Наполеон. Годы изгнания

Глава первая

Поступление на императорскую службу — Поездки в Дрезден и в Голландию — Русская кампания и заговор Мале — Кампания 1813 года в Саксонии

В 1811 году из семей, обслуживавших лично императора, были отобраны двенадцать молодых людей для работы в качестве швейцаров и привратников в апартаментах императора. Моя мать, входившая в состав обслуживающего персонала Римского короля в качестве его главной няньки, обратилась к обер-камергеру императорского двора графу де Монтескью[6] с просьбой оказать мне честь, включив меня в число этих двенадцати молодых людей. Ее просьба была удовлетворена.

В то время император, достигший пика своей славы, чувствовал себя счастливым. У него только что родился сын[7], и это знаменовало для Наполеона осуществление всех его честолюбивых замыслов. Он лелеял мечту оградить трон сына от опасностей, которые ежедневно угрожали его собственной власти.

Императорский двор со всеми следовавшими друг за другом празднествами — балами, театральными представлениями, охотой — поистине оставлял блестящее впечатление. Прежняя дворянская знать стремилась добиться чести стать приближенной к императорскому двору, быть принятой на работу в составе императорского обслуживающего персонала, служить в государственной администрации или в армии. Это ее стремление находило благожелательный отклик. Император использовал свою власть, чтобы оказывать честь представителям старой аристократии, награждая их титулами и назначая на высокие должности. Новая дворянская знать не без ревности наблюдала за всем этим, но она знала императора по военным кампаниям и, следовательно, понимала, что в армии вознаграждают только за истинные заслуги. Император считал, что именно в боевых условиях, под воинскими знаменами, сознание долга перед страной и собственной чести, проявление героизма и величия должны привести к слиянию в одно целое старой и новой аристократии, к объединению всех противостоящих сторон. Император своевременно появился на политической арене страны, но также во многом опередил свою эпоху: он безотлагательно навел в стране порядок вместо существовавшей анархии, справившись со всеми бедствиями, которые принесла с собой революция.

Король Луи только что отрекся от престола короля Голландии[8], действуя вопреки желаниям императора, но в интересах своего народа, о страданиях которого он знал не понаслышке. Император решил совершить поездку в Голландию. Через некоторое время после этого императорский двор отправился в Компьень. И уже из этой резиденции Их Величества выехали в королевство, которое император только что присоединил к Франции.

Так как император разъезжал по стране, то он договорился встретиться с императрицей в Антверпене. Императрица вместе со своей свитой направилась в замок Лаекен[9], оставив Римского короля на попечении графини де Монтескью. Когда императрица прибыла в Лаекен, она совершила несколько экскурсий в окрестностях Брюсселя, посетив театр в Брюсселе и местные фабрики. По предложению императора она закупила значительное количество кружев для того, чтобы дать новый импульс работе переживавших тяжелые времена фабрик по производству кружев. Где бы она ни появлялась, ей оказывали самый сердечный прием[10].

Тем временем император объезжал все северное побережье от Булони до Флиссингена, где отдал распоряжение о начале некоторых строительных работ. Он был вынужден задержаться на борту корабля из-за ураганного ветра, а несколько человек из его свиты, находившиеся на борту небольших кораблей, подверглись немалой опасности[11].

Императрица, покинув замок Лаекен, присоединилась к императору в Антверпене; Их Величества оставались в этом городе несколько дней, посещая общественные учреждения и присутствуя на празднествах, которые устраивались в их честь. Они покинули Антверпен после того, как были свидетелями спуска на воду реки Шельда[12] судна, построенного на местной верфи.

Император покинул город, дав императрице возможность проследовать без него в Горкюм, где он позднее присоединился к ней[13]. В этом городе император, несмотря на сильный дождь, провел смотр различным подразделениям вооруженных сил, находившимся в боевой готовности под командованием маршала Удино. Когда император вернулся в свою резиденцию после смотра, он, хотя и сильно промок под дождем, сразу же дал аудиенцию городским официальным лицам. Губернатор королевства Голландия, архиказначей Лебрен[14], герцог Плезанса, прибыл в город, чтобы приветствовать Их Величества.

Из Горкюма император и императрица через Воркюм[15] проследовали в Амстердам.

Их въезд в Амстердам был отмечен особой торжественностью[16]. Императрица ехала в окружении конного почетного караула в карете с большими застекленными окнами. Император ехал верхом на коне в сопровождении офицеров генерального штаба в блестящих парадных мундирах. Его горячо приветствовали чуть ли не все жители города. Городская знать, торговцы и многие другие собравшиеся на улицах люди были приятно удивлены тем, как император попросту обращался к каждому человеку, проявляя полную осведомленность об интересах жителей города, озабоченность их нуждами и демонстрируя такое знание деталей их жизни, которое производило на них особенно благоприятное впечатление.

Все время, пока император и императрица оставались в Амстердаме, они посвятили только приемам и экскурсиям. В отсутствие императора, который поехал на остров Тексел[17], императрица посетила деревню Броек[18]. По тем деревенским улицам, покрытие которых напоминало мозаику, каретам не разрешалось проезжать. Исключение было сделано для Ее Величества, которую подвезли к дому мэра; в доме ей показали дверь, которую открывали только по случаю крестин, свадеб или смерти обитателей дома. Император также ездил в Саардам[19], где жил Петр Великий, когда изучал кораблестроение.

Во время этой поездки император и императрица провели один день на яхте. Император подошел к рулевому яхты и, расспрашивая его, между прочим задал вопрос, принадлежит ли ему эта яхта. «Совсем нет, — ответил рулевой, — если бы она была моей, то я бы считал себя очень счастливым человеком».

«Ну что ж, я дарю ее тебе», — заявил император рулевому. Тот отреагировал на заявление императора скептической улыбкой, не понимая, каким это образом император может дать ему что-то, не принадлежащее ему, и поэтому не поблагодарил императора за подарок. Но когда в тот же вечер маршал Дюрок вызвал к себе рулевого яхты и вручил ему документ, удостоверяющий его право на владение, и расписку бывшего владельца яхты в получении за нее денежной компенсации, «радость этого человека, — сообщил мне Дюрок, — была такой, что, казалось, он находится вне себя. Его радость была тем более безграничной, поскольку поначалу он считал, что я просто подшучивал над ним». Император сказал, что яхта обошлась ему в 6000 франков. Таким образом, счастливая судьба рулевого была устроена за не очень дорогую цену.

Император много раз поступал подобным образом. Как он имел обыкновение говорить, нельзя, чтобы монарх ограничивал себя в совершении таких поступков. Люди, для которых он делает подобные вещи, становятся более преданными ему; они особенно ценят это в тот момент, когда на них обрушивается несчастье. Им также следует оказывать помощь именно тогда, когда они будут считать, что их спасение ниспослано провидением.

Вся поездка проходила блестяще. Из Парижа в Амстердам специально приезжали французские актеры, чтобы давать представления. Жители этого города скучали по королю Луи, но это не мешало им проявлять энтузиазм, где бы ни появлялся император. Из Амстердама Их Величества проследовали через Харлем в Гаагу, где они посетили порт и общественные центры, занимавшиеся социальной и образовательной деятельностью. Когда император отправился в новую поездку по стране[20], императрица поехала в замок Лоо[21], где позднее император присоединился к ней. Затем Их Величества отбыли в Неймеген и Дюссельдорф и, переправившись через Рейн, прибыли в Кельн, где в их честь были устроены празднества. Представители всех городских гильдий, несшие флаги со знаками отличия их профессий, прошествовали под окнами императрицы, провозглашая здравицы в честь императора и императрицы Марии Луизы. Все улицы были разукрашены гирляндами, с балконов и с окон домов свисали гобелены, зеленые ветки для украшения и связки букетов цветов. Покинув Кельн[22], Их Величества проследовали в Динан. Ночью поднялся настолько сильный ветер, что был снесен понтонный мост на реке Маас. Император хотел переправиться через реку, но местные лодочники сказали, что река слишком разошлась и переправиться через нее в ближайшие два или три дня будет невозможно. Император знал, что в местном гарнизоне содержатся пленные английские моряки. Он приказал, чтобы к нему привели наиболее смекалистых и сильных. Уровень воды в реке постоянно поднимался, а течение было быстрым и опасным. Император спросил моряков, смогут ли они соединить лодки настолько плотно, чтобы позволить всему его сопровождению переправиться через реку Маас. Моряки ответили, что это возможно, но рискованно. Его Величество сказал им, чтобы они немедленно принялись за работу. Погода стояла холодная, и по приказу императора было в избытке приготовлено горячее вино. Через несколько часов моряки соорудили из лодок паром, на котором сначала император, императрица и их свита переправились через реку. Прежде чем солнце взошло, переправилось все сопровождение императора. Каждому моряку император приказал выдать полный набор одежды, денежное вознаграждение, а также распорядился освободить их из плена, обеспечив возвращение в Англию. Всего было сорок английских моряков. 11 ноября их величества прибыли в Сен-Клу, воссоединившись с Римским королем.

Отношения между Францией и Россией серьезно осложнились из-за военной оккупации герцогства Ольденбургского по приказу императора князем Экмюльским (Даву)[23].

Независимо от того, в какой степени была оправданна оккупация, вызванная тем, что герцогство это служило каналом для переправки громадного количества английских товаров в Европу, независимо от того, насколько сильно страдала от этого континентальная блокада, введенная императором и признанная Россией, император, тем не менее, считал, что вторжение его войск в герцогство означает акт пренебрежения к персоне герцогини Ольденбургской, происходившей из русской императорской семьи. Он собирался осудить акцию, предпринятую его маршалом, и вывести французские войска из герцогства, когда из Санкт-Петербургского кабинета была получена угрожающая нота: в ней содержалось требование о немедленной эвакуации французских войск и об объявлении Данцига вольным городом в качестве компенсации за оккупацию побережья герцогства Ольденбургского. Эта нота бросила вызов чести Франции, разрушила состояние гармонии, существовавшее между двумя державами, и вынудила императора поддержать позицию князя Экмюльского (Даву), занятую им в отношении герцогства Ольденбургского.

Император, озабоченный сгущавшимися тучами на политическом горизонте, хотел отвлечь внимание императрицы от возникших в связи с этим неприятностей, развлекая ее и молодых придворных дам более частым проведением приемов и балов. Самый блестящий костюмированный бал был дан в помещении театра дворца Тюильри: главным танцем была кадриль, и ее репетиции проводились за несколько дней до бала в сооруженном для этой цели небольшом театре в апартаментах императрицы. В этой затее приняли участие две сестры императора, обе необыкновенно очаровательные. Принцесса Полина появилась в костюме, символизировавшем Францию. Принцесса являла собой идеал красоты, которую выгодно подчеркивал восхитительный костюм. Облачившись в белую тунику, она прикрыла грудь легким нагрудником, усыпанным золотыми чешуйками; ее голову увенчивал легкий шлем из полированного золота, а на шлеме развевалось несколько белых перьев; со шнурованными туфельками на ногах и с полукопьем в руке она представляла собой на редкость очаровательное зрелище.

Наряд Неаполитанской королевы символизировал Италию: на королеве сверкало красное платье, отделанное золотой вышивкой. Так как она не была столь высокого роста, как принцесса Полина, то ее превосходный богатый костюм казался несколько тяжеловатым, но также производил сильнейшее впечатление. В кадрили обратили на себя внимание самые очаровательные дамы императорского двора. Графиня Ле Гран, баронесса де Мегриньи и другие такие же красивые дамы появились в костюмах, символизировавших часы. Они следовали за генералом Шарлем де Лагранжей[24], облаченным в маскарадный костюм, символизировавший солнце.

Император всегда считал, что для возрождения Европы необходим повсеместный мир. Когда он был Первым консулом, его главной целью было достижение мира. Он часто говорил, что его нельзя обвинять в нарушении Амьенского мирного договора. Став императором, он продолжал неустанно добиваться мира, о чем всем было хорошо известно. После битв при Аустерлице, Фридланде, Ваграме и даже до переправы французских войск через Неман он не упускал случая, чтобы вновь и вновь предлагать мир Англии. Его амбиции не заходили столь далеко, чтобы отобрать скипетр владычицы морей из рук Англии, но он хотел, чтобы французские корабли пользовались уважением на морских просторах и французский флаг на их мачтах служил им защитой. Поэтому император принимал участие только в тех войнах, которые развязывались против Франции.

Прежде чем покинуть Париж, чтобы совершить великие военные походы, император провел несколько совещаний по проблеме продовольствия с целью обеспечения Парижа продуктами питания. В течение последних двух лет урожай в стране был плохим. Прогнозы на урожай в предстоящем году также не предвещали ничего хорошего[25]. До отъезда он отдал исчерпывающие и строгие распоряжения о том, чтобы склады, хранившие запасы продовольствия, были заполнены, чтобы в Париже были установлены умеренные цены для рабочих, о которых он особенно заботился. Он знал, что богатые всегда сумеют ухитриться закупить для себя необходимые продукты, независимо от того, как высоко взлетят цены. Император знал, к чему может привести нехватка продовольствия в Париже: народ, когда он голоден, можно подтолкнуть к любым общественным беспорядкам, а именно этого император хотел избежать во время своего отсутствия во Франции.

Сконструировав механизм управления страной, с помощью которого должен был действовать его государственный административный аппарат, император с императрицей весной 1812 года выехали из Сен-Клу в Дрезден, вновь оставив своего сына на попечении графини де Монтескью, которой они безгранично доверяли, и вполне заслуженно. Хорошо известно, что император, когда вручал ей своего сына, заметил: «Мадам, я доверяю вам судьбу Франции; позаботьтесь о том, чтобы он стал хорошим гражданином и хорошим христианином». Эти слова были сказаны женщине, чьи добросовестность и благочестие были хорошо известны.

Каждое утро графиня де Монтескью, в соответствии с заведенным обычаем, приносила Римского короля к императору во время завтрака. Тот брал сына на руки и усаживал его на колени. Император получал удовольствие, играя с сыном и даже поддразнивая его. Однажды утром он, играя с ребенком, держал его маленькую ручку в своей руке; взглянув на госпожу де Монтескью, он спросил: «Мадам, когда с вашей помощью эта рука станет способной держать стоящую саблю?»

«Сир, прежде чем научить его творить зло, мы должны научить его делать добро».

«Это ответ умной женщины», — согласился император. Через два дня после отъезда, из Сен-Клу[26] император и императрица прибыли в Майнц, где они остановились, приняв в качестве гостей великого герцога Гессенского и великую герцогиню Дармштадтскую[27].

Из Майнца они отправились во Франкфурт, чтобы встретиться с князем-примасом[28], а затем в Дрезден. Их с почетом встречали германские князья, по территориям княжеств которых они проезжали, следуя в Дрезден.

В Дрездене некоторые монархи оставались в течение целого месяца: туда прибыл император Австрии вместе с императрицей. Как говорили, она держалась на расстоянии от императрицы Марии Луизы, своей падчерицы, и относилась с предубеждением к императору Наполеону, который в связи с этим вел себя по отношению к ней с постоянной подчеркнутой галантностью. В Дрезден прибыли эрцгерцоги Австрии, а также король Пруссии с королевским принцем, своим сыном. Последний попросил разрешения императора сопровождать его в качестве адъютанта. Во время этой поездки в Дрезден императрица Мария Луиза на всех приемах и балах продемонстрировала исключительную роскошь своих нарядов. Благодаря элегантности и блеску бриллиантов она затмила свою мачеху, имевшую весьма привлекательную внешность, но униженную из-за светского успеха собственной падчерицы.

Гостями доброго и честного короля Саксонии стали прибывшие в Дрезден королева Вестфалии и многие князья Рейнской Конфедерации. Император был подобно Агамемнону, мифическому царю Аргоса, среди всех этих монархов и властителей, которые не прекращали демонстрировать свою дружбу с ним. Это был пик его императорской славы. Оставалось совсем немного времени до того часа, когда случится неслыханная перемена в его положении. Все монархи покинули Дрезден, внешне демонстрируя полное согласие друг с другом.

Хотя император мало рассчитывал на Пруссию, которую он покидал, тем не менее он не сомневался в честности императора Австрии, своего тестя, и отправился в Россию, окрыленный оказанным ему доверием и данными ему обещаниями, которые будут забыты после первого же проигранного сражения.

Попрощавшись с королем Саксонии[29] и с принцами его семьи, император покинул Дрезден 29 мая; через несколько дней императрица также выехала из Дрездена. Она отправилась в Прагу, чтобы побыть там вместе со своей семьей, с которой и провела целый месяц, с удовольствием погрузившись в атмосферу развлечений, приемов и балов. Граф фон Нейперг[30] был прикомандирован к обслуживающему персоналу императрицы в качестве ее почетного эскорта. В служебном помещении он несколько раз говорил мне о своем обожании императрицы и рассказывал об участии в итальянских кампаниях, во время которых он потерял глаз. Тогда я и представить себе не мог — учитывая его почтительное отношение к императрице, пожилой возраст, да еще черную повязку на глазу, обезобразившую его лицо, — то пагубное влияние, которое он через несколько лет окажет на судьбу молодой императрицы, этой, несомненно, на редкость высоконравственной женщины. Граф фон Нейперг был весьма остроумным человеком, обладал прекрасной фигурой, отмеченной несравненным изяществом, и рыцарским характером.

На пути следования в Прагу императрицу приветствовали и гражданские, и военные власти; повсюду на ее пути воздвигались триумфальные арки, и местное население выражало огромную радость, увидев вновь юную эрцгерцогиню, ставшую, по их мнению, жертвой политики. Многочисленный кавалерийский эскорт сопровождал ее въезд в Прагу под звуки пушечной канонады и трезвон колоколов; когда она проезжала по городу, собравшиеся на улицах представители религиозных конфессий и купеческих гильдий шумно приветствовали императрицу, выкрикивая: «Да здравствует императрица Мария Луиза!»[31].

На всех празднествах ее величеству отводилось самое почетное место. Во время больших гала-представлений ее камергерша, госпожа де Монтескью, прислуживала ей за столом. В этом ей помогали два пажа, в распоряжении которых были еще двое слуг, подносивших блюда для императрицы. Подобная процедура обслуживания предусматривалась и для императора Австрии.

1 июля императрица попрощалась с членами своей семьи и в сопровождении императора Австрии отправилась в Карлсбад. После нескольких дней, проведенных в этом небольшом городе, она, попрощавшись с отцом, выехала во Францию, остановившись по пути туда недалеко от Меца в доме графа де Панжа[32], ее камергера, где она провела ночь.

И доме графа ей был оказан чрезвычайно радушный, прекрасно организованный прием. В память о своем пребывании в этом доме она оставила для гостеприимных хозяев в гостевой книге, хранящейся в библиотеке дома, благодарственную запись, полную добрых слов. Проведя ночь в Шалоне, она 18 июля прибыла в Сен-Клу, где воссоединилась с сыном.

Прибыв в Польшу, император все еще надеялся, что мир будет сохранен. Он с нетерпением ожидал успешного результата миссии графа де Нарбона[33] в Вильну, но она оказалась неудачной. 24 июня французская армия переправилась через Неман.

В то время когда император во главе своей армии входил в Москву, генерал Мале[34] пытался вновь разжечь потухшие костры старых заговоров, полагаясь больше на собственную наглость, чем на имевшиеся в его распоряжении средства или на уверенность в конечном успехе. Содержавшийся под наблюдением в медицинском заведении, он сумел привлечь на свою сторону нескольких офицеров из числа резервистов и столичной гвардии. В три часа утра 19 октября[35] эти офицеры вывели свои отряды на улицу и принудили их овладеть заставами Парижа. Действуя с потрясающей наглостью, генерал Мале освободил из тюрьмы нескольких малоизвестных заговорщиков, не имевших никаких связей, и взял под стражу министра и префекта полиции[36], одновременно объявив о смерти императора и о формировании нового правительства. Этот преступный заговор с целью свержения правительства был в корне пресечен благодаря присутствию духа и хладнокровию генерала Лаборда. Практическая реализация заговора продолжалась всего лишь несколько часов и совершенно не повлияла на обстановку в Париже. Но если бы заговор, получив развитие, продлился еще 12 часов, то он бы скомпрометировал намного большее количество людей.

Префект Сены граф Фрошо[37] стал жертвой собственного легковерия во всей этой любительской затее. Вернувшись в Париж, император уволил его, упрекнув в том, что тот забыл, что во Франции король никогда не умирает. Король умер, да здравствует король! Несколько друзей этого функционера безуспешно пытались смирить гнев императора. «Как вы смеете, — заявил им император, — обращаться ко мне с просьбой о защите человека, который при первом же слухе о моей смерти, следуя приказам неизвестной личности, готовит зал заседаний городской мэрии, чтобы официально ввести в должность новое правительство, вместо того чтобы поспешить встретиться с моей женой и моим сыном? Это ли должное поведение префекта Парижа? Его имя при мне не упоминайте!»

Когда военный трибунал судил командиров молодых солдат, генерал Мале защищал их. Он проявил большое мужество и во время суда, и во время исполнения смертного приговора, вынесенного ему военным трибуналом. Императрица находилась в Сен-Клу, когда к ней приехал архиканцлер Камбасерес, чтобы сообщить о совершенной только что преступной попытке государственного переворота; она немедленно послала одного из своих пажей к генералу Гулэну, получившему серьезное ранение, чтобы выяснить состояние здоровья генерала[38]. Воинские гарнизоны, охранявшие Париж, и их различные полки объединились для защиты императрицы, которая проявила удивительное хладнокровие, почти одновременно узнав о преступном заговоре и об аресте заговорщиков. В одиннадцать часов герцог Ровиго (Савари) и префект полиции вернулись домой.

29-й бюллетень великой армии[39] объявил о колоссальных потерях. Император проявил мужество, решив вернуться в Париж всего лишь через несколько дней после публикации этого бюллетеня; его неожиданное прибытие в столицу Франции было необходимо, и оно воодушевило общественное мнение. Были приведены в действие все механизмы управления страной. Удивительная активность правительства, сравнимая с той, что была проявлена в течение «Ста Дней», с успехом способствовала тому, что за три месяца были сформированы армии, полностью укомплектованные и хорошо обеспеченные в материально-техническом отношении[40].

После того как Наполеон покинул армию, отступление французов из России являло собой плачевное зрелище. По заметкам о русском 4-м корпусе, сделанным императором на страницах книги, написанной г-ном Лабомом, адъютантом принца Евгения, можно судить о том, что Наполеона в Париж призвали срочные обстоятельства[41]; только из Парижа он смог бы влиять на Пруссию и Австрию. Если бы он задержался с отъездом, то тогда на пути в Париж у него могли возникнуть осложнения. Он покинул армию, оставив ее Неаполитанскому королю и принцу Невшательскому (Бертье)[42]. К несчастью, императору во время многих серьезных кризисов необходимо было находиться одновременно и в армии, и в Париже. В ходе бесед на острове Святой Елены император подчеркивал, что правительство совершало ошибки в то время, когда его присутствие в армии диктовалось необходимостью. В дни сражения при Аустерлице в стране разразился финансовый и банковский кризис; когда шло сражение при Эслинге, Фуше затеял интриги; во время русской кампании возникло дело Мале, которое предоставило новое доказательство нерадивости всех подразделений правительственной администрации в то время, когда императора не было в Париже, чтобы направлять все ее действия. Поэтому все надежды возлагались на императора, на его персону; он должен был находиться везде.

Когда император обеспечил армию всеми необходимыми средствами для начала новой кампании, он попросил принца Невшательского (Бертье) организовать охоту в Гросбуа[43], не раскрывая при этом ни перед кем своих планов. В Гросбуа он позавтракал, а затем в самый разгар охоты отбыл в Фонтенбло, чтобы уже там провести несколько дней. Для всех участников охоты это решение оказалось большой неожиданностью, и они вместе с императором прибыли в Фонтенбло в одежде, предназначенной для охоты, но никак не для продолжительного визита в загородный дворец. Поэтому всю ночь из Парижа доставлялось то, в чем сопровождавшие императора лица могли нуждаться на следующий день[44]. Сразу же после прибытия в Фонтенбло Его Величество отправился с визитом к Его Святейшеству, который проживал во дворце, и вскоре после этого вернулся в собственные апартаменты. Папа Римский немедленно нанес императору ответный визит. Император был заранее извещен об этом и выразил свое уважение к Его Святейшеству до такой степени, что вышел встретить его в галерее Дианы и затем провел в свой кабинет, где они оставались наедине почти час. Когда Его Святейшество вышел из кабинета, император сопровождал его до того места, где он его встретил. При этом они оживленно беседовали и, когда расставались, называли друг друга «Святой Отец» и «Сын мой». Тем не менее некоторые люди посмели предположить — и подобной молве поверили, — что император за волосы тащил Его Святейшество в свои апартаменты. Несомненно, подобные слухи не стоят того, чтобы их отрицать; но поскольку я был свидетелем этой сцены, то мне доставляет удовольствие указать на то, до каких крайностей могут дойти люди с предубеждением, когда они хотят оклеветать великого человека. Как, в самом деле, можно предположить, что император, который первым делом, когда пришел к власти, позаботился о том, чтобы восстановить алтари, разрушенные революцией 1793 года, и который, в дополнение к своей религиозной вере, считал, что религия необходима как средство правления, мог совершить поступок, столь малосвойственный его характеру и воспитанию? Случайные обстоятельства[45] привели Его Святейшество в Фонтенбло. Это все было делом рук генерала Миоллиса. Как сказал сам император, он не хотел этого, но с тем, что сделано, следует смириться. Не случись перемены в судьбе императора, он бы следовал своему намерению обеспечить Папу Римского огромной духовной властью в самом центре столицы Франции, которая в дальнейшем стала бы резиденцией Его Святейшества. Таким образом, Париж стал бы центром религиозного и политического мира, а император стал бы работать над тем, чтобы добиться объединения Италии[46].

До отъезда из Парижа в расположение армии император хотел положить конец разногласиям, которые имел с Папой Римским. Нантский епископ[47] информировал его о том, что горечь, испытываемая кардиналами, уже не столь сильна и личное вмешательство приведет к полному примирению между ним и Его Святейшеством, которое весьма целесообразно, учитывая политические интересы и религиозные чувства Папы Римского. В интересах религии император добился того, что Ватикан примет на себя обязательство обеспечить, в рамках определенных сроков, рассылку папских булл. И даже при этом, в соответствии с Конкордатом 1801 года, монарх в течение ограниченного времени будет назначать епископов, в случае появления вакансий, на освободившиеся места. Как только эти положения были согласованы и приняты, император продиктовал текст нового Конкордата. Папа Римский, присутствовавший при этом, дал устное согласие на все выдвинутые условия. 25 января 1813 года этот Конкордат был подписан в присутствии всего императорского двора, а также Его Святейшества и Марии Луизы[48].

Чтобы примирение стало полным, кардиналы, которые еще оставались пленниками, были освобождены, а те, кто был выслан из страны, получили разрешение вернуться. Как только Конкордат был подписан, император со всем своим двором вернулся в Париж.

По приказу императора Неаполитанский король покинул армию. Принц Евгений, принявший командование армией, передислоцировал ее вдоль реки Зале к западу от Лейпцига. После такой колоссальной катастрофы император обнаружил, что против него сплотились все европейские державы. Его гений, а также новые фаланги молодых солдат доказали в сражениях при Лютцене, Баутцене и Вюрхене[49], на что способна французская нация в руках Наполеона.

Военное перемирие, достигнутое в Плейшвице[50], положило конец нашим успехам и изменило судьбу наших армий. Австрия, посоветовав заключить перемирие, не была готова присоединиться к антифранцузской коалиции, хотя твердо решила сделать это. Поэтому переговоры в Праге[51] проходили в атмосфере взаимного недоверия, и военные действия возобновились. Потеря Вандамского корпуса перечеркнула все результаты победы при Дрездене[52] и вступления наших войск в Богемию.

Гибельное отступление от Лейпцига привело наши армии назад к берегам Рейна, а победа при Ханау только послужила гарантией их окончательного отхода во Францию. Во время этой кампании ренегат Моро был смертельно ранен[53].

Глава вторая

Французская кампания в 1814 году — Отречение и договор в Фонтенбло — Отъезд императора на остров Эльбу — Моя поездка в Париж, Рамбуйе, Портоферрайо

Это были времена невзгод. Был организован комитет роялистов из числа наиболее активных представителей, деятельность которого вселила надежды в Людовика XVIII[54]. В конце 1813 года наши границы оказались открытыми из-за того, что швейцарцы предоставили проход через них армиям коалиции. Наши союзники покидали нас. Прежде чем оставить Париж, император принял меры для возвращения Фердинанда VII в Испанию, а Его Святейшества, Папы Римского, в Рим[55]. Он поручил Парижской национальной гвардии защиту императрицы и Римского короля. Энтузиазм, вызванный действиями императора, когда он передал из своих рук юного короля офицерам национальной гвардии, собравшимся в зале маршалов, навсегда останется в памяти свидетелей этой сцены. Неистовые и продолжительные возгласы «Да здравствует император!» перенеслись из зала маршалов на площадь Карусель, где собрались солдаты национальной гвардии. Когда император проходил по площади перед строем солдат, дававших ему клятву верности, воздух наполнился раскатами громогласных возгласов «Да здравствует император!», «Да здравствует императрица!», «Да здравствует Римский король!» Эта демонстрация искренней любви к его сыну тронула сердце императора: он с такой теплотой поцеловал юного принца, что это не прошло мимо внимания собравшейся публики, и при этом не один глаз увлажнился от нахлынувших чувств.

Ежедневно император по своей карте следил за наступлением армий врагов Франции. В среде богатых и состоятельных людей царило большое беспокойство по поводу сложившейся обстановки, но для простого народа было достаточно, что император оставался с ними здесь, во Франции. Его вера в гений Наполеона была безграничной[56]. Простой народ не сомневался, что благодаря искусному плану вновь сможет ярко засверкать звезда императора, померкнувшая после двух военных кампаний, которые хотя и были неудачными, но не лишили наши армии славы и доблести. Переговоры на мирном конгрессе в Шатильоне-на-Сене[57] оказались напрасными. Император, находясь в ссылке на острове Св. Елены, признал, что в Шатильоне у участников переговоров не было возможности прийти к мирному соглашению. Поэтому война продолжалась, и военная кампания 1814 года была одной из самых славных для наших войск и для императора, но не самой успешной. Император воевал, имея под ружьем 40 000 человек против 240 000[58], и тем не менее одерживал победы над противником. Он говорил, что отбросил бы вражеские войска от Парижа, если бы не предательство Мармона, Ожеро и Талейрана[59]. Поэтому он воевал вплоть до той самой минуты, когда новые иуды предали своего хозяина. Из-за предательства Франция потеряла Париж и часть армии.

Император расположился в Труа, в доме барона де Мегриньи[60], одного из своих конюших, когда ночью он узнал, прочитав зашифрованную записку[61], что вражеская армия приближается к Парижу. На следующий день, сопровождаемый эскадронами конной охраны, он доехал до Вильнев-л’Аршевек[62], а затем в страшной спешке добрался в ночь на 30 марта до Кур-де-Франс[63], чтобы узнать о том, что Париж капитулировал, враг вступил в столицу Франции, а правительство и императрица удалились в Блуа.

Наполеон вернулся в Фонтенбло, где вскоре к нему присоединилась его гвардия. Солдаты просили его двинуться на Париж[64] и наказать предателей, чьи имена были им известны. Император же был намерен, возглавив их, направиться в сторону Питивьера и Орлеана; воссоединившись с правительством и императрицей, он смог бы вести переговоры. В результате всего император остался в Фонтенбло и таким образом, лишившись власти и мощного армейского прикрытия, потерял супругу, сына, свою казну.

2 апреля Сенат объявил об акте, в соответствии с которым Наполеон лишался трона[65]. Император узнал об этом в Фонтенбло, где он был вместе со своими гвардейцами, своими маршалами и высокопоставленными офицерами императорского двора. Его великое сердце должно было бы исторгнуть призыв к возмездию. Даже ходили зловещие слухи о том, что жизни Его Величества угрожали люди, которые, как говорили, были обязаны ему своим высоким положением. В тот момент император, должно быть, чувствовал величайшее презрение к роду человеческому, и особенно к тем его представителям, которые могли быть уничтожены по первому сигналу его гвардейцами, полностью ему преданными. Кризис достиг своего пика и более не мог продолжаться. Маршалы просили императора отречься от престола в пользу сына. Вследствие этого император направил некоторых из них, включая герцога Виченцского (Коленкура)[66], провести от имени французской армии переговоры с императором России, чтобы добиться выгодных условий для Римского короля. Он попросил их взять с собой маршала Мармона, к которому испытывал большое доверие. Эти господа выехали из Фонтенбло; прибыв в Эссонн, они сообщили герцогу Рагузскому (Мармону) о пожелании императора. Маршал выглядел растерянным и неуверенным в том, что ему следует делать, затем, наконец, решил сесть в карету вместе с ними. Прибыв в Париж, они отправились в резиденцию императора Александра и были чрезвычайно удивлены, когда выяснилось, что Мармон покинул их. Они не знали, что Мармон заключил с князем Шварценбергом[67] соглашение, которое запрещало Мармону защищать интересы императора. Тем не менее маршалы уже практически добились регентства; император России, судя по всему, благосклонно отнесся к идее занятия французского престола императором Наполеоном II, но в этот момент дежурный офицер вручил ему депешу[68], в которой сообщалось, что корпус герцога Рагузского (Мармона) отступил в Версаль, оставив без защиты штаб-квартиру Наполеона в Фонтенбло. Принимая во внимание то, что полномочные представители пришли к нему, чтобы вести переговоры от имени армии, он был удивлен, прочитав в депеше, что офицеры корпуса Мармона поддержали провозглашенный Сенатом акт о лишении Наполеона трона. Представители Наполеона на переговорах — сами застигнутые врасплох подобной непостижимой новостью — попытались смягчить неблагоприятное впечатление, которое только что произвела полученная депеша, но теперь уже ничто не могло изменить принятое им решение.

Маршалы вернулись в Фонтенбло[69] и рассказали императору о том, как благожелательные намерения императора Александра внезапно изменились, когда он узнал об отступничестве корпуса Мармона, а также о своих безуспешных попытках убедить русского императора в том, что измена командира корпуса и нескольких генералов не означает изменение преданных чувств всего остального корпуса по отношению к императору.

Мысль о том, что его покинул человек, полностью обязанный ему нажитым состоянием, с которым он делил свой хлеб, на которого, как он считал, он мог положиться, была для него очень болезненной. Императора терзали угрызения совести, так как он винил себя в том, что верил этому человеку, поскольку его измена стала препятствием тому, чтобы армия диктовала свои условия, и способствовала возвращению на трон дома Бурбонов.

Идея направить этого маршала в Париж обернулась несчастьем; генерал Суам[70], который после отъезда Мармона в Париж остался вместо него командующим корпусом, опасался, что известие и о его измене дойдет до ушей императора и ему придется за нее платить собственной головой — так же как головами тех, кто, подобно ему, приняли участие в заговоре. Эти предатели поторопились совершить маневр, который мог быть осуществлен только в соответствии с приказами герцога Рагузского (Мармона): они заставили солдат поверить, что те вышли в поход против врага. Они отправились в поход с возгласами «Да здравствует император!» и только в Версале обнаружили, что их командиры стали предателями. Солдаты искали их, чтобы расправиться, но они, пользуясь моментом общей неразберихи, сумели скрыться. Этот марш на Версаль, результат которого оказался столь роковым, мог бы и не произойти, если бы маршал оставался со своим корпусом.

Император отрекся от престола следующими прекрасными словами:

«Так как союзные державы провозгласили, что император Наполеон является единственным препятствием к установлению мира в Европе, то император, верный своей присяге, объявляет, что он отказывается за себя и за своих наследников от трона Франции и от трона Италии, потому что нет той личной жертвы, даже жертвы жизнью, которую он не был бы готов принести в интересах Франции[71].

Подписано во дворце Фонтенбло, 11 апреля 1814 года».

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля император пытался покончить с собой, отравившись ядом[72]. После отступления из Москвы он хранил в своем дорожном саквояже конверт с веществом, вызывающим мгновенную смерть. Он принял это вещество, но — или потому, что оно частично потеряло свою действенность, или потому, что его желудок под влиянием спазмы отреагировал слишком быстро, — последовавший сильнейший приступ рвоты полностью опустошил его желудок, и ожидаемый смертный конец не пришел. В одиннадцать часов вечера он вызвал к себе герцога Бассано (Маре), герцога Виченцского (Коленкура), графа де Тюренна и графа Бертрана. Он рассказал им о своей попытке самоубийства, заявив: «Бог воспротивился этому!»

Наступило время дезертирств: маршал Бертье покинул Наполеона, заверив его, что вернется. Этот старый друг Наполеона так никогда и не вернулся. Днем император вызвал своего первого камердинера Констана[73]: тот ушел, также никогда не вернувшись к своему хозяину.

Мамелюк Наполеона Рустам[74] уехал в Париж, и более его не видели. Хирург императора г-н Юван[75] также покинул его. Те, кого он, находясь на пике власти и могущества, осыпал милостями и на кого имел полное право рассчитывать сейчас, когда он предстал перед лицом несчастий, бежали от него. Его первый камердинер Констан, которому он оказал честь, удостоив его своим расположением, его раб Рустам, которого ему подарили в Египте, оба, обласканные его добротой, поддавшись чувству черной неблагодарности, бросили своего хозяина в самые тяжелые часы его жизни; оба были занесены в список вознаграждений, составленный императором перед своим отъездом из Франции, в соответствии с которым и тому и другому полагалось выдать по 50 000 франков из 2 миллионов, ассигнованных императору по договору в Фонтенбло.

После рассказа об этих трусливых беглецах мне доставляет удовольствие поведать о примерах искренней преданности императору.

Графиня Бертран[76], беременная на шестом месяце, покинула императрицу Марию Луизу, которую она сопровождала в Блуа и Орлеан, чтобы прибыть в Фонтенбло. Там она готовилась к тому, чтобы вместе со своими детьми отправиться на Эльбу, когда Его Величество обустроится на острове. Когда военный министр до последней минуты придерживал приказ о передаче острова Эльбы в распоряжение императора, преданный Наполеону герцог Винченцский (Коленкур) вынужден был ходатайствовать перед русским императором, чтобы ускорить исполнение приказа.

На момент отречения от престола император сохранил доходы для себя и своей семьи, и для нее он удерживал свою личную собственность. Ему было обещано княжество Эльба. Император не требовал для себя Корсику[77], находящуюся на равном расстоянии от берегов Франции и Италии. Корсика должна была входить в состав Франции или Италии, но только став частью Франции, она гармонично вошла бы в общую флотскую и коммерческую систему Средиземного моря. На Корсику распространялась верховная власть Наполеона, но она стала зависимой от британских военно-морских сил, что вызывало у корсиканцев чувство протеста. Император более всего дорожил тем, что являлся французом, и продолжал гордиться этим и тогда, когда фортуна отвернулась от него. Разве мог он также пожертвовать и званием француза? Разве мог он навязать подобную жертву корсиканцам? И как после этого они будут относиться к нему? Разве совсем недавно их правительство не становилось мишенью британских, французских и сардинских интриг? Император поступил гораздо более мудро, продемонстрировав дар предвидения, отказавшись от Корсики, чей народ он любил и высоко чтил. Жертвуя всем ради Франции, император лично для себя ничего не хотел; договор в Фонтенбло был заключен не для него, а для его народа. Его самопожертвование было полнейшим, договор в Фонтенбло никогда не сможет принизить величие французского народа, а слава этого народа всегда останется его славой. Предусмотрительность его друзей, хотя и расстроенных ходом событий, всегда будет вызывать чувство уважения к ним. Нарушение условий соглашения, о которых они вели переговоры, только доказывает аморальность и отсутствие политического здравомыслия у лиц, повинных в этом нарушении. В соответствии с условиями договора из личных авуаров императора, которые он уступил Франции, предполагалось отдельно взять два миллиона франков. Эти деньги должны были быть распределены между генералами его гвардейской охраны, ее офицерами и членами обслуживавшего его персонала. Наполеон определил суммы, предназначенные для выдачи каждому из них, но они не были выплачены. И другие финансовые условия, его отречения от престола были также нарушены. Г-да де Ла Бульери[78] и Дюдон[79] доставили в Орлеан личную казну императора и его портфель с ценными бумагами. 38 миллионов золотом были разделены между двумя вражескими генералами, командовавшими армиями, и четырьмя полномочными представителями союзнических монарших дворов. Г-н Пейрюс[80], армейский казначей, был направлен в Орлеан, чтобы вернуть императорский портфель, содержавший 40 миллионов франков в различных ценных бумагах. Он вернулся обратно только с 2,5 миллионами франков[81].

Император спустился из своих апартаментов по главной лестнице дворца, окруженный друзьями, оставшимися верными ему, генералами и старшими офицерами императорской гвардии. После трогательного прощания со своими гвардейцами в лице генерала Пети, которого он обнял, император, поцеловав гвардейский герб, в 11 часов утра[82] 20 апреля отправился на Эльбу в сопровождении генералов Бертрана и Друо, а также полномочных представителей союзнических держав[83].

Так как мне вместе с куратором императорского гардероба Жервэ[84] было поручено вернуться в Париж, чтобы забрать личные вещи императора, то мы, опечаленные всем виденным, выехали в столицу и прибыли в нее в шесть часов вечера.

Получив известие о том, что императрица все еще находится в Рамбуйе[85], я на следующее утро туда и отправился; я хотел повидаться со своей матерью, которой предстояло сопровождать юного принца в Вену. Император Александр только что покинул императрицу. Ей было известно, что я уезжаю с императором, и в связи с этим она выразила свое удовлетворение моей матери. Графиня Монтескью, вручая мне свое письмо императору, просила меня передать ему, что она будет всегда заботиться о его сыне. Я покидал свою мать, когда же я увижу ее снова? После таких больших невзгод какие несчастья ожидают нас с матерью? Момент прощания был душераздирающим. Я крепко прижимал ее к своей груди, потом с трудом вырвался из ее объятий и вышел из комнаты.

Я возвратился в Париж ночью, а 22 апреля Жервэ и я уже были на дороге в Лион, подгоняя лошадей, чтобы застать императора во Фрежюсе. Из Лиона мы продолжали наше путешествие на судне, проплыв вниз по течению Роны до Авиньона и думая, что тем самым мы ускорим нашу поездку, но прибыли во Фрежюс только 29 апреля. Император в сопровождении полномочных представителей союзников отплыл накануне из Сен-Рафаэля на фрегате «Отважный»[86]. Когда мы проезжали Оргон[87], то узнали, что там было организовано восстание, чтобы вероломно убить императора. Порядочные люди были расстроены и возмущены этим. В Авиньоне и в Эксе народ все еще пребывал в волнении; в Провансе все силы были потрачены на то, чтобы настроить местное население против Наполеона и запугать честных граждан, которые бы бросились защищать императора.

Некоторые люди посчитали странным, что император решил воспользоваться британским кораблем, а не французским, ожидавшим его приказаний. Его Величество хотел избавить офицеров французского фрегата «Дриада» и брига «Непостоянный», а также г-на де Монкабрие, который командовал ими, от затруднительного положения, в котором они могли оказаться, если бы доставили императора на Эльбу и разделили с ним боль и унижение депортации. В состоянии ли был французский флот разделить с ним его незавидную долю? А если нет, то разве Наполеон не мог оказать любезность британскому флоту и капитану Ашеру и тем самым избавить французский фрегат от необходимости войти в гавань Портоферрайо под флагом перемирия и с британским эскортом? Ведь мир еще не был подписан, и даже фрегат «Отважный» плавал под флагом перемирия[88].

Во Фрежюсе все было тихо. Мы были заняты поиском корабля, который мог бы доставить нас на Эльбу, когда принцесса Полина, находившаяся в Де-Мюи, сообщила нам, что с минуты на минуту ждет прибытия неаполитанского или британского фрегата, который перевезет ее в Неаполь, и что этот фрегат сделает остановку в Портоферрайо и, следовательно, сможет высадить нас там. Мы прождали фрегата несколько дней, которые показались нам страшно долгими, несмотря на замечательный прием, оказанный нам семьей Колле. Глава семьи только что был смещен с поста мэра из-за его бонапартистских идей, которые стоили ему ссылки после «Ста Дней», а также 18 месяцев тюрьмы его старшему сыну, подорвавшему в заключении здоровье. Во Фрежюс приехал г-н Савурнин, сын владельца замка, в котором остановилась принцесса Полина; как и мы, он направлялся на Эльбу, чтобы стать там секретарем императора (не дождавшись его прибытия, император взял на эту должность г-на Ратери, секретаря гофмаршала, а г-н Савурнин остался работать с графом Бертраном). Г-н Савурнин сообщил нам, что принцесса Полина сядет на неаполитанский фрегат «Петиция» в Вильфранше и что у нас нет иного выбора, как отправиться в Ниццу, ждать там принцессу и вместе с ней сесть на «Петицию» или на британский фрегат[89], которому предстоит сопровождать ее в пути на Эльбу.

Мы все трое отправились в Антиб и Вильфранш, в наших паспортах имелась виза на выезд на Эльбу. Не успели мы прибыть в Вильфранш, как 12 или 15 женщин, настоящие гарпии, вышли из соседней комнаты и принялись танцевать джигу, требуя, чтобы мы присоединились к ним. Когда они ушли, капитан гавани, корсиканец, который никогда не выходил из дома без двух пистолетов, пристегнутых к ремню, подошел к нам, чтобы предупредить о том, что нам не следует проводить ночь в этом городе и лучше будет, если мы отправимся в Ниццу, где спокойно сможем ждать приезда принцессы Полины. Мы последовали его совету. Британский фрегат и «Петиция» прибыли. Мы поднялись на борт британского фрегата, и оба корабля поплыли строем к острову Эльба. Принцесса Полина также была на борту британского фрегата, где ее ожидал прием в ее честь. После двух дней плавания 1 июня мы прибыли в Портоферрайо. Я немедленно проследовал во дворец, где в это время завтракал император. Когда ему сообщили о моем прибытии, он пригласил меня тут же посетить его. Я вручил ему письма, полученные мною от императрицы и от графини Монтескью. Прочитав письма, император поинтересовался, что заставило меня задержаться, и я объяснил ему причину моей задержки. Когда он спросил меня о Рамбуйе, я рассказал ему о том, что услыхал от моей матери, а именно: как только в Блуа стало известно о возвращении Бурбонов, все старшие гражданские слуги, которые ранее последовали за императрицей, сразу же покинули ее и вернулись в Париж. На это дезертирство было больно смотреть. Генерал Шувалов отвез императрицу и Римского короля обратно в Орлеан, где она оказалась жертвой постыднейших мелких краж и в результате прибыла в Рамбуйе без всех своих вещей.

Возвратившись со мной в свои личные апартаменты, император задал мне несколько вопросов относительно императрицы и его сына. На эти вопросы я ответил, повторив то, о чем мне рассказали люди из обслуживающего персонала Ее Величества: что императрица хотела приехать к Его Величеству в Фонтенбло, но что, как только стало известно о ее намерении, сразу же было послано сообщение об этом графу Шварценбергу, находившемуся в районе Рамбуйе, и он немедленно отрядил войска, чтобы воспрепятствовать встрече императрицы с императором. Меня заверили в том, что ее доктор г-н Корвисар[90] заявил ей, что воздух на острове Эльба противопоказан ее здоровью; а некоторые говорили, что в интересах самого Римского короля было бы лучше, если бы императрица уехала к своему отцу в Вену. Императрица, уставшая или почувствовавшая себя плохо от всех этих противоречивых советов, обсудила эту проблему с графиней Монтескью, женщиной, всегда дававшей мудрые советы. Последняя сказала императрице, что та должна избрать путь, исполненный сознания долга и ведущий к императору. И поскольку г-же Монтескью было позволено высказать свою точку зрения, то императрица должна принять во внимание ее совет. На это императрица ответила: «Это на самом деле и есть мое намерение». Но как только она оказалась вновь с людьми из своего окружения, то опять стала прислушиваться к речам своих советчиков. В конце концов было решено, что она отправится в Рамбуйе, куда она прибыла больной, не испытывая желания видеть вокруг себя людей, на чью дружбу она имела право рассчитывать. Но именно эти люди настаивали на завершении драмы, что, соответственно, позволило бы им вернуться к собственным делам. Я рассказал Его Величеству, что, когда австрийский император прибыл в Рамбуйе, императрица в слезах бросилась в объятия отца. Затем она представила ему своего сына и попросила присматривать за ним. Австрийский император выглядел очень растерянным и взял Римского короля на руки, чтобы поцеловать его. Принц, вернувшись домой, заявил своей гувернантке «маме Кью»: «Дедушка очень некрасивый». Император от души расхохотался.

Я доложил императору обо всем виденном мною по пути во Фрежюс; сказал ему, что люди в Органе, Авиньоне и Эксе по-прежнему находятся в состоянии сильного возбуждения.

В последующие дни я узнал от Новерраза[91] о завалах, воздвигнутых на дорогах, по которым должен был следовать император, чтобы попытаться остановить его карету и затем вероломно убить его.

Император покинул Фонтенбло в среду, 20 апреля, в 11 часов утра. За ним следовали 14 карет. Весь кортеж эскортировался конной императорской охраной, растянувшейся вдоль дороги. В карете императора вместе с ним ехали генералы Бертран и Друо, иногда оба, а иногда по очереди. Императора сопровождали четыре полномочных представителя союзнических монарших дворов: русский граф Шувалов, австрийский генерал Коллер, британский полковник Кэмпбелл и прусский граф Вальдбург-Трухсесс, которому мы обязаны описанием этого путешествия. На всем пути прусский граф демонстрировал полное отсутствие уважения к поверженному противнику. Император спал во время остановок в следующих местах: Бриар, 20 апреля; Невер, 21 апреля; Роан, 22 апреля. В этом городе решение возникших технических проблем у конного эскорта задержало императора на 12 часов. Он проехал Лион 23 апреля и ночевал в Пеаж дю Руссильоне[92], в местечке, расположенном между Сен-Вальером и Балансом. 24 апреля он случайно встретил маршала Ожеро. Они оба вышли из своих карет и подошли друг к другу. Император дотронулся пальцами до своей шляпы, а маршал — до своей фуражки, которую не снял перед императором. Ожеро выглядел очень растерянным. Они отошли от карет, чтобы побеседовать, а затем попрощались, и каждый поехал своей дорогой. Тогда император еще не знал о неблаговидном воззвании, с которым этот маршал обратился к своей армии[93]. В Балансе в качестве эскорта императорского кортежа выступили 150 австрийских стрелков.

Слуги, входившие в передовую группу императора, опередив его, первыми прибыли в Баланс и только было приготовились сесть за трапезу, как появились два жандарма и от имени маршала Ожеро предложили людям немедленно покинуть город. Те объяснили, что остановились только ради обеда, после которого немедленно покинут город, но один из адъютантов маршала, угрожая применить силу, заставил их вернуться в кареты, хотя еда уже была на столе. Они были вынуждены подчиниться, поскольку устные угрозы сменились применением силы.

Император узнал об этих подробностях конфликта только в Балансе, когда получил копию воззвания маршала к войскам; прочитав воззвание, император воскликнул: «Этот человек не изменился, ну и подлец!» Австрийский полномочный представитель (комиссар) не мог удержаться, чтобы не сказать императору: «Ваше Величество относились с большой добротой к этому человеку, который едва ли заслуживает этого». Во время «Ста Дней» Ожеро написал императору многословное письмо, заверяя его в своей преданности и отрицая свое предательство. Одновременно он опубликовал в Каене прокламацию о Людовике XVIII, столь же неблаговидную, как и та, которую он опубликовал в Балансе об императоре.

Хорошо информированные люди уверяли меня, что однажды в Лионе Ожеро посетил театр в сопровождении австрийских офицеров. Когда он появился в зале, голос с верхнего балкона прокричал: «Остался ли еще один город, чтобы предать его?» Партер театра зааплодировал. Австрийские офицеры в недоумении посмотрели друг на друга, а маршал Ожеро покинул театр.

