееся от нее в темноте. — Ужас, правда? Наверное, ничего страшнее и вообразить нельзя. Обо мне она не подумала, даже дверь не удосужилась закрыть, чтобы я ничего этого не увидел. А после был дом. О нем ты уже слышала. Тоже кошмар, но не до такой степени. Учили меня основательно, чтобы я мог понимать, о чем пишут в книжках. Как, например, это самое «психо». И чтобы писал хорошим почерком и говорил чтоб тоже как в книжках. Сначала меня много наказывали — били, в карцер сажали, на хлеб и воду и прочее, чего только не выдумывали. Но я там много чему выучился — скоро мне уже ничего не стоило их перехитрить. Им не удавалось ничего мне пришить. Подозревать-то подозревали, а доказательств не было. Однажды священник даже попытался ложно обвинить меня. Они были правы, когда говорили, что в тот день, когда нас выпустят, мы как бы вступим в жизнь. Джим, и я, и вся наша теплая компания. В первый раз мне пришили дело — и то чужое, — с горечью сказал он.

— Ты убежишь, — сказала Энн. — Мы вместе что-нибудь придумаем.

— Приятно слышать, когда ты говоришь вот так — «вместе», только на этот раз я попался. Ладно, пускай, только бы мне сперва добраться до Чол-мон-дели и его босса. Интересно, ты бы удивилась, если бы я сказал тебе, что убил человека? — с какой-то бравадой спросил он. Это было как бы первое препятствие: если он его преодолеет, остальное не страшно.

— Кого?

— Ты когда-нибудь слышала о Забияке Кайте?

— Нет.

Он засмеялся, у него аж дух захватило.

— Отдаю свою жизнь в твои руки. Если бы сутки назад мне сказали, что я доверю свою жизнь... впрочем, доказательств у тебя все равно не будет. Я тогда играл на скачках. У Кайта была шайка, они с нами соперничали. Нам ничего не оставалось. По дороге он пытался убить моего босса. Половина из наших еще раньше села в экспресс и вернулась в город. А он думал, мы с ним едем в одном поезде. Но когда поезд подошел, понимаешь, мы уже стояли на платформе. Как только он вышел из вагона, мы тут же окружили его. Я перерезал ему глотку, а остальные поддерживали его, пока мы всей кучей не вывалили с перрона. А потом бросили его у газетного киоска и смылись. Понимаешь, тут так: либо мы, либо они. Они ходили на скачки с бритвами. Это была настоящая война.

Немного погодя Энн сказала:

— Да, это я могу понять. Он рисковал.

— Сейчас это кажется мне отвратительным, — сказал Рейвен. — Странно, что только сейчас. Раньше не казалось.

— И ты все еще играешь на скачках?

— Нет. Чего в этом хорошего? Доверить никому нельзя. Люди либо размякают, либо теряют голову и уже ничего не соображают, — сказал он. — Вот что я хотел рассказать тебе о Кайте. Я не раскаиваюсь, ни в какого Бога я не верю. Только что ты говорила о дружбе, и я не хочу, чтобы у тебя сложилось обо мне неправильное представление. Дело в том, что драка с Кайтом и столкнула меня с Чол-мон-дели. Теперь я понимаю, он ходил на скачки, чтобы подыскивать нужных людей. А я-то думал, он простак.

— Мы что-то уклонились от темы. Давай про сны.

— Я как раз про них и хотел, — сказал Рейвен. — Наверное, эта расправа с Кайтом и сделала меня таким психом.

Его голос чуть заметно дрожал от страха и надежды: надежды, ибо она так спокойно отнеслась к тому, что он убийца, и не смогла отказаться от того, что сказала раньше («Молодец», «Я бы и пальцем не пошевельнула»), и страха — ибо он и мысли не допускал, что можно всецело довериться другому и не быть обманутым. Но как бы хорошо, подумал он, решиться рассказать все и знать, что другой все понял и не осуждает тебя: это все равно что заснуть долгим сном.

— Тот обрывок сна, что я только что видел, был первым за две... за три... не знаю даже за сколько ночей. Наверно, я все-таки слабак.

