Наполеон. Годы изгнания

Глава десятая

Император на борту «Беллерофонта» — Торбей — Плимут — Наполеон-пленник — Придирки — «Нортумберлэнд» — К Святой Елене

Когда император прибыл на борт «Беллерофонта»[225], его на верхней ступеньке лестницы встретил граф де Лас-Каз, который представил императора капитану Мэтленду[226]. Солдаты, находившиеся на корабле, стояли под ружьем, а весь экипаж корабля выстроился для встречи императора. «Я пришел, — заявил император капитану Мэтленду, — чтобы отдать себя под защиту британских законов». Капитан ответил ему низким поклоном и провел его вниз в свою каюту, где через несколько минут императору были представлены офицеры корабля. Графини Бертран и Монтолон, а также их дети оставались на палубе; затем их провели в их каюты. Император зашел в предназначенную для него каюту, а затем вновь появился на палубе. Капитан Мэтленд предложил императору осмотреть корабль, на котором поддерживались превосходный порядок и идеальная чистота. Бриг «Ястреб», доставивший нас, был готов к отплытию. Прежде чем он отплыл, гофмаршал передал капитану брига следующее письмо для генерала Беккера:

В этот полдень, когда мы плыли по направлению к Англии, мы увидели, как к нам приближался британский военный корабль «Величественный» под командованием адмирала Отама[227], который отдал приказ «Беллерофонту» спустить якорь, а сам привел свой корабль вплотную к «Беллерофонту». Этот высокопоставленный офицер немедленно перешел на борт нашего корабля, чтобы нанести визит императору и попросить его оказать ему честь посетить его корабль и принять участие в легком завтраке. Император, поговорив с гостем некоторое время, заявил ему, что принимает его приглашение.

На следующий день, когда император вышел из своей каюты, чтобы отправиться на борт «Величественного», он увидел, что моряки стояли под ружьем. Остановившись перед ними, он попросил их проделать некоторые упражнения с оружием, включая скрещивание штыков, что они четко исполнили. Император, приблизившись к одному из матросов, с силой потянул ствол ружья книзу, чтобы испытать физическую силу матроса. Не обнаружив у него достаточного сопротивления, император выхватил у матроса ружье и, к большому удивлению всех присутствовавших, продемонстрировал, как следует крепко держать ружье.

Когда император прибыл на адмиральский корабль, весь его экипаж выстроился в парадной одежде для встречи императора, а солдаты стояли под ружьем. На своем корабле адмирал Отам оказал императору почести, соответствовавшие коронованной особе. Сен-Дени, сопровождавший императора, рассказал мне, возвратившись на борт «Беллерофонта», что прием по своему уровню был в высшей степени монаршим. Император во время визита держался очень любезно по отношению к адмиралу и, покидая корабль «Величественный», поблагодарил его за искренний и сердечный прием.

В тот же вечер мы вновь продолжили плавание к берегам Англии. Такое явное усердие англичан угодить нам вселило в нас надежду, что в Англии нас ждет прием не хуже. Но, увы, нам предстояло столкнуться с совершенно иным приемом.

Офицеры императорской свиты были размещены в каютах первой артиллерийской батареи. Императору была предоставлена большая каюта в кормовой части верхней палубы; до размещения в ней императора она служила столовой и одновременно гостиной. Сейчас в ней каждую ночь спал один из адъютантов императора, точно так же как и в Париже. Чтобы быть рядом с императором, я спал в его спальне, а Сен-Дени — снаружи, расположившись на полу поперек двери.

Граф де Лас-Каз служил в свое время морским офицером, и император часто вызывал его к себе, расспрашивая о курсе, по которому следовал корабль. Для него стало очевидным, хотя ветер и без этого был неблагоприятным и кораблевождение — трудным, что корабль плывет не так быстро, как предполагалось; причину этого нам еще предстояло узнать. Во время этого плавания император обратил внимание на то, что граф де Лас-Каз носит только орден Примирения. Император вручил ему еще крест ордена Почетного Легиона, сказав при этом, чтобы он носил его, если он еще признает за императором право исправить свою оплошность, не пожаловав ему этой награды ранее. Во время первых дней плавания император не был подвержен морской болезни, чего нельзя было сказать о его офицерах и его свите, которые почти все заболели ею с самого начала плавания. 24 июля, прибыв в Торбей в 8 часов утра, император узнал, что генерал Гурго не получил разрешения от британского адмиралтейства высадиться на берег Англии и что ему запрещена Любая связь с берегом. Этот генерал доложил о всем случившемся императору, который ничего хорошего не увидел в отказе разрешить его адъютанту лично вручить британскому принцу-регенту письмо, которое он имел при себе. Капитан корвета «Слейни»[228], на борт которого был перевезен генерал Гурго после того, как корвет бросил якорь в Торбее, информировал генерала, что он получил приказ не разрешать генералу связываться с берегом и что сам капитан вручит письмо, которое Гурго должен был отвезти в Лондон. Как бы сильно генерал ни протестовал, все равно он своего не добился; корвет «Слейни», на котором он находился под наблюдением, можно было рассматривать как находившийся в карантине до тех пор, пока в том же заливе не бросил якорь прибывший «Беллерофонт». Сразу же по прибытии капитан Мэтленд направил курьера лорду Кейту[229], который находился в Плимуте. Одеваясь после сна, император выглянул из иллюминатора своей каюты и, увидев очаровательные домики, разбросанные вдоль береговой линии, заявил, что был бы рад жить в одном из них в уединении под именем Мюирона, одного из своих адъютантов, убитого в тот момент, когда он своим телом прикрывал императора, или под именем Дюрока[230], к которому он питал самые теплые чувства. Один из владельцев домов, которые так понравились императору, послал Его Величеству фрукты. Покинув свою каюту, император направился на капитанский мостик в сопровождении графа де Лас-Каза. Вокруг «Беллерофонта» собралось множество лодок с местными жителями, жаждавшими увидеть императора. Император, приблизившись к краю мостика, приветствовал их и в ответ услыхал возгласы одобрения. Несмотря на все эти благожелательные чувства местных жителей, им все же не удалось развеять зловещие предчувствия, охватившие наши души.

В ночь с 25 на 26 июля мы отплыли в Плимут, куда мы прибыли 26 июля, через десять дней после выхода из Рошфора и через двадцать семь дней после того, как покинули Париж. В Плимуте мы стали свидетелями гораздо большего скопления людей на небольших лодках. Море было буквально запружено ими на большом расстоянии от корабля. Несомненно, английские власти опасались интереса местных жителей к императору, в связи с чем был отдан приказ отгонять эти лодки подальше от корабля. Люди, которым вменили в обязанность выполнение этой задачи, взялись за дело с отвратительной жестокостью, не обращая внимания на возможные несчастные случаи, которые могли возникнуть при столкновении их лодок с лодками, переполненными мужчинами, женщинами и детьми, все они кричали от ужаса.

С момента появления императора на борту корабля с обеих сторон к двери каюты были приставлены два охранника; один из них, ирландец по рождению, выбрав минуту, когда он считал, что за ним не наблюдают, перекрестился, дав мне понять, что он католик, и шепотом сказал: «Святая Елена плохо для императора». Первый стюард капитана Мэтленда, бывший на берегу и вернувшийся на борт корабля, сказал мне то же самое. Я хранил эту печальную новость при себе, но верил в возможность депортации, слух о которой циркулировал еще на острове Эльба, поскольку это было идеей Венского конгресса. В этот момент враги императора заходили еще дальше: на своем совете они обсуждали вопрос о том, не могут ли они передать императора в руки Людовика XVIII, чтобы тот насладился местью. Как говорят, свою страну от этого позорного поступка спас герцог Сассексский[231]. Мы старались прочитать судьбу, ожидавшую нас, на лицах тех, кто сходил на берег. Капитан Мэтленд, когда он вернулся на борт корабля, не мог скрыть охватившего его смятения и был чрезвычайно подавлен печальными новостями, которые он был обязан сообщить. Его молчание в ответ на каждый вопрос было слишком многозначительным, чтобы не ошибиться в истине. И если еще оставались какие-то иллюзии, то письмо леди Клаверинг[232] графу де Лас-Казу и информация, секретным образом полученная герцогом Ровиго (Савари), развеяли все сомнения относительно судьбы, которую союзные монархи предназначали для императора.

Утром 27 июля рядом с нами бросил якорь фрегат «Евротас»[233]; немедленно стали распространяться слухи, что ближайшей ночью фрегату предстоит похитить императора. Императору было известно об этих ходивших слухах, но своим поведением он не дал никаких поводов для того, чтобы люди могли поверить в то, что он хотя бы немного принял на веру подобную вероломную сплетню. Более того, он, казалось, не сомневался в своем доверии британской справедливости. В тот же день капитан Мэтленд сообщил гофмаршалу, что он только что получил приказ переправить на борт фрегата «Евротас» всех офицеров, которые не имели отношения к личному персоналу императора. Это решение британского кабинета министров должно было быть объявлено лордом Кейтом в течение дня; тревожное состояние все более охватывало нас. Лорд Кейт, действительно, прибыл на борт «Беллерофонта» 28 июля с получасовым визитом к императору, но это был визит вежливости, и лорд Кейт ни словом не обмолвился о намерениях британского правительства. И только через три дня, 31 июля, этот адмирал и заместитель государственного секретаря Банбери[234] прибыли на борт «Беллерофонта» и просили чести быть принятыми императором. Они были представлены императору, оставались с ним около тридцати минут и ушли, оставив на столе следующее официальное заявление британского правительства, после того как устно сообщили ему перевод этого документа:

«Так как представляется целесообразным, чтобы генерал Бонапарт знал, без какой-либо дальнейшей задержки, о намерениях британского правительства относительно его личности, то ваша светлость (адмирал Кейт) сообщает ему следующую информацию:

Нашему долгу по отношению к нашей стране и к союзникам мало бы соответствовало то обстоятельство, что генерал Бонапарт сохранит средства или возможность вновь нарушить мир в Европе. Поэтому абсолютно необходимо, чтобы он был ограничен в своей личной свободе.

В качестве его будущей резиденции выбран остров Святой Елены; климат острова здоровый, а его местоположение позволит обращаться с ним с большими привилегиями, чем это было бы возможно еще где-либо, принимая во внимание обязательные меры предосторожности, которые будут приняты для обеспечения безопасности его личности.

Генералу Бонапарту разрешается выбрать среди людей, которые сопровождали его в Англию — за исключением генералов Савари и Лаллемана, — трех офицеров, которым вместе с его врачом и двенадцатью слугами будет разрешено последовать за ним на остров Святой Елены, но которым никогда не будет разрешено покинуть остров без одобрения со стороны британского правительства.

Контр-адмиралу сэру Джорджу Кокбэрну[235], назначенному главнокомандующим военно-морской базы на мысе Доброй Надежды и на примыкающих океанах, поручено доставить генерала Бонапарта и его свиту на остров Святой Елены. Сэр Джордж Кокбэрн получит подробные инструкции относительно выполнения этой обязанности.

Сэр Джордж Кокбэрн, возможно, будет готов к отплытию через несколько дней, поэтому желательно, чтобы генерал Бонапарт[236] немедленно выбрал людей, которые должны сопровождать его».

Император с величайшим хладнокровием выслушал заявление правительства Англии, не проявив при этом никаких эмоций. Когда лорд Кейт и сэр Генри Банбери кончили говорить, он заявил им: «Я являюсь гостем Англии, но не ее пленником. Я прибыл сюда по своей воле, чтобы вручить себя под защиту британского закона. Правительство нарушило законы своей страны, права народа и священные права гостеприимства в отношении моей личности. Я выражаю протест и взываю к британской чести».

Покидая императора, адмирал и заместитель государственного секретаря заверили его, что они немедленно передадут британским министрам только что услышанные слова.

В тот же вечер капитан Мэтленд передал адмиралу Кейту следующее письмо:

Немедленно после ухода лорда Кейта и сэра Генри Банбери император вызвал к себе гофмаршала. Эмоции от неблаговидного решения британского правительства никак не отразились на лице императора. В сопровождении гофмаршала он вышел на палубу корабля и появился перед стремившейся увидеть его толпой людей с тем же выражением лица, что и в течение предшествовавших дней. Но нас ожидала в высшей степени неприятная картина: на некотором расстоянии от «Беллерофонта» мимо проплывали несколько кораблей, на борту которых находились наши раненые офицеры и солдаты, взятые в плен в битве при Ватерлоо.

Вернувшись в свою каюту, император долгое время оставался наедине с гофмаршалом, резким тоном обсуждая с ним создавшуюся ситуацию и быстрым шагом прохаживаясь по каюте. Когда гофмаршал вышел из каюты императора, он сказал мне, чтобы я принес в его каюту несколько ящиков, в которых хранились серебро и драгоценности, а также ценные бумаги, порученные мне и хранившиеся в дорожном саквояже. Вышедший из каюты император повторил то же, что мне сказал гофмаршал; после того как я выполнил данные мне поручения, я вернулся с императором в его каюту в соответствии с его указанием. Когда я вошел в каюту, я обратил внимание на то, что все иллюминаторы плотно прикрыты занавесками; они были из красного шелка, придававшего каюте мистический вид. Император был уже без мундира, заявив, что он хочет немного отдохнуть. Продолжая раздеваться, император распорядился, чтобы я читал ему книгу «Жизнь знаменитых людей», лежавшую на его столе, начиная со страницы, на которой он сделал отметку. Я был поражен распоряжением императора, которое он только что сделал, приказав мне отнести все те вещи в каюту гофмаршала. Я знал, что он носил на себе то, что позволило бы ему отрешиться от врагов, если бы, к несчастью, он попал в их руки или если бы кто-то попытался совершить в отношении его личности бесчестный поступок. Меня, словно молния, пронзила мысль о гибели императора; в какой-то момент я почувствовал неописуемые страдания. Я весь был охвачен тревогой в предчувствии драмы, которая могла разразиться на моих глазах. Я почувствовал, как моя кровь приливает к сердцу, когда император, не снимая покрывала с постели, сказал мне: «Ну, читай же». Я взял книгу и стал читать с достаточной твердостью в голосе, не позволившей ему догадаться о подозрении, возникшем в моей душе. После получасового чтения, закончившегося смертью Катона, император встал с постели из-под покрывала с таким спокойным и невозмутимым видом, что все мои страхи сразу же исчезли, и тут же облачился в свой халат. Что же касается обстоятельств смерти Катона, то император однажды упомянул о них следующим образом: «Он был неправ; после смерти Цезаря, объединившись с сыновьями Помпеи, он таким образом становился первым человеком республики». Это воспоминание о смерти Катона не могло быть применимо к положению императора, который, подобно новому Прометею, отплывал к берегам острова Святой Елены.

В нем утвердилась непреклонная решимость жить и демонстрировать цивилизованной Европе, на что способна великая душа, оказавшись в несчастье. Император вызвал к себе гофмаршала. Когда тот пришел, я вышел из каюты императора и в гостиной обнаружил герцога Ровиго (Савари) и генерала Лаплемана, вместе обсуждавших свое изгнание, лишавшее их возможности разделить судьбу императора. Никто из них не сомневался, что их собираются передать французскому правительству; оба, казалось, испытывали чувство пренебрежения к возможной смерти, ожидавшей их. Однако они сожалели, что им предстоит встретить смерть от рук французов на площади Гренель, вместо того чтобы обрести ее на одном из двадцати полей сражения. «Знаешь ли, Савари, — заявил генерал Лаллеман, — мы так часто ускользали от смерти, что она, рано или поздно, должна нас настигнуть». Спокойствие этих двух генералов, говоривших о своем неминуемом конце, вызывало воспоминание о каких-то старомодных идеалах, все еще сохранившихся в их характерах.

Покидая каюту императора, гофмаршал держал в руке список тех людей, которые, оказавшись более счастливыми, чем другие, должны были сопровождать самого замечательного, наиболее совершенного гения современности в его изгнании на остров Святой Елены. Этот выбор пал на гофмаршала, выразившего желание следовать вместе с супругой и детьми за императором, куда бы тот ни направился.

Император внес в список имена генерала де Монтолона[237] и членов его семьи; графа де Лас-Каза, чей ум и знания он высоко ценил в прошлом, а также его сына; генерал Гурго, входивший в состав персонала личного обслуживания императора в качестве первого адъютанта, который с полным основанием мог рассчитывать на расположение императора, завершал список отобранных лиц. Британское правительство разрешило включить в список только трех офицеров, император внес в него четырех. Адмирал Кейт согласился с этим пожеланием императора, добавив к списку графа де Лас-Каза в качестве секретаря канцелярии императора. К этому списку был приложен список лиц обслуживающего персонала: г-да Маршан, Сен-Дени, Новерраз, Киприани, Пьеррон, Лепаж, два брата Аршамбо, Руссо и Жантилини; все они, за исключением Лепажа, находились вместе с императором на острове Эльба[238].

Гофмаршалу разрешили взять с собой двух слуг — Бернара, его жену и их ребенка. Г-же де Монтолон дали разрешение выехать на остров Святой Елены с ее горничной мадемуазель Жозефиной[239]. С генералом Гурго выехал его слуга, чье имя не было в списке лиц, сопровождавших императора, поэтому ему не разрешили покинуть корабль, когда все прибыли на остров Святой Елены, и он должен был с первым кораблем отправиться обратно во Францию.

Таким образом судьба каждого была решена, и все начали готовиться к долгому плаванию. Хладнокровие пришло на смену тревожному состоянию, которое всех охватило в связи с решением британского правительства в отношении императора.

Решение сдаться англичанам, рекомендованное одними и встретившее возражение со стороны других, тем не менее никому не могло дать повода поверить в то, что подобный грубый произвол все же может произойти, но для тех, кто позволил ввести себя в заблуждение надеждой на то, что императора ожидает блестящий прием, когда он высадится на берег Англии, разочарование было жестоким. Графиня Бертран стала жертвой самых черных предчувствий; Святая Елена пробудила в ней воспоминания о потере ребенка, который скончался в прошлом году на Эльбе. С этой потерей она никак не могла примириться. В этой новой ссылке она видела могилы для ее уцелевших детей, которых она страстно любила. Она настолько обезумела, что бросилась к императору и вошла в его каюту без всякого предупреждения. Она умоляла императора, если он отправится на остров Святой Елены, не брать с собой ее мужа, потому что там она потеряет своих детей. Император, который находился в каюте вместе с графом де Лас-Казом, был захвачен врасплох этим неожиданным появлением графини, однако увидев, что она находится в состоянии сильнейшего горя, постарался образумить ее и успокоить. Тем не менее обострение нервного расстройства у этой дамы было настолько сильным, что, покинув каюту императора, она подбежала к иллюминатору в своей каюте и выбросилась бы через него в море, если бы ее вовремя не остановили. Этот пример отчаяния дает представление о сильном возбуждении, охватившем каждого из нас. Графиня Бертран преодолела свою антипатию к острову Святой Елены, справилась со страхом потери там своих детей, последовала за императором в это место его ссылки и была рядом с ним, когда он умирал.

Прошло три или четыре дня в ожидании часа, когда «Нортумберлэнд» закончит приготовления к своему отплытию, и ничто не указывало на то, что британское правительство намерено что-либо изменить в своих ранее принятых решениях. Император продиктовал графу де Лас-Казу следующее письмо с протестом и попросил капитана Мэтленда направить письмо адмиралу Кейту:

В ночь на 4 августа мы покинули нашу стоянку в Плимуте и проследовали в Старт-Бей, чтобы дожидаться «Нортумберлэнда», который заправлялся в Портсмуте. Море было бурным, и я ужасно страдал от морской болезни. Нас сопровождали корабль «Тоннант» и фрегат «Евротас». Хотя стоянка в Старт-Бее была отвратительной и море продолжало бушевать, но император от морской болезни не страдал.

6 августа был получен сигнал о прибытии «Нортумберлэнда», которому предстояло отвезти нас на Святую Елену. Подготовка этого корабля к плаванию еще не была завершена, и, как нам сообщили, он не мог выйти в море в течение ближайших шести или восьми дней. А до этого времени мы должны были стоять на якоре, покачиваясь на бурных волнах взад и вперед. В тот же день нас посетил адмирал Кейт, чтобы представить нам адмирала Кокбэрна. Адмирал Кейт также сообщил нам, что соответствующие инструкции кабинета министров Англии предусматривают подробный осмотр наших вещей до того, как мы покинем «Беллерофонт».

Ниже следуют инструкции, переданные адмиралом Кейтом капитану Мэтленду:

Капитан Мэтленд под свою личную ответственность оставил у нас шпаги, забрав только огнестрельное оружие.

Инструкции от британского кабинета министров, переданные адмиралу Кокбэрну, касались гораздо больших подробностей. Ниже приводится следующая выдержка из них:

Гофмаршал сообщил мне об этом обыске личных вещей императора; он объяснил мне, что время, выбранное для этой процедуры, приурочено к отправке этих вещей с «Беллерофонта» на «Нортумберлэнд» и что я должен оставить только 80 000 франков в одном из серебряных ящиков: изъятую сумму я должен был распределить между всеми лицами, сопровождавшими императора, а позднее они же должны были вернуть эти деньги. В назначенный день адмирал, как он об этом объявил ранее, появился вместе с г-ном Глоувером[240] и с офицером таможни. Я собрал в одну комнату все сундуки, в которых хранились серебряная посуда, позолоченная посуда, севрский фарфор, столовое белье и белье для ванной комнаты; все эти сундуки были открыты для англичан. Я предъявил им 4000 золотых наполеонов, которые они забрали. Увидев, что во время этого осмотра только я представлял французскую сторону, адмирал покинул комнату еще до начала всей этой операции, оставив меня с офицером таможни и с г-ном Глоувером для составления описи всех вещей, принадлежавших императору. Англичане выглядели явно удивленными, увидев малое количество вещей, представленных для их просмотра. Несомненно, оценивая материальное положение императора, они ожидали увидеть баснословное обилие ценностей, а на деле перед их глазами предстали жалкие остатки императорских вещей, едва ли стоившие того, чтобы выставлять их напоказ. Они не знали, что озабоченный исключительно делами Франции, император уделял внимание только величию родины и благосостоянию страны. После Ватерлоо его бескорыстие оставило бы его без гроша в кармане, если бы не такие его друзья, как герцог Виченцский (Коленкур), герцог Бассано (Маре) и граф де Лавалетт вместе с г-ном Лаффиттом, которые занялись тем, что собрали для него несколько миллионов. Именно эти деньги шесть лет спустя стали основой его завещательных отказов.

После того как была составлена опись имущества императора, я подписал ее вместе с англичанами, которые вручили мне расписку на 4000 наполеонов. Эти деньги должны были расходоваться на нужды генерала Бонапарта, когда он прибудет на Святую Елену. Мой слух, даже больше, чем моя душа, с чрезвычайной болью воспринял этот титул императора, и моя национальная гордость была ранена до крайности. До этого времени мне и в голову не приходило, что британское правительство, признавшее право Франции сделать Наполеона генералом, консулом и императором — поскольку эта держава имела своего представителя на Шатильонском конгрессе в 1814 году, чтобы вести с ним переговоры, — могло сегодня поставить под сомнение его титул императора и назвать его генералом Бонапартом, рассматривая его не в качестве императора Наполеона, но всего лишь как главу французского правительства.

Прочитав английскую расписку, я заявил г-ну Глоуверу, что не могу принять ее, не согласовав ее с гофмаршалом; что звание генерала, пожалованное императору, в высшей степени прекрасно, но что такая характеристика императора представлялась мне немыслимой и находится в таком вопиющем противоречии с историей, что я могу в данной ситуации всего лишь отправиться за получением соответствующих указаний. «В этом случае, — ответил мне г-н Глоувер, — таковы условия заявления британского правительства». Я покинул г-на Глоувера и отправился к графу Бертрану, который сказал, ласково положив мне руку на плечо: «Пусть они называют его, как хотят, они же не могут помешать ему быть тем, кем он является. Возьми то, что они вручают тебе». В соответствии с указанием гофмаршала я принял английскую расписку и копию описи личного имущества императора. Я понял тогда, что от английского правительства можно ожидать чего угодно, если оно ведет себя подобным образом.

Во время этого визита на «Беллерофонт» лорд Кейт, сопровождаемый адмиралом Кокбэрном, пришел в каюту императора, чтобы вручить ему последние инструкции своего правительства. Поклонившись императору, лорд Кейт глубоко взволнованным голосом сказал: «Англия просит вашу шпагу». Сен-Дени, присутствовавший при этой сцене, рассказал мне, что выражение лица императора при этом стало просто страшным и что, с гордостью положив руку на рукоятку своей шпаги, он, казалось, своим видом бросал вызов любому, кто попытается отобрать ее у него. Два английских адмирала, честно исполнявшие приказ, противоречивший по своему духу их характерам, почтительно отсалютовали императору, покидая его каюту. Шпага Аустерлица осталась висеть на боку императора. Англичане взяли только огнестрельное оружие: эти господа[241] также сохранили при себе свои шпаги, хотя и у них англичане требовали отдать им это холодное оружие.

Император узнал от гофмаршала, что врач, назначенный ему бароном Корвисаром перед отъездом из Мальмезона, не последует за ним на остров Святой Елены. Готовясь ко сну, император сказал мне: «Мэнго, должно быть, очень напуган инструкциями британского правительства; не поэтому ли он не сопровождает меня?»

«Сир, — ответил я императору, — он не ссылался на ту причину. Он сказал мне, что служить у Вашего Величества большая честь, но на его решение повлияли личные обстоятельства: он должен закончить некоторые дела в Америке, куда предстоит поехать его семье. Он не мог отправиться на Святую Елену, не решив личные проблемы».

«Он боится жить в уединении на Святой Елене, — ответил император, — и кроме того, он служил у меня только временно. Фуро должен был приехать и присоединиться к нам, но он ясно заявил Бертрану, что ничто на свете не могло бы заставить его покинуть Францию; он, очевидно, напуган суровым характером тех инструкций».

Император распорядился, чтобы я подсчитал каждому из тех людей, которые не могли сопровождать его, сумму денег золотом для обеспечения их непосредственных нужд, а также годовое жалованье тем слугам, которые останутся после отъезда императора. Он продиктовал мне записку на имя г-на Лаффитта, чтобы тот выдал 3000 франков одному из его слуг, Жилю Пелиссье, которого он не мог взять с собой. 250 000 франков, которые были спрятаны при британском осмотре, были вложены в восемь поясов, надетых на нас под одеждой. Эти деньги были мне возвращены, когда мы прибыли на Святую Елену. Император называл эти деньги «своим резервом» или «грушей для утоления жажды». Каждый месяц я добавлял к этой сумме небольшие сбережения. Ко времени кончины императора этот специальный фонд вырос до 300 000 франков и был использован для реализации первых условий дополнительного распоряжения к завещанию на Святой Елене.

С первых же дней пребывания императора на борту «Беллерофонта» он несколько раз беседовал с д-ром О’Мира[242], врачом этого корабля. Д-р О’Мира очень хорошо говорил по-итальянски, и его поведение отличалось честностью и открытостью. Этот врач был в Египте, и поэтому их беседа с императором касалась воспоминаний о триумфе императора в этой стране и о том управлении страной, которое он там оставил. Это обстоятельство в сочетании с его способностью выражать свои мысли на языке, знакомом императору, делало его интересным собеседником для императора, который, когда замечал его на палубе, обычно подзывал к себе и начинал расспрашивать о состоянии здоровья команды или о чем-то другом. Во время только что завершенного плавания д-р О’Мира ухаживал за несколькими членами императорской свиты, которые были подвержены морской болезни (г-н Мэнго сам сильно страдал от этой болезни). Все высоко отзывались о доброй и предупредительной манере д-ра О’Мира. Когда все попытки, даже со стороны адмирала, уговорить г-на Мэнго последовать за императором на остров Святой Елены закончились неудачей, Его Величество посчитал, что было бы неплохо, если бы его на остров сопровождал д-р О’Мира. Император поручил герцогу Ровиго (Савари) спросить у него, согласен ли он сопровождать Его Величество на Святую Елену в качестве его личного врача. Доктор ответил, что он с огромной радостью примет оказанную ему честь, если его правительство не станет возражать против этого, а также если его права англичанина не будут ущемлены. Адмирал Кейт, которому гофмаршал сообщил о желании императора, немедленно предоставил д-ру О’Мира бессрочный отпуск с полным денежным содержанием и дал ему разрешение сопровождать генерала Бонапарта на Святую Елену для исполнения своих медицинских обязанностей.

7 августа, простив капитана Мэтленда за ненависть, которую испытывало его правительство по отношению к императору, Его Величество приготовился покинуть «Беллерофонт». Он принял у себя тех офицеров, которые не могли сопровождать его. Сцена прощания была очень печальной: с одной стороны слезы и отчаяние; с другой — хладнокровие и утешение тех, кто не должен был последовать за императором; затем, наконец, смирение. Когда император покидал офицерскую каюту, он тепло попрощался с офицерами британского корабля, которые выстроились по пути его следования. Все они выглядели печальными при мысли о фатальном конце пребывания императора у берегов Англии, который впредь будет ассоциироваться с именем «Беллерофонта». Император пересел с «Беллерофонта» на небольшое судно, подготовленное для него и его приближенных, и отправился на «Нортумберлэнд», бросив прощальный взгляд на тех, кого он покидал и кто, как он знал, оставались преданными ему сердцем и душой. Пересев на «Нортумберлэнд», император остался на капитанском мостике, чтобы побеседовать с лордом Лоутером и Литтлтоном[243], которые уже были на борту корабля. Завязавшаяся беседа прошла в очень живой манере. Оставалось всего лишь несколько минут: я использовал их для того, чтобы написать пару-другую прощальных строк моим отцу и матери в Вену, которых я, возможно, никогда уже не увижу вновь.

В момент отплытия те французы, которые сопровождали императора до «Нортумберлэнда» и должны были покинуть его там, обнимали его с такой пылкой нежностью, что было ясно — они расстаются с императором навсегда. Герцог Ровиго (Савари) и генерал Лаллеман, заметив меня, подошли ко мне со слезами на глазах и, тепло пожимая мне руку, возложили на меня заботы об императоре.

Тендер, который кружил вокруг «Нортумберлэнда», чтобы отгонять от него лодки с людьми, подплывавшими из-за любопытства к кораблю, потопил одну из них, и несколько человек погибли. Две женщины были обязаны спасением жизни своим шелковым платьям, которые держали их на поверхности воды. Этих двух несчастных женщин в бессознательном состоянии подобрал наш корабль, чтобы оказать им первую медицинскую помощь, но затем они были переправлены на тендер, который потопил их лодку. Несколько мужчин спаслись тем, что уцепились за брошенные им канаты и сумели удержаться над водой; для их спасения было еще время, но остальные пассажиры утонули.

Прием, оказанный императору на борту «Нортумберлэнда», был совсем не тот, что на «Беллерофонте», когда он вступил на его борт, и на борту «Величественного». На «Нортумберлэнде» приказов правительства строго придерживались во всех отношениях: много учтивости, даже любезности со стороны адмирала; но на борту находился генерал Бонапарт, а не император Наполеон. Титул «Его Превосходительство» заменил титул «Его Величество».

8 августа, когда два фрегата и несколько бригов с войсками на борту присоединились к «Нортумберлэнду», адмирал дал сигнал тронуться в путь. После тринадцати дней в Плимуте и сорока дней со времени выезда из Парижа мы отплыли в направлении острова Святой Елены.

9 августа стали видны сквозь облака берега Франции, и мы в последний раз устремили на них наши взгляды. Император, находившийся на палубе, снял шляпу и, оставаясь в неподвижном положении, с огромным чувством в голосе произнес: «Прощай, земля храбрецов! Прощай, Франция! Прощай!»

Глава одиннадцатая

Жизнь на борту корабля — Прибытие на Святую Елену — Джеймстаун — Дорога в Лонгвуд

Требовалось навести порядок на корабле, который к плаванию готовили в спешке. Необходимо было разместить все войска, находившиеся на борту корабля, а также несколько жен военного персонала; корабль не был полностью загружен провизией, и это надо было сделать уже во время самого плавания на пути к острову Святой Елены. На борту этого громадного корабля, которым командовал капитан Росс[244], отличавшийся учтивостью и обладавший многими достоинствами, находилась одна тысяча восемьдесят человек. Палуба полуюта была предоставлена в распоряжение императора, который занимал каюту справа от входа в главную офицерскую каюту, и в распоряжение адмирала, чья каюта находилась слева. Главная офицерская каюта, которая предназначалась для них двоих, благодаря любезности адмирала оставалась в распоряжении императора, который занимал ее только часть дня. Адмирал появлялся только во время принятия пищи. Железная кровать императора была поставлена в каюте вместо той, которая была заранее приготовлена для него; мебель в этой маленькой каюте, освещаемой дневным светом через иллюминатор, составляли умывальник, маленький стол и кресло. В течение всего плавания до Святой Елены я спал в этой каюте на матрасе, выданном мне на борту корабля. Меня часто будил император, который обычно просил лампу, накрытую абажуром, чтобы читать или делать заметки; свои заметки он начал делать в Лакретеле. Сен-Дени, как и на «Беллерофонте», спал в соседней каюте, устроившись на полу поперек двери.

Император, желавший чувствовать себя более свободно, заявил, что он будет завтракать в своей каюте в 10 часов утра и выходить из каюты около 3 или 4 часов дня. Обычно он взывал к себе поочередно одного из этих господ для беседы, отдавая предпочтение графу де Лас-Казу, который лучше, чем остальные трое, мог рассказать ему, что происходит на борту корабля, и беседа с которым доставляла ему большее удовольствие, чем с другими. С собой на корабль я захватил шесть небольших ящиков из красного дерева, хранивших то, что называлось походной библиотекой, предоставленной г-ном Барбье[245], библиотекарем императора. В этих ящиках лежали хорошие книги, которые очень помогали бороться со скукой во время такого продолжительного плавания.

Император после того, как был одет, заходил в офицерскую каюту и оставался там, пока ему не говорили, что подается обед. Тогда к обеду приходили все приглашенные гости. Почетное место за столом отводилось императору; справа от него усаживалась графиня Бертран и слева — адмирал. Императора справа обслуживал Сен-Дени, а слева — Новерраз; другие гости усаживались за столом в порядке, соответствующем их рангу и положению. Император оставался за столом только минут тридцать или — самое большее — минут сорок пять: если же он задерживался за столом сверх этого времени, то это было с его стороны уступкой адмиралу, который распорядился, чтобы обслуживание было ускорено, дабы не причинять неудобств императору, верному своим привычкам. Только в первый день плавания императору пришлось терпеть продолжительность английского обеда; Сен-Дени рассказал мне, что на следующий день и в течение всех остальных дней плавания император обычно вставал из-за стола до того, как подавался десерт. Обычно он выходил на палубу в сопровождении одного из этих господ, чаще всего вместе с графом де Лас-Казом. Помимо постоянных гостей к обеденному столу приглашались один офицер, представлявший сухопутные войска, и один морской офицер. Если позволяла погода, то на обед также приглашался офицер с одного из кораблей эскадры, сопровождавшей нас. Император обычно задавал им несколько вопросов об их карьере и всегда проявлял по отношению к ним большую учтивость. Однажды, покинув обеденный стол, чтобы прогуляться по палубе, он обратился к штурману корабля, который, хотя отвечал за управление кораблем, не имел ранга офицера. Император с интересом побеседовал с ним и закончил разговор следующими словами: «Приходи завтра и отобедай со мной». Это приглашение пришлось дважды повторить штурману, поскольку оно шло вразрез с судовой дисциплиной и принятым морским этикетом. Штурман считал, что его капитан и адмирал не согласятся с этим приглашением. Но этого не случилось: когда адмирал узнал от императора о его желании, то очень любезно заверил его, что кому бы он ни оказал честь пригласить за императорский стол, приглашенного будут рады видеть за этим обеденным столом. Вполне вероятно, что императору не пришлось бы жаловаться на адмирала Кокбэрна, если бы тот не чувствовал себя обязанным, прибыв на Святую Елену, выполнять инструкции британского министра, продиктованные ненавистью к человеческой душе и к правам человека. В течение всего плавания адмирал вел себя по отношению к императору весьма любезно. Если он покидал обеденный стол и выходил на палубу, где уже находился император, и погода была плохой и ветреной, то адмирал обычно спешил к нему и предлагал свою руку, которая всегда принималась императором. Императору приглянулась пушка, на которую он обычно облокачивался, когда не гулял по палубе; молодой корабельный гардемарин, которому было поручено находиться около императора, чтобы тот не ушибся во время корабельного маневрирования, назвал ее императорской пушкой. Когда наступал вечер, император обычно возвращался в офицерскую кают-компанию, где, как правило, занимался карточной игрой, в которой всегда проигрывал. Между 9 и 10 часами вечера он обычно удалялся в свою каюту. Таковы были привычки и распорядок дня императора на борту «Нортумберлэнда», и в течение всего плавания команда корабля демонстрировала ему чувства уважения и восхищения. Команда корабля восхищалась благородным смирением императора по отношению к отвратительным инструкциям лорда Бетхерста и испытывала к нему чувство благодарности за его уважение человеческого достоинства в лице каждого члена команды.

15 августа эти господа, каждый в отдельности, нанесли визит императору, чтобы поздравить его с днем рождения; император забыл об этой дате и был весьма тронут оказанным ему вниманием, которое, позволив забыть о нынешних невзгодах, вернуло его к более счастливым дням. Каждому из поздравивших его он ответил трогательными словами, полными доброты и сердечности. Как мне рассказал Сен-Дени, адмирал, которому сообщили об этом событии, во время обеда провозгласил тост за здоровье императора. К тосту присоединились все присутствовавшие англичане. Было отмечено, что в тот вечер император постоянно выигрывал в карты, и если бы он захотел и далее испытывать карточное везенье, то выигранная сумма была бы значительной. «Мне так везло, — сказал мне император, вернувшись в свою каюту, — что мой выигрыш достиг 80 наполеонов». Император играл в двадцать одно. Это везение показалось мне странным, так как ежедневно я был обязан возмещать из его кошелька несколько наполеонов, которые он проиграл в карты накануне вечером.

Во время этого продолжительного плавания император не жаловался на здоровье; его отличал абсолютно ровный душевный склад, и, казалось, он относился с полнейшим равнодушием ко всему, что происходит вокруг него. Он никогда ни на что не жаловался.

23 августа мы пришвартовались в порту Мадейры, очаровательного города, построенного на склоне горы; дома, окруженные чудесными садами, возвышались один над другим, создавая удивительно приятное и живописное зрелище. Именно на этом острове мы должны были полностью загрузить запас провизии. Ветер сирокко дул с неослабевающей силой и вскоре стал поистине неистовым; поднялась настоящая буря. Адмирал отдал приказ отплыть в открытое море, опасаясь, что корабль может быть выброшен на берег; наши стеньги сломались, но повреждения были быстро устранены. Я попросил дворецкого адмирала, который собирался сойти на берег, купить мне коробку акварельных красок, чтобы как-то скрасить время на Святой Елене. В течение двух дней, пока мы оставались на острове Мадейра, я совершенно ослабел, так как корабль швыряло из стороны в сторону. Г-н Глоувер, который был на берегу вместе с начальником хозяйственной части корабля, сообщил, что остров ужасно пострадал от шторма. Местные жители португальского происхождения из чувства суеверия приписывали Наполеону нашествие этого сирокко на их остров.

В ночь с 24-го на 25 августа, когда все повреждения были устранены и закончилась погрузка провизии, мы отплыли в направлении Канарских островов и оставили позади остроконечную вершину острова Тенерифе, которую мы еще долго могли видеть в наши бинокли. Когда мы достигли тропиков, то увидели большое число летающих рыб. Уже ниже этой широты ночью с борта корабля в море прыгнул мулат, уроженец острова Гваделупа. Его пронзительные крики «Неер, Неер!» всполошили весь корабль. Дул сильный ветер, и море было весьма бурным. Хотя команда корабля постаралась как можно быстрее убрать паруса и спустить на воду шлюпку, чтобы спасти мулата, но уже нельзя было расслышать его криков. На корабле зажгли факелы, чтобы осветить шлюпку, бороздившую море в поисках бедняги, но все было напрасно: он исчез в морской пучине. Этот человек был доведен до подобного акта отчаяния из-за порки плетьми, которую он получил утром этого дня; не в силах удержаться от выпивки, он вновь напился и, чтобы избежать наказания, которое его ожидало за пристрастие к спиртным напиткам, прыгнул в море. Император был встревожен возникшим волнением на борту корабля, и я подробно изложил ему причину случившегося.

Я присутствовал на одном таком наказании на борту корабля; количество ударов плетью по плечам матросов соответствовало значительности допущенного проступка. Я не представлял себе, что эта порка может быть такой варварской; я не мог понять, почему люди готовы терпеть подобное наказание. Мне казалось, что в результате полученной порки человек настолько деградирует, что его душа уже неспособна хотя бы как-то ощущать чувство собственной чести. Я склонен полагать, что подобное наказание превращает людей в животных, потому что видел одного портного, только что получившего двадцать ударов плетью, но тем не менее тут же пустившегося плясать джигу. Я пришел к выводу, что есть такой сорт людей, которые могут терпеть подобную порку, но которые не в состоянии, как французская нация; произвести на свет великих граждан.

Британские газеты, поступившие на корабль, навели императора на мысль об изучении английского языка; он поделился этой идеей с графом де Лас-Казом, который обещал ему, что после нескольких уроков он сможет сам читать эти газеты. Ежедневно один час посвящался уроку английского языка, который также скрашивал скуку долгого плавания.

23 сентября мы прибыли к экватору; на этой широте спокойное море позволило морякам отпраздновать пересечение линии экватора.

Это торжество мы называем «Праздником Старины Экватора»; у англичан это «Праздник Большой Бороды». Самый старый из матросов становится Нептуном, и те, кто составляет его свиту, нарядившись в самую нелепую одежду, усаживают его на сиденье, для которого приспосабливается пушечный лафет, украшенный драпировкой. Новоявленный Нептун, сидящий на лафете, усилиями свиты переносится по всему кораблю. Затем, остановившись перед капитанской каютой, он запрашивает у капитана (потому что в этот день нормальный порядок вещей меняется) имена пассажиров корабля, которые еще не стали подданными империи Нептуна. Обратившись затем к адмиралу, который находился на полуюте, Нептун спросил о генерале Бонапарте: адмирал, смеясь, ответил: «Он уже пересек экватор». Пятьсот наполеонов, выданные императором Нептуну, вызвали у всей команды корабля безумную радость. Праздник начался под покровительством императора. Нептун перешел на самодельный трон, воздвигнутый для него у подножия главной мачты. Все, один за другим, поднялись к нему, делая по десять шагов, и там, у трона, по каждому выносилось решение, не в зависимости от совершенных деяний, но по степени проявленной по отношению к Нептуну доброжелательности. Каждый находившийся на борту корабля был обязан пройти эту процедуру, включая капитана Росса и судового священника. Рядом с Нептуном стояли два матроса, отличавшиеся силой Геркулеса. Как у дикарей, на них были одни набедренные повязки и их тела были сплошь покрыты татуировкой. Один из них был вооружен громадных размеров бритвой, а другой держал горшок с дегтем. Этим дегтем вместо мыльной пены покрывались щеки тех, кто казался Нептуну наиболее непокорным.

Именно эти бедолаги вызывали наибольшее веселье; после того как их подвергали бритью, на них с высоты стеньги выливались ведра воды. Затем всюду на корабле, где бы они ни пытались найти убежище, их постоянно обливали водой из ведер. Этот праздник, продолжавшийся весь день, волшебным образом прекратился по сигналу капитана Росса. Сразу же на корабль вернулись дисциплина и порядок, а легкий бриз, давший о себе знать после двадцатидневного безветрия, был встречен с радостью.

Мы продолжали идти под парусами с сопутствовавшим сильным ветром в установленном строе с остальными кораблями эскадры. На взятом нами курсе ничего примечательного не случалось, не считая ловли нескольких дельфинов и прекрасного зрелища плававшей вдали группы китов. На широте Конго адмирал, который внимательно следил за тем, чтобы стол императора был всегда хорошо обеспечен продуктами, выслал к берегу один из бригов, чтобы найти фрукты и домашнюю птицу. Бриг вернулся со всем этим в большом количестве. Само плавание весьма затянулось: адмирал решил избрать маршрут, который был не совсем обычным для торговых судов. Он пролегал вдоль берега Африки вместо берега Бразилии, где сильные ветры неизменно подгоняли парусные суда или в сторону Святой Елены, или к мысу Доброй Надежды. Стремление адмирала Кокбэрна следовать по необычному маршруту привело к тому, что мы оставались в море на семнадцать дней больше, чем должны были; бриг и фрегат, которых шторм в Мадейре отделил от нас, приплыли на остров Святой Елены на семнадцать дней раньше «Нортумберлэнда». Плавание становилось утомительным для императора, который привык к активной деятельности и не мог найти возможности, чтобы целиком занять себя; в течение дня единственным развлечением для него были минуты, когда он диктовал генералу Гурго или графу де Лас-Казу, и даже это он делал без особого настроя. Он уже горел желанием поскорее прибыть к месту ссылки, независимо от того, каким бы мрачным оно ни было.

В течение нескольких дней вокруг корабля появлялись в большом количестве дельфины. Матросы выловили несколько дельфинов и съели их. Император захотел отведать дельфиньего мяса и нашел его вполне приемлемым, но мясо акулы он посчитал отвратительным. Что бы ни происходило на борту корабля, все это было хоть каким-то отвлечением от скуки. Однажды на палубе возникло заметное оживление, причиной которого была вытащенная из моря акула, имевшая около шести футов длины. Император спросил меня, чем вызван такой шум на палубе. Когда я сообщил ему, что только что выловили рыбу весом в сто восемьдесят фунтов, он захотел посмотреть на нее и затем с удовольствием принял участие в схватке, которую вела только что пойманная акула с матросами. Они принялись свежевать акулу, которая билась хвостом о палубу с такой угрожающей силой, что император, приблизившийся к акуле слишком близко, чуть было не поранился. Внутри этой молодой акулы были обнаружены остатки одежды человека.

Ежедневно я присутствовал при определении местонахождения корабля, и хотя очень медленно, но все же мы приближались к Святой Елене. 14 октября нам предстояло увидеть остров; в полдень кто-то крикнул: «Земля!» — и сразу же взгляд каждого из нас устремился в указанном направлении, отыскивая пик Дианы, который, как нам сказали, был самой высокой точкой на Святой Елене. При ясном небе мы отыскали его на расстоянии пятнадцати лье от нас, но разглядеть его на горизонте можно было только с помощью подзорной трубы. В 9 часов вечера «Нортумберлэнд» убрал на ночь паруса; корвет из состава эскадры по приказу адмирала был послан к берегу острова, чтобы сообщить о нашем прибытии.

15 октября, через семьдесят дней после того, как мы покинули берег Англии, и через сто десять дней после отъезда из Парижа, мы бросили якорь у острова Святой Елены, который показался нам отвратительным. Вопреки своему обычному правилу император встал рано и стал одеваться, чтобы, выйдя на палубу, увидеть панораму острова, которую он мог видеть из иллюминатора своей каюты только частично. У него в каюте был рисунок той части острова, которая сейчас находилась напротив «Нортумберлэнда»; он распорядился, чтобы я принес ему этот рисунок, что я сделал с самым тяжелым чувством. Одевшись, он вышел на палубу со своей маленькой подзорной трубой в руке. С корабля нельзя было видеть город, закрытый террасой, повторявшей контуры залива; можно было только рассмотреть сквозь листву квадратную вершину церкви, пристроившуюся между двумя громадными голыми скалами, которые вздымались перпендикулярно на значительной высоте над морем. На нескольких уровнях скал, как казалось с палубы корабля, расположились пушечные батареи. Дворец губернатора, окруженный деревьями, имел приятный вид; все остальное представлялось одной большой скалой, лишенной растительности.

Как бы ни было велико мое желание увидеть остров, я мог рассматривать его только как могилу. Посмотрев на остров несколько минут, император, не сказав ни слова, вернулся обратно в свою каюту, никому не позволив догадаться о том, что творилось в его душе.

Что касается меня, то я настолько устал от этого плавучего дома и от титулов «генерал» и «ваше превосходительство», присвоенных англичанами императору, что, независимо от того, в каком месте нам предстояло жить, при условии, что там мы будем одни, я бы предпочел это место пребыванию на «Нортумберлэнде». В течение двух дней жители острова оставались на пирсах в ожидании того момента, когда они смогут увидеть императора, сходящего на берег. Каждый вечер с закатом солнца они обычно возвращались домой, разочарованные своими напрасными ожиданиями.

Вскоре после нашего прибытия к кораблю причалила портовая шлюпка; адмирал и сэр Джордж Бингем[246], полковник, командовавший 55-м линейным пехотным полком, отправились на ней на берег, чтобы подыскать удобное место для проживания императора и сопровождавших его лиц, пока не будет подобрана приемлемая резиденция. Через несколько часов адмирал вернулся на борт корабля вместе с полковником Уилксом[247], управляющим Святой Елены от Восточно-Индийской компании, которого и представил императору. Полковник Уилкс незамедлительно и вежливо отвечал на многие вопросы императора, касавшиеся его лично, проявив себя как благородный и незаурядный человек. Восточно-Индийская компания передала этот остров под опеку британского правительства на весь срок ссылки императора.

Бриг «Фьюрет» и фрегат «Гавана», отделившиеся от нас в результате шторма в Мадейре, стояли на якоре в гавани Святой Елены в течение последних семнадцати дней; бразильский маршрут, избранный этими двумя кораблями, был намного предпочтительней того, которым воспользовался адмирал.