Пребывая на острове Эльба, император время от времени говорил об этом маршале: он описывал поведение Ожеро во время сражений, когда тот, уже почти одержав победу, начинал думать, что находится на грани поражения, и взывал о помощи, умоляя подослать дополнительные войска, говоря, что в противном случае он не сможет удержать позиции. «Я обычно приезжал к нему с несколькими штабными офицерами, раскладывал перед ним карту и показывал, что его позиции — отличные. Тогда его моральный дух восстанавливался, и он снова становился нахальным. Он был хорошим генералом, который во времена итальянских кампаний взял в плен много дивизий неприятеля, но оставался низким человеком, плохо воспитанным и с массой недостатков и пороков. Их не могли исправить ни время, ни его высокое положение».

Император провел ночь 25 апреля в Монтелимаре[94]; на всем пути местное население относилось к нему только с любовью. Но в Авиньоне горожане были настроены резко враждебно против него; в Органе вновь дали о себе знать заговоры с целью вероломного убийства императора. Один человек ринулся, словно безумный, к карете императора, чтобы открыть ее дверь. Курьер императора Новерраз, сидевший на козлах, одной рукой выхватил из ножен саблю, а другой схватил пистолет и, не обращая внимания на толпу, пригрозил этому человеку, посмевшему приблизиться к карете, убить его. Гофмаршал опустил окошко кареты, прикрикнул на нападавшего, предложив ему утихомириться. Энергичные действия Новерраза и мудрые рекомендации гофмаршала успокоили возникшее волнение толпы и позволили честным людям вовремя подоспеть к месту происшествия, чтобы отогнать враждебно настроенную толпу от кареты императора.

Австрийский комиссар сильно разгневался в связи с этим событием и пригрозил мэру Органа: «Если вы немедленно не положите конец этим отвратительным сценам, то через два часа ко мне подойдут 20 000 солдат, которые разрушат до основания ваш город». Волнение толпы прекратилось. Орган был такой глушью, что в нем трудно было организовать вероломное убийство. Однако там все же произошли некоторые отвратительные сцены: чучело, изображавшее императора, предали символической казни недалеко от почтовой станции.

Комиссары (полномочные представители союзников) отогнали толпу и заставили ее замолчать. Император продолжал свой путь в достаточно тревожной обстановке, пока не приехал к принцессе Полине в Люк, а затем в Сен-Рафаэле поднялся на борт британского фрегата.

3 мая британский фрегат «Отважный» с императором на борту бросил якорь на рейде Портоферрайо. Император послал генерала Друо на берег, чтобы проинформировать генерала Далесма[95] и местных официальных лиц, а также горожан Портоферрайо о своем прибытии. Генерал Друо сообщил официальным лицам о ближайших планах нового суверена острова Эльба. В администрации острова никаких кадровых изменений не произойдет, все ее сотрудники останутся на своих местах.

Император пригласил субпрефекта острова Бальбиани[96] на борт фрегата. Он назначил его управляющим острова и попросил провести исследование о цвете и эмблеме первого государственного флага Эльбы. Было выяснено, что первым монаршим домом, правившим островом в качестве суверена, был дом Аппиани из Пизы; его государственный флаг был белого цвета с эмблемой в виде пчел, поскольку слово «аппи» на итальянском языке означает «пчелы»[97]. Покинув императора, субпрефект сообщил официальным лицам города, что Его Величество сойдет на берег на следующий день и с удовольствием примет их.

Остров Эльба[98], расположенный в Средиземном море вдоль берега Большой Тосканы напротив порта Пьомбино, занимает площадь в шесть лье в длину и два лье в ширину. Тогда остров насчитывал 13 000 жителей. После того как остров привлек внимание римлян благодаря его железорудным шахтам, он стал собственностью королевства Двух Сицилий, затем княжества Пьомбино и, наконец, Франции, которой принадлежал до тех пор, пока, в соответствии с Парижским договором от 11 апреля 1814 года, не был передан в полное владение императору Наполеону, который, как и все члены императорской семьи, сохранил свои титулы и полномочия.

В пять часов дня генералы Бертран и Друо сошли на берег вместе с комиссарами союзнических держав. Все они проследовали в форт Этуаль, где находилась штаб-квартира генерала Далесма, командующего войсками на острове. Сразу же от имени Его Величества императора Наполеона генералом Друо было сделано официальное заявление о передаче острова Эльба, его фортов, батарей, зданий, военных складов и всей собственности во владение императорской короны. Император тайно послал на берег Сантини[99], чтобы разузнать о настроении местных жителей; вернувшись на борт фрегата, Сантини доложил, что они полны энтузиазма в связи с тем, что такой великий человек становится их сувереном.

В начале апреля в Марчиане вспыхнуло восстание, и на берег острова высадились британские войска. 21 апреля солдаты итальянского гарнизона в Портолонгоне подняли мятеж и убили, а также ранили нескольких офицеров; мятежники были вытеснены из форта. Они начали скитаться по сельской местности, пытаясь склонить крестьян к тому, чтобы те присоединились к англичанам. 27 апреля генерал Далесм получил от британского фрегата странное требование о сдаче острова и его форта англичанам. Наконец, 28 апреля тот же фрегат появился вновь, но уже под флагом перемирия. С фрегата на берег сошел адъютант военного министра, имея при себе депеши Его Величества к генералу Далесму. В депешах сообщалось об отречении императора от престола Франции, о его предстоящем прибытии на остров, а также о том, что остров, форты и артиллерия должны быть переданы во владение Наполеона.

На берег был приглашен капитан фрегата, которому генерал Далесм показал только что полученные депеши. Капитан заявил, что ему было известно содержание депеш уже в течение последних двух дней, но он был обязан подчиниться приказам командующего соединением британских кораблей Монтрезора, который, находясь на военно-морской базе в Ливорно, еще не знал о содержании депеш. Капитан затем попросил для своего фрегата и для других кораблей британской эскадры, находившихся у берегов Тосканы, разрешения войти в гавань Портоферрайо и произвести салют из двадцати одного орудия в честь белого королевского штандарта, только что поднятого на мачте фрегата. Генерал Далесм поблагодарил капитана за эту необычную любезность, но отказался дать разрешение британским кораблям войти в гавань Портоферрайо под тем предлогом, что появление британских военно-морских сил в гавани Портоферрайо вызовет нежелательное волнение местного населения. Адъютант военного министра вернулся на борт фрегата, и к полудню корабль под флагом перемирия исчез за горизонтом.

4 мая гарнизон Эльбы и национальная гвардия были выведены на улицы Портоферрайо в полной парадной одежде; официальные лица города, генерал Далесм и субпрефект в сопровождении охваченных энтузиазмом горожан прошествовали в гавань. Эльбанцы ясно представляли себе все те преимущества, которые сулил им и их острову выбор императора. Пушки города и форта оповестили о высадке императора с корабля на берег; как только он был замечен в шлюпке, его сразу же опознали благодаря его шляпе и зеленому гвардейскому мундиру. Военные взяли на караул в его честь. Возгласы «Да здравствует император!», многократно повторяемые, сотрясали воздух. Было трудно представить себе более сильное проявление безудержного счастья. Подобный прием, должно быть, вознаградил императора за отвратительные происшествия в Авиньоне и Органе.

Император вышел на берег и стал приветствовать собравшихся и официальных лиц. Мэр вручил императору ключи от города[100]. Они обменялись соответствующими речами. Наиболее знатные граждане города, включая г-на Венсана Форези[101], поспешили обеспечить императора всем необходимым для его обустройства на острове. Г-н Форези с необыкновенным рвением предусмотрел буквально все, что было нужно, чем заслужил всеобщее уважение и благодарность.

С 28 апреля над императорским дворцом реял белый штандарт. Император приказал спустить его и заменить собственным флагом с полосой малинового цвета, на которую было нанесено изображение трех золотых пчел. Как говорили в народе, этот флаг пользовался уважением у варварских полчищ, которые не посмели бы пойти войной на Бога.

Официальный отчет о передаче острова во владение императора был незамедлительно составлен в следующих словах:

Одновременно генерал Далесм дал указание, чтобы в общественных местах всех городов острова было расклеено следующее его воззвание к местному населению[102]:

Из гавани император под балдахином проследовал в приходскую церковь, чтобы выслушать благодарственную молитву. Службу вел отец Арричи, генеральный викарий епископа Аяччо и Бастии. Когда служба в церкви закончилась, Его Величество отправился в мэрию, окруженный людьми, жаждавшими увидеть его; на улицах окна домов были украшены флагами. Женщины радостно махали платками. Восторженная фантазия, свойственная итальянцам, по контрасту с простодушием и искренностью эльбанцев возымела магический эффект; настроение всех горожан Портоферрайо достигло высочайшего уровня возбуждения. Прибыв в мэрию, император учтиво принимал всех, кто бы ни явился туда. Этот день фактически превратился в семейное празднество. Император призывал светских и религиозных официальных лиц к примирению и согласию. В этом не было необходимости: уже с 28 апреля порядок на острове был восстановлен. Губернатором острова был назначен генерал Друо. Император прикрепил к своей шляпе кокарду с официальными цветами государственного флага острова Эльба, который он только что утвердил. Официальные лица и солдаты национальной гвардии во главе со своими офицерами последовали его примеру.

Было опубликовано и распространено во всех общинах острова следующее пастырское послание[103]:

Свои первые дни император провел, инспектируя общественные здания и совершая поездки в различные места острова. Он осмотрел железорудные шахты в Рио, остановившись в доме г-на Пона[104], директора шахт, с которым отобедал.

В это же время на берег острова с корабля были выгружены вещи императора; как вскоре выяснилось, из императорского казначейства исчезли 20 000 франков. Пейрюс распорядился, чтобы денежные запасы, которые он привез с собой из Фонтенбло, были переправлены в подготовленное для этого помещение; деньги были в мешках, в каждом по 1000 золотых наполеонов[105]. Сами мешки были запакованы в корзины с соломой; распаковка корзин производилась поспешно, в присутствии часового, стоявшего у дверей. Часовой был солдатом островного десантного батальона. По профессии он был сапожником, содержавшим большую и бедную семью. Он раздумывал о том, что ему и его семье очень бы пригодилась маленькая часть всего этого золота. Наконец золото было переправлено в помещение казначея, упаковочные корзины перевернуты вверх дном и оставлены в разбросанной соломе. Часовой остался один, подумывая о том, что хорошо бы найти несколько золотых монет в соломе, которую он расшвыривал ногой. Его удивление было огромным, когда нога наткнулась на что-то твердое и он обнаружил, что это мешок, подобный тем, которые уносились под его присмотром. Он задрожал всем телом: он не знал, что делать, и довольно долго колебался. Наконец, убедившись, что никто его не видит, он положил мешок в свою высокую солдатскую шляпу, которую вместе с мешком водрузил на голову, и так продолжал выполнять обязанности часового. Как только его сняли с поста, он отнес свое сокровище домой. В тот же день он отправился к приходскому священнику с просьбой совершить святое причастие на три дня, чтобы отблагодарить Бога за ту помощь, которую Всевышний оказал ему и его семье.

Этот человек, известный всем как очень бедный, неожиданно начал тратить деньги не по своим средствам; знающие его люди посчитали, что это могло случиться только за чей-то счет. Заметив пропажу, г-н Пейрюс уведомил императорский двор о ее размере и попросил держать дело в тайне, чтобы император не узнал о нем.

Полиция провела расследование, и человек, который неожиданно стал тратить деньги и этим вызвал подозрение, был арестован. Поначалу он все отрицал, затем сказал, что деньги нашел в канаве. Опасаясь наказания, он продолжал все отрицать; но когда его заверили, что не будут наказывать, а г-н Пейрюс даже пообещал ему 2000 франков, если он скажет правду, он признался во всем. Вся сумма не была возвращена: 4000 франков или остались в руках часового-сапожника, или были потеряны. Я узнал обо всех этих подробностях от г-на Поджи де Талаво, который в то время был мировым судьей, расследовавшим это дело[106].

Пробыв несколько дней в помещении мэрии, император затем переехал в дом[107], в котором до него размещались несколько офицеров инженерного корпуса. Именно в этом доме я и застал Его Величество; воспользовавшись моментом, когда император отсутствовал в этом скромном дворце, я постарался сам получше осмотреть его. В доме было десять комнат с низкими потолками, занимавших цокольный этаж. Четыре комнаты были с видом на город: вестибюль, небольшая гостиная, столовая и маленькая галерея; окна других шести комнат: кабинета, библиотеки, ванной комнаты, спальной комнаты и двух подсобных помещений для слуг — выходили в сад и к морю. Этот дом, расположенный на верхнем конце одной из самых крутых улиц города, стоял на полпути к вершине холма, занятой сооружениями форта Этуаль, в котором квартировался генерал Камбронн, а за этим фортом, еще дальше, находился форт Фалькон. Эти два форта, соединенные между собой тропой под навесом, составляли систему городской обороны с видом на море.

Расположенная подобно амфитеатру, эта резиденция господствовала над городом, гаванью и над прелестными сельскими домами в плодородной долине на другой стороне гавани. Это был наиболее приемлемый, наиболее практичный и самый безопасный дом для Его Величества.

Гофмаршал продолжал занимать общинный дом; генерал Друо проживал недалеко от дворца императора в жилом комплексе, который ранее использовался офицерами гарнизона. Здания этого жилого комплекса были предназначены одновременно и для офицеров, и для кухонь и прислуги императорского дворца.

В городе, как и во дворце, резервуары заменяли питьевые фонтаны; они были вместительными и удобными для всех нужд.

До прибытия императорской гвардии на службе у Его Величества находилась Эльбанская национальная гвардия. Кроме похвал, у императора не было иных слов в отношении ее выправки и преданности. Британский капитан Ашер предоставил в распоряжение императора несколько вооруженных моряков под командованием сержанта с фрегата «Отважный». Они несли дежурство во дворце вместе с солдатами национальной гвардии. Солдат гарнизона едва хватало для охраны фортификаций и городских внешних ворот; национальные гвардейцы разделяли с ними выполнение этой обязанности.

Капитан Ашер, информированный во время высадки императора на берег о том, что его рациону не хватает многих продуктов, самым любезным образом и без промедления выслал императору часть своих личных продовольственных запасов, имевшихся на борту фрегата, не приняв за это никакого вознаграждения.

Во время плавания из Сен-Рафаэля в Портоферрайо и после высадки моряков для охраны дворца британцы были поражены простотой обращения императора с солдатами. Эта простота являла собой удивительный контраст с аристократической надменностью, к которой они привыкли. Когда Его Величество покидал фрегат, он вручил каждому матросу по наполеону, а капитану Ашеру подарил небольшую коробку, украшенную его портретом в окаймлении бриллиантов.

23 мая на рейд Портоферрайо прибыл фрегат «Дриада» под командованием г-на де Монкабрие. Фрегат привел с собой также бриг «Непостоянный»; и на рассвете следующего дня о своем прибытии доложили пять или шесть британских транспортных судов, доставивших солдат императорской гвардии. Г-н де Монкабрие сошел на берег, встретился с императором, губернатором и генералом Далесмом и подготовил все для выгрузки гарнизона.

Солдаты императорской гвардии добирались до Эльбы 25 дней. Эта задержка тревожила императора, который опасался, что им могли помешать погрузиться на борт транспортных судов. Вместе с гофмаршалом он спустился в гавань, где его приветствовали возгласами «Да здравствует император!» На следующий день эти солдаты сменили на всех постах солдат местного гарнизона. С этого времени они в свободное от службы время начали совершать пешие прогулки по тем же дорогам, по которым ходил император, чтобы заранее разведать обстановку на местности. Встречая их повсюду, император поинтересовался причиной их поведения; ему сказали, что об этом договорились сами солдаты. Император не смог сдержать своих чувств, вызванных подобной преданностью: «Скажите им, что здесь я обрел своих детей, поэтому солдаты могут не беспокоиться обо мне». Эти старые солдаты были хорошими людьми, и островитяне любили их; дети постоянно были рядом с ними, маршируя с палками вместо ружей в руках и надев на головы бумажные шляпы. Литография запечатлела подобную сцену, достоверно передавая ее дух.

4 июня «Дриада» и транспортные суда отплыли из Портоферрайо. До отплытия «Дриады» Наполеон провел несколько дней на борту фрегата.

Неаполитанский фрегат «Петиция», который доставил принцессу Полину 1 июня в Портоферрайо, отплыл 2 июня. Его капитан обещал императору вернуться через несколько месяцев. Его Величество проводил принцессу до гавани; фрегат отплыл и вскоре скрылся за горизонтом.

Глава третья

Организация работы обслуживающего персонала императора — Подробности его общественной деятельности — Его личная жизнь — Его обслуживание — Его здоровье

Как только прибыла императорская гвардия, распорядок дня императора на острове вошел в обычное русло. Сейчас наступило самое время для того, чтобы описать, как приводились в порядок жилищные условия нового суверена острова, как проходили становление императорского двора и организация работы его обслуживающего персонала, а также рассказать немного о характере самого императора.

В кадровом вопросе не произошло никаких изменений среди официальных лиц церкви и судебных учреждений, сотрудников гражданских и правительственных органов общин острова, а также других гражданских служащих.

Генерал Друо был губернатором Портоферрайо и всего острова; генерал Камбронн командовал гвардией. Генерал Друо каждый день разделял трапезу с императором. Генерал Камбронн имел регулярные контакты с Его Величеством, так же как и капитан порта Филидор[108], капитан жандармерии Паоли[109], лейтенанты Бернотти и Тайяд, капитан брига «Непостоянный».

Гофмаршал продолжал руководить деятельностью императорского двора и обслуживающего персонала императора. Императорский двор включал в себя: четырех камергеров — господ Вантини, Лапи, Традити и Гваланди[110]; шесть адъютантов императора — господ Вантини-мл., Бинетти, Бернотти, Пона и Переса; шестой адъютант не был назначен[111] (перед своей кончиной император вспоминал их, так же как и генерального викария Арричи; он всегда с признательностью говорил о них и об их службе); наконец, двух квартирмейстеров дворца: г-д Дешама и Байльона[112], казначея г-на Пейрюса, секретаря г-на Ратери, врача д-ра Фуро[113], ученика Корвисара, и фармацевта г-на Гатта[114].

Обслуживающий персонал для спальной комнаты, столовой и конюшен также был подобран. Проезжая через Фонтенбло, Жервэ и я узнали, что Констан, главный камердинер императора, не последовал за ним на остров Эльбу, а Рустам, уехав из Фонтенбло, не вернулся из Парижа. Жервэ, который приходился Констану дядей, было стыдно за дурное поведение племянника; он поспешил в находившийся поблизости загородный дом Констана и там обнаружил его в полной прострации от совершенного им неблагодарного поступка. Жервэ пытался уговорить Констана поехать с нами, полагаясь на исключительную доброту, которую император проявлял к бывшему главному камердинеру. Но Констан знал императора лучше, чем его дядя; он-то знал, что сбежал из-за собственной трусости и за это император никогда не простит его. Он так и остался дома, раздираемый чувствами стыда и сожаления. Если эти два слуги, Констан и Рустам, нарушили свой долг и оказались неблагодарными людьми, то совсем другим было поведение г-на Юбера и г-на Пелара[115], которые сопровождали императора на Эльбу и вернулись во Францию только после моего приезда в Портоферрайо. Первый из них возвращался к постели своей умиравшей супруги. Такие люди заслуживают уважения за их преданность.

Со мной оставались слуги Жилли[116] и Новерраз, а также Сен-Дени, мальчик при гардеробной. Сен-Дени[117], задержанный в Майнце, приехал только после капитуляции этого города; он привез с собой несколько коробочек с нюхательным табаком, которые купил на распродаже личных вещей Его Величества.

В Фонтенбло император, зная, что Констан и Рустам к нему не вернутся, спросил, где находится Али — это было имя, которым называли Сен-Дени, когда он надевал костюм мамелюка. Когда императору сообщили, что Али находится под арестом в Майнце, он сказал: «Я сожалею, что кому-то пришлось последовать моему примеру».

Крайние комнаты занимали г-да: Дорвиль, швейцар; Жервэ, ведавший бельевой комнатой и мебельным складом; Сантини, хранитель императорского портфеля; два привратника императорского дворца, уроженцы Эльбы Матиас и Аршамбо[118], возглавлявшие ливрейных лакеев (последний стал главным грумом на острове Св. Елены); и, наконец, полировщики Годрон и Леон. В продовольственный отдел входили г-да: Колен, продовольственный контролер, который вскоре вернулся во Францию; его помощник Кеваль, заменивший Колена; Тотен и Киприани, дворецкие (последний последовал за императором на остров Св. Елены); Пьеррон[119], возглавлявший кладовую (он стал дворецким на острове Св. Елены после смерти Киприани); Фердинанд, шеф-повар и два его помощника: Шанделье и Лафосс. В конюшнях стояло около 50 лошадей. Конюшнями заведовал Шовен; главным грумом был Амодрю. Конюшни обслуживали младшие конюхи, их было 18 или 20 французских и эльбанских юношей[120]; Венсан заведовал технической кладовкой.

Я был призван исполнять во дворце обязанности, с которыми мне не приходилось ранее сталкиваться, поскольку я служил до этого комнатным швейцаром. После отъезда г-на Юбера Его Величество вызвал меня и задал мне несколько вопросов, на которые я постарался ответить как можно лучше. Его любезный тон в разговоре со мной заставил меня сказать, что в 1812 году он освободил меня от воинского призыва; на это он заявил: «Ты ошибаешься, я не имел права так поступить». Я напомнил ему, что именно таким и был его ответ на просьбу графини Монтескью, которая ходатайствовала за меня, но он потом из собственного кармана заплатил за мою воинскую замену. «Думаю, я помню это, и я рад, что это был ты».

Я сказал ему, что в Рамбуйе моя мать рассказывала мне о том, как императрица противилась совету своего окружения покинуть Париж и хотела показаться на народе вместе с сыном. Императрица заявила, что она не сомневается в том, что к дочери монарха, члена коалиции, войска союзников будут относиться с уважением. Императрица не верила, что австрийский император, ее отец, может сместить ее супруга с престола и лишить ее сына короны, которая должна была принадлежать ему. Я рассказал императору, как Римский король судорожно хватался за каждый предмет мебели, попадавшийся ему под руку, лишь бы только не ехать в Рамбуйе, который он считал слишком безобразным. Раздраженный тем, что к нему применили силу — а силу необходимо было применить, чтобы усадить его в карету, — он в гневе заявил: «Я не хочу покидать Париж. Папы там нет. А здесь я хозяин».

Император спросил меня, какая сумма мне была положена из тех двух миллионов, которые он распределил в Фонтенбло. Я ответил, что я единственный человек, поехавший с ним на Эльбу, который не был включен в список вознаграждений. «Ты не будешь обижен. Я позабочусь о тебе. Я женю тебя. Я назначаю тебя моим первым камердинером. Я вверяю тебе мой личный кошелек; он содержит 800 000 франков золотом. Пейрюс будет выдавать тебе 3000 франков в месяц на мою одежду и карманные расходы. Ты будешь представлять мне ежемесячно отчет о произведенных затратах, а я буду принимать по ним свое решение».

В императорском дворце на Эльбе соблюдался такой же придворный этикет, как и в Тюильри, но только не в таком масштабе. Допуск к императорскому двору можно было получить по представлению гофмаршала или одного из камергеров. Во дворце принимали только избранных людей. Каждое воскресенье в одной из комнат апартаментов императора проводилась месса, которую служил генеральный викарий Арричи. На мессе всегда присутствовал Наполеон. На нее приглашались гражданские и военные официальные лица; император обычно после мессы встречался с ними. Во дворце часто был слышен перезвон колоколов городских церквей; император в таких случаях, бывало, говорил, что их звук напоминает ему его юность, когда мадам Мер (мать Наполеона) брала его с собой на воскресную мессу, а также о времени, проведенном в Бриенне. Я заметил у императора одну привычку, которая заключалась в том, что всякий раз, когда он хотел опровергнуть выдвинутое против него какое-либо обвинение, он обычно крестил свой лоб большим пальцем и говорил при этом: «Я об этом ничего не знаю».

Когда мадам Мер и принцесса Полина приехали в Портоферрайо, у каждой из них был свой капеллан и они слушали мессу у себя дома. Каждое воскресенье в императорском дворце давался семейный обед, на который приглашались и некоторые люди из города. Каждый вечер в салоне дворца давался прием, проводившийся мадам Мер или принцессой Полиной. На приемах могли присутствовать все особы, имевшие доступ в императорский дворец. Когда часы били десять, император обычно удалялся в свои апартаменты. Прием, как правило, заканчивался в полночь. После прибытия принцессы Полины на Эльбу в Портоферрайо стал работать театр.

Может показаться, что все эти подробности не представляют большого интереса; однако именно в повседневной жизни следовало видеть императора. Именно так я близко познакомился с присущими его характеру добротой и добродушно-веселой манерой общения со всеми его слугами; что касается меня, то я был свидетелем проявления его величия и его славы буквально повсюду.

Я уже говорил, что император поручил мне контроль над его личным кошельком, и обычно каждый месяц он проверял отчет о произведенных расходах. В Париже император редко имел при себе деньги; на Эльбе он всегда носил в кармане небольшой кошелек, в котором было 300 или 400 франков золотом. Он множество разделал пожертвования, и все его прогулки отмечены добрыми поступками. Однажды на прогулке, когда он ехал верхом на коне, к нему обратилась старая женщина из Марчианы. Она поздоровалась с императором и сообщила ему с привычной для эльбанцев уважительной искренностью, что бедна и потеряла своего сына, но не скорбит по этому поводу так сильно, поскольку ее сын умер, находясь на службе Его Величества. Тем не менее она очень нуждается и поэтому просит его помощи. Император заявил: «Я позабочусь о тебе, не оставляй надежду».

«В моем возрасте, сир, у нас больше нет надежд».

«Ладно, тогда сохраняй веру в меня».

«Чего-чего, а веры в вас у меня будет хватать: она пришла ко мне, когда я увидела вас».

Император вытащил из кармана кошелек и дал ей пять наполеонов. Бедная женщина, увидев блеск такого количества золота, принялась многословно благодарить императора и, только когда он уже был далеко, точно подсчитала сумму подаяния. Опасаясь, что император совершил ошибку, она в тот же вечер отправилась к гофмаршалу и спросила его, понимает ли император, что дал ей целых пять наполеонов. Когда император узнал об этом тактичном поступке бедной женщины, то был этим очень тронут и в тот же вечер распорядился, чтобы я внес ее имя в список пенсионеров. Гофмаршал заверил ее, что император не совершил ошибки и что он в самом деле хотел дать ей столько денег. Среди получателей пособий был и генеральный викарий Арричи, священник, известный своими добродетелями, проницательным умом и почтенным возрастом. Он был небогат, и его дохода не хватало, чтобы облегчить бремя нищеты, которую он видел вокруг себя в самых разнообразных формах. Император отдал мне распоряжение выделить ему 3000 франков из личного кошелька Его Величества. Каждый месяц я обычно приносил 150 франков этому достойному прелату. Он с доброй улыбкой встречал меня и оказывал мне различные знаки внимания, что очень трогало. Обычно он просил меня присесть, после чего принимался рассказывать о разных случаях из жизни императора в юности. Прелат сообщил мне, что император был выходцем из знаменитой флорентийской семьи, которую революции вынудили эмигрировать и которая обосновалась на Корсике; он добавил, что Бонавентуре Бонапарт причислен к лику блаженных, поскольку он был праведным человеком[121]. Прелат также рассказал мне, что после смерти отца императора архидиакон Люсьен[122] принял на себя управление собственностью Бонапартов, поскольку мадам Мер тогда Пыла очень молодой вдовой. Архидиакон Люсьен был весьма почитаемым человеком, и он предвидел великое будущее молодого Наполеона, так же как и Паоли. Я слыхал, как император рассказывал, что архидиакон Люсьен прятал свое золото в собственной постели и перед смертью заявил Жозефу Бонапарту: «Ты старший сын в семье, но есть другой глава семьи», — и указал при этом на Наполеона. Паоли говорил об архидиаконе Люсьене, что его убеждения тождественны учениям сподвижников Плутарха и он оставит большой след в истории своей страны. Его Величество рассказывал, что он когда-то испытывал большую любовь к Паоли, но она исчезла, когда тот перешел на сторону британцев и тем самым вынудил семью Бонапартов покинуть Корсику.

Император говорил, что в юности был неугомонным, с быстрой реакцией и выделялся среди всех, кто окружал его; когда у него появился вкус к занятиям, что произошло рано, чтение стало у него никогда не проходившей страстью. У него остались теплые воспоминания об отце Патроле[123], преподавателе математики, о котором он обычно говорил: «Этот человек понимал меня».

Я помню много историй, которые делают честь как щедрости и чувствительности императора, так и характеру добрых эльбанцев.

Здесь я должен отмести все абсурдные сплетни о вспыльчивом характере Наполеона, его грубости, эпилептических припадках, которым он якобы был подвержен и которые делали его неуправляемым. Я также заявляю о ложности широко распространенных слухов о том, что под мундиром он носил бронированный жилет. Я могу засвидетельствовать, что никогда ничего не видел у него под мундиром, кроме фланелевой рубашки.

Обслуживание императора было благодарным делом; он был добрым человеком, мягким и добродушно веселым с теми, кто окружал его. Для его гнева всегда имелись веские причины, но свое раздражение он выражал очень дипломатичным путем. Всякий раз, когда говорилось о его сильной раздражительности, те, у кого были причины чувствовать себя виновным в этом и кого он предусмотрительно только мягко журил, обычно признавали его сдержанность и свои ошибки, обещая не совершать их вновь; император был справедлив и всегда готов простить виновных.

В первый день моей службы лично у императора он попросил меня принести ему чашку чая. Я отправил мальчика из гардеробной в буфетную, и тот вскоре принес мне поднос, на котором находилось все необходимое для чая. Я забрал поднос у мальчика и вышел к императору, который прохаживался по садовой террасе, близкой к морю. Он сам налил чай в чашку, положил в нее сахар и уже приготовился было пить, когда неожиданно спросил меня: «Откуда взялась эта чашка?»

«Из буфетной, сир», — ответил я. Он с силой швырнул чашку с содержимым прямо об стену, при этом чашка разбилась вдребезги. «Впредь используй только те вещи, которые находятся в моем саквояже, и никаких других». Я извинился, что ничего не знал о существовании саквояжа, так как никто мне о нем ничего не говорил. Первый урок оказался суровым; я был ошеломлен. У меня не было иммунитета от страха, вызываемого императором, но я был уверен в своей преданности ему, которая и заставила меня предложить свои услуги. Поэтому я сохранял хладнокровие после этой вспышки сильной раздражительности. Я покинул террасу, чтобы забрать из саквояжа позолоченный поднос и все остальное, имевшее отношение к чаю, и затем опять вернулся к императору, предложив ему чашку чая; выражение его лица заметно изменилось, и он сказал: «Ну вот и прекрасно, это совсем другое дело». Это был единственный случай, когда, обслуживая императора, мне пришлось пережить вспышку его сильной раздражительности. Подобные вспышки обычно продолжались не больше минуты; когда они проходили, казалось, что он помнит их только для того, чтобы намекнуть вам о своем удовлетворении вашей службой или лично вами. Такое поведение было им рассчитано и являлось средством испытания человека и определения его характера. Когда он вернулся во дворец в тот вечер, он так тепло поздоровался со мной, что полностью развеял все мои страхи относительно того, что я ему не понравился. Эти страхи не оставляли меня в покое всю ту часть дня, пока я его не видел. Он стал расспрашивать меня о моих занятиях, семье, моих наклонностях. Достаточно было совсем немного времени, чтобы я убедился в ложности дворцовых слухов о его трудном характере. Я никогда не мог понять, ради чего люди в его окружении верили подобным слухам. Император никогда не совершал актов насилия в отношении кого-либо из своих слуг; он был очень далек от применения подобных методов обращения со слугами и критиковал тех, кто прибегал к ним. У него не было привычки говорить, что он чем-то доволен, он даже, казалось, не обращал внимания на попытки угодить ему или воспринимал эти попытки совершенно бесстрастно; но с его стороны это было всего лишь притворством. Часто случалось, в соответствии с его же системой воспитания слуг, что если он вознаграждал вас за что-то, то в течение остального дня обычно демонстрировал некоторые признаки своего раздражения, словно хотел дать понять, чтобы вы не придавали большого значения той милости, которую он вам оказал. Или после того, как он основательно журил кого-нибудь, а затем замечал, что тот человек казался сильно обиженным, он подходил к этому человеку, которою огорчил, и или сильно щипал его за ухо, или изо всех сил дергал его; это означало, что все забыто. Эти резкие перемены настроения случались редко, и дома мы всегда видели императора в хорошем и приподнятом настроении. Когда он привязывался к человеку и был уверен в его расположении и преданности, этот человек становился неуязвимым; он оказывался под полной защитой императора. Только серьезные провинности могли угрожать дружбе, ради которой император покровительствовал этому человеку. По своему характеру он был склонен к снисходительности и терпимости; ему было свойственно добродушие, и он делал большие скидки на человеческие слабости. Вспоминая то время в Фонтенбло, когда его стали покидать приближенные, император говорил, что среди этих людей были и хорошие и плохие, и что не следует делать общих выводов и судить обо всех одинаково, и добавлял, что он встречал некоторых людей, достойных того, чтобы их ценили гораздо выше, чем поступки, только что ими совершенные. Поэтому мы стремились не столько предвосхищать желания императора, сколько делать то, что могло ему понравиться. На острове Св. Елены, где его состояние было плачевным, не было недостатка в проявлении нашего внимания к нему и нашей заботы о нем. Каждый из нас может с чистой совестью сказать, что пытался делать все, чтобы смягчить горечь оставшихся у него последних дней жизни во время этой жестокой неволи, и может обращаться к памяти о нашей преданности императору, чтобы унять боль от потери.

Император был последователен в одежде, которую он однажды выбрал: треугольная шляпа, мундир стрелков конной гвардии (тот, что гренадеры надевали в Париже по воскресеньям), сапоги или шелковые чулки с туфлями, застегнутыми пряжкой. Во время первых месяцев своего пребывания на Эльбе он хотел носить белые бриджи с пуговицами внизу и сапоги с застежками; обнаружив, что в подобной экипировке испытывает неудобство, он обратился вновь к белым брюкам и туфлям с пряжкой. Когда он возвращался во дворец после конной прогулки и с него снимали сапоги, он сразу же, не меняя носков, надевал туфли. И он мог себе это позволить, поскольку его сапоги внутри всегда были чистыми и он имел привычку ежедневно надевать свежее белье. Такая привычка появилась у него еще в Париже, где часто, вернувшись с конной прогулки или с охоты, он должен был присутствовать на заседании Государственного совета или на заседании совета министров и не тратить время на смену белья. Он всегда следил за чистотой тела. У него были элегантные руки, за которыми он ухаживал, и прекрасные зубы, которые остались такими до самой его смерти.

Император спал мало. Он вставал с постели несколько раз за ночь. Он настолько хорошо контролировал себя, что мог заснуть когда угодно по собственной воле. Шесть часов сна в сутки, причем подряд или с перерывами, были для него достаточными. Он всегда чувствовал себя счастливым, когда просыпался. «Открой окна, чтобы я мог дышать добрым Божьим воздухом!» — такими часто были его первые слова. Иногда ночью он в халате выходил в сад. Ночи были ясными, и он наслаждался их свежестью. Ночная тишина нарушалась только шумом морских волн, накатывавших на берег в 200 футах внизу под террасой, по которой прогуливался император, окриком часового «Кто идет?», да еще самим императором, если он начинал петь, что иногда случалось, когда он что-то обдумывал. Император редко следовал мелодии и обычно повторял одни и те же слова в течение нескольких минут. Обычно он напевал: «Если бы король отдал мне Париж, свой большой город…» Как правило, он менял финальные слова песни и вместо «Я предпочел бы мой любимый…» напевал «Отдай мне обратно Париж». Он также пел песню: «Да, решено, я женюсь». Или даже: «Уже светает, а Колетт все нет и нет». Или в заключение: «Марат, народный мститель». Как я уже говорил, его мысли были заняты совсем другим, а не словами песни, которую он напевал. У него был громкий голос, и его смех был слышен на большом расстоянии. Когда он принимался напевать, ему было безразлично, слышит ли кто-нибудь его пение. Казалось, что он стремился подогнать ночь, чтобы она скорее закончилась, и ждал с нетерпением рассвета. Как только наступал рассвет, он одевался, вскакивал на коня и в сопровождении Новерраза или Сен-Дени мчался в гавань, по пути забирая генерала Друо, а затем ехал к гофмаршалу Понтиалю или к своей гвардии, чтобы понаблюдать за ее строевой подготовкой.

Когда утро становилось теплее, он обычно возвращался домой и завтракал, один или вместе с генералами Друо и Бертраном. Он предпочитал простую пишу: чечевицу, белую фасоль, стручковые зеленые бобы, которые он любил, но опасался есть из-за волокон в стручке, застревавших, как он говорил, в горле, словно волосы. Одна мысль о них вызывала у него рвотную спазму. Он обожал картофель в любом виде, даже отварной или печеный в горячей золе. Обыкновенно он пил вино «Шамбертен», которое сильно разбавлял водой. Он почти никогда — или в редких случаях — не пил дорогие вина или ликеры; чашка черного кофе после завтрака гарантировала ему полную трезвость. Вернувшись после завтрака в свои апартаменты, император обычно набрасывал халат, шел в кабинет и ждал, когда для него приготовят ванну. На Эльбе ему готовилась ванна с морской водой, которая устраивала его больше, чем простая вода. В ванне он читал или диктовал, но редко. В резиденции императора на Эльбе я видел переплетенную кожей красного цвета книгу «Переписка монархов с императором».

Однажды, когда я остался наедине с императором, пока он был в ванне, он спросил меня, знаю ли я, как определить количество воды, вытесненное из ванны его телом. Я вынужден был признать свое невежество. «Дай мне листок бумаги и карандаш, и я скажу тебе». Он сделал расчет, но я забыл конечный результат. «Студенты политехнической школы всегда были рады решать задачи, которые я им предлагал, когда навещал их». Император говорил, что он всегда интересовался делами политехнической школы. Она была основана Монжем, к которому он питал теплые чувства. Школой руководили друзья императора Лаплас, Лагранж и Прони. В школе обучали математическим наукам, которые он любил. «Причина слухов, что я, мол, не любил эту школу, заключается в том, что молодые студенты, в основном в возрасте 15 или 16 лет, отдавали дань увлечениям молодости, погрузившись в разложение столичной жизни. Поэтому я отправлял их в казармы, что им совсем не нравилось».

Император имел привычку оставаться в ванне часа полтора, а иногда и два. Обычно он вставал из ванны, завернувшись в горячие простыни, ложился на час в постель, брился, одевался и около четырех или пяти часов дня садился в карету и отправлялся с визитом к графине Бертран, которую иногда забирал с собой, чтобы продолжить прогулку. Император обычно направлялся к какому-нибудь месту на берегу моря, где его поджидала шлюпка с гребцами из числа матросов охраны и с рулевым Жантилини, моряком с острова Эльба. На этой шлюпке император возвращался домой. На шлюпке обычно хранился запас апельсинов и свечей для использования их ночью.

Когда император, уже одевшись, выходил из своих апартаментов, первый камердинер подавал ему шляпу; он обычно брал шляпу в одну руку, а другой рукой брал носовой платок, обрызганный одеколоном, и прикладывал его к губам, ко лбу и к вискам. Затем ему вручались табакерка с нюхательным табаком, подзорная труба и коробка с лакрицей. Император никогда не покидал дворец, не положив в карманы мундира коробки с нюхательным табаком и лакрицей. Если в течение дня он посещал заседание Государственного совета, то дежурный камергер обычно носил с собой эти предметы, чтобы вручить их императору, если тот забывал их в кабинете или в гостиной.

Император любил роскошь и великолепие, но в то же время хотел, чтобы в управлении хозяйством его императорского двора соблюдалась экономия средств. Он обычно говорил о тех, кто злоупотреблял его доверием: «Я готов пожертвовать 100 000 франков, но я не допущу, чтобы у меня украли хотя бы один су».

Однажды он поинтересовался стоимостью шелковых чулок, которые носил. Я ответил: «Для Вашего Величества они стоят 18 франков».

«И почему для меня дороже, чем для других? Я бы не хотел этого. Разве меня должны грабить?»

«Нет, сир. Я склонен думать, что качество чулок, с учетом того, что они предназначены для Вашего Величества, как раз и является причиной их высокой цены».

«Вот этого я и не хочу, если только разницу в их цене ты будешь выплачивать из собственного кармана», — заявил он мне, больно ущипнув за ухо.

Это напоминает мне один случай, когда император завтракал с гостями, приглашенными на охоту в Багателе, и спросил у своей сестры, Неаполитанской королевы, на прелестной головке которой красовалась очаровательная розовая шляпа с белыми перьями, во сколько обошлось ей это украшение. Она ответила: «Триста франков».

«Мадам, вас ограбили; с такой суммой я мог бы экипировать десять драгунов императрицы, причем более основательно, чем вы сейчас экипировали себя».

Когда император находился на острове Эльба, ему было 44 года. В юности он был весьма изящен, с бледно-желтоватым продолговатым лицом и глубоко посаженными глазами. Красивая голова, которую мы знали, когда он был консулом, венчала его великолепную стать. Полнота, которую он приобрел с тех пор, придала его красивой голове императорское величие, округлила щеки, сделала цвет кожи более белым и отметила выражение лица знаками экспрессии и гениальности, присущими дошедшим до нас скульптурным шедеврам античного мира.

Я припоминаю, как парикмахер принцессы Полины, пришедший однажды сделать ей прическу, закончив свою работу, отступил от императора на три шага назад, словно художник перед своим шедевром, и, преклонив колена, сказал по-итальянски: «У Вашего Величества замечательная голова римлянина». Это было правдой, но император от души расхохотался, услыхав это восклицание и увидев принятую Родамонте — таково было имя парикмахера — позу.

И действительно, ни на одном из портретов императора, которые я видел, за исключением портрета Давида, изображение его головы не может сравниться с той красивой головой, виденной мной наяву собственными глазами; а ее изображение на гравюрах придает ей тяжеловесность, которая была присуща голове императора. Скульптурный бюст Шоде, по моему мнению, должен служить в качестве модели. Император был среднего роста, имел широкую грудь и прекрасную фигуру; его руки были изящными, а ноги — стройными. Кожа его тела была розового цвета, у него была крупная голова, покрытая очень красивыми волосами каштанового цвета, слегка поредевшими надо лбом, но достаточными, чтобы образовать характерный для него завиток на лбу; он брился таким образом, чтобы не было бакенбард.

Некоторые люди по-прежнему верят, что император чрезмерно увлекался табаком и что, подобно Фридриху Великому, он обычно набивал им карман жилетки, вместо того чтобы класть его в табакерку. Чтобы опровергнуть подобное утверждение, достаточно сказать, что карманы его жилетки были ложными. Табак, которым он пользовался, был крупным и редко оставлял пятна на носовых платках императора; но случалось, что табакерка иногда открывалась в его кармане, и этот редкий случай подавался как привычка.

Каждое утро в семь часов, когда император вставал с постели, к нему приходил г-н Фуро де Борегар, врач Его Величества. Император обычно беседовал с ним о своем здоровье, которое, как правило, было очень хорошим, вел с ним непринужденный разговор о медицине, а также интересовался, чем занимался г-н Фуро накануне вечером. Его Величество высоко ценил своего врача и испытывал к нему самые теплые чувства.

Во время пребывания на Эльбе император дважды страдал от приступов рвоты. Точно такой же приступ случился у него вскоре после нашего прибытия на остров Св. Елены, что вызвало у нас сильное беспокойство. Были ли эти приступы первыми симптомами болезни, которая унесла его от нас? Я не знаю. После первого приступа рвоты в Портоферрайо к императору был немедленно вызван д-р Фуро. Его Величество подробно переговорил с ним о причинах подобного приступа и о средствах, которые могли бы предотвратить его. Император сказал врачу: «Доктор, мой отец умер из-за проблем с желудком. Вы должны сделать все возможное, чтобы спасти моего сына от этого заболевания». Эти приступы не утомляли императора; он обычно после них прополаскивал рот и возвращался в гостиную, не подавая вида, что у него были какие-то неприятности со здоровьем. К сожалению, д-р Фуро не смог продолжать заботиться об императоре и последовать за нами на ужасный скалистый остров; возможно, он смог бы спасти Его Величество для нас. Так как он был членом палаты депутатов в период «Ста Дней», то император предложил ему выполнять возложенные на него обязанности, чтобы оправдать мандат, выданный ему его избирателями, а также просил его не забывать заботиться о Римском короле.

На бедрах императора были полосатые шрамы. У него была привычка скрести ногтями эти шрамы, и его не смущало, если они начинали немного кровоточить: он считал, что это хорошо для здоровья как легкая форма кровопускания. Однажды император расцарапал шрамы до такой степени, что кровь потекла струйкой; он показал присутствующему при этом д-ру Фуро кровоточивые шрамы и рассказал ему о причине возникновения зуда, а также шрама от штыковой раны над коленом: «Это случилось в Тулоне, когда я командовал знаменитой батареей бесстрашных солдат. Рядом со мной пал убитый артиллерист; я схватил его банник, чтобы стрельба из моего орудия не приостанавливалась, но заодно заразился от артиллериста чесоткой. Меня плохо лечили, вирус болезни проник в организм, и я сильно похудел во время итальянской кампании. Чесотка распространилась даже на мою грудь. Я был вынужден обратиться к врачу. Я встретился с Корвисаром, и его подход к больному показался мне приемлемым; он сказал мне: «У вас нет ничего страшного, это избыток телесной жидкости, которую необходимо удалить из организма». Он наложил два нарывных средства на мою грудь, после чего она стала меньше меня беспокоить. Мой кашель исчез. Все это и сделало Корвисара, вашего учителя, богатым. Именно с той минуты я стал полнеть. Эти маленькие шрамы время от времени кровоточат и тем самым помогают кровопусканию; я заранее чувствую приближение этого момента». Хотя император был невысокого мнения о медицине, он любил говорить на медицинские темы со своим врачом. Однажды д-р Фуро принес с собой анатомические плакаты со схемами и стал объяснять их Его Величеству. Император слушал его внимательно и рассказал ему, что он тоже хотел изучать эту науку, но вынужден был отказаться из-за отвращения к трупному запаху, которого он не мог выносить. Вернувшись в разговоре к теме собственного здоровья, император сказал врачу: «Для меня совершение чего-то сверх меры, что противоречит моим нормальным привычкам, означает необходимость восстановления надлежащего баланса в деятельности моего организма; после продолжительного отдыха день охоты или несколько часов конной прогулки идут мне на пользу. Я редко прибегаю к вашей помощи потому, что я знаю свои возможности, и если я превышаю их, то мой желудок немедленно дает мне об этом знать».

На острове Св. Елены у императора было несколько рвотных приступов, но они прекратились в последние годы его жизни; зуд не приводил к каким-либо последствиям. Он расчесывал шрамы, но никакого кровотечения не было. Его потливость, ранее обильная, исчезла.

Глава четвертая

Строительные программы императора в Портоферрайо — Дворец в Марчиане — Покупка в Сан-Мартино — Кончина императрицы Жозефины — Приезд мадам Мер — Приезд госпожи Валевской, ее сестры, брата и сына — Приезд принцессы — Императорский двор на Эльбе — Рыбная ловля тунца

На Эльбе предстояло провести большие строительные работы. Сначала император позаботился о своих домах в городе и в сельской местности, а также о жилище для мадам Мер и принцессы Полины, которые должны были приехать, чтобы никогда больше не покидать его: об этом свидетельствовала любовь мадам Мер к Его Величеству. Остров посещало большое количество иностранцев[124]; островитяне должны были обеспечить их жилищем. Посещавшие остров знатные англичане, которым была оказана честь быть представленными императору, поражались ясностью его мышления.

Как только на остров прибыла императорская гвардия, гренадеры и стрелки в свободное время занимались тем, что сносили печи, которые когда-то предназначались для плавки пушечных снарядов, а также большое количество лачуг, в беспорядке разбросанных в округе. Они вынуждены были использовать взрывные средства: те здания когда-то строились с таким расчетом, чтобы их стены не пробивались и снарядами. С солдатами была достигнута договоренность об оплате их труда, но работа оказалась очень тяжелой, и они попросили императора выдать им премиальные, сказав, что им хватает времени только на то, чтобы пить воду. Премиальные были выданы. За короткий срок на месте тех лачуг возникли прекрасные терраса и сад. Совершенно изолированный, дворец возвышался над всей округой[125]. Люди самых разнообразных профессий, знатные иностранцы, большое количество англичан и французских купцов, путешествовавших по Италии, посещали остров, и арендная цена на жилье стала там очень высокой. На всем острове отмечался бурный подъем торговой и деловой жизни. До императорского дворца можно было добраться, только поднявшись по крутым ступеням лестницы. Через город, в соответствии с указанием Его Величества, к дворцу была проложена красивая извилистая улица. На острове прокладывались дороги: строительство одной, ведущей из Портоферрайо в Марчиану, подходило к концу; а та, что вела к Порто-Лонгоне, была уже готова. Строительство еще одной, ведущей в Сан-Мартино, практически закончилось[126].

В Сан-Мартино император купил очень обширный участок земли, весь покрытый виноградниками. Там он построил очаровательный загородный дом[127]. Когда дом строился, Сан-Мартино стал местом прогулок императора, куда он отправлялся верхом на лошади в сопровождении адъютанта или в карете, эскортируемой пикетом польских уланов. Тридцать этих замечательных солдат под командованием майора Балинского[128] прибыли из Пармы со своими лошадьми, чтобы присоединиться к товарищам из императорской гвардии.

Активная созидательная деятельность императора была прервана печальным известием о смерти императрицы Жозефины 29 мая 1814 года[129].

Император выглядел глубоко опечаленным; он заперся в своем кабинете и в течение дня принял только гофмаршала на несколько минут.

Вспоминая императрицу, император говорил, что она обладала элегантностью креолки, сочетаемой с беспредельной грацией и обаянием, с общительностью и уравновешенностью характера, которые всегда оставались неизменными. Все, что она носила, было элегантным. Она была законодательницей моды. Ее ночной наряд был таким же элегантным, как и дневной. Признавая за императрицей пристрастие к трате денег и добавляя при этом, что ему несколько раз приходилось улаживать ее долги, император в то же время отдавал ей должное, когда заявлял, что среди долгов, которые она делала, были и такие, которые помогали ей обретать друзей при помощи безделушек, отдаваемых ею в подарок в нужный момент и с ее обычным изяществом. Он говорил: «Жозефина превосходила всех других изяществом своих манер, когда вручала подарки. Она любила различные виды искусства и покровительствовала им. Она устраивала баталии с Деноном, чтобы заполучить несколько картин для украшения своей галереи. Мои рекомендации Денону обычно ставили все на свои места». Когда император впервые встретился с ней, он был больше очарован ее умом и умением держаться грациозно, чем ее красотой; она была само обаяние. Это первое впечатление, произведенное Жозефиной на Наполеона, вскоре привело к браку, и оно только усиливалось с каждым днем, а после развода уступило место любви, полной уважения. Визит, нанесенный ей императором Александром и королем Пруссии, оказался причиной ее кончины: уже несколько дней она была больна, но встала с постели и нарядилась, чтобы принять двух монархов. Вылеченная было лихорадка, давшая осложнение в виде ангины, привела ее к могиле.

