Наемный убийца

1

В больнице творилось что-то невообразимое. Со времени уличного сбора, когда похитили старого Пайкера, отвезли его к Уивилу и грозились окунуть в воду, если он не заплатит выкупа, ничего подобного не случалось. Всем заправлял Фергюссон, он же старина Бадди. Во дворе стояло три кареты «скорой помощи», и на одной из них, предназначенной для «мертвых», намалевали череп с костями. Кто-то крикнул, что Майк отсасывает бензин назальным шприцем, и все принялись бросать в него мукой, смешанной с сажей: этого добра наготовили несколько бачков. В соответствии с неофициальной частью программы предполагалось всех потерпевших, кроме «мертвых», которых подберет машина с адамовой головой, натирать упомянутой смесью. «Мертвых» должны были положить в подвал с холодильной установкой, где хранились трупы для анатомички.

Один из старших хирургов, испуганно озираясь, пробежал по краю двора. Ему предстояло сделать кесарево сечение, и он хотел избежать встречи со студентами, которые могли чем-нибудь обляпать его или окунуть в воду: не далее как пять лет назад вышел скандал и судебное разбирательство из-за того, что одна женщина умерла в день рэга[25]. Хирурга, который оперировал ее, похитили и, одев Гаем Фоксом, целый день таскали по городу. К счастью, она была одной из тех пациенток, которым нечем платить, и, хотя ее муж и закатил на следствии истерику, следователь решил, что к молодежи нужно относиться снисходительно. Следователь и сам когда-то был студентом и с удовольствием вспоминал тот день, когда они вымазали сажей вице-канцлера университета.

Старший хирург тоже был свидетелем этого происшествия. Оказавшись в безопасности застекленного коридора, он улыбнулся при этом воспоминании. Вице-канцлер не пользовался популярностью: он был классиком, и уже одно это как-то не очень вязалось с провинциальным университетом. Он перевел Pharsalia[26] Лукана каким-то сложным, им самим изобретенным размером. Старший хирург попытался вспомнить этот стихотворный размер, но так и не смог. Однако на всю жизнь осталось у него в памяти маленькое, высохшее лицо этого человека, корчившего из себя либерала. Когда разбилось его пенсне, он еще пытался улыбаться и делать вид, что он честный и порядочный человек. Но все-то знали, каков он на самом деле, и поэтому извозили его с ног до головы.

Старший хирург, оказавшись в полной безопасности, мягко улыбнулся и обвел взглядом толпу во дворе. Белые халаты от сажи стали уже черными. Кто-то размахивал желудочным зондом. Скоро они налетят на магазин на Хай-стрит и захватят свой талисман — чучело тигра, изрядно изъеденное молью. «Ах, молодость, молодость», — нежно улыбаясь, подумал он, и тут взгляд его упал на Колсона, казначея, торопливо и испуганно перебегавшего от двери к двери: может, заловят его?.. Нет, пропустили. Черт знает чего он там понаписал, в этой «Фарсалии» — «Грозное облако славы» и еще: «Словно ныряльщик младой, перевернулась трирема...»

Бадди был чертовски занят. Все стремглав бросались выполнять его приказания. Он был их заводилой. Они могли окунуть в воду или обмазать какой-нибудь дрянью кого угодно, стоит ему только заикнуться. Восхитительное чувство власти пьянило его, оно более чем возмещало неудовлетворение, вызванное результатами экзаменов и насмешками хирургов. Сегодня, если он даст приказание, никакому хирургу несдобровать. Сажа, замешанная с мукой на воде, — это его идея. Учебная химическая тревога вылилась бы в скучное и трезвое казенное мероприятие, не подумай он о том, чтобы превратить его в рэг; само это слово заключало в себе силу; оно полностью освобождает от контроля. Он созвал на совещание самые светлые головы и объяснил:

— Если кто-то находится на улице без противогаза, значит, он уклоняется от несения воинской повинности. Есть люди, которым хочется, чтобы учеба провалилась. И уж когда мы их сюда приволочем, они у нас попляшут.

Толпа так и бурлила вокруг него:

— Ай да Бадди!

— Осторожней с этим зондом.

— Что за ублюдок стянул мой стетоскоп?

— А как насчет тигра Тима?

Они, как море, волновались вокруг Бадди Фергюссона, ожидая приказаний, а он, в белом расстегнутом халате, сунув пальцы в карманы двубортного жилета, стоял фертом на подножке кареты «скорой помощи», возвышаясь над ними, и его приземистую фигуру так и распирало от самодовольства.

— Тигра Тима! Тигра Тима! Тигра Тима! — скандировала толпа.

— Граждане великого Рима! — произнес он, и все так и покатились со смеху — ай да старина Бадди! У Бадди всегда найдется нужное слово. Кого угодно рассмешит. Разве узнаешь, что у него на уме? — Дайте мне ваши... — Тут поднялся такой визг, что хоть уши зажимай. Ну дает старина Бадди!

Бадди Фергюссон чувствовал себя как здоровенный бугай, который поел в свое удовольствие сенца и теперь испытывает потребность размяться. Он пощупал бицепсы, он напрягся, приготовившись к действию. Слишком много экзаменов, слишком много лекций, Бадди же Фергюссону хотелось побольше двигаться. Вокруг него кишел народ, и он ощущал себя вождем. Когда начнется война, он бросит всю эту работу в Красном Кресте. Бадди Фергюссон — командир роты, Бадди Фергюссон — гроза неприятеля. Единственный экзамен, который он сдал успешно, — это экзамен в институтском учебном лагере для офицеров.

— Похоже, кое-кого из наших нет, — заметил он.

— Симмонса, Эйткина, Меллоуэза и Уотта. Проклятые уклонисты! Зубрят анатомию, в то время как мы служим отечеству. Ничего, захватим их в городе. Наш летучий эскадрон нагрянет к ним прямо на дом.

— А как насчет женщин, Бадди? — взвизгнул кто-то, и вся орава загоготала и принялась тузить друг друга, бороться и толкаться. Ведь Бадди пользовался успехом у женщин. Он надменно рассказывал друзьям даже о старшей барменше «Метрополя», называя ее Пышкой Джульеттой, намекая своим слушателям на фривольные сцены, которые разыгрывались у него дома за чаем.

Бадди Фергюссон раскорячился на подножке «скорой помощи».

— Тащите их ко мне. В военное время бабы должны рожать как можно больше новых солдат.

Бадди чувствовал себя сильным, грубым и полным энергии — эдаким племенным бугаем; он едва ли помнил сейчас, что он пока еще девственник, повинный разве только в позорно провалившемся поползновении на единственную ноттвичскую проститутку. Его спасала репутация — все воображали, что он побывал чуть ли не в каждой постели города. Он понимал психологию женщин и был реалистом.

— Ты смотри с ними покруче, — кричали ему, а он великолепно отпарировал:

— Это вы мне говорите? — заставляя себя не думать о будущем: жалкая должность провинциального врача, пациенты, сидящие в очереди вдоль стен в невзрачной приемной, суровая преданность давно надоевшей жене. — Противогазы готовы? — спросил он.

Разве так уж, черт возьми, важны экзамены, если сейчас ты на коне? Несколько молоденьких сестер глядят на него из окон. И маленькая брюнетка по имени Милли — тоже. В субботу он ждет ее на чай. Он почувствовал, как от гордости напрягаются его мускулы. «Сегодня меня ожидает нечто!» — сказал он себе, забывая неизбежную правду, известную только ему самому и каждой его новой знакомой: сначала они будут долго молчать за столом, он будет безуспешно пытаться завязать разговор о футболе, а прощаясь, пошлет ей воздушный поцелуй.

С туковой фабрики донесся нарастающий вой сирены, чем-то похожий на истерический визг болонки, и все вдруг приумолкли, ибо звук этот отдаленно напомнил о тишине, которая наступает в дни перемирия. Толпа разбилась на три шумные группы, все взобрались на крыши машин, надели противогазы и выехали на холодные безлюдные улицы Ноттвича. На каждом углу из машин выскакивало несколько человек. Небольшими группами они отправлялись бродить по улицам, напустив на себя хищный и разочарованный вид. Улицы были пустынны. Только несколько мальчишек-рассыльных проехали на велосипедах — в противогазах они казались похожими на цирковых медведей. Студенты то и дело перекликались, прислушиваясь к звучанию приглушенных масками голосов. Казалось, будто каждого из них закрыли в изолированной звуконепроницаемой телефонной будке. Все они жадно вглядывались сквозь большие слюдяные глазницы в двери магазинов, выискивая жертву. Небольшая группа собралась вокруг Бадди и подзуживала его схватить полицейского, который, находясь на посту, был без противогаза. Но Бадди не одобрил этого предложения. Он пояснил, что это не обычный рэг. Сейчас они ловят изменников, которые, забыв о долге перед отечеством, не соизволили надеть противогазы.

— Мы ищем тех, — сказал он, — кто отлеживается у себя в каютах во время аврала. Однажды в Средиземном море мы здорово потешились над одним парнем, который не явился во время аврала.

Все тут же вспомнили об однокашниках, которые не явились на помощь и, вероятней всего, готовили сейчас анатомию.