— А по-моему, ты очень сильный, — сказала Энн. — Давай больше не будем говорить о Кайте.

— О Кайте никто больше ничего не услышит. Но если бы я решился сказать тебе... — Он опять ушел от признания. — В последнее время мне снится, что я убил какую-то старуху, а не Кайта. Я слышал, как она за дверью зовет на помощь, и попытался открыть дверь, но она держала ручку. Я выстрелил в нее сквозь дверь, но она прямо вцепилась в эту ручку. Пришлось убить ее, иначе бы мне не открыть дверь. Потом мне показалось, что она все еще жива, и я выстрелил ей в лицо. Но даже это — даже это не было по-настоящему страшно.

— Во сне ты настоящий головорез, — сказала Энн.

— В том же сне я убил и старика. Он сидел за столом. У меня был пистолет с глушителем. Он так и повалился, прямо где сидел. Я не хотел причинять ему боль. Впрочем, мне на него было наплевать. Я всадил в него несколько пуль. Потом вставил ему в руку клочок бумаги. Я не должен был ничего брать с собой.

— Что значит — не должен был брать?

— Мне платили не за то, чтобы я там что-то взял, — сказал Рейвен. — Чол-мон-дели и его босс.

— Значит, это не сон.

— Да, это не сон. — Тишина напугала его. Чтобы как-то заполнить ее, он заговорил очень быстро: — Я не знал, что старик был простой человек, — как мы. Знай я, что он такой, как ты рассказывала, разве бы я его тронул? Все эти разговоры о войне — что они для меня? Почему меня должно волновать, будет война или нет? Вся моя жизнь война. Ты столько говоришь о детях. Неужели тебе не жалко взрослых? Тут ведь как было: я или он. Две сотни фунтов, когда вернусь, пятьдесят сразу. Это большие деньги. Для меня это был всего лишь еще один Кайт. И получилось все так же просто, как с Кайтом. Теперь ты бросишь меня? — спросил он, и Энн услышала в тишине его взволнованное, с присвистом, дыхание.

— Нет, — не сразу ответила она, — я тебя не оставлю.

— Знаешь, я счастлив! — воскликнул он. Подавшись вперед, он отыскал на мешковине ее холодную как лед руку и на мгновение прижался к ней своею небритой щекою, он не смел коснуться ее уродливой губой. — Как хорошо, когда можно кому-то полностью довериться.

2

Энн долго молчала, прежде чем заговорить снова. Ей хотелось, чтобы голос ее звучал ровно, чтобы Рейвен не почувствовал ее отвращения. Затем она решилась, но все, что пришло ей в голову, снова было:

— Я тебя не брошу.

В темноте ей отчетливо припомнилось все, что она читала об этом преступлении: секретарша министра лежала в коридоре. Ей прострелили череп. Министр тоже был убит выстрелом в голову. Газеты называли это самым зверским политическим убийством с тех пор, как королевскую чету Сербии выбросили из окон их дворца, чтобы освободить трон для нового монарха — героя войны.

— Хорошо, когда можно кому-то рассказать такое, — повторил Рейвен.

И вдруг ей вспомнилась его губа, которая раньше не казалась ей такой уж отвратительной, и ее чуть не вырвало. И все же, решила она, нельзя останавливаться на полдороге, у него не должно быть и тени сомнения, пусть он найдет Чамли и его босса, а тогда... Она отшатнулась от него.

— А они сидят себе и ждут, — сказал он. — Говорят, из самого Лондона приехал какой-то легавый — меня ловить.

— Из Лондона?

— В газетах писали, — с гордостью подтвердил он. — Сержант Мейтер из Ярда.

Она едва сдержала крик ужаса и отчаяния.

— Здесь?

— Возможно, он сейчас где-то поблизости.

— Почему же он тогда не войдет?

— В темноте им меня нипочем не взять. И потом, они наверняка уже знают, что и ты здесь. Стрелять им теперь нельзя.

— А ты — ты бы смог?

— Нет такого человека, перед которым бы у меня дрогнула рука, — сказал Рейвен.

— Как ты думаешь выбраться, когда рассветет?