Обладая добрым характером, мягким сердцем и искренней чувствительностью, она обычно проникалась жалостью к людским невзгодам и плакала вместе с теми, кто приходил к ней поведать о своих злоключениях. Такое отношение к людям, говорил император, часто делало ее жертвой манипуляторов. Император хотел положить конец этой установившейся тенденции разбазаривания средств. Он пригрозил отправить в тюрьму некую персону, которую он подозревал в том, что она подбивает императрицу к транжирству: это была мадемуазель Депо[130], портниха или шляпница. Однажды, заметив ее во дворце, император приказал, чтобы ее выдворили и отправили под конвоем четырех жандармов в Венсеннскую тюрьму. Приказ, отданный герцогу Ровиго (Савари), был приведен в исполнение самым буквальным образом. Эта женщина уже шагала в конце улицы Сен-Клу, весьма обеспокоенная тем, что могло послужить причиной подобного обращения с ней, когда маршал Дюрок, услыхав, что шутка императора была воспринята серьезно, распорядился, чтобы мадемуазель Депо было позволено сесть в его карету. Она приехала в Париж, чувствуя себя совершенно больной от выходки императора. Во дворце, где эта история обсуждалась на все лады, женское окружение императрицы посчитало поступок императора довольно варварским.

Воспоминания об императрице были связаны с самыми прекрасными моментами политической карьеры императора, итальянскими кампаниями, переговорами в Монтебелло, Кампо-Формио, Консулатом, первыми годами Империи. С Жозефиной звезда императора восходила; во время второго брака она необычайно ярко блистала. Тогда она была Венерой, вечерней звездой.

Личный кошелек Марии Луизы доходил до 50 000 франков в месяц; 20 000 франков предназначались для бедных, а ее резервный фонд составлял 20 000 франков. С меньшей суммой денег, чем у Жозефины, она добилась большего, поскольку была лучше организованной; она делала множество пожертвований, но не знала, как и кому следует делать подарки, как это всегда знала Жозефина[131].

Остров Эльба, на котором обосновался император, был местом покоя и философских размышлений; но на какое время? Разве не появились у него уже там какие-то смутные надежды? Он не смел признать это и искал возможность отвлечься; работа, которой он занялся, возвращала его к чему-то основательному и надежному, чего он хотел придерживаться, но что каждый день уходило от него.

После нескольких дней скорби он вновь посвятил свое время рабочим, каменщиками и плотникам. Его можно было найти среди них с самого раннего утра выслушивавшим рабочих и смеявшимся над их высказываниями.

Для того чтобы принять принцессу Полину[132], император распорядился о строительстве прекрасных апартаментов над первым этажом, который занимал он сам, и очень большого здания[133], примыкавшего к дворцу. В этом здании должны были находиться зал для проведения балов и маленький театр; лучшие художники Италии прибыли в Портоферрайо, чтобы украсить эти помещения, а также театр в городе. Император должен был покинуть дворец на короткое время; он поехал жить в уединенном месте рядом с часовней «Мадонна де Марчиана»[134]. С собой он взял только несколько человек: его сопровождали Паоли, капитан жандармерии, и адъютант Бернотти. Несколько гренадеров и три мамелюка расположились лагерем поблизости.

Марчиана-Марина лежит у подножия самой высокой горы острова, Маунт-Кампана. Эту деревню населяют рыбаки; продолговатый и крутой холм ведет к Марчиане. Само поселение маленькое; длинный подъем ведет к часовне «Мадонна». Там, в конце подъема, в каштановой роще стоит аккуратно построенная часовня, удачно украшенная внутри; рядом с часовней находится одноэтажное сооружение, состоящее из четырех сообщающихся между собой комнат. После того как в них были покрашены стены и вымыты кафельные полы, дом стал приемлемым для проживания в нем императора. Одно время в доме уединились двое отшельников. Они жили за счет подаяний, которые собирали каждый день в городе и в близлежащих деревнях. Они перебрались в домовой погреб, высеченный в скале недалеко от дома, поскольку сам дом приютился на отлогом горном скате. Отшельники были истово верующими и полезными обществу, они помогали, чем могли, соседям и давали всем пример своими добродетелями. Они обслуживали часовню, которая раз в году привлекала из соседних общин паломников, никогда не забывавших опустить милостыню в кружку для пожертвований.

Человек, чье имя передавалось из уст в уста во всей вселенной и чьи доброта и добродетели были иного рода, чем у отшельников, приехал в этот уединенный уголок, чтобы занять их скромное обиталище. Изменчивость судьбы и политической дружбы, человеческие страсти и энтузиазм общественного мнения были для него предметами размышления, такого же глубокого и исчерпывающего, как и у двух добрых отшельников. Поблизости от часовни, напротив ее главного входа, было воздвигнуто здание в дорическом стиле, имевшее полукруглую форму. Его антаблемент поддерживался в равных интервалах пилястрами. Рядом со зданием протекал довольно бурный поток ясной и чистой воды, рожденной в источнике на горном склоне. Этот журчащий водяной поток продолжал свой путь, чтобы скрыться в каштановой роще, поддерживая в ней прохладу. Ландыши, гелиотропы и фиалки наполняли прохладу и сырость леса своим ароматом. Это было райское место. Тишина ночей и мягкое лунное сияние настраивали на меланхолические мечты, очарование которых так ценил император. Недалеко от источника, если взобраться еще выше к остроконечной вершине Маунт-Кампана, можно выйти на абсолютно голую скалу[135] и с нее обозревать Тосканский архипелаг, Корсиканское море, острова Пьяноса[136] и Монтекристо[137]. Оба эти острова лежат возле Эльбы. С этой скалы император мог представить себе отеческую крышу в Аяччо, а еще дальше ту прекрасную Францию, от чьей судьбы он отрекся. Императору нравилась эта уединенная скала; он приходил к ней и однажды почувствовал там необходимость немного вздремнуть. Капитан Меллини[138], который был с императором, сделал очаровательный набросок этой сцены; вскоре, отложив в сторону карандаш, он схватил молоток с долотом и высек на скале час, дату и год, когда на этом месте спал император. Мы обязаны этому офицеру инженерных войск несколькими рисунками Эльбы, и среди них рисунки маленькой флотилии Портоферрайо, когда она отплыла к берегу Франции.

Император проводил время в поездках по окрестным деревням, и повсюду он облегчал горькую участь местных жителей. Часто я, раздавая пособия, был исполнителем его благотворительной деятельности. Император оставался в своем уединенном уголке несколько недель, когда 2 августа ему сообщили о прибытии мадам Мер в Портоферрайо. Он немедленно вскочил из-за стола и, чтобы поскорее встретиться со своей дорогой матерью, отправился к морскому причалу в Марчиане, где взошел на борт своего бота. Я поплыл вместе с ним, а все остальные слуги поспешили в Портоферрайо обычной дорогой. Море было неспокойным, но император прибыл в Портоферрайо как раз в тот момент, когда мадам Мер сходила на берег. Он так бурно целовал ее, что высушил все слезы, стекавшие из глаз. Так много всего произошло со времени их разлуки!

Император отвез мадам Мер в ее резиденцию[139]. Для нее был подготовлен вместительный дом вблизи императорского дворца. Мадам Мер была в хорошем состоянии здоровья и по-прежнему очень красива. Тогда ей было шестьдесят лет; она следила за своей фигурой и выглядела на десять лет моложе своего возраста. Женщина сильного характера, она мужественно и со смирением перенесла потерю супруга, которого обожала и чей портрет всегда возила с собой. С того момента она целиком и полностью посвятила себя своим детям. Император обычно говорил: «Мадам Мер полна величия и гордости. Она достойна всяческого почитания. Забота, которую она проявляла по отношению к нам и к нашему образованию, представляет собой редкий пример семьи, которая дала столько умных и способных детей».

Мадам Мер разделяла злоключения своего мужа, когда была беременна императором. Она родила тринадцать детей; овдовев в 30 лет, она осталась с пятью сыновьями и тремя дочерьми: Жозефом, старшим сыном, ставшим Неаполитанским королем и королем Испании; Луи, королем Голландии; Жеромом, королем Вестфалии; Полиной, принцессой Боргезе; Каролиной, Неаполитанской королевой; Элизой, великой герцогиней Тосканы; и принцем Люсьеном, чьи воззрения отдалили его от императора, но который в период «Ста Дней» вновь вернулся к нему. Император часто рассказывал, как его мать, беременная им, хотела пойти на мессу 15 августа, в день Успения. В страшной спешке она вернулась домой и, не успев дойти до своей комнаты, прямо на ковре родила легендарного человека. У меня была возможность увидеть в доме мадам Мер портрет во весь рост отца императора Карло Бонапарте. Он был очень красивым человеком. Император говорил о нем как о выдающемся человеке. Он скончался от рака желудка в Монпелье.

Мадам Мер привезла с собой камергера г-на Колонна, двух компаньонок[140] и свой обслуживающий персонал. Среди ее слуг была очень старая, с согнутой спиной женщина, которая вырастила всех детей мадам Мер. Ее звали Саверией. Мадам Мер доверяла ей, и та заведовала всем ее хозяйством. Она отличалась невероятной скупостью, которую тогда приписывали мадам Мер. Последняя была хорошо организованной женщиной, но не скрягой, как нравилось говорить многим людям.

Однажды г-жа Саверия пришла во дворец и попросила разрешения повидаться с императором, который в это время находился еще в спальной комнате. Я сообщил императору о визите старой женщины, и он сразу же распорядился: «Пусть Саверия войдет». Император, смеясь, спросил ее на итальянском языке: «Ну что, Саверия, ты по-прежнему такая же скупая, какой мне приходилось знать тебя?» Она ответила на том же языке: «Сир, это не скупость, это бережливость». Она осталась очень довольна теплым приемом, оказанным императором, и обещанием устроить на работу одного из ее внуков, который только по приехал на Эльбу. Уважаемый отец Бонавита стал священником мадам Мер.

После нескольких часов, проведенных вместе с матерью, император вернулся домой, чувствуя себя очень счастливым; он лег спать, но ночью ему стало плохо. В Марчиане он попросил одного из мамелюков из императорской охраны приготовить ему плов по-турецки; чеснок, входивший в состав предложенного императору блюда, возбудил его аппетит, но ночью у него возникли неприятности с усвоением пищи; несколько чашек чая привели его в норму. На следующий день, рассказывая со смехом об обеде, приготовленном его мамелюком, император признался, что никогда так много не ел и притом с таким аппетитом.

15 августа на острове праздновался день рождения императора; гражданские, военные и религиозные официальные лица нанесли визит Его Величеству, чтобы выразить ему свое уважение. По случаю дня рождения императора был дан большой обед, на котором присутствовали: мадам Мер; графиня Бертран и ее супруг; генерал Друо; генерал Камбронн; полковник Мале[141]; генеральный викарий Арричи и г-н Сенно, мэр города; президент суда острова Эльба и г-н Пон де л’Ерол. После обеда император распорядился, чтобы я принес ему небольшую коробку с ювелирными вещицами, которые по его заказу прислали ему из Генуи. Ни один из гостей не был обделен его щедростью; генерал Друо получил значок в виде герба. Императорская гвардия не захотела, чтобы ее превзошел город, и тоже устроила празднество. Когда наступил вечер, артиллеристы запустили очень красивый фейерверк, который они подготовили сами. В тот же вечер был дан общественный бал. Посмотрев его начало, Его Величество вернулся домой и переоделся, сменив мундир на гражданский костюм и надев круглую шляпу. Затем он вместе с графом Бертраном вышел на улицы города, где смешался с толпой людей. Он получил достаточное доказательство любви от простых эльбанцев, чье жизнерадостное и шумное веселье продолжалось далеко за полночь. В тот же день император присутствовал на обеде своей гвардии, солдаты которой были счастливы, когда с ними оказывался император. Когда он появлялся, можно было услышать идущие из глубины сердца возгласы: «Да здравствует император!» Депутация из числа сержантского состава подошла к нему, чтобы предложить бокал вина. Он взял бокал и произнес тост, пожелав им здоровья; для всех этих старых вояк то была минута энтузиазма, близкого к экстазу. Император вернулся домой только в полночь, очень довольный проведенным днем.

После приезда императора Портоферрайо было не узнать. Его жители были благодарны за проводимые по всему городу работы. Улицы, ранее недоступные для проезда, открылись для движения карет — теперь можно было проехать к дворцу. Закончилось строительство театра, названного «Фортунати», его внешняя отделка завершилась. Осталось только ждать приезда итальянских артистов, которые должны были составить труппу театра за незначительное жалованье. Даже распространились слухи, что на открытие театра следует ожидать приезда г-жи Грассини[142] и г-на Кресчентини[143], а также знаменитого композитора Паера[144]. Император всегда с добротой относился к артистам, которым он покровительствовал. Те, которые только что были упомянуты, стали объектами его необыкновенной щедрости. Г-жа Грассини не могла забыть, как во время коронации в Милане она привлекла внимание императора. Тогда же его величество пригласил ее к себе, и после первых минут их встречи она напомнила ему, что дебютировала на оперной сцене во время его первых подвигов в Италии: «Тогда я была, — сказала она, — на вершине своей красоты и таланта; я привлекала всеобщее внимание; я разжигала огонь во всех сердцах. Вы один оставались равнодушным ко мне и, тем не менее, только вы один вызывали у меня интерес. Когда вся Италия была у моих ног, я с презрением отвергала все ради одного только вашего взгляда, и все напрасно; и теперь, когда я более недостойна вас, вы, наконец, взглянули на меня». Императору нравилось вспоминать этот эпизод из его жизни и женщину, речь которой очаровала его, так же как и ее личность.

Между 1789 и 1799 годами написал не менее 25 опер для всех итальянских театров. Уже став знаменитым, он был приглашен в Дрезден в 1801 году в качестве руководителя певческой капеллы курфюрста Саксонии. Когда во время военной кампании 1806 года Дрезден был занят французскими войсками, Паер только что поставил оперу «Ахилл». Наполеон слушал эту оперу, и она так понравилась ему, что он захотел, чтобы этот музыкант, репутация которого была одной из самых блестящих в то время, поступил на императорскую службу. По приказу Наполеона Паеру был вручен контракт, датированный январем 1807 года в Варшаве и подписанный Талейраном. По контракту Паер становился пожизненным композитором императорского двора и музыкальным директором концертов императорского двора и театров. Наполеон привез композитора в Париж вместе с его женой, талантливой певицей, и тенором Брицпи; композитор входил в состав личной певческой группы императора с ними, а также с Кресчентини, г-жой Грассини и другими оперными виртуозами.

Слишком занятый представлениями и концертами, Паер в течение нескольких лет почти ничего не писал. В 1811 году его гений, казалось, пробудился вновь, и он написал партитуру для оперы «Агнесса». Вскоре после этого, в 1812 году, Наполеон назначил его директором итальянского театра, заменив им на этом посту прежнего директора Спонтини.

При Луи Филиппе Паер возглавлял музыкальную капеллу короля вплоть до своей кончины.

В дополнение к подаркам Кресчентини получил орден Железной Короны. Орден был иностранным, таким же, как и певец. Люди с большим неодобрением отнеслись к подобному поступку, но все их возмущение немедленно прекратилось после замечания, прозвучавшего особенно веско из уст такой красивой женщины, как г-жа Грассини. В ее присутствии люди в салоне, где она была, шумно возмущались по поводу присуждения Кресчентини ордена, когда она величественно встала с кресла и громко произнесла: «А разве его рана, господа, ничего не значит?» Ее заявление произвело такое сенсационное впечатление, что она сама была смущена собственным успехом. Но с критикой поступка императора было покончено.

Г-н Паер, музыкальный директор при императрице Марии Луизе, также был осыпан щедротами императора. Все эти три артиста чувствовали себя в неоплатном долгу перед императором и в период «Ста Дней» говорили мне, что, если бы император оставался на Эльбе, они бы обязательно поехали туда, чтобы развлечь его своими концертами[145]. Тальма и мадемуазель Жорж[146] также предполагали сделать это.

В ту же осень несколько офицеров гарнизона, генерал Лебедь[147], который только что приехал на Эльбу со своей очаровательной дочерью, удостоенной внимания со стороны Наполеона, а также несколько местных дам осуществили постановку «Калифа Багдада»[148]. Спектакль был хорошо поставлен и пользовался большим успехом. Его давали в маленьком театре, воздвигнутом во вместительном зале, построенном по указанию императора около дворца для того, чтобы там зимой проводились балы. Император выразил удовлетворение по поводу спектакля и пожелал вновь увидеть его.

Музыканты, нанятые в Генуе капитаном Лубером[149], были среднего уровня; император послушал их, когда они прибыли в Лонгоне, и остался ими недоволен. Отличный музыкант из Милана, Гаводиано, который добровольно предложил императору свои услуги, был назначен дирижером оркестра. Так как основные музыканты были хорошими, то Гаводиано сумел создать прекрасный оркестр, который сопровождал Эльбанский батальон в Париж. Гаводиано был потом назначен главой военного оркестра императорской гвардии. Он также стал работать в императорской капелле: это было справедливой наградой за его бескорыстие и любовь к императору.

Миссия капитана Лубера в Геную также имела цель представить там в выгодном свете императорский бриг и государственный флаг Эльбы. Бриг был укомплектован пятьюдесятью гренадерами в красивых мундирах. Когда эти гренадеры сошли на берег, они произвели сильное впечатление на местных жителей; всем хотелось посмотреть на гренадеров и пригласить их к себе в гости. На их загорелых лицах читалась доблесть, и они были предметом всеобщего обожания. От приглашений в гости они мужественно отказывались, с энтузиазмом говорили об императоре и, возвращаясь на борт брига, вели себя с подкупающей мудростью.

С ними в Геную также отправился Киприани, один из дворецких императора. Он был тайно послан с тем, чтобы поблагодарить нескольких своих знакомых торговцев, которые ранее предлагали императору свои услуги и любые деньги, в которых он мог нуждаться. Для того чтобы скрыть истинную причину этой миссии, было закуплено некоторое количество мебели.

Когда бриг вернулся на Эльбу, император поднялся на его борт и побеседовал со своими старыми солдатами, которые были счастливы вновь видеть его и радовались увольнению на берег в Генуе. Император поинтересовался, хорошо ли с ними обращались во время этого плавания. Один из гренадеров, любитель выпить по прозвищу Комета, ответил: «Сир, ну и поездка же была!»

«Есть ли жалобы? Судя по цвету твоего лица, у тебя не было недостатка в вине».

«Сир, это только солнечный загар; но самая прекрасная вещь на мне — вот эта (указывая пальцем на кокарду на кепи); она никогда не смотрит назад».

Император покинул корабль и, когда вечером вернулся домой, все продолжал смеяться, вспоминая хитроумную увертку своего старого ворчуна, который несколько месяцев спустя погибнет в сражении при Ватерлоо, повторяя слова своего вождя: «Гвардия умирает, но не сдается!»

В июле в Портоферрайо приехала графиня Бертран со своими детьми и в сопровождении брата генерала. Дама была беременна и в августе родила мальчика, который умер в октябре из-за прискорбной ошибки фармацевта. Сочувствуя такой оправданной скорби, император часто навещал ее, успокаивая дружескими словами, чтобы уменьшить ее душевную боль. Именно он и императрица Жозефина способствовали браку этой женщины с генералом Бертраном, к которому император испытывал глубокие чувства уважения и привязанности. Каждому из них он вручил приданое с той щедростью, с которой делал всем подарки: 200 000 франков — графине, 50 000 франков в бриллиантах, 30 000 франков на ее личное приданое, 200 000 франков графу Бертрану и ему же виллу «Ла Жоншер». Таково было приданое этой пары. Эти подробности мне сообщила сама графиня, которая любила рассказывать о доброте императора по отношению к ней[150].

Графиня Бертран привезла с собой текст договора в Фонтенбло[151], который был сожжен вместе с другими бумагами, когда император покинул Эльбу.

Эта дама умела вести приятную беседу, у нее была элегантная фигура и очаровательные ножки; ее внешность не была красивой, но зато обаятельной. От всей ее личности исходила величавость, которую унаследовали ее дети.

Приезд мадам Мер заставил императора вернуться в Портоферрайо. Прожив там несколько недель, он вернулся 20 августа в Ла Мадонну, а мадам Мер приехала в Марчиану[152], остановившись в маленьком доме. Император ежедневно обедал в ее доме и принимал там же небольшое количество посетителей из города, возвращаясь вечером в свой уединенный уголок. Его Величество находился в этой своей резиденции уже несколько дней, когда г-жа Валевская[153], следовавшая в Неаполь, попросила разрешения императора сделать остановку на Эльбе и повидаться с ним. Получив соответствующее разрешение, она приехала на остров вместе с сыном, сестрой и братом[154]. Она гостила у императора в Ла Мадонне 24 часа и не ездила в Марчиану, где была мадам Мер. На острове все решили, что приехали императрица и Римский король, и поэтому народ был охвачен сильнейшим волнением. Император поехал встречать ее вместе с Пасли, капитаном жандармерии, Бернотти, одним из его адъютантов, и двумя мамелюками. Бернотти спешился с лошади, когда они встретили двух женщин, взял на руки мальчика и понес его в Ла Мадонну, не позволив никому удостоиться чести нести предполагаемого Римского короля. Конечно, он был старше действительного Римского короля на два года, но красота его черт и вьющиеся светлые волосы, спадавшие на плечи, делали его очень похожим на Римского короля, изображенного на портрете Изабо.

Слух о прибытии гостей императора распространился по всему Портоферрайо, и д-р Фуро, которого император не взял с собой, отправился к генералу Друо, чтобы спросить его, не следует ли ему предложить императрице свои услуги; на следующий день на рассвете д-р Фуро уже был в Ла Мадонне. Император предоставил в распоряжение двух лам три маленькие комнаты, которые он занимал; в них были приготовлены постели, а сам император на ночь уединился в палатке, воздвигнутой на некотором расстоянии от лома пол каштановыми деревьями. Сен-Дени и я спали снаружи, приткнувшись к стенкам палатки. Именно там д-р Фуро и нашел меня. Удивившись его появлению, я спросил, что заставило его приехать сюда; когда он первым долгом поздравил меня по поводу того удовольствия, которое я должен испытывать, повидавшись с собственной матерью, мне тут же стало понятно его заблуждение, и, поскольку в этот момент меня из палатки позвал император, я не успел исправить ошибку д-ра Фуро. Я рассказал о случившемся императору, который от души расхохотался. Когда я помог императору одеться, он вышел из палатки, в которой провел довольно беспокойную ночь: проливной дождь с сильным ветром не давали ему спать, но яркое солнце обещало прекрасный день и уже высушило своими лучами окружающую местность. Император увидел игравшего сына г-жи Валевской, подозвал его к себе, сел на стул, который он попросил меня принести, и усадил мальчика к себе на колени. Затем он вызвал к себе доктора, который прогуливался поблизости. Когда доктор появился, император спросил: «Ну, Фуро, и как же ты его находишь?»

«Видите ли, сир, я думаю, что король сильно вырос!»

Этот ребенок был на два года старше юного Наполеона, но у него был такой же тип лица. Императора сильно рассмешила допущенная доктором ошибка, он немного подразнил его, а затем поблагодарил за стремление приехать и предложить свои услуги.

У императора в Ла Мадонне не было слуг, которые могли бы обслуживать его гостей; поэтому полностью приготовленный завтрак, так же как и обед, доставлялся из Марчианы. Если столу недоставало роскоши, то зато веселья было в изобилии. Император хотел, чтобы ребенок, не завтракавший с ним, сидел у него за обеденным столом. Г-жа Валевская заявила, что ее сын слишком непослушный, но Его Величество не удивился озорству ребенка. Император утверждал, что он сам был упрямым и непослушным, сказав: «Я обычно колотил Жозефа и затем заставлял его делать за меня домашнюю работу. Если меня наказывали и сажали на один хлеб, то я уходил и менял его у пастухов на каштановые лепешки или, обычно, отыскивал свою няньку, которая в этом случае кормила меня маленькими рыбками, наживками для рыбной ловли, которые я очень любил!»

«Сир, — заметила г-жа Валевская, — думаю, что если бы их сейчас предложили Вашему Величеству, то они бы вам не понравились».

«Ничего подобного, я бы съел их с удовольствием».

День был посвящен прогулкам по окрестностям только до обеденного времени, поскольку дамы должны были отплыть в Неаполь в тот же вечер. За обедом император посадил сына г-жи Валевской рядом с собой; поначалу ребенок вел себя хорошо, но это продолжалось недолго, и так как мать начала бранить его, император сказал: «Разве ты не боишься розог? Ну что ж, я тебе настоятельно советую, чтобы ты их боялся: мне пришлось испытать порку только один раз, но я навсегда запомнил ее». Император стал рассказывать, как это произошло: «Моя бабушка была очень старой и сутулой. Мне и Полине она казалась старой феей из сказки. Она ходила с клюкой и выражала свою любовь к нам тем, что всегда приносила нам сладости; однако это не мешало нам ходить позади нее и передразнивать ее походку. К несчастью, она заметила это и пожаловалась мадам Мер, сказав ей, что та воспитывает нас без должного уважения к бабушке и дедушке. Хотя мадам Мер очень любила нас, она не на шутку рассердилась, и я понял, что здорово «влип». Полина была наказана первой, поскольку было легче задрать ей юбку, чем расстегивать мои штаны и затем стаскивать их. В тот вечер она пыталась поймать меня, но безуспешно; я уже подумал было, что мне удастся остаться безнаказанным. На следующее утро она оттолкнула меня от себя, когда я попытался поцеловать ее, но я обо всем забыл, когда днем мадам Мер сказала мне: «Наполеон, ты приглашен на обед в дом губернатора, иди к себе и переоденься!» Я пошел к себе наверх, счастливый от мысли, что буду сидеть за столом вместе с офицерами, и стал быстро раздеваться. Но мадам Мер вела себя словно кошка, поджидавшая мышь: она неожиданно вошла в мою комнату и закрыла за собой дверь. Я понял, что это была ловушка, но было слишком поздно. Я вынужден был покориться порке». И поскольку ребенок с большим вниманием слушал рассказ императора, то Его Величество спросил: «Итак, что ты думаешь по этому поводу?»

«Но я же не передразниваю маму», — ответил мальчик, изобразив на лице выражение полного раскаяния. Это очень понравилось императору, который поцеловал его и сказал: «Вот это хороший ответ!»

Днем капитан жандармерии доложил императору, что он только что получил сообщение, что два солдата Корсиканского полка обменялись ударами сабли. Император спросил: «Что за причина? Несомненно, из-за проститутки?»

«Да, сир».

«Кто из них был ранен?»

«Тот, кто, судя по всему, был зачинщиком ссоры, оскорбив женщину, которую другой солдат держал за руку».

«Тогда это справедливо; даже самое смиренное животное укусит любого, кто посягнет на его пищу».

Г-жа Валевская в то время, когда император знавал ее в Польше, была красавицей, которая могла свести с ума кого угодно. Она (позднее графиня д’Орнано[155]) родила императору сына, всегда была очень преданна ему и в трудные времена не подводила его, будь то в Фонтенбло в 1814 году[156] или в Мальмезоне в 1815 году. В то время, когда она приехала на Эльбу, она выглядела немного пополневшей, хотя это не повлияло на ее талию. Открытое и спокойное выражение ее лица свидетельствовало о мягкости ее характера. Ее сестре, которая приехала с ней, было на вид лет 18; она была стройной, с головкой ангела. Через два дня после приезда эти дамы отправились на борт корабля, который доставил их на Эльбу, и отплыли в Неаполь. Император сопровождал их до причалов Марчианы и был с ними очень обходителен. Он говорил, что в его дни мужчины были более вежливыми, чем они стали сегодня. Лагерная жизнь не сделала его циничным; во всех случаях, касавшихся прекрасного пола, он прибегал к выражениям и словам, овеянным поэзией.

Сентябрьские дожди вынудили императора покинуть резиденцию в Ла Мадонне и выехать в Лонгоне[157]. Мадам Мер из Марчианы уехала в Портоферрайо. В Лонгоне император жил в верхней части города, представлявшей из себя форт, построенный на вершине скалы; вид из апартаментов был восхитительным. Полковник Жермановский[158] был губернатором города и замка. Являясь таковым, он прибыл, чтобы приветствовать императора и проводить в его апартаменты, которые были просторными и обширными, но полностью лишены мебели. Сразу же была установлена походная кровать, которая всегда была с императором во время его поездок; несколько стульев и стол дополнили мебель спальной комнаты. Полковника Жермановского, столь же доброго, сколь и галантного и храброго, обожали жители города, для которых он устраивал небольшие приемы и званые обеды. В течение нескольких недель, которые император провел в этой резиденции, он всегда приглашал к своему столу губернатора и некоторых официальных лиц города. Вечерние застолья продолжались до десяти часов, когда император обычно отправлялся в свою спальную комнату. За два дня до отъезда из Лонгоне секретарь принцессы г-н Мари[159] привез императору письмо, извещавшее его о скором ее приезде. Вопросы императора посыпались с такой скоростью, что посыльный был буквально ошеломлен и попросил императора извинить его за путаницу мыслей, вызванную волнением, что он находится в присутствии императора. Позволив ему успокоиться, император выслушал его и направил в Портоферрайо поджидать Ее Величество, которая будет там через несколько дней.

Во время пребывания императора в Марчиане распространился слух о том, что генерал Брюслар[160], губернатор Корсики, представлявший там Людовика XVIII, направил эмиссара в Алжир, чтобы подговорить местных пиратов похитить императора во время одной из его прогулок по острову, когда он выезжает из Портоферрайо и возвращается обратно морем. Заметив однажды утром из окна своей спальни несколько маленьких кораблей, он решил, что это чужестранные суденышки. Он попросил меня принести его подзорную трубу и, опираясь на мое плечо, вскоре понял, что не ошибся. Их присутствие в такой близости от его резиденции и в такое время, когда циркулировали подобные слухи, заставило его отдать распоряжение о том, чтобы бриг «Непостоянный» покинул Портоферрайо, где он стоял в гавани, и прибыл в Лонгоне, бросив якорь в местной бухте.

Как только бриг прибыл, капитан Тайяд, его шкипер, сошел на берег и обратился к императору для получения указаний. В записке, адресованной полковнику Жермановскому, было сказано: «Полковник, направьте на борт корабля одного офицера, одного сержанта, четырех капралов и двадцать четыре солдата из стрелкового батальона. Внимательно отбирайте тех, кто не подвержен морской болезни. Также направьте на борт корабля одного сержанта, одного капрала и десять солдат из десантного батальона с тем же самым условием. За погрузкой наблюдайте лично».

Как только погрузка была завершена, бриг немедленно на всех парусах покинул бухту. Император долгое время держал его под наблюдением, но неизвестные корабли при виде брига поспешили скрыться за горизонтом, а бриг вернулся в порт в тот же вечер.

В эту же резиденцию прибыла г-жа Дарги[161]. Она приехала из Пранжина[162], имения в четырех лье от Женевы на побережье озера, в котором жил король Жозеф со своей семьей. Она привезла с собой письма от короля и попросила разрешения остаться на острове. Император не знал, как поступить с ней, ибо она была без средств. В это время строился Сан-Мартино, и должность консьержа там была вакантной; она попросила меня походатайствовать за нее, чтобы ей дали это место. Император удовлетворил ее просьбу. Эта женщина была родом из Нанси, и в ней было много донкихотского. Она считала себя обязанной написать мне поэму, чтобы отблагодарить меня за место, которое я получил для нее. Я прочитал императору ее поэму, которая заставила его расхохотаться. После этого, когда бы он ни упоминал г-жу Дарги, он обычно называл ее «моя сумасшедшая», хотя она не была таковой, но у нее была мания сочинительства и склонность выражать свои мысли стихами.

Наконец было завершено строительство помещений для апартаментов принцессы, бального зала и театра. Был заложен красивый сад, покрытый дерном, и всюду росли цветы. Когда император вернулся в Портоферрайо, то распорядился выдать прекрасные служебные характеристики нескольким гренадерам, которые просили разрешения вернуться во Францию. Император смог провести подсчет своих доходов и расходов со времени прибытия на остров и пришел к выводу о необходимости осуществить некоторые изменения в системе ведения хозяйства в императорском дворе. Они касались вопроса обеспечения продуктами императорского стола, а также некоторых жалований, которые были слишком высоки. Было упразднено бесплатное питание обслуживающего персонала во дворце, вместо которого стали выдаваться столовые деньги; бесплатным осталось питание только самого императорского стола. Я продолжал питаться сам. Все эти реформы привели к значительной экономии денежных средств в обслуживании императорского двора. Со стороны императора было довольно любезно самому сообщить мне, что теперь он может давать мне только 2500 франков из тех 5000 франков, которые обычно он вручал мне за мою работу. Я заявил ему, что даже эта сумма намного превышает ту, что необходима мне, и поэтому 1000 франков будут более чем достаточны для моих нужд. В тот же вечер, готовясь ко сну, он сказал мне: «Ты будешь получать 5000 франков из моего личного кошелька». Я пытался протестовать, но он заявил: «Это мое желание».

Как раз в тот момент, когда было объявлено о прибытии фрегата, на борту которого находилась принцесса Полина, в ее апартаменты вносились последние предметы мебели. Император спустился в гавань, чтобы ждать принцессу. Он обратил внимание на жандармского сержанта, который показался ему знакомым. Этого сержанта направили в гавань, чтобы он сдерживал толпу, стремившуюся увидеть императора. Император подошел к сержанту и спросил его, не корсиканец ли он.

«Так точно, сир».

«Из каких мест?»

«Из Боконьяно, сир».

«Как тебя зовут?»

«Маркаджи».

Это имя было знакомо императору, который во время корсиканских гражданских войн был арестован в окрестностях Боконьяно местными бандитами и заперт в комнате. Молодой человек по имени Маркаджи[163] предложил свои услуги, чтобы вызволить императора из заключения, и потом сопровождал его до тех пор, пока он не оказался вне опасности. Император не забыл эту услугу и даже упомянул Маркаджи на острове Святой Елены в одном из своих «завещательных даров для успокоения совести[164]. Он продолжал дружески беседовать с сержантом, который представил ему своих двух очень юных детей. Император дал каждому из них по два наполеона, чтобы те купили себе сладостей. Вернувшись во Францию, император произвел Маркаджи в лейтенанты. Этот солдат, забытый на острове, где он находился так долго, имел прекрасный послужной список: император наградил его крестом Почетного Легиона и обещал позаботиться о его детях, когда они достигнут школьного возраста.

Когда фрегат бросил якорь[165], император на шлюпке отправился встречать принцессу, забрал ее с корабля и, причалив к берегу, вместе с ней в карете поехал к мадам Мер. После свидания с матерью принцесса вступила во владение своими апартаментами, которые для нее подготовил император. Ознакомившись с ними, она выглядела счастливой и от души благодарила императора. В тот же самый день император, проверяя установку мебели в апартаментах принцессы, сильно обжег свои пальцы, когда схватил небольшую тарелку, в которой горела ветка алоэ. Не обратив внимания на то, что тарелка от горения алоэ накалилась, он взял ее, чтобы отодвинуть от мраморного бюста. Так как под рукой оказалась чернильница с чернилами, он погрузил в нее обожженные пальцы, не жалуясь, что чувствовал боль; он так ничего и не сказал, пока заживали его пальцы. Я был тем более опечален этим неприятным случаем, ибо именно я поставил эту горелку с алоэ на то злополучное место. Император взялся передвигать горелку только потому, что в этот момент, разговаривая о бюсте с гофмаршалом, отвечал на его вопрос. Император, машинально взяв горелку, рассматривал собственный бюст в исполнении итальянского скульптора Кановы. Он осудил скульптора за то, что тот придал его изображению черты атлета, словно он одерживал победы в сражениях благодаря мощным рукам, а не голове.

Приезд принцессы Полины ознаменовал начало нового образа жизни в Портоферрайо. В ее доме давались приемы, балы и концерты; вечерние приемы проводились в императорском дворце и в доме мадам Мер, заменив все другие мероприятия, которые были до этого. Небольшой монарший двор на Эльбе принял менее военный вид. Принцесса, чье очарование достигло высшей точки, придавала всему своему окружению атмосферу галантности и радости. Император был совершенно прав, когда называл своих двух сестер, Неаполитанскую королеву и особенно принцессу Полину, чья красота была более строгой, двумя самыми прелестными женщинами своего императорского двора во Франции. Ничто не было таким идеально прекрасным, как эта принцесса. Можно было бы сказать, что, создавая ее, мать-природа позаимствовала у Праксителя те отличительные черты, с помощью которых он предопределил идеальный образ своей Венеры, настолько впечатляющей была красота принцессы. Она привезла с собой свиту, добавив к ней, в качестве своих компаньонок, г-жу Коломбани и г-жу Беллини[166], супруг старших офицеров, а также мадемуазель Лебедь, дочь генерал-адъютанта Лебедя. Все эти три женщины отличались необыкновенно привлекательной внешностью и безупречными манерами. Каждый день принцесса обедала вместе с императором и генералом Друо; ее привозили из ее апартаментов во дворец императора. На прогулки она отправлялась в портшезе, предпочитая его карете; ее всегда сопровождали офицеры гвардии, которые соперничали между собой, стараясь добиться этой чести. Во время одного из воскресных обедов случилось так, что графиня Бертран, которая не всегда приходила вовремя, вошла в столовый зал, когда император уже сидел за обеденным столом. Она своим опозданием заставила ждать гостей и, появившись, хотела извиниться, но император, зная ее слабость, сказал ей: «Мадам, это не только неуместно, но и невежливо — заставлять людей ждать вас». Сен-Дени, который обслуживал императора, рассказал мне, что эти слова были сказаны в довольно резкой форме; графиня была просто ошеломлена этим и поспешила приложить носовой платок к глазам, давая волю слезам. Принцесса Полина поторопилась смягчить резкость императора и принялась расспрашивать ее о ее очаровательных детях. Во время этого же обеда император сообщил, что он дважды обязан сохранением своей жизни тому обстоятельству, что его рост равен только 5 футам и 2 дюймам[167].

Около сорока польских кавалеристов под командованием майора Балинского[168], посланные императором в Парму на службу императрице, высадились в Портоферрайо: австрийское правительство не хотело, чтобы они оставались с императрицей. Император принял их на дворцовой террасе. Затем они были размещены в форте Этуаль.

Через несколько дней после того, как принцесса устроилась в своей квартире, она была столь любезна, что послала за мной и вручила мне письмо от моей матери[169]. Император присутствовал при этой моей встрече с принцессой. В тот же вечер, когда он ложился спать, он спросил меня, о чем мне написала мать. Я рассказал ему, что в письме моя мать сообщала новости об императрице и о Римском короле, которого обожал австрийский император; о том, как несколько дней тому назад, когда Римский король рассердился на мою мать, он сказал ей, что отправит ее заботиться о Людовике XVIII. Она также сообщила в письме о том, что, хотя молодой принц очень занят, однажды он наблюдал за парадом войск, проходившим под его окном. Императрица подошла к нему и спросила: как он считает, те солдаты такие же хорошие, как и французские? На это Римский король ответил: «Нет, если бы они были французами, то отдали бы мне честь». Моя мать также сообщила мне, что императрица собирается поехать в Экс на минеральные воды, чтобы восстановить свое здоровье, которое сильно пошатнулось в результате недавних событий. Мать сообщила мне о своем желании, чтобы императрица поехала в Парму, и тогда я смог бы приехать туда и повидаться с ней.

Во время этой поездки Римский король оставался на попечении графини Монтескью[170] и моей матери, которая писала мне утром и вечером; она следила за тем, чтобы имя императора упоминалось в молитвах Римского короля. Некоторые из всех этих подробностей не только понравились императору, но и заставили его смеяться. Вечером в салоне они обсуждались вновь. При этом принцесса Полипа сообщила, что, как ей рассказывали, однажды в Вене, когда Римскому королю представили князя де Линя[171], он спросил свою гувернантку, не был ли тот одним из тех маршалов, которые предали его отца; получив отрицательный ответ, он протянул князю руку.

Говоря о графине Монтескью, император прибегал к самым лестным словам. Укладываясь спать, император обратился ко мне: «А не упоминала ли она Меневаля?»[172] Он ожидал узнать от этого верного помощника содержание секретных решений, принятых на Венском конгрессе. Императору не пришлось ждать долго. Благодаря переписке с Меневалем он смог узнать о поездке императрицы в Швейцарию, а также о том, что она ездила в Пранжин повидаться с королем Жозефом[173].

Вернувшись в Экс после встречи с королем Жозефом, она обнаружила там графа Нейперга[174]. Он приехал туда по приказу австрийского императора, чтобы стать членом ее обслуживающего персонала в качестве камергера, — но на самом деле для того, чтобы шпионить за каждым шагом императрицы и воспрепятствовать любой попытке, которая могла бы внушить ей мысль о поездке на Эльбу. Если бы она приехала в резиденцию императора на Эльбе, то увидела бы там собственный портрет и портрет Римского короля, вывешенные в спальной комнате императора.

На Эльбе два раза в год устраивается рыбная ловля тунца; она принимает характер празднества на острове, которое начинается чем-то вроде особого ритуала. Мужчины, занимающиеся ловлей тунца, приносящего немалый доход в казну монаршего государства, обязаны, в соответствии с договоренностью, продавать островитянам одну четверть своего улова по очень низкой цене. Осенний сезон ловли тунца ознаменовался хорошим началом; к рыбалке приступили с самого рассвета. Громадное количество лодок бороздило во всех направлениях морское пространство у входа в порт, предназначенное для ловли рыбы; центром всеобщего внимания была огромная сеть. Рыбаки гарпунами добивали крупную рыбу, которая, спасаясь от сети, всплывала на морскую поверхность; вскоре вода в этом месте окрасилась в красный цвет от рыбьей крови. Обессиленных тунцов подбирали в лодки и перевозили на берег. Император тоже сел в лодку, чтобы самому добить гарпуном нескольких тунцов. Он вернулся на берег весь забрызганный морской соленой водой и каплями рыбьей крови. В этом году был на редкость обильный улов.

Несмотря на явные доходы, которые принесли острову проводившиеся по инициативе императора строительные работы, жители Каполивери[175] отказывались платить налоги, когда сборщики налогов стали посещать их дома. Император не поскупился на жесткую критику жандармского лейтенанта, ответственного за сбор налогов, когда тот доложил об этом явном неповиновении властям. Император сказал лейтенанту: «Иди и скажи им, что если они в течение 24 часов не выплатят налоги, то я пошлю батальон солдат на постой в их дома». Такой отказ выполнить свой долг со стороны богатых прихожан подавал плохой пример, и этот первый, пусть и небольшой, бунт следовало решительно подавить. Налоги были выплачены.

Глава пятая

Общее разочарование во Франции — Принимаемые меры для обороны острова — Козопас — Выброс штормом брига «Непостоянный» на берег — Угрозы ссылки императора на остров Святой Елены или на остров Сент-Люсия — Новости измены от Киприани — День Нового, 1815 года — Интриги в Вене — Подробности развода с императрицей Жозефиной

Офицеры, путешественники и торговцы, приезжавшие из Франции, Италии и Корсики, снабжали Его Величество информацией, дававшей ему ясное представление о положении дел во Франции и свидетельствующей о разочаровании, вызванном деятельностью нового правительства. Народ пугали личностью императора. Новости, получаемые из Вены через Ливорно и Неаполь, не успокаивали. Торговцы из Генуи и Лиона, знавшие, что не выплачиваются пенсии, предназначавшиеся для императора и его семьи, предлагали ему деньги. Шел разговор о ссылке императора на остров Святой Елены.

В результате всего этого император решил отправить обратно на континент, в Геную, гвардейского капитана Лубера, который ездил туда раньше вместе с Киприани, одним из его дворецких. Киприани, верный помощник Саличетти[176], министра полиции в Неаполитанском королевстве, знал многих людей в Генуе и Вене, которых он ранее видел в Неаполе и с которыми установил тесный контакт во время своей первой поездки с Эльбы. Капитану Луберу была поручена секретная миссия, которую он выполнил тактично и успешно. Бриг прибыл в гавань Генуи под предлогом — как и в прошлый раз — закупить вещи для батальона, а также мебель и хрусталь для дворца. Император послал императрице письма, которые она получила, ее ответы доставили на Эльбу, в Генуе установились тайные контакты. Капитану Луберу предлагали деньги для императора, его заверяли в преданности Наполеону.

В задачу миссии Киприани входило выяснение через лиц, чьи имена ему были даны, обстановки в дипломатических кругах в Вене и на самом Венском конгрессе, наблюдение за отъездом монархов, собравшихся в Вене, и немедленное информирование императора обо всем этом, а также создание в Генуе вместе с его друзьями тайной информационной сети, через которую каждую неделю императору направлялся бы бюллетень о происходившем в Вене. Киприани вскоре сообщил, что на Венском конгрессе говорят об опасности пребывания Наполеона столь близко от берегов Италии и Франции и о необходимости отправить его подальше, при этом упоминался остров Святой Елены. Император не мог поверить этому, но другой источник подтвердил эту информацию, и Наполеону была направлена копия секретной резолюции по этому вопросу; да и газеты открыто обсуждали этот план. Эта информация, доставленная бригом из Генуи, вынудила императора принять определенные меры предосторожности. Командующему военно-морским флотом Эльбы Шотару было приказано установить внимательное наблюдение за передвижением кораблей, курсировавших вблизи берегов Эльбы. Английские газеты, направляемые из Ливорно[177], на своих страницах в определенной степени подтверждали новости, доставленные бригом. Император, получив в первый раз эти новости, заявил: «Я не верю, что Европа желает взяться за оружие против меня; однако я бы не советовал им атаковать меня здесь: они дорого заплатят за подобную попытку. В моем распоряжении имеются шестимесячные запасы провианта, хорошая артиллерия и храбрые солдаты, готовые защищать меня. Мне гарантирована независимость Эльбы; я здесь у себя дома и никому не советую являться сюда и беспокоить меня». У внешних ворот острова были приняты дополнительные меры обороны. Император приказал вооружить британский форт, так как он не был соединен с крепостной фортификационной системой острова. Однажды, когда он руководил сооружением рва у подножия форта, к нему подошел мальчик примерно лет двенадцати и стал внимательно смотреть на него, при этом вид у него был очень счастливый. Император спросил его на итальянском языке, почему тот оказался здесь.

— Я пришел, чтобы увидеть вас. Говорят, что вы император Наполеон, это правда?

— Но что ты здесь делаешь?

— Я пасу моих коз.

— Они что, твои?

— Нет, они принадлежат хозяину.

— Ты им доволен?

— Не очень, он богатый, но мне платит мало.

— Ты будешь рад, если получишь другую работу?

— Да, если у меня будет хороший хозяин.

— Ну что ж! Приходи завтра в город и спроси гофмаршала, он найдет для тебя работу. Бертран, направьте его к Шовену, он определит мальчика в конюшни.

В тот же вечер маленький козопас вернул коз хозяину и попросил его благословения. Его бывший хозяин с готовностью удовлетворил его просьбу, но с гораздо меньшей охотой вернул мальчику небольшой долг.

Когда император покинул Эльбу, этот мальчуган последовал за императорской свитой. Произошли «Сто Дней», мальчуган получил небольшую сумму денег, чтобы выучиться на торговца, и затем уже маленький эльбанский козопас женился и стал неплохо жить в Париже.

Император также посетил примыкавший к Эльбе небольшой остров Пьяноса, на котором он распорядился построить форт под руководством офицера инженерных войск капитана Лараби[178] (позднее ставшего депутатом Национального собрания Франции). Император провел на острове несколько дней, расположившись в палатках капитана Лараби, а затем вернулся в Портоферрайо после того, как уладил довольно бурную ссору[179] между молодым капитаном и майором Рулем[180], адъютантом императора.

Примерно в это же время, согласно полученной из Лондона информации, император узнал, что Идея депортировать его с Эльбы не принадлежит британскому премьер-министру; об этом лорд Ливерпульский (премьер-министр Великобритании) сам писал Веллингтону. Принцесса Уэльская только что обратилась с просьбой к Его Величеству разрешить ей посетить Эльбу[181]. Император, чрезвычайно занятый строительными делами на острове и каждодневным общением с рабочими, не мог оказать ей подобающего внимания и попросил ее отложить этот краткий визит. Во время путешествия по Швейцарии принцесса Уэльская встречалась в Берне с императрицей Марией Луизой; как стало известно императору, принцесса в Швейцарии обратила на себя внимание экстравагантным поведением и странностью нарядов.

В начале декабря император направил в Неаполь бриг с г-ном Рамолино на борту. Г-ну Рамолино предстояло стать официальным представителем императора при Неаполитанском короле[182]. Именно благодаря Неаполитанской королеве и ее послу, герцогу Кампо Чиаро[183], император установил контакт с Веной. Оба они стремились оставить неаполитанских министров в неведении относительно своих планов, поскольку на Венском конгрессе им предстояло защищать интересы королевского двора Неаполя. Пребывание в заключении короля Саксонии и оккупация Дрездена и Лейпцига войсками князя Репнина[184], ставшего генерал-губернатором этих городов, привели к тому, что политические интересы монарших дворов Австрии и Франции, с одной стороны, и России и Пруссии, с другой, разделились. Было очевидно, что политические карты были вновь перетасованы, и именно тогда в Вене настало время озабоченности и тревоги. Для Эльбы это был не тот момент, когда следовало жаловаться на невыполнение статей договора в Фонтенбло.

Позднее император узнал, что Венский конгресс был готов к тому, чтобы распуститься. Франция, Австрия и Англия образовали союз против России и Пруссии, а дом Бурбонов просил Австрию о полном восстановлении прав на свои владения в Неаполе и Парме. Император Франц уже соглашался на нарушение тех статей договора в Фонтенбло, которые закрепляли за Марией Луизой и ее сыном герцогства Пармы и Плезанса.

Возвращавшийся из Неаполя бриг по прибытии в Портоферрайо чуть было не затонул. Было уже слишком поздно заходить в гавань, и капитан Тайад подождал до наступления следующего дня. Но ночью поднялся сильнейший шторм; очень рано на следующее утро послышался приглушенный звук: это были пушечные выстрелы, возвещавшие сигнал бедствия. Погода была настолько скверной, что невозможно было что-либо увидеть или предпринять. Император лежал в постели; я вошел в его комнату и сообщил ему о сложившейся ситуации на море и о том, что бриг запросил помощи. Он немедленно накинул на себя халат, чтобы выйти на садовую террасу дворца. Но когда он вышел из дома, то чуть было не был сбит с ног порывом ветра, с большим трудом, придерживаясь за поручни, чтобы нас не сдуло ураганом, мы добрались до стены террасы. Его Величество мог только слышать приглушенный звук пушечных выстрелов, которые, как он полагал, исходили из форта Этуаль, но разглядеть что-либо он не мог: бурные волны яростно разбивались о скалы под террасой, обрызгивая ее и образуя водяную завесу, мешавшую что-либо увидеть. Сила ветра была такой, что им были сбиты наземь будки часовых около дворца. Едва император с трудом вернулся в помещение дворца, как там появился генерал Друо, сообщивший, что это бриг «Непостоянный» просит о помощи, еле-еле оставаясь на плаву и используя только один якорь. Возникли опасения, что якорь сорвется, а корабль будет выброшен на прибрежные скалы, где он развалится на куски под ударами волн. Так бы оно и случилось, если бы не хладнокровие, проявленное лейтенантом Жарри. В тот момент, когда нос корабля, подброшенного вверх штормовой волной, оказался направленным в сторону маленькой близлежащей песчаной бухты, этот бесстрашный моряк одним ударом топора разрубил якорный канат и тем самым позволил кораблю благополучно приземлиться на песчаный берег. Император, обеспокоенный нависшей над моряками опасностью, распорядился, чтобы, пока он одевается, ему подали лошадей. Он галопом поспешил к бухте, где только что на берег был выброшен бриг, получивший всего лишь небольшие повреждения. Моряки после борьбы со штормом пребывали в состоянии полного изнеможения. Г-н Рамолино был переправлен на берег, где он рухнул на песок, благодаря провидение за избавление от столь грозной опасности. Его Величество приказал разжечь на берегу громадный костер и обеспечить моряков всей провизией, которую можно было найти в близлежащей округе. Император вернулся во дворец, чувствуя себя счастливым оттого, что и команда брига, и сам бриг спасены.