После такого продолжительного плавания было бы приятно сойти на берег сразу же в день прибытия, но мы понимали, что необходимо найти дом, достаточно большой, чтобы с удобствами разместить так много людей. Все ждали возвращения на борт корабля адмирала, который должен был решить время высадки на берег. Но прошло целых два дня, 15 и 16 октября, прежде чем мы вступили на землю этого проклятого острова, как называла его графиня Бертран. Адмирал и полковник Бингем вновь отправились на берег и, вернувшись вечером, сообщили императору, что они нашли небольшой дом в городе для него и его приближенных, чтобы пожить там, пока не закончится строительство резиденции в Лонгвуде. Хотя в соответствии с инструкциями британского кабинета министров император должен был оставаться на борту корабля до того времени, когда его можно будет разместить в условиях, гарантирующих его содержание под арестом, адмирал, более человечный, чем британские министры, своей волей решил переправить императора на берег острова.

Вечером 17 октября, перед тем как покинуть борт «Нортумберлэнда», император вызвал к себе капитана Росса, чтобы попрощаться с ним и попросить его выразить офицерам и команде корабля свою благодарность. Прощальные слова императора были выслушаны с большим вниманием теми, кто присутствовал на этой последней встрече с императором, и глубоко тронули тех, кому они были переданы. Император сел в шлюпку, сопровождаемый адмиралом и графом Бертраном, и уже на территории острова его поселили в маленьком доме, принадлежавшем г-ну Портезу. Дом оказался чрезвычайно чистым, однако он был неудобным из-за своих маленьких размеров и своего местонахождения. Внутреннее расположение комнат в доме не позволяло императору двигаться в нем так, чтобы не оказаться в поле зрения прохожих. А выходя из дома, император не был застрахован от того, чтобы неожиданно не столкнуться нос к носу с обитателями близлежащих нескольких домов, составлявших то, что называлось городом.

Адмирал, проводивший императора в гостиную дома, сообщил ему, что это его размещение является временным. Адмирал добавил, что он примет меры, чтобы ускорить работы по приведению в порядок официальной квартиры императора, назначенной британским правительством. Он вновь повторил, что хотя от него и зависит, чтобы император чувствовал себя удобно, насколько это возможно, но у него не хватает средств для скорейшего, как ему хотелось бы, завершения работ. Я высадился на берег раньше императора и уже осмотрел дом, в котором нам предстояло остановиться. Гостиная была на первом этаже, а спальная комната — на втором; у этого дома не было ни сада, ни внутреннего двора. Я осознал с печалью в душе, что моей мечте так и не суждено осуществиться: полная изоляция для императора и удобный для него дом в тени деревьев и с родником в саду. Мне бы хотелось, чтобы в его распоряжении была резиденция «Мадонны Марчианы» с острова Эльба с ее прохладной, густой тенью и с ее очаровательным ручейком. Вместо этого мы получили солнце, нещадно палившее.

К восьми часам вечера мы все покинули «Нортумберлэнд» и собрались в этом доме, в котором никто из нас не чувствовал себя удобнее, чем на борту корабля.

В комнате императора я, насколько это было возможным, навел порядок, отвечающий его постоянным привычкам. Но маленькая комната, предназначенная для меня, имела выход только в комнату императора, что было для меня крайне неудобно. У императора был плохой сон; он попросил меня подать ему его лампу с абажуром, накинул на себя халат и взял книгу. Он высказал пожелание, чтобы Лонгвуд, расположенный неподалеку от леса на возвышенном плато, был готов как можно скорее. «Завтра вместе с адмиралом я поеду посмотреть на этот дом, и он должен действительно находиться в самом безобразном состоянии, чтобы я отказался занять его». Эти слова доставили мне безграничное удовольствие, так как моя душа настолько погрузилась во мрак, когда мы вступили в город, что я навсегда мысленно попрощался со своей семьей. Вечером я узнал, что адмирал не разрешил слуге генерала Гурго высадиться на берег; этот слуга не был включен в официальный правительственный список, и как ни настаивал генерал на том, чтобы его слугу, к которому он был очень привязан, оставили при нем, решение адмирала было непоколебимым. Слуга генерала Гурго был посажен на борт брига, направленного в Европу, чтобы объявить о прибытии императора на остров Святой Елены.

На следующий день в восемь часов утра император, адмирал и гофмаршал, а также сопровождавший их Сен-Дени, оседлав коней, отправились осматривать дом, о котором мне ночью говорил император. Во время его отсутствия я узнал от владельца дома, что температура воздуха на плато очень непостоянная: хорошая погода неожиданно меняется на плохую, и более умеренный климат в самом городе был бы намного предпочтительней, если бы англичане были готовы предоставить императору правительственное здание. В нем комнаты были просторными, красивая терраса возвышалась над самым берегом моря. Но меня мало привлекали преимущества размещения императора в городе: с моей точки зрения, ограничение его личной свободы перечеркивало все эти преимущества.

На пути в Лонгвуд император увидел небольшой дом, расположенный в месте, которое показалось ему уголком очаровательной сельской природы. Императору сказали, что дом принадлежит г-ну Балькуму[248]. Император продолжил свой путь, но решил, возвращаясь из Лонгвуда, задержаться в этом месте. Если бы Лонгвуд оказался непригодным для жилья, то император предпочел бы самую маленькую хижину в этой сельской местности дому в городе, где он не мог ступить и шага без того, чтобы не оказаться в поле зрения прохожих.

Император приехал в Лонгвуд и не был в особенном восторге от дома, лишенного тени и какого-либо природного водного источника, но подверженного юго-восточному ветру, постоянно преобладающему в этом месте и весьма сильному в момент приезда туда императора. Он сразу же оценил объем работ, которые оставалось завершить для того, чтобы занять эту резиденцию. Единственным преимуществом этого места для императора было то, что дом находился на плато, простиравшемся на несколько миль, что позволяло совершать конные прогулки и даже кататься в карьере, если англичане согласились бы проложить дорожки в зарослях эвкалипта, которые начинались недалеко от дома. Вице-губернатор, полковник Скелтон[249], проживавший в Лонгвуде, был чрезвычайно любезен, приветствуя императора, но он не смог ослабить удручающее впечатление, которое на императора произвел Лонгвуд. Англичане приложили немало усилий, чтобы лишить императора возможности ознакомиться с другой частью острова, где находилась резиденция губернатора «Колониальный дом», в которой они могли бы разместить его с большим успехом. «Колониальный дом» находился в том же здании, которое я увидел двадцать пять лет спустя, когда удостоился чести под руководством принца Жуанвиля участвовать в операции по возвращению праха императора в Париж. Это здание расположено в прекрасной местности и недоступно для восточных ветров. Находясь в окружении моря и в тени деревьев, оно господствовало над хорошо обработанной долиной с великолепным лесом и аккуратно проложенными дорожками. При виде элегантной внутренней обстановки этой резиденции я не мог не подумать о той жестокости, с которой был выбран Лонгвуд в качестве резиденции императора, когда существовала такая очаровательная резиденция на противоположной стороне острова. Там жизнь императора могла бы продолжаться дольше, однако англичане хотели с помощью сурового климата сделать ее, по возможности, непродолжительной. Вечный позор британскому правительству!

Ниже приводится некоторая информация о нашем знакомстве со Святой Еленой, которая представит интерес для читателя, поскольку этот остров — впоследствии знаменитый — стал государственной тюрьмой для императора, а также его могилой.

Джеймстаун, расположенный вдоль церковной набережной, окружен скалами, лишенными растительности и возвышающимися над уровнем моря более чем на шестьсот футов. Остров защищен от всяких неожиданностей; и не только благодаря наблюдательным постам, которые могут заметить любые приближающиеся корабли на расстоянии до пятнадцати лье от берега моря, но также из-за мощных оборонительных средств, которые могли бы препятствовать любой попытке добраться до острова. От бухты город отгорожен стеной, которая повторяет контур залива вплоть до губернаторского дворца; между этим барьером и морем протянулся пирс, на котором на уровне моря расположились шесть артиллерийских батарей, обеспечивающих перекрестный огонь и защищающих вход в гавань; ни один корабль не может войти в гавань, не попав под их заградительный огонь. Не менее мощные орудийные подразделения размещены на различных уровнях почти отвесных скал, которые господствуют над городом; эти подразделения составляют форты, прикрывающие Джеймстаун, бухту и гавань и превращающие весь этот район в настоящую крепость, недоступную для приближения к нему.

От пирса к городу можно добраться по укрытой дороге, проложенной через городскую стену и ведущей к узкой двери, закрытой подъемным мостом; позади двери находится большая, ровная площадь с посаженными деревьями с правой и с левой стороны. Правительственный дом, с роскошной внутренней отделкой, с левой стороны граничит с садами Восточно-Индийской компании, густо засаженными деревьями и экзотическими цветами, а с правой стороны — с церковью. Частные дома и магазины окружают эту площадь и составляют улицу, которая тянется в направлении долины и дороги в Лонгвуд. Весь этот маленький город, насчитывающий около сотни домов, имеет чистый и элегантный вид. Если следовать вдоль долины, которая поднимается к коттеджу Балькума, то можно выйти к складам Восточно-Индийской компании, просторным помещениям гарнизона и загородным домам. Благодаря речке, подпитываемой водопадами с гор, окружающих южную долину острова, растительность здесь пышная. Когда вы поднимаетесь по дороге в Лонгвуд или по дороге, ведущей к «Континентальному дому», перед вами предстает весьма живописный пейзаж. Речка обеспечивает суда достаточным количеством питьевой воды, позволяя им набирать воду на борт у берега, без захода в город.

Когда мы прибыли на остров, на нем не было дорог, удобных для карет. Вся связь на острове осуществлялась по проселочным дорожкам. Остров насчитывал только около пятисот белых жителей, включая военных гарнизона, и около трехсот рабов. В 1821 году на острове было около восьмисот белых, триста негров и столько же китайцев и индусов. Некоторые из них нанимались в Лонгвуд в качестве слуг на кухне, в кладовой и в гардеробной. В начале нашего прибытия вода привозилась в Лонгвуд бочками, и в связи с этим император не мог принимать ванну так, как ему бы хотелось. Только уже намного позднее сэр Хадсон Лоу распорядился соорудить очень большие цистерны у подножия пика Дианы и тем самым сделал возможным набирать в них воду во время дождливого сезона. Лонгвуд и прилегавший к нему лагерь оказались тогда обеспеченными в достаточной мере запасами воды. Ресурсы острова были столь незначительными, что, когда мы прибыли на него, военные гарнизона, как и на борту корабля, сидели на скудном пайке. Местные жители брали товары, в которых они могли нуждаться, на складах Восточно-Индийской компании. Им запрещалось убивать крупный рогатый скот и овец без разрешения губернатора. Период, когда местные жители получают предметы роскоши в обмен на свежие продукты, наступает во время прибытия на остров кораблей Восточно-Индийской компании на пути из Индии в Европу. Этот период продолжается несколько недель и создает в Джеймстауне праздничную атмосферу; после долгого плавания иностранцы с приятным удивлением находят приют, воду, свежее мясо, зеленые овощи и фрукты, а также возможность продолжительных конных прогулок по острову, располагавшему такими приятными резиденциями, как «Колониальный дом», «Розмари Холл» и «Сэнди Бей». Коттеджи «Брайерс», «Дьютон» и «Мейсон»[250] предлагают им теплый гостеприимный прием и прохладную тень, чтобы отдохнуть от палящего солнца. Всех этих благ в Лонгвуде не существовало. В этой резиденции было только одно плато, на котором предпринимались безуспешные попытки вырастить зеленые плантации. Эта часть острова постоянно подвергалась опустошительному вторжению юго-восточных ветров. Климат острова Святой Елены в целом являлся нездоровым, особенно в той его части, в которой проживал император.

Поэтому ничего из того, что задумывал адмирал в отношении улучшения проживания на плато Лонгвуда, не могло быть привлекательным для императора: вопрос всего лишь касался дополнительных пристроек к ветхому одноэтажному каменному дому, который служил резиденцией для вице-губернатора.

Глава двенадцатая

Размещение в коттедже «Брайерс» — Семья Балькумов — Адмирал Кокбэрн — Доктор О’Мира — Отъезд в Лонгвуд

Возвращаясь в город из Лонгвуда, император выразил адмиралу свое пожелание ознакомиться с коттеджем «Брайерс»; адмирал немедленно удовлетворил это пожелание. На пути к коттеджу император заявил адмиралу, что если владелец дома не будет возражать, то он хотел бы поселиться во флигеле коттеджа, находившемся в двадцати пяти шагах от главного здания: он предпочитал жить там, а не в городе. Когда они приехали в коттедж, то об этой просьбе императора сообщили его владельцу, который от всей души дал на нее свое согласие. Хотя подагра заставила его лежать в постели, он выразил желание сдать императору весь дом. Император был весьма признателен ему за это, но не захотел принять предложение владельца коттеджа. Император заявил ему, что он с удовольствием поселится во флигеле при условии, что привычки и обычаи семьи владельца коттеджа не будут нарушены. Отметив тесноту внутренних помещений флигеля, в котором императору придется ждать окончания работ в Лонгвуде, адмирал тем не менее поспешил охотно согласиться с пожеланием императора, и далее в город поехал уже только один гофмаршал. Он сообщил мне о решении императора поселиться временно в коттедже «Брайерс» и дал мне указание перевезти туда вместе с Новерразом вещи императора. Одновременно гофмаршал распорядился, чтобы Киприани, дворецкий, ежедневно возил в «Брайерс» обед императору. Император также пригласил к себе графа де Лас-Каза, который решил, что он должен жить с императором без своего сына. Но император сказал ему: «Я не хочу разлучать тех, кто так близок друг к другу: пошлите за вашим юным Эммануэлем».

Меня охватило чувство радости, когда я узнал об этом решении. После того как я урегулировал все вопросы, связанные с переездом, и дал задание Новерразу отвезти в коттедж «Брайерс» вещи Его Величества, я отправился к императору. Я покидал город без всякого сожаления, поскольку знал, принимая во внимание привычки императора, что в городе нас ничего не ждет, кроме безрадостного, тягостного и неудобного проживания. Наконец, семейный образ жизни, по которому я так тосковал и в котором более не будет места ни одному англичанину, говорил многое в пользу такого переезда. Дорога, по которой я следовал к коттеджу «Брайерс», была как раз той, что вела к Лонгвуду; проложенная вдоль склона горы, она позволяла охватить взглядом город и небольшую долину, которая от этой дороги простиралась далее к подножию отвесной скалы, где и заканчивалась. Там, с вершины этой черной скалы, низвергается серебристый ручей, который затем у подножия скалы в легком тумане дает начало речке, покрытой водяным крессом. Она далее, извиваясь, течет вниз к городу. Флигель императора возвышался над этой небольшой долиной, по которой там и здесь разбросаны несколько маленьких домиков, окруженных довольно хорошо ухоженными садами. Город и корабли гавани с океаном на горизонте представляли собой живописную картину, не лишенную очарования. Бесплодность скал, возвышавшихся над городом и тянувшихся до коттеджа «Брайерс», тем более подчеркивала значение растительности, покрывавшей эту маленькую и узкую полоску земли.

Я обнаружил императора сидящим у двери флигеля и беседовавшим с адмиралом, который остался вместе с ним. Император подозвал меня к себе и спросил, занялись ли мы его багажом; я ответил, что он будет во флигеле не позднее, чем через час. Едва ли можно было найти более тесное помещение, чем этот маленький флигель, который я тут же тщательно осмотрел: небольшая прихожая, большая комната с четырьмя окнами и на втором этаже две маленькие комнатки под крышей, в которые можно подняться по небольшой лестнице из прихожей. Таково было все помещение, в котором следовало разместиться императору, графу де Лас-Казу, его сыну, Сен-Дени, Новерразу и мне. Дворовые помещения основного здания были весьма незначительными, но перед ним расстилался свежий газон, сад содержался в хорошем состоянии, участок коттеджа был в тени деревьев, под которыми протекал ручей. Уединение императора здесь никем и никогда не нарушалось. Хозяйка дома и две ее очаровательные дочери предложили все, что могло бы помочь меблировать комнату, предназначенную для императора. Я взял несколько стульев, кресло и стол; то, что было привезено из города Новерразом, позволило императору следовать своим обычным привычкам. На участке коттеджа пришлось обзавестись для жилья и палаткой; император увидел, как около его флигеля воздвигли полевую палатку.

Как только прибыли вещи императора, мы сразу же позаботились о том, чтобы установить его походную кровать; стол был поставлен на ковер в центре комнаты. Он должен был служить и письменным, и обеденным столом, сама комната должна была стать спальней, кабинетом и столовой. Трудно было представить себе более ограниченное пространство, чем то, в котором оказался император, но зато он в нем двигался свободно, а об остальном можно было и забыть. Г-н Балькум с такой настойчивостью предлагал мне комод с зеркалом, что я был вынужден взять его. На нем я разложил императорский походный саквояж, который, когда его раскрывали, немного украшал комнату. Я распорядился, чтобы из города прислали упаковку с серебряным умывальником, взятым из бурбонского Елисейского дворца. Умывальник был работы Бьеннэ, мастера по серебру. Эта серебряная вещь выглядела очень элегантно, она стоила 10 000 франков и стала источником восхищения всей семьи Балькумов. На стенах императорской комнаты висели портреты Римского короля и императрицы Марии Луизы. Несколько кусков ткани, развешанных на веревках поперек окон, завершали меблировку комнаты. Граф Лас-Каз с сыном устроился в комнатах на втором этаже. Сен-Дени, Новерраз и я спали в прихожей, завернувшись в наши пальто, на походных матрасах, присланных нам из города.

Именно в этом флигеле властелин всего мира, покорившийся своей судьбе, должен был жить в течение двух месяцев. Он вынужден был ждать, когда закончится реконструкция его предполагаемой резиденции, расположенной в самой бесплодной части острова. Столкнувшись с подобной бедой, мы понимали, что настало время для нашего самопожертвования. Мы пошли на это, проявив заботу об императоре буквально во всем: император на острове Св. Елены обслуживался точно с таким же рвением, с такой же заботой и с таким же вниманием, как и в Тюильри во времена его величия. Чтобы добиться этого, ничего непосильного для нас не было. Это было нашим единственным желанием. Мы были счастливы доказать ему любой ценой подобную заслуженную преданность. Артиллерийский капитан Грейтли[251] вместе с двумя ординарцами переехал в коттедж «Брайерс», чтобы осуществлять наблюдение за императором. Но как бы он ни старался не попадаться на глаза императору, он то и дело оказывался на его пути, и это привело к плачевным результатам: именно это послужило началом ухудшения отношений между адмиралом и императором.

Обед из города привозил Киприани, а завтрак на следующий день готовился из того, что оставалось от вчерашнего обеда. Было очевидно, что такой порядок плохо отразится на питании императора. В первый день во время обеда граф де Лас-Каз и его сын были вынуждены обходиться без салфеток, так как столовое белье еще не было доставлено. Все, что доставлялось из города невольниками в коттедж «Брайерс», было остывшим. Первые дни император не жаловался, возлагая вину за скверные обеды на плохую организацию их доставки. Однако однажды вечером, готовясь ко сну, он поговорил со мной об этом. Я сказал, что в городе остались его дворецкий и буфетчик; один из них мог бы быть здесь и готовить ему еду в коттедже «Брайерс» и, не беспокоя г-жу Балькум, использовать маленькую комнату, в которой невольники готовили свою еду. Таким образом император мог бы всегда иметь горячий обед. Через два дня по приказу графа де Монтолона в коттедж «Брайерс» прибыли Пьеррон, буфетчик, и Лепаж, повар, которых император оставил обслуживать гофмаршала. Были присланы также, причем в достаточном количестве, столовое серебро и белье; обслуживание императорского стола приняло регулярный характер. Киприани было поручено поставлять в коттедж «Брайерс» провизию, куда она поступала каждое утро, и обеспечивать питанием офицеров, проживающих со своими семьями в городе. Для обслуживания стола в распоряжении Киприани находился Сантини. При нем также были братья Аршамбо, Жантилини и Руссо.

Адмирал Кокбэрн, старавшийся поддерживать гармоничные отношения, сложившиеся между ним и императором на борту «Нортумберленда», время от времени посещал коттедж «Брайерс», чтобы предложить свои услуги. Но меры по наблюдению за императором, принятые его офицером и рассматриваемые императором как досадные и абсолютно бесполезные, скорее ослабляли эти отношения. Со времени начала работы кухни в коттедже «Брайерс» император, когда один из его офицеров приезжал к нему из города, обычно приглашал его к обеду, а после обеда еще и задерживал его у себя; таким образом у императора не проходило и дня без того, чтобы не пообщаться со своими офицерами. В этом новом уединении император продолжал придерживаться привычек, которые он приобрел на борту корабля; он обычно оставался в своей комнате до 4-х часов дня, затем одевался и в сопровождении графа де Лас-Каза отправлялся в сад, где ждал минуты, когда ему сообщат, что обед подан. Генерал Бингем, прибывший однажды утром, чтобы нанести визит императору, удивленно ахнул, когда увидел воочию, в какой тесноте проживает император, и предложил прислать ему палатку, которую можно было бы расположить перед флигелем на небольшом участке земли, выровненном для этой цели. Эта палатка стала столовой и кабинетом и оказалась очень полезной во время нашего пребывания в коттедже «Брайерс». Наконец-то после такого продолжительного плавания и всех тяжелых невзгод император наслаждался полнейшим уединением. Казалось, он не замечал лишений и занимал долгие часы скуки беседами с графом де Лас-Казом об итальянских кампаниях, воспоминания о которых начал ему диктовать.

В коттедже Балькумов проживали глава семьи, страдавший от подагры, г-жа Балькум, добрая, милая и ласковая, а также две юные девочки, из которых младшая, мисс Бетси, обещала стать хорошенькой девушкой. Обе они были милыми и добрыми; они немного говорили по-французски; поскольку граф де Лас-Каз говорил на идеальном английском, то с этой семьей установились теплые отношения. Император иногда заходил к ним в дом, и его забавляла наивность этих юных созданий. Император принимал участие в игре в вист, когда хозяева дома приглашали его к карточному столу. Он был тронут проявлением искреннего внимания к его особе со стороны членов этой семьи, готовых оказать ему любые услуги, и он бы чаще приходил к ним в гости, если бы не заметил, что чрезмерное любопытство некоторых людей в округе, желавших увидеть императора, приводило и их в этот гостеприимный дом. Я уже упоминал о том, что артиллерийский капитан г-н Грейтли, сержант и несколько солдат обосновались в коттедже «Брайерс» и вели за императором назойливое наблюдение. После того как по этому поводу адмиралу были высказаны соответствующие замечания, сержант и солдаты были отозваны из коттеджа, но капитан продолжал оставаться, переодевшись в гражданскую одежду. Наблюдение не стало менее активным, хотя более скрытым. В городе оно продолжалось с такой же тщательностью. Гофмаршал, генерал Гурго и граф де Монтолон не могли и шагу ступить без того, чтобы за ними не последовал офицер или сержант; то же самое повторялось, когда они приезжали в коттедж «Брайерс» навестить императора, и даже их супруги заметили это. Хотя все трое были размещены в городе гораздо лучше, чем император, который оставил им своего дворецкого, но они чувствовали себя в изоляции. По воскресеньям к императору к обеду приезжали их супруги, чтобы поведать о своем жалком положении, а сами мужья жаловались императору на то беспокойство, которое им доставляло педантичное наблюдение за ними. Император с большим сочувствием выслушивал их жалобы, убеждал их сохранять терпение и обещал, что совместная доброжелательная семейная жизнь компенсирует все те неприятности, с которыми им приходится сталкиваться, как только все они переедут на жительство в Лонгвуд.

Все завидовали положению графа де Лас-Каза, и не без основания; между императором и графом возникла близость, основанная на частых содержательных беседах и на взаимном уважении. Развитию этой близости содействовало также то обстоятельство, что они были примерно одного возраста. Те, чья преданность императору была доказана на полях сражений и чья любовь к нему была не меньшей, чем у графа, опасались, что могут лишиться части его привязанности к ним, которая стала их единственным утешением на этой жалкой скале. Здесь они не стремились ни к получению титулов, ни к достижению собственного величия, но к укреплению дружбы с императором, чью ценность они все ощущали на этой земле, предназначенной им для изгнания. Я, конечно, ни за что бы не поменял мой матрас с борта корабля — хотя мои бока остро чувствовали сквозь него твердый пол — на самую удобную постель в доме, принадлежащем г-ну Портезу.

Император знал, что лучший способ борьбы со скукой — это работа, поэтому он каждый день приглашал к себе одного из этих господ. Я уже говорил, что свои воспоминания об итальянских кампаниях император диктовал графу де Лас-Казу, воспоминания об Египте — гофмаршалу; мемуары о днях Консулата, острова Эльбы и о периоде «Ста Дней» диктовались генералу Гурго; в распоряжении графа де Монтолона находились времена Империи. И император не нашел ничего лучшего, как поручить копировать и приводить в порядок уже откорректированный продиктованный материал Сен-Дени и мне. Позднее, когда уже я писал под диктовку императора, эта работа была поручена одному Сен-Дени.

Император пытался писать сам, но его рука не поспевала за его мыслями, которые были столь внезапными, краткими, выразительными и полными блеска. Тогда он пытался прибегнуть к сокращениям, но в таком виде, что написанный им текст оказывался для всех — даже иногда для него самого — неразборчивым. Однажды, приведенный в замешательство несколькими словами, вставленными между двумя строчками, я пошел показать ему эти слова, чтобы он смог прочитать их мне; он сам оказался не в состоянии сделать это, сказав мне, чтобы я оставил написанное как оно есть, добавив, что позднее он постарается вспомнить то, что написал.

Во время нашего пребывания в коттедже «Брайерс» адмирал дал несколько балов и один большой званый обед. Он приезжал к императору просить оказать ему честь присутствовать на этих приемах. Адмирал был намерен, используя эти приемы, неофициально представить императору гражданских и военных должностных лиц острова. Подобные сборища не соответствовали желаниям императора, который вежливо благодарил адмирала за приглашения. Все эти небольшие приемы посещали, согласно пожеланиям императора, эти господа и их супруги и даже г-н де Лас-Каз. Аналогичное приглашение было передано императору позднее полковником Бингемом и майором Ферценом[252] от имени офицеров, которые давали бал. Император поблагодарил их, но отказался от приглашения, имея в виду послать на бал вместо себя графа де Лас-Каза; однако последний, нарушив правила, не подчинился, заявив, что он более одержим желанием иметь возможность доложить императору о том, как спорится работа в Лонгвуде, чем получать удовольствие от бала, который не предназначен для человека его возраста. Он поехал в Лонгвуд вместе со своим сыном и вернулся поздно вечером совершенно измученный. На следующий день он рассказывал о доме в Лонгвуде. «Сир! — воскликнул де Лас-Каз, — здесь мы живем без удобств. Там мы будем жить, как в тюрьме».

Император стал уставать от продолжительного пребывания во флигеле; выходя на прогулку в сад после захода солнца в коротких бриджах и в шелковых чулках, он простудился и сильно кашлял. Г-жа Малькум, в чей дом император иногда заходил к концу дня, предложила ему выпить настойку из четырех цветов с маленькой добавкой меда с ее собственной пасеки. Император поблагодарил и показал ей маленькую коробку для конфет, содержавшую лакрицу, единственное лекарство, которое он признавал. Император несколько дней провел, не покидая своей комнаты, и простуда прошла.

Однажды вечером, когда погода была слишком плохой для прогулки, император сидел за столом вместе с графом де Лас-Казом и его сыном и попросил меня принести ящик с его коробками для нюхательного табака. Я принес этот ящик открытым, в нем был виден верхний ряд коробок. Граф де Лас-Каз и его сын ранее никогда не видели этих коробок: они восхищались их роскошной отделкой и сходством членов императорской семьи, изображенных на коробках. «Это вечер с моей семьей, на который я приглашаю вас, мой дорогой Лас-Каз, — заявил император, — у меня было много других коробок, но Констан украл их у меня в Фонтенбло в 1814 году». Коробки во втором ряду ящика оказались не менее красивыми: они были украшены античными камеями, очень редкими золотыми и серебряными монетами, портретами работы Птито и Тюреня. После того как содержимое ящика было осмотрено, г-н Эммануэль Лас-Каз прочитал императору несколько надписей по-гречески на медалях, украшавших некоторые коробки для нюхательного табака. Я собирался было закрыть ящик, когда император распорядился, чтобы я также положил в него те коробки, которыми он пользовался во время переезда в коттедж «Брайерс». Одна была украшена портретом императрицы Марии Луизы, а другая — портретом Римского короля. Он заменил их двумя другими коробками, которые были украшены серебряными медалями. На одной из них была изображена голова Цезаря и голова Тимолеона, а на другой — голова Александра Македонского. «Ладно, — сказал император, — неужели у тебя больше ничего нет, чтобы показать мне? Покажи мне мои богатства». Я принес ему другой ящик, хранивший двенадцать золотых коробок с изображением герба империи, предназначенных для подарков, а также две коробки, украшенные его портретом в обрамлении больших бриллиантов. В том же ящике находились две небольшие подзорные трубы для использования в военное время. Посмотрев все эти вещи, император попросил меня принести ему один из его маленьких походных саквояжей; ознакомившись вместе с графом де Лас-Казом с содержимым саквояжа и затем закрыв его, он передал его в руки графа со следующим словами: «Этот саквояж послужил мне в утро Аустерлица, а теперь перейдет во владение Эммануэля, когда ему будет тридцать или сорок лет».

С того времени, когда император поселился во флигеле коттеджа «Брайерс», он не пытался продолжить свои прогулки за пределами той дорожки, которую он называл своей любимой. Однажды ему захотелось верхом на коне поездить по острову; из города ему немедленно выслали лошадей. Г-н де Лас-Каз и Сен-Дени готовились сопровождать его; но, когда они уже было собрались седлать коней, они узнали, что дежурный офицер, который накануне разрешил императору совершить конную прогулку одному, только что получил приказ строго соблюдать имеющиеся инструкции. Император был раздражен этой новостью и распорядился, чтобы Сен-Дени отправил лошадей обратно: он отказывается от конной прогулки. После обеда он — это стало его привычкой — вышел сад. Побродив по саду, он обратил внимание на небольшую дорожку, которой пользовались только невольники. Проследовав по этой дорожке, он вышел к небольшой долине, которую можно было увидеть из окон императорского флигеля. Хотя дорожка была крутой и поэтому опасной, император, г-н де Лас-Каз и его сын пошли по ней и не без трудностей добрались до дома майора Ходсона[253], что и было целью их прогулки. Когда император покинул майора, наступил вечер; они не могли вернуться обратно по той же дорожке и приняли предложение майора воспользоваться его лошадьми для возвращения домой. Они прибыли в коттедж «Брайерс» довольно поздно, заставив нас волноваться. На следующий день император пребывал в радостном настроении от предыдущей вечерней прогулки и очень уважительно говорил о майоре Ходсоне и о сердечном приеме, полученном в его доме. Но было еще что-то, поднявшее его настроение: ему удалось обмануть своего охранника, который не мог представить, что император и граф де Лас-Каз отважатся пойти по такой опасной дороге.

Адмирал Кокбэрн, несмотря на введенные им строгие ограничения, тем не менее продолжал оказывать внимание императору и сопровождавшим его лицам, а также был весьма любезен по отношению к их дамам. Но в городе наблюдение за французами стало просто невыносимым ввиду принятия новых мер, которые застали этих господ врасплох и выводили их из душевного равновесия, нарушая их повседневный режим. Вот, например: французы, не проживавшие в коттедже «Брайерс», были обязаны впредь возвращаться в город до 9 часов вечера, чтобы не подвергнуться аресту часовыми, которые получили приказ прекращать любое движение в этот час между Джеймстауном и коттеджем «Брайерс».

Ниже приводятся распоряжения портовых властей в том виде, в каком они были доведены до сведения императора:

Язвительность, уже появившаяся в отношениях между адмиралом и императором, только возросла после прочтения этого документа. Среди приближенных к императору лиц, проживавших в городе, более всех от разлуки с императором страдал генерал Гурго. Он был одинок, лишенный даже своего слуги, которому было отказано в разрешении сойти на берег. Для того чтобы принять его в коттедже «Брайерс», необходимо было подыскать для него комнаты. Император сообщил ему об этом, и генерал сразу же преодолел это препятствие, ответив, что он всего лишь нуждается в небольшой палатке рядом с флигелем императора. Через несколько дней генерал переехал на участок коттеджа «Брайерс».

Из города приехал д-р О’Мира, чтобы предложить свои услуги императору. Когда он впервые присутствовал при церемонии утреннего туалета императора, тот, продолжая бриться, ткнул себя пальцем в грудь, облаченную во фланелевую нижнюю рубашку: «Ну вот, доктор, это как раз то, что ваши памфлетисты называют кольчугой, которую я обычно носил на себе во времена моей власти». Затем он обратил внимание доктора на то, что лежало на кресле: «А это шляпа, которая, как они говорят, снабжена стальной подкладкой; из-за подобной лжи ваши обманутые соотечественники прониклись в отношении меня самым превратным мнением. Но их связи с Францией вскоре заставят их узнать всю правду, и они во всем хорошо разберутся». Доктор ответил, что уже здесь, на острове, правда дала о себе знать и что дамы, которым была оказана честь увидеть императора в доме Балькумов, остались в восторге от его любезного отношения к ним. Мнение, которое у них осталось после общения с ним, было совершенно отличным от того, какое они имели до встречи. «Они, должно быть, представляли меня чем-то вроде черного животного», — смеясь, заявил император.

Доктор сообщил ему, что этим утром в гавань острова прибыл британский корабль. Император сказал, что ему об этом уже известно благодаря газетам, которые ему незамедлительно выслал адмирал, чьи благие намерения тронули императора. Этот поступок оказал на императора лечебное действие, так же как и на графа де Лас-Каза, который почитал газеты императору, что в какой-то мере сгладило плохое настроение Его Величества, вызванное ответом адмирала на письмо, написанное гофмаршалом о положении, в котором оказался император. Это письмо до его отправки было представлено императору, и он одобрил его формулировку. Адмирал, несомненно, огорченный замечаниями в письме в его адрес, ответил, что он не знает никакого императора на острове Святой Елены. Этот ответ, столь же краткий, сколь и оскорбительный, был доведен до сведения императора, который внешне не проявил чувства недовольства.

Как раз во время пребывания в коттедже «Брайерс» император узнал историю с Тоби, старым невольником, служившим в доме Балькумов. Император уговорил невольника рассказать ему, каким образом он, попавший в западню, был схвачен и перевезен на корабле на остров Святой Елены. Император хотел, чтобы этот невольник был возвращен обратно в свой дом и к своей семье. Он попросил г-на Балькума уделить внимание переговорам по этому вопросу, но они не нашли поддержки со стороны властей, и бедняга Тоби так и остался невольником.

Император нашел еще одного собеседника в лице генерала Гурго, теперь он мог обсуждать войны и военные кампании с офицером, который был их непосредственным участником, способности и эрудицию которого он хорошо знал. Этот человек всегда был рядом и был готов писать под диктовку, что облегчало нагрузку графа де Лас-Каза, зрение которого слабело в результате такой усердной работы. Беседы с генералом также давали возможность погрузиться в прошлое; некоторые забавные истории из жизни императорского двора, остроумно рассказанные генералом, вызывали у императора смех, и он не мог удержаться, чтобы не сказать: «Ах, женщины, женщины, если бы не они, я бы никогда не узнал о многих вещах!»

На этом маленьком отрезке суши жители часто устраивали празднества и приемы, которые всегда завершались балом. Приглашения на них направлялись не только дамам и господам из окружения императора, которым было не до удовольствий и они присутствовали на приемах только по приказам императора, но также и самому императору; он всегда в мягкой форме отказывался от приглашений. Император с радостью принимал любых гостей, которые наносили ему визиты, но отказывался от всех приглашений, которые бы заставили его оказаться вне навязанного самому себе уединения. Последний бал во время пребывания императора в коттедже «Брайерс» был дан полковником Уилксом, управляющим островом Святой Елены от Восточно-Индийской компании. Император, уставший от перемен погоды, в течение нескольких дней не очень хорошо себя чувствовал. Господа и дамы из его окружения послали свои благодарности за полученные приглашения, но на бал не явились.

Страдающий от капризов погоды и от неудобств своего жилья во флигеле, император направил генерала Монтолона и генерала Гурго выяснить, как продвигается работа в Лонгвуде, и определить, когда можно было бы переехать туда. Возвратившись, они доложили императору, что строительство дома завершено; однако по-прежнему оставался очень сильный запах краски во всей резиденции и особенно в его спальной комнате. Они призывали императора отложить переезд в Лонгвуд еще на несколько дней. Что касается помещений, которым предстояло стать жилищем этих господ, то их строительство было еще далеко до завершения. Это было 28 ноября. В этот самый день император отказался от мундира гвардейского стрелка, который он носил со времени вступления на борт «Беллерофонта». Он надел зеленый фрак, и единственным украшением, которое он приколол к фраку, была эмблема Почетного Легиона. Он продолжал носить ленту Почетного Легиона между жилетом и костюмом, чтобы никто не мог увидеть ее. Пара форменных брюк из белой материи, шелковые чулки, туфли, скрепленные пряжкой, и небольшая шляпа, ставшая знаменитой, — все это было той одеждой, которой он пользовался в Лонгвуде.

На следующий день, 29 ноября, д-р О’Мира рассказал императору, пока он одевался утром, что корабль «Гавана» прибыл с мыса Доброй Надежды, куда он плавал за провизией и другими вещами, необходимыми для того, чтобы император со своим окружением обосновался в Лонгвуде, и теперь бросил якорь в гавани Джеймстауна. Письма и газеты сообщали о вероломном убийстве маршала Брюна в Авиньоне, о смертной казни бедного генерала Лабедуайера, расстрелянного по приказу военного трибунала, и о других случаях массовой бойни, спровоцированной фанатизмом таких людей, как Третальон[254] и ему подобные. Все эти трагедии произвели тяжелое впечатление на императора и на нас.

8 декабря адмирал, захватив с собой газеты и письма, привезенные транспортным кораблем из Европы, уведомил императора о том, что вся подготовительная работа к приему императора в Лонгвуде закончилась. Он хотел, чтобы император сообщил ему, в какой день он может заехать, чтобы сопровождать императора в Лонгвуд и ознакомить его с инструкциями относительно специфических мер с тем, чтобы император мог переехать в новую резиденцию. Император стремился поскорее покинуть коттедж «Брайерс» и назначил для переезда в Лонгвуд следующий день, 9 декабря. Император посчитал, что запах краски все еще будет ощущаться, но, не желая более продлевать свое пребывание в коттедже «Брайерс», заявил адмиралу: «Если вы хотите приехать завтра, то я перееду в Лонгвуд». Лучшего предложения адмирал не мог бы услышать: он сам с нетерпением ожидал завершения работ в этой новой резиденции императора и до приезда губернатора Святой Елены из Англии торопился принять в соответствии с имеющимися у него инструкциями меры для организации наблюдения за императором, исключающие возможность его побега с острова Святой Елены.

На следующий день, 10 декабря, после шести недель проживания в коттедже «Брайерс» практически в условиях лагерной жизни, император попрощался с хозяевами коттеджа, выразив им свою благодарность за предоставленный приют. Он преподнес главе семьи золотую коробку с изображением императорского герба, пригласил его к себе на завтрак и настоятельно просил, чтобы он с дочерьми и супругой навещали его, когда все мы устроимся в Лонгвуде. Так как подготовка к отъезду была закончена, я оставил Новерраза, чтобы он занялся перевозкой багажа в повозке, запряженной волами, а сам в одиночку проследовал в Лонгвуд. Я хотел туда прибыть раньше императора, чтобы уже там встретить его.

Глава тринадцатая

Лонгвуд и его окрестности — Сложные проблемы с размещением — Семья Монтолона — Граф де Лас-Каз — Гофмаршал Бертран — Генерал Гурго — Приближенные императора — Повседневная жизнь — Пионтковский

Я поднимался вверх по дороге, ведущей к ранее незнакомой мне части острова, чтобы добраться до «Дома тревоги»[255] и видел вокруг себя только вулканическую местность без малейшего следа растительности. С этой смотровой точки пейзаж представлялся довольно мрачным, однако в то же время было в нем нечто притягательное. Узкая дорога, изящно огибавшая долину, вела к Лонгвуду; дом был виден с плато с большого расстояния, позади его можно было различить лес, названный Дедвудом; все составляло довольно вдохновенный вид. Долина, лежавшая между мною и Лонгвудом, являла собой глубокую пропасть, прозванную «Дьявольской дырой». Она возникла в результате движения вулканической лавы, которая в этом месте остыла в различном состоянии плавки, пласты лавы накладывались один на другой. Гнездовья почвы, образуемые временем, произвели на свет немногие чахлые деревья и клочки растительности. Позади ущелья на обширной лужайке расположился военный лагерь, над его бараками возвышалась «Гора Коз». Эта гора довольно мило завершала общий пейзаж Лонгвуда. Возобновив свой путь по направлению к «Воротам Хатта»[256], я прошел мимо Гераниевой долины, не подозревая, что через шесть лет она станет кладбищем императора. Можно было увидеть небольшой дом, несколько ив около маленького родника и немного садовых участков; вся эта растительность простиралась до самых «Ворот Хатта», где стоял небольшой дом с пристройками. Именно в этом месте предполагалось жить гофмаршалу и его семье, пока в Лонгвуде не будет закончено строительство их жилого помещения.

Этот дом, мимо которого проходила дорога, ведущая в Лонгвуд, словно оседлал две долины, возвышаясь над ними. Над той долиной, что находилась справа, возвышался пик Дианы, чья зеленая вершина была самой высокой на острове и отделяла Лонгвуд от «Колониального дома». Эта долина отличалась густой растительностью. По ней в разных местах были разбросаны загородные дома. Самыми примечательными их них были коттеджи мисс Мейсон и Балькумов. Эта долина продолжалась от пика Дианы к океану, далее по плато Лонгвуда и затем исчезала в изгибах побережья океана. Само побережье было недоступным из-за прибрежных отвесных скал. После небольшого дома, принадлежавшего мисс Робинсон и находившегося ниже Лонгвуда, растительности больше не было; после этого дома виднелись только вулканические каменные глыбы, застывшие в различном состоянии плавки, точно так же, как и в «Дьявольской дыре». Эту часть острова можно было действительно назвать необитаемой.

Для тех, кто в течение шести недель оставался в коттедже «Брайерс», ни разу не покидая его пределов, эта сельская местность могла показаться не лишенной очарования; но это впечатление все более и более ослабевало по мере того, как я приближался к дому. Деревья, казавшиеся зеленой крышей, были очень низкорослыми и со скудной листвой, которая не давала тени. Лужайка, казавшаяся свежей, была такой только в сравнении со скалистым ущельем и землей, покрытой вулканической породой и отделявшей меня от этой лужайки. Опаленная солнцем, она походила больше на соломенное поле, чем на травяную лужайку. Само здание резиденции не было окружено деревьями, как это вначале показалось мне.

Ознакомившись с комнатами дома, я сразу же стал готовить ванну для императора, который привык часто принимать ее, но не наслаждался ею со времени отъезда из Мальмезона. Задолго до прибытия императора Новерраз доставил его багаж в резиденцию, и мы смогли подготовить к приезду его комнаты в том порядке, к которому он привык. В то утро император надел мундир стрелка императорской гвардии ради одного такого дня. В 3 часа дня я услышал бой барабана у входных ворот. Солдаты поста сторожевого охранения под командованием офицера взяли на караул. Это был знак того, что император в сопровождении адмирала и гофмаршала въезжал в Лонгвуд. За ним следовали его офицеры, а за адмиралом — офицеры его штаба. Остановившись перед домом у дверей веранды, предшествовавшей гостиной, адмирал спешился и, отдав поводья слуге, направился к императору, чтобы помочь ему спуститься с коня. Адмирал очень старался держаться корректно. Он сопроводил императора в гостиную и продолжал выражать готовность оказывать свои услуги. Император, прощаясь с ним, вновь поблагодарил его и заявил, что все находится в полном порядке. По тому, как они общались друг с другом, можно было легко понять, что между ними установились прохладные отношения и есть веские основания для опасений, что наблюдение за императором в Лонгвуде станет более строгим.

Император ничего не поменял в той расстановке мебели, которую я успел сделать до его прибытия. Только вместо большой постели, поставленной в его комнате, он распорядился, чтобы я принес его походную кровать, так как она была его старым другом, которого он предпочитал всем другим. Замена кроватей была осуществлена в то время, когда он принимал ванну, в которую он буквально прыгнул, радуясь, как дитя. Для самой ванны был приспособлен громадный дубовый ящик, облицованный свинцом. Он требовал исключительно большого количества воды, за которой нужно было ездить на расстояние в половину мили и перевозить ее в бочке. Я сообщил императору, что для того, чтобы нагреть такую ванну, приходится тратить массу времени, так как одной печи недостаточно. Через несколько дней, благодаря усилиям д-ра О’Мира, из города привезли другую ванну, в которой помещалось меньшее количество воды. Император пользовался ею, пока ему не прислали из Лондона другую.

Все время, пока император оставался в ванне, он держал около себя графа де Лас-Каза. Когда же он стал одеваться, то облачился в гражданскую одежду, которую снял утром, и больше никогда не надевал мундир. Несмотря на бесплодие земли возле его дома и на то, что убогим был сам дом, все же здесь император чувствовал себя гораздо свободнее, чем в тех местах — размером в несколько квадратных футов, — в которых ему приходилось жить в течение десяти месяцев. В этом доме, имевшем только один этаж и ранее бывшем жилым домом на ферме, принадлежавшей Восточно-Индийской компании, проживал вице-губернатор г-н Скелтор, сделавший этот дом своей резиденцией. Для того чтобы расширить здание, к нему добавили несколько деревянных пристроек; строительство других помещений, в которых размещалась кухня и которые предназначались для графа де Монтолона, генерала Гурго, графа де Лас-Каза, д-ра О’Мира и дежурного офицера, было близко к завершению. Эти помещения были одноэтажными и находились рядом друг с другом.

В новой резиденции император обосновался один; в его распоряжении оказались две небольшие комнаты, каждая размером в десять квадратных футов; одна из них должна была служить кабинетом. В каждой из них была установлена небольшая походная кровать; стены обеих комнат были украшены хлопчатобумажной тканью «китайкой», окаймленной по бордюру розовыми бумажными обоями. Комнаты освещались дневным светом через два небольших окна того самого типа, который во Франции называли «гильотинами». Окна этих двух комнат выходили в сторону лагеря, находившегося на расстоянии примерно одной мили. Занавески на окнах были из белого миткаля; в обеих комнатах ковер прикрывал на редкость неровный пол. В комнате, приспособленной под спальню, имелся небольшой камин, целиком сделанный из дерева и покрашенный в серый цвет; маленькая железная решетка внутри камина означала, что уголь следовало жечь именно на ней. Камин был украшен небольшой деревянной рамой с позолоченными колонками и маленьким зеркалом, размером примерно в восемнадцать дюймов в высоту и в пятнадцать дюймов в ширину. Зеркало было прикреплено над камином. Высота обеих комнат равнялась девяти футам. Мебель состояла из нескольких стульев и кресел с плетеными спинками зеленого цвета, туалетного столика, канапе и стола с зеленой скатертью, который должен был использоваться в качестве письменного. Я украсил каминную доску светильниками, взятыми из императорского дорожного саквояжа, позолоченной чашей и ее поддонником, а также горелкой для ладана из того же металла. По обеим сторонам зеркала я повесил два маленьких портрета Римского короля; над ними висел будильник Фридриха Великого — с одной стороны, а с другой — часы императора. Слева от камина я поставил на маленький столик императорский дорожный саквояж. Я оставил его открытым, чтобы немного украсить комнату. На стену комнаты я повесил третий портрет Римского короля, выполненный Исабеем. Справа от камина император распорядился поставить канапе таким образом, чтобы этот диванчик выдавался вперед в комнату. Затем он дал указание окружить канапе складной ширмой с тем, чтобы не было сквозняка, когда открывалась дверь в его ванную комнату, так как именно через эту дверь осуществлялось все обслуживание императора. Над канапе я повесил портрет императрицы Марии Луизы, державшей на руках маленького Римского короля. У подножия канапе был поставлен стол из красного дерева; стол с зеленой скатертью, который использовался в качестве письменного, был поставлен между двумя окнами, хотя он выходил за их пределы с обеих сторон. Кровать императора стояла в углу комнаты напротив окон. Эти две комнаты и ванная назывались личными апартаментами императора. Маленькая прихожая с дверью, открывавшейся в коридор и ведущей на кухню, завершала общую картину.

Когда император выходил из своих апартаментов, чтобы пройти в гостиную резиденции, он сначала попадал в комнату чуть больших размеров, чем те, которые он занимал сам; эта комната называлась комнатой карт, так как все его географические карты были разложены на большом столе, установленном в центре комнаты. Эта комната, в которую дневной свет проникал через французское окно, была очень темной. Кровать, которую адмирал выслал императору, была переставлена именно в эту комнату, ставшую позднее столовой; одна дверь из нее вела в гостиную, другая — в коридор к кухне, а третья — в спальную комнату императора. За этой комнатой следовала другая большая комната с двумя окнами. При ней был маленький кабинет с выходом в коридор кухни, позволяющим входить в эту большую комнату, не беспокоя императора в его апартаментах, хотя она на самом деле была их частью. Император сразу же определил ее в качестве помещения для гофмаршала, которого он хотел поселить поближе к себе. Но граф Бертран сказал, что он, его супруга и его трое детей будут чувствовать себя очень стесненно в этой одной комнате, и, поскольку адмирал не возражал против того, чтобы гофмаршал жил в маленьком коттедже в «Воротах Хатта», пока не будет готово помещение для его семьи, то он попросил разрешения устроиться в том коттедже вместе со своей семьей. «Делайте, что хотите, — ответил император, — тогда со мной будет проживать Монтолон».