— А я и не собираюсь этого ждать. Вот станет хоть немного видно, куда идти... И куда стрелять. Им-то нельзя стрелять первыми — и убивать им меня нельзя. Вот что облегчает мою задачу. Мне надо лишь несколько часов. Если я удеру, они ни за что не догадаются, где меня искать. Только ты будешь знать, что я в «Мидленд стил».

Она почувствовала острую ненависть к нему.

— И ты вот так, хладнокровно, будешь стрелять?

— Ты же сказала, что ты на моей стороне, да?

— Да, — проговорила она осторожно, — да. — Ей надо было подумать. Спасение мира... и Джимми обходилось ей слишком дорого. Если дело дойдет до выбора, миру придется отодвинуться на второй план. А что, интересно, думает Джимми? Она знала его тяжеловесную непреклонную прямолинейность — ей не удастся объяснить ему, почему она вела себя так с Рейвеном и Чамли, даже если она принесет ему на тарелке голову Рейвена. Сказать, что она хотела предотвратить войну? Этот довод даже ей самой казался слабым и неправдоподобным. — Давай-ка спать, — сказала она. — У нас впереди длинный-предлинный день.

— Пожалуй, теперь я мог бы и уснуть, — отозвался Рейвен. — Ты и представить себе не можешь, как хорошо, когда...

Но теперь уже Энн не могла спать. Ей надо было слишком много передумать. Ей пришло в голову, что она могла бы стянуть пистолет, пока Рейвен спит, и позвать полицию. Тогда Джимми будет вне опасности. Но что в этом толку? Ей ведь не поверят: у них нет доказательств, что старика убил именно он, Рейвен. Но даже и в этом случае он мог бы убежать. Ей нужно время, а времени нет. С юга, где находился военный аэродром, донесся еле слышный гул самолетов. Они шли на очень большой высоте с особым заданием — охранять шахты Ноттвича и заводы «Мидленд стил». Они казались крошечными пятнышками света, каждое не больше мотылька. Они пролетали в боевом порядке над железной дорогой, над товарным складом, над сараем, где сидели Энн и Рейвен; над Сондерсом, который укрылся с подветренной стороны платформы и, чтобы согреться, хлопал руками; над Эки, которому снилось, что он стоит на кафедре собора Святого Луки; над бодрствующим у телетайпа сэром Маркусом.

Держа пистолет на коленях, Рейвен впервые за целую неделю крепко спал. Ему снилось, что он разжег большой костер в день Гая Фокса[24]. Он кидал в него все, что было под рукой: похожий на пилу нож, программки скачек, ножку от стола. Костер горел жарко, ровно, красиво. Вокруг Рейвена вспыхивали огни фейерверка, и снова по другую сторону костра появился, военный министр.

«Неплохой костер», — сказал он, ступая в него. Рейвен подбежал к огню, хотел оттащить старика, но тот сказал: «Оставь меня. Здесь так тепло», — и осел в пламени, как чучело Гая Фокса.

Пробили часы! Энн сосчитала удары, как она считала их всю ночь: должно быть, уже почти утро, а она так ничего и не придумала. Она кашлянула и почувствовала боль в горле и вдруг с радостью поняла, что на дворе туман: не обычный серый туман, который опускается сверху, а холодный пронизывающий желтый туман с реки, в котором, если он густой, очень легко скрыться. Она неохотно — он стал ей противен — протянула руку и тронула Рейвена. Тот сразу же проснулся.

— Поднимается туман, — сказала она.

— Ну, везет нам! — воскликнул он и приглушенно засмеялся. — Ну, везет! Тут поневоле поверишь в провидение, а? — В бледном предутреннем свете они уже начинали различать силуэты друг друга. Проснувшись, Рейвен дрожал от холода как осиновый лист. — Мне снился большой костер, — сказал он.

Она увидела, что он сидит на голом полу, но никакой жалости к нему не почувствовала. Сейчас он был для нее диким зверем, с которым надо вначале обращаться осторожно, а потом уничтожить. «Пусть мерзнет», — подумала она. Он осматривал пистолет, она видела, как он снял курок с предохранителя.