В день празднования Нового года император получил поздравления с новогодними пожеланиями от официальных лиц города и от собравшихся во дворце представителей офицерского корпуса. От императрицы он получил письмо с новостями о сыне. Она сообщала, что их сын — прелестный ребенок, который вскоре сможет сам писать письма отцу. Его Величество также получил поздравительные письма от принца Евгения, королевы Гортензии и от других членов своей семьи. Неаполитанский король заверил императора в полнейшей преданности и в том, что испытывает к императору самые искренние чувства благодарности. Графиня Бертран, долгое время не покидавшая дома из-за болезни, приехала во дворец по случаю новогоднего праздника. Милостивому вниманию, оказанному графине, не было конца. Все эти посетители, принятые императором, затем отправлялись наносить визиты мадам Мер и принцессе Полине. В тот же вечер был дан праздничный семейный обед, на который также были приглашены гофмаршал и его супруга, графиня Бертран, генерал Друо, генерал Камбронн, полковник Мале, командовавший национальной гвардией, мэр города, полковник Жермановский, председатель суда, великий викарий Арричи, камергеры Вантини и Сенно, г-жа Вантини с дочерью, г-н и г-жа Пон де л’Ерол. Вечером был устроен прием, продолжавшийся до полуночи, на котором присутствовали многие жители города и офицеры из различных подразделений. В 10 часов вечера император удалился в свои апартаменты.

На следующее утро, когда император проснулся, я поздравил его с праздником. Он спросил меня, какой новогодний подарок я собираюсь преподнести ему. Я ответил, что не знаю такого подарка, который был бы достоин его, и поэтому могу только пожелать, чтобы он воссоединился с императрицей и Римским королем. «Бедное дитя», — произнес император, вставая с постели. Затем он умылся и оделся. Императора посетили принцесса и мадам Мер; в тот момент, когда они оставались наедине с императором, они позвали меня, милостиво приняли мои поздравления и каждая из них преподнесла мне по опалу равнозначной ценности.

Используя свой канал тайной переписки, император узнал о возникшем в окружении императрицы соперничестве между г-жой Монтескью, о которой говорили, что она слишком гордая женщина, чтобы обращать внимание на интриги новой фрейлины, и г-жой де Бриньоль[185]. Согласно полученной императором информации, в душе императрицы методично вызывались сомнения относительно легитимности ее брака с императором для того, чтобы подтолкнуть ее к разводу с ним, чему она энергично противилась. Новая фрейлина имела немалый опыт в подобных интригах. Постоянные слухи о высылке императора с Эльбы и о его заключении на острове Св. Елены заслуживали того, чтобы к ним прислушаться. Что же касается сообщений о возможности развода, то они вызывали у императора всего лишь смех, поскольку он слишком хорошо знал, насколько Мария Луиза предана ему и их сыну. Император никогда не сомневался в искренности ее мужественных заявлений о том, что она желает сохранить положение его супруги. Да и император Австрии был достаточно религиозным человеком.

«Все обстоятельства моего развода с императрицей Жозефиной были известны в Вене до того, как Мария Луиза вышла за меня замуж. Развод был легитимным и бесспорным. Поэтому все эти слухи не имеют каких-либо оснований, все эти интриги и заговоры закончатся провалом; они меня абсолютно не беспокоят. Я был благодарен графине де Бриньоль за то, что она сопровождала императрицу в Вену. И если я получу подтверждение, что подобные советы исходили именно от нее, тогда она потеряет мое уважение к ней», — сказал император.

В 1809 году, когда императору предстояло жениться на великой герцогине Марии Луизе, венский императорский двор захотел узнать все обстоятельства развода императора с Жозефиной. Гражданский брак был общественным актом, торжественно объявленным в соответствии с нашими законами и с сенатским указом, запротоколированным в записях императорской семьи. Вене предоставили официальное решение суда, констатировавшее, что Его Величество и Жозефина в браке не состояли. Официальный суд принял подобное решение, основываясь на том факте, что Совет в Тренте, наши собственные традиции и особенно наши королевские декреты требовали присутствия при бракосочетании приходских священников от каждой договаривающейся стороны. В противном случае брак подлежал аннулированию. Во время бракосочетания Его Величества и Жозефины их приходские священники не присутствовали. Но император был далек от того, чтобы воспользоваться подобными обстоятельствами для расторжения брака, так как это наносило ущерб его достоинству.

В 1804 году императорский двор был собран в Фонтенбло. Туда же прибыл и Папа Римский, чтобы совершить императорское помазание; так как брак императора с Жозефиной не получил благословения со стороны церкви, императрица настаивала на том, чтобы это благословение было получено императором: поскольку в противном случае это вызвало бы скандал в обществе. Кардинал Флеш, так же, как и некоторые другие кардиналы, предложил осуществить церемонию бракосочетания частным образом во дворцовой часовне, где он сам выступил бы в роли действующего Приходского священника (занимая должность главного капеллана дворца, он считал себя приходским священником императорского двора). Он, действительно, благословил брак императора с Жозефиной в дворцовой часовне, в присутствии гофмаршала Дюрока и еще двух или трех свидетелей. Все, что совершил кардинал Флеш, было полностью незаконным и подлежало аннулированию. Официальный суд, опросив свидетелей, подтвердил незаконность брака и оштрафовал императора на 20 000 франков, учитывая занимаемую им должность императора — главы государства. Оплата штрафа была перепоручена кардиналу Флешу. Конечно, кардинал Флеш, как он сам говорил, не был настолько глуп, чтобы оплатить этот штраф.

Глава шестая

Новости из Франции — Решение императора — Подготовка к экспедиции во Францию — Поездка г-на Колонна к Неаполитанскому королю — Посадка на борт корабля и отплытие

Новости из Франции день ото дня становились все хуже и хуже. Недовольство в стране росло. В Вене вынашивались планы о насильственном вывозе императора с Эльбы и об ограничении его свободы.

Те, кто получил во владение национальную собственность, стали подвергаться преследованиям. Проблемы армии игнорировались, а ее представители стали объектом оскорбления. И в это же время маршал этой армии предложил возвести мемориальную колонну в честь Киберонской экспедиции 1795 года (когда десант французских эмигрантов-роялистов высадился на Киберонском полуострове в Бретани, чтобы поднять восстание против Французской республики). Новые правительственные акты сводили на нет все то хорошее, чего добилась революция. Сердце императора буквально разрывалось при мысли о той прекрасной Франции, которую он двадцать лет назад превратил в великую страну. В его голове стала зарождаться мысль о возвращении. Последние восемь месяцев дни императора были заполнены заботами о строительных работах на Эльбе и о собственной семье. Так как строительство дворца в Сан-Марино было завершено, а сам дворец обставлен мебелью, то император смог провести в нем несколько дней. В новом дворце император дал обед, на который были приглашены мадам Мер и принцесса Полина. Принцесса, чья квартира была уже готова, окончательно обосновалась в ней вместе с г-жой Беллини, своей компаньонкой. Через несколько дней император вернулся в Портоферрайо, поскольку в том году зима грозила нагрянуть довольно рано. Званые вечера давались в апартаментах принцессы. В городе было дано несколько балов. Офицеры устраивали собственные балы. Все эти празднества пользовались большим успехом и собирали множество участников. Принцесса дала бал, который превзошел все остальные. Сама принцесса и многочисленные гости получили от него большое удовольствие, император почтил своим присутствием бал, проведенный в просторном зале, пристроенном непосредственно к дворцу. В полночь он удалился в свой дворец, но бал продолжался до рассвета. Эти празднества проводились в основном за счет приглашенных на них жителей города.

День 8 января в Портоферрайо был отмечен сильнейшим снегопадом. Никто из местных жителей не мог припомнить, чтобы такое случалось ранее. Подобно тому, как пребыванию генерала Бонапарта в Каире приписывался проливной дождь в этом городе, так и сейчас некоторые люди хотели видеть нечто мистическое в снегопаде в Портоферрайо, считая, что он вызван самим фактом пребывания императора на острове.

Отдавая должное всем этим заботам и радостям жизни, император в то же время все более убеждался в том, что Людовик XVIII не хочет следовать условиям договора в Фонтенбло и рассматривает республику и императорскую династию как узурпаторов. С тайной радостью он отмечал то обстоятельство, что нынешние калифы на час — сами подвергавшиеся оскорблениям в многочисленных клеветнических памфлетах, наводнивших в то время всю Европу и представлявших императора трусом или в виде некоего французского подобия Нерона или Калигулы, — считали его, Наполеона, человеком, нуждающимся в защите, а не источником опасности. Подобные ошибочные умозаключения приводили вражеские державы к выводу о том, что нет необходимости содержать хотя бы одного своего агента в Портоферрайо. Только одна Англия приказала полковнику Кэмпбеллу делить свое служебное время между Флоренцией, Ливорно и Пьомбино.

Император знал и утверждал, что, не считая нескольких тысяч интриганов, вся остальная французская нация остается преданной ему по духу, мысли и велению сердца точно так же, как она была предана принципам национального суверенитета и французской чести, что она всего лишь покорилась необходимости, навязанной ей ее врагами и новыми иудами, но что из 30 миллионов жителей страны 29,5 миллионов сохранили в своих сердцах надежду свергнуть господствовавших принцев, которые всего лишь враги нации и доверенные лица иностранных держав. Император знал, что если при вступлении гвардии в Париж женщины будут приветствовать ее шелковыми носовыми платочками с вышивкой и возгласами: «Да здравствует король!» — то население города выйдет на улицы, чтобы увидеть гвардию и воскликнуть: «Да здравствует старая гвардия!» Постоянная мысль о возвращении во Францию и наступление плохой погоды вынудили императора прекратить всякое строительство на острове, за исключением строительства дорог, которое продолжало обеспечивать безработных работой. В противном случае этим беднягам пришлось бы помогать другим способом. Деятельность императора свелась в основном к решению внутренних проблем острова. Замкнувшись в себе, он ждал наступления момента, когда общественное настроение во Франции будет готово к тому, чтобы с восторгом приветствовать его возвращение.

Таков был образ мыслей императора, когда на Эльбу приехал г-н Флери де Шабулон[186], бывший ревизор Государственного совета. Он был направлен на остров несколькими друзьями императора, чтобы информировать Наполеона о действительном состоянии французского общественного мнения.

Г-н де Шабулон провел две продолжительные беседы с императором, после которых отплыл в Неаполь. Друзья Наполеона во Франции хотели, чтобы он знал о недовольстве, охватившем французский народ, а также о том, что движение, имевшее целью свержение действовавшего правительства, набирает силу. В пользу кого? Назывался герцог Орлеанский.

Как заявил император, это печальный пример того, как король свергается с престола собственным двоюродным братом. Вся эта информация укрепляла решимость императора пересечь море с небольшим отрядом войск, имевшимся в его распоряжении, вступить на берег Франции, как в свое время это сделал Цезарь, а уже там собрать вокруг себя вооруженные легионы.

Все, о чем говорил император в моем присутствии, давало мне повод думать, что он, с учетом того, что Венский конгресс был распущен, покидал Эльбу в уверенности, что привлечет на свою сторону императора Австрии. Тем не менее отъезд с Эльбы во многом зависел от счастливого стечения обстоятельств. Судя по всему, час для осуществления подобной экспедиции пришел; за прошедшие восемь месяцев денежные запасы, привезенные из Фонтенбло г-ном Пейрюсом, были израсходованы, так же, как и деньги, имевшиеся у мадам Мер и у принцессы. Я сохранил в неприкосновенности 800 000 франков золотом, составлявших личные запасы императора. Франция отказывалась выполнять условия договора от 11 апреля: настал момент, когда следовало не жаловаться, а действовать.

В течение нескольких дней император практически не покидал дворца, сохраняя молчание, полностью погруженный в думы. Чаще обычного он вызывал к себе генералов Бертрана и Друо, а также генерала Камбронна. В его кабинете на столе была постоянно разложена карта Франции с местами, отмеченными приколотыми к ней булавками. Воспользовавшись наступлением хорошей погоды, император решил возобновить несколько строительных проектов и начать новые. Оставив тревожные думы в своем кабинете, император вне дворца пребывал в радушном настроении: он шутил с принцессой, посещал мадам Мер, обедал с ней, инспектировал свою гвардию, дал ей указание разбить сад вокруг помещений казарм, решал с инженерами «опросы об улучшении военных сооружений вокруг города. Он делал все, чтобы люди не заподозрили его в существовании планов, которые он вынашивал.

Через несколько дней г-н Колонна д’Истрия, камергер мадам Мер, был направлен в Неаполь, чтобы предупредить короля Мюрата о решении императора вернуться во Францию, где Бурбоны установили режим, не отвечающий интересам нации. Император передал Мюрату, что родина призывает его к себе и что любовь к ней обязывает его откликнуться на призыв. Император потребовал от Мюрата, чтобы тот вел себя спокойно, оставаясь в своем королевстве, но при этом привел свою армию в состояние боевой готовности, выжидая развития событий. Император информировал Мюрата, что его заверили в том, что австрийцы не будут предпринимать каких-либо шагов, что Италия должна оставаться нейтральной, а он сам в течение ближайших дней покинет Эльбу. К сожалению, Неаполитанский король не собирался следовать данному ему мудрому совету. Он помнил, что своим поведением в 1814 году обидел императора. Он не стал скрывать от г-на Колонны, что размышляет над идеей осуществить активную отвлекающую военную операцию в Италии во время возвращения императора во Францию. Г-на Колонна просил его не делать этого, пояснив, что таково желание императора. Мюрат обещал последовать совету императора, но его обещание не было достаточно убедительным, что вынудило г-на Колонну, вернувшегося в Портоферрайо, поделиться с императором своими опасениями по этому поводу. Г-н Колонна привез с собой письмо императору от Неаполитанского короля, в котором горячо подтверждалась преданность последнего Наполеону. В письме также сообщалось о только что полученных от неаполитанского посла в Вене новостях о закрытии Венского конгресса и об отъезде русского императора в Россию. Эти новости, с нетерпением ожидаемые императором, заставили его принять окончательное решение о почти незамедлительном отъезде с Эльбы. Однако императора беспокоила идея Неаполитанского короля вторгнуться в Италию; он понимал, что этой демонстрацией военной силы Мюрат может нанести непоправимый ущерб его политическим планам, подобно тому, как он это уже сделал в 1814 году. Поэтому император, прежде чем покинуть Эльбу, вновь высказал пожелание о том, чтобы без его прямого указания Мюрат не приступал к каким-либо активным действиям.

Король Мюрат, после того как он с блеском принимал участие в русской кампании, покинул французскую армию в Вильне, выразив тем самым свое недовольство распоряжением императора, распространенным в армейском бюллетене и предписавшим реорганизацию армии под руководством вице-короля Италии. Воспользовавшись недовольством Мюрата, руководство союзнических сил предприняло попытки примирения с ним. Мюрат выслушал предложения союзников, но, тем не менее, продолжал служить во французской армии в течение военной кампании 1813 года и вернулся в свое Неаполитанское королевство только после битвы при Лейпциге. Англия возобновила дипломатическое давление на Мюрата и его супругу, Неаполитанскую королеву, подчеркивая, что именно в их интересах и в интересах их народа пойти навстречу предложениям союзников, если они не хотят потерять все в результате низложения императора. Сердца Мюрата и его супруги буквально разрывались при мысли об измене Франции и императору, но в конце концов они все же решились на это 11 января 1814 года. Мюрат присоединился к антифранцузской коалиции, вступив в ряды наших врагов. Печальная страница, которую мы хотели бы вырвать из книги, в целом повествовавшей о прекрасной жизни, проведенной на полях сражений.

Император не считал, что ему следует ждать подтверждения новостей, переданных ему королем Мюратом. Он принял решение покинуть Эльбу и стал готовиться к отъезду во Францию. В один из вечеров, предшествовавших его отъезду, император вызвал к себе г-на Поджи де Талаво, которого он уважал, и сообщил ему о своем плане вернуться во Францию, а также о своем желании, чтобы тот сопровождал его. Он настойчиво рекомендовал собеседнику держать в тайне все, о чем он только что доверительно сообщил ему, особенно не раскрывать его планов перед мадам Мер и перед принцессой, добавив: «Если Галеаццини[187] все еще находится здесь, то под любым предлогом займи его какими-нибудь делами. Я потом дам ему префектуру. Пону я сообщил о своем намерении: он — человек решительный и предан мне, он отправится во Францию вместе со мной». Когда г-н Поджи вернулся в гостиную, мадам Мер и принцесса пытались выведать у него, что именно говорил император, но г-н Поджи уклонился от ответов на их вопросы и остался непреклонным, несмотря на всю их настойчивость.

Бриг, уже отремонтированный, был перекрашен в другой цвет и гружен продовольствием и снаряжением, рассчитанными на несколько месяцев. За две ночи до отъезда император в своей комнате обедал вместе с генералом Друо, беседуя с ним о военном снаряжении, которое следует погрузить на борт брига, о личном составе брига, а также о тех людях, которые поплывут на других судах. Кроме того, император распорядился погрузить на шебеку (трехмачтовое парусное судно) карету мадам Мер, чтобы жители Портоферрайо решили, что мадам Мер собирается отплыть в Неаполь. Закончив разговор на эту тему, император стал вспоминать кампанию в Египте, «стране, о которой осталась масса воспоминаний и по которой мы путешествовали с Библией в руке». Император сравнивал мусульманскую религию и нашу: «Первая вся пропитана чувственностью, обещаниями голубоглазых гурий, зеленеющих кущ, молочных рек с кисельными берегами. Мусульманская религия — это сплошная чувственность. Наша религия, напротив, — это сплошная духовность, разум и власть милосердия. Одна религия представляет собой религию любви, другая — основана на земных радостях и чувственности. Я вполне приспособился к условиям этой страны, оставаясь приверженным в определенной мере к религии моей армии». Император рассказал, что в Италии монахи показывали ему рукопись историка Иосифа, в которой вся жизнь Иисуса Христа была поведана на одной странице в двух или трех строках. Император добавил, что со стороны монахов было ошибкой оставить в неприкосновенности эту страницу.

В тот вечер император был очень разговорчив; он рассказал о некоторых своих юношеских проделках в Бриенне и в военной академии: «Я редко попадал в ловушки, которые мне ставили. Среди нас было несколько сыновей из знатных семей; родители постоянно заставляли своих детей заводить дружеские отношения с подобными учениками для того, чтобы последние потом способствовали карьере их детей. К тем, кто пытался завести дружбу с сыночками из знатных семей, мы были безжалостны, награждая их самыми неприглядными именами и кличками, что приводило к дракам, во время которых доставалось и тем, и другим». Император вспоминал о днях, когда он, будучи артиллерийским офицером, выражал удивление по поводу качества питания и его дешевизны. Он рассказал о бережном отношении к своим расходам и о лишениях, которым он подвергался, прибегая к тщательной экономии, чтобы делать то, что делали его более богатые друзья. Он говорил о том, что успех в Тулоне не удивил его; именно после первой итальянской кампании у него появилась амбициозность. Изложение императором всех этих деталей представляло для меня большой интерес и вызвало еще большее уважение к человеку, который благодаря своему гению стал из простого артиллерийского офицера одним из самых ведущих политических деятелей мира.

В эти последние дни на ковре, покрывавшем пол гостиной, была расстелена большая географическая карта Франции, и император, опустившись на колени, отрабатывал примерный маршрут, которым он предполагал продвигаться по стране; единственными, кто знал об этом, были гофмаршал и генерал Друо, и только им разрешалось знать будущий маршрут. Сен-Дени, Новерраз и Сантини были посланы в различные приморские города острова, чтобы выяснить у капитанов местных гаваней количество имевшихся там кораблей; некоторые из этих кораблей были зафрахтованы, и им предстояло в назначенный день проследовать из разных мест вдоль берега в гавань Портоферрайо. Г-ну де л’Еролу, директору железнорудных шахт в Рио, было дано особое поручение осуществить руководство этой миссией, а также задание наложить эмбарго на деятельность всех портов острова, как только будет определена точная дата отъезда императора с Эльбы. Таким образом, в распоряжении императора находился список всех кораблей в каждом порту и полные данные о том, что они могли перевозить. Поэтому император мог отобрать самые лучшие корабли.

В ночь с 25-го на 26-е все зафрахтованные корабли проследовали в Портоферрайо, а на остальные было наложено эмбарго. Был воскресный день; как обычно, служили мессу, на которой присутствовали многочисленные прихожане. В соответствии с установленной им практикой император после мессы принимал в своей гостиной посетителей. Тем из них, кто посетил его на этот раз, император сообщил о принятом им решении вернуться во Францию, куда его призывали и где его ждали. Немедленно, без каких-либо объяснений, повсюду в городе развернулась бурная, активная деятельность. Когда в час дня национальной гвардии было приказано садиться на корабль, все гвардейцы, словно подхваченные настоящим шквалом, бросились собирать свою разбросанную в казармах одежду. Хотя у меня и было предчувствие того, что вот-вот начнется осуществление великого плана, но император упомянул мне о нем только накануне, перед тем как лечь спать. Он заявил мне, что собирается отправиться во Францию, и распорядился, чтобы я подготовил все необходимое для этой поездки, взяв только минимум. Он сказал мне: «Один охотничий мундир и один гренадерский мундир, несколько рубашек и ничего более». Не совсем следуя тому, что он сказал мне, я провел часть ночи за сбором необходимых вещей, составив при этом список того, что осталось и что следовало передать мадам Мер. Я также позаботился о том, чтобы у меня обязательно была трехцветная кокарда, которую я должен был вручить ему, когда он попросит.

Поскольку император потребовал от меня, чтобы я ничего не говорил о предстоящем отъезде с Эльбы вплоть до наступления полудня, а подготовка к отъезду проводилась в его дворце, то на все расспросы я отвечал, что император собирается провести несколько дней в Сан-Мартино. Даже ближайшее окружение императора из его обслуживающего персонала настолько не верило в возможность подобной экспедиции во Францию, что никто не подвергал малейшему сомнению мои объяснения. Открыв дверь своей спальни и войдя в мою комнату, император застал меня в самый момент напряженной работы по сбору вещей. Обнаружив оказавшиеся поблизости от него часы работы Лепина, подобные тем, которые он носил сам, император сказал мне: «Возьми эти часы себе, это мой подарок тебе. Они у меня еще со времен Консулата». К часам была прикреплена золотая цепочка с ключом. Я поблагодарил императора за подарок, тем более что эти часы были связаны с блестящим периодом его жизни. Эти часы я передал на хранение в музей монархов.

В день отъезда император встал с постели в тот же час, что и в любой другой день. Когда Его Величество приготовился бриться, пришел, как обычно, д-р Фуро. «Ну как, Фуро, твой чемодан уже упакован? Мы собираемся выехать во Францию». Доктор улыбнулся и ответил: «Ничего лучшего я не могу пожелать себе, но я не вижу ничего такого, что могло бы заставить меня поверить в это!»

«Что?! Поскольку я говорю тебе об этом, то это действительно так и есть! Будь готов к отъезду сегодня вечером!» Сен-Дени, державший зеркало, которое император обычно использовал для бритья, улыбнулся мне, считая, что император просто подшучивает над доктором. Когда император оделся и вышел в сад, они были несказанно удивлены, услыхав от меня, что император сказал им сущую правду и они должны быть готовы к отъезду, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. После воскресной мессы император сообщил об отъезде присутствовавшим на мессе, и национальная гвардия получила приказ об отплытии. Подготовка была уже завершена, когда неожиданно в море заметили британский корвет. Поначалу возникло опасение, что британцы узнали о намеченном плане. Гофмаршал, который был с Его Величеством, отправился на свою квартиру. Большинству гренадеров было приказано продолжать начатую работу. Поскольку секретарь, которому император только что диктовал, вышел на минуту, дверь кабинета оставалась открытой. Император позвал меня и сказал, чтобы я сел, указав на небольшой стол в углу кабинета около окна: именно за этим столом и работал г-н Ратери, секретарь императора. Впервые я стал писать под диктовку императора. Его диктовка отличалась таким многословием и такой скоростью, что я с трудом успевал записывать. Затем он вышел в гостиную, где ему сообщили, что его ожидает генерал Друо; я едва успел записать первые несколько слов, как он исчез из кабинета, успев сказать мне, чтобы я немедленно направил продиктованное им донесение гофмаршалу. В донесении содержался приказ. Несмотря на то, что я плохо соображал тогда, моя память сохранила суть приказа гофмаршалу. Я отправился к графу Бертрану, чтобы сообщить ему о случившемся, и пересказал ему в устной форме то, что не смог записать. В донесении гофмаршалу предписывалось дать указание капитану брига поднять паруса и покинуть гавань; и если бы британский капитан спросил капитана брига, куда он направляется, то последнему следовало ответить, что он только что закончил конопатить корпус брига и хочет выяснить, нет ли течи в корабле. В донесении также была высказана идея вооруженного захвата корвета в том случае, если британцы знают о плане отъезда с Эльбы. Британский капитан, проплывая мимо брига, в самом деле спросил, куда он направляется. Ему ответили именно так, как было предписано императором.

Капитан британского корвета прибыл, чтобы встретиться с графом Бертраном, который сделал вид, что очень торопится, поскольку его вызывает император. Гофмаршал, как обычно, пригласил британского капитана отобедать с ним; тот отказался, заявив, что в тот же вечер должен быть в Ливорно. Через полчаса корвет был уже в открытом море, покинув гавань Портоферрайо, в которой он ничего странного не обнаружил: все было как обычно.

Мадам Мер, принцессе Полине, графине Бертран и женам некоторых служащих предстояло оставаться на острове и ждать развития событий. Мадам Мер и принцесса Полина обедали вместе с императором, который сохранял совершенное хладнокровие. Ничто на его лице не говорило о том, что он затевает. После обеда император удалился в гостиную, где сообщил своему дворецкому, что через час без излишней суеты тот должен быть на борту брига. Люди, которым предстояло сопровождать его во Францию, уже собрались на борту брига. В гавань пришла делегация от города, чтобы проводить его; один из членов делегации, камергер г-н Вантини, сказал, что жители Эльбы разделяют и радость и печаль по поводу того, что их покидает Его Величество: печаль потому, что он более не будет с ними, и радость оттого, что его великое предназначение призывает его на континент. Они пожелали ему успеха в его усилиях и выразили надежду, что Его Величество не забудет доброго народа острова Эльба.

Император ответил им, что эльбанцы могут рассчитывать на его благодарность и что память о них будет ему всегда дорога. Великий викарий Арричи вместе с представителями духовенства острова сказал, что он будет молиться, чтобы небеса способствовали успеху в таком грандиозном начинании. Император остался затем наедине с мадам Мер и принцессой.

В этот день все его бумаги были сожжены, даже имеющие отношение к его мемуарам, которые он уже продиктовал. В предыдущие дни император занимался делами, связанными с обеспечением защиты и безопасности острова. Он назначил г-на Лапи, полковника национальной гвардии, губернатором острова и присвоил ему звание бригадного генерала. Вместе с г-ном Поджи он учредил совещательное собрание для Корсики и назначил восемь человек членами его исполнительного комитета. Он вручил им декрет, назначавший двенадцать членов этого совещательного собрания. Последним поручалось объявить об отъезде императора с Эльбы и поднять над Корсикой трехцветный флаг. Им рекомендовалось проделать это в спокойной обстановке, избегая каких-либо беспорядков. Они должны были отплыть на Корсику через три дня после отъезда Его Величества с Эльбы.

После урегулирования всех этих дел императору предстояло проститься со своей семьей. Душевные муки терзали принцессу Полину и мадам Мер; охваченные страхом и надеждой, они никак не могли выпустить императора из своих объятий. Всем тем, кто отъезжал с Его Величеством, было разрешено поцеловать руки этих дам. Я находился в комнате императора, ожидая его заключительных указаний, когда туда вошла принцесса Полина; ее прекрасное лицо было покрыто слезами, она подошла ко мне, держа в руке бриллиантовое ожерелье стоимостью в 500 000 франков. Она пыталась заговорить, но рыдания лишили ее голоса. Я сам был в том же душевном состоянии, что и она. Наконец она сказала: «Видишь ли, император послал меня передать тебе это ожерелье, так как оно, возможно, понадобится ему, если он окажется в беде. О! Если это случится, Маршан, никогда не покидай его, заботься о нем. Прощай!» Сказав это, она протянула мне руку для поцелуя.

«Ваше Высочество, я надеюсь, что это только «до свидания».

«Думаю, что нет». Какое-то скрытое предчувствие, казалось, подсказывало ей, что она никогда больше не увидит императора. В этот момент в комнату вошел Его Величество и, утешая принцессу, вывел ее в сад. В гостиной я обнаружил всю в слезах мадам Мер.

«Маршан, я вручаю своего сына в твои руки. Вот, возьми, — сказала она, передавая мне коробку для конфет, на которой был изображен ее портрет, — пусть эта коробка заменит ту, которой он пользуется сейчас; если судьба отвернется от него, не покидай его!» Она прикрыла руками глаза, и, кроме рыданий, я уже более ничего не слышал.

Улица, ведущая от дворца к гавани, была вся заполнена народом, желавшим попрощаться с императором. Людям казалось, что слава императора проявилась в новом виде и засверкала более щедрыми и яркими красками.

Вся национальная гвардия уже была на борту корабля; несколько запоздавших польских солдат остались на острове. Один мамелюк содержался в заключении на острове Пьяноса после того, как отсек во время дуэли руку одному артиллеристу; о мамелюке забыли, и он остался в заключении. Я прибыл на борт брига; корабль был переполнен людьми, передвигаться на нем можно было лишь с большим трудом. Солдаты национальной гвардии разместились на бриге, на шлюпках «Звезда» и «Каролина» и на четырех транспортных кораблях: всего же было около 1000 человек, 600 гвардейцев, 300 солдат корсиканского батальона, 60 или 80 пассажиров и несколько поляков. Всей флотилией командовал капитан Шотар, его заместителем был лейтенант Жарри.

Возгласы: «Да здравствует император!» — которые вначале послышались в верхней части города, свидетельствовали о том, что император покидает дворец. С 7.30 эти возгласы сопровождали его до самой гавани, усиливаясь по мере того, как улицы города заполнялись людьми, и смолкли только тогда, когда император взошел на борт брига. Те, кто находился на бриге, в последний раз попрощались с островом. В ясном небе сияла полная луна, ее яркое сияние освещало картину плавания, придавая величие продвижению нашей маленькой флотилии; море было спокойным, и береговой бриз быстро гнал нас к берегу Франции.

Мадам Мер, принцессе Полине и графине Бертран предстояло проследовать в Рим и оттуда в Париж, если осуществится задуманное рискованное предприятие. Графиня Бертран, не сомневавшаяся ни на минуту в успехе экспедиции императора и с нетерпением ожидавшая момента, когда она вернется во Францию, отплыла туда через несколько дней после нашего отъезда, несмотря на совет мадам Мер не делать этого, и высадилась в гавани Антиба. Там ее арестовали вместе с детьми, слугами и с несколькими женами членов обслуживающего ее персонала, затем перевезли в Марсель, где держали под арестом в условиях, соответствующих ее рангу и положению. Ее освободили из-под ареста только тогда, когда император достиг Парижа и приказ об ее освобождении был направлен маршалу Массена. Мадам Мер, более осторожная, чем графиня, прибыла в Рим вместе с принцессой Полиной в то же самое время, когда графиня Бертран высаживалась в Антибе. Принцесса Полина, чувствуя себя слишком нездоровой для столь длительного плавания с Эльбы во Францию, вернулась вместе с мадам Мер в Италию.

Глава седьмая

Переезд — Высадка в бухте Жуан — Марш на Гренобль — Столкновение с королевскими войсками — Взятие Гренобля

Жребий брошен. Великое решение, в основе которого были самые благородные и убедительные мотивы — благополучие Франции, — только что принято. Наполеон перешел Рубикон. Он не ставил перед собой цель просто кого-то победить или умереть: он хотел одержать победу ради родины, которую иначе терзала бы анархия.

Как только император поднялся на борт брига, флотилия тронулась в путь, и вскоре Портоферрайо исчез из поля нашего зрения.

Император оставался на палубе до 11 часов вечера. Потом он спустился в свою каюту и улегся спать на одной из тех небольших походных кроватей, которые были заранее для него подготовлены. Граф Бертран спал на матрасе, расстеленном прямо на полу в императорской каюте, а я провел ночь не раздеваясь, на матрасе, разложенном вдоль двери каюты.

Рано утром следующего дня, 27-го числа, император поднялся на палубу и распорядился, чтобы все сопровождавшие его лица выстроились перед ним в два ряда, и дал указание записать их имена.

Около 10 часов утра был замечен британский корвет, плывший нам навстречу. Его Величество приказал расставить моряков у пушек и провел с ними тренировочные занятия. Гренадеры были полны желания сразиться и захватить вражеский корабль, но корвет проплыл мимо, направляясь в гавань Портоферрайо. «Кэмпбелл будет расстроен, — заметил император, — когда командир корвета сообщит ему, что я покинул остров Эльбу».

Новость об отплытии Наполеона во Францию стала известна в Ливорно днем 27-го числа и в тот же вечер — во Флоренции, в резиденции лорда Бергхерша[188], а в Вене — лишь в субботу 4 марта. Только 13 марта Талейрану удалось добиться, чтобы все нации объявили Наполеона вне закона.

Впоследствии стало известно, что заявление держав об этом было готово уже 9 марта, но некоторые полномочные представители и сам император Александр считали, что действуют слишком поспешно. Но письма, полученные из Турина 8-го числа, сообщили о высадке в Канне; в других письмах сообщалось, что для того, чтобы положить конец беспорядкам, вызванным высадкой Наполеона, необходимо было армию, направленную в Неаполь (ее состав Талейран определил в 80 000 человек), разделить между Греноблем и Долем, а другие войска собрать в Лионе. Не было сомнений: Наполеона обнаружат, пути для его отступления будут отрезаны, а сам он будет захвачен в плен; в результате согласие России на опубликование декларации об объявлении Наполеона вне закона было получено 13 марта[189].

После того как появился британский корвет, император приказал флотилии взять курс на остров Капрая[190], находившийся в поле видимости. Около 11 часов утра 27 февраля мы заметили бриг, вышедший из Сен-Флорента, южнее мыса Корее, направляющийся в сторону Ливорно и приближающийся к нам. Император приказал внимательно следить за ним. Сначала императору доложили, что это торговый бриг, но, по мере того как он приближался, мы поняли, что ошиблись и что на самом деле это военный бриг. Император распорядился, чтобы все свободные от вахты ушли с палубы, а сам остался на капитанском мостике и отдал распоряжение всем занять исходные позиции для отражения атаки. Но тут бриг изменил курс и исчез.

Днем мы заметили два фрегата, приписанных к Корсике, которые следовали нашим курсом, но при этом не обращали на нас никакого внимания.

Незадолго до захода солнца флотилия неожиданно встретила корвет капитана Андре; на бриге был поднят флаг Эльбы. Когда корвет уже совсем приблизился к нам, император приказал капитану Тайяду, бывшему командиру брига, который был знаком с капитаном Андре, вступить с ним в переговоры. На запрос по мегафону капитан Андре ответил, что он, в соответствии с заданием, следует в Ливорно, где должен быть в тот же вечер. Он всего лишь спросил Тайяда: «Как он там?»

«Прекрасно», — последовал ответ.

«Благополучного вам плавания», — пожелал капитан Андре.

Император обедал на палубе в окружении гражданских и военных лиц, разделивших его трапезу. После обеда, усевшись на скамье капитанского мостика вместе с графом Бертраном (генерал Друо лежал внизу в каюте, мучаясь от морской болезни), император рассказывал окружившим его офицерам о некоторых трудных событиях своей жизни, о кампаниях французской армии, ее победах, высоком моральном духе, свойственном солдатам, о стремлении к славе и о родине. Он сказал им: «Нет ничего такого, чего бы вы не смогли добиться; французы все сделают благодаря своей склонности к опасности: это говорит в них галльское наследие. Любовь к славе и бесстрашие присущи французам. Эти качества, подобно инстинкту, являются их каким-то шестым чувством. Много раз в самый разгар сражения мне приходилось видеть наших молодых новобранцев, бросавшихся в самое пекло: они были словно переполнены чувством чести и храбрости».

Император затем перечислил те качества, которые необходимы для того, чтобы стать хорошим офицером, и заметил, что это трудное воспитание. Сначала сама природа должна набросать вчерне характер такого офицера, одарив его хладнокровием под огнем противника, наблюдательностью, решительностью и умением владеть собой и принимать собственные решения.

Он рассказал собравшимся вокруг него офицерам о том, что называют фатализмом: «Мало кому удавалось обладать большим влиянием на массы, чем мне, но с моей стороны было бы глупо утверждать, что все расписано на небесах и что если бы на моем жизненном пути меня ожидала пропасть, то я не стал бы менять направление своего пути. По моему мнению, как и по мнению любого разумного человека, в войне, где опасность можно ожидать почти с любой стороны, нам не надо уходить с опасного места только потому, что оно опасное; мы должны оставаться там, где нас может настигнуть смерть, и мы должны примириться с нашей судьбой. Как только эта мысль прочно овладеет вашим умом, у вас появится бесстрашие и хладнокровие, которые передадутся вашим подчиненным; самые трусливые из них тогда будут гордиться своей храбростью».

Император заявил, что воинская повинность — национальная черта французов, и она стала частью наших обычаев. «Придет время, когда девушки будут отвергать мужчину, который не выполнил долг по отношению к своей родине. Воинская повинность достигнет своего пика, когда она не будет считаться обязанностью, а станет делом чести, когда призывнику будут завидовать все без исключения; именно тогда нация станет великой, достойной славы и сильной».

В то время как гренадеры, столпившиеся вокруг него, восхищенно слушали речь, лившуюся из уст императора, он произнес слова, способные воспламенить отвагу: что его армии может противостоять такая же, но, безусловно, никогда не сможет ее превзойти, и что со своей гвардией, вошедшей в состав корпуса в 40 000 человек, он, несомненно, победоносно пройдет через всю Европу.

Затем император перешел к описанию некоторых своих маршалов. Потом рассказал о том, как был возведен на трон в соответствии с единодушным желанием нации, но его свергли в результате измены, и как Мармон, на которого он имел полное право рассчитывать и которого послал в Париж вести переговоры от его имени, отправился туда только для того, чтобы погубить дело его жизни. Император заявил, что большинство французского народа и общественных организаций страны оказались более преданными, чем считалось, чувствам чести, славы и независимости и что нация никогда не могла получить достаточных гарантий против Бурбонов и феодальных магнатов. «Конституция 1793 года, которая оставила исполнительную власть в руках Бурбонов, не предоставила народу достаточных гарантий. Предположим, что эти люди из Лиги признали бы Генриха IV протестантом: только подумайте о тех льготах, указах, поручительствах, которых бы они потребовали, чтобы успокоить свою совесть и гарантировать свою лояльность! Они бы никогда не посчитали, что получили сполна. Так и сейчас все то же самое. Неважно, что они говорят или что они делают, волки никогда не смогут заслужить доверия у овец и добиться их лояльности».

Затем император говорил об обязанностях хорошего генерала, которой всегда должен во всем проявлять предусмотрительность и быть уверен, что его войска расположены так, чтобы иметь возможность отразить угрозу с любой стороны. «Среди моих генералов нет ни одного, возможности которого я не знал бы досконально; у некоторых из них потенциал доходит до пояса (император при этом указал на свой пояс), у других доходит до плеч, но тех, у кого он ниже, крайне мало».

В этой сцене, залитой лунным сиянием, было нечто, напоминавшее выдающихся греков и римлян в описании Плутарха. Какая прекрасная школа для познания войны, говорили между собой офицеры. Они были готовы слушать Императора всю ночь напролет.

В 11 часов вечера император удалился в свою каюту. Наполеон еще 25 февраля продиктовал обращения к французскому народу и к армии. Возможно, из-за того, что Император посчитал уместным внести в тексты обращений некоторые изменения, он утром 27 февраля, когда бухта Жуан уже находилась в поле зрения, продиктовал в своей каюте тексты обоих обращений в том виде, в котором они приводятся ниже. Он диктовал в манере, которую кроме как пламенной не назовешь; его душа отражалась на его лице. Когда он говорил о родине, о несчастьях Франции, он словно был весь наэлектризован до предела; сам гений был в работе. Я видел императора в самых различных ситуациях; но я никогда не видел его столь величественным.

Следующее обращение к армии также с достоинством и силой раскрывает замысел смелого предприятия, ради осуществления которого Наполеон прибыл во Францию; когда он писал его, он был уверен в успехе этой великой попытки и не включил в текст обращения многие нарушения договора в Фонтенбло; подобные мотивы касались лично его. Представление заявлений о нарушениях державам Европы будет позднее зависеть от Государственного совета.

Как это обращение, так и предыдущее было отмечено печатью огромного вдохновения; речь к генералам, офицерам и солдатам Эльбанского батальона также не уступает в этом первым двум обращениям; она также была продиктована с большой скоростью. Откройте книгу любого греческого или латинского автора, и вы не сможете найти в ней речь, которая бы превзошла эти три. Только подумать, что Наполеона обвиняли в неумении писать, равно как и в отсутствии у него храбрости!

Когда эти обращения были прочитаны на верхней палубе, их содержание было встречено с большим энтузиазмом. Все поспешили сделать себе копии и размножить их, чтобы раздавать после высадки на берег Франции. Император сожалел, что не захватил с собой портативной печатной машины, так как он считал, что печатный текст более достоверен и производит на людей большее впечатление.

Когда мы уже собирались поднять на мачте трехцветный флаг, император через люк протянул мне свою шляпу, чтобы я заменил на ней эльбанскую кокарду на трехцветную национальную кокарду, что заняло у меня всего лишь минуту. Император надел шляпу: при виде кокарды, зиявшей на шляпе еще под солнцем Аустерлица, воодушевление зрителей было столь сильным, что император, Который хотел говорить, и сам не смог вымолвить ни одного слова.

И в самом деле, было бы трудно описать взрыв эмоций, охвативших весь бриг: радостные крики, аплодисменты, топот ног были столь громкими, что, казалось, сразу стали стрелять все корабельные пушки. Это было настоящее ликование.

Зная, что норма довольствия гвардейцев исчерпана, император приказал своему дворецкому вынести провизию, предназначенную для его собственной свиты, и разделить ее с гвардейцами. Кораблям флотилии был дан сигнал сблизиться и поднять трехцветный флаг. Эта церемония была встречена с таким же энтузиазмом, как и на бриге. Гвардейцам объявили о повышениях в должности, и были розданы медали тем, кто их заслужил. Солдаты целого батальона стали легионерами.

Несколько поляков не получили медалей. Полковник Жермановский, возражая против их награждения, заявил, что они еще слишком мало служили, и поэтому он попросил Его Величество подождать, когда они смогут отличиться, чтобы заслужить этот знак храбрости и чести.

Менее чем за милю до бухты Жуан император приказал капитану Ламуретту высадиться с брига вместе с 30 солдатами и на берегу захватить батарею в том месте, где предполагалась высадка всего десанта. Эта батарея находилась между бухтой Жуан и Антибом и не была укомплектована личным составом.

Отряд Ламуретта захватил с собой несколько экземпляров послания гвардейцев своим собратьям по оружию. Послание было следующим:

В четыре часа утра мы бросили якорь в бухте Жуан. Все корабли флотилии были вместе, все они подняли трехцветный флаг. Плавание от Эльбы до берега Франции прошло очень удачно; все могло бы закончиться крахом, если бы британский корвет, два фрегата, приписанные к портам Корсики, и корвет «Зефир» выполнили свои обязанности или получили соответствующие приказы. Союзники хотели переправить Наполеона с Эльбы в другое место и не представляли себе, что он будет так хорошо информирован об этом и сам исчезнет с острова до того, как произойдет это последнее нарушение договора в Фонтенбло. В то время письма от префекта Вара, упоминавшие о необычной активности на Эльбе, о рассказах гренадеров, возвращавшихся во Францию, и о влиянии, которое эти рассказы оказывали на общественное мнение в его департаменте Вар, оставались нераспечатанными в течение нескольких дней. Успокаивались тем обстоятельством, что Наполеону пришлось бы иметь дело с армией в 30 000 человек; недовольство среди народа и войск не принималось во внимание, никто не мог поверить, что вся армия перейдет на его сторону, как только он появится перед ней лицом к лицу.

Когда все корабли флотилии бросили якорь, сразу же началась всеобщая высадка. В этот момент император вызвал к себе генерала Камбронна и приказал ему взять сорок человек и направить сформированный из этих солдат отряд вдоль дороги, ведущей из Фрежюса в Канн. Еще накануне император заявил, что хочет вернуться на трон, не пролив ни капли крови. Когда он отдавал приказы генералу, то в заключение заявил: «Генерал, я возлагаю на вас руководство моей самой замечательной кампанией: вам не придется выстрелить ни разу, перед собой вы увидите только друзей».

В пять часов утра залп батарей флотилии оповестил о высадке императора на берег Франции. Вскоре все войска были высажены на берег. Император приветствовал эту незабвенную землю следующими словами: «Земля Франции! Пятнадцать лет назад я нарек тебя Родиной Великой Нации. Я приветствую тебя вновь при аналогичных обстоятельствах: один из твоих детей, самый достойный этого прекрасного имени, вновь явился, чтобы освободить тебя от анархии. Мне ничего не нужно! Все принадлежит Франции!»

В оливковой роще, между морем и дорогой, был разбит походный лагерь. Император потребовал, чтобы все внимательно следили за тем, чтобы все приобретенное оплачивалось и уважалась частная собственность. Двадцать пять человек под командованием капитана Ламуретта были высланы вперед, чтобы овладеть Антибом. Они обнаружили, что местный гарнизон занимался строевой подготовкой за городскими стенами; вместо того чтобы взять гарнизон в плен и объявить о прибытии императора, солдаты Ламуретта вошли в город, не обратив внимания на незапертые городские ворота. Командир гарнизона Антиба, застигнутый сначала врасплох, пришел в себя и приказал запереть городские ворота, а посланцев Наполеона взял в плен. Император вскоре узнал о случившемся; он был раздосадован, но не принял мер для их освобождения. Конечная цель всего его рискованного предприятия не позволила ему тратить время на взятие Антиба или даже на переговоры с гарнизоном города и его командиром. Последний, поместив капитана Ламуретта и его гренадеров в безопасное место, приказал личному составу гарнизона, который был оставлен за городскими стенами, немедленно вернуться в город, опасаясь, что, узнав о высадке императора в такой близи от Антиба, солдаты гарнизона присоединятся к нему. И только после того как за ними закрылись городские ворота, солдаты гарнизона узнали о попытке взятия Антиба и о высадке императора на берег Франции.

Несколько офицеров в окружении императора высказали мнение о том, что они должны немедленно проследовать в Антиб и попытаться взять его, чтобы избежать неблагоприятного впечатления, которое могло возникнуть в связи с неожиданным сопротивлением со стороны города. Император ответил, что Антиб не играл никакой роли в его планах покорения страны и что самый лучший способ свести к нулю негативный эффект этого события заключается в том, чтобы небольшое войско императора продвигалось быстрее, чем разносилась новость о происшествии в Антибе.

Господа Пон, Поджи и Галеаццини были посланы в Канн, чтобы добыть лошадей: в тот же вечер Пон вернулся обратно и описал в красках изумление горожан Канна, с которым те встретили появление императорских гренадеров. Г-н Пон видел генерала Камбронна, беседовавшего с мэром Канна, но вскоре генерал Камбронн покинул Канн и уже должен был быть около Грасса.

Несколько человек с изумлением наблюдали за нашей высадкой в бухте Жуан. Когда они узнали, что это был сам император, который планировал совершить марш на Париж, они выразили свое удивление по поводу того, что у императора такое маленькое войско.

В тот вечер быв зажжен большой костер, и император сел на стул около костра и заснул, прикрывшись шинелью, которую он носил еще в Маренго. Ноги он положил на второй стул. Зато императорская гвардия предавалась радостному возбуждению; никто из гвардейцев не спал; все они ждали часа, когда двинутся в путь. Весь багаж с кораблей был выгружен; поблизости от места стоянки купили несколько мулов, чтобы на них перевозить казну. Один из мулов быв предоставлен в мое распоряжение, чтобы я мог перевозить 800 000 франков золотом из личного фонда императора, а также его походную кровать и некоторые вещи из багажа, который я поручил Сен-Дени. Несколько оседланных лошадей прибыли с нами с Эльбы. Сначала на них ехали только генералы Бертран и Друо, все остальные шли пешком. Поляки были вынуждены нести в руках свои седла, уздечки и пики.

Среди адъютантов императора, последовавших за ним с Эльбы во Францию, был некий Перес[191] из Лонгоне, которого после высадки в бухте Жуан не могли найти. Несомненно, испугавшись последствий рискованного предприятия императора, он где-то спрятался, чтобы при первой возможности отправиться домой на Эльбу. Когда же он добрался туда, то, как мне рассказали, был вынужден вновь удалиться на континент, чтобы избежать гнева земляков.

Капитану Шотару был отдан приказ отправиться в Неаполь и сообщить там новости об императоре.

В полночь 1 марта мы покинули лагерь; Сен-Дени приглядывал за багажом Его Величества, а я старался идти не слишком далеко от императора. Гвардейцы перехватили курьера от принца Монако. Курьер заверил императора, что как только он начнет следовать через Прованс, то увидит, что все будут готовы следовать за ним. Эти слова простого человека в точности отражали мысли императора, который случайно встретился с принцем Монако[192] около Канна. Столкнувшись лицом к лицу с императором и сначала растерявшись, принц Монако затем успокоился, когда император приветствовал его как старого знакомого. Принц был первым конюшим в свите императрицы Жозефины. Был зажжен большой костер, к которому подошли император с принцем. В течение всей беседы принц держал свою шляпу и руке. Император отпустил его и пожелал ему счастливого пути. Принц не стал скрывать от императора все те возможные опасности, которые сопутствуют подобному рискованному предприятию. Довольно большое число людей, плотно окруживших принца и императора, помешали мне услышать то, о чем они беседовали; однако веселое выражение лица императора говорило о том, что он был удовлетворен полученной подробной информацией о Париже и о настроении во Франции. Принц сообщил о превалировавших в столичных салонах мнениях, а курьер рассказал о том, что думает народ, который встанет как один, как только появится император.

Император проследовал через Канн[193] ночью. На его пути почти никто не встретился, хотя в некоторых домах окна были раскрыты и освещены; мы услышали несколько возгласов: «Да здравствует император!»

Его Величество выбрал для марша своего отряда гида из числа местных жителей, и его очень забавляла беседа с этим человеком, которого он старался подбодрить, задавая шутливые вопросы.

Однажды, уже около Грасса, был сделан привал, чтобы дать возможность подтянуться всему батальону; затем мы проследовали через город. На его улицах царила тишина, население покинуло его. Император хотел позавтракать в самом Грассе — завтрак там ему уже приготовили. Все городские власти были заменены роялистами. Глубокая тишина, царившая на улицах, заставила императора отдать предпочтение другому месту для завтрака, который был организован на холме, господствовавшем над городом. Вскоре к холму подтянулось почти все население города, но мэр так и не появился. У жителей города были закуплены лошади и мулы; нескольким полякам, а также некоторым лицам из свиты императора были предоставлены лошади. В течение дня во время разных привалов были распечатаны бочки с вином, чтобы подкрепить гвардейцев и помочь им лучше перенести накопившуюся усталость.

После завтрака император побеседовал с женщинами и несколько раз позабавил их своими шутками. Генералы, обратившись к местным жителям, говорили им о родине и о том зле, которое угрожает ей, если нынешнее положение дел в стране будет еще продолжаться; мало-помалу толпа оживилась, и стали слышны возгласы: «Да здравствует император!» Затем выступил один из городских жителей, который сказал, обращаясь к гофмаршалу: «Генерал, Его Величество в самом деле наказал нас, не оказав нам чести позавтракать в нашем городе. Если бы ему было известно, как дурно обращались с нами вернувшиеся в город эмигранты, тишина в городе не была бы воспринята так сурово, и Его Величество увидел бы, что мы достойны того, чтобы быть частью его верных подданных». Гофмаршал ответил: «Сохраняйте спокойствие, это единственный способ показать, что вы верно служите ему!»