— Здесь неподалеку живет Уотт, — сказал Бадди Фергюссон. — Давайте вытащим Уотта и спустим ему портки. — Им овладело чувство какой-то благостности, будто он выпил две пинты горького. — Пошли по Тэннериз, — скомандовал Бадди. — Первый переулок налево, первый направо, второй налево. Номер двенадцать. Второй этаж.

Он знает дорогу, уверял он, еще в первом семестре несколько раз заходил к Уотту на чай, пока не понял, какая тот скотина. Воспоминание о былой ошибке еще больше усилило желание сделать Уотту какую-нибудь гадость, которая запомнилась бы тому надолго.

Они побежали вдоль пустынной Тэннериз. Заляпанные сажей маски делали их одинаковыми и в то же время похожими на каких-то диковинных монстров. За большой стеклянной дверью «Мидленд стил» трое в штатском разговаривали у лифта со швейцаром. Кругом было полно полицейских в форме, а на площади прямо перед собой они увидели другую группу студентов, которым повезло больше, чем им: те уже тащили какого-то человечка (он кричал и брыкался) к машине «скорой помощи». Полиция смотрела и смеялась, а в небе, чтобы придать тревоге больше правдоподобия, гудело звено самолетов. Машины пикировали над центром города. Поворот налево, потом направо. Приезжему центр Ноттвича показался бы слишком пестрым. Только в северной части вдоль парка тянулись похожие друг на друга улицы. Дома там принадлежали состоятельным людям из среднего класса. Около рынка же современные конторы из стекла и бетона неожиданно сменялись лавочками, торгующими мясными обрезками для кошек; рядом с роскошным «Метрополем» стояли полуразвалившиеся хибары. В Ноттвиче привилегированная часть населения ни в коем случае не могла утверждать, что не знает, как живут простые люди.

Второй поворот налево. Дома по одной стороне улицы кончились, у замка улица круто ныряла вниз. Собственно, это давно был уже не замок, а муниципальный музей. В стенах его хранились кремневые наконечники стрел, черепки глиняной посуды, изъеденные молью головы оленей и даже мумия, привезенная в 1843 году графом Ноттвичским из Египта. Ее-то моль не трогала, но хранитель музея утверждал, что слышал, как внутри нее возятся мыши. Майк с назальным шприцем в нагрудном кармане хотел взобраться на стену. Он крикнул Бадди, что хранитель музея стоит на дворе без противогаза и подает сигналы вражеским самолетам. Но Бадди с компанией побежал под гору к дому № 12.

Дверь им открыла квартирная хозяйка. Она очаровательно улыбнулась и сказала, что мистер Уотт дома и, по-видимому, работает; взяв Бадди Фергюссона за петельку халата, она выразила уверенность в том, что мистера Уотта стоило бы на полчасика оторвать от занятий.

— Уж мы-то его оторвем, — пообещал Бадди.

— Да это же мистер Фергюссон! — удивленно воскликнула хозяйка. — Я узнала бы ваш голос где угодно, но вас самого, если бы вы не заговорили со мной, да еще в этом противогазе — ни за что не узнать. Я как раз собиралась выйти, да мистер Уотт напомнил мне, что сейчас учебная тревога.

— А-а, так он, значит, не забыл? — возопил Бадди. Он так и залился краской под противогазом от того, что квартирная хозяйка узнала его, и от этого ему еще больше захотелось чем-нибудь проявить себя.

— Он сказал, что меня заберут в больницу.

— Входите, ребята, — пригласил Бадди и повел всех вверх по лестнице.

Но их было слишком много. Ворваться все сразу в дверь Уотта и стащить его со стула они не могли. Они вынуждены были пройти по одному вслед за Бадди, после чего все в неловком молчании столпились у стола. Человек житейски опытный в такой момент без труда перехватил бы инициативу, но Уотт знал, что его недолюбливают, и боялся потерять достоинство. Занимался он прилежно, и не потому, что хотел локтями проложить себе дорогу к успеху (при его происхождении карьера ему и так была обеспечена). Просто он любил заниматься. Спортом он не увлекался, и не потому, что был слаб, а опять-таки просто потому, что не любил спортивные игры. Он славился оригинальным умом, что прочило ему успех. И если сейчас, в студенческие годы, он пренебрегал собой, то это была цена, которую он платил за ожидающие его титул баронета, приемную на Харли-стрит и фешенебельную практику. Его не нужно было жалеть, жалеть следовало как раз тех, других, которые в течение пяти студенческих лет перед долгим пожизненным заточением в провинции вели явно вульгарный образ жизни.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сказал Уотт. — Сквозит. — В этой его насмешке, порожденной испугом, они увидели желанную возможность выразить ему свое презрение.

— Мы пришли узнать, — заговорил Бадди, — почему ты не явился утром в больницу?

— Это ты, Фергюссон? Я не ошибся? — спросил Уотт. — Не понимаю, зачем тебе это нужно.

— Ты уклонист!

— Какой у тебя старомодный стиль, — сказал Уотт. — Нет, я не уклонист. Я просматривал кое-какие старые медицинские книги, но поскольку они вас, по-моему, вряд ли заинтересуют, я бы попросил вас удалиться отсюда.

— Занимаешься, значит? Вот так вы и пролезаете вперед: занимаетесь наукой, пока другие делают черную работу.

— Каждый развлекается по-своему, только и всего, — сказал Уотт. — Мне доставляет удовольствие разглядывать эти фолианты, а вам — орать и носиться по улицам в этих странных нарядах.

Как по сигналу, они набросились на него. Ведь это, можно сказать, было оскорбление мундира.

— Мы спустим тебе портки, — сказал Бадди.

— Прекрасно, — отозвался Уотт. — Если я сниму их сам, уйдет меньше времени. — Он начал раздеваться. — Эта акция интересна с нескольких точек зрения. Это ведь своего рода кастрация. Моя собственная теория на этот счет состоит в том, что в основе ее лежит ревность и сексуальная неудовлетворенность.

— Мерзавец, — выругался Бадди.

Он схватил чернильницу и выплеснул ее содержимое на обои. Ему не нравилось слово «секс». Его тянуло к барменшам, медсестрам и проституткам, но он верил в любовь в ее материнском большегрудом варианте. А слово «секс» предполагало нечто, объединяющее эти явления, и это злило его.

— Переверните все вверх дном! — заорал он, и все сразу же почувствовали себя счастливыми и свободными, как молодые жеребцы. Они снова были счастливы и потому не причинили Уотту особого ущерба: посбрасывали книги с полок, в пуританском усердии разбили стекло репродукции картины Мунка[27] с обнаженной женщиной.

Уотт молча наблюдал за ними, он был напуган, и чем сильнее страх овладевал им, тем язвительнее становился его взгляд. Бадди вдруг увидел его таким, каков он есть, — человек, стоящий перед ними в одних трусах, которому на роду написано преуспевать и выделяться из серой массы. И он возненавидел его лютой ненавистью. Он чувствовал себя бессильным, у него самого не было ни такого происхождения, ни таких мозгов. Он, Бадди, ближайшие несколько лет может лезть из кожи вон, а вот этому баронету, который готовит себя в гинекологи, с рождения обеспечен успех, и ничего тут не сделаешь. А еще говорят про какую-то свободу воли! Только война и смерть могли спасти Бадди от жалкой участи провинциального врача, от надоевшей жены и бесконечного бриджа по вечерам. Он бы, наверное, почувствовал себя счастливым, если бы Уотт его как следует запомнил. Он взял чернильницу и вылил остаток чернил на открытый заглавный лист старого фолианта, лежавшего на столе.

— Пошли, ребята, — сказал он. — Здесь воняет! — И во главе оравы своих друзей он вышел и стал спускаться по лестнице. Ему было необычайно весело, как будто он доказал всем и каждому, что он мужчина.

И почти тут же они захватили какую-то старуху. Она и представления не имела о том, что творится вокруг. Она, видно, думала, что идет сбор пожертвований, и предложила им пенни. Но в ответ услышала, что ей придется отправиться в больницу; они были очень любезны, и один даже вызвался поднести ее корзину: их ожесточение вдруг перешло в необычайную обходительность. Рассмеявшись, она сказала:

— Ну и ну! Что это вы, ребята, все выдумываете? — А когда один из них взял ее под руку и вежливо повел по улице, она спросила: — А который из вас Санта Клаус?

Бадди это не понравилось, это унижало его достоинство. Он вдруг почувствовал себя рыцарем: «в первую очередь женщины и дети»; «хотя кругом падали бомбы, он доставил ее в целости и сохранности». Он остановился как вкопанный: пусть их тащатся по улице со старухой; ей, видно, никогда в жизни не было так весело, она хихикала и тыкала их пальцами под ребра, ее скрипучий голос далеко разносился в холодном воздухе. Она все упрашивала их «снять эти штуки и играть в открытую» и как раз перед тем, как повернуть за угол, обозвала их мормонами[28]. Она, вероятно, имела в виду мусульман, поскольку в ее представлении мусульмане ходили с закрытыми лицами и имели несколько жен. Над головой послышался гул самолета, и некоторое время Бадди оставался на улице один, воображая, что он находится среди гибнущих под бомбами женщин и детей... Потом появился Майк: его осенила неплохая идея. Почему бы не похитить из замка мумию и не доставить ее в больницу, она ведь без противогаза? Ребята, что в машине, на которой намалеван череп с костями, уже увезли тигра Тима, носятся по городу и кричат, что им нужен старина Пайкер.