Поскольку император хотел знать, как устраиваются в Лонгвуде все его приближенные, то, одевшись, он вышел из своей комнаты и направился прямо в помещение г-жи де Монтолон, отделенное от его апартаментов только той комнатой, которую я только что описал. Он тихо постучал в ее дверь, и графиня, отодвинув в сторону засов, открыла ее. Она и генерал не пытались скрыть своего полного замешательства, застигнутые врасплох в условиях невообразимого беспорядка. «Сир, — пояснила графиня, как бы оправдываясь, — это и моя гостиная, и моя спальная комната». Император поблагодарил их за то, что они удовлетворились столь малым только ради того, чтобы быть рядом с ним; он настоятельно посоветовал генералу Монтолону принять все меры для ускорения работ, связанных со строительством его квартиры, чтобы он с супругой переехал в нее как можно скорее. Император покинул комнату графа Монтолона и попросил графа де Лас-Каза показать ему его временное жилище. Это была комната, находившаяся около кухни. Адмирал, насколько это было в его силах, постарался привести комнату в порядок, но она была все еще в таком состоянии, что император не мог не обратиться к графу со следующим предложением: «Мой дорогой друг, перебирайтесь спать в комнату с географическими картами; там уже стоит кровать и вы будете чувствовать себя достаточно уютно». Граф де Лас-Каз поблагодарил императора, но не посчитал нужным когда-либо воспользоваться его предложением. Затем император отправился к шатру генерала Гурго, воздвигнутому перед домом под окнами апартаментов императора. Считая, что для такого климата, когда температура воздуха резко меняется после захода солнца, покрытие шатра было слишком легким, император посоветовал генералу каждый вечер стелить свою постель в гостиной здания с тем, чтобы днем продолжать жить в своем шатре. Генерал поблагодарил императора за это предложение и заявил, что таким образом он сможет без помех ждать окончания работ по приведению в порядок его помещения. Д-р О’Мира и британский офицер, командовавший английским отрядом в Лонгвуде, также были размещены в шатрах: император был тронут преданностью ему всех тех, кто предпочел плохие условия проживания рядом с ним комфортабельной квартире в городе. Император вернулся в гостиную, проследовав через приемный холл здания, которому предшествовала небольшая веранда: эти два помещения выступали из главного здания, что можно увидеть на схеме. Гостиная освещалась дневным светом через два окна того же типа, как и в спальной комнате императора. Их них открывался вид на здание английского сторожевого охранения, расположенного у входа в Лонгвуд, и далее на пик Дианы. С этой стороны дорога между «Воротами Хатта» и «Домом тревоги» скрывалась на горизонте; с помощью своей подзорной трубы император мог различать людей, идущих в город или из города. Эта гостиная комната, четырнадцати футов в длину и двенадцати в ширину, была украшена мраморным камином, над которым возвышалось большое зеркало, несколькими стульями, креслами и маленьким диваном; пол гостиной покрывал ковер, а на окнах висели белые занавески с цветными шторами. Через несколько дней в гостиной установили пианино, чтобы помочь графине де Монтолон отвлечься от грустных мыслей.

Приемный холл, пристроенный по приказу адмирала к главному зданию, был гораздо больших размеров, чем гостиная. В нем было пять окон. Из окон слева, при выходе из гостиной, был точно такой же вид, что и из окон гостиной. Окна на противоположной стене холла, между которыми стоял камин, открывали вид на эвкалиптовую рощу, находившуюся на расстоянии ружейного выстрела. За рощей можно было увидеть океан. Этот холл с двойной дверью, напротив двери гостиной, являлся главным входом в апартаменты здания и в приемную комнату для иностранцев, которые хотели удостоиться чести быть принятыми императором. Веранда, возвышавшаяся на три ступени от земли, тянулась вдоль всего здания; она представляла собой решетчатую конструкцию, окрашенную в зеленый цвет, сооруженную в форме галереи, имевшей шесть футов в ширину и шестнадцать футов в длину. С веранды открывался вид на плоскую долину, где сооружался дом графа Бертрана, недалеко от фермы и сада Восточно-Индийской компании, завершавших общую картину. С одной стороны над долиной возвышался английский военный лагерь, а с другой — «Гора Коз». Сад Восточно-Индийской компании был очень скудным; жилое помещение садовника и конюшня для волов назывались фермой; у нас дома это было бы пристанищем бедного крестьянина. Трава, по которой мы ходили вокруг здания Лонгвуда, была, как и на территории английского военного лагеря, засохшей от ветра и солнца; хотя после ночи выпадала обильная роса, но она была не в состоянии освежить траву.

В целом эта резиденция представляла собой печальное зрелище, а ветер, почти не стихавший в этой местности, содействовал тому, что проживание в ней принимало просто невыносимый характер; но все плато, на котором находился Лонгвуд, было полностью окружено склонами гор, и поэтому можно было легко наблюдать за резиденцией императора: именно это особое расположение резиденции и определило ее выбор. Большой приемный холл, двадцать четыре фуга на шестнадцать футов, был бы наиболее удобной комнатой для императора: когда погода была плохой, он мог бы прогуливаться по холлу. Но камин в холле никуда не годился, и в нем невозможно было разжечь огонь. С другой стороны, когда стояла хорошая погода, то солнце нагревало крышу холла со всей тропической силой, и жара в комнате была невыносимой. Чердак старого здания был разгорожен на маленькие клетушки для слуг; эти жилые помещения освещались фонарями. Моя келья, расположенная как раз над императорской комнатой, с обеих сторон была обшита панелью; под самым потолком было прорублено окно, украшенное ставнями. Из него можно было обозревать наиболее приятную часть плато, включая английский военный лагерь, дорогу из «Дома тревоги» в Лонгвуд, пик Дианы и самую очаровательную часть долины, в которой находились дом мисс Мейсон и коттедж Балькумов. Как я уже говорил, гофмаршал разместился в коттедже «Ворота Хатта», примерно в двух милях от Лонгвуда.

С того же вечера, со времени обеда, началась та самая семейная жизнь, которую так желал каждый из нас. На следующий день после своего прибытия император захотел осмотреть местность, окружавшую Лонгвуд; его сопровождали генерал Гурго и граф де Лас-Каз. Граф оказывал большую помощь императору при его разговоре с теми людьми, которых он мог встретить, в том случае если императору хотелось расспросить их во время прогулки. Английские часовые, которым плохо объяснили соответствующие инструкции, остановили императора во время этой прогулки. Район слева от него не был столь обширным, и поэтому император считал, что он может там прогуливаться совершенно свободно, не опасаясь, что его могут там остановить часовые. Император вернулся домой в состоянии сильного раздражения и совершенно оправданно жаловался на созданные помехи во время его прогулок. Когда полковнику Бингему доложили об этом недоразумении, он сразу же приехал к императору, чтобы принести извинения за ошибку, допущенную часовыми. В поддень императора также посетил и адмирал, который выслушал замечания императора по поводу бесполезности на территории Лонгвуда такого количества английских сторожевых постов, часовые которых в каждом случае преграждали штыком путь императора. Адмирал заверил императора, что ничего подобного впредь не случится и что он принимает все меры, чтобы сделать пребывание императора на острове Святой Елены по возможности сносным.[257] Со времени нашего прибытия на остров Святой Елены наша жизнь не была еще организована должным образом. Но, как только мы оказались в Лонгвуде, император хотел, чтобы работа персонала его двора приняла организованный характер, он определил постоянные задачи для каждого из нас, чтобы избежать трений и разногласий, которые бы неизменно возникали в противном случае, заявив, что там, где все отдают распоряжения, никакого порядка не будет, а будет только беспорядок. Хотя гофмаршал не отказался от своего титула, но именно граф де Монтолон был тем человеком, который взял на себя его обязанности. Киприани, дворецкий, выполняя его распоряжения, организовал вместе с ним распределение продуктов питания как в Лонгвуде, так и в доме графа Бертрана в «Воротах Хатта». Поставщиком продуктов стал г-н Балькум, а правительственные ассигнования выглядели вполне разумными. Иногда возникали жалобы по поводу качества продуктов, но обычно это было результатом отсутствия ресурсов, а не виной адмирала. Когда он узнавал об этом, он немедленно принимал меры для исправления создавшегося положения, используя для этого все свои возможности, и всегда при этом выражал свои сожаления.

В конюшне содержалось десять лошадей: четыре рабочие лошади и шесть верховых. Карета, купленная адмиралом на мысе Доброй Надежды, находилась в распоряжении императора; это была единственная карета на острове. Матросы, отобранные из числа членов команды «Нортумберлэнда», были обучены и приписаны к конюшне, где они подчинялись братьям Аршамбо. Старший из двух братьев служил лакеем на острове Эльба, но оба они имели большой опыт работы в конюшнях и уже возили императора в карете; поэтому для них не составляло никакого труда организовать службу конюшни. Они возили императора в карете до тех пор, пока люди, находившиеся под их командой, не научились сами править лошадьми, запряженными в карету. Братья Аршамбо также взяли на себя выучку лошадей, которыми пользовался император. Работа персонала конюшни проходила под наблюдением генерала Гурго.

Помимо шести матросов, работавших на конюшне, еще шесть других были приставлены к различным службам; двое их них под руководством Руссо занимались уходом за столовым серебром; на кухне работали три матроса и в кладовой — один. Император в соответствии с моим предложением согласился, чтобы я взял себе китайского слугу в качестве мальчика гардеробной. Мой уход за императором продолжался без перерыва и даже ночью. Сен-Дени и Новерраз имели по одному дню дежурства, которое состояло в том, что они находились в небольшой комнате перед ванной комнатой, служившей входом в личные апартаменты императора, и ночью спали у двери императорской комнаты так же, как и я. В дополнение к своим обязанностям Сен-Дени продолжал переписывать продиктованные императором материалы для подготовки его рукописей.

Сантини был назначен на должность швейцара комнаты для географических карт; он открывал дверь гостиной, когда император выходил из своей спальной комнаты, исполняя обязанности связного с персоналом, работающим за пределами главного здания резиденции. Жантилини стал лакеем, ответственным за убранство стола для приема пищи. Каждый из них носил форму, соответствовавшую его должности; когда этот наряд стал слишком изношенным, то его не меняли и носили только один мундир. Стол сервировался серебряной посудой и фарфором, привезенными из Парижа. В дополнении к ним я хранил в кожаных футлярах великолепный десертный сервиз работы Серве, изображавший различные картины полей сражения в Египте и в Европе; красивые вазы и коллекция из двадцати четырех чашек работы того же мастера завершали этот прекрасный комплект, который император не хотел использовать, опасаясь, что его отдельные предметы могут разбить. Стол императора обслуживался его дворецким, главой буфетной, который обычно сам предлагал императору десерт; Сен-Дени и Новерраз стояли справа и слева от сидящего за столом императора и обслуживали только его. Сантини, Жантилини и несколько лакеев обслуживали тех, кто удостаивался чести быть приглашенным на обед. Если император обедал в своих личных апартаментах, то обычно дворецкий приносил обед к ванной комнате, дежурный камердинер вносил обед в ванную комнату, и с его помощью уже я удостаивался чести самому обслуживать императора. Графу де Лас-Казу была поручена работа по инвентаризации мебели, но она была столь незначительной, что он даже не утруждал себя ею. В Лонгвуде император продолжал работу над своими воспоминаниями, которую он начал в коттедже «Брайерс». Каждому из этих господ было назначено определенное время: у гофмаршала было свое время, и ежедневно в «Ворота Хатта» посылалась лошадь, чтобы гофмаршал мог приехать в Лонгвуд, где он и графиня Бертран обедали только по воскресеньям.

Завтрак сначала подавался в 11 часов утра, а обед в 7 часов вечера. Поскольку для завтрака нужно было одеваться, то император решил завтракать в своей спальной комнате, и таким образом свое утро, облачившись в халат, он продлил до двух часов дня. Затем он направлялся в гостиную и, если позволяла погода, обычно вызывал карету и отправлялся в поездку по плато Лонгвуда или ехал к «Воротам Хатта», чтобы повидаться с супругой гофмаршала. Во время этих поездок с ним в карете ездили графиня де Монтолон и граф де Лас-Каз, а карету при этом сопровождал на коне генерал Гурго.

Обед подавался в 7 часов вечера; император приобрел привычку заканчивать вечер в столовой с книгой в руке. Весь обслуживающий персонал обычно удалялся из столовой; император затем обычно посылал Сен-Дени, который отвечал за библиотеку, за книгой. Как правило, авторами книги были или Корнель, или Расин, или Мольер, и, в зависимости от выбранного произведения, император обычно говорил: «А теперь послушаем Тальма или Флери». В 10 часов вечера он возвращался в собственные апартаменты, захватив с собой графа де Лас-Каза. Он обычно раздевался, ложился в постель, беседовал с графом и отпускал его, когда его начинал одолевать сон. Если добавить к предыдущему описанию времяпровождения императора немногие конные прогулки с генералом Гурго, представление ему некоторых людей из города или пассажиров, прибывших из Китая или Индии и возвращавшихся в Европу, несколько приглашений адмиралу, полковнику Бингему и ряду офицеров из полка Бингема пожаловать на обед, то можно представить сравнительно точную картину монотонного существования, которое император вел на Святой Елене. К счастью, его интеллектуальная изобретательность не иссякала; благодаря своему выдающемуся уму и разнообразным способностям окружавших его лиц он занимал свое время интересными беседами, которые делали более терпимым его существование на ужасном скалистом острове.

Когда строительство всех наших мест проживания завершилось, то каждый из нас поспешил устроиться в собственном углу так, словно ему предстояло оставаться в нем до конца своей жизни, украшая в силу возможностей свое скромное жилище. Я призвал плотника с «Нортумберлэнда», чтобы соорудить в моей комнате два стенных шкафа и заполнить их одеждой императора. Шкафы я поставил по обе стороны окна. Я попросил, чтобы в городе мне купили бумажные обои для стен. Мне прислали китайские обои голубого цвета, украшенные розами и позолоченными пятнами; других обоев на нашлось, и я обклеил ими стены комнаты. Чтобы не было видно находившегося в плачевном состоянии пола, я покрыл его клеенкой с рисунком под паркет. Свою постель я прикрыл белым легким покрывалом, хотя на ней я не спал. На небольшой простенький диван, который мне поставили в комнату, я набросил паркалевый чехол, что придало дивану завидный опрятный вид; маленький умывальник и два стула завершали убранство моей комнаты, за которой тщательно ухаживал мой китаец. Поэтому когда я приходил в мою комнату помыться, то мне доставляло удовольствие хотя бы недолго провести там время. Для сохранения прохлады в комнате ставни окна оставались закрытыми, но лучи солнца с такой силой палили шиферную крышу, от которой меня отделяла только обрешетка, что в течение дня эта комната становилась непригодной для жилья.

Район, где император мог прогуливаться без сопровождения дежурного английского офицера, простирался на шесть-восемь миль, но в действительности он включал в себя только лонгвудскую рощу, сад, принадлежавший Восточно-Индийской компании, и Дедвуд (местонахождение английского военного лагеря, который император никогда не посещал). Только в этом районе император мог совершать свои прогулки, и, конечно, они не выходили за пределы четырех миль. Всю остальную площадь района составляли овраги и ложбины, которые император должен был преодолевать верхом на коне с большой осторожностью, чтобы его конь не свалился.

Однажды, когда он прогуливался пешком по одной из таких ложбин в сопровождении графа де Лас-Каза и генерала Гурго, император угодил в нечто похожее на трясину; когда он вернулся домой, то сказал этим господам, сопровождавшим его до самой спальни: «Это же было настоящее Аркольское болото! Что бы они сказали там, в Европе, — добавил он, смеясь, — если бы я провалился в него? Это было бы справедливое наказание за все мои преступления!» Так как его сапоги были в грязи до самого верха, то я спросил Сен-Дени, что же произошло с императором. Сен-Дени рассказал мне, что император, спешившись, пошел пешком по ложбине, показавшейся ему покрытой свежей травой, но на самом деле не имевшей никакой твердой почвы. В том же самом месте некоторое время спустя Сен-Дени, ехавший верхом на коне, застрял в грязи и смог выбраться из нее только с большим трудом, благодаря помощи генерала Гурго.

В этой долине стоял небольшой дом, принадлежавший г-же Робинсон. У этой дамы было две дочери, старшей — лет пятнадцать или шестнадцать. Для них стало привычкой, когда император проезжал мимо их дома, подходить к нему и дарить цветы. Не будучи красивыми, они были очень милыми на вид. Император обычно весьма любезно здоровался с ними и имел привычку называть старшую из девушек Нимфой Лас-Каза. А саму долину — «Долиной молчания». Эти две юные девушки, благодаря знакомству с императором, приобрели определенную известность в округе, вскоре достигшую и города. Эта их известность стала причиной того, что морской капитан, работавший на Восточно-Индийскую компанию, стал добиваться руки старшей девушки и в конце концов женился на ней. Прежде чем покинуть остров, молодая супружеская пара пришла навестить императора, который поздравил мужа с его удачным выбором и пожелал молодой женщине стать матерью замечательной и многочисленной семьи.

У императора вошло в привычку совершать именно эту прогулку, так как по пути он навещал «Ворота Хатта», где жил гофмаршал. Он обычно останавливался там на некоторое время, затем возвращался обратно в Лонгвуд. Император не мог смириться с тем, что, высланный за 2000 лье от Европы на скалистый остров, находившийся на расстоянии 600 лье от берегов Африки и Америки, он не может прогуливаться по всему острову без согласия на то со стороны адмирала или сэра Джорджа Бингема, хотя сам остров был таким тесным и нездоровым с точки зрения климатических условий, что напоминал тюрьму. Английский сторожевой пост, за который императору не разрешалось выходить, находился в шестистах шагах от дома императора и имел приказ брать на караул при приближении Его Величества. Помимо всех этих мер предосторожности все горные вершины, возвышавшиеся над Лонгвудом, были оборудованы под наблюдательные посты, с которых англичане поддерживали между собой сигнальную связь, осуществляя слежку за императором во время его прогулок. В 9 часов вечера английские часовые, сохраняя дистанцию между собой в пятнадцать шагов, занимали позицию вокруг дома таким образом, чтобы из него нельзя было выйти незамеченным. Патрули пересекали территорию Лонгвуда по всем направлениям, и такой порядок продолжался до того дня, когда английский дежурный офицер получил специальное задание сделать все необходимое для того, чтобы дважды в течение каждых суток в его поле зрения оказывался император. К этим мерам предосторожности должны быть добавлены те, которые принимались со стороны моря. С вершин пика Дианы и «Дома тревоги» в море на расстоянии двенадцати лье можно было заметить появление кораблей; прежде чем они могли приблизиться к берегу, давались сигналы двум сторожевым английским кораблям, постоянно курсировавшим вокруг острова. Если замеченные корабли не были британскими, то они в сопровождении курсировавшего английского корабля направлялись в гавань Джеймстауна, и задержанный корабль не мог там бросить якорь, пока не получал на это разрешение и на его борт не высаживался вооруженный отряд во главе с офицером, чтобы держать под наблюдением команду корабля. Таковы были меры предосторожности, принятые для того, чтобы обеспечить содержание императора под арестом.

Можно себе представить, насколько невыносимыми эти ограничения казались императору. Многочисленные распоряжения, отданные по самым различным поводам, часто ошибочно истолковывались; император во время своих прогулок мог подвергнуться аресту, и это однажды бы случилось, если бы не вмешательство генерала Гурго, сдержавшего пьяного английского сержанта, который хотел задержать проходившего мимо императора. Возмущенный до глубины души этими несправедливыми действиями, император продиктовал графу де Монтолону письмо с целым рядом жалоб, адресованное адмиралу Кокбэрну. Письмо, составленное в весьма резких выражениях, вызвало не менее жесткий ответ адмирала в письменной форме, и натянутые отношения, существовавшие между ними, еще более ухудшились. Адмирал утверждал, что все меры предосторожности принимаются в соответствии с полученными им инструкциями: «Но, — возражал император, — существует громадная разница между инструкциями и их исполнением. То лицо, которое отдавало эти приказы в Лондоне, воспротивилось бы им, если бы ему пришлось выполнять их здесь: они абсолютно абсурдны».

Можно было подумать, что после возникшего между адмиралом и императором спора адмирал умерит свою жесткость в отношении всех этих ограничений. Но вскоре император избавился от этих иллюзий. Пожелав совершить конную прогулку в Сэнди Бей, он отказался от этой идеи, когда ему сказали, что дежурный английский офицер намерен сопровождать его. Император не захотел встречаться с адмиралом в течение нескольких последовавших за тем визитов адмирала в Лонгвуд, заявляя, что болен, хотя на самом деле был здоров. Желание императора поехать в Сэнди Бей было вызвано тем, что генерал Гурго, в сопровождении английского офицера, посетил эту часть острова вплоть до самого «Колониального дома». Контраст, существовавший между этим местом, сплошь утопавшим в прекрасных зеленых насаждениях, и бесплодием почвы на территории Лонгвуда, еще более подчеркивал всю жестокость решения поселить императора в этом месте: «Это позор! — восклицал император. — Это же просто варварская дикость поселить меня в дом под крышей из толя, когда они могли предоставить мне дом в нескольких тысяч футов отсюда, где бы я наслаждался тенью деревьев и не испытывал недостатка в воде!»

Среди приближенных императора возникло некоторое мелочное соперничество, со временем только усиливавшееся, из-за того, что император сильно приблизил к себе графа де Лас-Каза. Это соперничество омрачило столь необходимые в среде изгнанников добрые отношения, ведущие к укреплению взаимного доверия и часто своей благожелательной атмосферой помогавшие преодолевать самые тяжелые минуты; но среди всех этих господ граф был единственным человеком, кто хорошо знал английский язык и мог переводить текст присылаемых английских газет. Император брал уроки этого языка, и для графа де Лас-Каза они стали возможностью проводить лишний час наедине с императором. Затем следует также сказать, что император был человеком привычки, и, хотя его теплое отношение ко всем другим господам нисколько не уменьшалось, привычки, приобретенные в коттедже «Брайерс», в Лонгвуде не исчезли. Даже если он не особенно переживал из-за возникшего соперничества в его окружении, тем не менее он с сожалением констатировал, что путешествие на корабле и пребывание на острове не способствовали развитию дружеских отношений в среде его свиты, столь желательных в условиях неволи.

Когда император наводил порядок в работе обслуживающего персонала, он решил, что для приема пищи будут оставлены два стола: один для меня и другой буфетный стол для слуг членов императорской свиты. В результате этого решения последовал ряд жалоб, но они остались без последствий, так как у меня был подобный стол на острове Эльба и в Париже в период «Ста Дней». Причиной неудовольствия со стороны некоторых лиц было то, что император решил, что со мной будет обедать дворецкий, а другие слуги будут обедать в буфетной, где всего лишь один стол собирал вместе всех слуг приближенных к императору офицеров; но порядок снабжения Лонгвуда продуктами не позволял найти иное решение проблемы.

Однажды, когда император одевался в присутствии графа де Лас-Каза, он показал ему шрам на колене от удара штыка, который он получил во время осады Тулона. Этот удар чуть ли не стоил ему ноги. Я рассказал графу, что один английский офицер на борту «Нортумберлэнда» с гордостью поведал мне о том, что именно англичанин был первым, кому удалось ранить Наполеона, ударив штыком в его колено. Я ответил офицеру, что шрам от удара можно видеть до сих пор, но он был получен в ту самую минуту, когда император собственными руками взял в плен генерала О’Хара. «Хотя люди так не думали, — добавил император, — но я так же уязвим, как и любой другой человек».

Император прослышал о том, что моя комната обставлена с большим вкусом. Зная, что император вышел из дома, я направился к себе наверх, чтобы заняться кое-какими вещами. Когда я уже поднялся в свою комнату, кто-то постучал в мою дверь; я пришел в большое замешательство, когда увидел перед собой императора и сопровождавшего его графа де Лас-Каза. «Но, — заявил император, войдя в комнату, — здесь царит не чистота, а сущая элегантность.

Эта комната скорее напоминает личную квартирку некой молодой любовницы. Так это здесь заперты все мои сокровища? А ну-ка открывай все ящики комодов. Сокровищ не должно быть много». Однако, увидев свои вещи, император удивился, что они оказались такими дорогими. Он поблагодарил меня за ту аккуратность, с которой хранились его вещи, и, вытащив из ящика комода две пары шпор, спросил меня, какая из этих пар более старая. Я указал ему на одну из них, пояснив, что он надевал их во время Дрезденской кампании. «Очень хорошо, — заметил император и, взяв эту пару шпор, передал ее Лас-Казу, — это вам».

«Сир, — ответил г-н де Лас-Каз, отвешивая глубокий поклон, — я сожалею только о том, что ничего не мог совершить такого, чтобы заслужить их. У меня остались только моя любовь и моя преданность; и то и другое принадлежит Вашему Величеству».

Примерно в конце декабря с мыса Доброй Надежды и из Европы прибыли корабли: «Дорис» с мыса Доброй Надежды доставил двух прекрасных коней для императора. Один, названный Бонапартом, выиграл в том городе несколько призов; в Лонгвуде он получил кличку Нумид. Корабль доставил газеты и письма; хотя они были трехмесячной давности, но тем не менее их с нетерпением ждали все. Только те, кто переносил страдания неволи, могут понять весь душевный трепет от сознания того, что о нем помнит его семья, и то чувство счастья при мысли об утешении, вызванном письмами от матери или сестры. Те письма, которые император получил от мадам Мер и от принцессы Полины, которых он так любил, должны были непременно пробудить в нем мучительные воспоминания, так как весь день он оставался печальным и задумчивым. Адмирал, до этого несколько раз навещавший Лонгвуд, но так и не принятый императором, воспользовался этим обстоятельством, чтобы его приняли, так как он заранее объявил, что везет с собой два письма для императора. Покидая императора, он попросил его разрешения представить ему дочерей скончавшегося в Индии адмирала, теперь возвращавшихся в Европу. Император дал согласие. Эти дамы, как и все те, кто был представлен ему при аналогичных обстоятельствах, покидали его, сохраняя память о свершившемся огромном несчастье и об оказанном им необычайно любезном приеме. Бывали, однако, случаи, когда он отказывал в подобного рода просьбах: он говорил, что не желает, чтобы в Европе думали, что в Лонгвуде он окружен беспредельной благожелательностью и самой искренней заботой, когда на самом деле он страдает от самой жестокой неволи. Именно в этом духе он однажды, находясь в плохом настроении, заявил гофмаршалу, к которому были обязаны обращаться с просьбами о приеме в Лонгвуде все иностранцы: «Ответь им, что мертвецы визитов не принимают».

На одном из кораблей, прибывших из Европы, находился капитан Пионтковский[258], которого я знал по Эльбе, когда он там служил в польском эскадроне под командованием полковника Жермановского. Император едва ли помнил его, но гофмаршал объяснил ему, кто это был; император не мог понять, каким образом этот офицер сумел получить разрешение британских властей на въезд на остров Святой Елены без соответствующей на то просьбы самого императора, в то время как ему отказали в праве взять с собой людей, которых он хотел бы иметь при себе. Когда этот офицер прибыл в Лонгвуд, сопровождаемый адмиралом, он был в мундире адъютанта императора. Императора это задело, и он заявил гофмаршалу: «Что означает этот мундир? Он никогда не был моим адъютантом. Скажите адмиралу, что я не желаю видеть этого офицера». Затем, немного поразмыслив, император все же решил принять Пионтковского. В тот же вечер император оказал ему любезный прием, но позднее, собираясь ложиться спать, сказал мне, что он предпочел бы оказать милость офицеру, который предложил бы ему свои услуги, обладая на то возможностями и способностями, которые он не обнаружил именно у этого офицера. Тем не менее император распорядился, чтобы я выдал Пионтковскому 500 франков на оплату его первых предметов необходимости и затем выплачивал ему ежемесячно 250 франков. Капитан Пионтковский перестал носить мундир адъютанта императора, вновь надев форму польского эскадрона уланов, к которому он принадлежал. Его разместили в шатре рядом с шатрами д-ра О’Мира и английского капитана охранного отряда, предоставив ему возможность ждать, пока его поселят в доме под крышей из толя.

Чувства преданности и уважения к императору, в силу которых эти господа устроили празднество в честь дня рождения императора 15 августа на борту «Нортумберлэнда», также подтолкнули их к реализации идеи отпраздновать 1 января 1816 года; с того времени на горизонте не предвиделось какого-либо улучшения положения дел. Император старался, чтобы этот день казался менее мрачным, создавая обстановку непринужденности и веселья, когда выслушивал искренние пожелания каждого из своих приближенных. Затем наступила очередь детей, и император одарил их новогодними подарками, посвятив часть утренних часов тому, чтобы разделить их детские радости. После завтрака он сел в карету и пригласил капитана Пионтковского составить ему компанию в намеченной прогулке.

Душевные страдания императора, должно быть, были колоссальными. Ограничения, которым он подвергался, также были источником ухудшения его душевного состояния. Можно было ожидать, что беседа между императором и адмиралом после совместного завтрака, во время которой последний выразил желание доставить императору удовольствие, улучшив его положение, приведет к избавлению императора от присутствия дежурного офицера во время его прогулок за установленными границами, но этого так и не случилось. Единственное изменение, которое адмирал внес в существующие условия пребывания императора на острове, заключалось в том, что он приказал капитану Попплтону следовать за императором, надев гражданскую одежду вместо официального английского мундира. Но не сам мундир раздражал императора, а та постоянная слежка, которую офицер в мундире осуществлял за каждым шагом императора, стараясь не пропустить ни одного его слова. У императора стало привычкой расспрашивать всех встречных людей. В этом случае г-н де Лас-Каз был его переводчиком, но он не мог делать этого без того, чтобы об этом не знал дежурный английский офицер, поскольку, даже не находясь рядом с императором, ему было приказано никогда не выпускать его из вида. Император даже перестал быть щедрым по отношению к немногим несчастным, опасаясь, что он может скомпрометировать их. Если бы он был свободен в своих действиях, ему бы хотелось входить в те коттеджи, которые попадались на его пути, поговорить с некоторыми людьми об их фермерских делах, узнать о нужде других и предложить финансовую помощь тем, кто в этом нуждался, но без того, чтобы это стало известно. Память о добром поступке, совершенном во время одной из прогулок, подняла бы его настроение.

Время, когда император утром одевался, отводилось д-ру О’Мира. Однажды доктор сообщил императору, что, как ему рассказали в городе, император так же умело обращается с плугом, как и со шпагой. В городе узнали, как император, увидев фермера Восточно-Индийской компании, пахавшего в поле, слез с коня, чтобы попахать самому, и привел фермера в состояние изумления при виде того умения, которое продемонстрировал император. «Фермер, — рассказывал император доктору, — делал попытку подготовить пашню, которая не должна была увенчаться успехом; почва в том месте была слишком плохой. Как бы вы там ни старались посеять овес, ячмень или пшеницу, урожая не получилось бы; весь посев был бы высушен юго-восточными ветрами, которые со страшной силой дуют в этой части острова, полностью открытой для них. На этом плато ничего нельзя вырастить, ветер иссушит и уничтожит любую растительность. Если бы я уехал в Америку, то занялся бы там сельским хозяйством и ухаживал за своим садом. Я бы приютил у себя малые остатки моей армии, которые бы приехали со мной, и мы бы там жили вместе. Доктор, вы можете посмеяться над этим! У меня очень простые вкусы и мне многого не надо. Я всегда завидовал судьбе добропорядочного буржуа в Париже, получавшего пенсию в размере 12 000 фунтов стерлингов, имевшего возможность уделять время своим интересам в области искусства и литературы. К этому я добавлю удовольствие от семейной обстановки, без которой невозможно счастье, независимо от того, к какому классу или сословию вы принадлежите».

Император узнал из газет, прибывших накануне, о кончине Неаполитанского короля и маршала Нея. Эти новости очень опечалили его, и я слышал, как он говорил об этом с д-ром О’Мира, и эта беседа вновь причинила ему душевную боль. Император ничего не сказал об обидах, нанесенных ему Неаполитанским королем, лишь упомянул о том, что его выступление из Неаполя в Калабрию с пятьюстами солдатами было поступком сумасшедшего, но те, кто приговорил его к смертной казни, были настоящими чудовищами. Что касается Нея, то его смерть была преступлением; Людовик XVIII и его эмигранты использовали Нея для того, чтобы взять реванш за позор своего бегства из Франции.

Время, когда император вставал после ночного сна на острове Святой Елены, зависело от того, как ему удавалось отдохнуть предыдущей ночью; обычно у него был плохой сон, и можно сосчитать ночи, когда он не переходил с одной постели на другую. Если ночью он просил меня принести ему лампу с абажуром, то это значило, что он будет работать или читать, после чего он ложился вновь в постель, ожидая утреннего рассвета, чтобы одеться и, сев на коня, отправиться на прогулку. Возвратившись домой, он завтракал и, если чувствовал себя достаточно уставшим после прогулки, ложился вновь в постель, а в два часа дня принимал ванну, используя время, проведенное в ней, для того, чтобы побеседовать или диктовать свои воспоминания; затем он покидал ванну, одевался и садился в карету вместе с дамами и графом де Лас-Казом, а генерал Гурго сопровождал карету верхом на коне. Таков был привычный распорядок дня императора в первые годы нашего пребывания в Лонгвуде; позднее он немного изменился из-за ухудшения состояния здоровья императора. Если же он ложился в постель в дневное время, то темнота в его комнате должна была быть абсолютной; вечером, когда он возвращался в свои апартаменты, что происходило регулярно в 10 часов, то он или ложился спать, или выражал желание побеседовать с тем из его приближенных, кто сопровождал его в спальную комнату. Его лампу с абажуром переносили в соседнюю комнату, а он разговаривал с собеседником до тех пор, пока не засыпал или пока не отпускал собеседника, никогда не уделяя ему для беседы более тридцати или сорока пяти минут.

Строительство жилых помещений для членов свиты императора было завершено. Генерал Гурго покинул свой неуютный шатер и перебрался в отведенное для него жилище. Граф де Монтолон устроился в своем доме, а комната, которую он занимал под одной крышей с апартаментами императора, стала библиотекой. Граф де Лас-Каз с сыном также поменяли свое жилище, но они устроились не лучше, чем там, где они жили раньше. Император предложил им переселиться в комнату, которую только что покинул генерал Монтолон, но граф отказался, решив, что предоставленное ему новое место будет для него достаточным.

С того времени, как мы переехали в Лонгвуд, генерал Гурго во второй раз стал жертвой дизентерии. На этот раз болезнь не поддавалась лечению, и д-р О’Мира доложил об этом императору, который сразу же спросил, существует ли какая-либо угроза для жизни генерала. Император приписал возникновение болезни генерала Гурго тому обстоятельству, что тот продолжительное время проживал в шатре. Обеспокоенный тревожными симптомами, упомянутыми доктором, император выразил пожелание, чтобы для консультации пригласили артиллерийского врача д-ра Велинга. Адмирал предложил, чтобы также были приглашены к больному морской врач и городской доктор. Мысль о возможном смертельном исходе, связанная с критическим состоянием здоровья генерала, весьма опечалила всю колонию. В течение двадцати дней состояние здоровья генерала держало всех в сильном напряжении. Даже военные английского гарнизона и жители города проявили большое беспокойство по поводу состояния больного. Любовь к нему со стороны императора и товарищей по ссылке не ослабевала ни на минуту. День его выздоровления стал днем всеобщей радости, а также днем душевного единения.

Глава четырнадцатая

Губернатор сэр Хадсон Лоу — Стремление досаждать императору — Визитеры — Начало схватки

Гофмаршал покинул «Ворота Хатта», чтобы переехать на жительство в Лонгвуд, поскольку строительство его дома там закончилось. Император хотел видеть гофмаршала вместе с графиней Бертран каждый вечер на своего рода семейном обеде, тем более что теперь они будут жить совсем рядом. Но граф Бертран пояснил, что у супруги сильно пошатнулось здоровье, да к тому же император знал, что графиня вечно опаздывает. Поэтому граф Бертран попросил разрешения жить в новом доме в том же режиме, которого он придерживался в «Воротах Хатта».

Газеты, привезенные транспортным судном из Англии, дали императору возможность отвлечься. В этих газетах сообщалось, что сэр Хадсон Лоу готовится покинуть Англию, чтобы, прибыв на остров Святой Елены, занять там должность губернатора. Так как газета «Морнинг Кроникл», полученная на острове, открыто порицала поведение британского кабинета министров по отношению к императору, то был сделан вывод, что новый губернатор, возможно, прибудет с инструкциями распространить тюремное положение на весь остров. Приезд губернатора ожидался с большим нетерпением, и с прибытием каждого корабля все задавали себе вопрос, не «Фаэтон» ли это, на борту которого, как было известно, должен прибыть губернатор. 14 апреля император собирался отправиться на прогулку в карете с дамами, когда полковник Бингем сообщил ему, что в море показался «Фаэтон». Оставив полковника Бингема, император изменил маршрут своей прогулки, чтобы посмотреть, как фрегат будет бросать якорь в гавани Джеймстауна.

На следующий день, который может быть назван днем отвратительных воспоминаний, генерал-лейтенант сэр Хадсон Лоу[259], его супруга и ее две дочери от предыдущего брака высадились на берег острова Святой Елены. Во время нашего пребывания на острове старшая дочь вышла замуж за представителя России на острове Святой Елены графа Бальмэна. Штатный персонал губернатора состоял из сэра Томаса Рида, возглавлявшего этот персонал, майора Горрекера, помощника губернатора, подполковника Листера, инспектора полиции майора Эмметта, лейтенантов Уортма и Дэксна, армейских инженеров, и д-ра Бакстера, генерального инспектора госпиталя[260].

Как только они высадились на берег острова, губернатор уведомил Лонгвуд, что он прибудет туда на следующее утро в девять часов для того, чтобы встретиться с генералом Бонапартом. Это было время, когда император не принимал гостей. Даже если бы это было не так, все равно он был оскорблен той непристойной манерой, к которой прибегнул прибывший на остров губернатор, чтобы объявить о своем визите к императору. Император заявил графу де Монтолону: «Он может приехать ко мне, когда он хочет, я приму его только тогда, когда он попросит об этом должным образом». В какой-то момент император был убежден, что адмирал, с которым у него были испорчены отношения, не информировал нового губернатора о том, что следует обратиться к гофмаршалу, чтобы быть представленным императору, и что адмирал хотел, чтобы между Хадсоном Лоу и императором с самого начала сложились плохие отношения. «Бесспорно, — заявил он присутствовавшему д-ру О’Мира, — адмиралу хорошо известно, что я никогда не принимаю гостей в девять часов утра, и, если бы он хотел поговорить с лордом Сен Винсеном или с лордом Кейсом, он бы обязательно выяснил время, когда эти господа смогут принять его. Я надеюсь, — добавил, смеясь, император, — что я не менее достойная личность, чем они: все дело состоит в отсутствии благородства, когда оскорбление наносится тому, кто претерпевает невзгоды». Но доктор заверил императора в том, что губернатор принимал решение, не желая выслушивать совета адмирала. «Если это утверждаете именно вы, то я готов признать, что адмиралу свойственен сильный и лояльный характер, но тем не менее он — настоящая акула. Я искал в вашей среде прибежища, но ничего не нашел, кроме плохого обращения и оскорблений. Если губернатор желает нанести мне визит, то пусть он обратится с соответствующей просьбой к Бертрану».

Покидая императора, д-р О’Мира сказал мне: «Я бы очень хотел, чтобы «акула» смогла остаться с нами; могу вас заверить, что мы будем сожалеть о его отъезде». Доктор отправился в город, побеседовал с окружением губернатора и узнал, что полученные им от правительства Англии инструкции были гораздо более строгими, чем те, которых до настоящего времени придерживался адмирал.

15 апреля ровно в девять часов утра сэр Хадсон Лоу, сопровождаемый персоналом своего штаба, прискакал галопом в Лонгвуд и спешился у дверей жилища императора, несомненно полагая, что при виде тюремщика двери тюрьмы распахнутся и представят ему заключенного. Были отданы распоряжения о том, чтобы губернатору открыли двери. На указание о том, чтобы губернатора проводили к генералу, Сен-Дени ответил, что император болен и еще не встал с постели. Лоу отступил от дверей дома и широкими шагами прошелся под окнами апартаментов императора, который, оставаясь незамеченным, сумел увидеть губернатора; Лоу обошел пешком весь дом и вошел в квартиру дежурного английского офицера, чтобы дождаться минуты, когда его смогут принять. Не получив определенного ответа на этот счет, он стал настаивать на том, чтобы ему все же дали точный ответ; ему было сказано, что император спит и что в данной ситуации никому не разрешается беспокоить его. Тогда губернатор отправился к графу Бертрану и попросил его доложить генералу Бонапарту о своем прибытии и спросить его, когда тот будет готов принять губернатора. Погода была ужасная; поднялся сильный ветер, и губернатор на собственном опыте мог оценить климат Лонгвуда. Дебют сэра Хадсона Лоу в своей новой должности нельзя было назвать удачным.

Для встречи с губернатором император назначил следующий день, выбрав 2 часа дня. Он мельком увидел губернатора сквозь прикрытые ставни, но этого было недостаточно, чтобы составить мнение о его персоне. Он не мог знать, какое сердце бьется под внешней оболочкой этого человека; только поговорив с ним, император предполагал дать ему свою оценку. Гофмаршал рассказал императору, что это человек в возрасте 45–50 лет, роста немного ниже среднего, с седеющими волосами и такими густыми бровями, нависавшими над его глазами, что гофмаршал был не в состоянии увидеть выражение его глаз, но вместе с тем губернатор говорил в беседе с гофмаршалом достаточно разумно. Гофмаршал передал императору газеты, полученные с борта «Фаэтона», и сообщил, что получил письмо от своего отца, а генерал Гурго получил письмо от своей сестры. Представители России, Австрии и Франции, которые, как считалось, находятся на борту этого же корабля, должны будут прибыть на остров с новым адмиралом двумя неделями позже.

На следующий день мы стали свидетелями прибытия в Лонгвуд сэра Хадсона Лоу со всем своим штабом и в сопровождении адмирала сэра Джорджа Кокбэрна, который собирался представить императору своего преемника. Прибывшие англичане спешились и были проведены в приемный холл; их встретили эти господа, попросив подождать, пока войдет гофмаршал и проводит их к императору для представления.

Император, находившийся в гостиной, минут десять беседовал с гофмаршалом, когда ему доложили о присутствии губернатора и адмирала в приемном холле. В этот момент произошло досадное недоразумение: у дверей гостиной дежурил Новерраз. Когда император принимал гостей, то в соответствии с существовавшей практикой в комнату, где находился император, приглашалось только то лицо, чье имя объявлялось вслух. Гофмаршал слегка приоткрыл дверь и сказал Новерразу: «Пусть губернатор войдет». Адмирал в этот момент стоял в другом конце холла и с кем-то разговаривал, повернувшись спиной к двери гостиной; он не видел, что сэр Хадсон вошел в гостиную, и, когда адмирал представился, Новерраз, не посмев вновь открыть дверь, заявил ему, что только губернатора просили войти в гостиную. Адмирал, оскорбленный до глубины души, вышел к оседланным коням, за которыми присматривали конюхи, забрал своего коня и отправился обратно в город. Прежде чем покинуть императора, сэр Хадсон Лоу попросил разрешения представить ему офицеров своего штаба. Дав на это свое согласие, император был удивлен, не увидев адмирала, который, как он знал, прибыл вместе с губернатором, и попросил, чтобы его пригласили в гостиную. Только тогда император узнал об ошибке Новерраза; он выразил свои сожаления по поводу случившегося и попросил д-ра О’Мира передать их сэру Джорджу Кокбэрну. В дополнение император направил одного из своих приближенных к адмиралу, чтобы, по возможности, уладить неприятное недоразумение, возникшее из-за неумышленного проявления невежливости. Хотя у императора были причины для того, чтобы жаловаться на адмирала, но он обычно говорил о нем: «Под его мундиром бьется сердце настоящего солдата».

Когда император в сопровождении гофмаршала вернулся в свои апартаменты, он, говоря о сэре Хадсоне Лоу, заявил: «У этого человека отвратительная внешность, и в его взгляде не чувствуется искренности. Мы не должны поспешно судить о нем, но мне нужно, чтобы он своим поведением убедил меня в том, что его физическая внешность обманчива. Его наружность, — добавил, смеясь, император, — напоминает мне сицилийского головореза; что вы думаете об этом, Бертран?» Гофмаршал ответил, что не может составить о нем своего мнения, что он, возможно, видел его пока только сквозь призму приписываемых ему качеств, свидетельствовавших о том, что он — честный человек, неплохой администратор, добрый отец и, наконец, личность, не лишенная ума. Тем не менее ответ гофмаршала не успокоил императора, и мне вновь вспомнились слова д-ра О’Мира: «Я бы хотел, чтобы «акула» осталась с нами. Мы будем сожалеть о его отъезде, уж поверьте мне». Нам не пришлось долго ждать того времени, когда мы поняли значение слов доктора. Все поступки сэра Хадсона Лоу с момента его прибытия на остров и до кончины императора, станут проявлением грубого произвола и намеренных придирок, доказывавших, что император оказался прав в своей оценке этого человека, когда сказал о нем: «Этот человек не только мой тюремщик, он также будет моим палачом».

Его первым официальным поступком на острове явилась передача императору следующего сообщения, столь же неуместного, сколь и оскорбительного для императора:

Император, совершенно справедливо возмущенный оскорблением, которое, как он заявил, адресовано ему, запретил всем что-либо подписывать. Гофмаршал был послан в «Колониальный дом», чтобы устно дать ответ французской стороны и попытаться договориться о формулировке письменного заявления приближенных императора, но он вернулся, ничего не добившись.

Император продиктовал графу де Монтолону следующее заявление:

«Монтолон, — заявил император, — пусть те мои слуги, которые желают подписать это заявление, подпишут его, но не пытайся оказывать на них соответствующее давление». Заявление было с радостью подписано всеми нами, глубоко возмущенными тем, что сообщение британского правительства императору было столь оскорбительным.

Хадсон Лоу заявил, что он отказывается воспринимать любое заявление, допускающее оговорку с упоминанием титула императора, и что он намерен признавать только те заявления, в которых приводится имя Наполеона Бонапарта. Подписавшему заявление, в котором не соблюдается это указание, грозит наказание в виде насильственной отправки на мыс Доброй Надежды; никакого иного способа избежать подписания заявления в указанной форме не существовало. Губернатор не ограничился только этим разъяснением: он направил сэра Томаса Рида, своего начальника штаба, в Лонгвуд, чтобы удостовериться в том, что продемонстрированная нами солидарность была на самом деле выражением нашей доброй воли; г-н Рид взял на себя труд повторить нам, что мы связываем себя обязательством покинуть остров только после смерти генерала Бонапарта. «Полковник, — заявил я ему, — мы все прибыли сюда для того, чтобы разделить невзгоды императора, чтобы служить ему и, по возможности, облегчить тяжесть его оков. Какое значение могут иметь для нас эти ограничения? Мы все находимся здесь, чтобы жить и умереть вместе с ним».

«Прекрасно, — ответил полковник, — я доложу об этом его превосходительству, губернатору». Мы ушли, оставив его с капитаном английского охранного отрада, в чью квартиру он вызвал нас. Будучи неудовлетворенным докладом, выслушанным им от своего начальника штаба, губернатор, чья подозрительность граничила с мономанией, явился в Лонгвуд, потребовав, чтобы нас вызвали к нему, и вернулся в свою резиденцию, полностью убежденный в том, что наше заявление сэру Томасу Риду было действительно добровольным выражением нашей преданности императору и нашей непреклонной решимости разделить тяготы его неволи. Эти господа также подписали заявление: они должны были это сделать, так как в противном случае они должны были покинуть императора. Делая свой выбор, они не колебались и минуты. Гофмаршал попытался было оговорить некоторые условия для своей супруги и для своих детей, но несколько дней спустя и он подписал заявление, точно такое же, которое подписали и остальные господа. В течение всего этого времени император выглядел весьма опечаленным; его великую душу, казалось, обуревали сомнения: следует ли ему пойти на жертву, позволив этим господам покинуть его, и согласиться с полнейшей изоляцией, в которой он окажется после их отъезда. Но когда он узнал о принятом ими всеми решении остаться с ним, он понял, какой фанатичной была их преданность ему, и душевная боль, переполнявшая его, уменьшилась. Таков был первый поступок сэра Хадсона Лоу по прибытии на остров Святой Елены: он оказался прелюдией к целому арсеналу последовавших ограничений, которые губернатор вводил из чувства ненависти к императору и которые он собирался неуклонно соблюдать на практике, независимо от того, что они, по существу, были совершенно бесполезными.

До переезда в Лонгвуд император оставался более или менее безразличным ко всему тому, что творилось вокруг него, и, казалось, мало обращал внимания на те лишения, которым подвергался. Однако в коттедже «Брайерс» он с большим негодованием относился к тем придиркам, которым подвергались его офицеры, и очень страдал от того, что был не в состоянии изменить существовавшую ситуацию. Но оказавшись в Лонгвуде и столкнувшись с ограничениями, объектом которых стал он сам, он восстал против грубого нарушения его прав и против гонений, которым он подвергался. Его душа была преисполнена негодования, но он давал пример того, каким должен быть великий человек, став жертвой превратностей судьбы. Начиная с первой минуты его появления в Лонгвуде, остров Святой Елены превратился в его Голгофу. Ненависть к нему со стороны кабинета министров навсегда будет пятном на чести Англии.

Император возобновил свою работу с этими господами, конные прогулки и поездки в карете вместе с дамами; это были единственные развлечения, которыми он был вынужден заполнять все эти долгие и безотрадные дни. Если во время этих поездок он встречал людей, знакомых ему в городе или в английском полку, он обычно приглашал их к себе на обед, назначив определенный день. Такое положение вещей при человеке, столь подозрительном, каким был сэр Хадсон Лоу, не могло долго продолжаться. Если в течение дня английский дежурный офицер не видел императора, губернатор обычно немедленно появлялся в Лонгвуде для встречи с гофмаршалом, чтобы напомнить об инструкциях, включавших необходимость ежедневно удостоверяться в присутствии генерала Бонапарта на острове. Затем, желая осложнить все контакты французов с местным населением, губернатор послал своего помощника, г-на Горрекера, к торговцам города, чтобы предупредить их, что им не положено продавать французам товары в кредит; они ничего не могли продать им, пока те не оплатят товары наличными деньгами, они также не должны были вступать с ними в контакт без разрешения губернатора. Объявление об этой официальной опале французов было расклеено по всему городу.