В этом городе были отпечатаны прокламации; несколько жителей Грасса предложили свои услуги, чтобы сопровождать императора и быть его гидами при следовании через трудные и занесенные снегом горные проходы, которые ему предстояло преодолеть. Из этих добровольцев он выбрал двух человек, распознав в них настоящих патриотов. Император взял с собой карету и две маленькие пушки. Но дороги оказались, судя по всему, непроходимыми для кареты и пушек, и император оставил их в городе до тех пор, пока дорога через Антиб не будет открыта.

Иногда пешком, иногда верхом, император добрался до деревушки Сернон[194] 22 марта в 2 часа утра, совершив переход в 20 лье в первый день своего марша на Париж. Более часа он пробирался пешком по снегу и льду, прибегая к помощи полковника Руля. Я продолжал следовать непосредственно за императором вместе с его молодым адъютантом Вантини. Наш багаж остался далеко позади нас. В деревне император разместился в доме мэра; все было подготовлено для встречи императора, но мэра в доме не было. У нас был ужасный переход; холод был сильнейшим. Император очень устал, его сапоги промокли, он с трудом снял их и растянулся во весь рост на двух стульях перед горевшим большим камином. Через несколько часов прибыл и батальон. На его пути оказалось несколько мест, пройти через которые было очень трудно, особенно для лошадей и вьючных животных; один из мулов, нагруженный батальонным имуществом, свалился в бездонную пропасть.

Я беспокоился о муле, который был нагружен казной Его Величества и его походной кроватью, но благодаря заботам Сен-Дени и Новерраза мул благополучно прибыл. Мы немедленно постелили постель императору, и он спал в течение трех часов. На рассвете Его Величество оделся и любезно сказал мне: «Ты, должно быть, устал, возьми одну из моих лошадей, пока мы не купим других». Затем я услышал, как он сказал генералам: «Батальон, должно быть, весь измучен! Мужайтесь! Сейчас для нас самое главное — пройти Систерон. Массена не подозревает о той скорости, с которой мы совершаем марш, и его приказы будут свидетельствовать о его нерешительности». Император направил г-на Пона к маршалу Массена, но маршал немедленно арестовал его и поместил в крепость Иф.

3 марта император ночевал в Барреме[195]; по пути в Баррем мы купили несколько мулов, которые везли господ из свиты императора. На дороге Его Величество встретил крестьянина на лошади и спросил его, за какую сумму тот продаст свою лошадь. Этот крестьянин, не подозревая, кто просит продать ему лошадь, сказал: «Тысяча франков». Император ответил: «Мой друг, эта цена слишком высока для меня».

4 марта, между Кастеллане и Динем, крестьяне, которые услыхали о марше императора, толпами спустились с гор; судя по тому, что они говорили, стало очевидно, что они опасались возвращения обычая обложения их церковной десятиной и феодальных прав. Император, зная о подстрекательской прокламации префекта Диня, выслал несколько эмиссаров, чтобы выяснить настроение жителей. Вскоре императору сообщили, что префект города и немногочисленное войско, имевшееся в его распоряжении, покинули город, а местные жители сорвали со стен плакаты и прокламацию префекта и с нетерпением ожидают прибытия императора: и действительно, горожане встретили Его Величество с огромным воодушевлением. Император пообедал в Дине. Баронесса Демишель (генерал[196] в это время отсутствовал в Дине) пришла повидаться с императором. Во время беседы с ним она заверила, что чем дальше он будет следовать, тем больше будет убеждаться в том, что народ готов встать на его сторону. Молодой кавалерийский офицер г-н Демишель, племянник генерала, заявил о своем желании последовать за императором; его предложение было принято, и он оставался военным помощником императора в течение «Ста Дней». В Дине были отпечатаны новые копии обращений.

Утром 5 марта передовой отряд в 100 человек под командованием генерала Камбронна захватил мост и крепость Систерон; небольшой гарнизон города был вынужден его оставить. Император пообедал в этом городе и затем в конном сопровождении польских уланов и мамелюков проследовал за передовым отрядом в Гап, где и заночевал. Вновь были отпечатаны дополнительные копии обращений, которые разослали повсюду. Главный хирург батальона г-н )мери, опередив императора, проследовал в Гренобль, чтобы подготовить население города к встрече с императором. Солдаты и офицеры национальной гвардии, дислоцированные в Гапе, братались с офицерами и солдатами императорской гвардии. Все, кто сопровождал императора, теперь продолжали путь верхом.

Император покинул Гап только после обеда 6 марта, теперь он следовал со всем своим отдохнувшим и подкрепившимся войском. Когда он покидал Гап, все население города выстроилось вдоль обеих сторон дороги, по которой проезжал император, и выражало свое радостное настроение от встречи с Его Величеством возгласами: «Долой многочисленные налоги! Да здравствует император!»

Когда император прибыл в Сен-Боне[197], местные жители предложили собрать все население близлежащих деревень для его сопровождения. Он ответил им: «Нет, не надо, но ваши чувства убеждают меня, что я не ошибся. Те люди, которых я встречу, встанут на мою сторону, и чем больше нас будет, тем полнее будет обеспечен мой успех».

Один из гренадеров батальона попросил разрешения опередить движение отряда, чтобы повидать отца. Потом, когда Его Величество следовал по дороге, он поравнялся с поджидавшим его гренадером, который представил императору своего слепого 90-летнего отца и своего младшего брата, желавшего присоединиться к батальону. Вся сцена производила трогательное впечатление. После нескольких лестных слов, сказанных старику, император вытащил из кармана кошелек с 25 золотыми наполеонами и отдал ему.

В течение всего дня местное население выстраивалось вдоль дороги, по которой следовал император.

Его Величество прибыл в Кор[198] и там переночевал; императорский авангард продолжал путь к Ла-Мюру. По мере того как император продвигался вперед, все население близлежащих мест выстраивалось вдоль дороги, по которой ему предстояло проехать, и громко выражало ему свою поддержку. Император быстро двигался вперед; гофмаршалу и генералу Друо он говорил: «Успех операции зависит от скорости моего передвижения и времени прибытия в Гренобль».

Между этим городом и местом, где мы высадились, было сто лье; они были преодолены за шесть дней.

На главной дороге в Гренобль императорский авангард встретил конный линейный батальон, направленный, чтобы остановить дальнейшее продвижение императора. Генерал Камбронн предложил командиру батальона вступить в переговоры, но тот отказался. Тогда генерал послал Его Величеству донесение о том, что он остановлен батальоном 5-го линейного полка с ротой саперов и ротой минеров, численностью от 700 до 800 человек. Этот батальон появился в Ла-Мюре с несколькими бочонками пороха, чтобы взорвать там мост; местное население воспротивилось этому, и батальон отошел в Лаффрэ[199].

Как и в течение всего похода, я спал не раздеваясь, в спальной комнате императора. В эту ночь Сен-Дени, спавший в прихожей, постучал в дверь и сообщил мне, что гофмаршал хочет переговорить с императором. Я открыл дверь и провел гофмаршала к Его Величеству. Гофмаршал зачитал императору донесение генерала Камбронна. Император спросил, прибыли ли гренадеры, и на этот вопрос получил утвердительный ответ. «Пусть они отдыхают, и сообщи Камбронну, чтобы он ждал меня и ничего не предпринимал до моего прибытия».

На рассвете император оделся и выехал в сопровождении гвардейцев; он встретил передовой отряд Камбронна и далее следовал во главе него. Следовавшему за ним на некотором расстоянии батальону он приказал остановиться и выстроиться в колонны повзводно. С левой стороны дороги высился холм, который собирался занять корсиканский батальон; солдаты нескольких рот уже взбирались на него. С правой стороны находилось небольшое поле, на которое император направил в конном строю поляков, несколько мамелюков и всю свою свиту. Своего адъютанта полковника Руля император послал, чтобы тот информировал 5-й линейный полк о прибытии Его Величества; командир полка заявил полковнику Рулю, что ему запрещено вступать в переговоры с посланцами Наполеона и что вообще его руки связаны. Но издалека до нас донеслись громкие возгласы, а именно: «Да здравствует император!» Полковник Руль вернулся и доложил Его Величеству об общем настроении солдат 5-го линейного полка, которое не оставляло никакого сомнения: для того чтобы привлечь на свою сторону этот полк и отстранить от руководства его командира, императору достаточно всего лишь предстать перед солдатами и заговорить с ними.

Император послал военного уполномоченного Вотье к командиру корсиканского батальона, чтобы передать ему, что возлагает на него ответственность перед Францией и потомками за выполнение данных ему приказов; тем временем Его Величество распорядился, чтобы гвардейцы держали ружья дулом вниз. Затем он приказал развернуть трехцветное знамя. Военный оркестр, двинувшийся впереди колонны, заиграл «Марсельезу»[200]. Все были словно наэлектризованы: и наш батальон, и войска, выступившие навстречу нам из Гренобля. Император в короткой серой шинели, которая столько раз оказывала магическое воздействие на солдат, в сопровождении генералов Друо, Камбронна и гофмаршала подошел к солдатам 5-го линейного полка. Те сразу же узнали Его Величество. Он обратился к ним: «Убейте вашего императора, вам можно сделать это». Единственным ответом на это предложение был возглас: «Да здравствует император!» Пожилой солдат со слезами на глазах подошел к императору и, загнав с треском шомпол в дуло ружья, сказал ему: «Смотрите сами, насколько сильно наше желание убить вас!» И тут же солдаты 5-го линейного полка надели на себя трехцветные кокарды, хранившиеся в их ранцах, вместо белых, бросились навстречу императорским гвардейцам и стали с ними брататься.

Когда общий порядок был восстановлен, император заявил: «Я пришел с горсткой храбрецов, ибо рассчитывал на народ и на вас. Трон Бурбонов незаконен, потому что он не был учрежден нацией; он противоречит национальной воле, потому что не служит интересам страны и существует только в интересах нескольких знатных семей. Спросите ваших отцов, спросите у всех этих людей, пришедших сюда из близлежащих мест, и вы узнаете из их уст, что именно Бурбоны приготовили для Франции». Затем, повернувшись к толпе людей, которые пришли, чтобы увидеть его, император сказал: «Разве не правда, что в ваших общинах вас пугают возвращением обычая десятины, привилегий, феодальных прав и всех злоупотреблений, от которых вас избавили ваши же успехи?»

«Да, сир, нас пугают всем этим, наши приходские священники уже принялись за строительство складов для сбора церковных десятин».

Адъютант генерала Маршана[201] прибыл из Гренобля вместе с 5-м линейным полком; когда он стал свидетелем проявления всеобщего энтузиазма и преданности народа и войск императору, он поспешил отправиться обратно в Гренобль, чтобы доложить об увиденном своему генералу. Несколько офицеров бросились в погоню за ним, чтобы схватить его, но у него оказалась более быстрая лошадь, и ему удалось ускользнуть от них.

5-й линейный полк, инженеры и саперы попросили создать авангардный отряд на пути в Гренобль; толпы местных жителей заполнили всю дорогу, распевая песни в честь императора. Он целый день провел верхом и очень устал, да к тому же простудился, но настоял на том, чтобы воспользоваться растущим энтузиазмом населения для въезда в Гренобль. Когда прибыл его адъютант, генерал Маршан, командир дивизии в Гренобле, приказал закрыть городские ворота. Следовало ли ему опасаться любого общения между королевскими войсками и войсками императора? То, что случилось перед Ла-Мюром, могло случиться и в Гренобле, как только его дивизия узнает императора и увидит трехцветное знамя. Молодой офицер Гренобльской национальной гвардии г-н Дюмулен[202] вышел навстречу направлявшейся к Греноблю императорской гвардии и предложил императору свою шпагу и все свое состояние. Он покинул Гренобль всего лишь несколько часов тому назад и проинформировал императора о том, что тот может рассчитывать на полковника Лабедуайера[203], на доброжелательность гарнизона Гренобля и его жителей. Г-н Дюмулен передал последние новости от доктора Эмери, который активно готовил патриотов города к встрече с императором. Г-н Дюмулен оставался с императором в качестве его военного помощника и позже получил орден.

Между Визилем и Греноблем к колонне императора подъехал адъютант-майор 7-го линейного полка и сообщил Его Величеству, что его полковник г-н де Лабедуайер ведет свой полк, чтобы присоединить его к войску императора. Через полчаса со своим полком появился сам г-н де Лабедуайер, который нес перед собой бывшее полковое знамя, прикрепленное к верхушке ветки дерева. Император принял знамя, поцеловал его и, поблагодарив молодого полковника за патриотическое мужество, обнял его. 7-й линейный полк выстроился вдоль дороги, император произвел ему смотр, после чего вся колонна двинулась дальше в путь. Этот полк в составе 1800 человек удвоил императорское войско, а присоединение местных жителей — учетверило его. Возгласы: «Да здравствует император!», «Долой священников!», «Долой многочисленные налоги!» — сопровождали триумфальный марш императора к Греноблю.

Прибыв к стенам Гренобля в 9.30 вечера, император обнаружил, что городские ворота заперты, а местный гарнизон переведен на казарменное положение. Возгласы: «Да здравствует император!» — выкрикиваемые солдатами и жителями города с крепостного вала, не оставляли сомнений относительно их чувств.

На крепостном валу города столпились солдаты из 3-го инженерного полка, насчитывавшего 2000 человек, из 4-го артиллерийского полка, в котором Наполеон двадцать лет назад стал капитаном, из двух батальонов 5-го и 11-го линейных полков, а также из 4-го гусарского батальона. С самой вершины крепостного вала солдаты кричали, что порох гарнизонной артиллерии отсырел. По всему крепостному валу солдаты зажгли факелы, но им было приказано их потушить.

Император потребовал от генерала Маршана открыть городские ворота. Через полчаса генерал запросил сутки на раздумье. Тогда саперы взялись разбить ворота своими топорами. Едва они нанесли первые удары, как ворота распахнулись. Его Величество совершил въезд в город, встреченный огромным энтузиазмом со стороны армии и населения. В Гренобле император стал силой, с которой следовало считаться. Император разместился в гостинице. После его ужина граждане Гренобля принесли ему часть городских ворот, так как они не могли предложить ему ключи от города. На следующий день Его Величество принял городских официальных лиц и глав родов войск. Во всех их речах звучало единодушие; все они заявили, что у них отсутствуют обязательства перед королевской властью, навязанной стране иностранцами.

В гостиницу пришел бывший учитель математики императора, попросивший разрешения повидаться со своим учеником. Император, находившийся в своей комнате, подошел к двери, чтобы приветствовать учителя, обнял его и в течение нескольких минут беседовал с ним: тот был в восторге от полученного приема. Полковник Руль, родившийся в окрестностях Гренобля, пришел, чтобы представить императору своего отца. Император получил большое удовольствие от беседы со стариком, заявив, что он будет способствовать счастливой судьбе его сына, который был одним из его гидов в Египте. Во время своего пребывания на острове Эльба этот офицер, так же как и д-р Эмери, батальонный хирург-майор, поддерживал весьма активную связь с патриотами Гренобля.

Графиня Маршан, супруга генерала, не покинула Гренобль вместе с мужем; она пришла к императору, чтобы сообщить ему, что ее муж не мог встать на его сторону, поскольку не хотел оказаться предателем данной им клятвы верности королю, но станет последователем дела императора, как только король оставит королевство. Император проявил по отношению к этой даме верх любезности, на которую был способен, заверив гостью, что он с большим удовольствием встретится с ее супругом. Сам генерал Маршан не счел удобным лично нанести визит императору.

Поскольку префект города г-н Фурье[204] покинул город, то император нашел ему замену в лице советника префектуры. Командиром национальной гвардии Гренобля император назначил бывшего майора императорской гвардии.

В два часа дня император устроил смотр войскам, сопровождаемый возгласами: «Да здравствует император! Долой Бурбонов!» Накануне 6000 солдат надели на себя старые трехцветные кокарды, которые они хранили в своих ранцах на память об их прошлой славе. Император заявил офицерам, которые доложили ему об этом, что данный факт говорит о том, что солдаты хранили кокарды как сокровище в то время, когда они были вынуждены смириться с антинациональным флагом Бурбонов. Сразу после смотра эти войска двинулись на Лион, впереди них шли местные жители, распевавшие патриотические песни. Первая моральная победа затеянного рискованного предприятия была одержана; император стал хозяином Гренобля, куда он прибыл с молниеносной быстротой. Император оставлял позади себя патриотически настроенное и преданное ему население и теперь мог следовать безо всяких опасений в Лион. Того, что случилось в Гренобльском округе, он мог ожидать и в Лионе. И в этом он не ошибся.

Глава восьмая

Марш на Лион — Макон — Шалон, Отен и Осер — Фонтенбло — Прибытие в Париж — Комментарии и заключение второй части

9 марта император провел ночь в Бургуане. На пути в Бургуан императора опередил 4-й гусарский батальон, а самого императора сопровождал весь местный гарнизон. Несмотря на дождь и плохую погоду в течение всего этого дня, толпа народа, встречавшая императора, постоянно возрастала, также неизменно усиливался ее энтузиазм. Император ехал в своей карете, уставший и простуженный. По Прибытии в Бургуан он сразу слег в постель. В эту ночь он получил новости об обстановке в Лионе, направленные ему через штабного офицера г-на Молина де Сент-Йона[205] генералом Брайером[206]. Настроение жителей того большого города было весьма определенным; но присутствие в городе графа Артуа, который только что прибыл туда, сдержало взрыв страстей и помешало местным жителям выйти навстречу Наполеону. От г-на Брайера император также узнал, что жители города воспротивились блокаде мостов Ла Гильотьер и Моран и что граф Артуа и маршал Макдональд хотели защищать город, вопреки мнению военного совета. В городе отсутствовала артиллерия. Император заявил молодому офицеру г-ну де Сент-Йону: «Возвращайтесь обратно в город и скажите Брайеру, что он может быть уверен в моей дружбе». Император немедленно дал приказ графу Бертрану собрать солдат и перекрыть дорогу на Париж графу Артуа и маршалу Макдональду, которые хотели помешать ему вступить в Лион.

10 марта император направился в Лион. Его армия шла впереди него, но вскоре он был уже в середине шествующей военной колонны. Оседланные лошади императора следовали за его каретой; он сел на одну из лошадей и, опередив колонну, оказался во главе своих войск. Из Лиона навстречу императору беспрерывно прибывали жители города, чтобы присоединиться к Его Величеству. Они сообщали о всеобщем возбуждении, царившем в городе. Народу было достаточно только одного слова, чтобы снести баррикады, возведенные на мостах.

Императору рассказали, что граф Артуа, инспектируя кавалерийские части, остановился перед пожилым солдатом из 13-го драгунского полка, имевшим несколько шевронов на рукаве мундира, и сказал ему: «Подойди сюда, мой добрый солдат, и крикни: «Да здравствует король!» — «Нет, милорд, я не могу сделать это, мы не будем сражаться против нашего отца». Этот ответ разъяснил все; повернувшись к генералу Брайеру, стоявшему поблизости, граф Артуа сказал: «Теперь нет ничего, на что можно было бы надеяться». С этими словами он уехал в сопровождении небольшой свиты и единственного национального гвардейца, ехавшего рядом с его каретой верхом. Генерал Брайер, информированный об его отъезде из Лиона, направил в качестве его эскорта отряд из состава 13-го драгунского полка. Герцог Орлеанский, который ранее прибыл вместе с графом Артуа в Лион, уже покинул город.

Маршал Макдональд настаивал на защите города. Два батальона, расположившихся у моста Гильотьер, должны были воспрепятствовать войскам императора перейти мост; у моста появились разведывательный отряд 4-го гусарского полка и несколько поляков под командованием полковника Жермановского. Увидев солдат двух национальных батальонов, они воскликнули: «Да здравствует император!» Батальонам было приказано открыть огонь, но их солдаты наклонили дула ружей к земле и также закричали: «Да здравствует император!» Маршал Макдональд, присутствовавший при дезертирстве своих войск, отправился в Париж на лошади, одолженной ему генералом Брайером. На окраине Веза его остановили два гусара из 4-го полка. Маршал был один, одетый в синий мундир и всего лишь с эполетами полковника. Прибывший на место происшествия генерал барон Дижеон опознал маршала и приказал освободить его.

Еще 6 марта Наполеон и его последователи были объявлены вне закона следующим королевским ордонансом:

В глазах тех, кто опубликовал подобный ордонанс, высадку императора на берегу Франции и его марш на Лион и Париж следовало рассматривать как враждебные акции против прав народа, а войска, присоединившиеся к императору, следовало считать находящимися в состоянии мятежа. Авторы ордонанса были вынуждены поручить защиту Лиона прямому наследнику на трон, так как сам король не мог явиться в Лион.

Как говорил император на острове Св. Елены, ничего более умного и лучшего в Париже не могли придумать, как направить принца навстречу Наполеону, так как сам король не мог пойти на это; в Париже считалось, что Лион, город в 100 000 человек, противостоит 800 человек, а Париж остается в руках короля. Но падение второго города в королевстве должно было предвещать такую же судьбу и столице.

Около семи часов вечера император вступил в Лион в окружении офицеров и генералов всех рангов, которые вышли из города, чтобы встретить его; около него можно было увидеть генерал-лейтенанта Брайера, командующего Лионским военным округом, который пришел встретить императора со своим многочисленным штабом. Энтузиазм, охвативший этот большой город, достиг своего пика. Чувства счастья и веселого оживления отражались на всех лицах.

Невозможно представить себе всю эту толпу людей, включая детей и стариков, бежавших на мосты и набережные и рисковавших при этом быть задавленными. Каждый хотел видеть его, слышать его, быть уверенным в том, что это действительно он, объект их чаяний, а не какая-то зловещая иллюзия. Возгласы «Да здравствует император!», «Долой священников!», «Долой эмигрантов!», «Долой феодализм!» звучали в воздухе, словно непрерывный барабанный бой. Император был тронут и разделял эту всеобщую радость, но при этом не упускал возможности обратить внимание на все эти обвинения против королевского правительства, которые обеспечивали ему определенную гарантию успеха его планов, а также доказательство порыва к нему со стороны французского народа — униженного иностранцами, собственным правительством и обеспокоенного своим будущим. Его Величество остановился в резиденции архиепископа, где все было приготовлено, чтобы встретить его подобающим образом. Свою собственную безопасность он вручил в руки спешенной национальной гвардии.

Несомненно, он неофициально одобрил действия конного национального гвардейца, который сопровождал графа Артуа; но во время пребывания на острове Св. Елены он заявил, что это неверно, что он просил представить ему этого гвардейца и вручил ему орден, как это утверждалось. Также неверно, что он отказался от услуг конной национальной гвардии из-за того, что она оказалась неспособной выполнить свой долг и сопровождать графа Артуа, как это следовало сделать. То, что его охраняла пешая национальная гвардия, было данью установленному порядку, не признававшему охрану императора конной национальной гвардией.

11 марта император в сопровождении нескольких генералов и отряда гусаров отправился на площадь Белькур, на которой он устроил смотр дивизии генерала Брайера. Его Величество с удовольствием вновь посетил эту площадь, которую он пятнадцать лет назад восстановил из руин, заложив первый камень. Толпа зрителей на площади увеличилась за счет жителей близлежащих улиц, пришедших увидеть императора. Как и накануне, повсюду в городе звучали возгласы: «Да здравствует император!» — а энтузиазм, охвативший горожан, не уменьшался. Когда император вернулся в резиденцию архиепископа, его глазам предстала галерея, заполненная генералами, офицерами и представителями магистрата; свою беседу с каждым из них он посвятил обсуждению их проблем, а затем перешел в гостиную, где принял императорский двор, представителей муниципальной власти, лидеров промышленных корпораций и командование национальной гвардии.

Его Величество приказал всем командирам армейских корпусов, дислоцированных в близлежащей сельской местности, проследовать к тому или иному пункту вдоль маршрута императора или сосредоточиться в департаментах, граничивших с этим маршрутом. Он написал маршалу Нею, находившемуся со своей армией в Лон-ле-Сонье, двинуться в путь и присоединиться к нему. Уже из Лиона император приступил к управлению страной и стал издавать декреты. В этот же день из дивизии генерала Брайера был сформирован авангард императорской армии, двигавшейся на Париж.

Опубликовав обращение к жителям Лиона, император покинул этот город 13 марта, глубоко тронутый чувствами, проявленными по отношению к нему местным населением. Простые слова: «Народ Лиона, я люблю тебя!» — совершенно точно выразили его эмоции.

Для продолжения своего путешествия император купил экипаж, а мне предоставил карету. В Лионе к императору присоединился г-н Флери де Шабулон. Его включили в состав императорского секретариата, руководимого бароном Фэном и предназначенного для работы в Париже. Его Величество назначил его старшим советником и таким образом этой первой милостью вознаградил его за стойкую преданность во время его миссий на Эльбу и в Базель.

В полдень Его Величество остановился в Вильфранше и отправился в городскую мэрию, где ему была представлена большая группа раненых солдат.

Вечером император прибыл в Макон, где был размещен в отеле дю Соваж; он выразил недоумение по поводу того, что его не поместили в префектуре. На следующий день его поздравили муниципальные власти и местная национальная гвардия. Достаточно много времени он уделил беседе с одним из штабных офицеров национальной гвардии, чья откровенность позабавила императора; этот офицер только что сказал ему, что «с первой же минуты, когда он узнал о высадке императора на берег Франции, он посчитал Его Величество сумасшедшим». Такого же мнения придерживался не только этот офицер, но и многие другие; мнимое сумасшествие императора было одной из причин успеха его рискованного предприятия.

Император заявил офицерам национальной гвардии: «Во время последней войны вы не поддержали честь Бургундии!» — «Сир, это была не наша вина, ведь это вы дали нам такого плохого мэра!»

Префект Макона, г-н Жермен, один из камергеров, представленный императору парижскими властями, которого он сделал графом, сбежал из города. Император заявил: «Жермен посчитал, что должен бежать от меня; его личность не такая уж значительная, чтобы мы не могли обойтись без него».

После Макона по обочинам дорог, ведущих из одного города в другой, толпилась масса народа из окрестных мест, желавших увидеть императора.

В Маконе император узнал, что национальная гвардия Парижа хотела защищать короля и что этот монарх отказался покинуть Тюильри. Тому человеку, который принес с собой эти новости, император ответил: «Национальная гвардия будет держать под контролем порядок в Париже, а король не станет ждать меня».

«Что ты думаешь по этому поводу, Брайер?» — спросил он присутствовавшего при разговоре генерала. Брайер ответил: «Пусть они говорят что угодно; они не найдут ни одного солдата, который будет сражаться против вас, а энтузиазм населения страны таков, что если вы пожелаете, то сможете прибыть в Париж с полумиллионом человек». Император не очень хорошо знал генерала Брайера, и решение генерала дать задание одному из его штабных офицеров, г-ну Сент-Йона, выехать в Бургуан для встречи с Его Величеством удивило императора. Уже находясь на острове Св. Елены, император рассказывал: «Его карьера проходила практически вне поля моего зрения. Я колебался в отношении его, но искренность, с которой он приветствовал меня, когда он прибыл, чтобы присоединиться ко мне во главе большого числа штабных офицеров, развеяла все мои сомнения. Особенно во время нашего похода из Лиона в Париж я смог оценить всю силу его характера».

14 марта император прибыл в Шалон. Дождь продолжал лить со страшной силой, но местные жители по-прежнему выходили к дороге на всем пути в Шалон. При подходе к городу императору показали несколько пушек, которые намеревались использовать против него, но местные жители захватили их; император поздравил жителей Шалона и воспользовался случаем, чтобы сказать им, что будет всегда помнить их прекрасное поведение в 1814 году. Он выслал орден Почетного Легиона мэру Сен-Жан-де-Лонь, заявив при этом: «Именно для таких хороших людей, как он, N и основал орден Почетного Легиона, а не для эмигрантов, получающих пенсию от наших врагов».

В Шалоне Его Величество принял депутацию от города Дижона; жители этого города выгнали своего префекта, и император, сняв мэра, назначил вместо него другого.

Ночь 15 марта император провел в Отене; он принял муниципальных властей города и сурово отчитал мэра, который властвовал по воле горстки представителей местной знати. «Кто ты такой, сударь, что позволяешь управлять собой подобным образом кучке людей из числа привилегированной знати? Разве ты сам не из народа, разве ты должен отказываться от забот о народе, которым ты правишь в обстановке ненависти к знати?» Император сместил этого мэра с его поста.

16 марта мы спали в Аваллоне. В этом городе императора приветствовали так же горячо, как и повсюду. Император восстановил в прежней должности нескольких гражданских служащих, которых ранее уволили за то, что они участвовали в защите страны против иностранцев; он приказал арестовать субпрефекта Семюра и отправить его в тюрьму в Аваллоне за то, что тот преследовал патриотов.

На следующий день, 17 марта, после завтрака в Вермантоне, император прибыл в Осер. Префект города г-н Гамо, шурин маршала Нея, сохранил свой пост. Его Величество остановился в префектуре города и в гостиной обнаружил собственный портрет в натуральную величину и в императорском облачении, а также бюсты императрицы и своего сына. Императора поздравили с прибытием местные власти, с которыми он побеседовал о проблемах страны. Несколько офицеров, находившихся в отставке, нанесли визит императору и предложили ему свои услуги; днем он принял офицера от маршала Нея, сообщившего о скором прибытии маршала в стан императора.

Его Величество вызвал к себе г-на Виара, викария местного собора, который со своей кафедры проповедовал о верности официальному правительству и призывал организовать сопротивление армии императора. Этот поступок был запоздалым, опасным и нетипичным для статуса и рассудительности священника. Император пожурил священника за то, что тот призывал к гражданской войне, заявил ему, что тот должен заниматься только духовными делами, и процитировал несколько мест из Священного Писания, на что викарий не стал, да и не мог возражать.

Вновь было подтверждено сообщение о том, что король намерен защищать Париж. «Единственная армия, на которую он мог положиться, теперь находится на моей стороне. Ней идет ко мне. Я пересек Прованс и верхний Дофине с 900 солдатами, а теперь у меня 30 000 человек. На моем пути три миллиона крестьян спешили увидеть меня и осыпать своими благословениями. Почему? Потому, что я почитал Францию и правил в духе интересов нации. Бурбоны привнесли иностранное ярмо и дух эмиграции. Франция отвергла все это. Я уверен в Париже. Людовик XVIII — слишком проницательный человек, чтобы поджидать меня в Тюильри».

Ночью в дверь спальни императора постучал гофмаршал. Я открыл дверь. Гофмаршал пришел, чтобы сообщить императору о прибытии в город маршала Нея. Император отложил его прием до наступления следующего дня, 18 марта. В первые минуты встречи императора с маршалом тот испытывал неловкость: вспоминал ли он о своем обещании королю? Но это продолжалось недолго; гофмаршал написал Нею, что ему будет оказан такой же прием, как и после русской кампании. Император распростер объятия, маршал бросился навстречу, и они обнялись. Оставшись наедине, они долго беседовали. Маршал признался, что его увлекла за собой его собственная армия, что он не смог удержать ее на службе короля и что он выехал из Парижа с твердым намерением сражаться против императора.

Его Величество приказал собрать лодки, чтобы на них перевезти часть армии, которая была истощена, до самого Фоссара. Но река Йонна вздулась, одна из лодок затонула вместе с несколькими людьми, находившимися в ней. Эта потеря, сильно подействовавшая на генерала Брайера, командовавшего погибшими людьми, вызвала глубокие переживания и у императора, который до этого гордился тем, что его возвращение не стоило ни одной человеческой жизни.

В то же утро император устроил смотр 14-му линейному полку. Затем он смешался с толпой народа, жаждавшего увидеть его, и потом вернулся в префектуру под аккомпанемент все тех же возгласов: «Да здравствует император!», «Долой священников!», «Долой дополнительные налоги!» — которые он уже слышал со дня своей высадки на берег франции.

Несколько королевских эмиссаров попытались и даже сумели проникнуть в здание префектуры. Их опознали и одного из них выбросили бы из окна, не вмешайся граф Фортран. Император, информированный о некоторых выступлениях роялистов против него на юге страны и о начавшемся походе отряда герцога Ангулемского, прежде чем отбыть из Осера, принял меры, чтобы подавить сопротивление роялистов. Генералы Суше, Жерар и другие направили своих эмиссаров, чтобы информировать императора о своей преданности ему. Император направил письмо генералу Лекурбу, который стремился проявить свои патриотические чувства на службе у императора. Когда император Покидал Осер, местные жители сопровождали его далеко за пределы города. Император спешил прибыть в Фонтенбло и хотел вступить в Париж 20 марта.

В Фоссаре он был встречен полком драгун, которые явились без офицеров, чтобы присоединиться к императору: он устроил полку смотр и, высоко оценив их подготовку, повысил некоторых драгун в звании. Император был удивлен, узнав, что молодой Монсей, командовавший 3-м гусарским полком, посчитал за долг уклониться от встречи с ним, переслав императору сообщение о том, что он никогда не будет сражаться против него, но что он дал клятву королю, от которой он не был освобожден.

Его Величество распорядился, чтобы я поехал впереди него, и приказал мне ждать его в Фонтенбло. Дворцовый квартирмейстер г-н Дешан уже прибыл туда, и все было готово для встречи императора; бывший консьерж находился по-прежнему во дворце, но ждал, что его вот-вот уволят.

Я приехал в Фонтенбло в 11 часов вечера. Распространился слух, что в ближайшем лесу скопилось более тысячи человек, готовых похитить императора. Его Величество остановился на четыре часа в Море и выехал оттуда только тогда, когда ему доложили, что лес обыскали и что у каждого выхода из леса, ведущего в сторону Парижа, Орлеана и Мелена, была выставлена охрана.

Его Величество прибыл в Фонтенбло в 4 часа утра с эскортом нескольких сотен кавалеристов: его карету сопровождали верхом на коне полковники Жермановский, Руль и дворцовый квартирмейстер г-н Буиссон. Император выглядел весьма довольным тем, что оказался вновь в этом дворце, который он вынужден был покинуть 11 месяцев назад из-за измены. В его спальной комнате был зажжен камин; император вызвал к себе консьержа, одного из своих бывших слуг, который рассказал ему, что, как только вернулись Бурбоны, они старательно занялись устранением всех символов, напоминавших об императорском режиме, но не заметили, что кровать увенчана буквой «Н», которая так и осталась на своем месте. Заверив консьержа в своем добросердечии по отношению к нему и к его семье, Его Величество лег спать. В 7 часов утра он оделся и вскоре узнал об отъезде короля из Парижа. Об этом ему сообщил гофмаршал, который прибыл к императору, как только узнал эту новость.

Перед выездом в Париж император приказал, чтобы Эльбанскому батальону был предоставлен однодневный отдых, а мне сказал, чтобы я немедленно выехал в Париж.

Я приехал в Тюильри в 6 часов вечера. Не было никаких признаков, указывавших на то, что в этом дворце обитал другой монарх: весь персонал, отвечавший за обслуживание и прием гостей, находился на положенном месте; дворец выглядел так, словно Его Величество всего лишь возвратился в него после путешествия. Император прибыл во дворец только в 8 часов вечера 20 марта, поскольку его задержали толпа людей, собравшихся на его пути, а также генералы, прибывшие, чтобы поздравить его с прибытием в Париж. Армейские подразделения, собранные в Вильжюиф, чтобы сражаться с ним, выступали в качестве его эскорта.

Когда император вышел из экипажа, буквально тысяча рук протянулась к нему, чтобы перенести императора в его апартаменты; от всеобщей радости у многих закружились головы. Королева Гортензия в черном платье ожидала императора в своей гостиной. Император, нежно обняв ее, обратился к ней со словами утешения, которые она имела полное право услышать, учитывая дружбу императора с ней и с императрицей Жозефиной. После этих первых минут вполне правомерной печали и соответствующих извинений император проследовал в собственную гостиную, где побеседовал с высшими сановниками империи. Все были в радостном, а то и в восторженном состоянии. Император, не сдерживаясь, разделял эти чувства.

Его Величество, уставший до предела, удалился в свои апартаменты только в полночь.

Многие люди утверждали, что возвращение императора в Париж было испорчено, что его должен был сопровождать храбрый Эльбанский батальон, который через силу ускорил свой поход в Париж, лишь бы войти в него вместе с императором. Вот что я услыхал от самого императора на острове Св. Елены по этому поводу: «Я вошел в Париж так же, как входил в Гренобль и в Лион после долгого дневного перехода и во главе подразделений армий, посланных, чтобы выступить против меня; я вошел в Париж точно так же, как я входил в него, когда возвращался из Маренго, Аустерлица, Тильзита. У меня слишком много других дел, чтобы тратить целых два дня на подготовку церемониального вступления в Париж; на это я бы не пожертвовал и пятнадцати минут».

Возвращение императора в Тюильри, повторный приход к власти с отрядом всего лишь в 900 человек, при этом без единого выстрела, без капли пролитой крови и без какого-либо внутреннего заговора жителей, всегда останется в ряду самых замечательных событий, крайне редких примеров в истории наций. Не имеет значения, явилось ли это результатом отважного шага или поступка гения; мы видели все это собственными глазами, и тем не менее это событие остается для нас невероятным. Император всего за 20 дней прошел по маршруту, требующему 40-дневного похода.

Император спокойно обосновался на Эльбе в соответствии со своим новым положением, но условия, оговоренные договором в Фонтенбло, не были выполнены, они даже были нарушены, готовилась попытка совершить покушение на его жизнь. План этой попытки имел корсиканское происхождение, и император был проинформирован своими друзьями о его существовании. Имелся также план ограничить свободу императора и заточить его на острове Св. Елены. Он более не был связан обязательствами оставаться верным условиям, которые только он один и соблюдал; для его врагов значение имела одна только сила, в то время как справедливость, уважение к договоренности, родственные отношения и память о честной дружбе более ничего не значили. Цель, которую он ставил перед собой, — благополучие Франции, мотивы, которые побудили его отречься от престола, стали бессмысленными. Он понимал, что новое правительство, пришедшее на смену его власти, действовало в ущерб интересам нации, что в нем превалировал моральный дух эмиграции, который вел его каждый день от серьезных ошибок к еще более серьезным, тем самым разрушая Францию. Он понимал, что если он и совершал ошибки, то они в меньшей степени повлияли на его падение, чем интрига, поддерживаемое иностранцами предательство, невзгоды и неудачи, связанные с вторжением иностранных войск во Францию в 1814 году; Франции недоставало его, и она будет приветствовать его с распростертыми объятиями…

До тех пор, пока затрагивались его личные интересы, его одолевали сомнения. Но когда речь пошла о спасении, чести и славе родины, сомнения исчезли: полностью принадлежа Франции, император ради нее был готов на все. 1 марта он высадился в бухте Жуан и двинулся в поход на Париж; через каждые три дня его вооруженные силы удваивались; во всех пунктах маршрута народ осыпал его благословениями, возлагая на него все надежды, и демонстрировал готовность защищать его в случае нападения. Крестьяне и солдаты, гражданские служащие и сотрудники магистратов, все они говорили, что их ожидало бы самое худшее, если бы он не пришел. Через 20 дней после высадки на берег Франции он оказался у стен Парижа во главе 60 000 человек; и король, который не смог предотвратить зла, нанесенного Франции его придворными, министрами и привилегированными классами, в результате мучительных раздумий не нашел ничего лучшего, как в полночь покинуть свой дворец. Таким образом, подтвердились слова императора, сказанные г-ну Поджи о Бурбонах: их 19-летнее правление было настолько слабым, что они не могли бы выстоять, даже несмотря на чудо.

Единственное, чего не хватало, чтобы это великое предприятие стало полностью успешным, было решение императора покинуть Эльбу на две недели позже: тогда бы высадка не совпала по времени со встречей европейских монархов в Вене и они бы не подписали деклараций or 13 и 25 марта. Если бы император покинул Эльбу только После получения информации, которую он ожидал из Вены И которую вез Киприани, прибывший в Портоферрайо 27 февраля, то он отложил бы свой отъезд с Эльбы на несколько дней. К сожалению, император покинул остров 26 февраля. Киприани, раздосадованный, что не нашел его, задержался с отъездом во Францию и догнал нас только в Париже.

Глава девятая

Мое служебное положение в Тюильри — Беседы императора с архиканцлером и герцогом Бассано — Формирование кабинета министров — Парад 22 марта — Эльбанский батальон

Доброжелательность со стороны императора и доверие, которым я пользовался у него, способствовали тому, что мое служебное положение, став предметом моей гордости, определило и мое обеспеченное существование. Однако после того как Его Величество вернулся в Тюильри, я стал гораздо меньше бывать рядом с ним, чем на Эльбе. Я обычно присутствовал при нем только тогда, когда он просыпался и когда ложился спать, но в течение нескольких дней я продолжал спать, расположившись у дверей его спальни, как это делал во время нашего похода от бухты Жуан до Парижа; уже затем я получил в свое распоряжение собственную комнату. Если у императора были какие-нибудь приказания для меня, то это случалось, когда он вставал с постели после сна; я обычно докладывал о выполнении его приказаний, когда он возвращался в свои апартаменты, как правило, в 10 часов вечера.

Я пользовался всеми привилегиями своего служебного положения: питание для четырех человек, карета с кучером, который приходил ко мне утром для получения инструкций, билеты на спектакли четырех главных театров Парижа, которые высылал мне обер-гофмейстер, граф де Монтескью. Он любезно сообщил мне, что в ведомости заработной платы он определил мое жалованье в размере 6000 франков и дополнительно 2000 на оплату одежды. Всю эту сумму получал и мой предшественник, но Его Величество повысил мое жалованье до 8000 франков, оставив без изменений сумму денег на одежду.

Я проводил время, посещая друзей, наблюдая за состоянием настроения публики. Вечером император обычно спрашивал меня, чем я занимался в течение дня; скорее он делал это ради любопытства, не придавая ответам особого значения. Как бы там ни было, в течение первых нескольких дней я докладывал ему о чувствах радости и об энтузиазме, охвативших жителей Парижа. Мои рассказы, судя по всему, глубоко трогали императора. Если от моих друзей, так же преданных императору, как и я, поступали важные сведения, то я обычно докладывал о них Его Величеству.

Как я уже говорил ранее, вечер 20 марта был посвящен всеобщему празднеству в связи с возвращением императора в Париж, но он также уделил время, чтобы разделить скорбь королевы Гортензии, носившей траур по императрице Жозефине. Королева специально приехала в Тюильри, чтобы приветствовать императора. Еще на Эльбе Его Величестве узнал о мерах, предпринятых Людовиком XVIII для того, чтобы она смогла сохранить свою личную собственность и получить титул герцогини Сен-До. Когда они остались наедине в его кабинете, император не удержался, чтобы не сказать несколько слов, огорчивших королеву Гортензию, которая тем не менее осталась очень привязанной к императору. Он считал, что люди довольно быстро забывают то, что они находятся в долгу перед его памятью. После этих первых минут он заверил ее в своих нежных чувствах к ней и вышел в гостиную, чтобы принять поздравления от своих друзей.

В гостиной он остался наедине с архиканцлером и герцогом Бассано (Маре), двумя его бывшими министрами, от которых он ожидал получить конфиденциальную и точную информацию о положении дел во Франции. На Эльбе Его Величество действительно собрал большое количество сведений о положении в стране, но они могли быть неточными и в них особенно могло отсутствовать единое толкование. Он заявил, что никогда бы не подписал Парижский договор, но, поскольку он был подписан, будет соблюдать его и информирует об этом Вену. Он не был уверен в том, довольствуются ли этим европейские державы, независимо от того, насколько искренне он связывает себя этим обязательством: несомненно, что они крайне заинтересованы в том, чтобы подтвердить этот договор, и император сообщил австрийскому императору, что в нынешнем положении Италии ничего не изменится. Об этой беседе мне было рассказано одним из двух лиц, присутствовавших на ней, когда я возвратился с острова Св. Елены. Мне было сказано: «Император беседовал с нами о сущности и форме правительства, которое он хотел восстановить». Оба собеседника императора обрисовали ему политический курс королевского правительства, указав, с одной стороны, на ошибки, к которым это правительство привели г-н Блака и эмигрантский моральный настрой, а с другой, беспечность и отсутствие опыта у кабинета министров, не обладавшего ни умением, ни энергией, чтобы предотвратить эти ошибки.

Выслушав мнения герцога Бассано (Маре) и архиканцлера, которого император называл здравомыслящим человеком, Его Величество сказал им: «Я не собираюсь во второй раз начинать собственную политическую карьеру; я заинтересован главным образом в том, чтобы жить спокойно и использовать остаток жизни на ликвидацию бедствий, принесенных Франции в течение двадцати лет войны, закончившейся вторжением врага на нашу территорию. Несчастья нашей родины лишили меня возможности продолжать уединенную жизнь; уверенность в том, что мне не дадут спокойно владеть островом Эльба, заставила меня поторопить события. Я прибыл во Францию без какого-либо соглашения на этот счет с европейскими державами, но стал более сильным благодаря разногласиям, существовавшим между ними. Какую позицию займет Вена? Мы скоро узнаем об этом. Когда державы узнают о единодушии, в атмосфере которого меня приветствовали во время возвращения во Францию, о том, что Бурбоны не смогли оказать никакого сопротивления и что никто или почти никто не взялся за оружие, чтобы обеспечить их отступление к границам королевства, то они дважды подумают, прежде чем ответить мне, а если они будут действовать поспешно, то пожалеют об этом. Не будем забывать, что монархи, собравшиеся на Венском конгрессе, не являются моими единственными врагами: европейские олигархи боятся меня, и у них достаточное количество представителей в Вене. Касльри и Веллингтон постараются настроить их против меня, и они придут к решению развязать войну, поэтому мы должны готовиться к этому».

Его Величество пригласил этих двух министров к себе на ужин и, выйдя из-за стола, перешел к вопросу о формировании кабинета министров. Архиканцлер принял портфель министра юстиции, которым он обладал во времена Директории. Герцог Гаете (Годен), граф Молльен и герцог Декре вновь стали министром финансов, главным казначеем и министром военно-морского флота. Портфель военного министра был вручен князю Экмюльскому (Даву), чей патриотизм и преданность императору, неослабное усердие и взыскательная честность были хорошо известны в армии. Герцог Бассано (Маре) вновь стал статс-секретарем в ранге министра. Пост министра иностранных дел оставался вакантным; через несколько дней на этот пост был назначен герцог Виченцский (Коленкур)[207], который согласился с этим назначением, чтобы представить императору очередное доказательство своей преданности.

Граф Карно[208] получил портфель министра внутренних дел. Ему предложили этот портфель как человеку, наиболее способному урегулировать разногласия с представителями старой патриотической партии (республиканцами) в правительстве. Император хорошо знал его таланты и силу характера, он помнил его благородную просьбу служить императору в 1813 году и то, как он блестяще проявил себя, когда защищал Антверпен; император только сожалел, что некоторые интриганы ввели его в заблуждение относительно Карно.

К императору также обратились с просьбой назначить герцога Отрантского (Фуше) министром полиции; он знал о пристрастии этого министра к интриге и о его стремлении во все вмешиваться. Как говорил император, Фуше был всегда готов воспользоваться любым шансом и особенно любил совать нос в чужие дела. Император, испытывая подлинную антипатию к этому человеку, не был расположен к тому, чтобы использовать его в качестве министра, но герцог Бассано (Маре), архиканцлер, графы де Лавалетт[209] и Реаль[210] и даже герцог Ровиго (Савари) по разным причинам сошлись во мнении, что поведение Фуше в 1814 году было достойно похвалы. Для некоторых назначение Фуше было дополнительной гарантией нейтрализации партии Карно; для других оно было оправданно, так как Фуше постоянно находился в оппозиции к правительству Людовика XVIII. Он пошел на это, как говорили, без колебаний и без скрытых мотивов, связанных с возвращением императора. По мнению этих господ, герцог Отрантский рисковал собственной безопасностью. Они добились своего, несмотря на явное нежелание императора видеть Фуше членом кабинета министров: Фуше был поставлен во главе полиции. Только потом император узнал, что этот министр, услыхав о высадке Его Величества на берегу Франции и прибытии в Лион, поспешил инспирировать восстание войск под командованием графа д’Эрлона[211], Лефевр-Денуэтта[212] и братьев Лаллеман[213] с тем, чтобы выглядеть достойно в глазах императора и вернуть его расположение.

В тот же вечер император раздумывал, следует ли ему приступить к военным действиям, совершив поход к Брюсселю и тем самым застать врасплох коалицию союзников, как это он уже сделал в отношении Франции, и, воспользовавшись враждебностью жителей этой страны к англичанам, вытеснить их из Бельгии и захватить берега Рейна до того, как союзники будут в состоянии помешать этому. Некоторые соображения вынудили его отказаться от реализации этой идеи, и Его Величество отложил на два месяца выполнение того, что он хотел сделать немедленно.

Император вернулся в свои апартаменты только между полуночью и первым часом ночи, сразу же вызвав меня. Со мной к нему явились г-да Сенешаль, Пелар и Юбер, его бывшие личные слуги (последние двое сопровождали его на Эльбу). Его Величество любезно приветствовал их; пока он раздевался, пожелал узнать от них, каково общественное мнение в Париже, после чего отпустил, предложив сообщить ему об их нуждах. Он оставил г-на Юбера у себя на службе, чтобы полностью укомплектовать свой личный обслуживающий персонал, в то время как двое других его слуг получили должности консьержей в замке, о которых они просили и которые были в это время вакантными. Я подождал, пока они покинут спальню императора, прежде чем вручить Его Величеству петицию от Рустама, его мамелюка. Эту петицию передал мне тесть Рустама, Дувиль, бывший швейцар в апартаментах Римского короля. Независимо от того, что я говорил Дувилю относительно неуместности подобной просьбы, которая всего лишь напомнит императору о поведении Рустама в Фонтенбло, Дувиль ни за что не хотел соглашаться со мной и столь упрямо настаивал, чтобы петиция была вручена императору — заявляя, что Рустам рассчитывает на мою любезность, — что я согласился.

Когда я вручил петицию императору, сообщив ему, от кого она поступила, и доложив, что ко мне обратились с просьбой вручить ее, он ответил: «Он трус! Брось ее в огонь камина и никогда более не упоминай мне его имя».

Констан лучше понимал чудовищность своей ошибки, и у него хватило здравого смысла не пытаться совершить подобную вещь.

Я сообщил императору о том, как сильно был удивлен, прибыв в Париж, когда обнаружил весь обслуживающий персонал дворца на своих прежних местах, даже персонал для обслуживания празднеств в гостиной дворца, и задавал себе вопрос, не вернулся ли Его Величество только что не с Эльбы, а из поездки по Франции, поскольку ничего практически во дворце не изменилось. Лишь несколько человек, совсем немного, остались после отъезда императора на Эльбу в услужении у короля. Один из них оставался в качестве швейцара канцелярии дворца. Император спросил у него: «Итак, Дени, ты оставался служить королю?» — «Да, сир, но для того, чтобы лучше служить Вашему Величеству!» Этот ответ не понравился императору, к тому же эти слова принесли их автору определенные затруднения после «Ста Дней».

Трудно выразить чувства, испытываемые различными лицами, с которыми я встречался; многим казалось, что правление императора совсем не прерывалось. Лицо каждого выражало полнейшее удовлетворение. Разговаривая со всеми с благорасположенной добротой, император вновь обретал влияние, которое он знал, как оказывать на всех тех, кто общался с ним.

Ночью 20 марта в Париж прибыли эльбанские гренадеры и Корсиканский батальон.

Утром 21 марта те, кого обычно в начале дня принимал император, уже присутствовали во дворце, когда Его Величество встал с постели. Первым появился гофмаршал. Император, заметив его, спросил: «Ну как, Бертран, нашел ли ты свою постель столь же удобной в Тюильри, как и на Эльбе?» — «Она, по крайней мере, лучшая из тех, которые мне попадались после нашего отъезда с Эльбы».