— Нет, — запретил Бадди, — это не обычный рэг. Это серьезно. — И вдруг он заметил, что какой-то человек без маски при виде его снова повернул в переулок, из которого только что вышел. — Быстрей, за ним! — закричал Бадди. — В погоню!

И они бросились в погоню. Майк бегал быстрее — у Бадди уже появилась некоторая склонность к полноте, — и вскоре Майк обогнал его ярдов на десять. Беглец опережал их. Вот он свернул за угол и скрылся из виду.

— Давай, — кричал Бадди, — задержи его, пока я не подоспею.

Майк тоже куда-то исчез, и, пробегая мимо одного из подъездов, Бадди вдруг услышал чей-то голос:

— Эй, парни! К чему такая спешка?

Бадди остановился. Опершись спиной на входную дверь, мужчина выжидающе смотрел на него. Он просто отступил в сторону, а Майк промчался мимо. В том, как он держался, Бадди почувствовал что-то серьезное, какой-то злой умысел. Улица, застроенная маленькими, в псевдоготическом стиле виллами, была совершенно пустынна.

— Вы не меня ищете? — проговорил мужчина.

— Где ваш противогаз? — оборвал его Бадди.

— Это что, игра? — сердито спросил тот.

— Какая там еще игра, — ответил Бадди. — Вы убиты. Вам придется пройти со мной в больницу.

— Ах, вон как! Значит, мне придется? — Убитый стоял, прислонившись к двери — худой, ниже среднего роста, с выпирающими локтями.

— Так будет лучше, — сказал Бадди, выпятив грудь и раздув бицепсы.

Дисциплина, подумал он, дисциплина, этот сукин сын не хочет признавать начальство. Он чувствовал удовлетворение от собственного физического превосходства. Если не пойдет по своей воле, придется расквасить ему нос.

— Ладно, — согласился тот, — я пойду с вами.

Из темноты подъезда возникло изможденное злое лицо с заячьей губой, грубошерстный костюм в клетку; в самом его повиновении было что-то вызывающе-зловещее.

— Не туда, — показал Бадди, — налево.

— Не останавливайся, — сказал человечек, ткнув Бадди пистолетом в бок. — Я убит, — сказал он. — Недурно. — Он невесело засмеялся. — Входи-ка в эту калитку, иначе убитым окажешься ты. (Они стояли напротив маленького гаража: он был пуст; его владелец укатил на службу, оставив эту голую коробку в конце короткого тупичка открытой.)

— Какого черта! — взревел было Бадди, но тут он узнал лицо, описание которого было помещено в обеих местных газетах; каждое движение этого человека было строго рассчитанным, и Бадди с ужасом убедился, что тот может выстрелить не раздумывая. Это был незабываемый момент в его жизни, да и друзья, которые считали, что он держался молодцом, не дали бы ему забыть его. Этот случай вспоминали потом в самых невероятных местах: в серьезных статьях, на симпозиумах по криминалистике. Об этом эпизоде неизбежно вспоминали на каждом новом месте, где Бадди приходилось потом работать. Никто не видел ничего особенного в том, что он сделал; никто не сомневался, что сам бы поступил точно так же: вошел бы в гараж и по приказанию Рейвена закрыл бы дверь. Но друзьям не понять было всей сокрушительной силы нанесенного ему удара: они не стояли на улице под бомбами, они не ждали с нетерпением войны, предвкушая радость и опьянение боя. А он был Бадди — гроза неприятеля, рыцарь на час, на которого обрушилась вдруг настоящая война в облике этого отчаявшегося человека с пистолетом.

— Раздевайся! — приказал Рейвен, и Бадди послушно снял с себя все. Но лишился он гораздо большего, чем противогаз, белый халат и зеленый твидовый костюм: надежду — вот что утратил он навсегда. Теперь нечего было и надеяться на то, что война поднимет его на вершину славы. Он был всего-навсего испуганным молодым человеком, толстым и красным от стыда, дрожавшим в драных трусах в холодном гараже. Он был силен, но, глядя на его объемистый живот и толстую шею, можно было заключить, что он катастрофически теряет форму. Ему следовало бы больше двигаться, больше, чем это позволяла городская жизнь. Правда, несколько раз в неделю — и тут даже мороз не был ему помехой — он надевал шорты и майку и медленно, но упрямо бегал по парку, раскрасневшись и не обращая внимания на ухмылки нянек и убийственные замечания несносных детей в колясках. Он укреплял свое здоровье, страшно было подумать, чем все это закончилось: стоять теперь молча и дрожать в дырявых трусах, пока этот дохляк, которому он в два счета мог бы сломать руку, напяливает его костюм, его белый халат и, наконец, его противогаз.

— Повернись, — приказал Рейвен, и Бадди Фергюссон повиновался.

Он был сейчас так несчастен и напуган, что, дай ему Рейвен какую-нибудь возможность, он упустил бы ее. Он не отличался богатым воображением и ни разу еще не представлял себе опасности в том виде, в каком она грозила ему сейчас, — в виде длинной, серой, зловещей железки, способной убить наповал.

— Руки за спину!

Рейвен перевязал сильные, розовые, как окорок, запястья Бадди его же галстуком — желто-шоколадным, полосатым старым галстуком одной из захудалых частных школ.

— Ложись! — И Бадди безропотно лег, а Рейвен одним носовым платком связал ему ноги, а другим заткнул ему рот. Не слишком надежно, конечно, но за неимением лучшего сойдет и так. Ему сейчас надо было действовать быстро. Он вышел из гаража и тихонько закрыл за собой раздвижные створки двери. Теперь он мог надеяться, что в запасе у него несколько часов, но он не мог рассчитывать наверняка даже на несколько минут.

Он тихонько и осторожно прошел под скалой замка, ища глазами студентов. Но команды медиков уже направились в другие места: некоторые пикетировали вокзал, поджидая вновь прибывших, остальные прочесывали улицы, ведущие на север, к шахтам. Главная опасность для Рейвена заключалась теперь в том, что в любую минуту сирены могут дать отбой. Кругом сновали полицейские, и он знал, зачем они здесь, но не останавливаясь проходил мимо них, направляясь к Тэннериз. Ближайшей его целью было добраться до больших стеклянных дверей «Мидленд стил». У него была какая-то слепая вера в судьбу и справедливость: ему бы только оказаться внутри здания, а уж там он как-нибудь доберется до человека, который его обманул. Он благополучно добрался до Тэннериз, пересек узкую улочку с односторонним движением и двинулся к большому зданию из темного стекла и стали — главному управлению «Мидленд стил». С чувством удовлетворения и возбуждения он прижимал пистолет к бедру. Его злоба и ненависть сменились какой-то ранее неведомой ему душевной легкостью; чувство горечи оставило его; в его жажде мести, казалось, не было теперь ничего личного. Как будто он мстил за другого.

Из-за дверей «Мидленд стил» какой-то человек пристально смотрел на стоянку машин и пустынную улицу. Он был похож на клерка. Рейвен пересек тротуар и сквозь стекла маски вгляделся в этого стоявшего за дверью человека. Что-то заставило его на мгновенье задержаться — он припомнил лицо, которое видел мельком у того кафе в Сохо, где снимал комнату. Он вдруг отпрянул от двери и быстро и испуганно пошел вдоль по Тэннериз. Там, за дверьми, была полиция.

Это еще ничего не доказывает, сказал себе Рейвен, выходя на тихую Хай-стрит, на которой не было никого, кроме садившегося на велосипед у почты мальчишки-рассыльного, облаченного в противогаз. Это могло означать только одно — полиция тоже заметила какую-то связь между той конторой на Виктория-стрит и «Мидленд стил». Это вовсе не значило, что та девушка его заложила. Однако едва заметная тень былой тоски и одиночества коснулась его души. Она честная, он мог бы поклясться с почти абсолютным убеждением, что она не обманет его, она ведь сказала ему: «Мы с тобой заодно». Чувство надежности покидало его, и, чтобы удержать это чувство, он вспомнил, как она сказала ему: «Мы друзья».

2

Режиссер назначил репетицию рано. Он не собирался увеличивать расходы на представление и покупать каждому противогаз. Все придут в театр до начала учебной тревоги и не уйдут, прежде чем не прозвучит сигнал отбоя. Мистер Дейвис сказал, что хотел бы видеть новый номер, поэтому режиссер послал ему извещение о репетиции. Он сунул его под край зеркала для бритья, рядом с карточкой, на которой были записаны номера телефонов всех его девушек.