У офицеров 53-го полка вошло в привычку ездить к «Воротам Хата», чтобы навещать графиню Бертран; они продолжали делать это и тогда, когда она стала жить на территории Лонгвуда. Вскоре после появления нового губернатора на острове они навестили графиню Бертран и сообщили ей, что они, будучи благородными людьми, не могут принять навязанные им условия, в соответствии с которыми им следует наносить визиты графине. Чувство страха охватило жителей острова, и тот, кто ранее встречал нас на дороге и останавливался, чтобы расспросить об императоре, теперь делал это на ходу, торопливо проходя мимо, потому что, если он завязывал с нами разговор, это грозило ему ссылкой с острова.

Губернатор, которого император не видел со времени его первого визита, приехал в Лонгвуд и попросил оказать ему честь быть представленным императору. Император через посредника ответил ему, что он болен и не может принять его, но через 15 минут сел в карету с дамами, тем самым давая ясно понять Лоу, что не хочет видеть его. В другой раз, когда он собирался сесть в карету, он заметил Хадсона Лоу, прибывшего в Лонгвуд; император вернулся и больше не выходил из дома. Император послал меня в город приобрести экземпляр книги «Поль и Виргиния» и просил, чтобы я читал ему ее; император считал, что этот роман написан языком души, и заставлял меня читать ее несколько раз целиком или по частям.

Прибытие в гавань Джеймстауна корабля «Адамант» 7 мая предоставило губернатору еще одну возможность приехать в Лонгвуд и обратиться с просьбой быть принятым императором, чтобы информировать его, как он заявил, об официальных сообщениях его правительства. От любого другого человека можно было бы ожидать, судя по тому, как он настаивал на срочности передачи информации, что он намерен довести до сведения заключенного некоторые новости, которые, вероятно, облегчат тяготы его неволи. Но новости от сэра Хадсона Лоу были прямо противоположного характера, и император сомневался, стоит ли ему давать согласие на аудиенцию, но в конце концов решил принять губернатора. Последовавшая беседа была долгой и проходила на довольно повышенных тонах. Император перечислил все жалобы на действия губернатора, накопившиеся за месяц, когда тот находился на острове. Они расстались более недовольные друг другом, чем когда-либо.

Д-р О’Мира сообщил императору, что, когда губернатор выходил из здания резиденции, он сказал ему: «Генерал Бонапарт недоволен тем, как выясняется, что ему не удалось создать для себя воображаемую им Францию и воображаемую им Польшу, как говорит аббат де Прадт, но теперь он хочет создать для себя здесь воображаемую им Святую Елену».

Я рассказал императору, что после этой беседы губернатор проинспектировал крепостной ров, который он приказал выкопать вокруг территории Лонгвуда, и, заметив дерево на одной стороне рва, отдал приказ срубить его, считая, что оно поможет перепрыгнуть на другую сторону рва. «Причина этого приказа, — сказал я императору, — тем более смехотворна, что любой из нас, покидая Лонгвуд или возвращаясь в него, с легкостью перепрыгивает через этот ров. И этот приказ ни к чему не ведет, кроме того, что уничтожает дерево, которых и так мало в округе».

«Он пришел, — рассказывал император д-ру О’Мира, — чтобы поговорить со мной о доме, который собирается строить для меня его правительство и о котором так подробно пишут газеты. Он спросил меня, где бы я хотел, чтобы его возвели, и я ответил ему: «От вас я ничего не хочу, я прошу только об одном, а именно, чтобы вы оставили меня в покое. Вы говорите, что вы получили более строгие инструкции в отношении меня, чем те, которые получал адмирал; ну что ж, наберитесь мужества, чтобы соблюдать их на практике. От ваших министров я ничего не жду. Что же касается угрозы взломать мою дверь, чтобы позволить вашему помощнику войти в мою резиденцию, то я скажу вам, что он войдет в нее только через мой труп; обязательство быть сопровождаемым одним из ваших офицеров является малоприятной мерой. И меня раздражает не человек, не его мундир. Попплтон — хороший солдат, которого я уважаю, но я не хочу, чтобы любые мои поступки дали вам право считать меня вашим пленником. Вы хорошо знаете, что единственное наблюдение, необходимое для того, чтобы держать меня здесь, обеспечивается вашими кораблями, курсирующими вокруг острова, и что обязывать офицера галопировать позади меня является полнейшим абсурдом. Но чего вы, по-видимому, не знаете, так это то, что покрываете ваше имя позором и ваши дети будут стыдиться носить его».

Доктор рассказал императору, что офицеры с борта корабля «Адамант», которых он встретил в городе, сказали ему, что общественное мнение в Англии весьма взволновано известием о том, что императору предоставили место для резиденции в самой засушливой части острова, и то, что его разместили в лачуге вместо «Колониального дома», посчитали в Англии бесчеловечным. «Можете быть уверенным в том, — ответил император, — что объявление о деревянном дворце, о котором сегодняшние газеты сообщают подробности, являющиеся сплошной ложью, напечатано в газетах, чтобы одурачить людей и заставить их поверить, что моя следующая резиденция будет снабжена всеми удобствами и утопать в роскоши, достойной лорда». Отпустив доктора, император удалился в гостиную. Он собирался покататься в карете, но ветер дул со страшной силой, и император остался на веранде, наблюдая за воинскими построениями английского полка в лагере. На корабле «Адамант» привезли не деревянный дворец, строительство которого, в соответствии с британскими газетами, должно было проходить словно по волшебству, но строительные материалы, камни и мебель, часть которой была отправлена в Лонгвуд, чтобы заполнить пустые комнаты или заменить несколько старых предметов мебели, более непригодных для использования.

Таким образом в приемном холле оказался стол, несколько стульев и бильярдный стол из красного дерева. Император не играл в бильярд, но когда проходил через холл, то обычно забавлялся тем, что катал бильярдные шары по столу. Была заменена мебель в гостиной: ковер, покрывавший пол, люстра для потолка и большое зеркало над камином. Было прислано два небольших дивана, шесть стульев и шесть кресел с подлокотниками из черного дерева с орнаментами из позолоченной бронзы на темно-зеленой вельветовой обивке на спинке кресел; напротив камина между двумя окнами, получившими цветные сборчатые занавески и шторы, был поставлен стол с мраморным верхом. В столовой комнате были оставлены стол из красного дерева и стулья; доставили три библиотечных шкафа из красного дерева на подставках, верхняя часть створок шкафов имела позолоченные декоративные металлические решетки с зелеными занавесками, чтоб прикрыть полки шкафов. Эти шкафы были поставлены в комнате, ранее принадлежавшей графу и графине де Монтолон. Большой деревянный стол, уже стоявший в комнате, был накрыт зеленой скатертью, на которой в свою очередь была разложена большая географическая карта Италии в исполнении барона д’Альбе[261]; несколько стульев из красного дерева завершали меблировку библиотеки. Заведование библиотекой было поручено Сен-Дени. Император разрешил нам заменить шаткий стол в его комнате присланным комодом, который, как посчитал император, ему пригодится. Приставной стол заменил старый, которым он пользовался, когда завтракал; ножки старого стола находились в плачевном состоянии, и все опасались, что рано или поздно поданный императору завтрак свалится на пол. Для себя я попросил шкафчик из красного дерева, который я поставил в своей комнате для хранения в нем белья императора и для того, чтобы освободить место в шкафах, которые я ранее сделал. Замененная мебель была распределена между этими господами.

Заход флота Восточно-Индийской компании на остров Святой Елены ежегодно отмечается празднествами. На берег сходит большое число пассажиров с кораблей этого флота, офицеров и членов команд кораблей. Все они тратят много денег, закупая овощи и домашнюю птицу, которые местные жители продают по максимально высокой цене.

Это также хорошее время для посещения магазинов. По просьбе императора д-р О’Мира купил ему очень красивые шахматы из слоновой кости. В числе знатных особ на борту корабля находилась леди Мойра, супруга генерал-губернатора Индии. Ей предстояло оставаться на острове, разместившись в «Колониальном доме», в течение двух дней, и, несомненно, она выражала желание увидеть императора или быть представленной ему. Однажды утром к императору явился гофмаршал с письмом от сэра Хадсона Лоу, которое гофмаршалу только что привез ординарец губернатора. В письме губернатор приглашал генерала Бонапарта пожаловать на обед вместе с леди Мойра на следующий день. Странность этого приглашения сначала заставила императора рассмеяться, но затем он сказал гофмаршалу: «Но в самом деле, у этого человека полностью отсутствует здравый смысл: в список нанесенных мне оскорблений можно занести еще одно, не отвечай на это приглашение! Если бы эта леди была больной, то я мог бы пойти навстречу ее пожеланию и встретился бы с ней. Он прекрасно знает, что, поскольку за мной должен следовать дежурный офицер, я не приму приглашения. Таким образом, он препятствует этой леди приехать сюда и самой сравнить его роскошную резиденцию и мое жалкое жилище. Леди Мойра свободна в своем выборе, почему бы ей не приехать сюда и не нанести визит вашей супруге и супруге Монтолона!»

Надеясь быть представленными императору, большое число пассажиров пришло к гофмаршалу. Как раз в этот момент император вышел из своей резиденции и стал беседовать то с одним, то с другим пассажиром прибывшего корабля. Прощаясь с ними, он сказал одному из адъютантов лорда Мойра: «Передайте леди Мойра, что, если бы она была в пределах Лонгвуда, я бы с удовольствием уделил ей внимание». Накануне среди визитеров Лонгвуда оказался офицер, являвшийся родственником лорда Сен Венсана; император просил офицера заверить адмирала, что он был одним из тех, к кому император питал самое высокое уважение.

В Лонгвуд приехал генерал Бингем, и у императора возникли сомнения, следует ли ему принимать генерала. Все же он решил сделать это, так как он не видел его с тех пор, как его произвели в ранг генерала, и император хотел поздравить его с повышением. Когда императору доложили о прибытии генерала, то это случилось в тот самый момент, когда император почувствовал отвращение ко всем и ко всему в результате ознакомления с документом, который сэр Хадсон Лоу направил в Лонгвуд и который был озаглавлен следующим образом: «Соглашение, подписанное в Париже 2 августа 1815 года представителями Англии, Австрии, Пруссии и России». Лучше, чем любой из монархов этих держав, император предвидел колоссальную ошибку, которую они совершили, объединившись против него, чтобы свергнуть его с престола. Будучи посредником между королями и народами, он мог бы избежать кровавых переворотов и обеспечить социальную реорганизацию Европы без каких-либо трудностей. Монархи этого не понимали. Подобная концепция была выше понимания этих монарших мыслителей; они верили, что они достаточно сильны для того, чтобы подавить революционные идеи, которые в один прекрасный день приведут к уничтожению их самих, и решились на чудовищное деяние — отправить Наполеона на скалу острова Святой Елены. Ниже приводится текст «Соглашения»:

Вице-губернатор острова от Восточно-Индийской компании и г-жа Скелтон, чей прием император высоко оценил на следующий день после высадки с корабля на остров, приехали в Лонгвуд, чтобы попрощаться с императором перед своим отплытием в Англию на одном из кораблей компании. Император всегда с удовольствием принимал полковника Скелтона и его супругу, которые много раз удостаивались чести обедать с императором. Теперь он не мог более делиться жалобами на губернатора с честными людьми, чтобы они доводили их до сведения высших инстанций в Лондоне. Желая подчеркнуть оказываемое им свое доверие, император попросил меня принести одну из очаровательных чашек из севрского фарфорового сервиза, которую он предложил г-же Скелтон в качестве памятного знака своего уважения к ней. Выразив свое восхищение рисунками на чашке, эта дама тепло поблагодарила императора за преподнесенный ей подарок.

Как можно заметить, император продолжал принимать у себя не только знатных людей острова и офицеров местного гарнизона, которых он приглашал или на обед или, если это было утром, на завтрак в его шатре, но также высокопоставленных лиц, сходивших на берег острова с прибывавших кораблей. Беспокойный ум губернатора был весьма встревожен этим обстоятельством. Информация о самых незначительных событиях, поступаемая из Лонгвуда, приобретала в глазах губернатора первостепенное значение, но более всего он был обеспокоен постоянными поездками с поручениями в город д-ра О’Мира, над которым он не мог и не смел осуществлять какой-либо контроль. Пользуясь тем, что он мог свободно общаться с жителями острова и с офицерами прибывавших в гавань кораблей, д-р О’Мира мог передавать генералу Бонапарту европейские новости, о которых, по убеждению губернатора, генерал Бонапарт должен был узнавать только после их обработки самим губернатором. Губернатор прилагал все усилия, чтобы убедить императора согласиться взять к себе на службу д-ра Бакстера, который, как утверждал губернатор, говорил на французском языке и был гораздо более стоящим специалистом, чем д-р О’Мира. Однако попытки губернатора в этом отношении не увенчались успехом, поскольку император заявил ему, что его полностью удовлетворяет его врач и он желает сохранить его на своей службе.

Можно понять, что д-р О’Мира, на которого не распространялись какие-либо лонгвудские ограничения, был слишком дорог для императора в качестве средства получения информации, чтобы добровольно расстаться с ним. Хотя произошли заметные изменения в общении с нами со стороны местных жителей и офицеров гарнизона, после того как и на них распространились соответствующие ограничения, император тем не менее знал, что происходит на острове и в мире. Хадсон Лоу, в своем желании видеть возле императора только людей своего круга, написал гофмаршалу письмо, в котором сообщал, что собирается заменить матросов, работавших в качестве слуг в конюшне и в здании самой резиденции, солдатами, считая, несомненно, что он сможет оказывать на них большее влияние, чем на матросов с «Нортумберлэнда». Император отказался от этой замены, и матросы оставались в Лонгвуде до тех пор, пока «Нортумберлэнд» не покинул остров. Каждый из них получил хорошее вознаграждение, и затем они были заменены солдатами 53-го полка, которые служили очень хорошо и не давали повода для жалоб.

Одна из проблем, заботивших императора, заключалась в полной несовместимости генералов Гурго и Монтолона. С течением времени их разногласия усилились до такой степени, что они собирались драться на дуэли. Дуэль в Лонгвуде между двумя людьми, прибытие которых на остров Святой Елены было мотивировано одной и той же целью, представлялась просто невозможной. Император вмешался в их ссору и вызвал к себе и того и другого: он воззвал к их сердцам, чтобы они примирились. Несколько слов, сказанных генералом Гурго, вызвали раздражение у императора, который заявил: «Как бы мне ни хотелось иметь вас рядом со мной, когда вы живете в мире, но вы выводите меня из душевного равновесия, если не можете разделить со мной те немногие радости, которые остались у нас; в этом случае я бы предпочел, чтобы вы оба уехали с острова. Будет гораздо спокойнее, если я останусь наедине с Маршаном». С моей стороны не очень скромно вспоминать эту последнюю фразу, которая касается лично меня; если я и делаю это, то только потому, что должен отнести ее за счет вспышки раздражения, вызванной ответом генерала. Император, если бы он остался один, довольно быстро осознал бы глубокое одиночество, в котором он оказался, имея только меня рядом с собой.

Однажды император принимал у себя высокопоставленных иностранцев, чьи корабли на своем пути делали остановку в гавани острова. На следующий день после этой аудиенции д-р О’Мира рассказал ему, насколько эти люди были очарованы беседой с ним и как им было стыдно, что они верили всей клеветнической лжи, которая писалась о нем. Д-р О’Мира добавил, что подобное впечатление широко разделялось всеми теми, кто удостаивался чести быть принятым императором. «Доктор, — в ответ сказал император, — ваши соотечественники воображают, что я являюсь своего рода диким животным с рогами? Это правда, что пресса высмеивала меня, как никого другого. Она изображала меня как трусливое и кровожадное существо. Вся эта клевета исчезнет сама по себе. Эти англичане, прибывшие из Индии, отправятся во Францию, и там они научатся понимать меня. Ваш губернатор просил принять его; я был еще в утреннем халате, я не хотел принимать его, но позволил ему войти и нарушить мой покой. Он самым энергичным образом протестовал против того, чтобы сделать мое положение более сносным; он вновь и вновь обращался к своей любимой идее приставить ко мне Бакстера. Вопреки своему обычному поведению он пытался как-то угодить мне, но он тот самый человек, к которому я не могу чувствовать доверия. Он отвратителен мне до такой степени, что, когда он ушел, я сказал Маршану: «Выбрось прочь эту коробку с кофе, его больше нельзя пить, потому что коробка находилась рядом с ним». Вопреки моему характеру я дурно обращался с ним, но разве может быть иначе? Он запрещает нам писать письма и он боится, что наши слова могут быть услышаны не только на этой скале, но и в Европе! Он запретил Лас-Казу писать письма, который, как он утверждает, пишет лживые письма в Европу, что, в чем я совершенно уверен, не является правдой; он утверждает, что Лас-Каз пытается унизить его в моих глазах. Он не говорил мне о своей ссоре с Бертраном, который был вынужден выставить его из своего дома из-за грубости, которую он себе позволил. Должно быть, она в самом деле перешла все границы, если Бертран решился на такой поступок, поскольку он обладает самым мирным характером, какого нельзя найти ни у кого другого. Доктор, ему бы хотелось восстановить потерянные позиции, но он не сможет сделать этого: единственно, что я прошу у него, так это не досаждать мне ненавистным его присутствием».

У правительства возникла идея построить более удобный дом, чем тот, в котором жил император. Когда гофмаршал принес планы строительства дома, император сказал ему: «Я бы предпочел четыреста или пятьсот книг. Я бы получал от них удовольствие. Для того чтобы построить этот дом, потребуется пять лет. И к этому времени единственное, в чем я буду нуждаться, так это в могиле». Император оказался неплохим пророком. Пять лет спустя наступили последние дни его жизни, и как раз тогда ему принесли ключи от нового дома. «Я наблюдал, — заявил император, — за всеми теми усилиями, которые предпринимали эти бедняги матросы и солдаты, пытавшиеся хоть чего-то добиться в Лонгвуде; они подчиняются приказам адмирала, человека активного и умного. Я не хочу, чтобы они перегружались работой, результатами которой я не смогу воспользоваться, и я не хочу, чтобы из-за этого они ругали меня». Однако гофмаршал считал, что император должен сказать, какое место на острове более всего удовлетворит его; император ответил, что коттедж «Брайерс» представляется самым лучшим местом, поскольку там он найдет тень и источник воды. Также заслуживали внимания «Розмари Холл» и собственность полковника Смита. В конце концов он сказал, что его устроит любая часть острова, в которой он будет защищен от юго-восточных ветров, буквально пожиравших Лонгвуд. «Но неужели вы не можете понять, Бертран, что этот запрос о месте строительства дома является всего лишь шуткой! Они не предоставят мне никакого иного места на острове, кроме этого! Оно дает им слишком много преимуществ, чтобы отселить меня отсюда; я же здесь не могу и шагу ступить, чтобы меня не заметили. Для того чтобы построить ваш дом, потребовался целый год, как вы думаете, сколько времени потребуется, чтобы закончить строительство этого дома? Если он заговорит с вами об этом, скажите ему, что он может строить его там, где ему заблагорассудится, а меня пусть оставит в покое».

Император был совершенно прав: вскоре после этого разговора губернатор, свободный в выборе места строительства дома для императора, решил, что этот дом должен быть построен вблизи дома графа Бертрана, но пониже его. Он защищался от юго-восточного ветра изгибом земной поверхности, находился достаточно близко от садов Восточно-Индийской компании, чтобы прогуливаться в них, и был в поле зрения английского военного лагеря, чтобы император не мог сделать и одного шага без того, чтобы не быть замеченным. Предполагалось, что будет избыток воды, когда закончится сооружение цистерны у подножия пика Дианы; этот резервуар должен был собирать во время сезона дождей всю воду, необходимую не только для снабжения Лонгвуда, но также острова и кораблей, прибывающих из Индии, которые заходили в гавань Джеймстауна, чтобы набрать воды.

Жизнь императора на этом скалистом острове проходила в однообразном режиме, включавшем в себя работу над мемуарами, чтение и утренние верховые прогулки в сопровождении генерала Гурго и графа Лас-Каза. Если вечером он совершал прогулку в карете, то в компании одной из дам и иногда с обеими дамами. Если случалось так, что он нарушал заведенный порядок, то только потому, что был болен и в этом случае оставался дома. Внезапные перемены состояния погоды, против которых он не предпринимал мер предосторожности, часто были причиной его простуды, которая обычно укладывала его в постель. Д-р О’Мира тогда предлагал ему свои лекарственные средства, но император отказывался от них, предпочитая конфетную коробку с лакрицей: «Мой метод лечения, если я болен, — заявлял он, — заключается в том, что я начинаю поститься, выпиваю немного куриного бульона и, чтобы вызвать выделение пота, сажусь на коня и проезжаю пять или шесть лье, после чего ложусь в постель».

Однажды император заболел и не вставал с постели. Он вызвал к себе врача:

— Вчера вы пригласили гостей к обеду. Сколько человек были пьяны?

— Ни одного, — ответил доктор, смеясь.

— Вы говорите неправду. Должно быть, несколько человек валялись под столом. Разве наш друг, капитан Росс, не был слегка пьян?

— Он чувствовал себя прекрасно — да, но пьяным — нет; единственный, кто чувствовал себя чрезмерно веселым, так это капитан Пионтковский, которого я пригласил на обед.

— Пионтковский, который иногда обедает в лагере с офицерами 53-го полка, рассказывает, что однажды они сняли скатерть со стола и устроили основательную выпивку, и она продолжалась до поздней ночи.

— Могу заверить вас, — возразил доктор, — что это сущая неправда и что в лагере есть и такие офицеры, которые пьют вино только два раза в неделю.

— Так и получается, — ответил император, — что, когда вы плохо понимаете язык, обычаям и поступкам другого народа приписывается ошибочная интерпретация.

У императора появилась привычка довольно часто завтракать, находясь в ванной. Я приспособил крючки к каждой стороне небольшого столика из красного дерева, чтобы его можно было установить прямо в ванне, зацепив крючки за ее борта на требуемой высоте. На этот столик императору подавался завтрак, после которого ему на столик клали книгу или газеты. Он никогда не оставался в ванне менее 90 минут, тепло в ней поддерживалось текущей в нее струйкой горячей воды. Для работы или для беседы к императору вызывали одного из господ; часто, переговорив с одним, он вызывал другого господина. Прием ванны оказывал на него благоприятное действие, и он говорил, что эта процедура снижает тупую боль в боку, на которую он начал жаловаться.

Глава пятнадцатая

Адмирал Малькольм — Представители союзнических держав — Подробности жизни в Лонгвуде — Проблема с деньгами — Резкие протесты императора

18 июня императору сообщили о прибытии фрегатов «Ньюкасл»[262] и «Оронте», на борту которых находились адмирал со своей семьей и полномочные представители Франции, России и Австрии: маркиз де Моншеню — представитель Франции, граф Бальмэн — представитель России, барон Штюрмер — представитель Австрии, и капитан Кор — адъютант маркиза де Моншеню. Императора также посетил граф де Монтолон, чтобы сообщить ему, что г-жа де Монтолон только что родила дочку; император, зная о ее беременности, несколько раз посылал меня к графу, чтобы спросить, как идут дела у его супруги. Император поздравил графа де Монтолона и сказал ему, чтобы он дал девочке имя Наполеоне. Во второй половине дня император смог навестить графиню де Монтолон, которая показала ему новорожденную.

Д-р О’Мира немедленно отправился в город и переговорил с несколькими пассажирами фрегатов. Когда д-р О’Мира вернулся в Лонгвуд, он сообщил мне, что один австрийский ботаник, прибывший на одном из фрегатов, перед своим отъездом на остров Св. Елены видел в Шенбрунне мою мать и привез для меня ее письмо. Для того чтобы понять чувство счастья, охватившее меня, узнавшего о том, что в городе находится человек, видевший мою мать, необходимо представить себе всю силу воображения узника. Я сразу же отправился к императору, чтобы сообщить ему об этом; он подумал, что австрийский ботаник, возможно, привез и для него письмо от императрицы. Чтобы выехать в город, мне надо было дождаться следующего утра, и никогда в жизни ночь не казалась мне такой длинной.

С того времени когда я выехал из города, чтобы присоединиться к окружению императора в коттедже «Брайерс», я ни разу не был в Джеймстауне. Не объясняя причины моей поездки в город, я попросил капитана Попплтона, чтобы он выделил для меня сержанта, в сопровождении которого я могу посетить город, а у генерала Гурго попросил двух коней. Я последовал в город, где никто не знал меня, передал сержанту под охрану своего коня, а сам прямиком отправился к дому, который, как мне подсказал д-р О’Мира, принадлежал ботанику. Было слишком рано, я нашел ботаника, бывшего еще в постели, и извинился перед ним за столь раннее вторжение. Но он понял мое состояние нетерпения и вручил мне письмо от моей матери, настоятельно попросив меня соблюсти абсолютную секретность своей миссии. Покидая императрицу, он убедился, что она находится в добром здравии, и словесно дал самое очаровательное описание Римского короля. Я спросил его, не привез ли он с собой письмо от императрицы императору: ботаник ответил, что не привез, но надеется, что будет счастлив удостоиться чести быть представленным императору и сможет поговорить с ним об императрице. Опасаясь, что мой продолжительный визит к ботанику может скомпрометировать его, я покинул его дом, радуясь моей счастливой удаче. Когда я садился на своего коня, я заметил представителей союзнических держав, гулявших по городу и в изумлении взиравших на громадные скалы, возвышавшиеся над городом. Не останавливая коня, чтобы лучше разглядеть их, я в каждом их них признал страну, которую они представляли. В сопровождении сержанта я поспешил вернуться в Лонгвуд, и, когда я взбирался по склону, ведущему к нему, в это же время сэр Хадсон Лоу на противоположной стороне дороги спускался в город.

Как только я прибыл в Лонгвуд, я тут же передал коней одному из дежурных конюхов. Я проследовал в апартаменты императора с моим непрочитанным письмом. Император разрешил мне вскрыть письмо и попросил меня прочитать его ему. В конверте я обнаружил тщательно сложенный клочок бумаги, на котором было написано: «Волосы Римского короля»; на другом куске бумаги было написано: «Моему сыну». «Это принадлежит тебе, — сказал мне император, — а это мне». Раскрыв клочок бумаги и увидев красивые светлые волосы своего сына, император сказал мне, чтобы я положил его в походный саквояж. Я положил волосы Римского короля рядом с локоном императрицы Жозефины, высланным императору на остров Эльба после ее кончины. И волосы Римского короля, и локон императрицы Жозефины теперь находятся в моем священном хранилище. Мое письмо от матери содержало много интересных подробностей о Римском короле, сообщало новости об императрице, но в нем отсутствовал какой-либо намек на то, что моя мать сообщила императрице о письме, которое она писала мне. Я рассказал императору, что ботаник взял это письмо только после настойчивых просьб моей матери и что если бы кто-нибудь узнал об этом, то ботанику не разрешили бы покинуть Вену.

Из газет император узнал об оправдании судом генерала Друо, чьим благородным характером и самоотверженностью которого он чрезвычайно восхищался; он всегда с похвалой говорил о нем, давая самую высокую оценку его замечательному поведению во время сражения при Ханау.

Доктор доложил императору, что, когда губернатор вернулся в город, он стал расспрашивать, где я был в городе: сначала никто не знал, что сказать ему по этому поводу, но вскоре он выяснил, что я провел пятнадцать минут наедине с ботаником (очень сожалею, что не могу вспомнить его имени). Губернатор обругал всех своих помощников, выражая недовольство по поводу того, что отсутствует наблюдение за французами, когда те приезжают в город. Он угрожал ботанику выслать его с острова и сделал бы это, если бы не возражения барона Штюрмера, но в конце концов губернатор успокоился, и его гнев остался без последствий.

Приезд нового адмирала сэра Пультни Малькольма[263], прибывшего, чтобы возглавить военно-морские силы на острове, означал отъезд сэра Джорджа Кокбэрна, которого император так никогда больше и не увидел после того злополучного дня, когда с ним, приехавшим в Лонгвуд, чтобы представить сэра Хадсона Лоу, совершенно непреднамеренно обошлись крайне невежливо. Прежде чем покинуть остров, он приехал в Лонгвуд попрощаться с гофмаршалом; он выразил сожаление, что подобное обстоятельство закрыло для него двери апартаментов императора и что он не может в связи с этим выполнить свои обязанности. Ничто, сказанное ему гофмаршалом по поводу этого недоразумения, не смогло изменить его решимости не наносить визита императору для представления своего преемника. Что же касается меня лично, то, когда я узнал, что адмирал покидает Св. Елену, не попрощавшись с императором, я очень сожалел об этом. У императора не должно было быть никакой причины, чтобы жаловаться на него, если бы полученные им инструкции не были столь отвратительным образом направлены непосредственно на императора; и то, что случилось после прибытия на остров сэра Хадсона Лоу, заставило нас только с сожалением ощущать отсутствие адмирала. Он был великодушным и честным человеком, но его суровый нрав и строгая манера вести себя препятствовали тому, чтобы сблизиться с ним. Забота, которую он проявлял на борту корабля каждый раз, когда мы встречались с ним, вызывала у меня чувство расположения к нему и заставила меня признать, что выражение глаз на этом суровом лице было не без некоторого чувства доброты, вызывавшего к себе определенное доверие. Матросы, находившиеся на службе в Лонгвуде, были отправлены и заменены солдатами.

Поэтому адмирал Малькольм приехал в Лонгвуд без своего предшественника, попросив гофмаршала, чтобы тот представил его императору. Его аудиенция была перенесена на следующий день, на 21 июня, и для него вместе с его штабом был соблюден тот же самый протокол, что и для сэра Хадсона Лоу. Адмирал Малькольм с самого начала повел себя дружески по отношению к императору, который, когда адмирал ушел, заявил, что, по его мнению, у него «открытое и честное лицо». «Этот человек, — сказал император, — должно быть, обладает добрым сердцем. Он откровенно выражает свои мысли и вызывает доверие у самого подозрительного человека». Прежде чем покинуть императора, адмирал попросил разрешения приехать снова и представить леди Малькольм, которая осталась в городе. Император ответил, что он с большим удовольствием познакомится с ней.

«Ньюкасл» доставил несколько упаковок с книгами, которые были переправлены в Лонгвуд. Это явилось истинной радостью для императора, который, как только их привезли, стал помогать нам вскрывать упаковки, чтобы поскорее удовлетворить свое нетерпение. Часть этой ночи он посвятил чтению. На следующее утро, когда я зашел в его комнату, я увидел большое количество книг на полу, которые он, по его выражению, «прощупал» и которые, вероятно, не представили для него интереса. В течение нескольких следующих дней он был занят беглым просмотром книг и затем по порядку пополнил ими свою библиотеку.

С кораблем прибыли различные туалетные принадлежности, которые были посланы в Лонгвуд: духи, одеколон, лавандовая вода, табак принца Режана, белая ткань и материя для костюмов и рубашек. Император распорядился, чтобы одеколон я сохранил для него, так как в настоящее время его нельзя было приобрести в городе, а остальные вещи распределил среди обслуживающего персонала. Он хотел носить свою одежду как можно дольше, поскольку не желал получать что-либо от британского правительства. В коробке ему прислали два пистонных ружья[264]. Говоря о ружьях, присланных ему, император заявил, что это шутка в стране, где отсутствует охота.

На острове водилось некоторое количество диких голубей, но охота на них представляла большую трудность, поскольку они обычно перелетали из одной долины в другую, и, для того, чтобы следовать за ними, нужно было быть отважным пешеходом. Сантини, чья работа в резиденции ограничивалась обслуживанием обеденного стола и объявлением имен гостей, когда император находился в гостиной, проводил утро, упражняясь именно в этой охоте на голубей; стрелял он отлично, и ему удалось подстрелить несколько штук. Два, а иногда и три раза в неделю они подавались императору во время его завтрака, и он считал их отличным блюдом. Генерал Гурго пытался развести кроликов в лесах Лонгвуда, но ничего не получилось. Фазан, очень редкая птица на острове, был застрелен около «Колониального дома», и охотник предложил его императору. Когда губернатор узнал, что император отказался от личного пользования туалетными принадлежностями, которые он прислал, и распорядился распределить их среди обслуживающего персонала, он пришел в ярость; но император расценил это подношение как оскорбление, нанесенное ему лично и его офицерам.

Эти господа жаждали встретиться и побеседовать с полномочными представителями Франции, России и Австрии. Во время конных прогулок эти господа попытались встретиться с ними, и им удалось завязать разговор. У маркиза де Моншеню[265] были письма для графини Бертран и для графа де Лас-Каза. Полномочные представители союзнических держав не скрывали своего желания быть принятыми в Лонгвуде. Император заявил, что примет их в качестве частных граждан, но не как официальных представителей союзнических держав. Когда они впервые приехали в Лонгвуд, то подошли к воротам у крепостного вала между постом охраны и зданием резиденции императора. Губернатор был не в восторге от их желания поехать в Лонгвуд, но не посмел официально запретить им эту поездку; да они фактически и не пытались двинуться дальше. Император, которому один из его слуг сообщил, что они появились у ворот, попросил меня принести ему его подзорную трубу и через щель в ставнях сумел хорошо разглядеть их. Гофмаршал, генерал Гурго, граф де Лас-Каз и генерал Монтолон вышли к ним, чтобы поговорить. Они восприняли Лонгвуд как самую худшую часть острова и наименее пригодное место для проживания на Св. Елене из-за изменчивости погодных условий. Представитель России сказал, что они станут посмешищем всей Европы, когда люди узнают, что они покинули остров, так и не повидав императора. Их уже стала одолевать скука, и они пожаловались на высокую стоимость продовольствия и на его плохое качество. Маркиз де Моншеню говорил о том, что обратился к королевскому правительству с просьбой о новом денежном пособии. Император позднее сказал им, что может предложить им книги из его библиотеки, если чтение поможет им бороться со скукой.

В Лонгвуд была прислана пневматическая машина, и император назначил генерала Гурго ответственным за ее функционирование. Император и адмирал Малькольм пришли посмотреть, как она действует. Генерал предложил каждому из них по чашке с ледяной водой, поверхность которой покрылась льдом через пятнадцать минут. Император взял чашку и, пока он откалывал лед с поверхности воды, рассказал о том удовольствии, которое он и его солдаты могли бы получить, положив такой кусочек льда в рот, когда французская армия пересекала пустыню на пути в Сирию. Эту машину, впервые увиденную на острове, по приказу императора привезли в дом генерала Гурго с тем, чтобы он смог у себя провести ряд испытаний. Проведенные им эксперименты с лимонадом и молоком оказались неудачными.

Самое первое впечатление, произведенное адмиралом Малькольмом на императора, когда он был представлен ему, нисколько не изменилось за все время пребывания адмирала на острове. Император сожалел, что адмирал Малькольм не был поставлен во главе всего острова, поскольку он был уверен, что его жизнь в этом случае проходила бы гораздо легче. Так как адмирал держал себя по отношению к императору весьма дружелюбно, то, когда бы он ни появлялся в Лонгвуде, его всегда принимал император. Даже когда император был болен, адмиралу разрешалось входить в его спальню. Однажды, когда адмирал вместе с императором вышел из здания резиденции, он заметил, что шатер, воздвигнутый в нескольких ярдах от дома, находится в очень плохом состоянии; адмирал немедленно распорядился заменить его другим шатром, доставленным с его корабля. Поскольку вокруг здания резиденции не росли деревья, которые бы обеспечивали тень, то император часто спасался от жгучих лучей солнца под покровом шатра; там же, в шатре, он работал и завтракал. Вход в шатер находился напротив поста охраны, потому император мог видеть людей, приходивших в Лонгвуд: если же случалось так, что это был губернатор, то император сразу возвращался в свою резиденцию. «От этого человека, — говорил император, — меня просто тошнит. Он полностью лишен элементарного чувства вежливости и каких-либо знаний. Я не выношу его вида!»

15 августа эти господа и дамы пришли, как и год назад, поздравить императора, который пригласил их позавтракать вместе с ним. На завтрак также были приглашены дети и д-р О’Мира. Следуя своему установленному обычаю, император раздал подарки детям, радость которых по этому поводу способствовала тому, что семейный завтрак прошел в веселой обстановке.

Д-р Бакстер, специально приехавший на остров, чтобы оказывать лечебную помощь императору, обратился к д-ру О’Мира с просьбой, чтобы тот посодействовал ему удостоиться чести быть принятым императором. Император, дав на это согласие, смеясь, спросил д-ра Бакстера, уморил ли тот столько же пациентов, сколько это удалось сделать д-ру О’Мира. Император мало верил медицине, которая, как он говорил, топчется на месте, так как работает, держась в тени, тогда как хирургии предназначено совершать немало блестящих открытий. Узнав, что заболел его повар, он поинтересовался у д-ра О’Мира о состоянии больного; д-р О’Мира ответил, что хотя больной еще молод, но он крайне изнурен и ему осталось жить не так уж много лет, и поэтому необходимо заменить его на несколько дней. Губернатор, которому сообщили об этом факте, предложил на место больного повара бельгийскую женщину из его обслуживающего персонала, которая говорила по-французски и умела готовить. Независимо от того, насколько неприятно было императору принимать на свою службу кого-либо от Хадсона Лоу, он все же уполномочил Киприани, своего дворецкого, воспользоваться услугами этой бельгийской женщины. Ее умение готовить оказалось не таким уж плохим; она владела рецептом приготовления супа, который очень понравился императору. Этот рецепт заключался в том, что два яичных желтка сбивались вместе с небольшим количеством муки, и затем маленькие кусочки легкого сдобного теста отправлялись в закипевший бульон. В течение всей болезни Лепажа новая кухарка оставалась в Лонгвуде, а когда началось его выздоровление, император решил оставить ее при себе. Через несколько месяцев она вышла замуж за повара и родила ему дочь. Но после этого здоровье женщины, ранее бывшее отличным, ухудшилось; состояние здоровья ее мужа было не лучшим, и оба они были вынуждены покинуть остров и вернуться во Францию, где год спустя Лепаж скончался. Его заменили английским поваром, чье умение готовить было посредственным, но он оставался в своей должности до приезда Шандельера, которого прислала принцесса Полина.

При адмирале Кокбэрне если продовольствие было не очень хорошего качества и жалобы на это доводились до сведения адмирала, то он принимал меры. При этом адмирал обычно выражал сожаление, что на острове нет разнообразных продуктов. При новой администрации все было по-другому: не только качество продуктов оказывалось плохим, но и их количество уменьшилось. Киприани жаловался на это сэру Томасу Риду, который, в отличие от адмирала, не проявлял бдительности, необходимой для устранения недостатков в поставке продовольствия, вызванных нерадивостью поставщика. Поэтому мы были вынуждены, используя императорский фонд, прибегнуть к закупке в городе всего того, чего не хватало для наших домашних нужд. Губернатор был поставлен в известность об этом, но он заявил графу де Монтолону, что поставляемого продовольствия вполне достаточно, просто оно используется неэкономно. Он лично приехал в Лонгвуд, чтобы сказать гофмаршалу, что его правительство выделило на расходы Лонгвуда только 8000 фунтов стерлингов: он по собственной инициативе добавил еще 4000 фунтов стерлингов, но вместе с тем в Лонгвуде должны уменьшить свои расходы. Он также заявил, что 8000 фунтов стерлингов было выделено в ожидании увеличения численности обслуживающего персонала в Лонгвуде; но поскольку этого не произошло, то любые расходы сверх 8000 фунтов стерлингов должны оплачиваться им лично. Император ответил гофмаршалу, что он готов оплачивать все расходы, если ему будет предоставлена возможность связаться с банковским домом в Лондоне или в Париже и если он сможет получить свои письма в запечатанном виде.

«Не давай какого-либо определенного ответа: нам не следует беспокоиться о подобных делах, пусть у него будет от них головная боль!» — закончил свою речь император. Адмирал Малькольм, настроенный вполне миролюбиво, воспользовался доверием, которое ему оказывал император, чтобы попросить его попытаться прийти к соглашению с губернатором и по возможности, путем взаимных уступок достигнуть положения вещей, более желательных для обеих сторон. «Вы не знаете этого человека, — заявил адмиралу император, — его подозрительность такова, что если я попрошу вас проехаться вместе со мной — как, например, вы уже ездили со мной в моей карете, — то вы более не будете пользоваться его доверием. Поверьте мне, он — неискренний человек, лживый и совершенно бессердечный».

Было ли это чистым совпадением или заранее согласованным решением адмирала и губернатора, но, когда император вышел в сад, он увидел приближавшихся к нему вместе и того и другого. Император не вернулся в здание резиденции, как он это обычно делал при виде губернатора. С адмиралом он поздоровался любезно, но с губернатором с холодной вежливостью. Встреча, вероятно, прошла бы гладко, если бы все трое поговорили на общие темы; но губернатор воспользовался представившейся возможностью, чтобы поговорить с императором о необходимом сокращении расходов в Лонгвуде. Император, не ожидавший от него ничего иного, не дал ему шанса закончить свою фразу и вспылил до такой степени, что сам пожалел об этом. На следующее утро, одеваясь после сна, он рассказал доктору обо всем случившемся: «Я сказал ему: «Решайте эту проблему с моим дворецким; если хотите, то ничего мне не присылайте, я пойду и сяду за стол офицеров 53-го полка: я уверен, что не найдется ни одного из них, кто откажется разделить свой обед со старым солдатом, подобным мне. Вы обладаете, — добавил я, — полной властью над моим телом, но моя душа всегда ускользнет от вас. Хорошенько запомните: я так же горд на этой скале, как и тогда, когда командовал всей Европой. Если бы вы обладали хотя бы долей чести, вы бы подали прошение о вашем переводе отсюда. Кажется, он ответил, что подал такое прошение. «Вы можете этому поверить, доктор, — добавил император, — в присутствии адмирала он посмел утверждать, что ничего не поменял из того, что было установлено адмиралом Кокбэрном! Именно тогда я не мог более сдержать себя: я употребил в разговоре с ним очень резкие слова. У меня нет привычки оскорблять кого-либо, но наглость этого человека стала для меня чрезмерной; я не мог сдержаться, чтобы не высказать ему то, что я думаю о нем. Адмирал представлял себе, что я мог бы изменить о нем свое мнение! Никогда, заявил я адмиралу. Я сделал вывод о нем в первый же день, когда увидел его. Его честное и лояльное сердце, видите ли, хитростью используется в чужих интересах. Он думал, что может оправдаться в моих глазах, отвечая на мои жалобы тем, что он только подчиняется приказам, и даже в этом случае ведет себя не столь сурово, как мог бы. Сэр, заявил я ему, есть определенные профессии, для которых подбирают только тех, кто доказал свою пригодность к ним своим бесчестным поведением. Палач, подобный вам, говорит, когда пытает человека, которого он собирается убить: «Я только подчиняюсь приказам: если бы я был менее сведущ в этой профессии, то я бы заставил вас страдать гораздо сильнее!» Именно после этих едких слов губернатор покинул императора, весь охваченный яростью. Он направился к гофмаршалу, чтобы рассказать ему о приступе гнева, объектом которого он стал, но граф Бертран отказался его выслушать. Д-р О’Мира, проводивший этот день в городе, сообщил императору, что он был вместе с полковником Ридом, когда появился губернатор, который обратился непосредственно к доктору, весь дрожа от ярости: «Пусть генерал Бонапарт знает, что именно от меня зависит возможность облегчить его положение, но если он будет продолжать демонстрировать неуважение ко мне, то я заставлю его почувствовать мою власть. Он — мой пленник, у меня есть право обращаться с ним в зависимости от его поведения, и, если потребуется, я обладаю достаточной властью, чтобы упрятать его в тюрьму». Доктор добавил, что сэр Хадсон Лоу заявил офицерам 53-го полка, с которыми он вместе обедал, что император более не желает их видеть, потому что от их мундиров красного цвета его тошнит. Император, закончивший одеваться, вышел вместе с доктором в гостиную и попросил меня вызвать к нему капитана Попплтона. «Сэр, — заявил император капитану, когда тот появился, — вы, насколько я знаю, являетесь старейшим капитаном 53-го полка, прошу вас передать вашим товарищам, что им лгали, когда прибегнули к грязным измышлениям, будто я не хочу более встречаться с ними и что при виде их красных мундиров меня тошнит. Передайте им, что я всегда готов с удовольствием встречаться с ними: я питаю большое уважение к 53-му полку, это полк храбрых солдат, которые героически сражались против меня; мне нравятся храбрые солдаты, которые получили боевое крещение, независимо от того, под каким флагом они сражались». Капитан Попплтон поблагодарил императора за то, что тот сообщил ему, и заверил его в том, что 53-й полк, полный уважения и восхищения к личности императора, никогда не поверит подобным заявлениям. Для того чтобы как-то защитить губернатора, капитан добавил, что ему не известно, что делались подобные заявления.

Первый шаг был сделан, и битва началась. Сэр Хадсон Лоу вернулся в город, весь дрожа от ярости. Ранее он направил в Лонгвуд официальное сообщение о законе от 16 апреля 1816 года, которым британский парламент санкционировал договор от 2 августа 1815 года и все постановления британского правительства относительно императора. Он воспользовался дискреционной властью, предоставленной британскому кабинету министров, определявшей наказание, которому подвергался всякий, кто нарушал правила ограничений, предписанных для охраны императора. Губернатор не стал терять времени, чтобы использовать эти правила: не отказываясь от своего плана сокращения поставляемого продовольствия, он направил майора Горрекера к графу де Монтолону, чтобы потребовать у него ответ на его письмо относительно расходов резиденции императора. Император в это время был занят подготовкой ответа на сообщение о законе от 16 апреля 1816 года; он также готовил ответ на письмо губернатора. Сделав правки в своем ответе и попросив зачитать ему его окончательный текст, император поручил сначала мне, а затем Сен-Дени, обладавшему более мелким почерком, чем я, сделать копии своего послания на шелковой ткани, чтобы тайно переправить его в Европу. Это послание было продиктовано графу де Монтолону, который и подписал его, а затем направлено в «Колониальный дом». Текст послания приводится ниже:

Для того чтобы понять суть власти, возложенной на сэра Хадсона Лоу законом от 16 апреля 1816 года, который определил наказание за нарушение ограничений, предусмотренных для содержания императора практически в тюремных условиях на острове Святой Елены, следует знать, что для нас эти наказания означали немедленную высылку на мыс Доброй Надежды, где нам предстояло оставаться под надзором в распоряжении правительственных властей. Для жителей острова они означали высылку с острова безо всякой компенсации понесенных в связи с этим расходов и потерю любой собственности, которой они могли владеть; для невольников они означали порку розгами. Любой офицер, виновный в малейшем нарушении введенных ограничений, если оно не предусмотрено выполнением его служебных обязанностей, подлежал отправке обратно в Англию с отчислением из рядов воинской службы; наконец, для каждого, кто немедленно не передавал губернатору полученное от нас письмо, письменный документ или устное сообщение, а также обеспечивал нас деньгами или ценными вещами, не получив на то предварительно разрешения от губернатора, это означало совершение преступления, равного государственной измене.

Жители острова были предупреждены о всех этих мерах специальными объявлениями, подписанными сэром Хадсоном Лоу и расклеенными по всему городу. Как можно было хорошо себе представить, послание, подписанное графом де Монтолоном, вызвало встречные обвинения со стороны губернатора, изложенные им в последовавшей переписке между ним и графом де Монтолоном. В своих посланиях губернатор с горечью жаловался на то, что его обвиняли в перехвате писем, и требовал сообщить ему, какие именно письма он перехватил.

С тех пор как император находился в Лонгвуде, было достаточно обратиться к гофмаршалу, чтобы удостоиться чести быть принятым императором, если Его Величество давал на это свое согласие. Сэр Хадсон Лоу, цитируя, как он это обычно делал, положения полученных им инструкций, сообщал каждому, что это право принадлежит ему одному; он же передал в военный лагерь строгий приказ о том, что ни один офицер не может поддерживать контакты с Лонгвудом без его на то специального разрешения. Переписка приняла еще более жесткий характер, и император — справедливо возмущенный мерами, бывшими излишне мелочными и так грубо изменившими порядок, установленный адмиралом Кокбэрном, — заявил, что если условия его пребывания на острове до переезда в Лонгвуд не будут восстановлены, то он предпочитает вообще никого не принимать. Ничто не могло лучше отвечать желаниям сэра Хадсона Лоу, главной целью которого была полнейшая изоляция Лонгвуда. Он сразу же поставил всех в известность о том, что, поскольку генерал Бонапарт заявил, что более не желает принимать визиты кроме как через посредничество генерала Бертрана, губернатор обязан сделать вывод, что любой другой способ посещения Лонгвуда будет обременителен для генерала Бонапарта и, соответственно, губернатор принимает все необходимые меры, чтобы таких посещений Лонгвуда не было. Именно в этот момент сущность души сэра Хадсона Лоу проявилась в полной мере: он походил на тигра, который, увидев, что его жертва угодила в подготовленную ловушку, хватает ее своими окровавленными когтями и, прежде чем начать пожирать ее, говорит: «Теперь ты моя».

Император теперь только через д-ра О’Мира мог узнавать о том, что происходит на острове. Доктор, словно кошмар, не давал губернатору спокойно спать своими регулярными визитами в город. Именно доктор сообщил о том, что старшие офицеры, прибывшие на борту корабля «Корнуоллис» и выразившие желание быть принятыми императором, не получили соответствующего разрешения и что сэр Хадсон Лоу представляет в ложном свете причину, по которой император более никого не принимает.