Через несколько минут гофмаршал сообщил императору, что во дворец явился г-н Фонтен[214]. Император пригласил его войти, и пока Его Величество брился, он стал задавать ему различные вопросы, на которые опытный архитектор обстоятельно отвечал. Воспользовавшись паузой в разговоре, Фонтен поведал императору о том, что он посчитал наиболее впечатляющим во время похода Его Величества из Канна в Париж. По мнению Фонтена, этот последний подвиг императора превзошел все остальные.

Император сказал: «Ты так думаешь? Видишь ли, у меня нет иного достоинства, кроме того, что я точно оценивал положение дел во Франции. Что же касается моего похода в сопровождении массы народа, то, если бы я захотел повести за собой два миллиона людей, я мог бы привести их прямо к стенам Парижа; общественное мнение было моим единственным сообщником в этом рискованном предприятии. На моем пути в Париж два человека безмерно помогли мне: Лабедуайер с его необычайным энтузиазмом в Гренобле и Брайер с таким же энтузиазмом в Лионе. Но временами судьба человека складывается таким образом, что — если бы мое решение покинуть Эльбу не увенчалось успехом — это рискованное предприятие было бы расценено как поведение сумасшедшего».

Г-н Фонтен рассказал императору о статуе Генриха IV на террасе Пон-Неф, пояснив, что весь Париж принял участие в сборе пожертвований, чтобы воздвигнуть этот памятник; император на это только ответил, что для памятника было подобрано прекрасное место. Император расспрашивал Фонтена о строительных работах, которые заказывала королевская семья, и заявил, упомянув членов этой семьи, что кроме Людовика XVIII единственным человеком со средствами был герцог Орлеанский.

Когда г-н Фонтен ушел, я доложил императору, что во дворец явились его врач г-н Фуро и г-н Юван, его бывший лейб-хирург. Император распорядился, чтобы я привел к нему первого из них, добавив, что он не желает видеть второго, так как этот человек покинул его в Фонтенбло. Г-н Юван никогда более не появлялся во дворце. Г-н Фуро продолжал посещать императора каждое утро, как это он обычно делал на Эльбе, как раз тогда, когда Его Величество мылся и одевался. Когда г-н Фуро уже выходил из спальной комнаты императора, Его Величество спросил его, находится ли Корвисар в Париже: знаменитого доктора в столице Франции не было.

В тот же день император устроил смотр Парижскому гарнизону и войскам, прибывшим вместе с ним с острова Эльба. Смотр проводился во внутреннем дворе дворца Тюильри. Император произнес зажигательную речь, полную энергии.

Он начал ее следующими словами:

А закончил он следующим образом:

Затем он представил солдатам генерала Камбронна и тех гвардейских офицеров, которые были вместе с ним на Эльбе, после чего в центре площади был поднят прежний гвардейский флаг. В связи с этим император сказал:

«Клянемся в этом!» — ответили солдаты возгласом, полным энтузиазма. После смотра войска прошли парадным строем, восклицая: «Да здравствует император!»

Эльбанский батальон, прибывший в Париж после того Как он покрыл расстояние в 240 лье за двадцать дней, был расквартирован в Эльбефских казармах на площади Карусель; на следующий день на двери казарм большими буквами было написано следующее: «Жилище храбрецов». Случайно я обратил внимание на эту надпись и упомянул о ней императору, когда он собирался ложиться спать. Я рассказал об этом императору не для того, чтобы каким-то образом внести раздор в ряды гвардейцев, но только с мыслью о том, чтобы польстить этому батальону, воздав ему должное. На следующее утро я с удивлением услышал, как император обсуждал это событие с графом Бертраном, приказав ему принять меры, чтобы стереть эту надпись. Император пояснил, что поскольку в этих казармах нельзя было разместить всю гвардию, то было бы несправедливо заявлять подобное только об одном батальоне. Он добавил, что Эльбанский батальон был только частью гвардии, депутацией от нее, и всем гвардейцам хотелось бы войти в состав подобной депутации. Поэтому в том, чтобы оставить эту надпись, которая могла внести раздор, не видно каких-либо положительных моментов, но только одни недостатки. Для того чтобы стереть эту надпись, было выбрано ночное время.

Батальон гренадеров, которые заняли посты охраны у дворца Тюильри в ночь с 20 марта на 21-е, был назначен для выполнения этого задания еще в По-сюр-Ионне 19 марта в восемь часов вечера; гренадеры совершили марш в 25 лье за 24 часа и прибыли к своим постам охраны, никого не оставив позади себя. Весь батальон получил орден Почетного Легиона; император распорядился о выдаче каждому солдату батальона дополнительной субсидии в размере 300 франков, а офицеров, которые уже были легионерами, повысили в чине на одну ступень.

Во время приема в воскресенье, 26 марта, император получил поздравления от министров Государственного совета, от верховного апелляционного суда, от суда по финансовым вопросам, от суда империи, а также от других судов и высокопоставленных государственных служащих. Речи отражали характер лиц, подготовивших их, а также самих ораторов; все говорили о свободе, независимости и чести родины. Речь графа де Фермона от имени Государственного совета являла собой декларацию принципов, вся суть ответов императора содержалась в одной реплике, адресованной архиканцлеру:

«Чувства, которые вы выразили, это и мои чувства. Все для нации, все для Франции — таков мой девиз. Я и моя семья, которую этот великий народ возвел на трон Франции и после этого продолжал оказывать нам поддержку, несмотря на политические перевороты, не хотим, не должны и никогда не сможем претендовать на какие-либо другие титулы».

В тот вечер на приеме присутствовал г-н Поджи. Когда император уходил, г-н Поджи сказал ему, что во всех речах просматривалось почти умышленное намерение говорить о свободе и конституции, словно ораторы старались уже сейчас выпросить обещания по этому поводу.

Император ответил: «Страна более стремится к равенству, чем к свободе; концепция свободы этих ораторов плохо усваивается, они забывают о том, что я люблю свободу так же, как и они, и даже еще сильнее. Но при всем этом вам не должны противостоять 800 000 врагов, которые хотят лишить вас свободы; я более, чем эти господа, предан цели спасения и достижения благосостояния Франции. Я хочу равенства для всех при выборе средств достижения успеха; именно в этом заключается преобладающая страсть нашего века, мы не должны подавлять ее. Что же касается свободы, если она возникнет, то это будет следствием обстоятельств, в которых я не буду участвовать».

Ежедневно, начиная со дня прибытия императора в Тюильри, жители Парижа, жаждавшие увидеть его, собирались толпами в саду под окнами его апартаментов и неизменно, когда бы он ни появился у окна, приветствовали его возгласом, единственным, который можно было услышать в то время: «Да здравствует император!»

Спустя несколько дней после прибытия в Париж император отправился в городское предместье Сент-Антуан, где его вскоре узнали. Императора тут же окружила толпа местных жителей, которые сопровождали его до самого дворца Тюильри. Свита императора, оказавшаяся отрезанной от него, забеспокоилась при виде такой массы людей, взявших его в плотное кольцо. Из такой толпы мог появиться человек с самыми худшими намерениями. Но слышались только крики, проникнутые чувством любви к императору.

Во время периода «Ста Дней» император был перегружен работой, однако он ничего не откладывал в сторону. Он вернул барона Фэна и своих бывших секретарей в состав сотрудников императорской канцелярии, оставив в их числе секретаря из Эльбы г-на Ратери и включив г-на Флери де Шабулона.

Его Величество спал не более трех часов подряд. Проснувшись, он шел в свой кабинет, работал несколько часов и затем принимал ванну, которая ждала его по первому указанию; вода в ванне постоянно поддерживалась горячей. В 6 часов утра по его распоряжению открывались ставни в спальне. Он требовал принести ему утреннюю почту, с которой знакомился, усаживаясь перед камином в одном халате. Письма, представлявшие интерес, он откладывал в сторону, чтобы вернуться к ним позднее, а все остальные бросал на ковер; эти письма он характеризовал как «получившие ответ». Вместе с письмами ему подавали газеты, которые он внимательно просматривал, иногда отмечая те, в которых он находил интересные статьи, выясняя потом, кто был их автором.

После первого раунда своей работы он обычно одевался: именно в это время к нему приходили для получения указаний гофмаршал, врач, архитектор и библиотекарь императорской библиотеки г-н Барбье; император затем отпускал их и шел в свой кабинет.

Во время одного из этих утренних совещаний д-р Фуро посоветовал императору поменьше работать и больше уделять внимания прогулкам и зарядке. Император ответил ему: «Вот те раз, доктор: вы думаете, что я, как вы, болтаюсь без дела, засунув руки в карманы; где, по вашему мнению, я найду время для прогулок?»

«Но, сир, Елисейский дворец предоставляет Вашему Величеству возможность и для работы, и для прогулки в саду!»

«Вы правы, но у меня нет времени думать о прогулке. Я рожден для работы, но не для такой, чтобы орудовать мотыгой, — заявил император, показывая врачу одну из своих рук: она была весьма красивой, и в эту минуту он тщательно обрабатывал ногти. — Мой организм не знает каких-либо ограничений, препятствующих работе, мой интеллект настроен таким образом, что после полуночи я могу мгновенно проснуться; когда я встаю после сна, никто не может догадаться, судя по моим глазам, что я только что спал. Когда я диктую, то демонстрирую свежесть мысли в любую минуту в течение дня. У меня в голове для каждой проблемы как бы существует отдельный ящичек; когда я завершаю решение одной проблемы, я открываю другой ящичек, и все они никогда друг другу не мешают».

Утром 8 апреля император, проснувшись, принял герцога Бассано (Маре), который сообщил важные новости, переданные телеграфом, о капитуляции герцога Ангулемского. Его Величество решил, что она должна быть доведена до конца, и в связи с этим направил следующее письмо маршалу Груши:

Генерал Эксельман, которому было поручено сопровождать короля и принцев, сообщил, что король и его семья Покинули Лилль, чтобы отправиться в Гент. Маршал Массена провозгласил правление империи в Тулоне; над всей Францией развевался трехцветный флаг.

Обремененный многочисленными делами, император не забыл об усердии и преданности своих должностных лиц, служивших ему на Эльбе. Г-н Поджи де Талаво более всех других заслужил его доверие, которое тем более было почетным для этого мирового судьи, поскольку было заслуженным. Император обычно принимал его и беседовал с ним главным образом вечером, когда Его Величество собирался ложиться спать. Через этого мирового судью жители Эльбы и Корсики передавали императору свои просьбы о работе и помощи; и все просители получали работу, денежные вознаграждения и пособия. Паоли, Бриньоли и Маркоджи были оделены императорской щедростью: для сына Бриньоли я попросил содействия в приеме в школу-интернат с бесплатным обучением и выдачей пособия для покупки одежды. Император удовлетворил эту просьбу.

Когда г-н Пон де л’Ерол, заключенный в замок д’Иф маршалом Массена, вернулся в Париж, то император, чтобы вознаградить его за усердие и преданность, назначил его префектом Лиона и выдал ему пособие в размере 20 000 франков из своего личного кошелька; барон Галеаццини получил префектуру Анжера и 10 000 франков из того же кошелька. Этим господам также возместили их расходы по переезду и переселению. Г-н Поджи получил временное жалованье в размере 12 000 франков.

Двое господ, чья безупречная служба высоко оценивалась императором — генерал барон Брайер и полковник Лабедуайер, — были произведены в графы и пэры Франции. Первый стал командиром дивизии молодых гвардейцев, камергером, управляющим Версальского замка и Трианона, а также командиром Лионской национальной гвардии; его жалованье возросло до 100 000 франков, к которому император добавил доход от эксплуатации Орлеанского канала в размере 6000 франков. Второй был произведен в генералы, став адъютантом императора. Оба, в соответствии с завещанием, подписанным на острове Св. Елены, получили по 100 000 франков каждый.

Получив информацию о проведенной чистке в составе дворцовой обслуги, которая коснулась лиц, остававшихся на службе у Людовика XVIII, я сообщил о случившемся императору. Я добавил, что среди пострадавших был отец человека, который сопровождал Его Величество на Эльбу; мне об этом рассказал сам пострадавший, и меня не могли не тронуть глубокие переживания этого человека. Император немедленно приказал, чтобы все пострадавшие слуги были возвращены на свои рабочие места. Хотя работа всех служб дворца возобновилась так, словно император никогда и не покидал Францию, Его Величество все же пожелал, чтобы главные слуги, работавшие у него на Эльбе, оставались и в Париже на тех же должностях: таким образом Тотен остался в должности первого дворецкого, Пьеррон — в должности главы кладовой, Шовен возглавил конюшни, а Аршамбо и Матиас руководили работой лакеев.

В апартаменты императора была доставлена карикатура, оскорбительная для Людовика XVIII, причем никто не знал, как она туда попала; человек, оставивший ее в апартаментах императора, очевидно, имел к ним доступ, но своим поступком на стал хвастаться. Только в тот же вечер я узнал, что карикатуру обнаружил император на облицовке камина в своей спальне. Бросив на нее беглый взгляд, император швырнул ее в огонь камина.

Поспешность, с которой король покинул Париж, заставила его личный персонал забыть во дворце некоторые вещи короля и часть его мебели. Мебель была направлена на хранение, но портфель короля лежал по-прежнему на его столе, а вскрытые письма остались в выдвижных ящиках стола. Император просмотрел письма, узнав из них, что многие из тех лиц, кто ранее проявлял большое усердие на службе у императора, с таким же усердием служили и Бурбонам. Этот факт не представил для императора особого интереса, чтобы использовать его в каких-то целях. Но то обстоятельство, что он не предал огласке ни один из этих документов и продолжал считать искренними те чувства, которые выражались теми людьми по отношению к нему, дает идеальное представление о доброте императора. Это было проявлением той мудрости императора и знания им людей, которые позволяли ему не судить их слишком строго и принимать во внимание непостоянство их мнений и чувств.

Его Величество распорядился, чтобы все эти письма были вновь заперты в королевский портфель, а также чтобы были сохранены все государственные докладные записки или меморандумы, отпечатанные в течение последних девяти месяцев. Когда у него выдавалась свободная минута, император обычно бегло просматривал их: эти документы, заявил он на острове Св. Елены, не были какими-то таинственными материалами, как говорили, а составляли подборку более 500 секретных донесений и важных петиций.

Внутри ящиков этого же королевского стола были обнаружены пять шкатулок. Одна из них, малахитовая, отделанная золотом, содержала портрет госпожи де Савойя, супруги принца; в другой, сделанной из панциря черепахи, находился рисунок, изображавший охоту в Фонтенбло, а на оборотной стороне рисунка приводилась карта этой резиденции; в третьей была покрытая эмалью золотая коробка работы Дьеппа, на которой слоновой костью изображался ландшафт. Четвертая шкатулка из панциря черной черепахи была с крышкой, на которой слоновой жестью изображались королева, Людовик XVI, дофин и дофина, все в окружении ангелов; пятая, покрытая эмалью золотая шкатулка содержала недавно отчеканенную медаль с портретом короля и серебряную медаль с портретом Пия VII. Император передал мне все эти шкатулки, предупредив, чтобы я берег их; они были переправлены на остров Св. Елены и после смерти Римского короля возвращены императорской семье.

Переписка г-на Блака и другая переписка, обнаруженные в сундуках в помещении королевской охраны, были изучены четырьмя полномочными представителями ведущего департамента министерства юстиции, полиции и министерства внутренних дел. Император не хотел, чтобы этим занималась только полиция, не желая давать ей возможности использовать в своих интересах авторов обнаруженных писем (понимая, что это вполне возможно). Среди этих бумаг нашли письмо камеристки принцессы Полины, которое, судя по всему, было написано в порыве вспыльчивости: в письме описывались привычки принцессы, ее одежда, гардероб, все то, что важно для женщины, которая жаждала понравиться. Было названо имя гвардейского артиллерийского офицера, добившегося ее благосклонности.

В письме также упоминался император, имевший красивые руки, за которыми он тщательно ухаживал. Был описан случай из того времени, когда, проверяя меблировку апартаментов принцессы, император сильно обжег пальцы, схватив медную плошку, в которой горела ветка алоэ. Император при этом не выказал никаких эмоций, но, обнаружив под рукой чернильницу, опустил в нее обожженные пальцы, а затем завязал их своим носовым платком. Все это было правдой. В письме было описано много других случаев, но что было гнусной клеветой, причем добавленной в письме другим почерком, так это то, что император спал с принцессой. Тем же самым почерком были написаны слова: «следует напечатать».

Было конфисковано имущество г-на де Талейрана. В его резиденции были найдены письма, адресованные герцогине Ангулемской, но все еще в запечатанном виде.

Король Жозеф, живший в Швейцарии, прибыл в Париж, как только узнал о возвращении императора. Из всех своих братьев император более всего любил Жозефа. Его поведение в 1814 году не оставило у парижан хорошего впечатления. Однажды на Эльбе император сказал о нем графу Бертрану, что он обладал одним из самых светлых умов, честным сердцем и благородным характером для того, чтобы украсить трон, но что природа предназначила его для частной жизни, поскольку его достоинства, образование и таланты были слишком утонченными для того, чтобы заниматься деловыми проблемами. Король Жозеф являл собой живое подобие императора, но с более красивыми чертами лица, большей его свежестью и с меньшим лбом. Когда они впервые после разлуки увидели друг друга, их встреча выглядела весьма трогательной. На острове Св. Елены император всегда говорил об этом своем брате с исключительной нежностью.

Признание Империи на всем юге Франции положило конец пленению графини Бертран и нескольких супруг гражданских служащих, отплывших с Эльбы на одном и том же корабле. Вскоре они одна за другой прибыли в Париж. Киприани и г-жа Беллини также прибыли: последняя, супруга польского полковника, прикомандированного к армейскому штабу, входила в состав личного обслуживающего персонала принцессы Полины на Эльбе. Ее мужу было приказано вернуться к месту прохождения службы, и она осталась одна в Париже. Поскольку она никого не знала в Париже, то написала мне о своих проблемах и сообщила о том, что нуждается. На Эльбе император в свое время обратил на нее внимание, когда посещал принцессу, и я в тот же вечер упомянул о ней Его Величеству; император распорядился, чтобы я передал ей 4000 франков из его личного кошелька и попросил ее дать мне знать, если она будет вновь нуждаться в деньгах. Она просила передать императору свою огромную благодарность. Через несколько дней она получила приглашение на обед и смогла лично поблагодарить Его Величество.

Со всех сторон императору направлялись обращения и воззвания войск. Барон де Лабульери, бывший казначей императора, попросил разрешения дать объяснения своих действий Его Величеству, который не собирался простить его за то, что тот передал в Орлеане императорскую казну противникам императора. Император считал, что если он примет его, то г-н де Лабульери легко убедит его в том, что такое поведение было результатом обстоятельств, а не трусости; и поскольку император намеревался оставить г-на Пейрюса, его казначея на Эльбе, в этой должности, то он отказался принять г-на де Лабульери.

Маршал Ожеро направил императору личное письмо с заверениями своей искренней преданности, отрицая при этом, что он когда-либо предавал его. Прочитав это письмо, император бросил его в камин, несомненно вспомнив невежливость маршала во время их встречи на пути Его Величества на Эльбу, а также постыдное воззвание, в котором маршал оскорбил императора, переживавшего трудные дни, и о котором император узнал только по прошествии времени. Тот же маршал направил в 14-й военный округ, которым он командовал, находясь на службе у короля, письмо, столь же непристойное по отношению к Бурбонам. Настало время сожалений по поводу допущенных ошибок.

Император выразил свои соболезнования по поводу кончины принца Невшательского (Бертье), который выпал из окна своего дворца в Бамберге, где он проживал. Принц довольно неожиданно покинул императора в Фонтенбло, обещая вернуться, но так никогда и не вернулся. Была ли его смерть намеренной или делом случая? Первое заключение превалировало в среде общественности. Императора же в обратном заверял дворецкий принца, который был в Париже и которого император вызвал к себе, чтобы знать правду. До того как случилась эта трагедия, император шутливо заявил: «Кого бы мне хотелось видеть, так это Бертье в мундире офицера королевской охраны». Император не одобрял поступка генерал-майора великой армии, носившего мундир капитана охраны Людовика XVIII; но если бы Бертье пришел к нему, то император встретил бы его с распростертыми объятиями, подтвердив свое доверие к нему и восстановив его в чине генерал-майора, мундир которого, добавил император, так идет ему.

Со времени возвращения в Париж император выходил в город на пешую прогулку вечером только дважды. Эти прогулки он совершил вместе с гофмаршалом, и оба были в плащах. Его Величество надевал плащ зеленого цвета и круглую шляпу, а гофмаршал — голубой плащ и тоже круглую шляпу. Они обычно прогуливались по парижским бульварам и улицам, оставаясь при этом неузнанными. Было бы трудно узнать императора в подобном наряде. Это физическое упражнение для ног понравилось ему. Во время одной из этих прогулок император остановился и сказал гофмаршалу, что следует подготовить Елисейский дворец для работы в нем, поскольку в садах дворца он смог бы совершать необходимые для его здоровья прогулки сразу же после кабинетной работы, решая деловые вопросы во время прогулок в садах этой просторной резиденции. Император упомянул мне об этом в тот же вечер, когда он ложился спать. Он добавил, что сможет приступить к таким прогулкам только после смотра федеральных войск.

Ранее в этот же день я получил приглашение от мадемуазель Жорж[215], актрисы «Театра Франсез», навестить ее. Я сообщил императору, что был у нее и она рассказала, что в ее распоряжении находятся важные документы, самым серьезным образом компрометирующие герцога Отрантского (Фуше). Я сказал императору, что она заверила меня в том, что все люди, преданные Его Величеству, с большим неодобрением относятся к тому факту, что император оказывает доверие этому министру. Император рассмеялся и ответил: «Я не спускаю с него глаз! Она не сказала тебе, что у нее возникли денежные затруднения?»

«Нет, сир, она только упомянула о своем желании лично вручить эти документы Вашему Величеству».

«Я знаю, в чем дело. Коленкур упомянул мне об этих документах и добавил, что она испытывает определенные денежные затруднения: передай ей 20 000 франков из моего личного кошелька.

Через несколько дней он получил от нее документы, которые она хотела вручить ему сама.

Император часто приходил на помощь ведущим артистам столицы или даже возмещал их расходы, не дожидаясь их просьб по этому поводу. Тальма и некоторые другие артисты несколько раз удостаивались его необыкновенной щедрости. Император был приверженцем искусств и наук, но в течение дня был слишком занят, чтобы уделять время их представителям. Но все же для встреч с ними он находил минуты, отведенные на второй завтрак, во время которых он принимал выдающихся артистов и ученых и беседовал с ними на научные и литературные темы, представлявшие для него большой интерес.

Во время «Ста Дней» на одном из таких вторых завтраков он заявил Тальма, к которому испытывал особое расположение: «Итак, Тальма, на Эльбе мне сообщили, что ты мне преподал урок, как надо вести себя на троне!» Тальма ответил, смеясь: «Сир, мне, как учителю, приписывается слишком много чести, ибо, вне всякого сомнения, Ваше Величество ведет себя на этом месте очень хорошо. Люди забывают, что это я прихожу сюда, чтобы с пользой для себя выслушивать высказывания Вашего Величества».

Исабей[216] был в числе представителей искусства, которых награждал император; Исабея и других художников и артистов принимали в Мальмезоне во времена Консулата.

Неправда, что эти представители искусства позволяли себе в присутствии императора приписываемые им вольности дурного тона, заставившие позднее императора держать этих господ на расстоянии. Все они видели в главе государства человека, занимавшего слишком высокое положение, чтобы позволить себе вольности в беседе и поведении. Времена их визитов изменились, но император оставался для них прежним покровителем; Исабея, например, не только не отлучили от императорского дворца, но, наоборот, он стал учителем рисования императрицы Марии Луизы. В период «Ста Дней» несколько представителей искусства получили добавочные вознаграждения, а раздавать их было поручено мне.

В первые же недели после прибытия императора в Париж апартаменты императрицы и Римского короля были открыты. Для приведения апартаментов в порядок туда послали рабочих, и работа продолжалась в течение нескольких недель. Поначалу верилось, что императрица собирается вместе с сыном вернуться в Париж.

Стало известно, что нам предстоит противостоять могущественной коалиции, созданной против Франции. В этой коалиции приняла участие и Австрия. Даже тогда, когда император вел переговоры с иностранными державами, он был вполне убежден в том, что ему необходима безоговорочная победа над ними, чтобы прекратить деятельность этой коалиции. Поэтому, чтобы обеспечить такую победу, он не упускал из вида даже малейшей мелочи ни во Франции, ни за границей. Особые уполномоченные представители императора были направлены в 23 военных округа. Военные помощники и генералы отправились во все важнейшие пункты страны, чтобы проинспектировать форты и принять меры для их укрепления, для организации защиты мест, которым угрожала опасность, а также поднять на местах национальный дух. Парижские оружейные мастера были заняты и днем и ночью, изготовляя различные виды оружия.

Перед лицом возникшей грозной опасности наши наиболее знаменитые граждане, судя по всему, стали сомневаться в успехе. Однажды маршал Массена заявил в беседе Киприани, который рассказал мне о ней на острове Св. Елены: «Все должно быть начато заново. Чтобы избежать этого, я вижу только один выход: так как монархи совершенно не признают императора, то пусть он расстанется со своей короной в Шан де Май; грядущая война станет национальной войной. Император достаточно молод для того, чтобы добиться успеха в этом великом предприятии и заставить коралей пожалеть о том, что они отказались признать, что он один может стать посредником между старыми и новыми идеями…»

Киприани ответил: «Но это будет означать возрождение республики; это, несомненно, заставит дрожать королей, но разве тогда эта революционная гидра, однажды уже обезглавленная императором, не сможет вновь выплыть на поверхность? Мощная рука императора может тогда ослабеть, дав возможность вернуться якобинцам 93-го года, которых по-прежнему все хорошо помнят. Для нас лучше принять жертву, которую император сотворил из собственной персоны, и разделить его Голгофу».

Перед переездом из Тюильри в Елисейский дворец император устроил смотр федеральным войскам. Во время смотра были приняты довольно неудачные меры предосторожности: император проезжал на коне вдоль переднего ряда выстроенных войск, когда заметил, как несколько гренадеров бросилось вслед за ним. Император немедленно остановил коня и сердитым тоном приказал гренадерам убраться прочь, после чего он продолжал медленно проезжать вдоль строя федеральных войск. Во время его проезда вдоль строя войск изо всех их рядов неслись возгласы: «Да здравствует император!» Среди участников смотра он опознал одного артиллериста, который служил вместе с ним в Тулоне. Император спросил его, продвигается ли тот по службе, и пообещал проследить за этим. Враги императора распространяли весьма оскорбительные слухи об этом смотре; на это император заявил: «Пусть болтают, они непорядочные люди, но они из тех, кого мы должны терпеть».

Другие лица критиковали императора за то, что он остановил народное движение в стране. На эту критику император ответил так: «Народное движение не было остановлено, оно было нормализовано. Оно приняло такой же большой размах, как и в годы между 1789-м и 1792-м, но тогда в нашем распоряжении было три года, чтобы вооружиться, а сейчас у нас только сорок дней; тогда нас атаковала армия только в 80 000 человек, а на этот раз нам противостоят 600 000 человек. Если бы в 1792 году нас атаковала армия всего лишь в 300 000 человек, то Париж был бы ею захвачен, несмотря на все усилия нации и на те три года, которые она имела, чтобы привести страну в порядок».

21 мая император переехал в Елисейский дворец. Именно туда явился принц Люсьен и бросился в объятия императора, который не видел своего брата в течение многих лет. Мнение Люсьена часто противоречило точке зрения императора, но на самом деле принц Люсьен признавал, что ни одно сердце в груди не билось так горячо за Францию, как сердце его брата Наполеона.

Во время пребывания принца в Италии император предлагал ему королевскую корону. Принц всегда отказывался от этого предложения — и не потому, что рассматривал его как подарок, вручаемый из сострадания, а потому, что это предложение делалось на условиях, которые оскорбляли его личные чувства. Узнав о триумфальном возвращении императора и о надвигающейся опасности, угрожавшей Франции, он, отбросив все сомнения, приехал в Париж и предложил свою помощь императору.

Приезд принца принес большую радость друзьям императора и патриотам. Время разлуки с родиной подействовало смягчающим образом на присущую его характеру принципиальность: он приехал в Париж, чтобы по достоинству оценить великую личность и огромную руководящую роль человека, которого он оставил, когда тот был главой Французской республики; и он окончательно убедился в том, что, поднявшись на императорский трон, его брат ни на мгновение не переставал оставаться патриотом.

В эти трудные времена он приехал, чтобы, как говорится, внести посильный вклад своей популярностью и своим талантом.

Его встреча с императором была весьма трогательной; все прошлое было забыто в объятиях двух братьев, и свидетелем этой сцены был присоединившийся к ним принц Жозеф. Все трое провели час вместе; меня вызвал император, который распорядился, чтобы я принес большую орденскую ленту Почетного Легиона. Я принес ее на серебряном подносе. Император взял ленту и повесил ее на шею принца, который, обняв императора, поблагодарил его, и через несколько минут они расстались.

В «Пале Ройяль», куда принц затем отправился, его поджидала личная свита; в нее входил граф де Лас-Каз. В распоряжение принца поступил полный обслуживающий персонал. Эта резиденция принца вскоре стала местом встреч литераторов, артистов и патриотов: со всеми он нашел общий язык, напоминая наиболее пылким своим друзьям, чем была якобинская демократия и каким образом она нанесла ущерб делу освобождения народа; в этот момент возникновения опасности для Франции необходимо было работать сообща для достижения конституционного порядка, который хотел установить император. Его Величество был обрадован этим неожиданным возвращением брата.

Принц был ростом выше императора, на которого он очень походил, хотя и с менее четкими чертами лица. Мне казалось, что у него очень приятная улыбка. Он, судя по всему, был счастлив, оказавшись вновь в кругу своей семьи.

Император распорядился поставить в своей гостиной бюст английского государственного деятеля Чарльза Фокса. Этот бюст императору прислала леди Деймер[217]. В ответ эта леди получила в подарок табакерку, украшенную портретом императора в обрамлении бриллиантов.

Однажды вечером, когда император готовился ко сну, он заговорил со мной о картинах, которые хотел поручить нарисовать — и они были заказаны — и которые бы изображали некоторые события, случившиеся на его пути в Париж: он упомянул тот момент, когда он вышел навстречу 5-му линейному полку; когда эльбанский гренадер представил ему своего 90-летнего слепого отца и своего младшего брата, последовавшего за императором; когда полковник де Лабедуайер вручил ему знамя своего полка, которое император крепко сжал в руках и поцеловал.

С первых же дней прибытия императора в Париж он стремился привлечь на свою сторону людей, которые в силу своего социального положения и интеллекта оказывали влияние на формирование мнений парижских салонов. Среди этих людей и даже во главе их был Бенжамен Констан[218]. Император имел с ним продолжительные беседы во время подготовки «Дополнительного акта к конституции Империи», которым они оба гордились. Император заявил: «Он уже не двадцатилетний любовник, его подруга, госпожа де Сталь, более не имеет на него влияния, которое заставляло меня враждебно относиться к ним обоим из-за их пристрастия постоянно находиться в оппозиции ко мне».

22 апреля был опубликован «Дополнительный акт к конституции Империи»; этот документ оказал парализующее действие на восторженный народный порыв, чему я был свидетелем во время моего нахождения в Париже. В этот день я встречался с людьми, искренне преданными императору, которые с горечью отзывались об этом документе. Если бы император спросил меня о впечатлении, которое произвел на народ этот акт, то я бы правдиво все ему рассказал, как я это делал, когда он интересовался моим мнением о положении дел в столице; но в этот самый вечер он лег спать, слишком озабоченный своими мыслями, и не стал мне задавать вопросы об этом документе.

Во время пребывания в Елисейском дворце император обычно приходил на мессу в Тюильри, после которой он принимал людей, а затем возвращался в свою резиденцию. Как раз во время одного из этих возвращений в Елисейский дворец я рассказал ему, что г-жа Пеллапра[219] известила меня о своем приезде в Париж. Графиня Валевская также была в Париже; император узнал об этом от герцога Виченцского (Коленкура). Она приехала из Неаполя; император не видел ее после ее визита на Эльбу. Он послал меня к ней, чтобы выяснить, как она себя чувствует, и пригласить ее во дворец вместе с сыном в течение дня. Что же касается г-жи Пеллапра, то тогда она отличалась чарующей красотой. Император обратил на нее внимание во время своей поездки в Нормандию в 1812 году. Она находилась со своей семьей в Лионе, когда император прибыл туда на пути из Эльбы в Париж; душой и сердцем она разделяла возбужденное состояние жителей Лиона, и император послал меня к ней в дом. Эта госпожа была в Лионе уже несколько дней, и императору нужно было узнать о многом, беседуя с ней: но трудность заключалась в том, чтобы найти свободный час среди всей той суматохи вокруг него и в той загруженности работой, когда он беспрерывно рассылал по всем направлениям указания и приказы. Он мог уделить ей аудиенцию только в самый поздний час вечера, поскольку дела не позволяли ему принять ее в более раннее время. Связь императора с графиней Валевской предшествовала его браку с императрицей Марией Луизой, а близкие отношения императора с г-жей Пеллапра возникли уже после этого брака. Если все эти любовные связи были редки во времена императрицы Жозефины, то они стали более частыми во время второго брака императора. Он тщательно скрывал все эти любовные связи, заявляя, что не раз ему удавалось избежать расставленных для него ловушек, хорошо зная, что под цветами могла оказаться пропасть.

Следует сказать, что император был очень влюблен в императрицу Марию Луизу; единственный упрек, который он позволял себе делать в адрес этой императрицы, заключался в том, что она недостаточно прилагала усилий, чтобы быть любезной с дамами императорского двора, которые, привыкнув к любезному обхождению со стороны Жозефины, обратили внимание на эту разницу между двумя императрицами. Возможно, они забывали, что, рожденная для трона, привыкшая к преклонению перед ней и к уважению, она не чувствовала себя обязанной быть с ними слишком любезной, а ее природная застенчивость, которую она демонстрировала на публике, принималась за отчужденность и равнодушие, свойственные ее характеру. Она испытывала большое чувство любви и нежности к своей фрейлине герцогине Монтебелло, но что касается остальных придворных дам, то она проявляла по отношению к ним только чувство доброты. Император награждал ее всеми качествами, которые способствовали тому, чтобы она стала любимой: он говорил, что она была доброй, нежной, приветливой и даже игривой во время нормальных отношений с ней. Я приведу мнение королевы Каролины, сестры императора, об императрице Марии Луизе. Суждение этой королевы не должно вызвать подозрения: она не особенно любила своих золовок — ни императрицу Жозефину, ни императрицу Марию Луизу. Когда она была в Париже в 1838 году, она попросила свою компаньонку написать мне следующее письмо: «Сегодня, 5 мая, годовщина кончины императора, и королева желает провести вечер и отужинать дома; на ужин она приглашает вас, г-жу Маршал и вашу дочь. На ужин также приглашен г-н Меневаль». Разговор во время ужина был целиком посвящен памятным событиям Империи. Королева заявила нам, что преимущество Жозефины перед Марией Луизой заключалось в понимании французского образа мышления, и она могла использовать это обстоятельство в интересах императора. Она была беспредельно доброй, и, хотя Мария Луиза мало уступала ей в этом, народ говорил об этом гораздо меньше. Одна из них в первую очередь ставила перед собой цель произвести на окружающих наибольшее впечатление, в то время как другая, чуждая любой форме аффектации, не стремилась к этому. В свои девятнадцать лет она имела очаровательную фигуру, ее осанка была полна достоинства, свежесть лица — даже, возможно, чрезмерная; у нее были прекрасные светлые волосы, а ее руки и ноги не оставляли желать лучшего. Она была образованным человеком и на все речи, адресованные ей во время путешествия из Браунау в Компьень, отвечала умело и легко.

Молва о том, что она использовала как комплимент слово «простофиля», обращаясь к архиканцлеру, является абсолютной ложью: она была слишком хорошо знакома с французским языком, чтобы не знать значения выражения, к которому она прибегала.

Королева (Каролина), назначенная императором во главе обслуживающего персонала новой императрицы и посланная им первой встретить ее на пути в Компьень, поведала о том, что Мария Луиза ко всем относилась весьма дружелюбно; она с большим душевным волнением попрощалась с теми, кто сопровождал ее из Вены, что делало честь ее доброму сердцу. Во время следования из Вены в Компьень императрица ежедневно преодолевала лишь небольшие расстояния, и везде, куда она прибывала, ей устраивали торжественную встречу. Каждое утро, когда императрица вставала с постели, ее ожидало очередное императорское письмо, доставленное из Парижа пажем, который возвращался обратно в Париж с ответным письмом императрицы.

Королева Каролина рассказала нам, что император сгорал от желания поскорее встретить Марию Луизу и не однажды бранил последними словами все те торжественные церемонии и празднества в честь молодой императрицы, которые задерживали его встречу с ней, состоявшуюся только в Суассоне, где был разбит лагерь для приема императрицы. Но император становился все более нетерпеливым и приехал в Суассон за день до прибытия императрицы. Когда он узнал, что она находится от него на расстоянии десяти лье, он поехал навстречу императрице вместе с Неаполитанским королем. Император часто рассказывал, что, когда оба экипажа встретились, он выпрыгнул из своего и взобрался в ее экипаж. Первые слова императрицы, после минутного замешательства, были о том, что портрет императора, доставленный ей в Вену принцем Невшательским, не приукрашивал оригинал. Император с восторгом воспринял это лестное для него заявление Марии Луизы и в свою очередь спросил ее, какой она получила совет, покидая Вену, чтобы встретить его. Она ответила: «Повиноваться вам буквально во всем». После краткой остановки в Суассоне Их Величества в сопровождении короля и королевы Неаполитанского королевства прибыли в Компьень. Император, всегда тщательно следивший за своим внешним видом, с приездом молодой императрицы старался выглядеть в выгодном свете даже еще в большей мере, чем обычно.

Во время одного из утренних совещаний императора я сообщил ему, что г-н Корвисар, вернувшийся в Париж, находится в соседней комнате вместе с д-ром Фуро. Император распорядился, чтобы я пригласил г-на Корвисара к нему; увидев его перед собой не в мундире лейб-медика, император сказал ему: «А, Корвисар, на тебе наряд члена Института?»

«Сир, я нахожусь в отставке, но всегда остаюсь в распоряжении Вашего Величества». Император поздравил г-на Корвисара с таким прекрасным учеником, как д-р Фуро, которого, как заявил император, он считает не только хорошо подготовленным врачом, но и весьма скромным человеком. Затем минутой позже император с явным подтекстом заявил ему, что он, видимо, очень торопился покинуть императрицу в Вене, несмотря на то, что ее состояние здоровья требовало врачебного ухода, поскольку г-н Корвисар сам же прописал ей лучше отправиться на воды в Экс, чем подвергаться влиянию климата на Эльбе, который мог нанести ущерб ее здоровью. Г-н Корвисар, заметно застигнутый врасплох, смущенно ответил, что он действительно рекомендовал императрице воспользоваться этими лечебными водами для укрепления здоровья перед поездкой на Эльбу.

После разговора император продолжил беседу с г-ном Корвисаром, коснувшись общих тем, и, когда собрался было направиться в свой кабинет, Корвисар попросил у него разрешения представить ему своего племянника, бывшего пажа императора, ставшего теперь капитаном в кавалерийском подразделении кирасиров. Император приказал пригласить в комнату молодого человека. Когда тот появился, г-н Корвисар представил его императору следующим образом: «Сир, вот из таких капитанов делаются майоры». — «Я предоставлю ему возможность стать майором», — ответил император, доброжелательно поговорив с молодым человеком, и, заметив его застенчивость, не преминул приободрить его.

Император с нетерпением ждал приезда г-на Баллуея, бывшего управляющего обслуживающим персоналом императрицы Жозефины, которого император определил на службу к императрице Марии Луизе, принимая во внимание его исключительную честность. Он знал, что г-н Баллуей должен был выехать из Вены, остановиться в Мюнхене, чтобы встретиться с принцем Евгением, и возвратиться во Францию через Бельфор; были отданы распоряжения о том, чтобы, используя телеграф в этом городе, в Париж сообщили о прибытии г-на Баллуея в Бельфор. Получив эту информацию, император смог бы подсчитать, сколько времени потребуется г-ну Баллуею для поездки из Бельфора в Париж. Император распорядился направить в дом г-на Баллуея дежурного офицера с тем, чтобы г-н Баллуей, как только появится у себя дома, был немедленно доставлен в Елисейский дворец, независимо от времени суток и внешнего вида одежды г-на Баллуея после продолжительного путешествия.

28 апреля г-н Баллуей прибыл в Париж; он сразу же был доставлен к императору, который продержал его у себя почти два часа. Император получил от него обширнейшую информацию о том, что происходит в Вене, а также ту, которую принц Евгений передал императору через г-на Баллуея по вопросу, представлявшему для Его Величества исключительный интерес. Император узнал о причастности г-на де Талейрана к подготовке и публикованию декларации 13 марта и об обязательствах, которые он взял на себя перед коалицией; императору вновь было сказано, что если бы он задержался с отъездом с острова Эльба на несколько дней, то монархов, уже отбывших в свои государства, не было бы в Вене, Талейран не добился бы подписания декларации, а высадка Его Величества на берегу Франции оказалась бы максимально эффективной.

Принц Евгений информировал императора, что вооруженные силы союзников не смогут вторгнуться на территорию Франции до июля месяца; в этой связи император, не скрывая выражения полного удовлетворения на лице, заявил г-ну Баллуею: «В этом случае мне наплевать на них, к этому времени я решу все мои дела».

Принц Евгений также посоветовал ему принять меры, чтобы, насколько это возможно, придать войне общенациональный характер к тому времени, когда он окажется один на один перед всей Европой, взявшейся за оружие против него. Принц сообщил, что императору следует остерегаться герцога Отрантского (Фуше), который уже плел сети заговора в Вене против Его Величества. Принц предоставил императору имена тех нескольких генералов и полковников, которым он не должен доверять, а также детали о вооруженных силах врага, готовящегося к вторжению на территорию Франции, и о тех городах и крепостях Франции, которые скорее всего станут объектами вражеского нападения.

Все эти подробности г-н Баллуей сообщил императору, полагаясь на собственную память, и поэтому многие вещи он мог и не вспомнить во время своего доклада. В связи с этим император заявил ему: «Иди и отдохни немного, а завтра представь мне подробный отчет в письменном виде обо всем том, о чем мы сегодня говорили». Покидая императора, г-н Баллуей вновь высказал свои опасения относительно герцога Отрантского, император ответил, что он уже поручил тайно держать герцога под наблюдением и что он бы уже арестовал его и конфисковал его бумаги, но пока откладывает все это до возвращения одного агента, посланного в Базель, поскольку неожиданная опала министра полиции могла бы нанести ущерб миссии агента.

Император узнал многие подробности, касавшиеся людей, близких к императрице Марии Луизе и к ее окружению. Двенадцатью днями позже, в начале мая, бывший секретарь императора, барон де Меневаль, находившийся теперь на службе у императрицы, подтвердил императору все то, что ему рассказал г-н Баллуей; император беседовал с Меневалем в течение нескольких часов и пригласил его приходить к нему ежедневно во время утреннего приема у Его Величества.

Г-н де Меневаль передал мне письмо от моей матери, в котором она писала о своих опасениях, что император не сможет успешно противостоять могущественной коалиции, которая формируется во главе с императором Александром. Во всех этих новостях полностью отсутствовал какой-либо намек на то, что Мария Луиза, оказавшаяся в окружении этого сборища монархов, воспользуется всеми своими правами супруги и матери для того, чтобы разогнать мрачные тучи, сгустившиеся над Францией и императором. Была ли эта императрица уже недостойна великого имени Наполеона, какой она стала позднее?

Опасения императора относительно Неаполитанского короля, к сожалению, были обоснованны. Несмотря на настоятельную просьбу Его Величества, высказанную перед самым отъездом из Эльбы, о том, чтобы король Мюрат не покидал своего королевства, едва узнав о вступлении императора в Париж, он решил самовольно вторгнуться на территорию Италии. Боялся ли он гнева императора, хотел ли реабилитировать себя в глазах императора за тот колоссальный вред, который он нанес Франции в 1814 году, когда действовал вразрез с интересами императора? Как бы то ни было, он вторгнулся в Италию во главе войска в 80 000 человек, призывая к ее независимости; он не сомневался, что сможет вселить в души своих солдат ту пламенную отвагу, которой была полна его собственная душа. Он ошибался. Поначалу он добился успеха против войск, застигнутых врасплох, но вскоре его блестящая армия была разбита 2 и 3 мая в сражении около Анконы и после этого уже никогда не смогла вновь собраться с силами.

Император был чрезвычайно расстроен этим авантюрным вторжением в Италию своего шурина; он ясно представлял себе все те преимущества, которые коалиция могла извлечь из этого опрометчивого поступка Неаполитанского короля. Если бы эта армия, для разгрома которой оказалось достаточно одного месяца, продолжала придерживаться оборонительной тактики, как рекомендовал император ее лидеру, находясь в то же время под командованием человека, столь храброго, каким был Мюрат, то она могла бы оказывать давление на Австрию, сохранить свою мощь в интересах императора или, по меньшей мере, значительно влиять на ход последующих переговоров. Вместо всего этого Австрия отказалась верить в искренность обещаний императора в отношении Италии, считая, что он обманывает ее, и, исходя из этой предпосылки, решила обрушиться на императора всей мощью своей монархии.

После своего военного провала король Мюрат отправился морем искать прибежища во Франции. Император узнал о его высадке на берегу Франции, в бухте Жуан, вместе с мадам Мер, кардиналом Фешем и принцем Жеромом. Неудачливый Неаполитанский король скрывался где-то на берегу Прованса. Война была неминуема: он дал знать императору о своем желании служить во французской армии в чине генерала, но Франция все же не могла забыть о неаполитанском соглашении и об объявлении этим королем войны Франции в то время, когда все державы были против нее. Император не принял предложения Мюрата. Если бы Мюрат прибыл собственной персоной к императору накануне битвы, то император мог бы, раскрыв перед ним свои объятия, предоставить ему возможность искупить свою вину. Франция, будучи великодушной, могла бы забыть ошибку Неаполитанского короля, оставив в памяти только славу одного из ее детей, добытую на полях двадцати сражений, готового вновь пролить свою кровь ради нее.

Мне думается, что именно это условие прощения Мюрата имел в виду император, когда, говоря о нем на острове Св. Елены, он добавил: «Я бы поручил ему командование моей кавалерией; под его командованием она бы совершила чудеса».

Всем известен трагический конец этого храброго и неудачливого короля. На острове Св. Елены император говорил, что он считает, что калабрианцы были менее жестокими по отношению к Мюрату, чем британское правительство по отношению к нему.

Император, довольный действиями и поведением генерала Груши в Лионе и его умением вселять уверенность в окружающих, произвел его в маршалы.

До и после «Ста Дней» утверждалось, что император продолжал не доверять представителям старой знати, о которых говорили, что они предали его. Император, отвечая на острове Св. Елены на эту критику, заявлял, что представители старой аристократии при Наполеоне были такими же французами, как и любой другой его подданный, и те из них, кто был предан ему, вели себя хорошо. В качестве примера он назвал имена Шуазель-Праслина, Монтескью, Бово, Сегюра и других. Император заявил: «Я взял на службу в армию, которая от этого ничуть не пострадала, представителей старой знати и даже эмигрантов. И почему? Потому, что известно: в армии все признается и ценится только на основе заслуг; недостаточно быть только представителем знати, человек должен быть храбрым — и в этом отношении старая аристократия не отличалась от новой. Чего я должен был их опасаться, разве я не вычеркнул их всех из списка эмигрантов?»

Как только император узнал о приезде мадам Мер в Париж, он сразу же сел в карету и отправился к ней, в ее дом, в котором уже собрались его братья. Давно уже сердце мадам Мер не билось так сильно, как во время этого семейного сбора. Принцесса Полина, чувствовавшая себя слишком нездоровой, чтобы предпринять путешествие в Париж, оставалась в Италии.

1 июня император открыл Марсово поле. С ним были его три брата, надевшие мундиры империи — как и он сам. Открытие Марсова поля стало и патриотическим, и религиозным праздником. Император был в отличном настроении; ради этого торжественного события он отправился из Елисейского дворца в Тюильри, чтобы надеть наряд, в котором ему предстояло появиться на публике. Граф де Монтескью в полной парадной одежде руководил процедурой одевания императора, и при этом Его Величество был столь добр, что хвалил меня ему в самых лестных выражениях. Как только императора одели, граф де Монтескью повесил вокруг его шеи цепь ордена Почетного Легиона и пристегнул к поясу мундира его шпагу.

Погода, неустойчивая с утра, улучшилась, небо прояснилось. Император под грохот артиллерийских залпов покинул Тюильри и проследовал в здание Военной школы. Я уже был там, когда он туда прибыл; перед зданием был воздвигнут трон. Перед троном была сооружена полукруглая стена, образовавшая громадный зал с небом вместо потолка. В этом зале были расставлены ряды скамеек, на спинках которых можно было прочитать наименования департаментов, указывавших, где следует усаживаться каждому депутату. Много рядов было отведено для публики, среди которой можно было увидеть большое количество женщин в ярких нарядах. После речи, обращенной к депутатам и встреченной возгласами «Да здравствует император!», Его Величество спустился с трона и вместе с братьями в окружении высших офицеров проследовал к центру Марсова поля. Там, на вершине платформы со многими ступенями, был поставлен алтарь, который можно было хорошо видеть со всех сторон. После выражения благодарностей император, положив руку на Евангелие, дал клятву верности имперской конституции. Он раздал знамена национальной гвардии и императорской гвардии, которые поклялись защищать их. На Марсовом поле собрались представители от всех армейских полков. Когда они вернулись со знаменами к своим братьям по оружию, все они могли подтвердить то магическое воздействие, которое император оказывал на массы: душевное состояние всех присутствовавших было буквально наэлектризовано, и возгласы «Да здравствует император!» раздавались и среди войск, и среди собравшейся громадной толпы народа. Таким же необычайным подъемом душевного состояния был отмечен и 1790 год, который привел нацию к великим результатам.

После парада войск император, сопровождаемый артиллерийским салютом, отправился в Тюильри. В тот же вечер он вернулся в Елисейский дворец, усталый, но счастливый от сознания того, что он вселил в массы такой энтузиазм. Были даны гигантские банкеты, на которых братались солдаты армии и национальной гвардии.

Жизнь императора в период «Ста Дней» отличалась предельной активностью. Он не впадал, как утверждали некоторые люди, в состояние дремоты из-за своей тучности. Но в обществе произошло изменение: для императора не составило труда заметить, что люди стали менее послушными, чем раньше.

Беседы с некоторыми людьми, с которыми я встречался, удивили меня. С сожалением я заметил, что эти беседы не были столь же доверительными, как раньше; меня это очень огорчило. Однако приближалось время, когда нам предстояло начать нашу военную кампанию, и я говорил себе, что если император станет победителем в этой схватке с врагом, которая вот-вот начнется, то те люди изменят характер разговора со мной.

После периода неслыханной активности император, которого поддерживала вся нация, привел страну в состояние обороны.

8 июня палаты созвали свои заседания; 11 июня император принял в Елисейском дворце делегацию палаты депутатов. Эти депутаты благодарили императора за то, что он отказался от чрезвычайных полномочий, которыми он обладал, чтобы провозгласить начало конституционной монархии; депутаты заверили императора в сотрудничестве палаты при защите национальной независимости и обещали ему активно поддерживать конституцию. Королевская хартия, не поддерживаемая народом, не могла рассматриваться страной как обязательная.

Франция не могла принять условия, при помощи которых союзнические нации пытались замаскировать свою агрессию. Нападение на монарха, избранного нацией, означало нападение на независимость самой нации. Эта нация была полностью вооружена для того, чтобы защитить свою независимость и отвергнуть любую королевскую семью или короля, которых союзнические монархи посмеют навязать ей.