В его современной, с центральным отоплением, холостяцкой квартире было ужасно холодно. В котельной, как всегда, что-то поломалось, и вода, обычно горячая, была чуть теплой. Бреясь, мистер Дейвис несколько раз порезался, и теперь весь его подбородок был залеплен кусочками ваты. Его взгляд, скользивший по списку, упал на две фамилии: Мейфэр — 632 и Мьюзиэм — 798. Корал и Люси. Брюнетка и блондинка. Пухленькая и тоненькая. Белый ангел и черный ангел. Легкий утренний туман еще застилал желтой пеленой оконные стекла, а донесшийся с улицы звук выхлопной трубы напомнил ему о Рейвене, который сидит сейчас на товарном складе, надежно окруженный полицией. Сэр Маркус, конечно, все уладит, и ему вдруг захотелось узнать, как чувствует себя человек, просыпающийся в свой последний день. «А часа своего мы не знаем», — блаженно подумал Дейвис, усердно работая кровеостанавливающим карандашом и залепляя ватой ранки на подбородке; ну а если кто и знает, как вот, например, этот Рейвен, то уж наверняка у него проблемы посерьезней, чем неполадки в котельной или тупое лезвие. Голова у мистера Дейвиса в этот момент была полна самых возвышенных мыслей, и ему показалось величайшей глупостью, что человек, приговоренный к смерти, будет бояться порезаться бритвой. И потом, конечно же, Рейвен не будет бриться там, у себя в сарае.

Мистер Дейвис наскоро позавтракал: два гренка, две чашки кофе, почки и кусочек бекона (все это прислали на лифте из ресторана, находившегося в том же здании), немного мармелада «Серебряные блестки». Мысль о том, что Рейвену такой завтрак, наверно, и не снился, позабавила его: приговоренный к смертной казни в тюрьме еще мог бы на него рассчитывать, но только не Рейвен. Мистер Дейвис не любил, когда что-то пропадает зря: он ведь платил за завтрак, поэтому второй гренок он густо намазал маслом и мармеладом! Крошка сладкого желе попала ему на галстук. Если не считать недовольства сэра Маркуса, оставалась только одна серьезная неприятность — та девушка. Он дважды потерял голову: сначала когда пытался убить ее, и потом — когда этого не сделал. Во всем был повинен сэр Маркус. Вначале он боялся, что грозный патрон не пощадит его, если узнает о ее существовании. Но теперь ему нечего опасаться. Она стала играть в открытую как соучастница: ни один суд не поверит словам преступника, опровергающего сэра Маркуса.

Поспешая в театр, чтобы немного развеяться, он совсем забыл об учебной тревоге — теперь, когда все, казалось, было действительно улажено, он мог себе это позволить. По дороге он купил в автомате за шесть пенсов пачку сливочной помадки.

Мистер Кольер был встревожен. Новую программу они уже один раз прогнали, но мисс Мейдью, сидевшая в шубке в первом ряду, заявила, что номер представляется ей вульгарным. Она совершенно не против секса, но это не тот класс. Это ведь мюзик-холл, а не ревю. Мистеру Кольеру было наплевать, что думает мисс Мейдью, но, возможно, это означает, что Коэн...

— Не скажете ли вы мне, что именно здесь вульгарно, — попросил он. — Я просто не понимаю...

— Если номер вульгарен, — вмешался мистер Дейвис, — я сразу скажу вам. Давайте прогоним еще раз. — И, посасывая конфету, он уселся в партере сразу за мисс Мейдью: теплый запах ее шубки и дорогих духов щекотал ему ноздри. Ему казалось, что лучше этого жизнь ничего не может предложить. И представление тоже принадлежит ему. Во всяком случае, на 40 процентов. И он принялся выбирать свои сорок из ста, когда девушки — в голубых трусиках с красной полоской, лифчиках и шапочках, как у почтальонов, каждая с рогом изобилия в руках — снова вышли на сцену: смуглая с восточными бровями и белокурая с полными ножками и большим ртом (большой рот — признак чувственности). Посасывая конфету, мистер. Дейвис смотрел, как они танцевали между двумя почтовыми ящиками, соблазнительно виляя бедрами.

— Это называется «Рождество вдвоем», — сказал мистер Кольер.

— Почему?

— Видите ли, рог изобилия — это как бы рождественский подарок в классическом стиле. А слово «вдвоем» придает всему сексуальный подтекст. Любой номер, где есть слово «вдвоем», всегда проходит.

— У нас уже есть «Квартира для двоих», — сказала мисс Мейдью, — и «Двое — это мечта».

— Номеров, где есть «двое», всегда не хватает, — сказал мистер Кольер. — Так можете вы мне, наконец, сказать, что здесь вульгарного? — жалобно взывал он.

— Эти ваши рога, например.

— Но они же в классическом стиле, — твердил мистер Кольер. — Древняя Эллада...

— А почтовые ящики вы тоже позаимствовали из Эллады?

— Почтовые ящики! — истерически воскликнул мистер Кольер. — А чем плохи почтовые ящики?

— Дорогой мой, — сказала мисс Мейдью, — если вы не понимаете, чем они плохи, я не собираюсь вам объяснять. Если бы вы созвали тут женский комитет, им бы я еще объяснила, но раз уж вы не можете обойтись без ящиков, так хоть покрасьте их в голубой цвет. Пусть это будут ящики для авиапочты.

— Это что, игра, что ли, такая? — возмутился мистер Кольер. — Вы, наверное, очень любите писать письма, — добавил он едко.

За его спиной девушки терпеливо, под бренчание пианино, продолжали номер, протягивая вперед рога изобилия и одновременно оттопыривая попки, обтянутые трусиками с блестящими кнопочками. Он в ярости набросился на них:

— Прекратите, слышите? Дайте мне подумать.

— Номер что надо, — похвалил мистер Дейвис. — Он украсит наше представление.

Ему было приятно спорить с мисс Мейдью, аромат, исходивший от нее, дразнил его воображение: эта перепалка доставляла ему такое же удовольствие, как если бы он бил ее или лежал на ней. Она пробуждала в нем чувство восхитительной власти над женщиной, которая к тому же была намного выше его по рождению. Это напоминало мечту, в которую он погружался еще мальчишкой, вырезая свое имя на крышке парты в мрачной мидлендской школе-интернате.

— В самом деле, мистер Дейвнант?

— Меня зовут Дейвис.

— Простите, мистер Дейвис. — «Ошибка за ошибкой, — со страхом подумал мистер Кольер, — не хватало еще разозлить этого нового мецената».

— А по-моему, номер дрянь, — не уступала мисс Мейдью.

Мистер Дейвис отломил и сунул в рот еще один кусочек помадки.

— Продолжайте, старина, — поощрил он режиссера. — Продолжайте.

Репетиция продолжалась: песни и танцы проплывали в умиротворенном сознании мистера Дейвиса — то грустные и сентиментальные, то назойливые. Больше всего мистеру Дейвису нравились сентиментальные песенки. Когда они пели: «Ты мне как мама», он и в самом деле вспоминал о матери: он был идеальным зрителем. Кто-то вышел из-за кулис и что-то промычал мистеру Кольеру.

— Что вы говорите! — взвизгнул тот, а молодой человек в бледно-голубом джемпере механически продолжал петь:

— Вы сказали «елка»? — крикнул мистер Кольер.

— Уберите ее! — завизжал мистер Кольер.

Песня внезапно оборвалась на словах «другая мама».

— У вас очень быстрый темп, — сказал молодой человек и начал препираться с пианистом.

— Куда я ее уберу? — сказал человек за кулисами. — Ее же заказали. — На нем был передник и суконная кепка. — Я ее в фургоне привез, лошадей запрягал. Вы бы хоть взглянули.

Мистер Кольер ушел и тут же вернулся.

— Господи боже мой! — сказал он. — Метров пять, не меньше. Кто мог выкинуть эту дурацкую шутку?

Мистер Дейвис пребывал в счастливом сне: он воображал себя в большом зале баронского замка, вот он сидит в домашних туфлях и греет ноги у камина, в воздухе витает слабый изысканный аромат, похожий на запах духов мисс Мейдью, и его ожидает ночь с молодой женой — красавицей и аристократкой, с которой его в то же утро по всем правилам обвенчал епископ. Она представлялась ему немного похожей на мать.

И вдруг до него донеслись слова мистера Кольера:

— И целая корзина елочных игрушек и свечей.

— А, — очнулся мистер Дейвис, — так мой скромный подарок уже прибыл?

— Ваш... скромный...

— Я подумал, что мы могли бы отпраздновать рождество прямо в театре, — сказал мистер Дейвис. — Я бы хотел познакомиться со всеми вами, артистами, и посидеть по-дружески, по-домашнему. Потанцуем немного, споем... — Энтузиазма слушатели явно не проявляли. — Шампанского хватит на всех.

Лицо мистера Кольера осветилось бледной улыбкой.

— Очень мило с вашей стороны, мистер Дейвис, — промямлил он. — Мы, конечно, это ценим.

— Елка хорошая?

— Да, мистер Дейвн... Дейвис, елка великолепная.

Молодой человек в голубом джемпере, казалось, вот-вот рассмеется, и мистер Кольер, глядя на него, насупился.

— Мы все вам очень признательны, мистер Дейвис. Правда, девочки?

Все ответили слаженно и громко, точно слова уже были отрепетированы:

— Правда, мистер Кольер. — Кроме мисс Мейдью и брюнетки с блуждающим взглядом, которая чуть замешкалась и сказала:

— Еще бы!

Это привлекло внимание мистера Дейвиса. Независимая, одобрительно подумал он, выделяется из толпы.

— Пожалуй, пойду и я взгляну на елку, — сказал он. — Не буду вам мешать, старина. Продолжайте.