Скверная погода, а также состояние здоровья императора, на которое отрицательно влиял местный климат, не позволили ему совершать прогулки. Некоторое время он жаловался на боли в боку; он обычно энергично тер бок мягкой щеткой, а затем рукой, смоченной одеколоном. Почувствовав, что этот массаж помогает ему, он однажды спросил доктора, что тот думал по поводу его самолечения. Но тут же, не дав доктору ответить на его вопрос, спросил его о причинах, ведущих к заболеванию печени. Доктор ответил, что в военном лагере в этом более всего виновато пьянство, помноженное на зной и влажность ночи. «Если пьянство является одной из причин заболевания печени, то у меня оно может возникнуть только не по этой причине, — заявил император. — Этот бандит в обличье губернатора, должно быть, очень опасается, что я вновь почувствую, что некоторые из его соотечественников относятся ко мне с определенной долей уважения, и поэтому он не прислал мне книгу об истории моего правления с дарственной надписью автора: «Наполеону Великому». Какая жалость! Опубликованная книга! Именно по этой же причине газеты проходят цезуру до того, как попадают в мои руки; он боится, что в этих газетах, которые он придерживает, я могу найти нечто такое, что утешит меня в моих невзгодах. Я не хочу когда-нибудь вновь видеть этого человека. Вчера он приехал в Лонгвуд, я повернулся и пошел обратно в дом. Он приходил, как рассказал Монтолон, чтобы забрать обратно британских слуг, работавших в наших различных службах, и получить от меня денежные фонды, недостающие до 8000 фунтов стерлингов, ассигнованных на расходы Лонгвуда. Он написал несколько писем по этому вопросу, но не получил на них ни одного ответа. Я предпочитаю, чтобы он писал письма, а не вынуждал меня разговаривать с ним; мое достоинство больше устраивает, чтобы я подвергался страданиям, а не поддавался вспышке гнева, как это было последний раз, когда я видел его. Он — вероломный человек со злобным характером, и было бы пустой тратой времени пытаться пробудить в нем добрые чувства. Он — бессердечный человек».

Когда император покинул доктора и вышел в гостиную, он вызвал графа де Монтолона, собираясь продиктовать ему ответ на письма, полученные из «Колониального дома».

Моя свобода начиналась только тогда, когда император направлялся в гостиную; если потом император просил принеси ему что-либо из его личных апартаментов, то его просьбу выполнял дежурный слуга. Во время моих прогулок я никогда не выходил за пределы территории Лонгвуда и всегда брал с собой записную книжку и карандаш. Я настолько хорошо изучил плато Лонгвуда, что мог нарисовать вид дома с любой стороны, при этом не сходя с места. Наиболее привлекательным видом резиденции мне казался тот, когда дом можно было обозревать при пересечении первого периметра крепостного вала. Настало время для использования коробки с акварельными красками, которую мне купили во время нашей остановки в Мадейре. Я хотел выполнить обещание, данное юному Тристану, сыну графини де Монтолон, который каждый раз, когда видел меня, просил сделать для него рисунок. Картинка, создать которую мне не стоило никакого труда, превзошла все мои ожидания, и когда я закончил ее, то отдал мальчику. Он был очень счастлив, получив ее, и побежал показывать своим родителям.

Г-н Балькум, видевший, как я делал последние штрихи, посчитал, что рисунок настолько точно передает вид дома, а цвета настолько естественные, что предложил мне за него 25 фунтов стерлингов. Тристан, стоявший рядом со мной, тут же вскричал: «Нет, это картинка моя». На переднем плане картинки я нарисовал вокруг императора двух дам и этих господ почти в том положении, которое они всегда занимали, собираясь выйти из здания резиденции на прогулку; на картинке император стоял, приставив к левому глазу подзорную трубу. Я выбрал для картинки именно этот момент: этот вид был настолько мне знаком, что малейшие изъяны в фигурах каждого нарисованного лица и поза императора были переданы абсолютно точно. На картинке генерал Гурго был изображен верхом на коне, возвращающимся из города и направляющимся в сторону императора. Г-н Балькум предложил мне именно эту цену потому, что хотел послать картинку в Англию и заработать на ней деньги.

Я был далек от того, чтобы предвкушать успех от моей попытки в области изобразительного искусства, и менее всего ожидал, что мой рисунок будет показан императору. Он распорядился, чтобы его принесли ему, когда он вернулся после прогулки в карете вместе с госпожой де Монтолон, упомянувшей о моем произведении; каждый на все лады хвалил рисунок. Лишь один генерал Гурго проявил сдержанность, признавшись с понятным сожалением, что он не изображен в группе, окружавшей императора.

В тот же вечер, когда император удалился в свои личные апартаменты, он с большой похвалой отозвался об этом рисунке, который, конечно, ее не заслуживал. «Ты опечалил беднягу Гурго, — добавил император, — не изобразив его рядом со мной, как всех остальных». Я ответил императору, что специально нарисовал генерала Гурго спешившим к нему верхом на коне, словно он возвращался из города с новостями. Тем самым я хотел объяснить, почему император остановился при выходе из здания, рассматривая в подзорную трубу приближавшегося к нему генерала Гурго. Я сказал, что глубоко сожалею, что вызвал неудовольствие генерала, но что я могу легко изменить часть рисунка с его изображением. Этот небольшой рисунок, который удостоился такой похвалы со стороны г-жи де Монтолон, ожидал печальный конец: он исчез во время пожара, случившегося в ее доме в Брюсселе, когда она вернулась в Европу. Император посчитал рисунок удивительно точным: «Рисунок точно представляет чахлую растительность Лонгвуда и его увядшую лужайку. Ты прошел мимо своего призвания», — сказал мне император, потрепав меня по щеке.

«Сир, — ответил я ему, — у меня нет причин жаловаться на положение, которым меня одарила судьба, и люди больше завидуют моей судьбе, чем если бы я занялся живописью». После этого разговора каждый раз, когда меня не было на месте, если он вызывал меня, он обычно говорил: «Он, вероятно, вернулся к своим рисовальным кистям». Часто так оно и случалось.

Глава шестнадцатая

Продажа столового серебра — Губернатор высылает с острова Пионтковского и нескольких слуг — Драконовские правила, ужесточившийся режим — Болезнь императора — Устранение Лас-Каза

Д-р О’Мира стал посредником, через которого решались все проблемы между Лонгвудом и губернатором. «Я, — сказал он мне однажды, — угодил между наковальней и молотом: мне предстоят большие трудности, если я захочу что-то уладить должным образом. Обе стороны настроены слишком жестко». Он сообщил императору, что губернатор через ординарца вызвал его в «Колониальный дом». Он отправился туда и встретился с губернатором в тот момент, когда последний читал письмо, только что полученное им от графа де Монтолона. Губернатор заявил д-ру О’Мира, что его намерения неправильно поняты в Лонгвуде, его действия представлены в ложном свете и что это не его вина, а полученные им инструкции запрещают ему употреблять титул императора в официальной переписке с Лонгвудом; и если он вынужден просить жильцов Лонгвуда выделить средства для покрытия их расходов, то это только потому, что правительство отказалось выслать ему дополнительные деньги.

Император ответил: «Есть более легкий путь для урегулирования спора относительно титула императора. Я уже предлагал это и вновь предлагаю взять себе имя Дюрока или Мюирона, убитых рядом со мной». Доктор спросил его, почему он сохранял титул императора после того, как отрекся от престола: «Почему? Потому, что я отрекся от трона Франции, но не от титула императора, который был вручен мне нацией. Я же не зову себя Наполеоном, императором Франции, но императором Наполеоном. Они хотят, чтобы люди поверили, что французская нация не имеет права назначать меня монархом. Если она не имеет права назначать меня императором, то она не имеет права присваивать мне звание генерала».

Все эти переговоры ни к чему не привели; они на некоторое время отложили принятие мер, которые хотел осуществить сэр Хадсон Лоу, и заставили его упрямиться до такой степени, что император приказал разбить его столовое серебро.

Письмо от 9 сентября, продиктованное императором графу де Монтолону, которое губернатор держал в руках, когда д-р О’Мира пришел к нему, было следующего содержания:

Как я уже констатировал, любая попытка со стороны адмирала примирить императора и сэра Хадсона Лоу была невозможной. Проведенные переговоры между губернатором и Лонгвудом при посредничестве д-ра О’Мира, закончились повторением взаимных обвинений и обменом писем и не привели ни к каким результатам. Губернатор вновь поставил вопрос о предоставлении ему адекватных денежных фондов для нужд Лонгвуда, в противном случае он будет вынужден осуществить намеченные реформы. Император, потерявший всякое терпение и желавший положить конец подобным утомительным требованиям, сказал графу де Монтолону: «Пусть Новерраз топором разобьет все мое столовое серебро, и отошлите это ему, чтобы он оставил меня в покое». Это было сказано в порыве гнева, и мы поостереглись сразу выполнить это указание. Но на следующий день граф де Монтолон, попросив у меня список столового серебра, согласовал с Киприани то количество, которое можно разбить, не причинив ущерба личному обслуживанию императора. Если бы мы действовали вопреки этой разумной мере, то мы лишили бы императора возможности следовать его давним привычкам. Поэтому на следующий день по приказу графа де Монтолона, получившего подтверждение императора, Киприани распорядился разбить 65 фунтов 6 унций столового серебра. Так как вся эта операция проводилась в небольшом дворе на виду у всех, то об этом немедленно доложили капитану охраны, и тот телеграфом передал о случившемся сэру Хадсону Лоу. Было больно смотреть на уничтожение такого количества замечательных произведений. Украшавшие их эмблемы и гербы были отданы мне, согласно указанию императора, и на следующий день Киприани отвез все эти осколки столового серебра в город, чтобы продать их, а вырученные деньги вручить г-ну Иббетсону[266], военному интенданту, которого губернатор уполномочил принять их. Когда Киприани вернулся из города, он рассказал императору о том впечатлении, которое произвело на жителей города и офицеров гарнизона вид столового серебра, разбитого ради того, чтобы обеспечить потребности Лонгвуда, поскольку британское правительство оказалось не в состоянии сделать это. На лицах можно было видеть выражение возмущения и стыда, рассказал Киприани: островитяне испытывали чувство унижения от того, что они подданные такого правительства. Император заявил Киприани: «Каждый раз, когда у тебя потребуют деньги, тебе придется продавать серебро для получения требуемой суммы, пока мы не продадим все».

Губернатор не ожидал, что разбитое столовое серебро вызовет такую реакцию в городе; если бы это было возможно, он бы хотел избежать крайностей, к которым императора подтолкнуло гнусное поведение его правительства. Если сначала он пришел в смятение от реакции жителей острова, то затем это чувство сменилось приступом ярости. Он заявил, что все это событие с разбитым столовым серебром было умно разыгранной комедией: у генерала Бонапарта есть деньги, но вместо того чтобы расстаться с ними, он предпочел прикинуться бедным и, разбив свое столовое серебро, вызвать к себе жалость.

В город г-ну Иббетсону были последовательно направлены три партии разбитого столового серебра общим весом более 400 фунтов; губернатор отдал приказ, чтобы перевозка этих партий серебра проходила незаметно для местных жителей в отличие от того, как это случилось в первый раз. Выручка от продажи серебра свела к балансу финансовый расчет губернатора и ликвидировала дефицит в его статье расходов на содержание Лонгвуда. Сэр Томас Рид очень сожалел, что отдельные предметы столового серебра были разбиты, заявив, что он бы купил некоторые из них, взяв за основу их общий вес. Однако император предвидел подобное желание со стороны некоторых знатных жителей острова и именно по этой причине приказал разбить предметы столового серебра, сняв с них эмблемы и гербы, чтобы их не хранили в качестве трофеев.

Граф де Монтолон дал указание Киприани сохранить достаточное количество предметов столового серебра для ежедневного обслуживания императора и его окружения. В соответствии со списком, который Киприани передал мне, чтобы я вручил его императору, оставшиеся предметы столового серебра были следующими:

Эта фарфоровая посуда была изделием севрской фабрики и отличалась несравненной красотой. Каждый ее предмет изображал город или событие, связанное с триумфом Империи.

Как можно было легко заметить, губернатор со времени своего прибытия на остров поставил перед собой цель вводить одно за другим всякого рода ограничения. Ему удалось если не подвергнуть императора тюремному заключению, на что он имел, по его заявлению, полнейшую власть, то, по крайней мере, лишить его возможности принимать у себя кого-либо без губернаторского разрешения. Он не был из той породы людей, которые останавливаются на достигнутом. Фрегат «Евротас», только что бросивший якорь в заливе, вселил в императора надежду хотя бы немного развеяться, благодаря газетам, которые он должен был получить и которые бы ему прочитал граф Лас-Каз. Новости, которые мы хотели узнать, не всегда были газетными новостями, но они давали пищу для обсуждений и помогали коротать время.

Губернатор, которого император уже отказывался принимать у себя, 1 октября появился в Лонгвуде, на следующий день после прибытия в Джеймстаун корабля «Евротас». Как бы губернатор ни настаивал на приеме у императора, чтобы сообщить ему о новых, только что полученных инструкциях, император настойчиво продолжал отказываться видеть его, заявляя, что болен. Император полагал, что если губернатор появился в Лонгвуде собственной персоной, то лишь для того, чтобы привезти с собой плохие новости. Это было чистейшей правдой; оставив попытку лично сообщить об этих новых инструкциях, сэр Хадсон Лоу поручил сэру Томасу Риду приехать с ними в Лонгвуд, и император принял посланника губернатора в саду резиденции. Британский офицер подошел к императору, всем своим видом выражая почтение и демонстрируя воспитанность, которая прикрывала зловещую душу. Он информировал императора о распоряжениях лорда Батхерста[267], касавшихся сокращения персонала императора и необходимости четырем лицам из этого персонала покинуть Лонгвуд.

Когда император вернулся в здание резиденции, он сказал графу де Лас-Казу: «Разве я не говорил вам на днях, что, если он так спешит посетить Лонгвуд, то он должен иметь при себе хорошо отточенный кинжал, чтобы вонзить его в мое сердце? Вскоре они оставят меня здесь совсем одного: я бы предпочел, чтобы вы все уехали, чем видеть вас дрожащими каждый раз от постоянной угрозы быть брошенными на корабль и вывезенными на мыс Доброй Надежды исключительно по прихоти этого палача, который всегда готов интерпретировать полученные инструкции на собственный манер. Пусть он расставит часовых у моих окон, пусть он кормит меня хлебом и водой: у меня свободная душа и я столь же независим, как и тогда, когда командовал Европой».

Император находился в чрезвычайно подавленном состоянии расхаживая взад и вперед по своей спальной комнате; все в нем свидетельствовало о том, что его раздражение достигло высшей точки. Я был просто поражен, услыхав эти слова: я считал, что англичане отсылают от него его офицеров, но вскоре я узнал, что в список высылаемых лиц попали Русо, Аршамбо, Сантини и капитан Пионтковский. Их отъезд не только был воспринят с горечью всеми нами, но и привнес в души всех оставшихся опасение, что и их могут выслать точно таким же образом. Каждый из нас должен был подписать новую декларацию. Император хотел, чтобы она была сформулирована в таком виде:

Через несколько часов после того, как письмо гофмаршала и приложенные к нему декларации были отправлены в «Колониальный дом», они были возвращены в Лонгвуд. Император запретил подписывать что-либо иное, кроме той декларации, текст которой он сам продиктовал гофмаршалу. Губернатор не только написал, что мы должны подписать декларацию, текст которой он составил, но и сам явился в Лонгвуд в сопровождении подчиненных ему офицеров, чтобы заявить этим господам и всем нам, что если декларация не будет подписана в тот же день, то он отдаст приказ о высылке всех нас в течение ближайших 24 часов на мыс Доброй Надежды. Настал момент мучительных раздумий, пока гофмаршал безуспешно пытался, призвав на помощь всевозможные доводы, как-то образумить губернатора. Последний даже посчитал, что он сделал бы одолжение, удовлетворяя просьбу о том, чтобы разрешить императору самому выбрать тех лиц, которые должны были прекратить служить ему. Губернатор особенно хотел, чтобы остров покинули граф де Лас-Каз и капитан Пионтковский, поскольку он утверждал, что они оба пытались установить незаконные связи. Но когда гофмаршал указал ему, что в распоряжениях министра упоминались трое слуг и один офицер, губернатор согласился, чтобы имена лиц, подлежавших высылке, были определены императором. В случае отказа подписать декларацию, написанную губернатором, с императором останется только гофмаршал, и даже он временно, принимая во внимание беременность графини. Мне также было предписано остаться с императором вместе с небольшим числом других слуг, необходимых для выполнения самых простых видов обслуживания.

Император оставался в своей комнате, опечаленный и озабоченный, делая вид, что сохраняет хладнокровие, хотя на самом деле оно покинуло его. Никто из нас не сомневался, что слова губернатора не были простой угрозой; поэтому мы ждали решения императора, уверенные в том, что оно в любом случае будет соответствовать чести и долгу. Когда гофмаршал сообщил нам о решении высших офицеров и объяснил причины, в силу которых они приняли данное решение, то он сказал нам, что титул генерала, данный императору, под которым мы должны были поставить наши подписи, никоим образом не может изменить нашу неизменную преданность императору: он оставался для нас и для истории по-прежнему императором. Принимая во внимание испытываемые нами притеснения, было необходимо не подчиниться распоряжениям императора ради того, чтобы остаться с ним, и, соответственно, подписать декларацию, предложенную нам губернатором. Поэтому мы все подписали ее, за исключением Сантини, который хотел подписать только декларацию с титулом императора Наполеона. Что же касается нас, то мы были счастливы, что нас минула угрожавшая опасность и мы освободились от гнетущих чувств, с которыми жили на протяжении последних нескольких дней.

Когда император узнал, что мы подписали требуемую декларацию, он ничего не сказал по поводу неподчинения его приказам, понимая чувства, побудившие нас сделать это. Как бы мы выглядели, прибыв в Европу, если бы подчинились его желанию? В подобном случае неподчинение приказам императора было обязательным, император понял чувства, которыми мы все руководствовались, и увидел в них новое доказательство нашей преданности ему. Тем не менее он продиктовал графу де Монтолону следующее заявление в виде протеста:

Наконец, этот человек, сэр Хадсон Лоу, чей сон омрачался мучительным ожиданием побега императора и чьи бессонные часы проходили в разработке методов пытки его жертвы, ввел ограничения, ставшие для него мономанией. В самый разгар событий, о которых я только что рассказал и которые продолжались приблизительно две недели, он нашел время, чтобы 9 октября направить графу Бертрану следующий документ:

Возмущение, вызванное чтением подобного документа, не требует комментариев. Именно в условиях этих ограничений император должен был жить, пока смерть не освободила его. Выбор лиц, которым предстояло покинуть остров Святой Елены, мог пасть только на тех, чьи услуги были наименее необходимы императору. Это были Сантини, хранитель императорского портфеля, Руссо, ответственный за хранение столового серебра, младший Аршамбо, второй конюх, и капитан Пионтковский. Губернатор информировал их о высылке с острова за день до того, как они должны были отбыть на мыс Доброй Надежды. Если отъезд этих людей сильно взволновал буквально всю колонию Лонгвуда, то еще в большей степени он угнетающе подействовал на тех, кто с этого времени должен был жить вдали от предмета своего обожания, которому они посвятили свои жизни. Какую радость принесет им возвращение в Европу? Разве она не будет отравлена знанием того, что императору предстоит находиться в клешнях чудовища, охраняющего его?

С каждым днем ярость Сантини против губернатора принимала все более опасный характер. Его соотечественник Киприани часто был вынужден сдерживать его, чтобы тот не совершил преступления. Сантини по секрету сообщил Киприани, что у него созрел план выследить губернатора в лесах и застрелить его из ружья, тем самым избавив императора от этого скверного человека. Киприани, оказавшись не в силах утихомирить человека, которого он хорошо знал, предупредил императора о намерении Сантини с тем, чтобы тот урезонил его и унял его ярость.

Император немедленно вызвал к себе Сантини и заявил ему: «Ну, негодник! Ты хочешь убить губернатора? Неужели ты не понимаешь, что это меня обвинят в том, что я приказал тебе сделать это! Стыдись! Совершить убийство! Я запрещаю тебе даже думать в будущем о подобной вещи: если эта мысль вновь придет тебе в голову, я распоряжусь, чтобы тебя отправили с острова». Император говорил с Сантини на корсиканском диалекте. Сантини на том же диалекте ответил, что это было бы не убийство, а месть. «Ну что ж, — сказал император, вставая с кушетки, на которой он сидел, — если это месть, то я запрещаю тебе приводить ее в исполнение». Сантини вышел из комнаты, пообещав более не думать об этом. Но император попросил меня, чтобы я настоятельно посоветовал Киприани почаще воздействовать на Сантини, чтобы тот не совершил подобного преступления.

Сантини служил в корсиканском легионе под командой полковника д’Онано. Он покинул Корсику, чтобы стать профессиональным курьером в системе почтового ведомства. В этом качестве он оказался в Фонтенбло, когда император в 1814 году отрекся от престола. Представленный генералом д’Орнано гофмаршалу Бертрану, он получил разрешение выехать на остров Эльба и там стал служить в должности хранителя императорского портфеля. Он сохранил за собой эту должность в период «Ста Дней» и в этом же качестве приехал на остров Святой Елены. Его обязанности стали незначительными, и поэтому ему поручили обслуживать императора во время обеда, а утреннее время он проводил на охоте. Обладая природной смекалкой, он проявил немалую изобретательность в шитье костюмов, фланелевых рубашек и даже обуви для императора. Он обычно подстригал волосы императора и восстанавливал первоначальную форму его шляпы, когда в этом возникала необходимость. Вся эта всячина была недостаточной для того, чтобы заполнить его время полезной деятельностью. Он часто говорил Киприани о своем желании вернуться в Европу, чтобы поведать всему миру о жестоком обращении, которому подвергался император. Император был осведомлен о настроении Сантини и был уверен в его благоразумии и в умении вести себя осторожно; наступил момент для испытания этих его качеств. Он вызвал Сантини к себе, подробно переговорил с ним о том, что он должен сказать семье императора, и передал ему копию протеста, продиктованного 18 августа графу де Монтолону и написанного на куске шелка, чтобы Сантини, прибыв в Европу, обнародовал это послание, если ему удастся благополучно пройти обыск агентами сэра Хадсона Лоу. Император отпустил Сантини, заверив его, что семья императора позаботится о нем[268].

Руссо отправился на остров Эльба, где он заведовал столовым серебром императора, и на острове Святой Елены оставался в этой же должности. Его можно было легко заменить в этой должности, но его отъезд означал для императора потерю одного из преданных людей. Не так просто обстояло дело с младшим Аршамбо: оба брата правили каретой императора, и их должности были важными в конюшнях. К тому же император считал варварским поступком подвергать разлуке двух братьев, посвятивших свою жизнь службе императору. Каждый из нас испытывал чувство горечи, узнав об этой разлуке братьев, и, чтобы избежать этого, гофмаршал в список высылаемых вставил имя некоего Бернара, бывшего его слугой. Император представил для списка высылаемых лиц имя Жантилини, служебные обязанности которого можно было легко перепоручить другим. На эти предложения губернатор ответил, что Бернар — фламандец, а Жантилини — итальянец; в соответствии с полученными губернатором инструкциями требовалось выслать с острова трех французских слуг. Губернатор даже добавил — и его слова были переданы императору, — что если бы Сантини не отказался подписать декларацию, то его бы не включили в число лиц, подлежавших высылке, поскольку он — корсиканец. Император, для которого наивысшей наградой было право называться французом, только горько усмехнулся, узнав об этих глупых словах, которые могли исходить из уст слабоумного или человека с порочной душой. Все попытки оставить на острове обоих братьев Аршамбо оказались бесплодными, и им пришлось расстаться.

Капитан Пионтковский, решение которого последовать за императором на остров Эльба и затем на остров Святой Елены было продиктовано его полнейшей преданностью императору, не провел вместе с ним достаточно много времени, чтобы его отъезд стал большой потерей для императора. Все четверо были готовы покинуть остров.

18 октября император, хотя и страдал от легочного инфекционного заболевания, все же пригласил в свою спальную комнату троих слуг и, поблагодарив их за безупречную службу и проявленную к нему преданность, пожелал им счастья. Все трое были глубоко тронуты словами императора и, покидая его, не могли сдержать слез, ставших лучшим ответом на его напутственную речь. С собой они увозили аттестации с характеристиками их службы и поручения принцам императорской семьи выплачивать каждому из них пожизненную пенсию, равную одной трети их жалованья. Сантини он задержал еще на несколько минут. Затем он позвал капитана Пионтковского, поблагодарил его за те чувства, которые привели его к нему, чтобы разделить с ним его ссылку. Император сказал капитану Пионтковскому, что, будь он во Франции, Америке или Риме, он всегда может использовать имя императора в качестве рекомендации для друзей и семьи императора. Капитан Пионтковский повез с собой сертификат, в котором он рекомендовался императорской семье как весьма достойный человек. Все четверо получили в качестве транспортных расходов сумму, равную годичному заработку. Прибыв в тот же день на борт корабля, они были подвергнуты самому тщательному обыску. Особое внимание во время обыска было уделено Сантини и капитану Пионтковскому, но ничего подозрительного у них не нашли. В 5 часов того же дня корабль с ними покинул гавань Джеймстауна и отплыл на мыс Доброй Надежды. Старший из братьев Аршамбо вернулся из города, весь погруженный в печаль. Ему сказали, что его брат находится в гораздо худшем положении, поскольку к его душевной боли от расставания с братом добавились переживания из-за того, что он покинул императора.

Состояние здоровья императора изменилось из-за всех этих гонений. После введения дополнительных ограничений он более не покидал плато Лонгвуда и больше никого не принимал. Тем самым число его развлечений уменьшилось еще на одно; д-р О’Мира и генерал Гурго, каждый день совершавшие конные прогулки, остались для него единственными людьми, которые снабжали его какими-либо новостями. Адмирал Малькольм находился на мысе Доброй Надежды; он выразил императору свои сожаления по поводу того, что оставляет его в состоянии крупной ссоры с губернатором. Но император ответил, что до тех пор, пока его положению на острове не будет возвращен прежний статус, он ни на какой компромисс не согласится.

В течение нескольких дней император испытывал значительные болевые ощущения в груди из-за сильной простуды и ждал, когда они утихнут, чтобы вырвать зуб, который, как он считал, был плохим. Доктор сказал ему, что зуб сам по себе не плохой, но по тому, как он шатается, можно предположить, что корень зуба омертвел. Император может сохранить зуб, но от него будет мало пользы. «В таком случае, — ответил император, — я бы предпочел, чтобы вы вырвали его». Д-р О’Мира отправился за своими инструментами, император уселся в кресло, и доктор удалил больной зуб с такой легкостью, что император сказал: «И это все? В какой-то момент я подумал, что вы вообще не задели его». Рассмотрев вырванный зуб, оба пожалели, что должны были вырвать его, поскольку он оказался совсем здоровым. После того как у императора удалили зуб, у него сильно заболела голова, но боль прошла, когда ночью он принял ножную ванну.

Император объяснял свое недомогание отсутствием физических упражнений, а также рядом других причин. Чувствуя себя нездоровым, он заявил генералу Гурго, что думает, что его плохое самочувствие вызвано вином, которое ему подавали. Поскольку и у генерала появились подобные симптомы заболевания, то император попросил его распорядиться, чтобы это вино передали на анализ и затем сообщили ему о его результатах: в вине было обнаружено красящее вещество и изобилие свинцовой окиси.

В течение нескольких месяцев юный Эммануэль де Лас-Каз жаловался на приступы сильного сердцебиения. Император настоятельно попросил отца, обеспокоенного этим, обратить особое внимание на состояние здоровья его сына, когда неожиданно очередной сердечный приступ потребовал врачебной консультации. Д-р Бакстер был вызван, чтобы помочь д-ру О’Мира, выразившему такое пожелание. Оба врача пришли к единому мнению, что в данном случае они имеют дело с серьезным сердечным заболеванием; оно требовало безотлагательного лечения и могло прогрессировать гораздо быстрее в условиях климата, в которых мы жили, чем еще где-либо. Император заявил графу де Лас-Казу, что он не хочет, чтобы сын графа стал жертвой ужасного ветра в Лонгвуде; но вскоре, почувствовав себя лучше, молодой человек сам явился к императору, чтобы поблагодарить его за проявленное к нему участие. Императору очень нравился этот молодой человек, к тому же он все более привязывался к его отцу, чьим умом и манерами он восхищался.

Губернатор знал об этом. Именно это было причиной его злобного отношения к графу. Ранее самым грубым образом и под предлогом незаконных поездок в город губернатор отозвал у графа слугу, предложив ему другого. Но граф де Лас-Каз ответил жестким тоном раздраженного человека, что если ему потребуется другой слуга, то он выберет его сам. Как только император узнал об этом, он сразу же направил графу своего лакея Жантилини, с тем чтобы граф не оказался пострадавшим из-за жестокого поступка губернатора. Мы даже и не могли представить себе, что отзыв слуги будет предшествовать отъезду хозяина. Этот слуга был мулатом, которому губернатор уже угрожал наказанием кнутом, но воздержался от приведения угрозы в исполнение, принимая во внимание особое положение его хозяина при императоре.

Императору предстояло перенести удар, в результате которого число офицеров в окружении императора сокращалось до трех. Для императора это означало дальнейшее лишение интеллектуального общения, которое он находил в каждом из них. В своих ежедневных привычках императору предстояло ощутить большой вакуум. Граф де Лас-Каз всегда читал ему газеты, когда они приходили; говоря по-английски лучше, чем эти господа, граф де Лас-Каз выступал в роли переводчика в беседах с людьми, которых император, генерал Гурго и он сам встречали во время конных прогулок. Наряду с этими господами он проводил часы в работе с императором, и его беседы с ним касались прошлого, которого не знали эти значительно более молодые господа. Он служил пажом при дворе Людовика XVI и затем отправился в изгнание.

Адмирал Малькольм, вернувшись с мыса Доброй Надежды, поспешил направить императору газеты. Среди них оказалось несколько французских газет, в которых в немногих строках сообщалось о приговоре генерала Бертрана к смертной казни. Граф Бертран не был особенно взволнован этим решением суда, но не так обстояло дело с графиней, которая опасалась не только за судьбу своего мужа, но и за будущее ее детей. Император отправился к ней и постарался, как мог, приободрить ее.

Как это всегда было во время прибытия корабля в гавань Джеймстауна, д-р О’Мира отправился в город за новостями. Британские газеты были полны сообщениями и отчетами о празднествах по случаю бракосочетания принцессы Шарлотты, наследницы трона Англии, с принцем Кобургским Леопольдом. В связи с этим событием император сказал д-ру О’Мира, который информировал его о предстоящем визите к нему адмирала Малькольма, что он, император, очень рад за принца Кобургского Леопольда в том смысле, что он не назначил его своим адъютантом, когда тот просил императора об этом, поскольку, если бы он стал его адъютантом, он бы не смог сидеть у подножия британского трона.

Император был болен в течение нескольких дней. Он оставался погруженным в свои мысли, не обнаружив в газетах того, что он надеялся в них найти.

Граф де Лас-Каз, убежденный в том, что ограничения, введенные на контакты с иностранцами и знатными гражданами острова, являются доказательством того, что британский кабинет министров опасается того впечатления, которое может произвести на общественное мнение все то, что происходит в Лонгвуде, попросил у императора разрешения информировать принца Люсьена об отвратительном обращении, которому подвергается император. Граф рассказал, каким образом мулат, которого отстранили от службы у графа, нашел возможность ночью посетить дом графа. Этот молодой человек, которому граф де Лас-Каз, судя по всему, очень доверял, появился в его доме, чтобы попросить графа — так как он собирался отплыть в Лондон — снабдить его рекомендательными письмами с тем, чтобы он смог найти себе хорошую работу. Граф де Лас-Каз предложил императору использовать этого молодого человека для отправки его письма принцу Люсьену. Подумав немного, император не нашел ничего заслуживавшего доверия в человеке, который, покинув остров Святой Елены, где он родился, впервые в жизни прибудет в такой город, как Лондон. Поэтому император отверг предложение графа: если бы все это дело было раскрыто, оно дало бы тюремщику императора лишние козыри. К этому времени переписка с континентом была установлена через посредничество одного торговца на острове с использованием Киприани в качестве посыльного. Новости уже отравлялись и приходили, и было более благоразумным использовать этот контакт с континентом, ибо вполне могло так случиться, что, вернувшись из Лонгвуда, мулат мог не получить разрешения покинуть остров.

Киприани уже не в первый раз приходилось обводить Хадсона Лоу вокруг пальца. Как только имя губернатора достигло острова Святой Елены, Киприани сразу же вспомнил имя губернатора острова Капри и поспешил сказать императору, кем был Хадсон Лоу; и как он, Киприани, работая на Саличетти, министра полиции Неаполитанского королевства, внес свой вклад в захват острова Капри, подкупив некоего Сюзарелли, одного из шпионов сэра Хадсона Лоу, которого они снабжали ложной информацией, передаваемой затем Хадсону Лоу. Губернатор так никогда и не узнал об этой проделке с ним, о которой мне рассказал Киприани; можно было хорошо себе представить, что все это дело с обманом сэра Хадсона Лоу держалось в строгом секрете, но я с трудом мог сдерживать смех каждый раз, когда видел Киприани в обществе с сэром Хадсоном Лоу, обсуждавшим с ним продовольственные проблемы Лонгвуда, и при этом последний не имел ни малейшего представления о той активной роли, которую Киприани когда-то играл в осуществлении операции по захвату острова Капри[269].

Адмирал привез с собой небольшую корзину с апельсинами, которые он предложил императору. В тот же день, желая, как он сказал, сбросить с себя охватившую его лень, император оделся и стал обсуждать с д-ром О’Мира появившиеся в военном лагере отпечатки ног, которые он заметил, наблюдая лагерь через подзорную трубу. Император приписал появление этих необычных отпечатков несчастному случаю, происшедшему с адъютантом маркиза де Моншеню, сломавшим ногу. В этот момент в спальную комнату императора вошел Новерраз, чтобы объявить о визите адмирала Малькольма. Император отпустил доктора, собравшегося в город, и вышел в гостиную, где его ожидал адмирал. Император вывел его в сад, где они беседовали продолжительное время. Это было 25 ноября.

Покинув адмирала, император вернулся в гостиную и вызвал к себе графа де Лас-Каза. Воспользовавшись, наконец, предоставленной мне свободой — так как до этого на протяжении нескольких дней император не покидал своих личных апартаментов, — я пошел к посту охраны, чтобы потом пойти к военному лагерю, когда увидел сэра Хадсона Лоу в сопровождении большой свиты, мчавшегося галопом на коне по направлению к нашему дому. Я отступил в сторону, чтобы дать им дорогу, вежливо поздоровался с ними, и они ответили на мое приветствие. Губернатора сопровождали сэр Томас Рид, его адъютант Горрекер и Притчард[270], два драгуна и господин в гражданской одежде, который, как я выяснил позднее, являлся полицейским комиссаром, прибывшим с мыса Доброй Надежды на фрегате «Адамант».

Я продолжил мой путь, раздумывая о том, что же могло привести губернатора в Лонгвуд с такой большой помпой. Я решил вернуться назад. Не прошло и пятнадцати минут, когда, вступив на территорию Лонгвуда, я увидел ту же, но уже возвращавшуюся кавалькаду, на том же месте, где я только что встретил ее. В этот раз она везла с собой г-на де Лас-Каза и направлялась в город. Совершенно не понимая, что происходит, но заметив печать страдания на лице графа де Лас-Каза, я поспешил увидеть императора, который находился в гостиной. Я рассказал императору о том, что только что встретил г-на де Лас-Каза, а также о том, что он бросил в мою сторону взгляд, выдававший мучительные страдания его души; я ничего не мог объяснить императору, но добавил, что он еще может увидеть графа. Император поспешил к окну и через прощелину в ставнях смог увидеть своего друга, покидавшего пост охраны и удалявшегося по дороге к «Воротам Хатта». Император направил меня в резиденцию графа де Лас-Каза, но мне запретили входить в нее. Я доложил императору, что сын графа покинул свой дом, чтобы присоединиться к отцу.

А случилось вот что: губернатор вместе с майором Горрекером остановился у входа в помещение дежурного офицера, в то время как сэр Томас Рид, полицейский комиссар, адъютант губернатора Притчард и два драгуна направились к дому графа де Лас-Каза, но дома никого не оказалось. Они вошли в дом и, зная, что граф находится вместе с императором, послали за ним дежурного офицера от имени губернатора. Сен-Дени информировал об этом императора, и тот, дав указание разузнать, что случилось, сказал ему: «Поскорее возвращайся ко мне». Именно в этом ожидании я и застал императора. Он вызвал к себе гофмаршала, графа де Монтолона и генерала Гурго. Все трое в равной степени были поражены этим похищением, позволившим в течение десяти минут схватить отца, сына и конфисковать все бумаги в доме графа. Император вспомнил, что, когда он принимал графа де Лас-Каза, тот хотел использовать мулата для передачи принцу Люсьену подробного доклада о положении императора. Император достаточно строго рекомендовал ему отказаться от этого плана. Но граф де Лас-Каз, полагая, что император только выиграет от того, что в Европе узнают об оскорбительном обращении Хадсона Лоу, написал письмо леди Клаверинг, рекомендуя ей своего слугу, которому он доверил доклад, представленный императором, и который его сын скопировал на куске шелка. То ли в силу неосторожности, то ли по причине предательства, но губернатор узнал обо всем, и мулат был брошен в тюрьму. Губернатор захватил всю корреспонденцию, находившуюся у мулата, которая послужила лишь предлогом для того, чтобы выслать графа де Лас-Каза. Мулат позднее был переправлен на остров Асеньсон.

Было сделано предположение, что, несмотря на понесенное бывшим слугой графа наказание, губернатор подстроил ловушку для де Лас-Каза и что его слуге обеспечили безопасный визит ночью в дом графа, поскольку установленное ночное наблюдение за жителями Лонгвуда не позволяло беспрепятственно посещать кому-либо их дома ночью.

Император покинул гостиную, пошел обратно в свою комнату, разделся и, набросив на себя халат, уселся в кресло, весь погруженный в мучительные думы; но вскоре Сен-Дени объявил, что из города вернулся доктор. Император распорядился: «Пусть он войдет».

— Итак, доктор, — заявил он входившему в комнату доктору, — у меня только что отобрали Лас-Каза.

— Я знаю об этом, — ответил доктор, — я встретил сэра Хадсона Лоу, который подошел ко мне, весь сияющий от радости, и сказал: «Ваш друг Лас-Каз арестован, вам предстоит увидеть его». И, в самом деле, я вскоре встретил его, находившегося под стражей и едущего в сторону «Ворот Хатта». Мне не разрешили переговорить с ним. Но в городе я узнал, что арестовали его слугу, хранившего у себя несколько писем.

— Но, доктор, письма к другу в Лондоне не могут содержать что-либо, кроме выражений чувств дружбы. Лас-Каз неспособен скомпрометировать меня; они конфисковали в его доме бумаги, которые принадлежат мне. Как мог Лас-Каз, умнейший человек, сделать своим агентом слугу, который не умеет ни читать, ни писать? Губернатор должен быть величайшим глупцом, чтобы позволить такому человеку из его обслуживающего персонала покинуть остров. Этот человек предал графа. Хадсон Лоу не упустит возможности обвинить меня в том, что я был в курсе всего этого дела! Он, должно быть, весьма низкого мнения о моих умственных способностях! Кроме того, просто невозможно действовать в более подлой манере, чем это только что продемонстрировал этот калабриец. Забрать прямо перед моими глазами человека, которого я так люблю и чей сын болен и находится в плохом состоянии здоровья, это ли не поступок варвара с южных морей!

Затем, обратившись ко мне, император спросил, известно ли мне что-либо о дневнике, который хранил граф де Лас-Каз. Я ответил, что Сен-Дени дважды в неделю тратил несколько часов на то, чтобы корректировать записки в дневнике, и поэтому он мог бы лучше, чем я, сообщить императору о содержании дневника. «Вызови Сен-Дени ко мне», — распорядился император. Как только Сен-Дени появился, император спросил его, что содержалось в дневнике. «Дневник содержал все, — ответил Сен-Дени, — что заслуживало внимания с того времени, когда мы вступили на борт корабля «Беллерофонт», и несколько историй, рассказанных Вашим Величеством».

— В каком виде в дневнике представлен губернатор?

— В очень плохом, но все, что там говорится о нем, всегда будет недостаточным для того, чтобы показать, каков он есть на самом деле.

— А как представлен адмирал Кокбэрн?

— Не очень хорошо, сир.

— Он написал, что я называл адмирала акулой?

— Да, сир, но он добавил, что он человек, чья суровость не уступает его честности; он также пишет, что Ваше Величество, говоря о нем, заявил: «Хотя он мне не нравится, но я не могу отказать ему в моем уважении; под его мундиром бьется сердце солдата».

— Что он говорит о сэре Джордже Бингеме?

— Он говорит о нем очень хорошо, так же как и о полковниках Уилксе и Скелтоне; адмирал Малькольм также представлен неплохо, но если губернатор станет просматривать весь дневник, то он не найдет причины, чтобы поздравить себя по поводу своей невоспитанности.

— Упоминает ли он об инциденте с чашкой кофе? Пишет ли он о том, что я называл губернатора бандитом и сицилийцем?

— Да, сир.

— Прекрасно, — заключил император, отпуская Сен-Дени. — Я рад, что он точно будет знать, что я о нем думаю. Вы же видели, — заявил император, — с какой настойчивостью он хотел лично вручить мне инструкции лорда Батхерста; он мог с таким же успехом вручить их Бертрану, но он предвкушал получить удовольствие от того, чтобы, вручив мне лично эти инструкции, вонзить кинжал в мое сердце, поскольку знает, что настоящая цель этих инструкций в том, чтобы избавиться от офицеров, которые близки мне. Он — истинный палач. Я чувствую такую ненависть к этому человеку, что если бы мой сын приехал на остров, я бы отказался видеть его.

Император попросил доктора сесть на коня и отправиться к губернатору, чтобы спросить его о причине ареста графа де Лас-Каза. Через несколько часов доктор вернулся из «Колониального дома» и доложил императору, что нарушение было огромным и что письмо, написанное на куске шелка и пришитое к подкладке пиджака слуги, было конфисковано прямо на нем.

На следующий день в полдень император послал гофмаршала на встречу с губернатором. Последний заявил гофмаршалу, что он с сожалением выполняет приказ своего правительства, но это уже не в первый раз, когда г-н де Лас-Каз прибегает к незаконным передачам письменных материалов; он прекрасно знал о последствиях любого нарушения инструкций, поскольку они были переданы всем обитателям Лонгвуда. Затем губернатор показал гофмаршалу письмо, написанное на куске шелка, и заявил: «Вы же сами видите, что это нарушение просто ужасно! Он должен быть наказан в результате этого нарушения».

«Это письмо, — возразил гофмаршал, — является всего лишь повторением всего того, что Монтолон писал вам; только порядок его направления не соответствует инструкциям, а его единственная цель заключается в том, чтобы направить тайно брату императора то, что уже официально посылалось вам».

Все, что мог сказать гофмаршал, не произвело никакого эффекта: губернатор остался тверд в своем решении применить букву инструкций к графу де Лас-Казу.

Можно легко представить, насколько сильно император был расстроен тем, что арестовали человека, столь близкого ему, к которому он испытывал искренне чувство любви. Почти каждый вечер, покидая гостиную, он обычно приглашал графа де Лас-Каза в свою комнату, где беседовал с ним до тех пор, пока не уставал. Поэтому император тяжело переживал эту потерю. Только Лас-Каз знал блестяще английский язык, и его перевод английских газет полностью удовлетворял императора; император был обязан графу де Лас-Казу тем, что тот давал ему уроки английского языка, которые теперь позволяли императору бегло просматривать английские газеты, когда их присылали ему.

Именно в условиях уединения в коттедже «Брайерс» во время дневных бесед и разговоров в часы вечернего бодрствования, никогда не продолжавшегося после десяти часов вечера, граф де Лас-Каз собирал материл для своих «Мемуаров», число страниц которых, как сообщил Сен-Дени императору, должно равняться семистам или восьмистам.

Император через посредничество д-ра О’Мира обратился с просьбой к адмиралу о том, чтобы обращение с графом де Лас-Казом, если его не вернут императору, было хорошим. Письмо, которое он написал своему другу в Лондон, содержало только выражение дружеских чувств, и, несомненно, в нем ничего компрометирующего не было, если не считать незаконного способа его доставки по назначению.

С самого начала граф де Лас-Каз и его сын были помешены в коттедже майора Гаррисона, находившегося на небольшом расстоянии от границ Лонгвуда. Генерал Гурго и граф де Монтолон смогли подъехать достаточно близко к этому дому для того, чтобы дружескими жестами выразить графу де Лас-Казу свои сожаления. Император порицал графа де Лас-Каза за то, что тот не послушался его указаний: император был весьма рассержен этим поступком графа и не упускал случая заявить адмиралу Малькольму, что из-за этого поступка он лишен обычных привычек и бесед, полных очарования и так скрашивавших его неволю. Несколько дней спустя графа де Лас-Каза отправили подальше от Лонгвуда, разместив в коттедже «Роуз». Мебель из его квартиры в Лонгвуде была перевезена в его новую резиденцию, где он оставался до 24 декабря, пока не отправился в город, чтобы ждать посадки на корабль.

Описание итальянской кампании, над которым г-н де Лас-Каз работал под диктовку императора, было далеко до завершения. Оно находилось в его доме, когда он был арестован, и стало наряду с Лонгвудским дневником добычей губернатора, в чей дом его забрали. Император через посредничество гофмаршала немедленно обратился с просьбой вернуть ему этот материал; вместе с бумагами графа де Лас-Каза описание итальянской кампании было подвергнуто тщательной описи и опечатано в конверте. Губернатор не стал препятствовать требуемой реституции, и в присутствии графа де Лас-Каза этот труд был возвращен гофмаршалу. Император также хотел получить и дневник графа де Лас-Каза. Но последний так желал оставить этот дневник у себя, что гофмаршал не стал настаивать на его передаче императору. Гофмаршал получил заверения со стороны графа де Лас-Каза в том, что ничто в его дневнике не сможет нанести возможного ущерба его товарищам по ссылке. Дневник был опечатан до кончины императора в 1822 году, когда он был возвращен графу де Лас-Казу. Со времени его отправки из Лонгвуда прошло две недели, когда император, так желавший его возвращения в Лонгвуд и расстроенный тем, что его попытки в этом направлении закончились неудачей, продиктовал мне следующее письмо на его имя:

Как только это письмо было продиктовано, я сразу же переписал его начисто и передал императору, чтобы он подписал его; с ним находился д-р О’Мира. «Прочитай мне письмо громко и внятно», — попросил он меня. Когда я закончил чтение, он спросил: «Ну как, доктор, что вы думаете по поводу этого письма?»

«Я думаю, что такое письмо станет драгоценным для его получателя. Невозможно сильнее выразить свое расположение к человеку и сделать более трогательное заявление о своей дружбе». Письмо было вложено в конверт, опечатано императорской печатью и передано графом де Монтолоном дежурному английскому офицеру для пересылки графу де Лас-Казу. Офицер отправил письмо губернатору, который вскоре после этого вернул его обратно в Лонгвуд, заявив, что он не может получать опечатанные письма, поскольку это запрещается полученными им инструкциями. Император, информированный об этом гофмаршалом, вернувшим ему письмо, сам сломал печать на конверте и попросил графа Бертрана отдать его капитану Попплтону, который лично отвез письмо губернатору.

В течение всего этого времени и до самой посадки графа де Лас-Каза на борт корабля, император дольше, чем это было в его правилах, оставался в своих апартаментах. Он передал через слуг адмиралу, приехавшему, чтобы повидаться с ним, что он нездоров и лежит в постели. Хозяину коттеджа «Брайерс», г-ну Балькуму, повезло больше, его император принял, облачившись в халат. Это был тот самый человек, который предлагал императору свои услуги и сейчас был готов продолжать их оказывать; он сказал мне, покидая императора, что нашел его сильно изменившимся. Я ответил, что едва ли это могло быть по-другому.

Губернатор был обеспокоен тем состоянием уединения императора, которое не позволяло дежурному английскому офицеру проверять его присутствие в Лонгвуде. Губернатор приехал к гофмаршалу и немедленно принялся расспрашивать его об императоре: гофмаршал описал императора как заболевшего человека и, в связи с этим, сильно внешне изменившегося. То ли Хадсон Лоу посчитал, что высылка графа де Лас-Каза произведет плохое впечатление в Европе, то ли после прочтения письма императора графу лучше понял важность услуг, которые граф де Лас-Каз оказывал императору, но он вновь заявил, что, как он об этом уже писал три дня тому назад, что он безотлагательно предложил вернуть де Лас-Каза в Лонгвуд, и тот факт, что граф де Лас-Каз не принял его предложения, вынуждает его считать своим долгом вновь повторить свое предложение.

Император сначала не хотел верить тому, что граф де Лас-Каз отказался принять предложение вернуться в Лонгвуд; но новое заявление губернатора по этому поводу не позволило сомневаться в решении графа. Поначалу император хотел написать письмо графу, но затем предпочел предоставить ему возможность решать самому, как ему поступать. Император полагал, что если граф покидает остров Святой Елены, то лишь потому, что уверен, что принесет императору больше пользы в Европе. Корабль «Евротас», на борту которого находились капитан Пионтковский, Аршамбо, Сантини и Руссо, приплыл с мыса Доброй Надежды и бросил якорь в Джеймстауне перед тем, как отплыть в Англию. Аршамбо разрешили повидаться со своим братом; император пригласил его к себе и узнал, что на борту корабля очень плохо обращались с капитаном Пионтковским и с его товарищами. От этого плохое настроение императора ухудшилось и только усилило его гнев по поводу того, что дело графа де Лас-Каза не подходит к концу.

Император, узнав 26 декабря, что граф де Лас-Каз отправился в город и готовится вступить на борт корабля, послал к нему гофмаршала и генерала Гурго. Решение покинуть остров было принято самим графом де Лас-Казом, посчитавшим, что у него появилась возможность оповестить Европу о недостойном поведении Хадсона Лоу. Император был извещен о решении графа, и он незамедлительно направил письмо сэру Хадсону Лоу через посредничество гофмаршала, обратившись к нему с просьбой разрешить графу де Лас-Казу приехать в Лонгвуд, чтобы попрощаться с ним. Губернатор сразу же ответил, что граф де Лас-Каз свободен в своем выборе вернуться в Лонгвуд и остаться там, но он, губернатор, не может согласиться с тем, чтобы граф посетил Лонгвуд, если он настаивает на отъезде с острова.