— А ты? — спросил он. — Ты вела себя со мной честно, и я не хочу, чтобы ты попала в беду. Я не хочу, чтобы они думали... — Он запнулся и закончил заискивающе и вопросительно: — Чтобы они знали, что мы с тобой заодно в этом деле.

— Я что-нибудь придумаю, — сказала Энн.

— Надо бы стукнуть тебя покрепче, чтобы ты вырубилась. Тогда бы они ничего не узнали. Но я раскис. Я не смог бы обидеть тебя, даже если бы мне заплатили.

— Даже за двести пятьдесят фунтов? — не удержалась она.

— Я его не знал, — сказал Рейвен. — Это другое дело. Я думал, он один из хозяев жизни. А ты... — Он снова запнулся, сердито и молча оглядывая пистолет.

— Обо мне не беспокойся, — сказала Энн. — Я что-нибудь совру.

— Ты умница, — с восхищением сказал он.

Он смотрел, как холодный туман вползает под плохо прилаженную дверь, заполняя сарайчик,

— Туман густой, рискнем, а? — Он держал пистолет в левой руке, разминая пальцы правой. Он засмеялся, чтобы поднять настроение. — В таком тумане им меня ни за что не поймать.

— Будешь стрелять?

— А как же.

— Придумала, — вдруг сказала Энн. — Рисковать не будем. Дай мне пальто и шляпу. Я надену их, выскользну первой, и пусть побегают, им за это деньги платят. В таком тумане они ничего не заметят, пока не схватят меня. Как только услышишь свистки, сосчитай, не торопясь, до пяти — и деру. Я побегу направо, ты — налево.

— Ты отчаянная, — хмыкнул Рейвен и покачал головой. — Нет. А вдруг они начнут стрелять?

— Ты же сам говорил, что они не станут стрелять первыми.

— Правильно. Но ты можешь схлопотать за это годик-другой.

— Я им что-нибудь навру. Скажу, что ты меня заставил. — И с едва заметной горечью добавила: — Зато в кои-то веки сыграю главную роль.

— Если бы ты сумела доказать, что ты моя девушка, — робко сказал Рейвен, — они бы ничего тебе не пришили. Это я знаю наверняка. Марух они отпускают.

— Есть нож?

— Да. — Он пошарил по карманам, но ножа не было. Вероятно, он остался у Эки, на полу в гостиной.

— Хотела разрезать юбку, — сказала Энн. — Было бы легче бежать.

— Давай попробую разорвать. — Рейвен стал перед ней на колени и взялся за юбку. Ткань не поддавалась. Взглянув на него сверху, Энн поразилась, увидев, какие тонкие у него запястья: его руки были не сильней, чем у худенького подростка. Вся его сила заключалась сейчас в оружии, лежавшем у его ног. Она вспомнила Мейтера и почувствовала отвращение и даже презрение к этому худому уродливому человеку, стоявшему перед ней на коленях.

— Ничего, — сказала она. — Побегу и так. Дай мне пальто.

Сняв его, он задрожал мелкой дрожью. Казалось, скинув пальто, скрывавшее потрепанный, кричащей расцветки клетчатый пиджак с протертыми локтями, он утратил немалую долю своей угрюмой самоуверенности. Костюм на нем обвис, и в нем Рейвен казался совсем заморенным. Глядя сейчас на него, никто не подумал бы, что он опасен. Чтобы не были видны дыры на локтях, он стыдливо прижимал руки к бокам.

— И шляпу давай, — сказала Энн.

Он поднял шляпу, лежавшую на куче мешков, и подал ей. Судя по его виду, он чувствовал себя униженным, а прежде унижение всегда вызывало в нем ярость.

— Ну, не забудь, — сказала Энн, — подожди, когда засвистят, потом считай.

— Не нравится мне эта затея, — сказал Рейвен.

Когда он увидел, что она уходит, он испытал глубокую боль. Он хотел, но не мог ее выплеснуть. У него было такое чувство, точно всему пришел конец.

— Еще увидимся... даст бог, — сказал он.

— Да, — машинально ответила она, и он с болезненным отчаянием засмеялся:

— Впрочем, вряд ли, после того как я убью... — Но он даже не знал имени человека, которого собирался убить.