И пошел за кулисы, где, загораживая проход к актерским уборным, стояла елка. Электрик повесил на нее забавы ради несколько игрушек, и они с холодным достоинством сияли на фоне старого реквизита под оголенными лампами. Мистер Дейвис удовлетворенно потер руки, в нем ожил затаенный детский восторг.

— Красиво, — сказал он.

На душу его снизошла рождественская благодать: в этом благостном мире Рейвен был чем-то случайным и инородным... как темнота, обступившая ясли младенца.

— Вот это елка, ничего не скажешь, — услышал он чей-то голос.

Это была брюнетка. Прошла следом за ним за кулисы — в номере, который сейчас репетировали, она не участвовала. Невысокая, пухленькая и нельзя сказать чтобы очень красивая. Усевшись на ящик, она разглядывала мистера Дейвиса с мрачным любопытством.

— Создает рождественское настроение, — сказал мистер Дейвис.

— Сюда бы еще бутылку шампанского, — ответила девушка.

— Как тебя зовут?

— Руби.

— Может, после репетиции позавтракаем вместе?

— Девушки, которых вы приглашаете, вроде бы куда-то исчезают, а? — сказала Руби. — Я могла бы обойтись бифштексом с луком, но только без фокусов. Хахаля из Скотленд-Ярда у меня нет.

— Что ты имеешь в виду? — резко спросил мистер Дейвис.

— Ее парень служит в Ярде. Он вчера тут околачивался.

— Не бойся, — буркнул мистер Дейвис, напряженно соображая, — со мной тебе ничего не грозит.

— Понимаете, я какая-то невезучая.

Несмотря на это новое беспокойство, мистер Дейвис чувствовал себя полным жизненных сил. Это же не его последний день. Он рыгнул: почки и бекон, съеденные за завтраком, давали о себе знать. За кулисы донеслись приглушенные звуки музыки: «А твой портрет — в нем половины нет...» Он прожевал кусок конфеты и, встав под сенью глянцево-зеленой елки, произнес:

— Зато теперь тебе повезло. Со мной тебе будет хорошо.

— Очевидно, — глядя на него все так же мрачно, сказала девушка.

— Тогда «Метрополь». Ровно в час.

— Я приду. Если не попаду под машину. Я из тех, кто перед дармовой кормежкой обязательно угодит под машину.

— Будет весело.

— Смотря что вы называете весельем, — сказала девушка и подвинулась, чтобы он мог усесться рядом с ней на ящике.

Они сидели рядом и смотрели на елку. «И снова в декабре я вспомню...» Мистер Дейвис положил руку на ее голую коленку. Эта мелодия и рождественская атмосфера внушали ему чувство благоговения. Его рука лежала на ее колене, как рука епископа на голове мальчика-хориста.

— Синдбад, — сказала девушка.

— Синдбад?!

— Я хотела сказать, Синяя Борода. С этими рождественскими представлениями все перепутаешь.

— Но ты же не боишься меня? — попробовал успокоить ее мистер Дейвис, прислонившись головой к почтальонской шапочке.

— Если уж кто и пропадет, так это я.

— Не надо ей было убегать от меня, — мягко сказал мистер Дейвис, — да еще сразу же после обеда. Пришлось мне идти домой одному. А со мной бы она не пропала. — Он обнял Руби за талию — для пробы — и притянул к себе, но, завидев проходившего мимо осветителя, поспешно отпустил. — Умница, — сказал мистер Дейвис, — надо тебе дать роль. Бьюсь об заклад, у тебя хороший голос.

— У меня — голос? У меня голос, как у простуженной кошки.

— Поцелуешь меня?

— Конечно. — Поцелуй вышел слюнявым. — Как мне вас называть? — спросила Руби. — По-моему, ужасно глупо называть человека, с которым идешь в ресторан, «мистер» и на «вы».

— А ты могла бы называть меня... Вилли? — сказал мистер Дейвис.

— Ну что ж, — мрачно вздохнув, ответила Руби. — Надеюсь, Вилли, я с тобой увижусь. В «Метрополе». В час. Буду тебя ждать. Только я надеюсь, что и ты придешь, а то мне не видать бифштекса с луком. — Она опять поплыла к сцене. Она была там нужна.

— Он такой ручной, — сказала она своей соседке.

— Беда в том, — продолжала Руби, — что я не могу их удержать. Только и слышишь: «Побаловались, и хватит». Во всяком случае, похоже, что меня ждет хороший ленч. Ну вот, опять я... Надо было плюнуть через левое плечо.

Мистер Дейвис насмотрелся вдоволь: он получил то, что хотел. Оставалось только одарить лучезарными улыбками костюмерш, осветителей и рабочих сцены. Он медленно выбирался из театра через костюмерную, перекидываясь словечком то с тем, то с другим и то и дело вынимая из кармана золотой портсигар. Как знать, он ведь новичок за кулисами, может, даже среди костюмерш можно найти, ну, молодость и талант, что ли, — тех, кого надо подбодрить, а также, безусловно, сводить в «Метрополь». Но он быстро образумился: все костюмерши были старые, они не могли понять, чего он от них хочет, а одна даже проследовала за ним по пятам, чтобы убедиться, что он не спрячется ни в чьей уборной. Мистер Дейвис обиделся, но остался столь же галантным. Пройдя по сцене и на прощание сделав всем ручкой, он выбрался на холодную улицу. Ему давно уж пора было ехать в «Мидленд стил» — он должен был повидать сэра Маркуса. Этим рождественским утром их всех ждали хорошие новости.

Хай-стрит казалась удивительно пустынной, разве только полицейских на ней было больше, чем обычно: он совсем позабыл о химической тревоге. Приставать к нему никто не пытался, вся полиция знала его в лицо, хотя вряд ли кто отважился бы сказать, чем именно мистер Дейвис занимается. Сказали бы, причем без улыбки, несмотря на его жидковатые волосы, тяжелое брюшко и пухлые морщинистые руки, что он один из молодых людей, которые служат у сэра Маркуса. Рядом с таким старым хозяином всегда будешь казаться молодым человеком. Мистер Дейвис игриво сделал ручкой какому-то сержанту на противоположной стороне улицы и сунул в рот конфету. В обязанности полиции не входило тащить «пораженных» в больницу, и ни один из ее представителей не встал бы добровольно на пути мистера Дейвиса. В его толстом добродушном лице было нечто такое, что легко превращалось в недоброжелательность. Полицейские с тайным весельем и надеждой смотрели, как он плавно движется по тротуару по направлению к Тэннериз — так смотрят на солидного человека, когда он приближается к скользкой ледяной дорожке. Навстречу ему по улице со стороны Тэннериз шел какой-то студент в противогазе.

Прошло некоторое время, прежде чем мистер Дейвис его заметил и при виде противогаза на миг остолбенел. «Эти пацифисты заходят слишком далеко, — подумал он. — Чепуха какая-то», а когда студент остановил Дейвиса и сказал ему через плотную маску что-то такое, чего тот не расслышал, мистер Дейвис приосанился и высокомерно заявил:

— Чепуха. Мы готовы к войне.

Потом он что-то вспомнил, и прежнее миролюбие вернулось к нему, все же это не пацифизм, а патриотизм.

— Ах да, — согласился он, — я совсем забыл. Понимаю, учебная химическая тревога.

От этого анонимного взгляда через утолщенные стекла глазниц, от этого приглушенного голоса ему вдруг стало не по себе.

— Не поведете же вы меня в больницу? — шутливо сказал он. — Я занятой человек.

Взяв мистера Дейвиса за локоть, студент, казалось, задумался. Мистер Дейвис заметил, что по противоположной стороне улицы идет, ухмыляясь, полицейский, и с трудом подавил раздражение. Высоко в воздухе еще плыл туман, и над городом на бреющем полете прошла эскадрилья, наполнив улицы глухим гулом. Самолеты уходили на юг, в сторону аэродрома.

— Видите, — сказал мистер Дейвис, пытаясь сдержаться, — учебная тревога закончилась. Вот-вот загудят сирены. Будет ужасно глупо, если я проведу все утро в больнице. Вы меня знаете. Я Дейвис. В Ноттвиче меня каждый знает. Спросите у того полицейского. Никто не скажет, что я не патриот.

— Вы полагаете, скоро отбой? — усомнился студент.

— Как приятно видеть ваш энтузиазм, ребята, — воспрянул духом мистер Дейвис. — Мне кажется, мы как-то встречались в больнице. Я бываю на всех ваших торжественных собраниях и помню все голоса. Это же я, — подчеркнул мистер Дейвис, — сделал самое большое пожертвование на новую операционную.

Он хотел идти дальше, но студент стоял на тротуаре, загораживая проход, а ступить на дорогу и обойти его мистер Дейвис считал ниже своего достоинства. Чего доброго, тот подумает, что он хочет удрать, полезет драться, а тут как раз полицейский подглядывает из-за угла. Неожиданная злоба, как фиолетовая жидкость, выбрасываемая каракатицей, ударила мистеру Дейвису в голову, и он утратил ясность мысли. А эта обезьяна в форме еще лыбится... Я сделаю так, что его уволят... Надо поговорить с Колкином... Он бодро продолжал что-то доказывать человеку в противогазе. Тот был щуплый, тоненький, как мальчик; медицинский халат висел на нем как на вешалке.