Поскольку все попытки императора повидаться с графом де Лас-Казом окончились неудачей, а 30 декабря 1816 года он должен был вступить на борт корабля, то император вновь направил гофмаршала и генерала Гурго в город. Они были представлены губернатору сэром Томасом Ридом и получили разрешение видеть графа де Лас-Каза в присутствии господ Горрекера и Виньярда, офицеров губернаторского штаба.

Граф де Лас-Каз был счастлив вновь увидеть приближенных императора и еще раз заверил их, что он будет больше полезен императору в Европе, чем здесь, на острове. Графу передали последние слова императора, адресованные только ему: «Если он уедет, то я буду рад этому; если он останется, то я буду рад этому!..»

Горрекер и Виньярд держались на расстоянии, с тем чтобы французы чувствовали себя свободно. Это позволило графу де Лас-Казу передать гофмаршалу бриллиантовое ожерелье, полученное императором от королевы Гортензии, когда он покидал Мальмезон. Граф де Лас-Каз был хранителем этого ожерелья; к нему он добавил чек Лондонского банка на сумму в 100 000 франков для покрытия нужд императора. Сумма в 400 000 франков, которую он ранее вручил императору, вместе с этой последней суммой была возмещена принцем Евгением, который владел некоторыми фондами, принадлежавшими императору.

С интервалом в три дня два корабля покинули гавань Джеймстауна: первый из них 30 декабря, взяв на борт графа де Лас-Каза с его сыном, отплыл на мыс Доброй Надежды; второй корабль, прибывший в гавань на несколько дней раньше с капитаном Пионтковским и его товарищами на борту, отплыл 3 января 1817 года в Англию.

Когда эти господа вернулись из города в Лонгвуд, они передали императору прощальные слова графа де Лас-Каза и вручили ему бриллиантовое ожерелье, о судьбе которого император ничего не знал, поскольку он никогда не говорил о нем с графом де Лас-Казом с тех пор, как передал его ему. Однако после насильственного выдворения графа из Лонгвуда его опустевшую квартиру внимательно обыскали, полагая, что он мог спрятать ожерелье в каком-нибудь предмете мебели или позади какой-нибудь деревянной пристройки внутри дома, но эти поиски ни к чему не привели. Граф де Лас-Каз, получив это ожерелье, надел его на себя и с тех пор так с ним не расставался. Это ожерелье, оцененное императором примерно в 200 000 франков, является тем самым, которое он завещал мне. Вернувшись в тот вечер в свою комнату, император вручил мне это ожерелье, попросив спрятать его в секретном отделении его дорожного саквояжа. В тот же самый день мы с грустью недосчитались шестерых членов нашей маленькой колонии в Лонгвуде.

В этот вечер, когда император лег в постель, он попросил меня прочитать несколько страниц из «Китайского посольства», написанного лордом Макартни, книги, лежавшей на его столе. Через час он задремал и отпустил меня.

В течение месяца после того, как графа де Лас-Каза увезли из Лонгвуда, император удалялся в свою спальную комнату в сопровождении графа де Монтолона или генерала Гурго, точно так же, как ранее он уходил туда в сопровождении графа де Лас-Каза; он обычно беседовал с ними минут сорок пять или час, а затем отпускал их. Если же так случалось, что ни один из них по разным причинам не сопровождал его в спальную комнату, то он обычно просил меня почитать ему серьезную книгу или выбранный им самим какой-нибудь роман. Так как препятствия, с которыми императору пришлось столкнуться, когда он хотел вернуть графа де Лас-Каза в Лонгвуд, как выяснилось, не были результатом поступков губернатора, то возбужденное состояние императора утихло, и он смирился с разлукой, о чем свидетельствуют его последние слова, намеренно обращенные к графу де Лас-Казу. К печали о потере друга присовокупился гнев, вызванный грубыми действиями губернатора в отношении одного из его офицеров. В ту минуту, когда император узнал о причине ареста графа де Лас-Каза, он заявил гофмаршалу: «Эта акция такой дикой жестокости, что он никогда не посмеет ее осуществить: он побоится возможных последствий этой акции, с которыми будет иметь дело в Европе».

Развитие событий полностью доказало правоту императора. Губернатор разрешил графу де Лас-Казу вернуться в Лонгвуд. Если граф и не вернулся, то это случилось потому, что он считал, что будет более полезен императору в Европе, чем если останется вместе с ним. Императору доставляли громадное удовольствие беседы с графом де Лас-Казом; так как он любил предаваться воспоминаниям, то он перебирал в памяти события восхитительного светского общения, которые в дни его юности, как он говорил, вносили столько очарования в беседы, проводимые у горящего камина.

Таков был конец 1816 года. Можно было подумать, что после всех только что случившихся событий в последующие годы нам не придется подвергаться столь тяжким испытаниям. Но слова императора графу де Монтолону — когда в предыдущем апреле было необходимо подписать обязательство оставаться на острове Святой Елены все то время, пока император будет находиться там в неволе, — судя по всему, должны были стать вещими: «Если это будет продолжаться долго, то англичанам, возможно, придется охранять только нас двоих».

Глава семнадцатая

Время печали — Ссоры между губернатором и О’Мира — Рукопись острова Святой Елены — Болезнь императора — Усиление напряженности

1 января 1817 года для всех нас ознаменовался как день печали; а ведь было время, когда в этот день послы всех держав наносили визит в императорский дворец, чтобы от имени своих властелинов выразить их чувства дружбы в адрес императора, а позади них придворные плотной толпой заполняли обширные гостиные залы дворца Тюильри. Сегодня ему, вынужденному искать тень под покровом шатра, возведенного около его дома, не наносили визиты послы и придворные. В этот день он был лишен нежности очаровательной супруги, которую он любил, и сына, на которого возлагал все свои надежды. Он принимал лишь новогодние поздравления и пожелания — пусть несбыточные, но зато от всего сердца и от всей души — от своих товарищей по неволе.

Как и в прошлом году, император хотел, чтобы на обед к нему для получения подарков были приведены дети. Своими играми и счастливой беззаботностью, свойственной ее возрасту, детвора смогла отвлечь его от мучительных размышлений и вызвать улыбку на его устах. Император послал ко мне Сен-Дени, чтобы я подобрал различные подарки и их родителям. По поручению императора я передал Сен-Дени набор китайских шашек, который император вручил графу Бертрану; подзорная труба, которая недавно была прислана сестрой императора, королевой Неаполитанской, была предложена генералу Гурго, а серебряный дорожный саквояж, с которым император не расставался в Египте, достался графу де Монтолону. Графини Бертран и де Монтолон получили по блюду из прекрасного севрского сервиза. Блюдо, подаренное графине Бертран, изображало переход французских войск через Дунай по мостам, возведенным гофмаршалом[271]. Блюдо, подаренное графине де Монтолон, изображало сражение, во время которого особенно отличился ее супруг. Я думаю, что это было сражение при Аустерлице[272].

Утром этого дня император принял поздравления от графа де Монтолона; когда тот спросил императора, в какое время он будет принимать остальных приближенных ему лиц с их поздравлениями, то император ответил: «Я нахожусь в гробнице, у меня не лежит сердце к проведению семейного праздника». Тем не менее в тот вечер он лег спать, чувствуя себя счастливым от того, что смог принести радость тем, кто был вокруг него в этот праздничный день.

Отъезд графа де Лас-Каза должен был повлиять на изменения в привычках императора. Рабочая нагрузка, которая ранее распределялась между его четырьмя офицерами, теперь была разделена между тремя: этим господам были выделены их рабочие часы, и вскоре жизнь вошла в свое обычное русло. Император продолжал свои беседы по вечерам, когда ложился в постель. Обычно на эти беседы приглашались только генерал Гурго и граф де Монтолон. Гофмаршал, хотя он жил в пределах территории Лонгвуда, был размещен в доме за крепостным рвом в том месте, где строилась новая резиденция для императора. В 6 часов вечера живая цепь из часовых отделяла его от нас, и если император вызывал его к себе в этот час, то он мог направиться к императору только в сопровождении английского солдата. Поэтому император проводил вечера в своей спальной комнате исключительно в обществе двух генералов, которые жили в Лонгвуде; и если случалось так, что император, укладываясь спать, отпускал и того и другого генерала, то тогда наступала моя очередь. Император обычно просил меня взять книгу, которую он читал в эти дни, и предлагал мне продолжать читать ему вслух. Бывало и так, что генералы вызывались к императору и ночью для работы, но в те дни это было редко, так как император не хотел беспокоить их. Ему больше нравилось говорить им, когда он видел их на следующее утро: «Я напряженно работал ночью; а вы, мои ленивые друзья, чем вы занимались в это время?» Могу в данный момент заявить, не опасаясь возражений, что на этой жалкой скале император всегда демонстрировал величайшую уравновешенность характера и, благодаря присущей ему энергии, знал, как оказать поддержку другим.

Объятый чувством подозрительности, губернатор терпеть не мог, если дежурный офицер, оставаясь на посту более двадцати четырех часов, ни разу, даже на мгновение, не видел императора[273].

Если же дежурный офицер не делал этого, то губернатор, охваченный беспокойством, приезжал в Лонгвуд к дому графа де Монтолона с инструкциями в руках, требуя встречи с графом. Граф де Монтолон обычно успокаивал его, убеждая в ложности его преувеличенных страхов, и не ставил императора в известность об этих безобразных сценах. Если бы императору сообщили о них, то он бы оставался дома, чтобы выяснить, каким образом Лоу зайдет слишком далеко в своей наглости, попытавшись переступить порог резиденции императора. Так как апартаменты императора находились на цокольном этаже, то дежурный офицер, не приближаясь к окнам здания и не беспокоя кого-либо своей слежкой, мог во время обхода вокруг здания резиденции заметить императора в одной из занимаемых им комнат.

Со времени вступления в силу новых инструкций император более не встречался с кем-либо из иностранцев, за исключением адмирала и г-на Балькума. Д-р О’Мира был единственным человеком в Лонгвуде, который мог информировать императора о том, что происходит на острове, и мог сообщать о только что полученных новостях из Европы. Важность общения с ним значительно возросла для императора, и доступ доктора в императорские апартаменты таким образом был сильно облегчен. Доктор очень сожалел, как он об этом сказал мне, о решении императора не принимать иностранцев, имевших на это разрешение губернатора. Тем самым император лишил себя возможности как-то отвлечься и к тому же дать знать в Европе, через посредничество тех лиц, кто мог бы посетить его, о плохом состоянии здания, в котором он размещен, в то время как губернатор проживал в роскошном особняке. Подобное сравнение было настоящим скандалом для иностранцев, и оно стало причиной того, что британское правительство устроило настоящую шумиху в газетах по поводу деревянного дворца, отправленного на борту корабля из Лондона на остров Святой Елены[274].

Губернатор был хорошо осведомлен о действиях д-ра О’Мира, считая, что они идут вразрез с мерами по изоляции императора. Сэр Хадсон Лоу не верил бюллетеням доктора о состоянии здоровья императора; он упрекал доктора за то, что тот выражает слишком большую готовность выполнять мелкие поручения французов в городе. Доктор еще раньше говорил мне, что он чувствовал себя так, словно находится между молотом и наковальней; с одной стороны, доверие, которое он вызывал у императора, а с другой стороны, желание губернатора, выраженное им в личной беседе, пойти на сближение с Лонгвудом, превратило доктора в некоего посыльного между «Колониальным домом» и Лонгвудом. В зависимости от важности проблем, возникавших между губернатором и Лонгвудом, их обсуждение принимало более или менее острый характер и в конце концов привело к высылке доктора из Лонгвуда.

Генерал Гурго, чаще остальных совершавший прогулки верхом на коне, обычно встречал жителей острова или офицеров из местного гарнизона. Его всегда с большим интересом расспрашивали об императоре. Среди уполномоченных представителей держав генерал Гурго чаще других встречал графа Бальмэна, представлявшего Россию. Хотя он ухаживал за молодой дочерью Лоу, рожденной от первого брака, он не скрывал от генерала Гурго, что содержание императора под арестом на острове Святой Елены не соответствовало тому, что имели в виду союзнические державы: они действительно предоставили Англии право осуществлять условия договора от 2 августа 1815 года, но это считалось бесчеловечным, когда императора приковали к этой скале, заставив пребывать в местности, слишком маленькой для того, чтобы заниматься физическими упражнениями, необходимыми для его здоровья. Граф Бальмэн и его коллеги были озабочены тем, о чем они узнали, и маркиз Моншеню выразил протест против подобного положения дел; вследствие этого появилась надежда, что будут восстановлены прежние границы передвижения французов по острову. Когда эти слова были переданы императору, то он воспринял их с удовлетворением, для него было важно, что на острове есть люди, занимающие видное положение, которые осуждают губернатора за его методы исполнения полученных им инструкций.

Граф де Монтолон также возвращался с новостями со своих прогулок. Так как он совершал меньше конных прогулок, то был чаще с императором, с которым все больше сближался. В дополнение к его рабочим часам он отвечал за переписку с губернатором, которую сэр Хадсон Лоу сделал весьма напряженной. Поэтому она для графа де Монтолона стала настоящим занятием и источником продолжительных бесед между ним и императором. Что же касается гофмаршала, о котором император говорил: «Мы должны любить наших друзей даже со всеми их недостатками», — то он был другом по зову сердца; несмотря на нерешительность графа Бертрана в некоторых случаях, чувство дружбы у императора было к нему неизменным. Император знал, что он был человеком, способным дать хороший совет, и он знал, что может положиться на него; он был преданным императору, неспособным свернуть с пути, продиктованного долгом и честью. Граф Бертран был богатым человеком, имевшим большую семью, о которой он неустанно заботился. Он не был так близок к императору, как его два товарища, но дня не проходило, чтобы он не навестил императора, проводя с ним по нескольку часов, всегда готовый быть в его распоряжении.

Отъезд графа де Лас-Каза привел к тому, что граф де Монтолон и генерал Гурго сблизились друг с другом. Их небольшие разногласия прекратились, по крайней мере внешне, благодаря их общему желанию предоставить императору возможность отвлечься от печальных дум. Время проходило в дружеских беседах, работе, а также конных прогулках императора вместе с гофмаршалом и генералом Гурго или поездках с дамами в карете.

Императору передали замечание губернатора по поводу мнения уполномоченных представителей держав об условиях жизни императора, которое заключалось в следующем: «Я намерен обеспечить ему возможность совершать конные прогулки: я не хочу, чтобы он умер от приступа, что поставило бы меня и мое правительство в неловкое положение. Я бы предпочел, чтобы он умер от затяжной болезни, которую наши доктора могут легко подтвердить как естественную. Приступ вызовет слишком много пересудов. Генерал Бонапарт не может свободно разъезжать по всему острову; если бы это была только проблема его безопасности, то достаточно было бы просто представителя Восточно-Индийской компании, чтобы содержать его на острове Святой Елены. Он должен считать, что ему крупно повезло, когда мое правительство направило для его охраны такого человека, как я. В противном случае его бы держали в оковах, чтобы научить, как следует вести себя».

«В этом случае, — заявил император д-ру О’Мира, который рассказал ему об этой тираде губернатора, — абсолютно ясно, что если инструкции, данные г-ну Лоу, не содержат письменного указания убить меня, то устный приказ ему был дан; ибо если кому-то хочется, чтобы человек умер таинственным образом, то первое, что необходимо сделать, так это изолировать его от любого контакта с обществом, окружить тайной, чтобы после того, как мир привыкнет к тому, что о нем ничего не слышно, и забудет о нем, без помех терзать его и сделать так, чтобы он исчез».

Император стремился работой и чтением утихомирить возбудимость своей натуры, которую, помимо его воли, вызывали подобные беседы. Если в поле зрения оказывался корабль, входивший в гавань, император с нетерпением ожидал возвращения д-ра О’Мира, чтобы разузнать, откуда прибыл корабль и что было на его борту. Среди присланных ему брошюр была одна, озаглавленная таким образом: «Тайные возлюбленные Бонапарта». Император быстро просмотрел ее и, рассмеявшись, швырнул на ковер, сказав: «Какого Геркулеса они сделали из меня! Нет ни одной строчки правды». Его внимание привлекла работа Миота о Египетской кампании. То, что было сказано в этой книге об отправлении больных чумой в Яффе, опровергается в рассказе о Египетской кампании, который император продиктовал гофмаршалу. Тем не менее, прочитав эту книгу, император в пылу раздражения назвал ее автора «негодяем». Гоулдсмит за свою «Тайную историю кабинета Наполеона Бонапарта и двора Сен-Клу»[275] удостоился такого же ярлыка: «Все это нагромождение подлости является результатом работы вражеского пера, но в нем есть доля правды. Это — неплохая книга».

Император, не отличавшийся крепким здоровьем, страдал также и от дизентерии. Ее симптомы, принявшие достаточно серьезный характер, напугали нас, но вскоре они исчезли. В связи с этим император заявил д-ру О’Мира: «Если бы я принял ваше лекарство, то я бы уже погиб. Мой куриный бульон и то, что я придерживался поста, — вот что спасло меня».

Адмирал Малькольм не оставил надежды примирить императора с сэром Хадсоном Лоу; д-р О’Мира в беседах с адмиралом дал ему понять, что это вполне возможно. И якобы губернатор на самом деле пытался сделать первый шаг к примирению и послал для личного пользования «генералу Бонапарту» небольшой ящик с бурбонским кофе самого высшего качества. Губернатор просил императора принять этот подарок, зная о его жалобах в отношении поставщика. Киприани и я считали, что император откажется от подарка, но мы были очень удивлены, когда граф де Монтолон распорядился отправить кофе в нашу кладовую.

Вслед за этим в Лонгвуд приехал адмирал, пытаясь всеми возможными средствами открыть дверь для сэра Хадсона Лоу, которая уже давно была для него закрыта. Адмирал заверил императора, что желание губернатора примириться с ним, судя по всему, было искренним; «Ну что ж, — заявил император, — скажите ему, чтобы он восстановил положение вещей, как это было в дни адмирала Кокбэрна, и тогда все будет забыто. Я уже раньше через вас сообщал ему об этом, но мое предложение не привело ни к какому результату, так же будет и на этот раз».

От д-ра О’Мира император узнал о том, что губернатор обеспокоен возможной реакцией, которая последует в Европе на письмо императора графу де Лас-Казу; губернатор был занят подготовкой заметок с примечаниями, отвечающими на критику его персоны в письме императора графу де Лас-Казу.

17 января 1817 года к императору явился гофмаршал, объявивший, что графиня Бертран родила мальчика (Артура Бертрана). Когда позднее в этот же день император отправился навестить роженицу, графиня показала ему новорожденного со словами: «Сир, перед вами находится француз, который прибыл в Лонгвуд, не спросив разрешения на это у губернатора».

«И при том замечательный и пышущий здоровьем француз», — ответил засмеявшийся император. Строгие инструкции, касавшиеся ночных посещений Лонгвуда, задержали приезд акушерки на четыре часа.

Губернатор, который, казалось, был склонен к примирению, приехал к гофмаршалу, чтобы поговорить с ним об изменениях в инструкциях, которые бы сделали жизнь «генерала Бонапарта» на острове Святой Елены более терпимой. Он даже намекнул о том, чтобы предоставить императору возможность свободно разъезжать по всему острову с принятием определенных мер, отличных от практикуемой до сих пор слежки. Император больше верил в двуличие этого человека, чем в возможность возвращения доброго отношения к своей персоне, и он не ошибся. Губернатор хотел, чтобы его добрым намерениям предшествовал некий меморандум, оправдывавший его действия; целью меморандума было показать, что вся вина лежала на Лонгвуде, а не на его совести. Император отверг это оправдание поступков губернатора, основанное на том положении, что если до настоящего времени и имели место недоразумения между губернатором и Лонгвудом, то вся вина за это лежала на окружении императора. Бумага с текстом меморандума была брошена в огонь камина, положение вещей осталось прежним и система изоляции продолжала действовать. Не думаю, что ошибусь, если скажу, что со времени введения в практику этой системы единственными иностранцами, которых принимал император, были адмирал и его супруга, капитан Манзель, генерал Бингем, два капитана с кораблей «Ньюкасл» и «Юридис», представленные императору адмиралом, и г-н Балькум со своей семьей[276]. Все эти люди жили на острове, и губернатор не мог помешать их визитам к императору, которые, правда, были довольно редкими. Поэтому, чтобы найти возможность для развлечения, император был вынужден выискивать собственные ресурсы, а также пользоваться для этого услугами своих друзей.

Император всегда с нетерпением ждал прибытия корабля из Европы. Когда д-р О’Мира пришел к нему, чтобы объявить о том, что в гавани Джеймстауна только что бросил якорь корабль «Адольфус», император попросил его отправиться в город. Возвратившись в полдень, д-р О’Мира принес с собой небольшую брошюру, написанную д-ром Уорденом[277], и еще одну, опубликованную Сантини; обе брошюры, как можно было представить, были присланы, минуя губернатора. Продажа столового серебра вызвала большой отклик в Англии. В тот вечер император получил газеты и письма. В газетах сообщалось о продолжительной аудиенции, которую принц-регент дал адмиралу Кокбэрну по его прибытии в Лондон. Император получил письма от членов императорской семьи; все они, узнав о лишениях, которым подвергался император, и о продаже столового серебра, чтобы покрыть его расходы, стремились передать остатки своих сбережений в его распоряжение, упрашивая его воспользоваться ими так, как если бы они были его собственными. Мадам Мер, уже находившаяся в почтенном возрасте, обратилась за разрешением приехать к нему и закончить свои дни рядом с ним; принцесса Полина, несмотря на плохое состояние здоровья, попросила о том же. Император, конечно, мог ожидать подобной преданности к нему со стороны своей семьи, предметом гордости которой он являлся; но в этих письмах было выражено столько сердечной доброты, столько души и столько преданности, что они не могли не тронуть его.

Д-р Уорден, врач на борту «Нортумберлэнда» был удостоен чести быть знакомым с императором во время плавания из Европы на остров Святой Елены. Он оставался в дружеских отношениях с д-ром О’Мира, был принят императором, когда на борту своего корабля покидал остров, и получил из рук графа де Лас-Каза заметки и информацию, которые он использовал при написании своей брошюры. Он направил брошюру д-ру О’Мира, использовав согласованный между ними канал связи с тем, чтобы д-р О’Мира смог показать брошюру императору. Император с большим интересом прочитал брошюру и хорошо отозвался о ней в беседе с д-ром О’Мира, но заметил при этом, что брошюра написана человеком, который краем уха слушал то, что говорили ему, и к тому же не все понял из сказанного. Эта брошюра стала причиной того, что император стал диктовать графу де Монтолону работу под названием «Письма с мыса Доброй Надежды»[278]. Эта брошюра, в которой была сделана попытка опровергнуть клевету об императоре, была тайно переправлена во Францию и уже там опубликована. Д-р О’Мира рассказал императору, что брошюра д-ра Уордена принесла его автору 50 000 франков. «Это вполне возможно, — ответил император, — англичане ничего обо мне не знают; все, связанное с островом Святой Елены и опубликованное непосредственным свидетелем и их соотечественником, вызывает у них любопытство; они жаждут узнать обо мне все подробности. Когда Балькум предложил Маршану 50 гиней за рисунок Лонгвуда, который тот только что закончил, он мог совершить выгодную спекулятивную сделку, если бы Маршан принял его предложение; он бы послал рисунок в Лондон, там бы опубликовал его и заработал на этом большую сумму денег. Все писаки готовы изобразить меня трусом: но потомки по достоинству оценят подобные грязные писания».

Что касается брошюры, которую опубликовал Сантини, то император сказал о ней следующее:

«Намерение явно хорошее, но в брошюре масса жалкой чепухи, смешанной с ложью! Где это меня когда-то видели, чтобы я подстреливал птиц для моего завтрака? Это же полнейшая глупость».

Император пришел к выводу, что работа «Рукопись со Святой Елены» написана рукой явно умного человека, но вместе с тем, перепутавшего даты событий, по срокам поставившего Йену после договора в Тильзите[279].

Очередной корабль, прибывший из Европы, дал императору возможность вновь отвлечься. Корабль привез газеты и, как я надеялся, письма; мои ожидания не оказались напрасными, так как я получил письмо. Когда я поделился с императором своей радостью, он спросил меня, что сообщается в письме и какой датой отмечено его отправление. Письмо было датировано 8 января, а получил я его 11 марта: мой отец написал мне, что Римского короля собираются отдать под присмотр некоего господина графа Дитрихштейна[280], который был назначен его наставником. Моя мать готовилась покинуть Вену и мои родители только что купили за 42 000 франков небольшую земельную собственность в Бургундии, принадлежавшую бывшему префекту Осера г-ну де Ла Бержери, который, как говорили, ранее заплатил за нее 100 000 франков. Мой отец добавил, что, как только моя мать вернется во Францию, он будет жить большую часть года затворником в своем новом поместье. Император высказался с похвалой о г-не де Ла Бержери[281], сказав, что он был хорошим администратором и человеком, обладавшим глубокими знаниями. «Эта часть земельной собственности, — добавил император, — должно быть, та самая, которая принадлежала бывшему епископу Осера и протянулась вдоль реки Ионн, поскольку тебе написали, что она находится в одном лье от города. Когда я был молодым, я останавливался там. Дом хороший и весь в густой тени деревьев. Я бы с удовольствием жил там. Я обзавелся бы лодкой и катался бы в ней по реке».

«Сир, — заметил я, — Ваше Величество не оставались бы в лодке слишком долго, так как течение реки отнесло бы ее прямо в Париж». Император улыбнулся, услыхав мое замечание, и сказал, что, возможно, я прав. К императору пришел гофмаршал, чтобы прочитать ему английские газеты; гофмаршал рассказал, что его отец прислал ему письмо, в котором обратился к нему с просьбой прислать сына гофмаршала, Наполеона, с тем чтобы тот мог серьезно начать свое образование. После того как император один вернулся в свои апартаменты, я рассказал ему о случае, только что происшедшем на острове Святой Елены. Император не поверил бы в реальность этого случая, если бы его достоверность не подтвердил на следующее утро д-р О’Мира.

Среди рабочих, посланных на строительство нового дома для императора, был один по имени Пин, мужчина высокого роста и физически очень сильный. Ему было дано конкретное задание руководить оклеиванием стен обоями и малярными работами в доме. Когда он покидал Лондон, то сказал своей жене, чтобы она последовала за ним с первым же кораблем, отплывающим на мыс Доброй Надежды; вскоре она именно так и поступила. Однако за время пути она забыла о цели своего путешествия; приплыв на мыс Доброй Надежды, она нашла, что прекрасно чувствует себя на борту корабля, и продолжила свое путешествие на остров Бурбон с капитаном корабля. На обратном пути в Европу корабль сделал остановку на острове Святой Елены. Там капитан корабля разыскал мужа этой дамы, рассказал ему о злоключениях его супруги и предложил ему сделку, в соответствии с которой — в обмен на сумму в 6000 франков — г-жа Пин стала бы принадлежать капитану корабля. Торг состоялся, деньги были выплачены, и участники сделки, включая бывшую жену г-на Пина, уселись за стол, чтобы отпраздновать событие. И — странная вещь, заметил я, смеясь, императору — бывший муж горько расплакался, когда рассказывал мне об этом происшествии. «Его слезы, — сказал император, — были, конечно, результатом вина, но почему же военные или гражданские власти не воспротивились подобной скандальной сделке?» Доктор объяснил, что в старой Англии действовал закон, позволявший мужу продавать свою жену. Этот закон потерял свою силу, но не был отменен; именно в соответствии с условиями этого закона и состоялась упомянутая сделка.

Я сообщил доктору, что ноги императора, как мне показалось, выглядят отекшими вокруг лодыжек. Император показал эти места на ногах: отеки были заметными, к тому же у него возобновились приступы дизентерии, хотя и не очень сильные. Д-р О’Мира хотел прописать ему лекарство, но император наотрез отказался от любого медицинского средства. Тогда доктор посоветовал ему упражнения для ног. «Но, — возразил император, — где вы предлагаете мне заняться этими упражнениями, если мой палач лишил меня любой возможности делать это?» Время от времени императора лихорадило, что заставляло его ложиться в постель. Лихорадочное состояние императора прекращалось, когда он начинал потеть. У него часто стали появляться боли в животе, но они обычно прекращались, когда к больному месту прикладывали нагретое полотенце. Губернатору было известно обо всем этом, и, хотя он знал, что отсутствие физических упражнений пагубно сказывалось на состоянии здоровья императора, он ничего не менял, продолжая придерживаться системы изоляции императора, которую он считал даже недостаточной. Лишь один человек мешал ему установить вокруг Лонгвуда атмосферу абсолютной тайны: это был д-р О’Мира.

В городе распространялись слухи о серьезной болезни императора. Уполномоченные представители держав, обеспокоенные этими слухами, попросили сэра Хадсона Лоу, чтобы их ознакомили с отчетами о состоянии здоровья императора: в данных им инструкциях содержались рекомендации о том, чтобы их держали в курсе дела относительно здоровья пленника. Их инструкции также предусматривали необходимость принятия мер безопасности, но не до такой степени, чтобы лишать императора физических упражнений, важных для его здоровья. Вся эта обеспокоенность, высказываемая представителями держав по поводу здоровья императора, включая даже заявления в резкой форме со стороны маркиза де Моншеню, поставила губернатора в затруднительное положение. Он заявил представителям держав, что сообщения об ухудшении здоровья императора ложные и он намерен разыскать их автора.

Губернатор приехал в Лонгвуд, распорядился, чтобы о его приезде уведомили гофмаршала, и сказал ему, что хотя д-р О’Мира сообщил в своем бюллетене о том, что «генерал Бонапарт» болен, но на самом деле он здоров, а по всему городу распространились слухи о его мнимой болезни. Все пытаются обмануть его, и он не желает более, чтобы его кто-либо обманывал. Правительство направило на остров очень хорошего врача, д-ра Бакстера, чтобы заботиться о здоровье генерала; если он болен, то его должен лечить этот врач. Гофмаршал решительным тоном ответил губернатору: он был поражен тем, что губернатор выразил сомнения по поводу состояния здоровья императора, поскольку очевидность болезни была заметна даже для дежурного офицера, когда тот лично был свидетелем физического состояния императора и мог об этом доложить губернатору. Что же касается желания заставить императора воспользоваться услугами другого врача, а не собственного, то император никогда не даст на это своего согласия. Гофмаршал добавил, что губернатору неуместно обращаться с этим монархом так, как это делает он.

Император одобрил поведение гофмаршала и продиктовал графу де Монтолону ряд замечаний в ответ на речь лорда Батхерста в парламенте Англии[282]. Эти замечания к речи лорда Батхерста, в случае их доведения до сведения губернатора, должны были бы подтолкнуть его к тому, чтобы восстановить приблизительно то положение условий проживания императора на острове, каким оно было во время адмирала Кокбэрна. Текст речи лорда Батхерста еще не был официально направлен в Лонгвуд, но у императора он уже имелся благодаря генералу Гурго, встретившемуся с генералом Бингемом. Император заявил в связи с этой речью: «Он — жалкий писака, отступающий сразу же, как только встречает твердый отпор». Уполномоченные представители держав прониклись беспокойством по поводу состояния здоровья императора, о котором сообщил им генерал Гурго, часто встречавший то одного, то другого из них во время своих конных прогулок: он не только рассказывал им о печальном состоянии здоровья императора, но и добавлял при этом, что не может понять, каким образом они, занимая такое высокое положение представителей великих держав, могут относиться безразлично ко всему тому, что творится в Лонгвуде, когда их присутствие на острове Святой Елены требует, чтобы они содействовали обращению с ним надлежащим образом.

Император лечился от своих недомоганий с помощью тех же средств, которые помогали ему и раньше: постоянное пребывание в своей комнате, соблюдение поста и куриный бульон. Так, например, он говорил генералу Гурго, который во второй раз стал жертвой довольно сильного приступа дизентерии: «Не позволяйте им отравлять вас: эти британцы применяют медицинские средства, которые впору разве что для лошадей и скорее усугубляют болезнь, нежели успешно борются с ней». И, словно куриный бульон являлся панацеей, он рекомендовал его для излечения генерала. Однако генерал не последовал совету императора, так как симптомы его болезни требовали безотлагательных и эффективных средств лечения; он стал принимать рекомендуемые ему лекарства, и ему стало лучше. Через восемь — десять дней началось его выздоровление, и он вернулся к своему обычному распорядку дня, хотя и испытывал большие затруднения в работе кишечника.

10 апреля в гавань острова Святой Елены прибыла китайская флотилия. Для жителей острова наступило время празднеств; они смогли закупить необходимые для себя вещи и продавать командам кораблей, стоявших в гавани, свои товары и овощи по очень высокой цене. Во время своего краткого пребывания офицеры и пассажиры кораблей флотилии оставили на острове немало денег и помогли Джеймстауну добиться необычной торговой активности.

С одним из этих кораблей императору прислали подарок, который мог быть назван долгом благодарности. Вручить подарок императору попросили г-на Маннеринга, выдающегося ученого, занимавшегося во время своих путешествий исследованиями в области гуманитарных наук. К подарку было приложено письмо от уважаемого г-на Эльфинстоуна, который этим подарком хотел выразить свою благодарность человеку, оказавшему накануне битвы при Ватерлоо на поле сражения помощь серьезно раненному брату г-на Эльфинстоуна. Подарок состоял из великолепного шахматного набора из слоновой кости, несколько больше обычного размера, двух больших и красивых корзинок ажурной работы и изысканной корзинки из слоновой кости, наполненной перламутровыми сувенирами. Все эти вещи были образцами замечательной работы: на каждом предмете можно было увидеть увенчанный короной герб и букву «Н», также увенчанную императорской короной. Когда г-н Маннеринг прибыл на остров Святой Елены, он строго последовал инструкциями; он вручил подарок г-на Эльфинстоуна губернатору с тем, чтобы этот подарок был затем отправлен в Лонгвуд. Губернатор не знал, что ему делать с этим подарком, присланным пленнику острова Святой Елены; подарок поступил к нему, минуя обычные каналы и был отмечен императорскими символами, которые его правительство не желало признавать. Губернатора мучило сомнение, стоит ли передавать подарок по назначению или отослать его в Европу с тем, чтобы он был возвращен обратно на остров Святой Елены. Однако, поняв, что он будет выглядеть смешным в глазах своих министров, если решится на второй вариант, он месяц спустя все же отправил подарок в Лонгвуд.

Акт проявления гуманности, благодаря которому император заслужил этот подарок, был для него весьма обычным: он никогда не проходил по следам только что закончившегося сражения без сопровождения личного хирурга, оказывавшего посильную врачебную помощь французским воинам и вражеским офицерам и солдатам; и часто серебряная винная фляжка, которую носили сопровождавшие императора Рустам или Сен-Дени для утоления его жажды, использовалась им, чтобы придать силу тем, кто был истощен на поле брани. Брат г-на Эльфинстоуна, получивший серьезное ранение накануне битвы при Ватерлоо, находился почти в безнадежном состоянии, когда император, проходивший мимо него, выслал к нему своего хирурга, чтобы оказать раненному всю необходимую помощь. Император решил передать все эти подарки г-на Эльфинстоуна императрице Марии Луизе и Римскому королю. Графине де Монтолон, когда она покидала остров Святой Елены, было поручено по прибытии в Европу передать эти подарки по назначению.

В это же время на остров прибыл из Англии корабль «Бэеринг». Командир корабельной артиллерии взял на себя труд передать императору мраморный бюст Римского короля работы скульптора из Ливорно, который к своей посылке приложил письмо. Как только корабль бросил якорь в гавани Джеймстауна, императора немедленно информировали об этой посылке, но прошло восемь дней, а бюст так и не был доставлен в Лонгвуд. Губернатор с этим бюстом оказался в затруднительном положении, но его начальник штаба сэр Томас Рид, чтобы решить проблему, предложил просто выбросить бюст в море. Предложение сэра Томаса Рида было отвергнуто, но как можно было удивляться этому предложению, если ранее, обсуждая возникшую проблему во взаимоотношениях с Лонгвудом, тот же самый высокопоставленный офицер заявил, имея в виду императора: «Если бы я был губернатором, я бы как следует проучил эту французскую собаку; я бы изолировал его от всех его друзей, стоящих не больше, чем он сам, а затем отобрал у него все его книги! Он всего лишь жалкий изгой; я бы обращался с ним так, как положено вести себя с изгоями, и, ей-богу, избавившись от него, мы бы оказали французскому королю великую услугу!» Этот приступ вспыльчивости со стороны сэра Томаса Рида был вызван отказом императора принять сэра Томаса Стрейнджа, одного из верховных судей Калькутты, который через губернатора попросил удостоиться чести быть принятым императором. На эту просьбу император ответил: «Люди, сошедшие в могилу, не принимают визиты. Бертран, сделайте так, чтобы судья услыхал мой ответ».

Не было ли странным то, что, хотя император заявил, что не намерен принимать никаких визитеров, если они не будут представлены графом Бертраном, губернатор тем не менее сам хотел привезти в Лонгвуд одного из них? Гнев Хадсона Лоу был немалым, но ярость его начальника штаба перешла все границы.

Губернатор, оставив все свои сомнения, приехал к гофмаршалу и сообщил ему о том, что мраморный бюст сына генерала Бонапарта доставлен на борту корабля «Бэеринг», но сам бюст является результатом посредственной работы скульптора из Ливорно. В сопроводительном письме скульптор признал, что ему заплатили за проделанную работу, но вверяет себя щедрости генерала Бонапарта. Все это дело с бюстом произвело на губернатора впечатление явной финансовой спекуляции, а сумма в 100 луидоров (2000 франков), которую скульптор назначил в качестве ожидаемой компенсации, показалась ему чрезмерным и неприемлемым требованием. Гофмаршал ответил губернатору, что этот вопрос может решить лишь один император, для которого видеть черты любимого сына, чего он был лишен на протяжении стольких лет, было бы бесценным даром; поэтому гофмаршал настоятельно потребовал от губернатора прислать бюст в этот же день. На следующий день бюст Римского короля был доставлен в Лонгвуд. Бюст из белого мрамора оказался прекрасно выполнен, на нем можно было прочитать надписи: Наполеон, Франсуа, Шарль, Жозеф. Сам бюст украшал большой крест ордена Почетного Легиона. Когда император получил бюст, он долго стоял перед ним: «Как это может быть, — заявил император, — чтобы на этом острове нашелся человек, настолько жестокий, чтобы приказать бросить этот бюст в океан? Конечно, он — не отец. Для меня этот бюст стоит больше, чем миллион. Поставьте его на стол в гостиной, чтобы я мог видеть его каждый день». Гофмаршал написал следующее письмо командиру корабельной артиллерии «Бэеринга»:

Задержка с пересылкой всех этих предметов вызвала у императора чувство возмущения по поводу того, что он называл двуличием губернатора и его недоброжелательностью. Он дал указание графу Бертрану написать следующее письмо:

Ответ от губернатора на это письмо не заставил себя долго ждать:

Глава восемнадцатая

Адмирал Плэмпин — Скука — Сады Лонгвуда

С корабля, прибывшего из Китая 5 июня, сообщили, что лорд Амхерст, британский посол в Китае, вскоре предполагает прибыть на остров Св. Елены. На этом корабле находился г-н Маннеринг, тот самый человек, который посетил Тибет и видел далай-ламу. Д-р О’Мира разговаривал с г-ном Маннерингом в городе и сообщил императору о желании этого ученого быть представленным ему. Императору очень хотелось побеседовать с этим путешественником, но, не желая ничего менять в принятом им решении не принимать посетителей, он собирался лишить себя и этого развлечения. Однако гофмаршал высказал идею принять г-на Маннеринга у себя дома, куда император мог бы зайти якобы случайно. Император согласился с этим предложением и побеседовал со знаменитым ученым. Г-н Маннеринг рассказал, что далай-лама оказался не по годам развитым ребенком, которому, когда его видел ученый, было около семи лет. Большая часть его доходов представляла собой пожертвования верующих и монархов из близлежащих стран мира. Ни он, ни его священники не могли жениться. Согласно их утверждениям, они могли, благодаря благоприятному расположению знаков зодиака, определить, когда дух переходит из тела одного человека в тело другого. Если император остался удовлетворенным некоторыми ответами на его вопросы относительно административных и топографических аспектов стран Дальнего Востока, то он был менее доволен ответами по проблеме религии. Г-н Маннеринг воспользовался возможностью встречи с императором, чтобы напомнить ему, что он был пленником во Франции после разрыва Амьенского договора, но как только выяснилось, что он путешествовал по стране, исследуя проблемы в области гуманитарных и общественных наук, так сразу же был отдан приказ о его освобождении.

Когда лорд Амхерст прибыл на остров Святой Елены в конце июня, он попросил разрешения быть принятым императором; миссия, с которой этого посла направило его правительство в Китай, не увенчалась успехом, поскольку посол не следовал церемониалу подобострастия, принятому в этой стране[283]. Император узнал об этом инциденте из британских газет и высказал порицание в адрес посла за то, что тот не подчинился условиям церемониала, отметив в связи с этим, что посол не являлся монархом, вне зависимости от того, какой дипломатической линией он руководствуется; король никогда не считал себя равным послу другого короля, и последний имел право только на те привилегии, что и высокопоставленные сановники в этом государстве. Отказываясь следовать церемониалу подобострастия, посол утрачивал все те привилегии, на которые он мог претендовать с учетом его миссии.

Лорд Амхерст удостоился аудиенции у императора, в которой было отказано сэру Хадсону Лоу, когда тот прибыл на остров. Генералы Монтолон и Гурго оставались в прихожей (которая использовалась в качестве комнаты для обслуживания в подобных случаях) со свитой посла, пока гофмаршал сопровождал лорда Амхерста в гостиную, где находился император. Гофмаршал присутствовал при беседе. Сен-Дени и Новерраз оставались у дверей гостиной и веранды. Если император, принимая лорда Амхерста и его офицеров, проявил особое внимание к нему и к его свите, то они, в свою очередь, вели себя во время беседы в равной степени уважительно и любезно.

Император был удовлетворен результатом аудиенции, которую он только что дал. Он нашел в лорде Амхерсте столь же остроумного, сколь и обладавшего обширными знаниями человека. Когда посол предложил свои услуги для выполнения примирительной миссии с Хадсоном Лоу, император тут же прервал его и сказал все, что он думает об этом человеке. Лорд Амхерст обещал ничего не скрывать от принца-регента и вежливо предложил вмешаться в осуществляемую Хадсоном Лоу деятельность. «Это было бы бесполезно, — ответил император, вновь прервав лорда, — характеру этого человека присущи склонность к преступлению и ненависть ко мне; ему нужно пытать меня. Он подобен тигру, запускающему когти в свою жертву, от продления агонии которой он получает удовольствие. Сообщите принцу-регенту, расскажите парламенту, одним из ведущих членов которого вы являетесь, что я жду как блага, когда топор палача положит конец насилиям моего тюремщика!» Император во время этой аудиенции держал свою шляпу под мышкой; можно было заметить, что на шляпе отсутствует кокарда, так как за несколько дней до этого император распорядился, чтобы я снял со шляпы кокарду и куда-нибудь спрятал ее.

Императору предстояло смириться с потерей, которую он тем более остро ощущал, поскольку она была невосполнимой. Адмирал Малькольм, которому очень хотелось способствовать тому, чтобы положение императора на этой жалкой скале было более сносным, и который осуждал чрезмерную суровость инструкций, собирался покинуть остров Святой Елены. Он часто предлагал свои услуги, чтобы добиться примирения между Хадсоном Лоу и императором, но его попытки так и не увенчались успехом. Он приехал в Лонгвуд, чтобы представить императору своего преемника, адмирала Плэмпина[284], который прибыл на борту корабля «Завоеватель». Через несколько дней генерал Бингем попросил императора разрешить офицерам 53-го полка, покидающего остров Святой Елены, прийти к императору и попрощаться с ним. Этот полк сменил 66-й полк.

2 июля адмирал Малькольм прибыл, чтобы представить императору своего преемника адмирала Плэмпина. Император узнал от д-ра О’Мира, что на борту «Завоевателя» находится сын сэра Роберта Вильсона; он попросил адмирала привести его с собой, так как был рад увидеть сына человека, который спас жизнь одному из его лучших друзей. Но аудиенция не была продолжительной; она стала предвестником будущих плохих отношений между императором и новым адмиралом, который был вежлив, холоден и явно не питал расположения к императору.

12 июля император принял офицеров 53-го полка. Войдя в гостиную, офицеры образовали полукруг, и император поговорил с каждым из них, спрашивая: в скольких кампаниях они принимали участие, сколько у них было ранений? «Я всегда с большим удовольствием буду узнавать о будущих успехах 53-го полка, который достоин самой высокой похвалы». Капитан Попплтон, дежурный офицер при Лонгвуде, всегда знавший, как совмещать свои обязанности с умением оказывать внимание и уважение к человеку, испытывавшему невзгоды, был удостоен особых знаков личной благосклонности со стороны императора. Офицеры 53-го полка выражали сожаление по поводу того, что покидают остров Святой Елены, оставляя императора на этом заброшенном куске земли. Наш обслуживающий персонал пользовался услугами некоторых английских солдат 53-го полка. Они сказали нам, что полк хотел бы иметь возможность забрать с собой Наполеона, чтобы он жил в каком-нибудь красивом замке в Англии. Их чувства нас не удивили; офицеры и солдаты полка всегда оказывали внимание и заботу по отношению к императору. Те английские солдаты, кто помогал нам по хозяйству, получили вознаграждение. Их заменили китайцы.

Генерал Гурго, не соблюдая постельного режима, постоянно страдал от сильной кишечной слабости, которая не покидала его, и, как всякое желудочное заболевание, оно заставляло пребывать в плохом настроении. Император стремился помочь ему бороться с недугом, загружая его работой и отвлекая беседами, напоминая во время них генералу о его доблестном поведении на полях сражений и о той славе, которую он там заслужил. Император, полагая, что генерал может быть озабочен своим будущим, однажды навестил его, когда он был вынужден из-за болезни находиться в постели, и по-отечески поговорил с ним о его жизненных перспективах. Генерал был озабочен делами своей матери, которую он нежно любил. Час спустя генерал получил в незапечатанном конверте письмо, которое надлежало послать во Францию. Письмо содержало указание о выдаче пенсии в размере 12 000 франков г-же Гурго, эту пенсию можно было затем перевести на имя ее сына. Генерал Гурго был не единственным лицом, ставшим объектом необыкновенной щедрости императора. Генерал Монтолон был вынужден в спешке покинуть Францию; император, узнавший окольным путем о некоторых финансовых затруднениях, которые испытывал генерал во Франции, немедленно выделил в его распоряжение определенную сумму денег.

Среди лиц, которые покидали остров, генерал Гурго нашел тех, кто согласился переправить письмо императора принцу Евгению, вместе с пенсионным сертификатом на сумму в 12 000 франков, которую поручалось принцу передавать г-же Гурго из фондов императора.

Император, узнавший, что генералу удалось найти среди людей 53-го полка тех, кто мог безопасно переправить письмо в Европу, продиктовал генералу следующее письмо в адрес принца Евгения, находившегося в Мюнхене:

Подписав это письмо, император собственноручно добавил:

Офицеры 66-го полка обратились с просьбой оказать им честь быть представленными императору. Эта просьба была удовлетворена; представление офицеров императору прошло в соответствии с той же церемонией, что и во время приема императором офицеров 53-го полка. Гофмаршал ввел их в гостиную, а генерал Бингем представил их императору. После аудиенции император пригласил этого высокопоставленного офицера отобедать с ним. Когда генерал в свою очередь пригласил императора совершить с ним прогулку к коттеджу г-жи Бингем, император ответил, что он с удовольствием сделает это, если коттедж находится внутри разрешенной для императора территории: «Уточните это, и если это именно так, то я с удовольствием буду часто навещать вас».

Лонгвуд, недавно живший в таком непривычном для себя ритме, вскоре вернулся к своему обычному состоянию покоя. Вновь император не имел каких-либо возможностей, чтобы отвлечься от своей монотонной жизни, если не считать новостей, которыми его снабжал генерал Гурго после своих бесед с уполномоченным представителем России, а также тех, которые д-р О’Мира черпал в разговорах с губернатором; император обычно со смехом выслушивал эти новости о губернаторе и, когда д-р О’Мира рассказывал ему о приступах гнева Хадсона Лоу, желал губернатору, чтобы тот в один прекрасный день скончался от приступа гнева.

Губернатор передал императору через доктора, что последнее письмо генерала Бертрана было самым дерзким из всех, которые он когда-либо получал, и что император должен помнить, что генерал Бертран остался на острове только потому, что он, Хадсон Лоу, разрешил это; если же он вновь будет вести себя подобным образом, то губернатор будет вынужден немедленно выслать генерала Бертрана на мыс Доброй Надежды. Он также попросил генерала Бонапарта дать ему знать, кто являлся автором гнусной клеветы, обвинявшей губернатора в том, что он хотел разбить бюст юного Наполеона и помешать артиллеристу с корабля «Бэеринг» продавать его товары. Император брился в тот момент, когда доктор передавал жалобы губернатора. Он тут же прекратил бриться и, повернувшись к доктору, заявил: «Скажите ему, что обо всем этом гофмаршалу рассказал сам артиллерист».

Доктор также сообщил ему, что губернатор уже обеспокоен тем влиянием, которое оказал на офицеров 66-го полка император; после аудиенции последние не скрывали того благожелательного впечатления, которое произвел на них этот великий мученик. «Я говорил вам, — ответил император, — что поведение этого человека сродни поведению мелких тиранов Италии, отличавшемуся всегда неискренностью и непостижимостью. Скажите ему, когда он вновь заговорит обо мне, что он надоел мне своими инсинуациями, а его поведение в связи с историей бюста моего сына полностью соответствует всем его поступкам со времени его приезда».