Император ответил депутатам палаты:

«Господин президент и депутаты палаты, с удовлетворением я обнаружил мои собственные чувства в тех, что мы только что выразили. В этой суровой обстановке я полностью погружен в мысли о неминуемой войне, от успеха в которой зависят независимость и честь Франции.

Сегодня вечером я уезжаю, чтобы возглавить мои армии: передвижения различных иностранных вражеских корпусов делают обязательным мое присутствие там, где находятся мои армии. Во время моего отсутствия я был бы рад узнать об учреждении комиссии, назначенной каждой палатой, которой следует подумать о нашей конституции. В ней заложена наша вдохновляющая идея. Она должна стать нашей путеводной Полярной звездой в эти бурные времена. Любая политическая дискуссия, которая прямо или косвенно была бы направлена на то, чтобы приуменьшить доверие к принятым ею мерам, будет несчастьем для государева; мы бы оказались плавающими среди мелей без компаса и без руля. Наш нынешний кризис является крупнейшим; так давайте же не будем следовать примеру Византии, которая, осажденная со всех сторон варварами, выставила себя на посмешище потомков, занимаясь обсуждением абстрактных концепций в тот самый момент, когда стенобитные орудия разрушали городские ворота.

Будучи независимыми от законодательных мер, которых требует внутриполитическая обстановка, вы, возможно, посчитаете полезным заняться законами, служащими средством для защиты конституции. Эти законы могут стать предметом общественной деятельности, не причиняющей каких-либо хлопот.

Господин президент и депутаты палаты, чувства, выраженные в ваших речах, убедительно свидетельствуют о преданности палаты моей персоне и всем том патриотизме, который побуждает эту преданность. Во всех предпринимаемых делах мой шаг всегда будет прямым и твердым. Помогите мне спасти родину. Являясь чрезвычайным представителем народа, я принял на себя обязательство, которое я теперь принимаю вновь: использовать в более спокойные времена все прерогативы короны и тот небольшой опыт, полученный мною, для того, чтобы помогать вам совершенствовать наши общественные и государственные учреждения.

В тот же вечер, в 10 часов, император отправился в свои апартаменты в сопровождении принца Жозефа, который вручил ему большое количество бриллиантов, — позднее я узнал, что их стоимость составила сумму в 800 000 франков. Каждый бриллиант был в отдельной упаковке. Передавая их мне, император сказал, чтобы я запер их в потайном отделении его походного саквояжа вместе с ожерельем принцессы Полины, которое оценивалось в 300 000 франков. Для этого саквояжа было предусмотрено специальное место в карете императора. Император также передал мне два толстых пакета, скрепленных его гербовой печатью. Он сказал мне, чтобы я вручил один пакет графине Валевской, а другой — г-же Пеллапра. В Елисейский дворец я вернулся только в час ночи. Днем император был столь любезен, что пожаловал моему отцу должность государственного курьера, вакантную после смерти одного из курьеров, сказав мне, чтобы я забрал соответствующий декрет, подготовленный герцогом Бассано (Маре). Печальные события Ватерлоо воспрепятствовали исполнению этого декрета.

12 июня в 4 часа утра император выехал из Парижа в армию (взяв с собой адъютантов, военных помощников и двух пажей, г-д Годена и де Камбасереса). В Париже он оставил регентский совет в составе принца Жозефа, президента совета, принца Люсьена, восьми министров с портфелями и четырех государственных министров. Совет принимал решения простым большинством голосов, в случае равенства голосов голос президента становился решающим.

Покинув Париж, император осмотрел фортификационные сооружения в Суассоне и провел ночь в Лане. 13 июня он прибыл в Авен, где сконцентрировались все войска. 14 июня он напомнил войскам в своем воззвании, что именно в этот день сражения при Маренго и Фридланде дважды решили судьбу Европы. Император, отдавший армию под командование генерала Бурмона только по просьбе генерала Жерара, вскоре узнал, что генерал Бурмон, а за ним полковник Клуе Вийютрей Дюбарю и два офицера генерального штаба перешли на сторону врага; более того, генералу Бурмону был известен императорский план сражения, и он мог ознакомить врага с этим планом.

Император немедленно внес изменения в свой план атаки. 15 июня французская армия переправилась через реку Самбру у Шарлеруа, встретила на другом берегу немногочисленное войско противника и разгромила его, взяв пленных. В 10 часов утра император вошел в Шарлеруа, а армия заняла позиции перед этим городом на дороге во Флерюс. Вражеская дивизия, насчитывавшая от восьми до десяти тысяч человек и оседлавшая эту дорогу, была отброшена. Французская кавалерия подавила вражескую пехоту, но Франция при этом потеряла генерала Летора. В тот вечер, когда император вернулся в свою штаб-квартиру, он пребывал в задумчивости, опечаленный кончиной своего адъютанта, и, раздеваясь, не произнес ни слова.

Он отдал приказ армейским дивизиям вступить на поле Флерюса, которое 20 лет назад было прославлено прекраснейшими военными подвигами французской армии. 16 июня армия врага, выстроившись в форме амфитеатра на склоне холма позади деревень Сент-Аман и Линьи, была готова к бою. В полдень французская армия с величайшим воодушевлением начала сражение. Рвение командиров и героизм солдат восторжествовали над энергичным сопротивлением врага, и французская армия стала хозяином поля сражения. Подобное прекрасное начало кампании вселило в нас величайшие надежды. На следующий день, когда мне пришлось пройти через поле закончившегося сражения, я убедился собственными глазами, какие ужасные следы оставляет после себя война: поле было покрыто мертвыми телами, а около раненых хлопотали военные врачи, специально оставленные там для этой цели.

Вражеская армия, разделившись пополам, двинулась в двух разных направлениях. Император преследовал англичан, направлявшихся к Брюсселю. Ночь император провел в Планшенуа, на маленькой ферме, где он разместил свою штаб-квартиру. В это же время маршал Груши, возглавлявший армейский корпус численностью в 40 000 человек, шел по пятам пруссаков в направлении реки Масс. Император говорил, что он мог бы надеяться на гораздо более внушительную победу, чем та, которой он только что добился, и исход всей битвы мог бы быть решен, если бы маршал Ней выполнил его приказ обрушиться имевшимися у него силами на тыл вражеской армии. Сен-Дени рассказал мне об одном эпизоде, когда в момент самого напряженного момента сражения у Линьи император, услыхав позади себя смех, резко повернулся и обратился к молодому военному помощнику, привлекшему его внимание: «Будь немного серьезнее, месье, когда у тебя перед лицом эти храбрые мужчины убивают друг друга».

В штаб-квартире я появился намного позже прибытия туда императора: моя карета, переезжая через ручей, перевернулась, и потребовалось несколько часов, чтобы вытащить ее. Наступила ночь, было очень темно, да к тому же проливной дождь превратил дороги в сплошное месиво. Мы проехали мимо фермы, где находилась штаб-квартира, и кучер подъехал к главному сторожевому посту, где меня остановили. Я повернул обратно и, наконец, добрался до фермы Кайю; император лег спать час тому назад, выразив свое удивление по поводу моего отсутствия. Не прошло и двух часов после моего прибытия в штаб-квартиру, как император вызвал меня и спросил о состоянии погоды: я доложил ему об аварии с каретой, задержавшей меня, об ужасном состоянии дорог и о дожде, который не переставал лить.

В три часа утра император вызвал к себе главного военного помощника, полковника Гурго, и дал ему указание разведать состояние земляного покрова с тем, чтобы решить, сможет ли маневрировать артиллерия; было заметно, что императору не терпится приступить к атаке. Вражеские войска оставались занимать позиции, в тылу которых находился лес Суаньи. Накануне вечером считалось, что вражеские войска заняли те позиции только для того, чтобы дать время своим конвойным командам пройти лес. Провиант не прибыл, погода всю ночь стояла ужасная, и ежедневные пешие марши в течение нескольких суток, крупное сражение и прочие военные столкновения измотали войска; они с нетерпением ждали утреннего солнца, чтобы высушить промокшую одежду и сбросить с себя накопившуюся ночную усталость. Полковник Друо доложил, что дороги настолько разбиты, а поверхность земли настолько промокла, что артиллерия вряд ли сможет маневрировать, пока вся земля немного не подсохнет. После этого доклада император оставался в постели, но встал рано, с удовольствием увидев, что погода прояснилась. Император разместился в маленькой квадратной комнате. Вся мебель из нее была вынесена, и сейчас комната одновременно служила спальней, кабинетом и столовой. В течение долгого времени он ходил по комнате взад и вперед, заложив руки за спину; затем взял ножницы и принялся подстригать ногти, но, судя по задумчивому выражению лица, его гораздо больше занимали мысли о сражении, которому предстояло вот-вот начаться, чем собственные ногти. Он часто подходил к окну и смотрел на облака; как только он побрился и оделся, он вызвал к себе генерала Гурго, который стал писать под его диктовку.

В 9 часов утра он распорядился подать завтрак, на который пригласил принца Жерома, генерала Рея, подчиненного принца, командовавшего 2-м корпусом, а также нескольких генералов. Вставая из-за стола, император бодрым голосом сказал им: «Господа, если мои приказы будут выполнены полностью, то сегодня ночью мы будем спать в Брюсселе». Он приказал Сен-Дени привести лошадей и, вскочив на коня, помчался к войскам, сопровождаемый своим генеральным штабом. Прибытие императора приветствовалось вдоль всех рядов выстроившихся войск тысячами возгласов: «Да здравствует император!»

Когда император посчитал, что поверхность земли достаточно подсохла для того, чтобы на ней можно было маневрировать, он приказал 2-му корпусу осуществить наступление на леса Угумона, прикрывавшие правый фланг вражеских войск.

В полдень дивизия принца Жерома выдвинулась вперед, чтобы овладеть позициями правого фланга врага, но была отброшена назад и произвела перегруппировку, чтобы заново атаковать врага: принц смог овладеть этими позициями только после очень упорной схватки, во время которой его ранили. В то же самое время, когда проходило наступление дивизии принца Жерома, 1-й корпус двинулся к домам Мон-Сен-Жана, приближаясь к позиции врага. Англичане, предоставленные самим себе, как мне казалось, не были способны отразить объединенное наступление французской армии; император выжидал подходящий момент для нанесения решающего удара.

Я вернулся в штаб-квартиру императора, уверенный, что великая битва вот-вот завершится нашей победой, когда в пять часов дня в штаб-квартиру явился Новерраз и сообщил мне, что на помощь англичанам подошел прусский корпус, против которого стояла дивизия генерала Лобау, и что сражение разгорелось с новой силой. Я не мог сдержать обуревавшие меня чувства волнения и беспокойства из-за упорства вражеских войск, и мое настроение еще больше испортилось, когда к штаб-квартире галопом прискакал на коне Сен-Дени, чтобы что-то отвезти императору. В страшной спешке Сен-Дени сообщил мне: «Дела складываются плохо. Мы только что увидели вдали большую массу войск: поначалу мы решили, что это войска маршала Груши, и все мы радостно закричали; но это оказался корпус маршала Блюхера, а от маршала Груши мы не получили никаких известий. Император не может понять, почему маршал Груши не прибыл в это же время». Сказав все это, Сен-Дени вскочил на коня и, пришпорив его, галопом помчался прочь.

Разговор с Сен-Дени произошел в семь часов вечера, и я подумал грустно: прусский генерал Бюлов уже сумел основательно укрепить английскую армию. Внешне император не проявил беспокойства по этому поводу, поскольку он отправил курьера в Париж с сообщением о том, что в сражении нами достигнута победа. Но прибытие армии маршала Блюхера резко увеличило численность войск противника.

Я поделился своими опасениями с генералом Фулером, конюшим императора, который заявил мне, что мы должны тщательно скрывать наше настроение, добавив при этом, что, вопреки его совету, обоз со снаряжением был оставлен слишком близко от главного поля сражения. Но поскольку он уже находится там, то только по приказу самого императора этот обоз можно было бы вернуть оттуда. Прошло примерно около часа, а артиллерийская канонада и ружейная стрельба, казалось, ощутимо приблизились к нам.

Еще не наступила ночь, когда мы увидели, как дорога заполнилась артиллерийскими обозами и ранеными солдатами, которых в пути поддерживали солдаты, не получившие ранений; это отступление принимало тревожный характер. Я распорядился, чтобы походную кровать императора временно сложили в футляр, затем запер императорский походный саквояж и привел все свои дела в порядок, чтобы быть готовым ко всяким случайностям. Карета императора находилась на поле сражения; это меня не волновало, несмотря на то, что в ней были спрятаны большая сумма денег золотом, ожерелье принцессы Полины и бриллианты принца Жозефа, переданные им императору в ночь отъезда из Парижа. Веря в то, что карета во всех случаях смогла бы благополучно ускользнуть с поля сражения, я даже поздравил самого себя с тем, что все эти ценности не находились у меня: меня уже в достаточной мере обременяло то обстоятельство, что со мной были золотые монеты на сумму 100 000 франков, а также банкноты на сумму 300 000 франков. Все эти деньги я запер в большой дорожный саквояж, который спрятал в своей карете.

Вскоре мы перестали слышать приближавшийся шум от пушечных выстрелов; но кто-то пришел и потребовал, чтобы офицер и солдаты, выделенные для охраны карет, отправили их в близлежащие леса и помешали врагу добраться туда, чтобы у нас было достаточно времени для отъезда. Судьба только что решила исход битвы против нас. Блестяще разработанный план, ставивший перед собой цель одержать победу над противником, лишить врага всяких надежд и заставить его заключить мирное соглашение, потерпел неудачу из-за того, что один из ведущих военачальников императора, маршал Груши, не выполнил его приказов. Если бы маршал Груши силой оружия сдержал войска Блюхера, спешивших на помощь англичанам, то он бы тогда прибыл на поле сражения, чтобы принять участие в праздновании победы. Вместо этого пассивность Груши привела к поражению французской армии.

Судьба распорядилась таким образом, что гвардия уже участвовала в сражении, когда на помощь англичанам подоспел корпус маршала Блюхера и когда уже были задействованы в сражении служебные воинские части, которые никогда не участвовали в боях, за исключением специального на то приказа императора. Таким образом, в этот самый критический момент император не имел в своем распоряжении резервных войск, которые он так блестяще использовал в нужную минуту, чтобы добиться победы, которая могла ускользнуть от него.

Генерал Фулер, услыхав в зарослях леса стрельбу, которая приближалась к каретам, решил самостоятельно отдать приказ о том, чтобы их стали отводить; но этот приказ уже немного запоздал. Походную кровать императора я навьючил на мула, а дорожный саквояж поставил в свою карету; к ней пристегнули мощных лошадей, которые вскоре вытащили карету из зарослей леса, где она была укрыта, но как только она оказалась на дороге, ей пришлось тащиться, как и всем другим видам транспорта. Тем не менее я считал, что карета была спасена, пока мы не добрались до перекрестка дорог у фермы «Катр-Бра», где образовалась такая пробка, что пробиться через нее стало невозможным делом. Я вышел из кареты, чтобы выяснить причину: проклятая мортира заблокировала дорогу и заставила остановиться все, что прибывало к этому месту, в какой-то миг масса карет сбилась в кучу и, перекрыв дорогу, остановила все движение. Враг, также остановившийся, принялся грабить замыкавшие колонну кареты. Моей карете также вот-вот предстояло стать жертвой грабежа. Я поспешил вскрыть дорожный саквояж, схватил из него 300 000 франков в банкнотах, положил их на грудь и застегнул над ними пуговицы мундира, а все остальное в саквояже я оставил в карете.

С большим трудом мне удалось, пробираясь от одной кареты к другой, выскочить из дорожной пробки, в которой застряла моя карета. Герцог Бассано (Маре) и барон Фэн шли пешком, бросив свои кареты посреди всего этого дикого беспорядка; как и я, они ничего не знали о судьбе императора, о котором некоторые говорили, что он был убит, а другие заявляли, что он пожелал заснуть на самом поле сражения. Как мы могли верить всем этим слухам, принимая во внимая тот беспорядок, в условиях которого отступали люди, распространявшие эти слухи? Я не стал доверять всем этим домыслам и принялся выжидать какой-либо ясности в этом вопросе, пока не увидел гвардейцев, следовавших по этой же дороге, но соблюдавших относительный порядок. Я спросил у нескольких офицеров, какой маршрут отступления избрал император; никто из них не мог ответить мне на этот вопрос. Тогда я решил дальше идти вместе с ними; пушечная канонада давно стихла. Эти гвардейцы, так блестяще выглядевшие накануне, столь охваченные энтузиазмом еще сегодня утром, сейчас поспешно шли вдоль дороги, унылые и погруженные в молчание.

Весь проникнутый состоянием беспокойства, я следовал за гвардейцами и провел в походе всю ночь и весь следующий день. Проследовав через Бомон и Шарлеруа, я с наступлением вечера добрался до Авена: городские ворота были уже заперты. Я узнал, что раненый принц Жером находился внутри города, так же как и императорские лошади. Ночь я провел у бивака драгунов, стараясь устроиться поближе к костру; мне посчастливилось узнать среди драгунских офицеров одного своего старого товарища, предложившего мне разделить с ним кусок хлеба, который он ел. Я поблагодарил его, и мы немного поговорили о наших бедах и опасениях, что наша несчастная родина вновь подвергнется разорению со стороны иностранцев.

Вот таким образом я и провел ночь, ожидая, когда утром откроются городские ворота Авена, и вскоре увидел, как из ворот выходят наши служебные лошади, ведомые Амодрю, эльбанским конюхом. Я подбежал к нему и спросил: «Что случилось с императором?» — «Я не знаю», — ответил Амодрю со слезами на глазах. Я вскочил на одного из коней и помчался в Лан, весь охваченный печалью и беспокойством по поводу того, что не знал, какой маршрут избрал император. Как только я добрался до Дана, я тут же свалился на какую-то солому, чтобы немного отдохнуть.

Только я растянулся, как мне сказали, что император находится на почтовой станции города. Моя усталость мгновенно исчезла. Император был жив! Франция по-прежнему могла быть спасена, армия, возможно, собирается с силами около этого города. Я помчался к почтовой станции; первым, кого я увидел, был Сен-Дени, который сообщил мне, что карета императора со всем ее содержимым была захвачена врагом. Меня слишком занимали мысли о поражении в битве, поэтому потеря бриллиантов и денег не произвела особого впечатления; мне было всего лишь жаль ожерелья принцессы Полины, которое увлажнили ее слезы. К тому же ее слова: «Императору может понадобиться это», — вновь воскресли в моей памяти и вызвали у меня состояние скорби.

Я отправился к императору. Вместе с ним был граф Бертран. Оба они сохраняли хладнокровие, но выглядели абсолютно измученными. Я доложил императору о том, каким образом была захвачена моя карета на перекрестке дорог у фермы «Катр-Бра» и как мне удалось спасти только банкноты, бывшие в карете, и как потом весь путь оттуда я проделал пешком до самого Авена и о том, что я был очень огорчен, узнав, что карета Его Величества со всеми хранившимися в ней ценностями была захвачена врагом.

«Да, это несчастье», — согласился со мной император и тут же стал подсчитывать ресурсы, оставленные во Франции, которыми он мог бы воспользоваться, если бы его поддержали палаты: потерянное снаряжение и вместе с ним провиант можно было легко возместить, а собрав армию в Лане, можно было сдержать наступление врага, дав стране необходимое время для того, чтобы вновь обрести силы. Услыхав только отдельные отрывки разговора императора, я вспоминаю фразу, сказанную им генералу Бертрану, когда я выходил из комнаты: «Если я вернусь в Париж и окуну руку в кровь, то буду вынужден погрузить ее до самого локтя». Затем было упомянуто имя Фуше, которому, судя по всему, предстояло стать мишенью мщения императора.

Покинув поле битвы при Ватерлоо, император проследовал в Филипвиль, куда он прибыл с небольшим отрядом кавалеристов, собранных рас всех подразделений, и там он встретился с герцогом Бассано (Маре) и с некоторыми офицерами его штаба. Потратив всю ночь на то, чтобы разослать штабные приказы, император написал письмо принцу Жозефу и отправился в Дан вместе с гофмаршалом Бертраном, герцогом Бассано, его адъютантами генералами Флаго и Лабедуайером, а также со своим пажом г-ном Годеной. Другой паж, г-н де Камбасерес, накануне был взят в плен врагами.

Так как император хотел, чтобы обе палаты и вся страна знали правду о создавшейся ситуации, то он подготовил отчет о битве при Ватерлоо и отправил его в Париж курьером. Если, собирая армию вокруг Лана, император намеревался задержаться здесь, то это была, несомненно, мимолетная идея, ибо он приказал мне сесть в почтовую карету и ехать в Елисейский дворец, где он планировал провести следующий день. Я опередил его лишь на несколько часов. Его друзья, опасаясь за его безопасность, видели скрытую угрозу для него в его решении быть в Париже, в результате которой он бы оказался в самой середине раздираемых противоречивыми страстями фракций. Друзья императора считали, что он был бы гораздо в лучшем положении, находясь во главе армии, чем если бы был в Париже. Император, озабоченный только мыслями о спасении страны, а не собственной персоны, думал, что незамедлительный и правдивый отчет о событиях пробудит патриотические чувства у представителей палат и что вместе с ним палаты не потеряют веру в спасение родины. Поддержанная ими, страна воспрянет, как один человек, и император вернет удачу нашему флагу. Вдохновленный этим чувством любви к стране, император не боялся потерять ни свой трон, ни свою жизнь. Нация и армия не подвели его, но страну подвели палаты.

21 июня в 5.30 утра император прибыл в Елисейский дворец. На лестнице дворца его приветствовал герцог Виченцский (Коленкур), которому император мог излить всю печаль своего сердца и продемонстрировать всю силу своего духа. Император вызвал графа де Лавалетта, который незамедлительно прибыл. Император еще со времени битвы не снимал сапог, и офицеры, так же как и он сам, находились в состоянии крайнего изнеможения. Я спросил, не хочет ли Его Величество, чтобы ему приготовили ванну. Император ответил, что она ему необходима, чтобы освежиться. Париж, который погрузился в сон, охваченный энтузиазмом в связи с победой при Линьи, не мог понять этого неожиданного возвращения императора. Когда прибыл бюллетень с сообщением о Ватерлоо, слово «измена» стало повторяться из уст в уста. Бюллетень, как только его содержание стало известным в Париже, вызвал всеобщее возбуждение. Проявления чувства гнева, которые, как считал император, он сможет приглушить, добившись победы на поле сражения, возобновились с новой силой и с необыкновенной яростью против императора, когда он вернулся в Париж.

После того как ванна была готова, император принял ее. Герцог Виченцский (Коленкур) и граф де Лавалетт сопровождали императора в ванную комнату. Усаживаясь в ванну, император дал распоряжение герцогу Виченцскому собрать совет министров и вынести выговоры маршалам Нею и Груши за то, что те не выполнили приказов императора, которые они должны были обязательно получить. Император заявил: «Ну что за странная игра судьбы, когда я трижды был свидетелем того, как гарантированный триумф Франции проскальзывает сквозь мои пальцы: если бы не дезертирство предателя, я бы уничтожил врага в начале кампании, я бы разгромил его при Линьи, если бы левый фланг выполнил свой долг и разгромил бы его при Ватерлоо, если бы правый фланг выполнил положенный ему долг. Ну что ж, не все потеряно. После великих подвигов армию охватила паника. Я намерен представить палатам точный отчет обо всем, что произошло, и я надеюсь, что присутствие врага на французской земле восстановит чувство долга у депутатов и что моя честность объединит их вокруг меня».

При первом же слухе о прибытии императора барон де Меневаль поспешил в Елисейский дворец; его привели к императору, когда тот собирался вернуться в спальную комнату. Я думал, что император, как обычно, после ванны ляжет в постель, но он заявил, что намерен одеться и побриться. В тот же момент появились принцы Жозеф и Люсьен. Император поговорил с ними о предшествовавших этой встрече событиях. Принц Люсьен сообщил императору, что, как только стало известно о наших бедах, люди пришли в сильное волнение и что можно ожидать самого худшего от дискуссий депутатов из-за враждебного отношения к императору со стороны некоторых из них. Император ответил: «Среди них вы не должны сбрасывать со счетов Лафайетта: он не упустит случая, чтобы восстановить народ против меня. Они воображают, что союзникам нужна только моя голова, и не понимают, что, расставаясь со мной, они потеряют Францию».

Императору доложили, что совет министров собрался. Император вошел в зал заседаний в сопровождении принцев Жозефа и Люсьена. Мне рассказали, что на лицах некоторых министров можно было легко заметить чувства испуга, страха и уныния, овладевшие этим советом, на заседаниях которого обсуждались такие важные дела. Была упомянута необходимость отречения императора от престола в пользу Римского короля. Желая превыше всего спасти Францию и зная о мятежной атмосфере, царившей в палате, император не исключил возможности своего согласия с предложением об его отречении; но все еще уверенный в патриотизме многих членов палаты, он направил сначала в палату в качестве своих представителей принца Люсьена и министров Карно, Фуше, Коленкура и Даву, которые покинули Елисейский дворец в 3 часа дня. Император заявил: «Идите, скажите им об интересах Франции, которые должны быть дороги всем представителям палаты; когда вы вернетесь, я сделаю свой выбор, который мне диктует мой долг».

Принц Люсьен, которому было поручено сделать обзор событий и дать оценку результатов битвы, обратился к палате с призывом об оказании помощи для принятия мер, необходимых в это опасное время. Палата, казалось, поддалась обаянию красноречия этого оратора, когда Лафайетт сумел внести разлад в настроение депутатов до такой степени, что на палату более уже нельзя было рассчитывать. Охваченный благородным негодованием против депутатов палаты, враждебно настроенных к императору, принц Люсьен убеждал императора в соответствии с законом распустить палату. Император не сделал этого, но был возмущен проявленным депутатами оскорбительным поведением по отношению к главе государства.

На авеню Мариньи собралась толпа, находившаяся в возбужденном состоянии. Я возвращался в карете по Елисейским Полям, когда на пересечении с этой улицей толпа воспрепятствовала моей дальнейшей поездке; я вышел из кареты и дал указание кучеру возвратиться в конюшни. Я позволил толпе увлечь меня с собой к подножию террасы, на которой император прогуливался с принцем Люсьеном. Толпа была многочисленной, и каждый раз, когда император появлялся в конце длинной дорожки, все эти люди, находившиеся в состоянии сильного возбуждения, провозглашали здравицу в честь императора возгласами «Да здравствует император!», требовали оружия и единого слова призыва от императора, чтобы сокрушить внутреннего врага в стране и выступить в поход против внешнего врага, приближавшегося к Парижу.

Достаточно было только одного слова; безусловно, жертвы были уже выбраны, и они должны были пасть на плахе народного мщения. Несомненно, от императора требовалось сверхчеловеческое мужество, чтобы не позволить себя увлечь волной народного энтузиазма. Его величайшее самообладание оставалось непоколебимым, и Франция навсегда должна быть ему благодарной за это, поскольку его психологический срыв означал бы начало гражданской войны в придачу к войне с иностранцами.

Я хорошо помню ту минуту, когда принц Люсьен и император подошли к концу дорожки; принц Люсьен, казалось, говорил: «Зачем ты допускаешь, чтобы все эти многочисленные возгласы в твою честь провозглашались впустую, если не собираешься воспользоваться ими ради службы Франции?» Этот принц в брошюре, опубликованной в 1835 году и озаглавленной «Правда о Ста Днях», рассказывает нам о том, что творилось в его сердце и в сердце его брата.

«Выслушивая бесконечные возгласы «Да здравствует император!» и наблюдая за гордым выражением, которое запечатлелось на лице Наполеона, очарованного зрелищем восторженных людей, я воспользовался минутной тишиной, когда кричавшая толпа взяла паузу, чтобы сказать императору: «Ну что, ты же слышишь народ? Ведь этот же энтузиазм охватил всю Францию! Неужели ты отказываешься от нее ради фракций в палате?» Остановившись и махнув рукой толпе в ответ на ее крики, полные энтузиазма, он сказал мне: «Разве я сверхчеловек, способный повернуть вспять депутатов к их единому союзу со мной, который только и может спасти нас? Разве я жалкий партийный лидер, который бессмысленно затеет гражданскую войну? Нет, никогда. Во времена Брюмера мы были вынуждены вытащить шпаги из ножен ради блага Франции, сегодня опять же ради блага Франции мы должны отбросить эти шпаги прочь. Иди и попытайся повести за собой палаты: без их поддержки я ничего не смогу достичь. В моих личных интересах я могу сделать многое и без них, но в этом случае я не смогу спасти родину. Иди, и я запрещаю тебе, когда ты выйдешь из дворца, взывать к этим людям, которые требуют оружия; я сделаю все возможное для Франция и я ничего не буду делать ради собственной персоны».

Принц Люсьен добавляет: «Таковы были слова, произнесенные Наполеоном. Мои глаза наполнились слезами, и я впервые в моей жизни упал на колени перед ним, восхищенный до глубины души этим отцом нации, которого предали и неправильно поняли введенные в заблуждение представители палаты».

Поскольку я процитировал слова императора, сохраненные для нас принцем Люсьеном, то разрешите также упомянуть, что в той же брошюре принц с негодованием отвергает обвинение, довольно распространенное в свое время, о том, что он убеждал императора отречься от престола в пользу Римского короля для того, чтобы самому стать регентом.

Принц Люсьен заявляет: «Разве я когда-либо совершал трусливый поступок, чтобы овладеть троном? Если бы Наполеон II наследовал престол от своего отца, то какое у меня было право потребовать регентство? Разве во главе нашей семьи не стоял мой старший брат, принц Жозеф, один из самых просвещенных умов нашего времени, мой брат, который заменил мне отца в годы моего детства? В наших венах течет не та кровь, которая на любовь отвечает неблагодарностью, чтобы трусливо подрывать авторитет главы нашей семьи тайными маневрами и приносить в жертву память и совесть ради печального стремления к власти.

Всем известно, что во время моего уединения в Италии я получал несколько предложений вернуться к власти или во Франции или на иностранном троне, а также получал письма от моей семьи, от Талейрана и Фуше, которые по очереди старались склонить меня к тому, чтобы я принял предложения Наполеона. Я не думаю, что отказ от подобных предложений является обычным делом, и, по крайней мере, такой отказ является вероятным основанием для того, чтобы предположить, что человек, решившийся на это, не находится во власти амбиций».

Упомянув статью, отвергавшую слухи, циркулировавшие в свое время, я возвращаюсь в палату депутатов, куда принц Люсьен был послан императором. И с чем же он там столкнулся? С продолжительной сессией, в нарушение устава палаты, со страхом перед роспуском палаты, который привел ее к принятию решения при подстрекательстве генерала Лафайетта, чей неуместный патриотизм заставил его служить делу врагов нации, а не интересам Франции. Палата пэров, где маршал Ней вызвал всеобщее волнение среди ее членов своим преувеличенным описанием наших потерь в битве при Ватерлоо, также не проявила себя достаточно мудрой.

Усиленный раздорами в нашем стане и заверениями, данными врагу, враг неудержимо рвался к Парижу.

В 11 часов вечера состоялось заседание совета, на котором председательствовал принц Люсьен; резолюция, принятая советом, была представлена палате. Против резолюции тут же выступил Лафайетт, который заявил, что она не отвечает общим ожиданиям и что только отречение императора от престола сможет положить конец кризису, существовавшему во Франции. Таким образом, в то время, когда Парно считал, что отречение императора от престола означает разрушение Франции, другие всеми силами настаивали на этом.

Не воспользовавшись своим правом распустить палаты, император отступил только перед лицом угрозы возникновения гражданской войны. Являясь верховным вершителем судеб французского народа, имея перед собой цель восстановления порядка и обеспечения благосостояния Франции, император мог продолжать свою деятельность только с помощью палат, которые отказали ему в ней. Он отрекся от престола: это был конституционный шаг. Если бы он действовал по-иному, то последовала бы гражданская война, его имя было бы проклято и он бы стал ответственным за всю кровь, пролитую в результате гражданской войны.

Когда император узнал о резолюции, принятой палатой, и о том, что его предложение проигнорировано, он заявил принцу Жозефу: «Они просто сумасшедшие, а Лафайетт и его друзья — наивные политиканы: они жаждут моего отречения и боятся, что я откажу им в этом. Я же поступлю именно так, как они этого хотят, и сделаю их ответственными за все зло, которое будет причинено Франции. Они хотят, чтобы я отрекся в пользу моего сына, но это же просто фарс, когда враг стоит перед воротами Парижа, а за плечами врага притаились Бурбоны. Объединившись, мы могли бы спастись, разделенные — мы беспомощны».

Было около часа ночи, когда следующее «Воззвание к французскому народу» было вручено обеим палатам, палате пэров графом Карно и палате депутатов герцогом Отрантским (Фуше):

В то время, пока акт отречения принимал свою окончательную форму, император вместе со своими братьями гулял в саду Елисейского дворца; как и накануне, авеню Мариньи была заполнена народом, беспрестанно кричавшим: «Да здравствует император!» Его Величество в ответ приветствовал людей, жаждавших увидеть его, когда ему сообщили, что ему осталось только подписать акт об отречении; он быстро вошел в здание дворца и вскоре вернулся в сад, чтобы вместе с братьями продолжить прогулку.

Таким образом палаты получили это отречение императора, которое они столь сильно желали получить. Они обсудили этот акт и в полдень прислали свои делегации, представлявшие обе палаты, чтобы выразить свою благодарность, с которой они приняли эту благородную жертву.

Император следующим образом ответил этим делегациям:

В тот же вечер, когда он ложился спать, император спросил меня, какое впечатление произвело его отречение от престола на Париж.

Глубоко опечаленный и в состоянии сильного волнения, я ответил ему: «Сир, люди не понимают этого акта, они удивлены тем, что Ваше Величество не распускает палату и не устанавливает собственную диктатуру в такое серьезное время. Париж боится приближения вражеских сил, он не имеет веры в тех людей, которые занимаются его делами. Все те, с кем я разговаривал сегодня, заявляют, что чувствуют себя так, словно их повязали по рукам и ногам. Кабинет министров подозревают в измене. Народ настолько раздражен, что кажется, будто он выискивает жертвы. От Вашего Величества необходимо только одно слово, и народ отыщет эти жертвы и в кабинете министров и в палате. Сир, все уверены, что народ не получит для себя Римского короля и что им придется терпеть реванш Бурбонов».

Император объяснил мне: «Только мое отречение может спасти Францию, столкнувшуюся с опасностью ликвидации палат; если бы я действовал иначе, то это бы означало гражданскую войну во Франции, и на моей совести была бы кровь народа: этого я не хочу».

После отречения император несколько дней оставался в Елисейском дворце. В последующие два дня во дворе дворца можно было видеть множество карет. На третий день их число уменьшилось, но количество народа и свойственный ему шум вокруг дворца лишь увеличились. Император считал, что подобное демонстративное поведение народа может послужить помехой для переговоров и что цель его отречения может быть оклеветана его врагами, которые опасались народных манифестаций в поддержку сделанного страной выбора. Поэтому император постарался избежать такого массового доказательства народной любви к нему, удалившись в Мальмезон.

Прежде чем покинуть Елисейский дворец, он направил своим бывшим товарищам по оружию следующее воззвание. Это воззвание так и не дошло до армии, поскольку выраженные в нем чувства слишком напугали новую правящую верхушку страны:

За два дня до отъезда из Парижа в Мальмезон я сообщил императору, когда он готовился ко сну, о письме, полученном мною этим утром, в котором содержалось приглашение посетить Сен-Филипп-де Руль и было указано место, где я должен был встретиться с автором письма. Письмо, окрашенное живым воображением автора, пробудило мое любопытство. Я отправился по указанному адресу, поскольку был убежден в том, что вся эта история касается лично меня. Я подошел к месту свидания, не выпуская письма из рук; там оказалась молившаяся женщина, находившаяся спиной ко мне. Для того чтобы приблизиться к ней, я с шумом отодвинул кресло. Услыхав этот шум, она резким движением повернулась ко мне; я сразу же заметил, что она обладала элегантной и стройной фигурой, и хотя ее лицо было прикрыто вуалью, она не могла скрыть его молодость и очарование.

Далее я рассказал императору: «Когда я подошел к ней, то почтительно поклонился и спросил, каким образом я мог бы быть полезным ей. Минуту она пребывала в молчании, а затем, сильно смутившись, призналась, что невзгоды императора стали причиной ее сильных душевных волнений и еще больше усилили в ней чувство преданности, которое она давно испытывала по отношению к нему. Она была бы очень счастлива, если бы в этот период превратностей судьбы она могла бы лично выразить императору свои чувства. Она находилась в состоянии сильного волнения. Я сказал ей: «Мадам, я могу обещать вам, что сообщу Его Величеству сегодня вечером, когда он будет готовиться ко сну, о том, что он является предметом вашего восхищения, но я не могу заверить вас в том, что ваша просьба о свидании с ним будет удовлетворена». — «Постарайтесь же, чтобы это свидание состоялось, — сказала она, быстрым движением взяв мою руку, и, сжав ее между ладонями, поднесла к своей груди. — Вы сделаете меня такой счастливой; вы сделаете это, не так ли? Обещайте мне это!» — «Мадам, я могу только повторить то, что я уже сказал, и добавить, что выбор времени для такого свидания не является подходящим; однако я обещаю вам, что с абсолютной точностью передам императору то чувство энтузиазма, которым вы полны». Я сказал императору: «Мы расстались, и я дал обещание встретиться с ней завтра в то же время и на том же месте, чтобы передать ей ответ. Я жду ответа Вашего Величества».

Император улыбался в течение всего моего рассказа и сказал: «Она француженка? Ее речь более свойственна англичанке. Чего она может хотеть от меня? Это преклонение непременно перерастет в любовную связь, а мы не должны допустить этого».

Я написал неизвестной женщине, что, к сожалению, обстоятельства не позволяют мне лично принести ей мой ответ; император уезжает в Мальмезон, и я обязан отправиться туда заранее. Я передал мое письмо одному осмотрительному человеку, чтобы он вручил ей это письмо, и потом никогда более не слышал о ней.

Было назначено временное правительство: имена, подобные Коленкуру и Карно, успокоили честных людей, но имя президента временного правительства, герцога Отрантского (Фуше), дало повод для беспокойства и озабоченности. Этот министр по привычке весь погряз в интригах и предательстве. Как только он получил в свои руки документ об отречении императора, то сразу же связался с агентами короля, с которыми он стал вести переговоры о возвращении Бурбонов во Францию; и в то время, когда Лафайетт возглавлял делегацию, направленную во вражеский лагерь с тем, чтобы попытаться приостановить марш вражеских войск на Париж, герцог Отрантский одновременно с этим приглашал глав этих войск следовать в Париж с особой поспешностью. Он сумел обвести вокруг пальца совет и втянуть в свою паутину даже маршала Даву, который потерял больше, чем собственную популярность, отдав врагу Париж без борьбы.

Если в таких печальных обстоятельствах оказались люди, лишенные патриотизма, то были и другие люди, полностью сохранившие свои патриотические чувства: такие люди, как Беранже, Мануэль, Буле де ла Мерт, в палате депутатов одержали победу над роялистами, орлеанистами и республиканцами, провозгласив императором Наполеона II; одновременно в палате пэров такие люди, как Друо, Лабедуайер и граф Реньо де Сен-Жан д’Анжели, также праздновали победу на своей стороне. Эти две палаты, казалось, забыли, что воцарение Римского короля на императорский трон было условием принесения в жертву императора, которую он сам навязал себе.

25 июня в 12.30 дня император покинул Елисейский дворец без сопровождения эскорта и сел в карету гофмаршала, поджидавшую его у садовых ворот на Елисейских Полях; в карете вместе с ним был граф Бертран, а на козлах восседал Новерраз. В то же самое время кареты императора выехали на улицу дю Фобур-Сент-Оноре, забрав в Мальмезон генералов Гурго и Монтолона, адъютантов императора, и его камергера графа де Лас-Каза. Барон де Мегриньи, конюший императора, восседал на коне у двери первой кареты, которая, сопровождаемая эскортом, дала людям основание полагать, что именно в ней находился император. Только проехав городские ворота, император, покинув карету гофмаршала, пересел в собственную карету, чтобы уже дальше следовать в ней в Мальмезон; там его приветствовала его приемная дочь, королева Гортензия, проявив при этом нежное чувство к нему, столь же уважительное, сколь и трогательное. В эту резиденцию были направлены двадцать пять солдат имперской пехотной гвардии во главе с одним офицером, чтобы обеспечить безопасность императора.

Перед отъездом из Парижа император запросил у временного правительства два фрегата и паспорта для выезда в Америку. Он отдал распоряжение своему секретарю г-ну Ратери сжечь письма, памятные записки и петиции, которые могли подвергнуть опасности людей, подписавших эти документы. Я оставался в Елисейском дворце еще несколько часов после отъезда императора, чтобы собрать свои вещи и подождать прибытия некоторых покупок, которые я заказал, но которые еще не были присланы во дворец. Моя семья была со мной, но находилась в состоянии смятения в связи с моим отъездом, которому, возможно, было суждено навсегда разлучить нас, а также в связи со всеми бедами, которые обрушились на страну. Момент расставания оказался для нас мучительным; я по очереди обнял отца, сестер и шурина, а затем покинул их, на прощанье попросив сдерживать охватившее их горе, из-за которого я сам был готов лишиться самообладания. Мы расстались, пообещав друг другу повидаться на следующий день и в течение всех последующих дней в Мальмезоне, если император пробудет там еще некоторое время.

После того как мои родственники удалились, я побродил по комнатам апартаментов императора, еще несколько дней тому назад заполненных энергичными курьерами, а сегодня настолько пустых, что я был в них один вместе с моим гардеробным мальчиком. Я взял несколько портативных домашних вещей, которые могли бы оказаться полезными императору там, куда он отправится, — такие, как позолоченные чашки для курения ладана, маленькие мраморные бюсты Римского короля, маленькие картины в рамках работы Исабея, дающие представление о Римском короле в различные годы его младенчества, а также другие картины с изображением Марии Луизы и маленькую бронзовую статуэтку императора, изготовленную в период «Ста Дней» в мастерской Галля. В спальной комнате императора на треножнике в виде трех лебединых шей стоял громадный серебряный умывальник с серебряным кувшином. Все эти вещи являлись работой серебряных дел мастера Бьеннэ; мое желание взять эти вещи с собой боролось с чувством страха совершить предосудительный акт. Император всегда хвалил эти вещи, когда пользовался ими. Я знал, как сильно ему будет не хватать этих вещей, так как он очень любил окунать свое лицо в этот умывальник, наполненный до краев водой, после бритья; в нем было 15 дюймов в поперечнике, и он мог вместить большое количество воды. Мысль о том, что я могу что-то сделать приятное императору, полностью рассеяла мои сомнения, которые мешали мне забрать эти вещи. Я перетащил их в свою карету и прикрыл плащом, чтобы не вызывать излишнего любопытства прохожих в Париже или по дороге в Мальмезон.

Я приехал в Мальмезон в 6 часов вечера на своей карете, заполненной до отказа. В тот вечер, когда император готовился ко сну, я рассказал ему о состоянии возбуждения, в котором оставил жителей Парижа, и о моих визитах к г-же Пеллапра и г-же Валевской; последняя предложила приехать в Мальмезон на следующий день вместе со своим сыном. Г-жа Пеллапра попросила меня передать императору ее сожаления по поводу того, что она не смеет приехать в Мальмезон, не получив его разрешения.

Во время переезда из Елисейского дворца в Мальмезон в кабинете гофмаршала в Елисейском дворце украли небольшой ящик с драгоценностями и табакерками, оцененными на сумму в 60 000 франков. Никто не заметил, как была совершена эта кража. Граф де Монтолон в своих «Мемуарах об острове Св. Елены» сообщает, что произошла также кража значительного количества ценных бумаг в кабинете императора, о которой никто не подозревал. Мне было известно о первой краже, но ни в Париже, ни на острове Св. Елены я никогда не слышал о второй.

Вот именно таким образом завершился период «Ста Дней», столь величественный в начале и такой неудачный в конце.

Если бы император на Эльбе знал о заговоре, который замышлялся главами армии в его пользу против трона Бурбонов — договор был вызван слабостью нового правительства и устаревшими претензиями, которые были в такой же степени губительными для французского народа, как и опасными для его интересов на протяжении последних 25 лет, — он бы покинул Эльбу одним месяцем позже; он бы тогда избежал декларации 13 марта и похода коалиционных сил против Франции во главе с императором Александром, а 20 марта достигло бы всех своих целей.

Императору не было известно об этом антибурбонском движении, он узнал о нем только после прибытия в Гренобль. Он знал, что армия, которая была славой Франции, часто грозой для ее врагов и всегда, даже во время ее неудач, предметом обожания императора, не могла терпеть, чтобы ее презирали, оскорбляли, и ждала только момента реванша. Поэтому он оценивал лишь способность оценивать условия во Франции и настроение ее населения.

Его прибытие на территорию Франции с оружием в руках не было результатом заговора. Он не замышлял заговора там, где все без исключения занимались организацией заговоров: король — из-за того, что потерял доверие, его министры — из-за собственной некомпетентности, эмигранты — из-за своего тщеславия и сочетания невежества с предположением о том, что их ожидает гибель, а вместе с ними и гибель страны. Именно они-то были заговорщиками.

Если бы, как он хотел, император мог дождаться прочного мира и обеспечить обнародование конституции, то он бы устранил наиболее важный источник раздоров в обществе, вызванных нашими первыми неудачами, и лишил противника мощных средств, создававших неприятности в стране и внутренние разногласия. Движимый глубокой любовью и признательностью в своей стране и тронутый полученным горячим приемом, он хотел принести счастье Франции: он стремился удовлетворить общественное мнение, преувеличивая достоинства морального духа народа. И те, кто окружал его, ошибались и вводили в заблуждение императора.

В период «Ста Дней» считалось, что Наполеон не продемонстрировал силу своей воли, которая ранее приводила его к таким большим успехам. Император имел в своем распоряжении диктаторство: он должен был сохранить его. Его проницательность никогда его не подводила, он часто указывал, что именно следовало сделать, и последующие события доказывали, что он был прав. Но в этом случае он был обязан уступать возражениям, исходившим от его советников, которые были от всей души преданы не только его личности, но и благополучию Франции, ее независимости, чести и славе государства.

Император говорил на острове Св. Елены, что шпага нескольких генералов потеряла свою твердость в событиях 1814 года; они потеряли частицу своей уверенности, отваги и решительности, которые принесли им столько славы. То, что император говорил о генералах, можно сказать и о любом другом человеке. Декларация союзников от 13 марта вызвала потерю уверенности у членов кабинета министров и Государственного совета. Эта декларация стала повсеместно известна в Париже через несколько дней после прибытия императора. Для того чтобы ослабить влияние этой декларации, Государственный совет в своем заявлении от 29 марта отрекся от обязательств, которые принял на себя император в своих воззваниях к нации и армии для выработки конституции, и вставил в конституцию следующий параграф: «Для лучшего закрепления прав и обязательств народа и монарха национальные институты должны проверяться главной ассамблеей представителей, уже объявленных императором».

Это обещание отвратило опасности декларации 13 марта и отвлекло от нее внимание публики, но в то же время придало силу аргументации тех, кто ратовал за любой вид конституции, несмотря на наступившие времена и происходившие события.

В Мальмезоне, который напомнил императору его молодые годы, полные славы и счастья, он был окружен заботой и любовью королевы Гортензии и преданностью генералов и других офицеров, предложивших ему свои услуги для сопровождения во времена его невзгод. Граф Бертран, герцог Ровиго (Савари), генералы Лаллеман, Монтолон и Гурго разделили обязанности его адъютантов; майоры де Ресиньи и Плана, а также присоединившиеся к ним капитаны Мерсье и Шульц выполняли обязанности военных помощников. Последний сопровождал императора на Эльбу; он и некоторые другие добились чести, накануне отъезда в Мальмезон, сопровождать туда императора. Барон де Монтаран служил в Мальмезоне конюшим, граф де Лас-Каз — камергером, а его сын и г-н де Ла Пажери — пажами. Снабжение продуктами в Мальмезоне не испытывало ограничений, а обслуживание императора в этой резиденции было таким же, как и в Париже.

В течение нескольких дней, проведенных в Мальмезоне, император принимал своих друзей, приезжавших к нему во все дневные часы, чтобы привезти ему свежие новости; император с волнением расспрашивал их о ситуации в стране и в Париже. Среди тех, кто приезжал к нему, были граф де Лавалетт, герцог Бассано (Маре), генералы Флао, Лабедуайер и Каффарелли, г-н Поджи, братья императора — принцы Жозеф, Люсьен и Жером.

Женщины, которые чувствовали к нему большую привязанность, также не покидали его. Вечерами гостиная королевы Гортензии заполнялась прибывшими с визитами графинями Бертран, Монтолон и Каффарелли. Герцогини Ровиго (Савари), Бассано (Маре), графини Реньо де Сен-Жан д’Анжели, Валевская, а также другие женщины, чьи имена выпали из моей памяти, приезжали в Мальмезон, чтобы разделить часы скорби. Приезжала также г-жа Пеллапра, чтобы от всего сердца утешить императора, который высоко ценил ее чувства; на скале острова Св. Елены память о ней помогала ему разгонять скуку неволи, когда он вспоминал ее замечательные душевные качества и ее красоту.

Прежде чем покинуть Париж, я упаковал сундук с вещами, ставшими теперь ненужными императору. Это был парадный мундир для смотров на Марсовом поле, оружие, старинный эфес и небольшая коллекция наградных медалей; в соответствии с распоряжениями императора я отправил все эти вещи графу де Тюреню, заведующему императорским гардеробом, который остался его хранителем. С собой я забрал большую коллекцию наградных медалей; император сказал мне, чтобы я передал эту коллекцию графу де Лавалетту, который в обмен на нее вручил мне 30 000 франков золотом, которые я внес в банк г-на Лаффитта. Перед отъездом из Парижа император открыл счет у этого банкира с кредитом в размере четырех или пяти миллионов через посредство г-на Перрго, одного из камергеров императора; условия вклада были приняты, и эта сумма в тот же день была внесена на счет в банке. Все эти деньги целиком составляли состояние императора. По поводу этого вклада Его Величество встречался с г-ном Лаффиттом, о котором император говорил на острове Св. Елены, что обнаружил в нем не только финансиста, но и человека с очень острым пониманием важных политических вопросов.

Император с большим нетерпением ожидал получения паспортов, которые он запросил, а также приказа о передаче в его распоряжение двух фрегатов для отплытия в Америку. Когда 25 июня в Мальмезон прибыл генерал Беккер[220], чтобы возглавить имперскую гвардию, а также обеспечить защиту императора и соблюдение подобающего ему уважения, королева Гортензия решила, что генерал приехал, чтобы арестовать императора. Она испугалась и уже была готова броситься между Его Величеством и человеком, прибывшим с такой миссией, когда ей объяснили, что вражеские войска приближаются к Парижу, а этого генерала прислали только для того, чтобы обеспечить личную безопасность императора. Как только генерал Беккер прибыл в Мальмезон, он сразу же попросил, чтобы его представили императору. При встрече с ним генерал вручил императору письмо от военного министра, князя Экмюльского (Даву). Письмо был следующего содержания:

Эта мера, предпринятая герцогом Отрантским (Фуше) и согласованная с военным министром, была не чем иным, как замаскированным способом осуществлять контроль над действиями императора; она, эта мера, стала тем более необходимой, что оба этих государственных деятеля уже вступили в контакт с бароном де Витролем, агентом короля, для того чтобы обеспечить возвращение Людовика XVIII.