— Вы, ребята, делаете замечательное дело. И никто этого не ценит так, как я. Если начнется война...

— Так вы называете себя Дейвисом? — услышал он приглушенный голос.

Мистер Дейвис взорвался:

— Вы отнимаете у меня время. Я занятой человек. Разумеется, я Дейвис. — Усилием воли он подавил вспыхнувшую злость. — Послушайте. Я же разумный человек. Я уплачу больнице все, что хотите. Скажем, десять фунтов.

— Да? — не поверил человек. — Где же они?

— Можете мне поверить. Я с собой много денег не ношу, — сказал мистер Дейвис и с изумлением услышал что-то весьма похожее на смех. Это уже было слишком. — Ладно, — сдался мистер Дейвис, — можете пройти со мной в контору, и я вам все выплачу. Но я потребую квитанцию от вашего казначея.

— Будет вам квитанция, — сказал студент — его приглушенный маской голос был странно невыразительным — и отступил на шаг, давая мистеру Дейвису пройти.

Благодушие опять вернулось к мистеру Дейвису. Он продолжал болтать.

— Из-за этой вашей штуковины вам и конфету нельзя предложить, — посочувствовал он.

Мимо, лихо и смешно заломив кепку, надетую поверх противогаза, прошел мальчишка-рассыльный. Он насмешливо свистнул мистеру Дейвису. Мистер Дейвис порозовел, его так и подмывало вцепиться мальчишке в волосы или отодрать его за ухо.

— Чертов мальчишка, — сказал он.

Он стал доверчивым: присутствие врача всегда внушало ему чувство безопасности и уверенности, врачу можно рассказать о своем пищеварении, и он выслушает тебя с таким же интересом, как если бы ты рассказывал хороший анекдот.

— В последнее время меня мучает страшная икота, — пожаловался он. — Каждый раз после еды. Не то чтобы я слишком быстро ел, но, я понимаю, вы ведь пока что только студент. Хотя, безусловно, разбираетесь во всем этом лучше, чем я. И потом, эти мушки перед глазами. Мне, вероятно, следует несколько урезать свой рацион. Но это так трудно! Человеку моего положения приходится много развлекаться. Например, — он взял безответную руку своего спутника и доверительно сжал ее, — было бы бесполезно обещать вам, что я сегодня обойдусь без ленча. Вы, медики, народ тертый, и я признаюсь вам, что меня ждет одна крошка. В «Метрополе». В час. — Следуя какой-то непонятной ассоциации мыслей, он похлопал себя по карману, чтобы удостовериться, что коробочка конфет цела.

Они миновали еще одного полицейского, и мистер Дейвис и ему помахал ручкой. Его спутник не говорил ни слова. Робкий малый, подумал мистер Дейвис, не привык, видно, ходить по городу с такими, как я. Эта робость до какой-то степени сглаживала его грубое поведение; даже его недоверчивость, которая обидела мистера Дейвиса, была, вероятно, выражением застенчивости. И потому, что солнышко уже проглядывало сквозь холодный тусклый воздух и денек в конце концов был не так уж плох; потому, что почки и бекон, которые он съел за завтраком, были приготовлены на славу и даже не пережарены; потому еще, что он утвердил себя в глазах мисс Мейдью, которая была дочерью пэра; потому, что у него было назначено свидание с этой девочкой (она будет звездой эстрады!); и потому, что Рейвен наверняка уже лежит в морге, — из-за всего этого мистер Дейвис находился в каком-то благостном рождественском настроении, и ему захотелось сделать так, чтобы парень поменьше его стеснялся.

— Мне все больше кажется, что мы где-то встречались. Наверное, нас знакомил главный хирург.

Но его спутник угрюмо молчал.

— А неплохой капустник вы устроили в день открытия новой операционной. — Он снова взглянул на его тонкие запястья. — Вы случайно не тот парнишка, который тогда оделся девушкой и пел какие-то уморительные куплеты? — Мистер Дейвис, сворачивая на Тэннериз, хрипло засмеялся, как смеялся бесчисленное количество раз в славной мужской компании над сальными мужскими шутками. — Вот умора была! — Он коснулся руки своего спутника и толкнул стеклянную дверь «Мидленд стил».

Из-за угла тут же возник какой-то незнакомец, и клерк за стойкой справочного бюро сказал ему сдержанно:

— Не беспокойтесь. Это мистер Дейвис.

— В чем дело? — спросил мистер Дейвис — теперь, когда он вернулся туда, где было его место, тон его голоса стал резким и деловым.

— Мы просто не хотели бы проморгать преступника, — сказал детектив.

— Рейвена? — От волнения мистер Дейвис пустил петуха.

Детектив кивнул.

— Так вы его выпустили? Растяпы...

— Вам нечего бояться, — сказал детектив. — Как только он выйдет из укрытия, его сразу же заметят. На этот раз ему не убежать.

— Но почему вы здесь? — спросил мистер Дейвис. — Почему вы считаете...

— Мы выполняем приказ, — сказал человек.

— Вы сказали сэру Маркусу?

— Он в курсе.

Мистер Дейвис в одну минуту словно постарел.

— Идемте со мной, — резко бросил он своему спутнику, — отдам вам деньги. Мне нельзя терять времени.

Еле передвигая ноги, он неуверенным шагом поплелся по коридору, выстланному блестящими плитками, к застекленной шахте лифта. Человек в противогазе проследовал за ним по коридору и вместе с ним вошел в лифт. Они медленно поднимались вверх, как две птицы в клетке: этаж за этажом проплывал за окошком лифта; клерк в черном пиджаке с кипой промокательной бумаги в руках торопился по какому-то загадочному делу; перед закрытой дверью стояла девушка с папками и что-то говорила себе под нос. Видимо, она репетировала монолог, который ей предстояло произнести за дверью кабинета. По коридору слонялся мальчишка-рассыльный. Он поставил себе на голову связку карандашей и балансировал ею, как циркач.

Мистер Дейвис почувствовал тревогу. Шагал он медленно, ручку двери повернул мягко, словно боялся, что кто-то поджидает его внутри. Но комната была совершенно пуста. Открылась внутренняя дверь, и молодая пышноволосая женщина в огромных роговых очках сказала:

— Вилли, — но, увидев его спутника, тут же поправилась: — Сэр Маркус хочет видеть вас, мистер Дейвис.

— Хорошо, мисс Коннетт. Поищите, пожалуйста, железнодорожный справочник.

— Вы что, уезжаете? Прямо сейчас?

Мистер Дейвис помедлил.

— Посмотрите, какие поезда идут на Лондон... после ленча.

— Хорошо, мистер Дейвис.

Она ушла, и они остались вдвоем. Мистера Дейвиса знобило, и он включил электрокамин. Человек в противогазе заговорил, и снова этот приглушенный грубый голос неприятно отозвался в памяти мистера Дейвиса:

— Вы чего-то боитесь?

— Да тут в городе бродит один сумасшедший, — сказал мистер Дейвис.

Он пугался каждого звука в коридоре, шагов, звонка: сказав «после ленча», он проявил несвойственную ему смелость — ему хотелось сразу же, немедленно, убраться из Ноттвича. Он вздрогнул от скрипа красильной клети, которую спускали по стене со стороны двора. Он бесшумно подошел к двери и запер ее. Эта его собственная, давно привычная, запертая на замок комната с рабочим столом, вращающимся креслом, буфетом, где он держал два стакана и бутылку сладкого портвейна, книжным шкафом, в котором стояло несколько книг по металлургии, альманах «Уитейкерс», том справочника «Кто есть кто», книга с завлекательным названием «Китайская наложница» — все это вызывало у него гораздо большее чувство надежности, чем полисмен в вестибюле. Никогда еще, пожалуй, он так, как теперь, не ощущал покоя и уюта своей маленькой комнаты. Он словно видел ее впервые. От скрипа канатов, державших красильную клеть, он снова вздрогнул. Он закрыл окно с двойными рамами и раздраженно сказал:

— Сэр Маркус может подождать.

— А кто такой сэр Маркус?

— Мой босс.

Он с беспокойством подумал о том, что дверь секретарши открыта, а через нее ведь тоже могут войти. Он уже никуда не торопился и жаждал общения.

— Вы же никуда не спешите? — сказал он. — Снимите эту штуковину — в ней, должно быть, душно — и выпейте стаканчик портвейна.

По пути к буфету он притворил внутреннюю дверь и повернул ключ. Доставая портвейн и стаканы, он с облегчением вздохнул.

— Теперь, когда мы действительно одни, я могу рассказать вам о своей икоте. — Он налил стаканы до краев, но рука его дрожала, и вино пролилось. — Всякий раз тут же после еды...

— Деньги, — услышал он приглушенный голос.

— Честное слово, — воскликнул мистер Дейвис, — вы довольно нахальны. Мне вы можете доверять. Я Дейвис. — Он подошел к столу, отомкнул ящик и вытащил две пятифунтовые бумажки. — Имейте в виду, — сказал он. — Я потребую квитанцию от вашего казначея.

Человек убрал деньги, но руку из кармана не вынул.

— Эти тоже фальшивые? — спросил он.

