Накануне

Глава 60 Пулеметчики

Они шли по пустому коридору — мимо сорок первой, сорок второй… Сзади, вдогон, гремела, покрывая медью труб неистовое ура, «Марсельеза».

— Кончил… Фокусник! От-то шут!

Иван оглянулся на презрительный, небрежный голос Федора и покачал головой:

— Шут-то шут, а ловок говорить, этого у него не отымешь… Не то что дамочки какие-нибудь, а даже, я приметил, — из наших, и то кой-кто здорово слушал. Конечно, кто похлипче…

Опять вспыхнула стыдом Марина. Иван видел? Нет, быть не может. Она не могла не заметить, если он стоял близко. Да и он не сказал бы сейчас так, если б подумать мог, что она… Он же чуткий, он настоящий товарищ, Иван. И если б сказал, так прямо, без намека. В лицо. По-большевистски.

Иван вздохнул, подравнивая шаг к Василию.

— А я все-таки, правду сказать, товарищ Василий, не ожидал, что до такой точки народ податлив. Ведь на митингах здорово нас — меня даже слушают. А как до настоящего дела в упор дошло — смотри на милость: двадцать два голоса всего и собрали…

— По Керенскому — пятнадцать, — язвительно откликнулся Федор. — И тут не смог не смошенничать, революционный законник. А насчет несознательности — это признать надо. Плохо разбирается еще народ.

Василий свернул в дверь направо. Тесным проулочком вышли в сад. Мартьянов неодобрительно крякнул:

— Непорядок. Смотри, пожалуйста, даже часового нет: входи кто хочет. А в сад не то что через калитку Кирочную — через ограду с любой стороны ход: и с Таврической, и с Кирочной, и с Парадной… Тут взвода одного довольно, пулеметов парочку — и Временное это правительство поминай, как звали.

Федор вопросительно глянул на Василия: намекает как будто на что-то Мартьянов. По заставам рабочая гвардия — за большевиками. Может, и в самом деле…

Но Василий не сказал ничего. Только свел брови неодобрительно. Мартьянов переглянулся с Адамусом, и Адамус спросил сейчас же:

— Так как же, насчет… дальнейшего, товарищ Василий? Я толк потерял. До сегодня считал: Совет — власть. Как вы же нам разъясняли на общепартийном собрании: орган власти рабочих и крестьян, диктатуры рабочего класса.

— Так и есть, — подтвердил Василий и ускорил шаг. Опять сбился с ноги Адамус.

— А Временное правительство? Сейчас, стало быть, две власти?

Василий кивнул. Федор вмешался сумрачно:

— Какая Совет власть, ежели он собственной волей правление уступил буржуазам.

Василий сказал не оборачиваясь:

— Двадцать два голоса. С этим двоевластием не снимешь. Но существо Совета, как органа диктатуры, не изменяется от того, что у большинства солдат — да и рабочих — еще глаза заслеплены. Вы не забудьте — целые миллионы сейчас впервые вступают в политику: голос у них есть, а понимания политического еще нет; им легко глаза отвести. Притом Россия сегодняшняя самая мелкобуржуазная в мире страна: недаром у нас такой ход меньшевикам и эсерам.

— Что ж будем делать?

— Разъяснять будем. Что не только нового строя, но даже и мира не будет, пока не установится власть Советов.

Один из рабочих отозвался недовольно:

— Время сколько уйдет.

— Терпеньем запастись придется, — кивнул Василий. — Ничего не сделаешь: надо брать жизнь, как есть, на правду глаз не закрывать, иначе ввек не перестроишь жизнь.

— Против всех партий придется идти, — тихо проговорил Иван. — Нынче что было — в Совете-то… И впредь не будут, пожалуй, давать говорить… Эдак ввек не разъяснишь.

— Газету поставим — сразу легче станет, — уверенно сказал Федор. — На послезавтра, на пятое, товарищ Молотов первый номер «Правды» готовит. И по районам сбор идет уже в "Фонд рабочей печати". Свою типографию ставить надо: не хотят типографщики-хозяева большевистскую газету печатать… Как «Правда» выходить начнет — совсем иное пойдет дело. Печать — это, знаешь, брат, какая сила… Не то, что ты там: поговорил и пошел. Тут рабочий в каждое слово вникнет.

— Положим! — отозвался Иван. — С живого слова крепче доходит.

Василий засмеялся.

— Поспорьте, поспорьте… специалисты. Все хороши, и всем работы будет выше головы. Вы что такая смиренная сегодня, Мариша? Очень устали?

Он остановился. Остановились и остальные. И тотчас сквозь тихую морозную ночь дошли от Кирочной какие-то странные, скрежещущие, словно железо об снег, звуки. Прислушались.

— Го! Ты, что ли, накликал, Мартьянов? С Кирочной будто на Таврическую сворачивают, слышишь…

Бегом почти, по целине прямо, по сугробам, к ограде, что вдоль Таврической улицы. Жуткие, лязгающие звуки стали громче и ближе. Уже слышен топот шагов, скрип снега под сотнями подошв.

Мартьянов перегнулся через ограду: из-за угла, из-за поворота медлительный, тяжелый, многерядный — вливался в Таврическую серый людской поток. Ближе, ближе… Шеренга за шеренгой, волоча за собой на веревках старательно укутанные войлоком — диковинными зверями какими-то казавшиеся — пулеметы. Скрежещут по мерзлому снегу низкие широкие колесики, холодной медью поблескивают ленты, крест-накрест перекрывающие серые, накрахмаленные морозом, взгорбившиеся нагрудники зябких солдатских шинелей.

— Ораниенбаумцы, — сказал Мартьянов, стряхивая налипший на грудь с ограды снег. — Первый пулеметный полк. О нем еще в Солдатской секции сведение было: пешим порядком идет на усиление революции. В час добрый. Может, и в самом деле подсобят.