Император не упустил случая, чтобы не указать на это генералу Беккеру, который в данных обстоятельствах повел себя весьма благородно. Возвратившись с острова Св. Елены, я имел честь встречаться довольно часто с генералом Беккером, и вот что он мне рассказал о сложившейся в то время ситуации:

«Когда я взял на себя выполнение этой миссии, то она заключалась только в том, чтобы служить императору и обеспечивать его защиту; я не подозревал о том, что я выяснил через несколько дней, а именно, что герцог Отрантский (Фуше) и князь Экмюльский (Даву) в тот момент вели переговоры с королевскими агентами. Император был оскорблен способом, с каким меня подослали к нему. Он бы хотел, чтобы правительство официально информировало его об акте, который он рассматривал как простую формальность, а не меру слежки за ним, которой подвергать его было бессмысленно. Мысль о том, что император мог поверить, что я мог согласиться на какую-либо роль, кроме роли добропорядочного солдата, прибывшего в Мальмезон, чтобы обеспечивать его безопасность, потрясла меня, и я заявил императору, что если мое присутствие в Мальмезоне сможет вызвать подобное подозрение, то я немедленно откажусь выполнять порученную мне миссию. Император видел, насколько я был огорчен всем этим, и поэтому сказал мне: «Генерал, успокойтесь: если бы мне предоставили возможность выбрать для этой миссии офицера, то и бы назначил для ее выполнения именно вас, отдав вам предпочтение перед другими, так как я уже давно знаю о вашей лояльности». Он вывел меня под руку в сад, и мы там беседовали о Париже».

Генерал напомнил мне, что на борту фрегата «Заале» я отдал ему одну из рубашек императора, которую он свято хранил.

Император с беспокойством наблюдал за тем, как вражеская армия приближается к Парижу безо всякого сопротивления со стороны французских войск и за тем, как не принимались никакие меры по защите города. Он говорил об этом со своим окружением; легкие кавалерийские части врага могли добраться до Мальмезона; говорилось, что вражеская армия была уже около Парижа. Все, что предсказывал император, случилось на самом деле. Полномочные представители Франции жаловались на недобросовестность союзников во время проходивших переговоров, тревожное состояние правительства возрастало, и задержка в Мальмезоне императора, не торопившегося покинуть эту резиденцию, вызывала у правительства опасение, что под влиянием импульсивного решения император может встать во главе армии и разрушить полностью планы предателей, имевшие своею целью сдачу Парижа врагу.

Только 27 июня гофмаршал, который находился в Париже, чтобы добиться двух фрегатов от правительственной комиссии для перевозки императора в Соединенные Штаты, написал Его Величеству, что морской министр предоставляет в распоряжение императора два фрегата в гавани Рошфора и что даны все соответствующие распоряжения почтовым станциям на пути от Мальмезона к Рошфору; фрегаты не должны были покидать рейда Рошфора до прибытия охранной грамоты. Герцог Отрантский (Фуше) дал устное распоряжение графу Бертрану забрать из Тюильри — куда были даны указания о том, что оттуда ничего не разрешалось брать, — полный столовый сервиз на двенадцать персон, фарфоровый сервиз, известный под названием «Штаб-квартира», шесть наборов столового белья из камчатной ткани, двенадцать пар простыней высокого качества, двенадцать пар обычных простыней, шесть дюжин полотенец, две дорожные кареты, три седла и три уздечки для офицеров, три седла и три уздечки для конюхов, 400 книг из библиотеки Рамбуйе, различные географические карты и 100 000 франков на дорожные расходы. Это было все, чем правительство награждало человека, который управлял Францией с такой славой и обеспечил громадными состояниями тех, кто окружал его; тот самый человек, который разрешал императору забрать с собой эти скромные личные вещи, получал от него же годовой доход в размере 200 000 фунтов.

Несмотря на письменные и устные требования временного правительства, чтобы император покинул Мальмезон, он не обращал на них никакого внимания. Генералу Беккеру было приказано явиться в Париже перед комиссией, которая отдала распоряжение, чтобы генерал Беккер инкогнито в тот же вечер выехал вместе с императором в Рошфор. Одновременно генерал получил паспорт, уполномочивший его отправиться в этот город вместе с секретарем и слугой. Императору предстояло стать секретарем генерала Беккера!

Этот нелепый приказ, так же как и предыдущие, остался без внимания; он всего лишь привел к тому, что император посоветовал генералу Беккеру сообщить комиссии временного правительства, что он отвергает идею поездки в Рошфор. Так как существовавшая связь не гарантировала свободу переписки, то император считал, что его личная безопасность не гарантирована в достаточной мере; более того, по прибытии в Рошфор император был вынужден считать себя пленником, поскольку его выезд с острова Экс зависел от паспортов для поездки в Америку, в которых ему, несомненно, было бы отказано. Поэтому император твердо решил ждать решения своей судьбы, оставаясь в Мальмезоне; он будет ждать до тех пор, пока герцог Веллингтонский не издаст распоряжения относительно его судьбы, а правительство соответственно не посчитает обязанным объявить об этом распоряжении. Он поэтому оставался в Мальмезоне, уверенный в том, что ничего недостойного нации и правительства не будет предпринято против него.

Начиная с 25 июня между правительством и генералом Беккером в Мальмезоне участился обмен сообщениями. Друзья императора в большом количестве приезжали навещать его, но 28 июня закрытие шлагбаумов и возведение баррикады на мосту Нейи вызвали определенные трудности для посещения императора. Тем не менее в тот же самый день я встречался с моим шурином и с моей сестрой, которые рассказали мне о возбуждении, царившем среди населения Парижа; люди не могли понять спокойствия императора, когда враг приближался к городу.

В тот же день г-жа Пеллапра послала мне записку через своего слугу, в которой она сообщала, что ждет меня на улице Рюеле. Я немедленно отправился по указанному адресу. Она заверила меня в том, что герцог Отрантский (Фуше) в настоящий момент ведет переговоры с г-ном Витралем, агентом Людовика XVIII, и что князь Экмюльский (Даву), концентрируя свои войска вокруг Парижа, в то же время стремится парализовать их действия. Она просила меня предупредить императора об этом; первый из этих двух министров был человеком, готовым выдать императора, если бы это было ему выгодно.

Когда я беседовал с этой дамой, часть гвардии, находившейся в Рюеле, вышла на улицы с оружием в руках. Обеспокоенный тем, что бы это могло значить, я покинул даму, чтобы вернуться в Мальмезон, где я узнал, что по причине приближения вражеских войск генерал Беккер получил приказ разрушить мосты у Шату и Безона и поставить охрану на этих дорогах. Он принял твердое решение защищать императора, имея в своем распоряжении несколько сотен человек, а также генералов и военных помощников, бывших с ним и готовых присоединиться к нему.

Император послал в Версаль Сен-Дени, чтобы тот вернулся оттуда с несколькими дробовиками, пистолетами и с ящиком, в котором хранились две пары прекрасных револьверов; дорогу в Версаль и обратно Сен-Дени нашел свободной, но местное население проявляло беспокойство по поводу того, что император слишком безмятежно пребывал в Мальмезоне, где вражеские патрули могли обнаружить его без предупреждения. С императором были г-да де Бассано (Маре) и Лавалетт, герцог Ровиго (Савари) и генерал Бертран.

Вечером, когда император удалился в свою комнату, я рассказал ему о том, что мне удалось выяснить о настроении народа в Париже и о его желании защищать себя, если появится Его Величество, но в случае его отсутствия в городе будет царить полнейшая инертность, и тогда Бурбоны будут признаны. Г-жа Пеллапра, с которой я встречался в Рюеле, просила меня передать Его Величеству, что герцог Отрантский (Фуше) ведет переговоры с г-ном де Витралем, а полномочных представителей временного правительства, направленных во вражеский лагерь, там не слушают. Император ответил: «Все, что я говорил, сбывается. Лафайетт — настоящий простофиля, а те люди, которым незнаком французский моральный дух, разрушают страну».

В ночь с 28 на 29 июня в Мальмезон прибыли герцог Декре и граф Буле де ла Мерт. Император находился в постели уже несколько часов, когда я тихо вошел в его спальную комнату и сообщил о прибытии этих господ. Когда их пригласили к императору, они сказали ему, что появление вражеской армии вокруг Парижа вызвало опасение о личной безопасности императора. Правительство приняло решение считать недействительным тот параграф в декрете, который, имея в виду передачу фрегатов в распоряжение императора, запрещал им выходить в море без охранной грамоты. Интересы государства, так же как и личные интересы императора, настоятельно требовали, чтобы он немедленно покинул Мальмезон; были доставлены паспорта для всех тех лиц, кто выразил желание разделить ссылку императора. Его Величество немного поговорил с ними о тех невзгодах, которые обрушились на родину, а затем отпустил их. Попрощавшись с императором, они покидали дворец в том состоянии, которое свидетельствовало о глубокой скорби в их сердцах.

В этот же день Мальмезон посетил г-н Корвисар вместе с одним из его учеников, молодым практикующим врачом, которого он привел с собой, чтобы представить его императору. Г-н Фуро де Борегар, врач императора на Эльбе, собирался присоединиться к нему позднее, но, поскольку он был выбран депутатом в своем департаменте и должен был выполнять свои обязанности, в настоящий момент он не мог сдать мандат, полученный от выбравших его сограждан. Этот молодой человек, г-н Мэнго, был вызван, чтобы заменить г-на Фуро. После того как он был представлен императору, Его Величество сказал ему, чтобы он получал указания от гофмаршала, и, оставшись с г-ном Корвисаром, продолжал прогуливаться с ним еще целых полчаса.

Покинув г-на Корвисара, он отправился в свои комнаты и, как это он обычно делал, вызвал меня. Император вручил мне небольшой флакон размером примерно 1¹/₄ дюйма на ¹/₃ дюйма, содержавший какую-то красную жидкость, и, потребовав, чтобы никто не видел этого флакона, добавил: «Сделай так, чтобы флакон был на мне, прикрепив его к моему кителю или к какой-нибудь другой части моей одежды, с тем чтобы я всегда мог легко достать его».

В этот момент пришло сообщение, что в гостиной дворца находятся герцог Бассано (Маре) и граф де Лавалетт. Я остался один с этим флаконом, который, несомненно, содержал жидкость, вызывавшую немедленную смерть; меня одолевали печальные мысли до самого вечера, когда я вновь увидел императора, готовящегося ко сну. После того как я рассказал ему все, о чем мне говорила г-жа Пеллапра, я собирался уже уходить, когда император спросил меня, что я сделал с флаконом, который он передал мне. Я показал ему конец его левой лямки подтяжек, до которого он легко мог дотянуться правой рукой. Под этим концом лямки я показал ему небольшой кожаный мешочек, содержавший флакон, который можно было легко вложить в мешочек или вытащить его оттуда, а также держать его на месте с помощью петельки с просунутым через нее маленьким шнурком. Император внимательно изучил все это устройство, вытащил флакон из мешочка и положил его обратно, после чего взглянул на меня и сказал: «Это замечательно». Заметив мое подавленное состояние духа, он прижал руку к моей щеке и сказал, чтобы все было готово к его отъезду, который, вероятнее всего, произойдет на следующий день.

Получив разрешение готовиться к внезапному отъезду, я поспешил договориться с г-ном Коленом, контролером обслуживающего персонала императора, с человеком столь же честным, сколь и преданным императору: он обязан был позаботиться о том, чтобы две кареты, которые должны были перевозить серебряную посуду и так называемую «Штаб-квартиру», т. е. фарфоровый сервиз, всегда были готовы к тому, чтобы их можно было пристегнуть к почтовым лошадям; г-н Колен вручил мне список содержимого в каретах. Он не остановился на том серебряном сервизе на 12 персон, который герцог Отрантский (Фуше) «щедро» передал своему хозяину; г-н Колен добавил к этому серебряному сервизу императора из Елисейского дворца также серебряный сервиз, взятый из Тюильри. Этот факт объясняет, почему после продажи большого количества серебра на острове Св. Елены много серебра по-прежнему оставалось после кончины Его Величества.

Утром в день отъезда император вызвал меня и сказал, чтобы я заверил всех слуг, ехавших вместе с ним, что их существование обеспечено. Я взял на себя смелость ответить императору, что все его слуги считали себя счастливыми от того, что смогут доказать ему свою преданную службу. Гофмаршал выдал каждому из них пособия на путевые расходы. Я узнал, что Фердинанд, повар с Эльбы, не едет с императором и что король Жозеф немедленно предоставил императору в его распоряжение собственного повара. Император спрятал под своей одеждой бриллиантовое ожерелье, которое королева Гортензия просила его принять, так как оно могло пригодиться во время большой беды. Определив, по каким дорогам кареты последуют в Рошфор, император вручил 1800 франков генералу Монтолону и 1500 франков генералу Гурго для расходов во время пребывания на почтовых станциях между Парижем и этим городом. Деньги из общей суммы в 10 000 франков были распределены между людьми, которые не могли отправиться вместе с императором, но которые находились в стесненных финансовых обстоятельствах.

К императору пришли генералы Шартран и Пире с просьбой о денежной помощи, чтобы избежать гонений, которыми им угрожали. В их голосах проскальзывала нота гнева. Император был предупрежден об этом и заявил, что вполне справедливо, что люди, пожертвовавшие собой ради него, должны обращаться к нему; каждому из них он выдал по 10 000 франков на их непосредственные нужды и сожалел, что не мог таким же образом оказать помощь всем тем, кому предстояло пострадать из-за него. Сразу же после возвращения из Ватерлоо люди, находившиеся в окружении императора, советовали ему уехать в Англию. Император, заявивший, что его политическое существование подошло к концу, предпочитал в качестве своей ссылки Соединенные Штаты, и именно в этом направлении он и готовился отправиться.

Утром на дороге послышались возгласы: «Да здравствует император! Долой Бурбонов! Долой предателей!» Это были солдаты дивизии, возвращавшиеся из Вандеи, которые, зная, что император все еще находится в Мальмезоне, остановились перед парком и отказались двигаться дальше, если не увидят императора или не возьмут его с собой. Этот услышанный нами возглас «Да здравствует император!», так часто служивший несомненным признаком одержанной победы, вновь разжег в душах воинов, окружавших императора, их страсть к сражениям.

Император тоже позволил своему великому сердцу поддаться общему энтузиазму, так как после беседы с генералом, командовавшим дивизией, он вызвал генерала Беккера и сообщил ему, что откладывает на несколько часов свой отъезд из Мальмезона, считая, что этого времени будет достаточно для того, чтобы представить правительству свое предложение возглавить армию от имени Наполеона II и составить для членов правительства план операции, которая даст все шансы на успешное выдворение врага за границы Франции в течение нескольких дней.

Генерал Беккер продемонстрировал свою преданность императору, согласившись выполнить предложенную ему миссию, из-за которой правительство могло подвергнуть его критике, но он увидел шанс спасения страны в плане, предложенном императором, и выехал в Париж. Из-за возникших препятствий на его пути он с большим трудом добрался до комиссии правительства. Герцог Бассано (Маре), приехавший в Мальмезон, чтобы работать вместе с императором, поспешил последовать за генералом Беккером в Париж для подготовки возвращения императора в столицу Франции в том случае, если предложение Его Величества будет принято.

Но этого не случилось. Предложение императора было воспринято с ужасом; они считали, что чем дальше император будет от Парижа, тем лучше. Предложение, которое им сделал император, полностью аннулировало бы переговоры, которые они с таким трудом вели с роялистскими агентами, чтобы сделать их условия приемлемыми для президента совета и для членов комиссии. Сначала последовал ответ от герцога Отрантского (Фуше), в котором сообщалось, что предложение императора является нежелательным; затем они в самой жесткой форме принялись критиковать генерала Беккера за то, что он взялся выполнять эту миссию в то время, когда ему следовало находиться на дороге в Рошфор; он должен был незамедлительно выехать туда, поскольку в окрестностях Парижа император более не находился в безопасности. Так как генерал попросил, чтобы он лично отвез императору документ, содержавший решение правительства относительно результата его миссии, то герцог Отрантский (Фуше) немедленно написал следующую записку герцогу Бассано (Маре), который, как предполагал Фуше, по-прежнему находится в Мальмезоне:

Пока генерал Беккер находился в Париже, граф де Лавалетт, верный друг императора, приехал в Мальмезон и доложил Его Величеству о настроениях, царивших в столице. Все с нетерпением ожидали минуты, когда император прикажет подать ему коня, чтобы выступить во главе армии, когда вернулся генерал Беккер и положил конец нашим иллюзиям: временное правительство отказалось от предложения императора. Его Величество прочитал записку, адресованную герцогу Бассано (Маре), и затем, не выказав каких-либо эмоций, отдал приказ о своем отъезде. Вернувшись в свои апартаменты в сопровождении гофмаршала, он сказал: «Эти люди уничтожают Францию». Он снял с себя гвардейский мундир, надел коричневый китель с голубыми брюками и сапоги для верховой езды, а на голову — широкополую шляпу. Одеваясь, император продолжал беседовать со спокойствием безмятежной души, которая до самого конца желала защищать интересы страны.

Он вышел в гостиную, где встретил королеву Гортензию, чьи слезы тронули его, и она вновь доказала, что ее душа полна преданности и доброты по отношению к императору. Он вышел вместе с ней в сад, но не хотел, чтобы она шла с ним дальше. Он обнял королеву в последний раз, окончательно попрощался с некоторыми своими друзьями, которые были там, а также с г-жами де Виченцской (Коленкур), Каффарелли и Валевской, передал своего коня конюшему барону де Монтарану и пешком пошел прочь от своих друзей, которые все залились слезами, когда он подошел к маленьким воротам парка.

Карета, запряженная четырьмя почтовыми лошадями, перед которой восседал на коне Амодрю, конюх, выступивший в роли верхового, ожидала императора за воротами почти в течение часа. Император сел в карету, а за ним генерал Беккер, гофмаршал и герцог Ровиго (Савари), которые сопровождали его в поездке в Рошфор, все трое одетые в гражданские одежды. Сен-Дени, которому предстояло ехать на верхнем сиденье кареты, имел при себе обильный запас провизии, а также столько пар пистолетов, сколько было пассажиров в карете, и еще две пары пистолетов для себя. В маленький денежный сундук я положил 20 000 франков золотом, которые можно было использовать по необходимости во время пути.

Покинув Мальмезон окружной дорогой, император прибыл в Рамбуйе. Несмотря на все принятые меры предосторожности, Его Величество не смог избежать взглядов людей, останавливавшихся около его кареты с возгласами: «Да здравствует император!»

Это было в 5.30 дня 29 июня 1815 года. Лошади были впряжены в кареты, и грузовые фургоны загружены серебром и бельем, принадлежавшими императору. Зная, что императорский багаж должен был двинуться в путь, как только Мальмезон покинет карета императора, я в большой спешке собрал все вещи, принадлежавшие императору, загрузил ими свою карету и сел в нее только тогда, когда увидел, что фургоны двинулись в путь. Я пожал на прощание руки нескольких человек, присутствовавших при моем отъезде, которые обняли меня со слезами на глазах и со скорбью в сердце.

Получилось две колонны: в одной колонне следовали три кареты — двухместная закрытая карета императора, в которой ехал генерал Гурго, затем моя карета и грузовой фургон. Эта колонна следовала в Рамбуйе. Другая колонна состояла из карет, в которых везли императорские знамена под наблюдением графа де Монтолона, а также г-жу де Монтолон с ее сыном, графа де Лас-Каза с его сыном и остальное окружение императора. Эта колонна следовала в Ангулем и затем в Рошфор. Графиня Бертран и ее дети ехали одни по другой дороге. Все должны были встретиться в Рошфоре.

Мою колонну возглавлял генерал Гурго, за каретой которого следовали остальные наши кареты. Несмотря на тесноту в моей карете, я нашел в ней места для г-на Мэнго, доктора императора, и для Тотена, главного дворецкого. С тем чтобы не иметь при себе большую сумму денег золотом, я отдал часть этой суммы генералу Гурго, который хранил ее при себе и позднее вернул ее мне. На каждом из внешних сидений наших двух карет восседали лакей и гардеробный мальчик. Эти различные маршруты были выбраны для того, чтобы на почтовых станциях мы не испытывали нехватки лошадей.

На холме перед въездом в Гресси император заметил около своей кареты Амодрю, своего конюха; он должен был заказывать лошадей на почтовых станциях вдоль всего пути следования императора. На гражданской одежде Амодрю висел охотничий нож и форменный пояс императорских конюхов. Через Сен-Дени император приказал Амодрю снять с себя нож, по которому его можно было бы опознать; гражданская одежда Амодрю не вызвала нареканий у императора. Амодрю подчинился, но сделал это с чрезмерным и показным неудовольствием; он поехал вперед, чтобы подготовить лошадей в Куаньере, где императору предстояло поменять кучеров, но в действительности он выехал на дорогу в Версаль и скрылся. Когда император прибыл на почтовую станцию в Куаньере, то был неприятно удивлен тем, что не обнаружил готовых лошадей. Он спросил Сен-Дени, где бы мог быть Амодрю, так как хозяин почтовой станции никого из незнакомцев не видел; подумали, что Амодрю заблудился, выехал не на ту дорогу, но что его можно будет найти в Рамбуйе. Однако Амодрю так больше никогда и не появился. Этот человек, чье поведение всегда было идеальным, который сопровождал императора на Эльбу и во время всех военных кампаний Его Величества, покинул своего хозяина безо всяких на то причин. Сантини, который находился в этой же колонне карет, сел на коня и стал верховым вместо Амодрю от Рамбуйе до Рошфора.

Форейторы, которые привезли императора в Куаньер, догадались, что император находился в этой карете, но об этом никому не говорили. На всем пути до Рошфора их работа оплачивалась только по обычному прейскуранту, чтобы не привлекать излишнего внимания. На дороге, не доезжая до Рамбуйе, Его Величество встретил польское кавалерийское подразделение, солдаты которого носили мундир Вистульского легиона. Польские кавалеристы направлялись в Версаль.

Хотя в соответствии с распоряжением временного правительства император не должен был останавливаться в каком-либо городе, Его Величество, когда подъехал к главным воротам парка дворца в Рамбуйе, выразил желание остановиться в этом дворце. Сен-Дени принял меры, чтобы ворота открыли, и император проследовал по аллее к зданию дворца; там его приветствовал г-н Эбер, один из его бывших слуг в Египте, который упросил императора назначить его на должность консьержа дворца Рамбуйе. Г-н Эбер поспешил предоставить в распоряжение императора все, что имелось во дворце. Сен-Дени, которому я обязан рассказом со всеми подробностями об этой части путешествия, сказал мне, что, когда подали ужин, император сел за стол, но в течение всей трапезы за столом царило полное молчание. Через 15 минут император встал из-за стола и отправился в свою комнату в сопровождении гофмаршала, который, вернувшись через полчаса, объявил, что император не совсем хорошо себя чувствует, лег в постель и подождет до следующего дня, чтобы продолжить путешествие. Император прибыл в эту резиденцию в 8 часов вечера.

Колонна экипажей, возглавляемая генералом Гурго, прибыла в Рамбуйе гораздо позже. Император лежал в постели; ночью он попросил немного чая, который вызвал легкую испарину. Его возбужденное состояние улеглось, к нему пришел сон, и на следующий день его небольшое недомогание прошло. Гофмаршал, герцог Ровиго (Савари) и генералы Беккер и Гурго обосновались в соседней со спальней императора комнате и провели в ней всю ночь.

При обстоятельствах, подобных этим, аппетит отсутствует; скорбь на лице г-на Эбера, достойного слуги императора, была столь сильной и глубокой, что Сен-Дени и я делали все возможное, чтобы успокоить его, и при этом не думали о еде. Я поел очень мало, размышляя о причудах судьбы, которая то приводила нас в охотничью хижину, где я знал императора таким могущественным, то на трон, который он теперь покидает, не ведая о том, какое ему предстоит место ссылки, — поскольку в данное время остров Св. Елены, упоминавшийся на Эльбе, не приходил мне на ум.

На следующий день, 30 июня, я высказал императору свои опасения по поводу того, что нас могут разлучить, когда я не обнаружил лошадей, подготовленных на дороге для продолжения поездки. Я также выразил свое удивление по поводу исчезновения Амодрю. Я информировал императора о том, что, когда я собирался сесть в карету, его секретарь, г-н Ратери, сообщил мне, что здоровье его супруги находится в столь плачевном состоянии, что оно не позволяет ему оставить ее совершенно одну; он попросил меня заверить Его Величество, что 3000 франков пенсии, которые император предложил дать ему, когда он планировал сопровождать императора, не будут востребованы ни им, ни его супругой. Император тем не менее дал указание гофмаршалу аннулировать эту пенсию, которая должна была выплачиваться г-ном Лаффиттом; император также отдал мне распоряжение, чтобы я помог графу Бертрану отобрать несколько хороших книг из библиотеки дворца Рамбуйе, а также набор географических карт, и все это отослать в Рошфор. Император послал письмо администратору, отвечавшему за меблировку и оборудование во дворце, с тем чтобы тот выслал фургон в Рошфор, а другой фургон направил его библиотекарю г-ну Барбьеру[221], чтобы тот выслал ему 2000 томов из Трианонской библиотеки, а также крупное литературное произведение о Египте.

В ту же ночь в Рамбуйе прибыл полковник Беллини со своей супругой: оба они были с императором на Эльбе; они предложили ему последовать за ним в Соединенные Штаты. Г-жа Беллини была одета в мужской костюм. Хотя император был очень признателен за это подтверждение преданности к его особе, тем не менее он был этим явно смущен и заявил гофмаршалу, что его свита уже была слишком большой, и поэтому супругам Беллини следует подсказать, чтобы они вернулись в Париж. Я сказал императору, что они прибыли в Рамбуйе без гроша в кармане и поэтому не смогут вернуться в Париж без помощи Его Величества. Император распорядился, чтобы я выдал им 3000 франков на покрытие самых насущных расходов. Я встретился с г-жой Беллини, которая находилась в состоянии сильного отчаяния. Она напомнила мне о добром отношении императора к ней на Эльбе и сейчас не могла понять его отказа разрешить ей сопровождать его во время его второй ссылки, если она уже приезжала к нему во время первой; однако она, успокоившись, заявила, что будет готовиться к поездке в Соединенные Штаты.

Прежде чем сесть в свою карету, император пригласил к себе г-на Эбера и, сказав ему несколько ободряющих фраз, пообещал не забывать его. Это не было пустым обещанием: на своем смертном ложе император выделил ему в своем завещании 50 000 франков, а также распорядился передать ему 10 000 франков золотом, предвидя, что г-н Эбер недолго останется в должности консьержа, на которую он его назначил. Утром император распорядился, чтобы я сказал Сантини, чтобы лошади были готовы к следованию на дороге, по которой император собирался ехать из Рамбуйе в Рошфор.

В 11 часов утра император покинул резиденцию Рамбуйе. Местные жители с самого раннего утра поспешили к дворцовым воротам, чтобы дождаться минуты, когда смогут увидеть императора; когда карета тронулась, раздались возгласы: «Да здравствует император!» Его Величество проехал дворцовый парк, чтобы выехать на дорогу в Шартр.

На следующий день, 1 июля, он был в Туре, где ненадолго остановился. Один из бывших камергеров императора, г-н де Мирмон, за которым послал герцог Ровиго (Савари), немедленно прибыл, чтобы пригласить императора отдохнуть в здании префектуры; он заверил императора, что ему не следует опасаться местного населения, которое было благодарно Его Величеству за все то, что он сделал для этого округа. Император поблагодарил его и продолжил поездку до самого Пуатье, где остановился пообедать в отеле «Де ла Пост», на самой окраине города. До этого времени ничто не нарушало спокойной и безопасной поездки путешественников, за исключением одного случая на пути между Сент-Аманом и Туром, когда мы услыхали скачущих галопом лошадей. Была ночь, было очень темно и ничего нельзя было разглядеть; и только когда всадники подъехали поближе, Сен-Дени узнал в них двух жандармов и сообщил об этом герцогу Ровиго. Они спросили у Сен-Дени, сидевшего на верхнем сиденье, кто находился в этой карете; Сен-Дени ответил им, что это строевые офицеры, направлявшиеся в Ньор. Оба жандарма подъехали поближе к карете, сняли шляпы и сообщили герцогу Ровиго, который спросил их, чего они хотят, что в окрестности бродят несколько бандитов и что жандармам приказано предупреждать путешественников об этом. Жандармы предложили свои услуги, которые не были приняты, и они отправились дальше, пожелав безопасного пути.

Отдохнув несколько часов от удручающей жары и освежив лицо, чтобы отделаться от назойливой дорожной пыли, император покинул отель «Де ла Пост» около четырех часов дня; в отель же он приехал в 11 часов утра. Когда император прибыл в Сен-Мэкс, местные жители пришли в волнение при виде кареты, запряженной четырьмя лошадьми, остановившейся перед почтовой станцией. Люди с нетерпением ждали новостей, надеясь получить их от путешественников, прибывших из Парижа, и толпа у почтовой станции становилась все больше и больше, как бывает в подобных случаях. У путешественников потребовали паспорта, которые потом долго не возвращали; генерал Беккер жестом подозвал жандармского офицера, пытавшегося пробраться к нему сквозь плотный слой толпы. Офицер вскоре узнал генерала Беккера, под началом которого он служил ранее; выполняя высказанную ему просьбу, он отправился в мэрию и вскоре вернулся оттуда не только с паспортами, но и с охранной грамотой, выданной муниципалитетом.

Как сказал мне Сен-Дени, эта толпа ничего дурного не замышляла против путешественников, но ее любопытство граничило с нескромностью; вполне могло случиться, несмотря на маскировку императора, что кто-нибудь из толпы мог узнать его, он таким образом стал бы предметом шумного и торжественного приема, чего императору не хотелось. Как только паспорта были возвращены, лошади рванулись от почтовой станции галопом по направлению к Ньору, заставив толпу расступиться по обе стороны, чтобы пропустить кареты.

На дороге в Ньор пришлось преодолевать довольно длинный крутой подъем к вершине холма; император вышел из кареты, так же как и его спутники, и некоторое расстояние прошел пешком, следуя за каретой. Сен-Дени шел рядом с каретой, и в этот момент к нему присоединился хозяин соседней фермы, который шел по той же дороге. Фермер внимательно вглядывался в императора и, наконец, стал спрашивать у Сен-Дени, кто эти путешественники. Сен-Дени ответил: «Это генералы, направляющиеся в Ньор». Пока они шли рядом с каретой, фермер расспрашивал Сен-Дени о новостях из Парижа, особенно интересуясь судьбой императора. Этот человек служил в армии во времена Консулата и Империи; был ранен в первых военных кампаниях, затем вернулся домой и теперь обрабатывал свои поля. Он рассказал Сен-Дени о своей радости, которая охватила его при виде трехцветного флага, развевавшегося с церковной колокольни в его деревне, и о своем разочаровании от возможного вида белого флага. Так, беседуя, они добрались до вершины холма; карета остановилась и фермер тоже, держа шляпу в руке. Он поздоровался с путешественниками, которые усаживались обратно в карету, одновременно отвечая на приветствия фермера. После чего карета понеслась по дороге с быстротой, на которую были способны лошади.

В 8 часов вечера император прибыл в Ньор очень уставшим и выразил пожелание отдохнуть в этом городе: карета отвезла его в гостиницу «Золотой шар». До этого города в течение всего путешествия из Рамбуйе никто не узнал императора.

Самая комфортабельная комната в этой скромной гостинице находилась как раз над кухней; простой деревянный пол разделял эти две комнаты, позволяя слышать в одной комнате все, что говорилось в другой. Ужин был среднего качества, а постель, приготовленная для императора, оказалась крайне неудобной, несмотря на все старания Сен-Дени сделать ее сносной. Никто в гостинице не подозревал о важности личностей путешественников. После ужина император лег спать и сказал Сен-Дени, чтобы он поставил ночник в камин, что противоречило привычкам императора. Как обычно, Сен-Дени спал на полу поперек двери, чтобы проснуться по первому вызову Его Величества. Шум в комнате под спальной комнатой императора не позволял ему заснуть. В 3 часа утра кто-то постучал в дверь комнаты, где спал Сен-Дени: он открыл дверь и спросил, чего хотят стучавшие в дверь люди. Это были два жандармских офицера, которые хотели поговорить с герцогом Ровиго (Савари) и с генералом Беккером: Сен-Дени показал жандармам, где находятся комнаты этих господ. Император, который не мог заснуть, спросил Сен-Дени, что случилось, и тот объяснил причину шума. Вскоре после этого наши кареты, задержанные у городских ворот Ньора для проверки паспортов, приехали в «Золотой шар» и подняли на ноги всю гостиницу. Император немедленно вызвал к себе генерала Гурго и спросил его, почему мы прибыли в Ньор с таким запозданием после приезда сюда самого императора. Генерал объяснил ему, что наши кареты, остановленные в Сен-Мэксе, задерживали в гостинице все время, пока проверялись паспорта; только тогда генерал Гурго понял, что ни один из полученных нами паспортов не был заполнен. Генерал спешно стал заполнять паспорта, пока кто-нибудь не пришел за ними. Последовавшая официальная проверка паспортов отняла у нас два часа, почти лишив нас скудного завтрака.

Императору рассказали, как жандармский полковник Буржуа, узнав генерала Гурго, поспешил вместе с генералом Сольньером предложить свои услуги императору. Префект города, г-н Буш, узнавший о присутствии императора в Ньоре, немедленно нанес ему визит, предложив здание префектуры в его распоряжение, а также свою карету, стоявшую во дворе гостиницы, для переезда в префектуру.

Вскоре новость о приезде императора распространилась по всему городу; 2-й гусарский полк получил команду: «По коням!»; повсюду господствовало состояние восторженного волнения, которое изменило решение императора покинуть город в то же утро, как он это планировал, и заставило его воспользоваться гостеприимством префекта и отдохнуть в его доме, поскольку он не смог этого сделать в «Золотом шаре».

Как только император приехал в префектуру, так сразу же улегся спать, но пока он спал, жители города проснулись и поспешили разделить радостное настроение двух полков, составлявших гарнизон Ньора. Все их разговоры касались только одного — просить императора возглавить армию бассейна реки Луары, находившуюся под командованием генералов Ламарка, Клозеля и Брайера, а также дивизию молодых гвардейцев.

Поскольку в моей карете хранилась значительная сумма денег, то я не хотел оставлять ее во дворе гостиницы и попросил лошадей, чтобы отвезти карету в префектуру. Поджидая лошадей, я прохаживался во дворе гостиницы, когда увидел генерала Лаллемана, приехавшего, чтобы присоединиться к императору. Удивившись тому, что я увидел его одного, я спросил его, как же это случилось, что с ним не было генерала де Лабудайера; генерал Лаллеман ответил, что тот, уступив нажиму со стороны семьи, остался в Париже, уверенный в том, что будут выполнены условия его сдачи врагу, и все, что говорил ему генерал Лаллеман, не могло изменить принятого им решения. После нашего разговора генерал Лаллеман отправился в префектуру, чтобы представиться императору. 48-часовая остановка императора в Ньоре позволила королю Жозефу присоединиться в этом городе к Его Величеству, так же как и графине Бертран. Приезд столь многих именитых людей в город Ньор вызвал у всех местных жителей сильнейший энтузиазм. Бурные приветственные возгласы народа в честь императора каждый раз, когда он появлялся на публике, наполняло его вполне заслуженным чувством гордости. Император высоко отозвался о работе администрации в этом департаменте.

Все кареты свиты императора остались во дворе гостиницы, а карета императора и моя были перевезены в префектуру. Я ждал, когда император проснется, но он первым вызвал меня. Было 11 часов утра: генерал Лаллеман, только что прибывший из Парижа, ознакомил императора со столичными новостями, которые взбудоражили воображение императора, а король Жозеф, приехавший позднее в этот же день, еще больше возбудил его. Генерал Клозель[222] был готов присоединиться к участию в любом плане, имевшем в виду поход на Париж. Генерал Брайер доказал свою преданность императору, начиная от Лиона и на всем пути до Парижа в период возвращения императора с Эльбы, поэтому можно было рассчитывать на его сотрудничество; только генерал Ламарк[223] не проявлял особого энтузиазма.

В тот вечер в префектуре дали обед, на который были приглашены городские гражданские и военные власти; слышалась музыка оркестров различных полков, и собравшаяся у префектуры большая толпа людей распевала патриотические песни в честь императора; вечером город был иллюминирован. Тем же вечером в Рошфор был послан генерал Гурго, чтобы выяснить, возможно ли было, покинув устье реки Жиронды, избежать встречи с британскими крейсерами, совершив плавание на легком корабле через судоходное русло Момассон, чтобы подплыть в море к американскому кораблю. Король Жозеф уверял, что в этом случае помощь капитана американского корабля будет гарантирована.

Возвращаясь в свою спальную комнату в этот вечер, император сказал мне, что он подумывал о том, чтобы направить меня в Рошфор, где я бы стал поджидать его, но решил, что я все же покину Ньор вместе с ним на следующий день. Вечер в префектуре продолжался до 11 часов; когда он ложился спать, император приказал мне явиться к нему в 3 часа утра с тем, чтобы сесть в кареты в четыре.

Воспользовавшись пребыванием императора в Ньоре, генерал Беккер направил следующую докладную записку правительству:

3 июля в 4 часа утра император поблагодарил префекта Ньора за его сердечное и искреннее гостеприимство, занял свое место в карете и двинулся в путь, сопровождаемый взводом 2-го гусарского полка, галопом следовавшего рядом с дверью кареты под командованием своего офицера. Его Величество был не в состоянии избежать восторженного приема со стороны местных жителей и за пределами города, приветствовавших его возгласами: «Да здравствует император!» — но как только мы проехали несколько лье от города, он не захотел и далее следовать с эскортом гусаров; поблагодарив офицера и весь взвод, выдал каждому гусару по золотому наполеону.

Вскоре после полудня того же дня император подъехал к зданию субпрефектуры Рошфора; кареты под командованием графа де Монтолона прибыли в город этой ночью, а на следующий день, 4 июля, вся свита императора собралась вместе. 5 июля также прибыл король Жозеф.

Находясь в этом городе, император оставался в гражданской одежде, но жители города вскоре узнали о его прибытии, и самые восторженные демонстрации горожан стали свидетельством горячих чувств, испытываемых народом по отношению к императору. Жители города, собравшиеся под окнами императора, ждали момента, чтобы увидеть его и выразить свои чувства любви к нему и скорби. Император несколько раз выходил на балкон своих апартаментов, и каждый раз толпа народа приветствовала его с неослабным энтузиазмом. Император сохранял хладнокровие, и казалось, что ему безразлично, что происходит вокруг него.

В этом городе герцог Ровиго сумел пустить в обращение 100 000 франков в чеках, которые он имел на счету императора, обменяв их на золотые монеты. Я же заказал двенадцать поясов из оленьей кожи, чтобы распределить между ними 100 000 экю[224] золотом, составлявшие нашу казну, которую таким образом стало легче переносить с собой двенадцати членам окружения императора.

Его Величество узнало в Рошфоре, что временное правительство отказало ему в той мебели, которую он просил, и что библиотекарь императора г-н Барбье не смог получить разрешения на отправку ему его Трианонской библиотеки. К императору пришли делегации от городов и от армии с мольбой не покидать их. Император ответил, что теперь это уже слишком поздно; его советы, мнение и служба были с презрением отвергнуты, враг уже находился в Париже, и его вмешательство означало бы, что к вражескому вторжению на территорию страны добавились бы ужасы гражданской войны. Конечно, он мог, опираясь на гарнизон Экса, усиленный войсками, находившимися в Рошфоре, принять приглашение генералов Ламарка и Клозеля. Но это решение не принесло бы пользы родине; оно могло быть выгодным только для него лично. Но его патриотизм слишком велик, чтобы заниматься своей личной персоной, когда столько невзгод готово выпасть на долю Франции. Император попросил гофмаршала записать имена тех армейских офицеров, которые составили пришедшую к нему делегацию, а также тех депутатов города, которые подобным же образом явились к нему, чтобы выразить свою преданность и извинения.

Телеграф между Рошфором и Парижем постоянно работал в течение тех пяти дней, когда император находился в этом городе. На императора оказывался нажим, чтобы он сел на корабль. Военно-морской флот не отставал от армии в своих предложениях помочь Его Величеству избежать наблюдения британских крейсеров. Свою помощь предложил капитан Воден. Капитан Бессон, командовавший датским кораблем, предложил себя в полное распоряжение императора, обещая отвезти его в Соединенные Штаты и спрятать его на своем корабле так, чтобы все поиски британских крейсеров не увенчались успехом; но всю эту затею император считал недостойной себя.

8 июля император выехал из Рошфора и проследовал в Фурас, чтобы взойти на борт фрегата «Заале», которым командовал капитан Филибер; все жители города выстроились вдоль дороги, по которой следовал император, дружно провозглашая в его честь только одну здравицу: «Да здравствует император!» В 10 часов вечера император был на борту фрегата.

9 июля он покинул корабль, чтобы осмотреть фортификации острова Экс, где был встречен с огромным энтузиазмом населением острова и его гарнизоном. Затем он вернулся на борт фрегата, чтобы позавтракать. 10 и 11 июля император не покидал фрегата; он послал герцога Ровиго (Савари) и графа де Лас-Каза выяснить, прислана ли охранная грамота, обещанная временным правительством, чтобы он мог проследовать в Соединенные Штаты. Эти господа удостоверились в том, что охранные грамоты для императора и его сопровождения не высланы и что французские фрегаты будут атакованы, если попытаются выйти в открытое море. Они сообщили императору, что если он пожелает отправиться в Англию, то капитан «Беллерофонта» заверил их, что императору на борту этого корабля будет оказан радушный прием. После этой беседы представителей императора с капитаном «Беллерофонта» британский корабль приблизился вплотную к нам и бросил якорь на рейде Баск. Охранные грамоты все еще не прибыли, и стало очевидно, что они хотели, чтобы Его Величество сдался сам по собственной воле.

В Рошфор только что прибыл караван фургонов с имуществом императорского обслуживающего персонала, во главе которого был Шовен, управляющий службой обслуживания, а с ним большое число мужчин-слуг. Шовен поднялся на борт «Заале», чтобы получить указания от гофмаршала и попросить денег на оплату конюхов и на урегулирование расходов, понесенных в пути из Парижа в Рошфор. Средства на транспортировку такого большого количества вещей отсутствовали, император сам нуждался в деньгах, и поэтому Шовену было сказано, чтобы он распродал привезенные вещи и из вырученной суммы взял деньги, необходимые для выдачи людям.

12 июля император покинул «Заале» и решил остановиться на острове Экс, где ему предложили самые различные способы, чтобы ускользнуть от англичан. Императора с энтузиазмом приветствовали жители острова, заполнившие его берег. Официальные депеши из Парижа предлагали императору немедленно покинуть Францию из-за опасения возможных самых неблагоприятных последствий; с другой стороны, жители острова просили его остаться на острове, заявляя, что они защитят императора от его врагов.

Король Жозеф, который всегда был предан императору, приехал 13 июля на остров, чтобы предложить самому сдаться англичанам под видом Его Величества и тем самым дать императору возможность ускользнуть от англичан. Император обнял его и отверг его предложение, попрощавшись с ним при этом и попросив позаботиться о собственной безопасности.

К гофмаршалу пришли молодые морские офицеры и предложили, чтобы император сел на береговой шлюп: это были г-да Жантиль, Дюре, Поттье, Сали и Шатонеф. Все они ручались, что смогут проскользнуть между британскими крейсерами, оставшись ими не замеченными. Император был тронут такой преданностью ему и в какой-то момент решил довериться их мужеству и разделить вместе с ними их рискованное мероприятие. На борт шлюпа были перенесены некоторые личные вещи императора. Но у этого шлюпа был недостаток, который заключался в том, что из-за нехватки воды и провизии он был бы вынужден остановиться где-то на побережье. Этот план не стали реализовывать, личные вещи императора разгрузили обратно с этого шлюпа. Датский корабль под командованием капитана Бессона представил гораздо лучший шанс: граф Бертран и герцог Ровиго (Савари) отправились на корабль. Туда были доставлены провизия, оружие и некоторые личные вещи императора; было назначено время отплытия, но оно не наступило, так как уже были приняты другие решения.

14 июля на борт «Беллерофонта» были посланы граф де Лас-Каз и генерал Лаллеман. Капитан «Беллерофонта» Мэтленд сообщил им, что им получены приказы взять на борт корабля Наполеона и его свиту и оказать им самый радушный прием со всеми подобающими сану императора почестями. Эти господа вернулись к императору и доложили Его Величеству о результатах своей миссии. Капитан Мэтленд не гарантировал, что императору и его людям будут выданы паспорта в Америку. Перед этой встречей генерал Лаллеман был направлен в устье реки Бордо, чтобы обеспечить там проход корабля.

В Рошфоре попусту была потеряна масса времени, и задержка в пребывании там могла быть отнесена за счет неопределенности указаний со стороны временного правительства, за счет продолжительного ожидания паспортов, из-за неблагоприятных ветров и из-за блокады британскими кораблями выхода в открытое море.

Если бы император был один, он бы не колебался сделать выбор; еще в Ньоре он заявил: «Как только появится Маршан, я сразу же поеду в Рошфор и сяду на первый же корабль, который найду, и отправлюсь в Америку, а уже потом все остальные мои люди могут добраться туда вслед за мной и присоединиться ко мне». Отказавшись в силу различных обстоятельств от реализации этого решения, император оказался вынужденным заниматься своими людьми, обремененными семьями, в результате чего он сам проявил нерешительность. Прежде чем принять окончательное решение, император пожелал посоветоваться с людьми, наиболее близкими к нему: он собрал их вместе и представил на их обсуждение вопрос, должен ли он сдаться англичанам; в ответ он выслушал несколько мнений. Один из свидетелей этого совещания рассказал мне, что граф де Лас-Каз, герцог Ровиго (Савари) и граф Бертран со свойственными им чувствами лояльности и великодушия, поставив себя на место британского кабинета министров, посчитали, что Его Величество будет принят с уважением, подобающим достойному противнику, ставшему жертвой превратностей судьбы. Другие, а именно генералы Лаллеман, Монтолон и Гурго, не разделяли этого мнения: менее уверенные в готовности англичан проявить гостеприимство, они советовали императору не сдаваться англичанам и просили Его Величество не принимать подобного решения.

Генерал Лаллеман, которого император посылал в Ла-Рошель, заявил, что в устье реки Бордо находятся несколько судов без парусов, капитаны которых готовы предложить свои услуги, заявляя при этом, что смогут пройти незамеченными между британскими кораблями: все наперебой соперничали за право добиться чести спасения императора и за то, чтобы отвезти его в Америку. Генерал Лаллеман беседовал с капитанами этих судов, людьми очень смелыми. Император легко мог добраться до них сухопутным путем: требовалось всего лишь обмануть следивших за нами людей. Для этого императору следовало притвориться больным. Чтобы это выглядело более правдоподобным, императору нужно было только оставить после своего отъезда Маршана, который бы отвечал в течение 24 часов на вопросы относительно заболевания императора. Генерал Лаллеман был уверен, что он сможет переправить императора сухопутным путем в Сент и посадить его на борт судна до того, как кто-либо узнает о его побеге. Этот план подвергся бурному обсуждению, и его противники одержали верх. Император вернулся в свою комнату, сказав сопровождавшему его гофмаршалу: «Опасность всегда присутствует тогда, когда приходится отдаваться в руки врагов, но лучше пойти на риск, доверившись их чести, чем попасть в их руки в качестве законного пленника».

Это перетягивание каната, которому император подвергался в течение нескольких дней, наконец закончилось, и фатальное решение императора отдаться в руки англичан было принято. Никто тогда ничего не знал об острове Св. Елены. Граф Бертран рассказал мне, что во время этого совещания генерал Лаллеман был единственным человеком, который всеми силами своей души противился этому решению.

Решение императора отдаться в руки англичан в основном приписывалось влиянию на него со стороны графа и графини Бертран. Графиня Бертран не скрывала своего желания, чтобы император отправился в Англию, и она никогда не сомневалась в том, что он будет там принят с почетом и со всей пышностью, соответствующей коронованной особе. Она придерживалась подобного мнения благодаря благородству своей души, а также потому, что чувствовала себя вдохновленной громкой славой императора. Она оказала мне честь, поделившись со мной этими чувствами, но они не имели никакого влияния на решение, принятое Его Величеством. На острове Святой Елены, перелистывая страницы небольшой книги под заголовком «Воспоминания госпожи Дюран» (дамы, находившейся в составе свиты императрицы Марии Луизы,) император прочитал в этой книге высказывание об особой роли графини Бертран в истории выдачи императора англичанам: он взял карандаш, отметил параграф с этим высказыванием и написал: «Неправда». Я уже упоминал о том, что люди, которых он мог считать своими близкими друзьями, такие, как герцог Виченцский (Коленкур) и граф де Лавалетт, давали ему точно такой же совет в Елисейском дворце, перед его отъездом из Парижа; тот же самый совет ему давали и другие люди. Необходимость расстаться с большой свитой в том случае, если бы он сделал иной выбор, возможно, тоже повлияла на принятое им решение.

Приняв его, император написал следующее письмо принцу-регенту Англии, которым будут вечно восхищаться и которое покроет позором британское правительство того времени:

Генерал Гурго, которому было поручено вручить это письмо английскому принцу-регенту, взошел на борт английского крейсера: его сопровождал граф де Лас-Каз, который сообщил капитану «Беллерофонта», что на следующий день, 15 июля, на борт корабля прибудет император.

И действительно, на следующий день, в 6 часов утра, бриг «Ястреб», плывший под белым флагом перемирия, принял императора на борт и перевез его к «Беллерофонту». Лица всех французских моряков выражали глубокую скорбь, и, когда британская командирская шлюпка приблизилась к бригу, чтобы забрать на свой борт императора, можно было слышать самые душераздирающие возгласы: французские офицеры и матросы с отчаянием в душе наблюдали за сценой, как Его Величество вручает свою судьбу великодушию нации, чье вероломство им было хорошо известно. Попрощавшись с французской командой и бросив прощальный взгляд в сторону прекрасной Франции, от чьей судьбы он отрекался, император сел в британскую командирскую шлюпку. Возгласы «Да здравствует император!» вперемежку с громкими рыданиями сопровождали императора до тех пор, — пенса он не прибыл на борт «Беллерофонта». Отчаяние, охватившее французских моряков, было столь сильным, что некоторые из них рвали на себе волосы, а другие в ярости сбросили с себя шляпы и топтали их ногами.

К сожалению, император не воспользовался услугами французского фрегата «Медуза», отдав предпочтение фрегату «Заале»; капитаны этих двух фрегатов обладали разной степенью решительности. Капитан фрегата «Заале», человек, обладавший сухим характером, был лоялен Бурбонам и не собирался ничего предпринимать для спасения императора. Капитан фрегата «Медуза», с другой стороны, был переполнен чувством преданности делу бонапартизма. Его девизом было: «Спасти императора или умереть за него». Он самым серьезным образом рассматривал возможность нападения на «Беллерофонт» силами обеих французских фрегатов, чтобы дать возможность бригу «Ястребу» выйти с императором в открытое море. Этот благородный поступок был еще возможен в тот день, когда император взошел на борт брига «Ястреб», но на следующий день присутствие на бриге адмирала Отама сделало это невозможным. Узнав о решении императора сдаться англичанам, добрый капитан Пене воскликнул: «Ах, ах! Почему он не сел на мой корабль, выбрав для этого «Заале»! Я бы прорвался с ним, несмотря на британские крейсера. И в какие же руки, он отдает себя! Кто мог дать ему подобный жестокий совет?

Эта нация представляет собой не что иное, как сплошное вероломство! Бедняга Наполеон, с тобой все кончено, ужасное предчувствие говорит мне об этом!»

Когда император покидал бриг «Ястреб», генерал Беккер подошел к Его Величеству и спросил его, должен ли он сопровождать его на борт «Беллерофонта». Император ответил ему: «Ничего подобного не делайте, они обязательно скажут, что вы передаете меня в руки англичан». Генерал схватил руку императора, который протянул ее ему, покрыл ее поцелуями и, подняв глаза, полные слез, сказал: «Сир, будьте более счастливыми, чем мы все!»