Вся сцена, как живая, встала перед глазами мистера Дейвиса: «Лайэнс Корнер-хаус», коктейль «Альпийское сияние», убийца, сидящий напротив него. Он все хотел тогда рассказать ему о старухе, которую прикончил. Мистер Дейвис громко крикнул. Он ничего не хотел сказать, он не звал на помощь, он просто крикнул, как кричит больной, когда его режут под местным наркозом. Он рывком бросился к внутренней двери и начал изо всей силы рвать ручку. Он бился и дергался, точно солдат, повисший на колючей проволоке между траншеями.

— Отойди оттуда, — сказал Рейвен. — Ты же запер дверь.

Мистер Дейвис вернулся к столу. Ноги отказали ему, и он опустился на пол рядом с мусорной корзиной.

— Меня тошнит, — сказал он. — Вы же не убьете человека, которому так плохо.

Эта мысль и в самом деле вселила в него надежду, он убедительно рыгнул.

— Я пока не собираюсь тебя убивать, — сказал Рейвен. — И возможно, вообще не убью, если ты будешь вести себя спокойно и делать то, что я скажу. Этот сэр Маркус — твой босс?

— Послушайте, он же дряхлый старик, — мистер Дейвис пытался протестовать, потом заплакал — сидел на полу у мусорной корзины и заливался слезами.

— Он хочет видеть тебя, — сказал Рейвен. — Мы пойдем к нему вместе. Я столько времени потратил, чтобы найти вас. Слишком уж все гладко получилось, даже не верится. Встань. Встань! — в бешенстве повторил он безвольной обмякшей фигуре на полу. — И помни: только пикнешь — и я сделаю из тебя решето.

Мистер Дейвис шел впереди. В коридоре появилась мисс Коннетт с листком бумаги в руках.

— Я списала поезда, мистер Дейвис, — сказала она. — Самый удобный в пятнадцать ноль пять. Есть еще в четырнадцать ноль ноль, но он идет так медленно, что на нем вы выиграли бы всего минут десять. После этого перед вечерним поездом есть всего один, в семнадцать десять.

— Оставьте список у меня на столе, — сказал мистер Дейвис.

Он в нерешительности потоптался перед ней, точно хотел сказать, если бы только посмел, последнее «прости» тысяче дорогих для него вещей — этому богатству, комфорту, власти. Он даже, задержавшись на секунду («Да, оставьте список у меня на столе, Мей»), хотел, должно быть, сказать ей что-нибудь особенно нежное. Рейвен стоял сзади, чуть ли не касаясь его и держа руку в кармане. Дейвис выглядел настолько плохо, что мисс Коннетт не могла не спросить:

— Вы хорошо себя чувствуете, мистер Дейвис?

— Нормально, — ответил он.

Как путешественник, отправляющийся в неизведанную страну, он испытывал потребность оставить напоследок какую-нибудь записку, что-нибудь вроде «Я пошел на север».

— Мы идем к сэру Маркусу, Мей, — сказал он.

— Он давно ждет вас, — сказала мисс Коннетт. Послышался телефонный звонок. — Не удивлюсь, если это он.

Она зацокала каблуками по коридору в сторону приемной, а мистер Дейвис снова ощутил на локте бесцеремонную руку своего провожатого, которая подталкивала его вперед, к лифту. Они поднялись этажом выше; выходя из лифта, мистер Дейвис опять рыгнул. Ему хотелось броситься на пол — пусть стреляет в спину. Сверкающий чистотой коридор, который вел к кабинету сэра Маркуса, показался ему бесконечным, как бегущему из последних сил атлету кажется бесконечной гаревая дорожка стадиона.

Сэр Маркус сидел в своем кресле на колесиках, держа на коленях что-то вроде столика или подноса. С ним был его слуга. Сэр Маркус сидел спиной к двери, но слуга не мог скрыть своего удивления при виде изнемогающего мистера Дейвиса в сопровождении студента-медика в противогазе.

— Это Дейвис? — прошептал сэр Маркус. Он разломил сухое печенье и отхлебнул горячего молока. Он набирался сил перед очередным днем.

Слуга все с тем же удивлением смотрел, как мистер Дейвис, еле передвигая ноги, ступает по стерильно чистому линолеуму: похоже было, что ему нужна помощь, иначе он вот-вот грохнется на пол.

— Тогда идите, — прошептал сэр Маркус.

— Да, сэр.

Но человек в противогазе уже повернул ключ в двери: слабая тень радости, вернее, какого-то безнадежного ожидания отразилась на лице слуги. Всю жизнь он катал этого немощного старика в кресле на колесиках, поил его теплым молоком, кормил печеньем, ухаживал за ним, как за младенцем. И теперь он надеялся, что произойдет нечто неожиданное, что перевернет эту жизнь.

— Чего вы ждете? — прошептал сэр Маркус.

— Отойдите к стене, — неожиданно приказал Рейвен слуге.

Мистер Дейвис в отчаянии крикнул:

— У него пистолет. Делайте, что он приказывает.

Но слуге этого можно было и не говорить. Пистолет уже был извлечен из кармана, и все трое находились под прицелом: слуга у стены, беспомощно стоявший посреди комнаты мистер Дейвис и сэр Маркус, который повернулся к ним в своем кресле на колесиках, чтобы лучше видеть происходящее.

— Что вам надо? — спросил сэр Маркус.

— Вы босс?

— Внизу полиция, — сказал сэр Маркус. — Вам отсюда не уйти, если только я не...

Зазвонил телефон. Он звонил довольно долго, а потом замолчал.

— У вас шрам на подбородке — его под бородой не видно, верно? — спросил Рейвен. — Я не хочу ошибаться. У него была ваша фотография. Вы вместе были в том доме.

Он свирепо оглядел просторный богатый кабинет, мысленно сравнивая его с оставшимися в памяти надтреснутыми звонками, каменными лестницами и деревянными скамьями и с той маленькой квартирой, где варилось на плитке яйцо. Этот человек достиг большего, нежели старый министр.

— Вы с ума сошли, — прошептал сэр Маркус.

Он был слишком стар, чтобы бояться: револьвер представлял для него не бóльшую опасность, чем неверный шаг, когда он садился в свое кресло, или неловкое движение в ванной. Он, казалось, чувствовал лишь легкое раздражение от того, что его оторвали от еды. Он выпятил губу и шумно прихлебнул горячего молока.

— Есть у него шрам, — вдруг сказал слуга, стоявший у стены.

Но сэр Маркус оставил его слова без внимания, продолжая неряшливо прихлебывать молоко, стекавшее каплями по жиденькой бороденке.

— Это он? — спросил Рейвен, направив пистолет на мистера Дейвиса. — Если не хочешь получить пулю в живот, сознавайся.

— Да-да, — угодливо заговорил мистер Дейвис. — Это была его идея. Мы оказались в безвыходном положении. Нам надо было делать деньги. Это принесло бы ему больше полумиллиона.

— Полмиллиона! — сказал Рейвен. — А мне дал две сотни — и то ворованные.

— Я ведь говорил ему, что надо быть щедрее, а что я от него слышал? «Заткнись».

— Знай я раньше, что за человек был этот министр, я бы ни за что его не убил. Я прострелил ему череп. И старухе тоже. — Он закричал на сэра Маркуса: — Это ваших рук дело! Что, нравится?

Но сэр Маркус казался совершенно бесстрастным: старость притупила его чувства. Люди, погибшие по его вине, были для него не более реальны, чем жертвы преступлений, о которых он читал в газетах. Теплое молоко, немножко секса (сунуть иногда свою старческую руку за пазуху какой-нибудь молоденькой девочки и почувствовать теплоту жизни) и какое-то механическое чувство самосохранения — вокруг этого вертелись его жалкие страсти. Одна из них (а именно — страсть к самосохранению) заставила его незаметно придвинуть кресло к краю стола, где был установлен звонок. Он тихо сказал:

— Я все отрицаю. Вы с ума сошли.

— Теперь-то вы попались, — сказал Рейвен. — Даже если полиция меня убьет, — он похлопал по пистолету, — вот мое доказательство: Тот самый пистолет, которым я пользовался. По нему они догадаются, кто убийца. Вы велели мне бросить его там, но он здесь, при мне. Из-за него вас упрячут в тюрьму, если я вас раньше не пристрелю.

Незаметно двигаясь в своем кресле на бесшумных резиновых колесиках, сэр Маркус прошептал:

— Кольт № 7. Заводы выпускают их тысячами.

— Полиция, стоит ей только захотеть, может узнать по пистолету все, что угодно, — со злобой сказал Рейвен. — Есть эксперты... — Он хотел напугать сэра Маркуса, прежде чем застрелить его: ему казалось несправедливым, что сэр Маркус не будет мучиться, как мучилась тогда старуха секретарша. — Хотите помолиться перед смертью? — спросил он. — Вы ведь еврей, правда? Люди получше вас верят в Бога, — добавил он, вспомнив, как молилась та девушка в холодном темном сарае. Наконец кресло сэра Маркуса докатилось до стола, и колесо его коснулось кнопки звонка. Из шахты лифта донесся длинный глухой монотонный звонок. Сначала Рейвен не придал этому значения, но тут слуга (прорвалась, наверно, накопленная годами ненависть) сказал:

— Этот старый козел жмет на кнопку.