Нас только что покинул капитан Попплтон: он был заменен капитаном Блэкни из 66-го полка. Капитану вскоре надоела его обязанность непрерывно следить за императором. Зная, что эта слежка зашла настолько далеко, что дежурный офицер, осуществлявший ее, обязан был подходить под самые императорские окна, чтобы подслушивать разговоры, император приказал Новерразу соорудить две садовых пристройки к гостиной и к прихожей, увеличившие всю длину главного здания. Они протянулись на 60 футов и были такими же широкими, как и флигель здания, чья ширина была равна 30 футам. Вокруг каждой пристройки был поставлен небольшой деревянный забор, и таким образом посты часовых были отодвинуты на соответствующее расстояние. Вскоре в том месте, где была выжжена лужайка, в ход пошли кирка и лопата. В земле были вырыты достаточно глубокие ямы, чтобы в них можно было посадить деревья или кустарники. Деревья, вырытые в других местах так, чтобы вокруг их корней оставался значительный земляной покров, были бережно перевезены к дому. Хотя они были посажены не совсем рядом с домом, но они дали императору возможность бывать в тени. Это он ценил тем более, что теперь мог наслаждаться тенью, облачившись в халат, тогда как раньше ему приходилось довольно далеко отходить от дома, чтобы найти хоть какую-то тень. Самыми примечательными среди посаженных нами деревьев были два одинаковой высоты лимонных дерева, стоявших друг против друга. Их ветви образовали высокую беседку, под которой могли обедать одновременно шесть человек. Хотя ветви были густыми, они не мешали обслуживанию во время обеда. Император часто завтракал в тени этих лимонных деревьев и иногда даже и диктовал там. Ему нравилось оставаться невидимым для дежурного капитана. В одном из садов Лонгвуда была сооружена настоящая беседка; поросль страстоцвета обвила снизу доверху всю беседку и в течение года покрыла ее зеленью так, что внутрь беседки уже не проникали лучи солнца.

Эти два сада служили определенным развлечением для императора, который проводил время, поливая цветы при помощи небольшой насосной установки, купленной в городе, в то время как Сен-Дени и Новерраз накачивали воду, налегая на рычаг этой установки. В один из этих садов можно было попасть через застекленную створчатую дверь в столовой комнате, но прямого выхода в другой сад, находившийся под окнами спальной комнаты императора, не было. С согласия императора граф де Монтолон распорядился переделать одно из окон второй комнаты императорских апартаментов в застекленную створчатую дверь, что позволило императору выходить из своих апартаментов непосредственно в один из двух небольших садов Лонгвуда. Тем самым размер личной резиденции императора увеличился за счет этих садов, что позволило ему получать удовольствие, которое он ранее не мог себе позволить, а именно: следить за постепенным ростом деревьев, кустов роз или цветов. Эти сады несколько месяцев тому назад не могли быть разбиты, так как едва хватало воды для императорской ванны и для хозяйственных нужд Лонгвуда. Теперь же воды вполне хватало, и регулярная поливка садов придавала им свежесть, которая резко контрастировала с высушенной почвой территории, окружавшей Лонгвуд.

Будучи верным осведомителем, д-р О’Мира регулярно докладывал в Лонгвуде о своих разговорах с губернатором, и, независимо от того, какого рода они могли быть, император не терял своего уважения к доктору, которому он всегда доверял. Но не так обстояло дело, когда доктор повторял слова императора в «Колониальном доме». Губернатор приходил в ярость, обвиняя д-ра О’Мира в том, что тот продался французам. Он грозил доктору высылкой на мыс Доброй Надежды, если доктор ухитрится приложить руку к незаконной переписке обитателей Лонгвуда. «Ваш генерал Бонапарт притворяется, что он болен, но на самом деле он находится в полном здравии. Вы разделяете его чувства; его жалобы в отношении меня являются гнусной ложью. Он прекрасно знает об этом, но тем самым он пытается вызвать интерес Европы к своей личности. Он должен знать, что правда об истинном его положении известна и что я отношусь к нему слишком хорошо! Так и передайте ему это».

Император успокаивал доктора относительно того, что губернатор утверждал, что в его власти отлучить доктора от императора. «Если бы он мог сделать это, то он не стал бы проявлять по отношению к вам такое внимание. Своими отношениями с жителями острова и с моряками эскадры вы достаточно сильно раздражаете его, чтобы выслать вас с острова. Можете быть уверены в том, что, если бы лорд Батхерст хотел, чтобы Лоу убил меня, то он не желал бы, чтобы говорили, что он убил меня с помощью выбранного им самим доктора. Его правительство прежде всего рекомендовало Лоу не убирать вас от меня без моего согласия».

Генерал Гурго во время своих конных прогулок встречал людей, которые с сочувствием относились к положению императора, заверяя генерала в том, что наступит лучшее будущее и для императора. Среди таких людей можно отметить уполномоченного представителя России, получившего от своего императорского двора, которому он писал, заявление о полном осуждении того гонения, которому подвергался император. В сообщении, полученном русским представителем, от него даже требовали, чтобы он отправился в Лонгвуд и принял все необходимые меры для того, чтобы там его принимали благожелательно. Эта новость доставила удовольствие императору, но она ни к чему не привела. Граф Бальмэн влюбился в дочь г-жи Лоу, красивую женщину, которой он сделал предложение. Этот брачный союз должен был состояться, и губернатор с тревогой наблюдал за встречами генерала Гурго с человеком, который собирался стать его зятем; встречи эти стали менее частными и менее откровенными. Два других уполномоченных представителя союзников превыше всего хотели наносить визиты в Лонгвуд, но тогда бы это означало разрыв отношений с губернатором. Они оставили всю ответственность за происходящее на совести последнего. Поэтому время проходило в иллюзиях, зарождавшихся на один день для того, чтобы оказаться развеянными на следующий. Суть дела состояла в том, что эти уполномоченные представители союзников так и не были представлены императору потому, что император не хотел принимать их в их официальном качестве.

В последовавшее 15 августа император, по случаю своего дня рождения, получил поздравления от дам и от своих офицеров. Это было уже третье празднование дня рождения, которое напомнило нам предшествовавшие праздники в дни Империи. Как и в прошлом году, император с удовольствием раздавал детям подарки, представлявшие собой двойные итальянские наполеоны, которые он попросил меня принести ему. Дамам он преподнес китайские цепочки.

В первых днях сентября в военном лагере были проведены конные скачки. На них присутствовал губернатор, так же как и население острова; туда же прибыли уполномоченные представители союзников. Пользуясь своей полевой подзорной трубой, император мог наблюдать за ними из своих апартаментов, но для того, чтобы быть поближе к месту проведения скачек, он отправился в дом графа Бертрана. Как только скачки закончились, представители союзников приблизились к воротам Лонгвуда, надеясь увидеть императора; среди них на лошади была г-жа Штюрмер. Гофмаршал и генерал Гурго отправились поговорить с ними, причем ни одна из сторон не пригласила другую пересечь ворота. Оставаясь незамеченным, император во все глаза рассматривал баронессу Штюрмер, которую он нашел привлекательной и прекрасно сидевшей на лошади. Императору доложили, что сэр Хадсон Лоу, заметив, что представители союзников направились в сторону Лонгвуда, в бешенстве поехал домой, вообразив, что состоится их встреча с императором в самой общей форме и без их официального представления императору.

Однажды вечером нас застало врасплох землетрясение. Было десять часов вечера, все уже находились в постели или отправились по своим квартирам. Император лежал в постели, а я читал ему стихи из поэмы Шарлеманя, опубликованной принцем Люсьеном, когда неожиданно сильный толчок заставил меня вскочить с кресла, а императора подбросил в постели. «Что случилось, — спросил он меня, — это землетрясение или взорвался “Завоеватель”?» Я немедленно отправился выяснить причину толчка и обнаружил всех обитателей дома стоящими у своих дверей. Они подтвердили, что это землетрясение. Я вернулся к императору, чтобы сообщить ему об этом. Император не покидал своей постели; землетрясение продолжалось около пятнадцати или двадцати секунд. Этого только нам не хватало: землетрясения, чтобы сделать наше пребывание на острове Святой Елены еще более приятным! Толчок шел по вертикальной линии; на следующий день мы узнали, что его почувствовали и корабли в гавани. Киприани и те люди, которые жили нал апартаментами императора, рассказали мне, что они были напуганы шумом на крыше дома и в его перегородках; дети графа Бертрана и графа де Монтолона были разбужены этим шумом.

Однажды император говорил о своем восхищении чудесной рекой Нилом, которая, благодаря своему ежегодному наводнению, орошает необходимыми удобрениями эту прекрасную страну. Он рассказал д-ру О’Мира, который бывал в Египте, что, когда он направлялся к пирамидам с экспедицией ученых, он натолкнулся на караван, который только что был ограблен. К императору пришел вождь каравана и представил ему двух своих дочерей, покрытых покрывалом с головы до ног. «Они умоляли меня защитить их, — рассказывал император, — и, схватив мои руки, стали целовать их, называя их очень красивыми. Это случилось во время нашего привала, и солдаты возвели мой шатер. Девушки вошли в шатер, и я, распорядившись, чтобы их угостили шербетом, отдал приказ о немедленном обыске тех племен, которые промышляли воровством. Я заявил вожакам племен, — продолжал император, — что делаю их ответственными за грабеж и убийства, совершенные их племенами. Они поспешили вернуть украденные вещи. Выразив мне свою благодарность, караван возобновил свой путь. Добравшись до Каира, они объявили, что султан Кебир («Могущественный султан». — ред.) был защитником истинных верующих; стали распространяться слухи, что я друг пророка и что французы не безбожники».

Доктор напомнил императору о восстании в Каире и той жестокости, с которой оно было подавлено. «Да! Несомненно, — подтвердил император, — у нас были веские причины опасаться фанатиков; несколько шейхов были настроены против нас, и среди них особенно шейх Саада. Этот старый фанатик, потомок семьи пророка, сильно сдавший с годами, был чрезвычайно почитаем. Он шествовал во главе восставших. Тем не менее я приказал арестовать его и бросить в тюрьму вместе с двенадцатью самыми мятежными его сторонниками, которых я отправил в крепость и там приказал обезглавить. Так как мне было известно о народной любви к старому шейху, то я приказал привести его ко мне. Он ожидал законного наказания; когда его привели ко мне, он бросился на колени и признался, что виновен. Я любезно помог ему встать и заявил, что сохраняю ему его жизнь, и предложил ему свою дружбу. В этот момент вошел Клебер и спросил меня, когда мы остались одни, кто этот человек, которого он только что видел склонившимся на коленях передо мной. «Он был главой восставших», — ответил я Клеберу. «Что! И вы не приказали его повесить?»

«Нет, я предпочитаю отдать людям этого старика, который не в состоянии оседлать коня, и обезглавить тех, кто более подходят для смертной казни, поскольку полны дерзости». Как только восстание было подавлено, ко мне большой группой пришли шейхи и попросили простить преступников. Я приказал привести шейха Саада и передал его им. Так как, судя по всему, они ожидали, что к ним приведут и других мятежников, то я сказал им, что небеса приказали, чтобы их казнили. Они упали передо мной на колени и сказали мне: «Они заслужили это, они были действительно виноваты». Мое милосердие по отношению к старому шейху в их глазах означало, что я уважал кровь пророка. Мой поступок сократил число моих врагов в их среде. Если бы Клебер действовал подобным образом, — продолжал император, — его бы не убили. Узнав, что тот же самый шейх не хотел выплачивать вознаграждения, он, вместо того чтобы видеть в нем символ верующих и схватить его советников, приказал бросить старого шейха в тюрьму и подверг его там грубому обращению. Народ и местные заправилы были разъярены всем этим, и против Клебера была объявлена священная война. Муллы были информированы о планах убийцы, благодаря его запискам, которые он обычно оставлял каждый день в мечети; убийца даже спросил, может ли священная война против неверного радовать Бога. Получив от муллы положительный ответ, убийца вновь вернулся к разработке плана преступления, от осуществления которого он был почти готов отказаться из-за трудности всего мероприятия. Когда убийца подошел к Клеберу, он вручил ему петицию и, воспользовавшись моментом, когда Клебер стал читать петицию, ударил его кинжалом. Убийца побежал прочь и был найден недалеко от места убийства погруженным в молитву и с лицом, обращенным к востоку. Эта смерть означала для нас потерю Египта, который бы ум Клебера наверняка сохранил для нас».

Мы приближались к концу 1817 года. В новостях преобладало состояние некоторого статус-кво, когда корабль, прибывший из Европы, привез с собой газеты и письма, которые были пересланы в Лонгвуд. Император с горечью узнал о том, что в Вене арестован Сантини, которого затем отправили в тюрьму в один из немецких городов. Плохое настроение императора возросло из-за отчетов, переданных д-ром О’Мира губернатору, о которых доктор не сообщал императору; в них он был назван «генералом Бонапартом». Император потребовал у доктора слова чести, что тот более не будет передавать губернатору бюллетени о состоянии его здоровья без разрешения на то императора. В противном случае император более не будет принимать у себя д-ра О’Мира. Все эти неприятности случились в то время, когда император был болен. Он жаловался на боли в боку и на то, что его ноги стали опухать. «Я бы прожил до 80 лет, — заявил он доктору, — если бы скверное обращение, которое я терплю здесь, и отвратительный климат в том месте, куда меня отправили, не убили меня раньше времени». Проблема с бюллетенями могла стать поводом для возобновления противостояния между Лонгвудом и «Колониальным домом». Однако сэр Хадсон Лоу сообщил гофмаршалу, что он отменяет запрещение посещать дом в долине и разговаривать с людьми, которых император и его офицеры могут встретить на своем пути. Император все еще надеялся на то, что положение вещей будет возвращено к тому состоянию, которое было при адмирале Кокбэрне, и распорядился ответить губернатору, что эти его последние меры не изменят его решимости не совершать конных прогулок до тех пор, пока все не вернется к тому состоянию, которое было до приезда губернатора.

Граф де Лас-Каз, совершивший обратное плавание с мыса Доброй Надежды, находился в гавани Джеймстауна и написал графу Бертрану о своем возвращении в Европу. Он сообщил ему, что выгрузил два небольших бочонка с вином от Констанца для императора, один — с красным, а другой — с белым. Он передал поклон императору и привет своим товарищам по ссылке. Император назвал вино Констанца вином де Лас-Каза.

Графиня Бертран в свое время заявила императору, показывая ему своего новорожденного сына: «Это — француз, который появился в Лонгвуде, не спросив разрешения у губернатора». Графиня де Монтолон, которая только что родила дочь, могла бы сказать те же самые слова, когда она показывала ребенка императору; это был ее второй ребенок со времени прибытия на остров Святой Елены. Император стал крестным отцом девочки, так же как и первого ребенка графини де Монтолон. Последствия этой беременности не были столь благополучными, как после первых родов, но они не предвещали того, что через год возвращение в Европу станет единственной возможностью восстановить здоровье графини де Монтолон.

Принцесса Боргезе узнала о том, что вино, подаренное императору, было плохим и отрицательно сказалось на его здоровье; она поспешила отправить много ящиков с вином, используя посредничество леди Холланд, чтобы они могли попасть на остров Святой Елены. Она возобновила свою просьбу, с которой уже обращалась ранее, о том, чтобы приехать на остров Святой Елены и облегчить тяготы неволи императора. Он был тронут постоянной преданностью своей сестры, но вновь отказался принять ее, несмотря на большую любовь, которую испытывал к принцессе. Леди Холланд к этой посылке с вином добавила несколько ящиков с деликатесами, обратившись с настоятельной просьбой к императору, чтобы он принял ее подарок.

Однажды, когда д-р О’Мира навещал императора, он сообщил ему о тех трудностях, которые создает губернатор для доктора в связи с его бюллетенями о здоровье императора. Губернатор со всей твердостью отказался принимать бюллетени с каким-либо титулом, кроме «генерала Бонапарта». «Я не хочу этого, — ответил император, — потому что эти бюллетени направляются уполномоченным представителям союзников, и я не хочу, чтобы люди подумали, что я согласен с этим условием. Если я должен потерять вас, то я потеряю вас, но меня никогда не заставят принять доктора, которого бы я не выбрал сам. Они настаивают на своем желании прислать мне Бакстера, но я не хочу его».

В то время, когда император продолжал говорить, он неожиданно увидел, что доктор падает в обморок. К счастью, он упал в кресло, находившееся позади него. Император громким голосом позвал людей: я в тот момент писал в соседней комнате и поспешил в комнату императора, где он был занят тем, что развязывал докторский галстук, который, видимо, затруднял его дыхание. Я схватил флакон с одеколоном и вылил его на носовой платок, который император приложил к вискам доктора, а я тем временем приставил к носу доктора флакон с нюхательной солью. Придя в сознание, доктор сказал императору, что утром у него было кровотечение из носа, что и вызвало потерю сознания. «Я боялся, — сказал император, — что это удар: ваше лицо приняло вид умершего человека; я подумал, что ваша душа покинула вас». Когда доктор уходил, император дал мне знак, чтобы я сопроводил его.

Глава девятнадцатая

Состояние здоровья императора ухудшается — Отъезд генерала Гурго — Фальшивые бюллетени о состоянии здоровья императора — Губернатор отзывает О ’Мира

Проходили месяцы, но положение императора оставалось неизменным; 1818 год был заполнен событиями, причем каждое последующее было более грустным, чем предыдущее. Нельзя было не заметить, что состояние здоровья императора явно ухудшалось и только необычайная моральная сила позволяла ему переносить трудности его неволи. Отказ д-ра О’Мира подчиняться приказам сэра Хадсона Лоу относительно бюллетеней привел к тому, что доктору было запрещено покидать территорию Лонгвуда; в «Колониальном доме» утверждали, что его визиты в город и на борт кораблей эскадры не имели иных целей, кроме как осуществлять тайные мероприятия по передаче в Англию гнусную ложь, направленную против губернатора. Сэр Хадсон Лоу хотел заставить доктора предоставлять ему полный отчет о его беседах с генералом Бонапартом. И когда доктор сообщал ему все то, что обитатели Лонгвуда думают о нем, губернатора обычно охватывала неуемная ярость. Сам же д-р О’Мира настаивал на том, чтобы император встретился с д-ром Бакстером, который, как утверждал д-р О’Мира, был человеком большого таланта и безупречного характера. «Я верю всему тому хорошему, что вы говорите о нем, — отвечал император, — но г-н Лоу желает навязать его мне, и по этой единственной причине я никогда не соглашусь на то, чтобы д-р Бакстер находился рядом со мной. Я мог бы принять доктора от адмирала Кокбэрна, который не вызывал у меня подозрения, но я слишком плохо отношусь к г-ну Лоу, чтобы принять у себя кого-либо от него».

Именно в самый разгар всех этих неприятностей до Лонгвуда дошли новости о кончине принцессы Шарлотты. Император был очень опечален этим событием. Поскольку принцесса критиковала условия содержания императора на острове Святой Елены, то можно было надеяться, что, как только она вступит на престол, она изменит или улучшит положение императора[285]. Уполномоченные представители России и Австрии, которых временами встречали эти господа, передавали от своих императорских дворов самые любезные слова, но в них и намека не было на то, чтобы представители этих дворов получили указание бросить вызов губернаторской неприязни по отношению к императору и добиться быть принятыми в Лонгвуде, чего они сами, видимо, очень желали. Поэтому император полностью оставался во власти британского правительства, а уполномоченные представители союзников беспомощно наблюдали за чудовищными ограничениями, продиктованными лордом Батхерстом.

Ко всем этим неурядицам добавился отъезд генерала Гурго, чья болезнь подорвала состояние его здоровья. Император неоднократно жаловался на раздражительный характер генерала и, натерпевшись неприятностей с его стороны, он вконец рассердился. Император посоветовал генералу обратиться с просьбой о своем возвращении в Европу, поскольку император не хотел, чтобы тот продолжал бороться с разрушительным климатом острова Святой Елены. Губернатор поспешил удовлетворить просьбу генерала. 13 января генерал Гурго покинул Лонгвуд и отправился в «Колониальный дом» в сопровождении офицера инженерных войск г-на Джэксона[286]. Генерала поместили в коттедже «Бейль» с этим же офицером, который не покидал его вплоть до посадки на борт корабля. Генерал Гурго ждал целый месяц корабль Восточно-Индийской компании, чтобы на нем отправиться прямо в Европу, минуя по пути мыс Доброй Надежды. Физические и моральные страдания генерала, должно быть, были ужасными в течение этого долгого месяца. Император не забыл преданность генерала и блестящие личные качества своего бывшего адъютанта. Императору хотелось, чтобы генералы Гурго и Монтолон жили как братья. Поскольку императору это не удалось, то он был вынужден для сохранения своего нарушенного спокойствия отправить с острова человека, который препятствовал исполнению его желаний. Неспособность генералов ужиться друг с другом не была основана на мотивах личной амбициозности, но была результатом ревнивого отношения к императору. Генерал совершенно несправедливо считал, что император относится к нему хуже, чем к генералу Монтолону.

Участок работы генерала Гурго должен был перейти теперь к генералу Монтолону; гофмаршал, проживавший достаточно далеко от главного дома, естественно, стал бы вызываться к императору гораздо реже. Однако император, не желая, чтобы работа, отвлекающая от тягостной скуки, стала утомительной для его офицеров, принял решение чаще использовать мои возможности, предлагая мне читать ему в течение дня, пока он принимал ванну или уже после нее, а также писать под его диктовку. Очень часто для того, чтобы не беспокоить графа де Монтолона ночью, император отдавал распоряжение Новерразу или Сен-Дени вызывать к нему меня. Сен-Дени была вменена по-прежнему обязанность корректировать продиктованный материал, задача, с которой он хорошо справлялся, поскольку обладал прекрасным почерком. Более того, если император хотел отправить свою рукопись в Европу, то ее, переписанную чужим почерком, было легче переправить, избежав досмотра со стороны губернатора и его агентов.

Через две недели после печального события, связанного с отъездом генерала Гурго, последовала кончина человека, ставшая столь же болезненной, сколь и прискорбной для каждого из нас. Умер Киприани, сраженный в течение каких-то двух дней; он скончался от ужасных кишечных болей, которые наступили совершенно внезапно. Император искренне переживал эту утрату. Он сказал мне, что сопровождал бы его гроб до самой могилы, если бы она находилась на территории Лонгвуда. Большое число знатных людей острова и офицеров гарнизона присоединились ко всей французской колонии в шествии за гробом на кладбище у «Колониального дома». В этот грустный день я один остался вместе с императором. Генерал Гурго, который еще не покинул остров, попросил разрешения присоединиться к кортежу, но ему в этом было отказано.

Я хорошо знал Киприани еще по дням, проведенным на острове Эльба; тогда с ним была его очаровательная молодая жена и двое детей. Я делил с ним счастливые минуты и все печали, и наша дружба со времен острова Эльба только окрепла на острове Святой Елены. Киприани был корсиканцем, и он практически вырос в среде обслуживающего персонала императора. Он считал, что существует какая-то тайна, связанная со смертью его матери, которую, как он рассказывал, обнаружили задушенной в ее постели. Будучи молодым человеком, он нашел покровителя в лице г-на Саличетти, когда тот был в Италии; он стал главным управляющим домашнего хозяйства Саличетти и, благодаря своим редким умственным способностям, успешно выполнял поручаемые ему деликатные миссии. Вскоре его стали привлекать к секретным полицейским мероприятиям. Он бы достиг высокого положения, если бы не кончина его покровителя. Заработав большую сумму денег, он занялся бизнесом в области судоходства. В 1815 году он поступил на службу к императору на острове Эльба, заняв пост дворецкого. Киприани был глубоко предан императору, он отличался твердым характером, добрым сердцем и чуткой душой. Он скончался от воспаления нижней части брюшной полости, сопровождавшегося весьма тревожными симптомами; воспалительный процесс быстро принял критический характер. Император, весьма обеспокоенный состоянием заболевшего Киприани, постоянно посылал меня узнавать новости о нем. В первый день заболевания Киприани еще мог разговаривать со мной о своей супруге и о своих детях, заботу о которых он вверил императору. В ночь с 25-го на 26-е число император вызвал к себе д-ра О’Мира и спросил его, будет ли полезным его присутствие у постели Киприани. Доктор посоветовал не делать этого, заявив, что больной еще пребывает в том состояния сознания, когда его любовь к императору и почитание могут вызвать эмоциональное волнение, которое только ускорит его смерть. На следующий день Киприани не стало. Он был человеком, выбившимся из низов, он видел многое в жизни и помнил многое. Все это делало беседу с ним весьма интересной и оживленной. Он был надежным человеком, проявлявшим сочувствие к республиканцам и с обожанием относившимся к жирондистам, некоторых из них, ставших его друзьями, он хорошо знал. Так пусть же на этих страницах он будет почтен той памятью, которую я храню о нем.

Император попросил меня подготовить список его вещей и документов. Он дал мне указание передать все это гофмаршалу, которому предстояло направить соболезнования императора г-же Киприани в связи с кончиной ее супруга, а также распоряжение о выплате ей пенсии в качестве доказательства его добросовестной службы у императора. Гроб с телом Киприани на кладбище сопровождал протестантский священник. В связи с этим, а также в связи с обрядом крещения детей графинь Бертран и Монтолон, родившихся в Лонгвуде, император выразил сожаление, что в этом месте не было священника, который мог бы присутствовать у постели больного в его последние часы и затем проводить тело умершего к его могиле. Озабоченный этой мыслью, он позднее дал указание графу Бертрану написать письмо кардиналу Фешу с просьбой направить на остров Святой Елены образованного французского или итальянского священника, с которым он мог бы общаться. Эта смерть вызвала у всех нас глубокую скорбь[287].

Через месяц после этой смерти случилась другая. Смерть настигла горничную, обслуживавшую дочь графини де Монтолон, мадемуазель Наполеоне. Подобно Киприани, она ушла в мир иной в течение нескольких дней. Эта женщина была англичанкой. Все были удивлены той быстротой, с которой смерть расправилась с этой молодой женщиной, отличавшейся на редкость хорошим состоянием здоровья.

Со времени появления генерала Гурго в коттедже «Бейль» его ни на минуту не оставлял лейтенант Джэксон. В течение всего долгого месяца, когда он покинул Лонгвуд, генерала могли видеть и составить ему компанию только уполномоченные представители союзников. Перед отъездом в Европу генерал высказал пожелание поговорить с гофмаршалом, но последний заявил, что он откажется от беседы с генералом, если администрация острова будет настаивать на присутствии британского офицера во время этой беседы. В свою очередь губернатор твердо придерживался необходимости выполнения этого условия встречи. Тем не менее он позволил д-ру О’Мира повидаться с генералом Гурго до его отъезда. Но, поскольку свидание проходило в присутствии г-на Джэксона, который ни на минуту не оставлял их одних, генерал не мог передать через доктора что-либо о своих разговорах с уполномоченными представителями союзников и с самим губернатором, что могло бы представить интерес для императора. Генерал Гурго покинул остров Святой Елены 15 марта 1817 года, захватив с собой чек на 20 000 франков, который ему передал гофмаршал.

Как я уже говорил ранее, император хотел, чтобы этих господ работа отвлекала от их жизни в Лонгвуде. Но из четырех человек, которые делили эту работу, остались только двое — и один из этих двоих уходил от него в девять часов вечера. Поэтому большая доля работы ложилась на плечи генерала Монтолона. Произошло следующее: гофмаршал отрешился от некоторых семейных забот, чтобы проводить больше времени с императором, но все же граф де Монтолон — несмотря на то, что гофмаршал по-прежнему пользовался полным уважением императора и сохранял с ним свою старую дружбу, — стал тем человеком, который делил с императором его ежедневные привычки и взаимную привязанность до самого дня кончины императора. Граф де Монтолон стал полностью человеком императора, и эта жертвенность приобрела еще более законченный характер, когда состояние здоровья графини вынудило ее вернуться в Европу. Если я и упоминаю о той небольшой роли, которую я играл в повседневной жизни императора, стараясь быть ему полезным или в его работе, или в чтении вслух для него, то делаю это потому, что я счастлив, что в рамках моих скромных возможностей содействовал тому, чтобы облегчить его страдания на этой ужасной скале и тем самым заслужить почетное звание его друга, которым он наградил меня, вписав мое имя в своем бессмертном завещании.

Обязанности дворецкого были переданы г-ну Пьеррону, заведующему кладовой, скромному человеку, который вырос в условиях хозяйственной службы императора и последовал за ним на остров Эльба. Как и Киприани, он каждую неделю отправлялся в город в сопровождении солдата, которому вручал вожжи от лошади по прибытии на место. Получив возможность свободно ходить куда ему заблагорассудится, он заходил в различные магазины и лавки без всякого присмотра и, подобно Киприани, мог получать или передавать торговцам острова письма или небольшие пакеты, которые ему доверяли. В свою очередь, граф де Монтолон стал чаще совершать конные прогулки, чем во времена генерала Гурго; иногда он заезжал в город и, если там встречал уполномоченных представителей союзников, обычно докладывал императору о своих беседах с ними, что давало пищу для дальнейшего обсуждения. Император также нашел драгоценный источник отвлечения от серых будней в лице графини де Монтолон, которая, по мнению императора, соединяла в себе яркую индивидуальность с твердостью характера, редко встречающуюся у представительниц слабого пола. Графиня Бертран проводила с императором несколько часов в обсуждении новостей, которые д-р О’Мира более не мог доставлять императору, так как ему было запрещено покидать территорию Лонгвуда.

Беседы, работа, немного конных прогулок или поездки в карете, а также пешие прогулки — такова была жизнь императора после отъезда генерала Гурго, если болезнь не держала его дома. Когда г-н Балькум и его семья приехали в Лонгвуд перед своим отъездом с острова, то на пропуске, выданном губернатором, значилось «повидаться с графиней Бертран», но как только эта семья появлялась в Лонгвуде, то ее члены, и особенно юные девушки, не могли устоять против естественного желания увидеться с императором. Император, проявляя доброту, оказывал любезный прием своим гостям, желая отблагодарить их за теплое гостеприимство, предоставленное ему в коттедже «Брайерс». Давая устное поручение главе этой семьи, император сопроводил это поручение подарком и чеком в лондонский банк на сумму в 72 000 франков. Император также передал г-ну Балькуму сертификат на выдачу ежегодной пенсии в размере 12 000 франков, попросив позаботиться о его делах в Европе. Император обратился с просьбой к г-ну Балькуму о встрече с его семьей, чтобы рассказать о том бесстыдном обращении, которому он подвергался на острове. Г-н Балькум, не нарушив своего долга перед лицом британского правительства, смог выполнить пожелания императора. Губернатору сообщили, что г-н Балькум позволил себе навестить генерала Бонапарта, не получив на это разрешения, в связи с чем губернатор не стал скрывать своего чрезвычайного раздражения. Император с удовлетворением узнал, что по возвращении в Англию г-н Балькум был назначен генеральным поставщиком для Новой Голландии. Своим преемником на его фирме на острове Святой Елены г-н Балькум назначил г-на Хауера, который ранее был представлен императору.

Резко обострилась проблема с бюллетенями о состоянии здоровья императора; он узнал, что эти бюллетени, вручаемые иностранным представителям, подписывались доктором, которого император не видел; это был д-р Бакстер, тот самый человек, которого сэр Хадсон Лоу так стремился приставить к персоне императора. Граф де Монтолон выяснил это в доме маркиза де Моншеню, и в качестве доказательства обмана он захватил с собой в Лонгвуд экземпляр фальшивого бюллетеня, который ему разрешили взять. Очевидность существования фальшивых бюллетеней была доказана безоговорочно. Император выразил протест против подобного оскорбления в письме, продиктованном графу де Монтолону и направленном в «Колониальный дом». Три других письма, тайно переправленных уполномоченным представителем союзников на следующий день, проинформировали их о протесте императора губернатору по поводу фальшивых бюллетеней. Чрезвычайно смущенный этим ударом, Лоу пытался объяснить гофмаршалу свое поведение тем, что уполномоченным представителям союзников он вручал не бюллетени о состоянии здоровья императора, а только протоколы, составленные главным врачом острова на основании устных отчетов д-ра О’Мира.

Узнав о домашнем аресте д-ра О’Мира, император заявил, что он не будет принимать его услуги, пока не отменят домашний арест, и не желая, чтобы его врач подвергался дисциплинарным взысканиям, император потребовал, чтобы д-р О’Мира представил «Колониальному дому» свое заявление об отставке. Губернатор не посмел взять на себя такую большую ответственность; он приостановил решение о домашнем аресте доктора и информировал об этом гофмаршала официальным уведомлением. Но в душе он затаил всю злость, вызванную историей с фальшивыми бюллетенями, в которой оказались замешанными уполномоченные представители союзников, посчитавшие ее весьма безнравственной.

Вследствие отмены своего домашнего ареста, д-р О’Мира возобновил обслуживание императора, но все ждали получения приказа из Лондона о вынужденном отъезде доктора из Лонгвуда. Он вновь получил возможность разъезжать по острову, ездить в город и вступать на борт кораблей эскадры. Когда доктора вызывали для доклада Хадсону Лоу, то ему приходилось выслушивать от губернатора на редкость грубые замечания. Об этих официальных нападках на доктора стало известно императору, который заявил д-ру О’Мира: «Вы более не обладаете необходимой независимостью, чтобы заботиться о моем здоровье; я бы предпочел, чтобы вы лучше оставили меня, чем знать, что вы подвергаетесь подобному обращению. Для них я прожил слишком долго; больше всего они хотят, чтобы я умер в собственной постели, лишенный какой-либо помощи». В это время император в самом деле был прикован к постели серьезной бронхиальной инфекцией, прервавшей лечение его печени.

Так как д-р О’Мира предвидел, что теперь в любой день губернаторский гнев против него может вызвать приказ покинуть Лонгвуд, то он настоятельно просил императора вызвать для консультации д-ра Стокоу[288], врача корабля «Завоеватель». Д-р О’Мира представил императору этого врача и очень просил императора вызывать к себе именно этого человека, если его самого заставят покинуть Лонгвуд, поскольку д-ру О’Мира было известно о том отвращении, которое почувствует император при виде д-ра Бакстера. Однако визиты д-ра Стокоу к императору не могли понравиться подозрительной натуре Хадсона Лоу. В глазах губернатора приглашение доктора с эскадры, когда в городе было так много хороших врачей, означало попытку установить контакт с внешним миром. Исходя из этого, губернатор подверг д-ра Стокоу такому допросу, что после второго визита к императору д-р Стокоу решил написать адмиралу Плэмпину и заявить, что он более не сможет вернуться в Лонгвуд.

Когда в гавань Джеймстауна прибыл корабль, доставивший несколько экземпляров брошюры с комментариями императора по поводу речи лорда Батхерста и несколько номеров «Эдинбург ревью»[289], упоминавших о поведении сэра Хадсона Лоу в отношении императора, все эти печатные материалы были немедленно скуплены сэром Томасом Ридом для того, чтобы они не попали в Лонгвуд. Однако дворецкий, побывавший в городе, сумел достать их и привезти графу де Монтолону, который передал их императору. Месяц спустя Хадсон Лоу узнал о том, что эти публикации оказались в Лонгвуде и что император с удовольствием прочитал их. Губернатор не сомневался в том, что именно д-р О’Мира добыл их. Д-р О’Мира по телеграфу был вызван в «Колониальный дом». Последовавшая беседа с губернатором проходила весьма бурно, раздражение сэра Хадсона Лоу достигло своего пика; твердые и полные чувства собственного достоинства ответы д-ра О’Мира были теми последними каплями, которые переполнили чашу. Через несколько дней угроза выслать его с острова была приведена в исполнение. Бриг, прибывший из Европы 25 июля, доставил губернатору приказ о выдворении д-ра О’Мира из Лонгвуда. В тот же день, не обращая внимания на состояние здоровья императора, который, как было известно губернатору, болел, сэр Хадсон Лоу направил в Лонгвуд следующие письма:

Д-р О’Мира, не обращая никакого внимания на то обстоятельство, что ему было запрещено делать это, немедленно поспешил к императору, чтобы сообщить ему о содержании письма, которое он только что получил. Император, казалось, не был удивлен этой новостью и сказал доктору, что он в любое время ждал этого нового возмутительного случая. Император сказал доктору, что он должен делать по прибытии в Европу, и настоятельно просил его встретиться с его семьей и с королем Жозефом. «Попросите их, — заявил император, — передать вам личные и конфиденциальные письма императоров Александра и Франца, короля Пруссии и других европейских монархов, которые они адресовали мне; опубликуйте эти письма, чтобы покрыть позором всех этих монархов и продемонстрировать всему миру то преклонение передо мной, когда они стремились добиться моей благосклонности или просили сохранить для них их троны[290]. Когда я обладал силой и властью, они домогались моего покровительства и считали за честь быть в союзе со мной. В настоящее время они, невзирая на мой пожилой возраст, растаптывают меня. Убирая вас от меня, доктор, они тем скорее совершают преступление. Если вы узнаете о публикации клеветы, направленной против меня, то постарайтесь опровергнуть ее и сделайте все возможное, чтобы в Европе была известна вся правда о том, что творится здесь. Ваши министры, — заявил император доктору, — на самом деле бесстыдные люди. Когда Папа Римский был моим пленником, я бы скорее отдал руку на отсечение, чем подписал приказ о том, чтобы оставить Папу Римского без его врача».

Д-р О’Мира увез с собой свидетельство необыкновенной щедрости императора, равной его доверию к доктору, которое последний заслужил своим поведением. На каминной доске стояла небольшая бронзовая статуэтка императора, отлитая в период «Ста Дней», которую я привез из Франции вместе с другим вещами императора. Император заметил, что д-р О’Мира с интересом рассматривал эту статуэтку; император снял статуэтку с камина и вручил ее доктору[291] вместе с собственноручно написанной запиской: «Если он увидит мою добрую Луизу, то я прошу ее разрешить ему поцеловать ее руку». Император пожал руку д-ра О’Мира, обнял его и, прощаясь, добавил: «Будьте счастливы». Уже когда доктор покидал комнату, император позвал его обратно и сказал ему: «Скажите леди Холланд, как я благодарен ей за всю ее доброту».

Когда доктор покинул комнату императора, я успел сказать ему, насколько злополучным считаю его несвоевременный отъезд. Состояние здоровья императора ухудшалось на глазах, а мы в предстоящем будущем оставались без врачебных рекомендаций, которым необходимо было следовать. Прощаясь с д-ром О’Мира, я поблагодарил его за исключительно внимательную заботу, проявленную к жителям нашей колонии, и пожелал ему благополучного путешествия.

Дурной поступок свершился: д-р О’Мира был отлучен от императора в то самое время, когда он особенно нуждался в нем. Император испытывал трудности с пищеварением, его ноги слегка опухли, и у него возникли боли в боку. Негодование императора достигло своего пика: он дал указание графу де Монтолону написать письмо губернатору, которое через дежурного офицера было переправлено в «Колониальный дом»:

Поспешность, с которой доктор покидал Лонгвуд, не позволила ему оставить мне что-либо из лекарств, кроме тех средств, которые в текущий момент находились в комнате императора, а именно: ртутные пилюли, которыми император пользовался очень неохотно, слабительная соль и мазь, которой он натирал ноги. Прибыв в город, доктор не забыл о своем пациенте и на следующий день после отъезда из Лонгвуда направил следующее подробное послание гофмаршалу:

Ночь, последовавшая после отъезда д-ра О’Мира, оказалась очень плохой: император жаловался на лихорадочное возбуждение, которое ослабело только к утру и позволило ему немного поспать. Днем гофмаршал принес ему медицинский отчет д-ра О’Мира. Он распорядился, чтобы ему прочитали этот отчет до того, как он станет принимать ванну. Он пригласил к себе графа Бертрана и продолжал беседовать с ним все время, пока находился в ванне.

Отчет д-ра О’Мира был оставлен на столе; я прочитал его до самого конца и ужаснулся. В отчете я обнаружил много рекомендаций, хотя и предписанных, но не всегда выполняемых, несмотря на обещания, дававшиеся доктору, особенно в отношении лекарств, принимаемых внутрь. Это сопротивление медицине вполне могло быть причиной страданий императора. И что могло принести ему облегчение сейчас, когда он оказался без врача? Я весь был погружен в грустные мысли, вызванные чтением отчета д-ра О’Мира, когда гофмаршал, только что покинувший императора, сообщил мне, что император хочет выйти из ванны.

После ванны император лег в постель, как это он часто делал, чтобы отдохнуть минут тридцать, а затем уже одеться. Он находился в постели не более десяти минут, когда почувствовал тошноту, которая привела к сильнейшей рвоте; такое на острове Святой Елены случилось впервые. На Эльбе случалась подобная тошнота, но с тех пор ее не было. Теперь же все было по-другому; сначала приступы случались с большими интервалами, затем с меньшими, и, когда император окончательно слег в постель, они не прекращались до самой его кончины. Я чувствовал себя в большой растерянности в отношении того, что именно я должен давать ему: я всячески избегал возможности предложить императору помощь со стороны д-ра Верлинга[292], врача артиллерийской части, который заменил д-ра О’Мира. Отказавшись от подслащенной воды с небольшой добавкой апельсинового сока, которую я предложил ему, император сказал мне, что его желудок успокаивается, но его крайне беспокоит кишечник. Он вызвал к себе графа де Монтолона, с которым провел несколько часов.

В течение длительного времени император жаловался на боль в боку и на острую боль в правом плече, которое он просил меня массировать одеколоном. То же самое он делал в отношении болей в боку; сначала он массировал его мягкой щеткой, затем выливал немного одеколона на ладонь и массировал то место в боку, где ощущал боль. Все это было паллиативной процедурой, тогда как ему требовались сильные лечебные средства. Однажды я отважился сказать императору, что приготовил для него пилюли, которые доктор оставил мне, а также мазь для массажа ног. «Что касается последнего, — заявил император, — то это прекрасно, но что касается всего другого, то ты можешь все это швырнуть в камин».

Медицинский отчет д-ра О’Мира был направлен в Рим. Мадам Мер и кардинал Феш вручили его для оценки лучшим докторам, которые по нему составили свое заключение. Это заключение прибыло на остров Святой Елены десять месяцев спустя, когда болезнь императора достигла еще более запущенной стадии. Заключение было подписано д-ром Маккиели, врачом мадам Мер, и некоторыми университетскими профессорами — Жан-Батистом Бомба, Пьером Лапи, Доминик Моричини и Жозефом Сиско[293], все они были врачами очень высокой квалификации. Доверие нельзя навязать; император любил беседовать со своим врачом о его искусстве или на посторонние темы, если этот человек был способен понимать его, но император чувствовал громадное отвращение ко всем видам лечения. Он обычно боролся с болезнью с помощью поста, когда чувствовал себя нездоровым, и любил повторять, что человек ест гораздо больше того, что ему необходимо для выживания. Он часто говорил своему врачу: «Я — избалованный ребенок, я никогда не нуждался в каких-либо врачах. Мое тело выковано из стали, и для того, чтобы уничтожить его, требуется отвратительный климат, а именно тот, в который они меня швырнули». За несколько дней до отъезда из Лонгвуда д-р О’Мира настоятельно просил императора принять немного чэтэмовской соли. Император никак не мог решиться принять это средство, опасаясь, что оно вызовет рвоту. Я предложил ему эту соль, разбавленную в требуемом количестве воды; прежде чем он проглотил лекарство, он сказал мне, чтобы я принес ему серебряный таз, несомненно уверенный в том, что, как только он проглотит лекарство, у него сразу же начнется приступ рвоты. Этого не случилось, но отвращение к этому лекарству заставило его пребывать в плохом настроении весь день, и вечером, когда доктор вернулся из города, император сказал ему: «Доктор, ваше лекарство пригодно для лошадей, но не для людей».

Я помню, как в тот же вечер доктор рассказывал императору о дискуссии, разгоревшейся в городе между офицерами гарнизона по вопросу о том, был ли Ней честен, когда обещал королю, что двинется навстречу императору, возвращавшемуся с острова Эльба, чтобы сражаться с ним. «Ней был честен, — пояснил император, — давая обещания Людовику XVIII, когда уходил от него после аудиенции с ним; но энтузиазм народа, свидетелем которого он был на своем пути, а также энтузиазм, охвативший его собственную армию, поколебал его решимость. Письмо Бертрана, в котором ему был дан приказ двинуть свои войска навстречу мне, и уверенность в том, что он будет принят мною так же, как и на следующий день после московской битвы, заставили его принять окончательное решение и пробудили в нем преданность ко мне и патриотизм. Он приехал, чтобы увидеться со мной, в Осер, где я провел ночь, и мы обнялись, словно два брата. Его смерть является актом мести со стороны Бурбонов, которые посчитали нужным переложить на него весь позор их бегства».

Состояние здоровья императора, предоставленного самому себе после отъезда д-ра О’Мира, становилось все хуже и хуже. Обычно он старался справиться с частыми недомоганиями тем, что пил горячий лимонад, и ослабить головные боли, прибегая к ножным ваннам. Если его живот начинал вздуваться, то он обычно пил куриный бульон. Для своих ног он применял массаж в соответствии с рекомендациями д-ра О’Мира: его ноги всегда были холодными, и он никак не мог их согреть, когда ложился в постель и когда вытягивался во весь рост на своем канапе, если не прикладывал к ним горячие полотенца. Он также обычно прикладывал горячие полотенца к боку и животу, если чувствовал в тех местах, как он говорил, некую «твердость». Его страдания прекращались в ту минуту, как только он оказывался в горячей ванне; именно поэтому он каждый день принимал горячую ванну, с удовольствием оставаясь в ней в течение двух часов, позволяя постоянно литься струйке горячей воды, чтобы поддерживать в ванне одну и ту же температуру. Ухудшение состояния его здоровья было очевидным; гофмаршал и граф де Монтолон настоятельно просили императора, чтобы он более не оставался без помощи врача, и предлагали ему д-ра Верлинга, заменившего д-ра О’Мира.

В течение нескольких месяцев д-р Верлинг занимался решением проблемы, возникшей у графини де Монтолон в связи с заболеванием печени после ее последней беременности. Это заболевание, судя по всему, стало препятствием для обычного курса лечения. Графиня Бертран считала, что д-р Верлинг прекрасно лечит и ее саму, и ее детей, но император наотрез отказался от услуг д-ра Верлинга. Этот отказ не был связан непосредственно с личностью д-ра Верлинга, но был адресован губернатору, который, назначая императору именно этого врача, тем самым имел бы при императоре человека, выбранного им самим. Император считал д-ра Верлинга абсолютно честным человеком, он несколько раз беседовал с ним на борту корабля «Нортумберлэнд» или во время обеда, когда к столу императора приглашался доктор, или во время прогулок императора на палубе корабля. Он предпочел, чтобы сама природа позаботилась о его спасении или о его смерти. Если я брал на себя смелость сказать ему, что он слишком много времени уделяет работе и недостаточно физическим упражнениям, то он обычно смотрел на меня с улыбкой и отвечал: «Сынок, я мертвый человек; они жалеют для меня даже воздух, которым я дышу. От меня зависит, чтобы я нашел, благодаря моей работе, немного цветов, чтобы бросить их на тропинку, ведущую меня к моей могиле. Разве я время от времени не выхожу в мои сады? Разве я не езжу в карете? Чего еще ты хочешь? Мне прекрасно известно, что хорошая конная прогулка на протяжении семи или восьми лье пошла бы мне на пользу и восстановила мое спокойствие; но каким образом я могу сделать это на скале, где даже нет достаточного места, чтобы пустить коня в полный галоп!»

Губернатор прекратил настаивать на том, чтобы император принял д-ра Бакстера. Благодаря частым прогулкам, которые император совершал из своей спальной комнаты в сад, капитан охраны был в достаточной степени информирован о присутствии своего пленника в Лонгвуде и об ухудшении состоянии его здоровья, судя по тем незначительным физическим упражнениям, которые он позволял себе, прогуливаясь в саду. Губернатор решил расширить границы территории Лонгвуда, и последние недели 1818 года обошлись без тех гонений, которым подвергались жители Лонгвуда в течение предшествовавшего периода.

Благодаря информации, переданной губернатором гофмаршалу, император узнал, что с кораблем, прибывшим из Европы, поступила новость о том, что лорд Батхерст объявил об отъезде из Италии двух священников, врача, дворецкого и повара, направленных кардиналом Фешем на остров Святой Елены, чтобы они служили в Лонгвуде. Император и все мы были очень обрадованы этой новостью. Таким образом императору предстояло получить медицинскую помощь, которой он был лишен, а также некоторую пищу для своего ума, если священники и врач были образованными людьми, чему верить у нас были все причины. Прибытие нового повара нами также весьма приветствовалось, поскольку тот, который заменил Лепажа, стряпал весьма скверно.

С тем же кораблем прибыли газеты, сообщавшие незначительные новости; но вечером гофмаршалу передали два письма, которые он сразу же принес императору. Одно письмо было от графа де Лас-Каза и другое — от генерала Гурго: и тот и другой стремились воодушевить императора и вселить в него некоторую надежду. Из Лондона генерал Гурго написал следующее письмо императрице Марии Луизе:

Это письмо, полное чувства глубокой любви к императору, искренности и благородства, было передано мне для ознакомления только после моего возвращения во Францию. Оно должно послужить тому, чтобы противостоять опрометчивым высказываниям, которые Вальтер Скотт позволил себе обнародовать против генерала, описывая его месячное пребывание в условиях неволи на острове Святой Елены и его прибытие в Европу[294].

Однако генерал Гурго неправ, заявляя в своем письме, что император остался на острове Святой Елены «совершенно один, без друзей, без родственников». Без родственников, да, но без друзей, нет! Нельзя сомневаться в огромной преданности, в глубоком уважении и в искренней дружбе графа Бертрана и графа де Монтолона к императору, чьи заботы о нем были поистине сыновними.