И не успел Рейвен решить, что же делать дальше, как кто-то за дверью стал дергать ручку.

— Велите им уйти, или я буду стрелять, — сказал Рейвен сэру Маркусу.

— Ты дурак, — прошептал сэр Маркус, — тебя заберут только за кражу. Если ты убьешь меня, тебе висеть.

Но мистер Дейвис готов был ухватиться за любую соломинку. Он крикнул человеку за дверью:

— Уйдите. Ради бога, уйдите.

— Вы дурак, Дейвис, — злобно прошипел сэр Маркус. — Если уж он решился убить вас...

Рейвен стоял перед ними с пистолетом в руке, прислушиваясь к завязавшейся между ними нелепой перепалке.

— Ему не за что убивать меня, — визжал мистер Дейвис. — Это вы заварили кашу. Я только работал на вас.

Слуга засмеялся:

— Два—один в вашу пользу.

— Замолчите, — злобно прошептал сэр Маркус мистеру Дейвису. — Я могу уничтожить вас в любой момент.

— Попробуйте! — закричал мистер Дейвис высоким петушиным голосом.

Кто-то навалился на дверь плечом.

— У меня хранятся дела Уэстрэндских золотых приисков, — сказал сэр Маркус. — И Восточно-африканской нефтяной компании.

Волна нетерпения захлестнула Рейвена. Сейчас эти двое уничтожали те добрые воспоминания, которые уже готовы были вернуться к нему в тот момент, когда он приказал сэру Маркусу молиться. Он вскинул пистолет и выстрелил сэру Маркусу в грудь. Только так можно было заставить его замолчать. Сэр Маркус повалился вперед, опрокинув стакан, молоко полилось на лежавшие на столе бумаги. Изо рта у него пошла кровь.

Мистер Дейвис заговорил очень быстро:

— Это все он, он, старый дьявол. Вы сами слышали. Что мне оставалось? Я был у него в руках. Я не виноват перед вами. — Он закричал: — Отойдите от двери. Он убьет меня, если вы не уйдете, — и сразу же заговорил снова (молоко, капля за каплей, стекало с подноса на письменный стол): — Я бы ничего не сделал, если бы не он. Вы знаете, что он отмочил напоследок? Он был у начальника полиции и сказал ему, чтобы тот приказал своим людям стрелять в вас без предупреждения.

Он старался не смотреть на пистолет, который по-прежнему был направлен ему в грудь. Побелевший слуга молчал и с каким-то восхищением смотрел, как вместе с кровью из тела сэра Маркуса вытекает жизнь. Вот как оно, значит, могло бы быть, думал он, если бы у него самого хватило смелости... когда-нибудь... за все эти годы...

Кто-то за дверью сказал:

— Открывайте немедленно, иначе будем стрелять через дверь.

— Ради бога, — закричал мистер Дейвис. — Уйдите. Он убьет меня. (Глаза Рейвена с удовлетворением следили за ним сквозь стекла противогаза.) Я вам ничего не сделал, — умолял он. Над головой Рейвена он видел большой циферблат: не прошло и трех часов с тех пор, как он позавтракал, он еще ощущал во рту привкус горячих и несвежих почек и бекона. Он не мог поверить, что это действительно конец: в час у него свидание с девочкой — умереть перед свиданием — так не бывает. — Ничего, — пробормотал он. — Все в порядке.

— Это ты, — сказал Рейвен, — хотел убить...

— Никого я не хотел... — простонал мистер Дейвис.

— ...моего друга, — закончил Рейвен. Слово «друг» было ему непривычно, и он заколебался, прежде чем произнести его.

— Какого друга! Я ничего не понимаю.

— Отойдите, — крикнул Рейвен через дверь. — Я убью его, если вы будете стрелять. Ту девушку, — напомнил он мистеру Дейвису.

Мистер Дейвис весь затрясся, словно в пляске святого Витта.

— Она вам не друг, — сказал он. — Почему же тогда вся полиция здесь, если она не... кто бы еще мог знать?

— За одни эти слова тебя надо пристрелить, — сказал Рейвен. — Она не пойдет меня закладывать.

— У нее же хахаль — полицейский! — закричал мистер Дейвис. — Мейтер! Он из Ярда!

Рейвен выстрелил. С отчаяньем и холодностью он уничтожил свой последний шанс на побег, истратив две пули, когда вполне хватило бы одной, — ему казалось, что он убивал не испуганного мистера Дейвиса — нет, он убивал сейчас весь мир. Да так оно, по сути, и было. Ведь мир человека — это его жизнь, и сейчас он расквитался за все — за самоубийство матери, за одинокие годы в доме для беспризорников, за свое бандитское прошлое, за смерть Кайта, старика министра и его секретарши. Другого выхода не было: он попробовал пойти по другому пути — довериться людям, и ему это не удалось. Не нашлось никого, кому можно было бы довериться: ни врача, ни священника, ни женщины. Над городом, извещая население о том, что учебная тревога окончена, загудела сирена, и сразу же колокола церквей разразились шумным и веселым рождественским гимном: «У зверей есть норы, только сыну человеческому...» Пуля разбила дверной замок. Рейвен, держа пистолет перед грудью, сказал:

— Есть там ублюдок по имени Мейтер? Ему лучше держаться подальше.

Он ждал, когда откроется дверь, и за это время он вспомнил многое, но он не помнил подробностей; события недавнего прошлого смутно переплетались в его мозгу, внутренне подготавливая его для осуществления последней мести: ему вспоминался голос, звучащий над темной улицей, на которую падает мокрый снег: «Вот белый цветок, он раскрыл лепестки...»; а потом другой голос — отшлифованный, поставленный голос пожилого человека, читающего «Мод»: «О, лишь на единый миг дай, Христос, увидеть лик...» Он стоял тогда в гараже и с чувством, мучительным и неведомым ему ранее, слушал, как в его сердце тает лед. Ему казалось, будто он проходит через таможню страны, в которой никогда еще не был, но которую никогда не сможет покинуть. Потом ему вспомнились слова девушки в кафе: «Чертов задира...» — и гипсовый младенец, покоящийся в материнских руках — его ждут обман, плети и крест. А она сказала ему тогда: «Я твой друг. Ты можешь доверять мне». Еще одна пуля врезалась в замок.

Слуга, стоявший у стены с побелевшим лицом, сказал:

— Ради бога, сдайтесь. Они все равно вас возьмут. Он сказал правду. Это действительно та самая девушка. Я слышал, как они говорили по телефону.

Только бы не растеряться, подумал Рейвен, когда дверь поддастся, я должен выстрелить первым. Но он плохо соображал. Сквозь маску было плохо видно, и он неуклюже стащил ее одной рукой и бросил на пол. И взору слуги предстала его рваная воспаленная губа и темные, несчастные глаза.

— Вылезайте в окно, — сказал он. — И на крышу.

Но реакция у Рейвена притупилась, он и сам не знал, стоит ли ему делать эту последнюю попытку спастись. Он обернулся, но так медленно, что не он, а слуга первым заметил, что по широкому и высокому окну сползает красильная клеть. В ней стоял Мейтер: это была отчаянная попытка взять Рейвена с тылу, но детектив не учел своей неопытности. Маленькая клеть раскачивалась из стороны в сторону, одной рукой Мейтер держался за веревку, а другой тянулся к окну, поэтому револьвер ему пришлось спрятать. Когда Рейвен обернулся, он — совершенно беззащитный — висел за окном на высоте шестого этажа.

Затуманенным взглядом Рейвен следил за ним, стараясь прицелиться. Попасть было нетрудно, но он, казалось, и не хотел его убивать. Он испытывал только боль, отчаяние и полнейшую усталость. Сознание того, что его предали, не вызвало в нем ни злобы, ни горечи. Темная вода реки Уивил, скрытая густой пеленой ледяной крупы, отделяла его от враждебного мира людей. «Дай, Христос, увидеть лик». Ему с самого рождения был уготован такой конец: его предавали все подряд, пока не закрылись все пути, ведущие в жизнь: мать, которая истекала кровью в подвале; священник в доме для беспризорников, мальчишки, с которыми он оттуда удрал, потом еще этот коновал. Его предавали все; почему же он решил, что она его не предаст? Как он мог раскиснуть перед юбкой? Даже Кайт был бы теперь жив, если бы не юбка. Все они раскисали — одни раньше, другие позже: Пенрит, Картер, Джосси, Баллард, Баркер и Громила Дейн. Он медленно, рассеянно прицелился. Он был совершенно одинок и поэтому испытывал что-то вроде чувства товарищества к человеку, которого собирался убить. Кавалерист, Мейхью... Все они в свое время думали, что их юбки не такие, как у других, что они гораздо лучше. Раз уж ты родился, то постарайся уйти из жизни пораньше и не запачкаться. Впервые за все время мысль о самоубийстве матери не вызвала в нем горечи, и, пока он долго и неохотно прицеливался, Сондерс через открывшуюся наконец дверь выстрелил ему в спину. Смерть пришла к Рейвену вместе с невыносимой болью. Казалось, он должен был разрешиться этой болью, как роженица ребенком, и он всхлипывал и стонал, пытаясь освободиться от нее. Наконец она покинула его, и он последовал за своим единственным дитятей в бесконечное одиночество.