Глава двадцатая

Д-р Стокоу — Я заболеваю — Доброта императора ко мне — Отъезд графини де Монтолон — Новые конфликты и переписка с губернатором

Приближались последние месяцы 1818 года. На помощь к императору пришла природа, позволившая нам поверить, что состояние его здоровья улучшается, но это была только видимость. От тягостных дум его отвлекали работа и его маленькие сады. Каждая из дам старалась принести утешение императору, в последние дни декабря вновь появились болезненные симптомы, бывшие предметом особой озабоченности д-ра О’Мира, старавшегося ранее бороться с ними по мере возможностей. Император не принимал никаких мер против капризов погоды. Он обычно сбрасывал с ног фланелевую накидку, которой закутывал ноги, чтобы согреть их, надевал шелковые чулки, небольшие туфли, скрепленные пряжкой, белые полотняные брюки и затем выходил из дома, не обращая внимания на вечернюю прохладу. Задерживаясь допоздна в таком виде, он подхватил простуду, которая поначалу казалась легкой, но вскоре приняла вид серьезного инфекционного заболевания, вызвавшего тошноту, рвоту, озноб и лихорадочное состояние. Возобновились болезненные ощущения в ногах, которые я постарался снять с помощью массажа; но что касается простудного заболевания, то император лечился от него, прибегая только к абсолютно неэффективному средству в виде лакрицы. Император страдал от болезни уже несколько дней, когда наступило 1 января 1819 года. Он не смог, как это было в предыдущие годы, устроить «семейный» обед, как он сам называл его, но он не хотел, чтобы дети из-за его болезни лишались праздника. Он попросил меня принести ему несколько золотых монет и раздал их детям в качестве новогодних подарков.

Гофмаршал и граф де Монтолон решили, что император уже достаточно серьезно болен для того, чтобы настаивать на вызове д-ра Стокоу с корабля «Завоеватель», поскольку император не хотел принимать помощь от д-ра Верлинга, врача, навязанного Хадсоном Лоу. Император напомнил гофмаршалу о переписке, отличавшейся резкими обвинениями, которую он вел с губернатором во время предыдущих визитов д-ра Стокоу, и заявил, что новый вызов врача только возобновит переписку подобного рода. Однако после настоятельных просьб император 10 января согласился, чтобы гофмаршал вызвал этого врача. 17 января, поскольку гофмаршал не получил каких-либо новостей от врача, а состояние здоровья императора становилось все хуже и хуже, он вновь написал врачу, настаивая, чтобы тот явился как можно скорее, так как состояние императора ухудшалось с каждым днем.

Врач приехал только 19 января. Он попросил извинения за все те трудности, которые ему пришлось преодолеть, чтобы приехать в Лонгвуд, и заявил, что, судя по тем препятствиям, которые ему чинили на пути к пациенту, он почти уверен в том, что на следующий день подобного разрешения на визит в Лонгвуд уже не получит. Приведенный к постели императора, он тщательно осмотрел его и обнаружил симптомы, уже описанные д-ром О’Мира. Он предложил кровопускание и прописал некоторые пилюли, которые нужно было принимать каждый день, и массаж ног. Опасаясь, что он более не будет допущен к своему пациенту, д-р Стокоу написал гофмаршалу письмо с рекомендацией соблюдать определенную диету и, принимая во внимание серьезность болезни, настоятельно просил знаменитого пациента воспользоваться услугами д-ра Верлинга в том случае, если ему самому будет отказано в чести ухаживать за больным. Гофмаршал предложил, чтобы он заменил д-ра О’Мира в качестве лечащего врача императора на условиях, обусловленных губернатором. Д-р Стокоу ответил, что он примет эти условия, если губернатор и адмирал не будут возражать против этого.

Информированный гофмаршалом о решении д-ра Стокоу, император продиктовал графу де Монтолону следующее послание, которое надлежало направить в «Колониальный дом»:

Губернатор ответил следующим образом на это письмо, которое не было подписано:

Д-ру Стокоу было разрешено приезжать в Лонгвуд 20 и 21 января, но 22 января он не появился. В течение этих двух дней губернатор требовал у доктора отчеты о состоянии здоровья императора. Каждый раз доктор подвергался допросу о том, что было сказано и что делалось в его присутствии в спальной комнате пациента. Губернатор заявил доктору, что он не верит этой мнимой болезни, что доктор только пытается одурачить его и что все это не что иное, как игра, чтобы поддержать заключение д-ра О’Мира относительно болезни генерала Бонапарта. Адмирал Плэмпин объявил, что он нуждается в услугах доктора на борту корабля. Через несколько месяцев д-р Стокоу был отправлен в Лондон, чтобы предстать перед коллегией адмиралтейства. Мне рассказали, что его обвинили в том, что он был подкуплен деньгами Наполеона, и в результате он был смещен с должности.

Кровопускание оказало целительное действие: головные боли прекратились, челтелхэм — хотя император принимал его очень неохотно — принес ему большое облегчение. Он вновь стал принимать ртутные пилюли, от которых отказался после отъезда д-ра О’Мира, массаж восстановил кровообращение в ногах, и мало-помалу его крепкий организм преодолел болезнь и позволил возобновить работу.

Едва императору стало лучше и он начал восстанавливать свои силы, как внезапно тяжело заболел я сам. Я был занят тем, что по просьбе дам набрасывал рисунки для их вышивания, когда неожиданно меня пронзила ужасная боль в кишечнике, заставившая слечь в постель. Приступ был настолько же сильным, насколько и внезапным; я вызвал д-ра Верлинга, который обнаружил у меня повышенный пульс, но лихорадочного состояния не было. Врач отложил применение кровопускания до следующего дня, если поднимется температура, и дал несколько успокоительных средств. Я оставался в постели три недели.

Узнавший от Сен-Дени о том, что я нахожусь в постели, император — хотя он сам был болен — проявил чрезвычайную доброту ко мне, поднявшись в мою спальную комнату вместе с гофмаршалом. Моя комната была расположена под самой крышей, как раз над императорской комнатой, от жгучих лучей тропического солнца ее отделяли только обрешетка крыши и шифер. Жара в комнате была чрезмерной, несмотря на то, что двери и окна оставались распахнутыми настежь. «Он здесь не может находиться, — заявил император гофмаршалу, — вы должны распорядиться, чтобы его кровать поставили в моей библиотеке». Я просил императора не делать этого, представив себе то нарушение порядка, привычного для императора, которое произойдет в случае моего переселения в библиотеку. На следующий день меня все же водворили в библиотеку, в которой я оставался в течение всей моей болезни. Когда император проходил из спальной в гостиную, он всегда останавливался у дверей библиотеки, чтобы спросить о моем самочувствии.

Д-р Верлинг сожалел, что в те минуты, когда он навещал меня, император никогда не показывался в библиотеке, он также сожалел, что император отказался от его врачебных услуг. Он знал, что причина этого заключалась не в антипатии императора лично к нему, а в том, что губернатор хотел навязать императору своего врача. Д-р Верлинг не знал, что когда император собирался пройти в гостиную, то дверь в столовую комнату — которая находилась между спальной императора и библиотекой — запиралась на ключ, чтобы д-р Верлинг не оказался на пути императора.

Лечебные средства, которые он давал мне, оказались ртутными пилюлями; они вскоре ослабили мои зубы и стали причиной волдырей во рту. Вот тогда д-р Верлинг и сказал, что теперь моя болезнь находится под контролем. Когда я стал выздоравливать, врач распорядился, чтобы я начал принимать ванну. Император узнал об этом и, так как в Лонгвуде не было других ванн, кроме его собственной, предложил мне пользоваться ею. Я поблагодарил императора, сказав, что д-р Верлинг намерен прислать мне деревянную ванну из городской больницы. Я упоминаю обо всех этих деталях только потому, что они свидетельствуют о доброте императора.

Когда я возобновил свои обязанности по обслуживанию императора, то выглядел совсем как библейский Лазарь. «На тебя сильно подействовала твоя болезнь, — заметил император, — эти британские доктора привыкли лечить лошадей куриным бульоном; ты бы выздоровел без помощи того, что они называют рискованными лекарствами». Я также узнал, что в течение моей болезни он чувствовал, что ему не хватает некоторых развлечений, к которым он привык благодаря мне. «Сен-Дени и Новерраз также проявляли заботу обо мне, можно сказать, даже рвение, — заявил император, — но они не знают моих привычек так, как знает их Маршан».

Течение болезни, которая меня сразила, напоминало ту болезнь, которая привела к смерти Киприани. В самом ее начале все были очень встревожены; о моем здоровье очень беспокоились графини Монтолон и Бертран, которые были столь добры, что часто интересовались моим самочувствием. Мои силы постепенно восстанавливались. До этого времени я всегда спал, растянувшись вдоль двери его спальной комнаты, но снаружи — в комнате, примыкавшей к его спальной. Начиная с этого времени император не разрешал мне спать на полу на прежнем месте, опасаясь, что я могу снова заболеть. Если случалось, что он нуждался во мне, то он посылал за мной одного из своих слуг. В течение дня он занимал мое время точно так же, как и раньше, когда рядом с ним не было одного из этих господ, предлагая мне писать под диктовку или читать вслух какую-нибудь книгу.

На острове Святой Елены император не приобрел ту чрезмерную полноту, которую многие люди не без удовольствия приписывают ему. Его телосложение оставалось точно таким, как и в период «Ста Дней»; переносимые им страдания часто вызывали у него тени под глазами, но его взгляд был тем же пронзительным, что и раньше. Цвет его лица стал весьма бледным, а кожный покров тела лишился волос. Он говорил, что чувствует, словно ему в бок вонзают лезвие бритвы. Несмотря на все неприятности, которыми, казалось, губернатор хотел отравить жизнь императора, тем не менее император никогда не падал духом: наоборот, он выглядел более закаленным от всех ежедневных изнуряющих придирок со стороны губернатора. Сила его организма, его поглощенность работой и ставшие обычными прогулки, казалось, преодолели болезнь. Император был обеспокоен состоянием здоровья графини де Монтолон: она страдала от серьезного заболевания печени. Если она не сопровождала его на прогулках в карете, то он всегда навещал ее. Точно так же он поступал в отношении графини Бертран, если она заболевала. Никогда эти дамы не смогли бы сказать, что император не проявлял к ним сочувствия.

Император был занят тем, что комментировал кампании маршала Тюренна, Фридриха Великого, Ганнибала и герцога Мальборо, диктуя свои мысли графу де Монтолону. Мне он диктовал свои комментарии о кампаниях Цезаря и некоторые заметки о Ронья[295], аббате де Прадте[296] и о Жомини. Он занимался вопросами военно-полевой фортификации с гофмаршалом, свои заметки об этих проблемах он частично диктовал мне, при этом давая указания, чтобы я делал соответствующие рисунки. В одной из партий книг, присланных ему леди Холланд[297], оказались два небольших тома под заголовком «Воспоминания госпожи Дюран»[298]. Мне приходилось знать эту даму, когда она была в числе свиты императрицы Марии Луизы; она носила титул первой фрейлины: всего у императрицы в то время было шесть фрейлин. Мной овладело любопытство, и, пока император с жадностью просматривал книги, которые я разложил на столе около кушетки, где сидел император, я перелистал обе эти книги. В тот же вечер, когда император ложился спать, я вкратце изложил содержание этих книг, сообщив ему, что эта дама утверждает, что император никогда не являлся к Марии Луизе, не спросив ее, сшито ли ее белье из самого лучшего льняного полотна, потому что льняное полотно напоминало ему всегда носившую такое белье женщину, которую император горячо любил. «Что за чепуха! — воскликнул император, — мне нравилось красивое льняное полотно, потому что я хотел покровительствовать городу Сен-Кантен». На следующий день, когда я подобрал эту книгу, вместе с другими, разбросанными в беспорядке по ковру, я обнаружил написанные карандашом рукой императора, особенно на полях страниц первого тома, комментарии «фальшивка! абсурд! чепуха!» Я должен сказать, что, за исключением некоторых мест, заслуживших неодобрение императора, в целом книга написана с добрыми намерениями, и ее недостатки явились скорее результатом неосведомленности, а не недоброжелательности.

Много замечаний было сделано на полях книги «Переписка императора», опубликованной книготорговцем Панкуком[299]; и на полях книги Флери де Шабулона: император с удовольствием прочитал опровержение полковника Марбо[300] работы Ж. Ронья. Император высказался следующим образом по поводу этой книги: «Она написана молодым человеком, но именно так следует писать, чтобы ставить в тупик клеветников славы Франции». Эта книга заслужила упоминания ее автора в завещании императора, выделившего ему 100 000 франков с рекомендацией, чтобы полковник Марбо написал о кампаниях с 1793-го по 1815 годы.

«Написать иначе, чем Марбо, опровергая Ронья, — заявил император, — значило бы запятнать мундир». Когда ему на глаза попался сатирический памфлет, он прочитал его, часто прерывая чтение смехом из-за глупостей, написанных о нем. Если случалось, что кто-то присутствовал при этом, он обычно перечитывал вслух пассаж, вызвавший смех, и говорил: «Ну и чепуху подкидывают публике! Чего еще вы хотите! Ведь вещь надо продать! Время воздаст всем по заслугам за все это!» Если же книга была хорошо написана, даже если было в ней что-то против него, император заявлял с присущей ему честностью: «В книге есть хорошие места», — или: «Это хорошая книга».

Газеты сообщили об отказе города Рен принять статую Моро[301], которую правительство намеревалось воздвигнуть на одной из площадей города. «Это пример того, — заявил император, — как по прихоти министров монархи совершают ошибки. Национальной гордости жителей Рена будет нанесена обида, если им пришлют статую человека, убитого в тот момент, когда он находился в рядах врага».

Император предавался воспоминаниям о том, что во времена его детства создавало основу для воспитания хороших манер. «Беседа у камина перестала быть искусством во Франции, — утверждал император, — больше нет тех остроумных и оживленных разговоров, которые делали вечера такими приятными. Дух единой семьи потерян, и вместе с ним уважение молодежи к пожилым». Гофмаршал заявил императору, что присылка в Лонгвуд книг из его библиотеки никак не отразилась на манере его диктовки и что приводимые императором факты, а также даты событий, находятся в полном соответствии с проведенной гофмаршалом справочной работой на основе полученных книг. Император ответил ему: «Это все потому, что моя память полагается на сердце, и она хранит точные данные того, что дорого моему сердцу».

В минуты отдыха император предпочитал для легкого чтения следующие книги: «Поль и Виржиния», «Дон Кихот», «Манон Леско», романы мадемуазель де Коттен[302], г-жи де Суза[303], г-жи де Сталь и Карла XII, чье тело, как говорил император, так же как и его голова, было железным.

Внешне казалось, что состояние здоровья императора стало лучше; я однажды сказал ему об этом и выразил нашу общую радость по этому поводу. Император близко подошел ко мне, взял меня за ухо и сказал: «Не верь этому, сын мой. Мне предстоит жить недолго. Это находится как раз здесь, — заявил он, указывая мне на область своей печени, — природа даровала мне сейчас небольшую передышку; болезнь вновь возьмет верх и покончит со мной». Я был опечален словами императора, однако не поверил его пророчеству. Во всяком случае, желанный покой, часто нарушаемый губернатором, вскоре был прерван отъездом графини де Монтолон: графиня серьезно болела, и д-р Верлинг заявил, что местный климат не даст ей возможности выздороветь. Ее отъезд был решен в результате проведенной консультации, о чем сообщили императору. Этот отъезд лишал императора общества человека, которого он высоко ценил. Его светской жизни был нанесен сокрушительный удар. Благодаря своему уму, к которому он привык и который благотворно влиял на него, она обеспечивала так необходимое для него отвлечение от работы, и время, проводимое с ней, играло важную роль в его повседневной жизни. Ее дети своими играми вносили свежую струю в монотонную жизнь Лонгвуда: после ее отъезда император и вся колония Лонгвуда должны были испытать громадное чувство опустошенности. Император был всегда благодарен ей за то, что она вместе с мужем и ребенком оставалась пленницей в одной комнате только для того, чтобы быть поблизости от императора, когда мы переехали в Лонгвуд; отсюда и следовало его нежное чувство к этой даме.

Этот отъезд очень беспокоил графа де Монтолона, который отправлял свою супругу одну с тремя детьми и нянькой, не будучи уверенным в том, куда ее доставит корабль. Ее горничная оставалась на острове для того, чтобы выйти замуж за Новерраза. Император не хотел этого брака, так как считал, что он противоречит интересам человека, которому он желал только хорошее, а также лишит графиню де Монтолон помощи ее горничной в течение такого длительного путешествия. Госпожа де Монтолон настаивала на том, чтобы г-н де Монтолон оставался с императором. Она просила императора не противиться счастливому предложению, сделанному ее горничной Жозефине, остаться на острове Святой Елены и выйти замуж за Новерраза[304].

Накануне отъезда графини император вновь беседовал с графом де Монтолоном и высказал ему пожелание, чтобы он не отпускал супругу одну, а сопровождал ее. «Сир, — ответил генерал, — госпожа де Монтолон не хочет добавить ко всем ее огорчениям от того, что она покидает Ваше Величество, еще и то, что может лишить вас тех услуг, которые я мог бы предложить вам здесь. Решение ею принято, так же, как и мною. Я остаюсь с Вашим Величеством».

«Тогда примите меры, чтобы она ни в чем не нуждалась на борту корабля, на котором собирается плыть». Г-ну Пьеррону, дворецкому, было дано указание доставить на борт корабля для графини самые разнообразные виды провизии. В дополнение к оплате ее проезда в Европу графине, до того как она покинула Лонгвуд, был выдан чек на сумму в 200 000 франков и пенсионный сертификат на сумму в 20 000 франков.

Настал день отъезда графини. Император вышел в гостиную, чтобы попрощаться с госпожой де Монтолон и ее детьми. Он поблагодарил ее за ту жертву, на которую она пошла, разрешив мужу остаться с императором, и преподнес ей очень дорогую золотую шкатулку с его портретом в обрамлении крупных бриллиантов, пожелав при этом счастья ей и ее семье. Он поручил ей различные инструкции для его друзей в Европе и для его семьи, которые графиня восприняла со слезами. Огорченные отъездом дети разделили грусть своей матери; прощание вскоре превратилось в такую печальную сцену, что император, сам слишком расчувствовавшийся, не захотел продолжать его. Он по очереди обнял всех и удалился в свои апартаменты. «Эти слезы удручающе действуют на меня, — заявил он мне. — Бедняга Монтолон, судя по всему, переполнен чувством печали; я не хотел от них этой жертвы, но они сами хотели ее. Когда вечером он придет домой, то почувствует там страшную пустоту. Поэтому, чтобы он не был таким одиноким, я думаю, ты должен занять комнату в его квартире».

Император разделся, чтобы принять ванну, и, когда он выходил из своей комнаты на пути к ванне, в это время от здания отъезжала карета с графиней. Оставаясь невидимым, император приподнял угол занавески и смог увидеть, как г-жа де Монтолон бросила последний взгляд на дом. Это было также окончательное прощание[305]. Граф де Монтолон верхом сопровождал свою супругу и своих детей в город. Он получил разрешение вступить на борт корабля, на котором графиня отправлялась в плавание, и оставаться там до самого поднятия парусов. Поэтому он вернулся в Лонгвуд очень поздно и в тот вечер не видел императора.

Император сел в ванну, по-прежнему печальный из-за отъезда графини де Монтолон. «Монтолон, — заявил он мне, — чувствует, что не может оставить меня в течение ближайших двух лет. Ты вернешься в Европу и вновь увидишь свою семью; твои друзья окружат тебя и захотят узнать до мельчайших подробностей о моем существовании на этой жалкой скале. Ты будешь пользоваться уважением, которое оказывают мужественным людям. Монтолон встретит свою супругу и своих детей, ты встретишь свою мать, а я в это время буду уже мертв, заброшенный в этом печальном уединенном месте».

Моя душа была взволнована событием, связанным с только что уехавшей графиней де Монтолон, потому что ее отъезд воскресил во мне память о моей семье. Слова же императора вновь вернули мои думы к нему. Спокойствие, с которым он говорил о своем предстоящем конце, и его уверенность, что он останется один на этой скале после своей кончины, настолько сильно подействовали на меня, что он заметил мое состояние. «Когда наступит моя смерть, — продолжал император, — разве это не будет для меня благом? Я ничего не буду делать, чтобы ускорить ее, но я не буду хвататься за соломинку, чтобы продолжать жить. А пока Монтолон постарается, чтобы мои дни стали более сносными. Он знает мои привычки, и он мне очень нужен. То, что случилось сейчас с Монтолоном, вскоре случится с Бертраном; несчастная супруга гофмаршала часто болеет, не так ли? Она с трудом адаптируется к условиям нашего существования, она привыкла к тому, чтобы ее окружало светское общество, и часто вспоминает о прошлом. Ее дети растут, и необходимость дать им образование потребует того, чтобы она вернулась в Европу».

Император погрузился в молчание, а я стал думать о том, на какое одиночество он будет обречен, как в этот момент Сен-Дени объявил о приходе гофмаршала. Император, прервав свои размышления, театральным голосом воскликнул: «Он основательно задержался, пусть он войдет! Итак, сэр гофмаршал, — обратившись уже к гофмаршалу, спросил император, — как поживает госпожа Бертран?»

«Сир, как и все, она расстроена отъездом супруги Монтолона». Я оставил их наедине, как я обычно делал, когда к императору приходил вызванный им человек. Сама графиня Бертран была больна и находилась в постели.

Отпустив гофмаршала, император вышел из ванны, прилег ненадолго в постель, затем оделся и пообедал в одиночестве. В этот вечер он надел пальто и распорядился, чтобы я сопровождал его в конец сада, где он хотел прогуляться. Так как я собирался выйти без шляпы, то он приказал мне вернуться за ней, поскольку погода была промозглой. Пока я шел рядом с ним, он принялся перечислять прекрасные личные качества графа Бертрана, заявив в том числе: «Бертран на редкость порядочный человек!» Когда мы подошли к концу сада, император послал меня разузнать о самочувствии графини Бертран; вернувшись, я сообщил ему, что графиня очень больна. Император собрался было зайти в ее дом, но заметил, что англичане уже выставляют часовых. Наступила ночь. Когда мы вернулись в столовую комнату, у него из-под ног врассыпную метнулись две крысы, заставив его почти подпрыгнуть. «Что это?» — спросил он.

«Это были две крысы, — ответил Новерраз, — они проникли через открытую дверь и сбежали, когда приблизилось Ваше Величество». В отсутствие гофмаршала и графа в Лонгвуде мне пришлось провести вечер с императором: впервые я сопровождал императора во время одной из его прогулок. Это был также первый вечер, который я полностью провел наедине с ним. Для меня это не составило особого труда, так как он ложился спать рано, и вечер прошел в чтении трагедии о Магомете. Император, убедившись, что граф де Монтолон не вернулся и к 9 часам вечера, дал указание забрать лампу с абажуром и улегся спать.

В начале нашего пребывания в Лонгвуде крысы были повсюду в доме: от чердака до первого этажа. Долгое время они, за исключением немногих, по-прежнему остававшихся на чердаке, находили пристанище вблизи кладовой. По ночам они выходили через прогрызанные ими норы в таком количестве, что пол казался черным. Они взбирались по стенам на определенную высоту и затем прыгали, иногда успешно, на куски мяса, подвешенные к потолку на железных крючках. Для того чтобы не отравиться пищей, смешанной с мышьяком, которая бы убила их, неподалеку от нор были расставлены большие крысоловки с приманкой, сделанные из очень крепкой проволоки и закрепленные к полу. Каждое утро в крысоловках оказывались пойманными от восьми до десяти крыс; разъяренные тем, что они не в состоянии выбраться из ловушки, в которую они попали, крысы с остервенением набрасывались друг на друга. Крысоловки затем выносились на середину лужайки, где их поджидали собаки из конюшни. Как только крыса выскакивала из ловушки, собака зубами вгрызалась в ее спину и разрывала ее пополам, оставляя крысу на земле уже безжизненной. Крысы, отчаянно защищая себя, иногда кусали собак.

Отъезд графини де Монтолон пришелся на день с прекраснейшей погодой; вечер также был хорошим. Но около 9 часов вечера начался сильный дождь, захвативший и часть ночи. Граф де Монтолон попал под дождь на протяжении всей дороги от Джеймстауна до Лонгвуда и промок до костей. Он лег в постель, чувствуя себя нездоровым: ночью он перенес приступ лихорадки, харкал кровью, жаловался на боль в боку и следующий день провел в кровати. Многочисленные осложнения после простуды заставили его лежать в постели в течение нескольких недель. Помимо визитов императора, который присаживался к его постели, я ходил за новостями к больному утром и в течение дня. Супруга гофмаршала, которую также навещал император, начала выходить из дома и совершила несколько поездок вместе с императором в его карете. Однажды император послал меня к ней домой, и, вернувшись, я доложил ему о состоянии здоровья этой дамы, которая поблагодарила императора, сообщив, что чувствует себя очень хорошо. «Вот видите, Бертран, — заявил император, — две недели тому назад я сказал вам, — когда вы сообщили мне о своих опасениях относительно вашей супруги, что она выздоровеет, потому что ее болезнь — известна, и что я умру, потому что моя болезнь неизвестна. Вы, по-видимому, не верили тому, что я говорил вам, но можете быть уверены, что мне осталось недолго жить».

Император вновь заболел, точно так же, как несколько месяцев тому назад, и в течение двух или трех дней нигде не показывался. Поскольку граф Монтолон придерживался постельного режима, то гофмаршал уделял императору больше времени днем, но также приходил к нему и вечером после обеда, если император вызывал его. В противном случае император работал один или вызывал меня, чтобы я читал ему, пока он был в постели.

Итак, император был болен вновь, и опять без врачебной помощи. Дежурный офицер доложил в «Колониальный дом», что не смог увидеть императора в течение двух дней. Пока был болен я, то в аналогичной ситуации губернатор сначала настаивал, а затем требовал, не скупясь на угрозы, чтобы дежурный офицер допускался в дом и ежедневно видел императора. Тогда настало время для переписки между Лонгвудом и «Колониальным домом»; твердость, с которой император отказался уступить новому насилию, которое англичане хотели навязать ему, привела к тому, что сэр Хадсон Лоу не посмел довести задуманное им дело до конца. Он даже не посмел отказать в просьбе о том, чтобы д-р Стокоу стал обслуживать императора, но губернатор приказал, чтобы визиты д-ра Стокоу проходили в присутствии врача острова. Чтобы положить конец требуемым визитам д-ра Стокоу, губернатор договорился с адмиралом Плэмпином, чтобы тот заявил, что нуждается в д-ре Стокоу для обслуживания его эскадры, и — как я уже рассказывал — в скором времени доктор покинул гавань Святой Елены для возвращения в Англию.

Поэтому императору вновь стали угрожать вторжением в его резиденцию. Генерал Монтолон был еще болен, когда капитан Николлз появился в Лонгвуде с запечатанным пакетом на имя Наполеона Бонапарта. Капитану сказали, что император больше нуждается в медицинской помощи, чем в вещах, вероятнее всего, способных вызвать у него раздражение и оскорбить его; поскольку император был прикован к постели болезнью, то он не мог взять это письмо, тем более что оно было представлено в столь оскорбительной форме. Попытка офицера вручить послание гофмаршалу также закончилась неудачей. Гофмаршал заявил ему, что после того как послание будет направлено нормальным путем, то он, гофмаршал, даст об этом знать императору. Это случилось 10 августа 1819 года. Император, информированный об этой новой попытке губернатора, дал указание гофмаршалу написать сэру Хадсону Лоу следующее послание:

После того как это послание было передано гофмаршалу, император дал указание направить его Хадсону Лоу вместе со следующей запиской:

Здесь я привожу причины, вызвавшие эти послания. Капитан Николлз, чьи попытки вручить графу де Монтолону и гофмаршалу запечатанные пакеты губернатора на имя императора закончились неудачей, вернулся в «Колониальный дом», чтобы доложить о своей миссии. На следующий день сэр Хадсон Лоу направил полковника Виньярда из своего штаба к императору, чтобы лично вручить ему пакет. Этот старший офицер отправился на квартиру дежурного офицера, и так как он не знал другого входа в резиденцию императора, кроме входа в приемную комнату, то он и постучал в ее дверь. Но поскольку император более не принимал посетителей, то дверь этой комнаты открывалась только в тех случаях, когда кто-то решал выйти из здания наружу именно этим путем. Полковник Виньярд несколько раз постучал в эту дверь, не получая никакого ответа, пока не увидел меня, случайно проходившего мимо. Я спросил его, чего он хочет, и объяснил, почему никто не отвечает на его стук.

Он ответил: «Я привез с собой послание губернатора генералу Бонапарту, будьте добры, доложите ему обо мне». Подобная ситуация не возникала со времени прибытия императора в Лонгвуд, и я предположил, что англичане пытаются нанести оскорбление непосредственно императору. Я ответил: «Господин полковник, если вы должны передать послание, то вам следует в соответствии с установленной практикой обратиться к генералу Монтолону или к гофмаршалу с тем, чтобы послание попало к императору».

«Один из них болен, — заявил он мне, — а другого нет дома. Приказываю вам доложить обо мне Его Превосходительству или взять для него этот пакет. Выполняйте, — настойчивым тоном продолжал он, — и тогда вы избежите неприятных последствий для генерала».

«Я слишком хорошо знаю свои обязанности, чтобы не делать этого, независимо от возможных последствий», — ответил я.

«Я буду ждать вашего ответа у дежурного капитана».

«Полковник, — возразил я, — я уже принял решение. Император болен, и я не буду докладывать ему о возникшей проблеме, которая может вызвать у него только одно неудовольствие».

Я покинул полковника Виньярда и отправился дальше, словно продолжая прерванную прогулку. Вернувшись в дом, я сразу же пошел к императору, которого оставил сидевшим за столом. Он по-прежнему находился там и вполголоса напевал мелодию песни, что он иногда делал, когда чувствовал себя лучше. «Кто там ходит?» — спросил он. Он явно был в хорошем настроении. Когда я подошел к нему, он, не поднимая взгляда от стола, спросил: «Что случилось, сын мой?» Я рассказал ему, как я обнаружил полковника Виньярда у двери приемной комнаты, и затем передал содержание моего разговора с полковником. «Это прекрасно, — заявил император, — пусть он ждет твоего ответа, у него не хватит наглости взломать мою дверь». Император продолжил свою работу; затем, поскольку он мало спал ночью, лег в постель и попросил почитать ему книгу «Жиль Блаз», лежавшую на столе. Я покинул его спальную комнату, когда увидел, что он спит.

В течение этого времени дежурный капитан несколько раз спрашивал обо мне. Ему отвечали, что я нахожусь с императором. Он настаивал на том, чтобы мне сообщили, что полковник Виньярд ждет в его квартире моего ответа. Новерраз, который дежурил в этот день, отказался сделать это, заявив, что практики действовать подобным образом не существовало. В самый разгар разговора Новерраза с дежурным офицером я вышел из комнаты императора. Капитан Блэкни подошел ко мне и заявил о желании полковника Виньярда поговорить со мной до того, как он отправится обратно в «Колониальный дом». Полковник высказал в мой адрес упрек по поводу того, что он был невежливо принят, когда появился с посланием от губернатора. Я ответил ему, что эта невежливость не была намеренной и что я считаю, что достаточно ясно объяснил причины, в силу которых не вижу необходимости и в дальнейшем оправдывать себя.

«Вы передадите или нет это письмо генералу Бонапарту?» — спросил полковник, протягивая мне письмо.

«Нет, сэр», — твердо ответил я.

«Ну, что ж, тогда я доложу о вашем отказе губернатору». Он вскочил на коня и поскакал галопом прочь, сопровождаемый своим помощником. Покинув квартиру капитана Блэкни, я отправился к графу де Монтолону, который по-прежнему находился в постели. Я поинтересовался его самочувствием и рассказал о том, что только что произошло. «Он пытался запугать тебя, — заявил мне граф. — Они не посмеют вторгнуться в резиденцию императора. Ты правильно сделал, что не взял это послание. Как же меняются времена и события: всего лишь несколько лет тому назад в день 15 августа послы монархов Европы толпились в императорском дворце, свидетельствуя об уважении их властелинов к императору. Сегодня же он подвергается оскорблениям и они хотят вторгнуться в его резиденцию!»

Когда император проснулся, я рассказал ему о том, как меня вызвали к дежурному капитану, как я отказался подчиниться требованиям полковника Виньярда, о проявленном им раздражении и, если я правильно понял его прощальные слова, о его намерении силой вторгнуться в помещение резиденции.

Император отправил Сен-Дени за гофмаршалом, с которым он долго беседовал. Он приказал Новерразу перекрыть все двери металлическими засовами, вбитыми в стену с каждой стороны двери, а поперек застекленной створчатой двери, ведущей в сад, прибить толстую доску, чтобы все это помешало беспрепятственно вторгнуться в помещение императорской резиденции. К полуночи вся эта работа была выполнена. Теперь, чтобы попасть в апартаменты императора, необходимо было применить физическую силу для вскрытия хотя бы одной двери. Ценные вещи были перенесены в квартиру гофмаршала, так же как и завещание императора, которое он хранил в запертом ящике своего стола. Император дал указание зарядить его пистолеты и ружья, способные произвести двенадцать выстрелов.

Осуществив всю эту подготовительную работу по защите своей резиденции, император лег в постель, положив шпагу рядом с постелью, а огнестрельное оружие — в своей спальной комнате и приняв решение использовать все это против первого же нарушителя, посмевшего вторгнуться в его апартаменты. Сен-Дени спал в столовой, защищая дверь этой комнаты, соседствующей со спальной комнатой императора. Новерраз устроился в зале, чтобы помешать кому-либо проникнуть в императорские апартаменты с этой стороны, а я устроился в ванной комнате вдоль двери, ведущей в спальную комнату императора. Все мы положили рядом с собой оружие. Ночь прошла спокойно. На следующий день, в 9 часов утра, дежурный капитан постучал в ту же самую дверь, около которой я накануне обнаружил полковника Виньярда. Убедившись в том, что никто ему не отвечает, он отправился разыскивать меня и, встретившись со мной, сказал, что губернатор приказал ему увидеть генерала. Он добавил, что если бы я принял пакет, который губернатор послал вчера, то у меня бы не было причин для всех последующих неприятностей. «Мое поведение, — ответил я, — получило одобрение императора и в мои обязанности не входит докладывать о вас императору сегодня, так же как и вчера передавать ему ваши сообщения». Несмотря на настойчивость, с которой он требовал, чтобы я доложил о нем императору, я наотрез отказался это сделать. Дежурный капитан, выслушав меня, удалился. Но я сообщил императору о самой последней попытке дежурного капитана.

Днем в Лонгвуд приехал полковник Гаррисон[306]. Он распорядился, чтобы меня вызвали в помещение дежурного капитана, где полковник сообщил мне, что в соответствии с личным приказом губернатора обязан передать генералу врученное мне послание. «Я обращаюсь, — заявил полковник, — не к графу Бертрану и не к графу де Монтолону, но именно к вам, сэр, и ваш отказ передать послание по назначению приведет к серьезным последствиям».

«Полковник, — ответил я ему, — никогда не выполняя обязанностей посредника между губернатором и императором, я не могу сделать этого, не получив соответствующих полномочий. Если бы я это сделал, то это бы означало, что я не выполняю своих обязанностей и не проявляю уважения к пожеланиям императора. Несмотря на то, насколько серьезными будут результаты моего отказа, я категорически отказываюсь принять этот пакет».

«Ну что же! Если дело обстоит подобным образом, то мы силой добьемся того, что просим вас сделать добровольно». Полковник и капитан отправились к наружной двери приемной резиденции, в которую они собрались стучать. Я вернулся к императору, которого застал сидевшим на диване и погруженным в чтение. Я доложил о новой попытке англичан и о моем отказе подчиниться им. Мы услыхали удары с удвоенной силой по наружной двери приемной комнаты. Не добившись ответа и, видимо, устав стучать в дверь, англичане вернулись в столовую комнату, где находился Новерраз, и попытались через нее пройти к императору. Встретив сопротивление со стороны Новерраза, они отступили, пригрозив доложить об инциденте губернатору. Полковник Гаррисон уехал в «Колониальный дом».

После полудня к императору пришел граф Бертран, чтобы провести с ним несколько часов, поскольку графине стало намного лучше. Сквозь ставни император увидел ее, гуляющую с детьми, и распорядился пригласить ее к нему. Император послал меня узнать последние новости о здоровье генерала Монтолона, которому я рассказал о том, что только что произошло в резиденции императора, а также о принятых нами мерах защиты. «Передай императору, — сказал он мне, — что я глубоко сожалею, что прикован к постели, когда наносятся подобные оскорбления его персоне и совершается насилие в отношении его резиденции».

В этот вечер я оставался наедине с императором. Он лег в постель и попросил меня почитать ему, что происходило регулярно каждый вечер с тех пор, как генерал Монтолон был вынужден лежать в постели. Император не мог заснуть и сказал мне, чтобы я пошел отдохнуть. Когда я уже собирался покинуть его комнату, он позвал меня обратно и сказал, вручая мне небольшую шкатулку с медалями работы г-на Денона[307], которую императору прислала леди Холланд: «Пусть эта вещь будет напоминать тебе тот день, когда они хотели вторгнуться в мое жилище». Я сказал императору, как я счастлив получить такой драгоценный подарок и что его слова будут всегда храниться в моей памяти. Главная медаль изображала императора, сидевшего на скале острова Святой Елены, облокотившись на колено. Правой рукой он поддерживает голову. Склонившаяся к нему фея протягивает ему перо, предлагая писать историю его царствования. На тыльной стороне медали изображен бюст императора, под которым выгравирована надпись «Наполеон на острове Святой Елены». К этой медали приложены две медали меньших размеров: на одной изображены статуи Мемнона, на тыльной стороне этой медали надпись: «Они всегда будут говорить о нем». На другой медали выгравирован бюст барона Вивана Денона, на ее тыльной стороне надпись: «И он тоже жил в период Великого Века!» Император был очень доволен этим проявлением доброжелательности г-на Денона.

На следующий день в Лонгвуд приехал губернатор, сопровождаемый своим штабом и тремя драгунами. Они галопом примчались в Лонгвуд и спешились около помещения дежурного капитана. Я сообщил об этом императору, который распорядился, чтобы я оставался с ним, чтобы не видеться с губернатором, если он спросит обо мне. Сен-Дени в это время должен был оставаться в гостиной, а Новерраз — в ванной комнате. Губернатор, за которым следовал весь его штаб, прошел под окнами императора, но они были плотно прикрыты ставнями. В какой-то момент я решил, что он собирается подойти к двери приемной комнаты, но вместо этого он повернул налево и пошел в сторону нового дома. Через тридцать минут он вызвал своих лошадей и так же галопом, как и приехал в Лонгвуд, умчался прочь. Император смог наблюдать за всеми его маневрами, оставаясь незамеченным, сквозь щели ставней. Вот таким образом проходил весь этот небольшой трагикомический эпизод, которому, как у меня мелькнуло в голове, было суждено закончиться так же, как и с Карлом XII в Бендерах.

Дежурный капитан продолжал стучать в наружную дверь приемной комнаты в течение нескольких дней. Он обычно стоял там несколько секунд, затем заходил внутрь дома и просил меня представить его императору. На его просьбу я каждый раз отвечал отказом. Этот отказ долго не мог продолжаться без того, чтобы не превратиться в фарс. Полковник Гаррисон, сопровождаемый другим офицером и двумя помощниками, приехал в Лонгвуд и обратился с просьбой о встрече со мной. Опасаясь подготовленной ловушки или похищения, я пришел к императору и предупредил его о визите английских офицеров. Он в этот момент разговаривал с гофмаршалом и сначала решил, что я не должен встречаться с полковником Гаррисоном. Но затем, передумав, сказал мне, чтобы я поговорил с полковником. Последнему нужно было встретиться со мной, чтобы сообщить мне, что дежурный офицер получил от губернатора приказ каждый день появляться у дверей генерала Бонапарта для того, чтобы увидеть его, и немедленно арестовывать любого человека, стоящего на его пути, для дальнейшей депортации с острова. Очевидно, что вся эта процедура имела в виду именно меня, но полковник добавил: «Мне дано указание информировать всех слуг генерала Бонапарта о пожелании губернатора, поэтому прошу вас прислать ко мне всех слуг».

«Полковник, — ответил я ему, — я смог услышать ваше сообщение, поскольку вы застали меня врасплох, но не рассчитывайте на меня, чтобы я направил к вам кого-либо, если это распоряжение сначала не будет санкционировано гофмаршалом». Оставив его, я отправился к императору, которому повторил все то, что было сказано мне, включая и заявление полковника, приказавшего мне направить к нему весь обслуживающий персонал. «Скажи всем, что я запрещаю им являться к полковнику», — распорядился император. Полковник Гаррисон вынужден был вернуться в «Колониальный дом», только частично выполнив свою миссию. Но на следующий день графу де Монтолону были направлены прилагаемые меморандум и послание:

В то время, когда это письмо было получено в Лонгвуде, губернатор более не мог подвергать сомнению присутствие императора на острове Святой Елены, так как, чувствуя себя лучше и желая лично узнать новости о самочувствии графа де Монтолона, император надел пальто и, опираясь на мою руку, прошел позади здания, думая, что нас не заметит дежурный офицер. Случилось обратное: первым человеком, которого мы встретили, прежде чем прибыть к графу де Монтолону, был тот самый офицер, который смог рассеять страхи сэра Хадсона Лоу относительно побега императора, а также сообщить ему о том, как сильно физически изменился император.

К письму губернатора был приложен следующий меморандум сэра Томаса Рида:

Стоило этому посланию и этому меморандуму появиться перед взором императора, как тут же император продиктовал графу де Монтолону следующее заявление для передачи дежурному офицеру, если, как это было на протяжении последних дней, он вновь появится у входа в апартаменты императора, чтобы добиться приема.

Это письмо послужило причиной того, что вскоре после него капитан Блэкни был смещен со своей должности. Соглашаясь с положением дежурного офицера в Лонгвуде, он посчитал, что ему предложили почетный пост. Роль, которую он был вынужден играть, противоречила его характеру; он попросил, чтобы его уволили с этой должности, и он был заменен другим капитаном 66-го пехотного полка. Несколько пеших прогулок императора и его поездок в карете положили конец оскорбительным посланиям из «Колониального дома» и ежедневным визитам дежурных офицеров в резиденцию императора.

Глава двадцать первая

Прибытие нового пополнения в Лонгвуд — Отцы Буонавита и Виньяли — Д-р Антоммарки — Диктовки императора — Размышления о самоубийстве — Садоводство — Подробности об одежде императора

В то время, пока граф де Монтолон болел, гофмаршал приходил к императору дважды в день. Как только графиня Бертран стала выздоравливать, она также стала приходить к императору. Все трое после пеших прогулок или поездок в карете по Лонгвуду обычно посещали графа Монтолона, чтобы узнать о его самочувствии.

Я имел честь участвовать в этих прогулках с императором. Не желая беспокоить гофмаршала или графа де Монтолона, который еще не полностью восстановил свое здоровье, император несколько раз брал меня с собой на утреннюю прогулку по тропинке через Дедвуд. Однажды, когда он почувствовал, что устал, он послал меня в конюшню, чтобы за ним прислали карету. Я сопровождал его несколько раз в таких поездках в карете. В другой раз, это было в воскресенье, рабочих не было в доме, который строился для новой резиденции императора. Строительство продвинулось до такой степени, что можно было определить планировку сооружения, и мы решили войти в здание. Император посчитал внутреннюю планировку плохой: по его мнению, моя комната находилась слишком далеко от его апартаментов; он показал мне, где можно было бы сделать проемы в стенах для дверей, чтобы облегчить обслуживание. Он нашел, что комнаты были большими и полными воздуха, и затем спустился вниз в служебные помещения, не подозревая, что камни, по которым он шел, будут использованы для возведения его гробницы. Он лелеял надежду, что об этом его визите не узнают в «Колониальном доме», но губернатору сообщили об этом.

Как только здоровье графа де Монтолона восстановилось, привилегии сопровождать императора более не распространялись на меня и совершенно справедливо перешли к графу де Монтолону, который все свое время отдавал императору с тем самоотречением и преданностью, которые закончились только с кончиной Его Величества. Губернатор, основываясь на инструкциях, которые он передавал императору, мог бы применить свои лонгвудские правила и в отношении графа де Монтолона и гофмаршала из-за нескольких писем, написанных и подписанных этими господами. Он никогда не посмел пойти на это, опасаясь последствий в Европе, а также потому, что подписи этих господ только прикрывали осуждение его поведения, которое император адресовал губернатору.

Развитие событий подошло к моменту, когда 21 сентября гофмаршал доложил императору о прибытии из Европы корабля, на борту которого находились два священника, отцы Буонавита и Виньяли[309], доктор Антоммарки[310], дворецкий Курсе[311] и повар Шанделье[312], которые были присланы из Рима кардиналом Фешем для обслуживания императора. Губернатор пригласил всех их к себе на обед в «Колониальный дом» и окружил их вниманием, полагая, что он смог бы извлечь из них необходимую ему информацию до их прибытия в Лонгвуд.

Узнав об их контакте с человеком, лишенным всякого чувства вежливости, но постаравшимся сблизиться с ними до такой степени, чтобы они могли сообщить ему новости о семье императора, император настолько рассердился, что отложил встречу с ними до следующего дня, попросив гофмаршала побеседовать с каждым из них, словно их встреча с гофмаршалом на пути между императором и губернатором сможет смыть всю грязь, возникшую во время их контакта с Хадсоном Лоу.

Среди прибывших к нам был отец Буонавита, знакомый мне еще со времен острова Эльба, где он был капелланом мадам Мер. После стольких невзгод мы вновь встретились, испытывая друг к другу самые нежные чувства. Император, хотя и оценил проявленное чувство преданности, все же, видимо, был немного разочарован деловыми качествами прибывших людей. Доктора он не знал; из двух священников младший был увлечен медициной, а старший, которого он знал по его службе у мадам Мер, не мог стать для императора интересным собеседником; оба они, однако, не выходили за рамки того, что им было положено делать. Образованные люди в среде врачей и священников были бы большой удачей для императора; он бы обсуждал проблемы теологии со священниками и беседовал на самые различные темы с доктором, знания которого были бы гораздо шире его собственной профессии. «Они прислали мне, — заявил император гофмаршалу, — человека, которого уже не пощадили годы и вся жизнь которого прошла в Парагвае; каким образом он сможет развлечь меня? Меня удивило то, что они не обратились к Франции, чтобы прислать мне врача одной из моих армий: Ларрей с удовольствием бы ухаживал за мной. Они должны были выбрать для меня человека, которому я мог бы доверять. Вместо этого они прислали мне неопытного врача и священника, который дилетантствует в медицине. Более глупой вещи они не могли сделать! У меня нет сомнений в том, что ко всему этому приложил свою руку кардинал Феш. Как мне представляется, я достаточно важная особа, чтобы они могли выделить от 30 до 40 000 франков в год человеку, который бы приехал обслуживать меня».

Хотя уже тогда император жаловался на боль в боку, никто не мог предвидеть, что через восемнадцать месяцев один из этих священников, отец Виньяли, будет шагать впереди его гроба и благословлять его могилу.

Как я уже говорил, император не принял их в день приезда. Он вызвал к себе Шанделье и Курсе. Первый из них служил поваром принцессы Полины в Риме и был прислан императору принцессой. Курсе служил у мадам Мер.

Они пришли к императору вместе. Каждому из них император задал несколько вопросов о своей семье и о здоровье мадам Мер: «Что из себя представлял собой ее дом в Риме?», «Принимала ли она у себя иностранцев?», «Чем занимался кардинал?» На все эти вопросы отвечал Курсо, сказавший среди прочих вещей, что мадам Мер в своей щедрости никогда не отказывала французским военным, которые просили ее о помощи, чтобы добраться до Америки. Ее Императорское Величество мужественно и со смирением переносила боль от того, что император был сослан на остров Святой Елены, и она никогда не садилась за стол, не сказав при этом: «Если бы я могла послать этот ужин моему сыну!» Все, чем она владела, конечно, было в распоряжении императора. «А кардинал, чем он занимается?» — спросил император.

«Сир, Его Преосвященство составляет компанию мадам и покидает ее только тогда, когда отправляется посмотреть на свои картины».

«Его галерея представляет интерес?»

«Говорят, что она очень ценная, и он намерен направить ее Вашему Величеству». Когда император расспрашивал Шанделье, он интересовался, чем занимается принцесса Полина. «Сир, — ответил Шанделье, — Ее Величество принимает множество посетителей, и, когда она говорит о Вашем Величестве, ее глаза всегда полны слез. Она поручила мне передать вам, что очень бы хотела приехать, чтобы остаться с вами. Лорд Дуглас[313], который был с ней, когда я имел честь видеться с ней перед моим отъездом, сказал ей, что мы, возможно, не найдем здесь Ваше Величество. Теперь я могу убедиться в том, что он вселял в Ее Императорское Величество напрасные надежды, когда говорил ей в моем присутствии: «Я могу заверить вас, что они более не обнаружат императора на острове Святой Елены».

«Это замечательно, — заявил император, отпуская их. — Они, видимо, хорошие люди, — заметил император, когда они ушли. — Положите им жалованье по 2500 франков каждому; скажите Пьеррону, чтобы он ввел их в курс обязанностей».

Ночь смягчила плохое настроение предыдущего дня. Все, что граф Бертран и граф де Монтолон рассказали о священниках и докторе, не уняло раздражения императора, которое у него вызвало известие о том, что они посетили «Колониальный дом». На следующее утро император вызвал их к себе. Первыми были священники. Отец Буонавита и отец Виньяли подошли к постели, в которой лежал император, и, склонив колени, поцеловали его руку. Император пригласил их сесть, задал им вопросы о своей семье и затем немного поговорил с ними. На все, что ему было сказано о любви мадам Мер к нему, он ответил, что его мать всегда его очень любила, он и принцесса Полина были избалованными детьми в его семье, и во время критических ситуаций, в которых она оказывалась, мадам Мер всегда проявляла сверхчеловеческое мужество и силу характера. Император поговорил с отцом Буонавита о его возрасте, его здоровье, об опасностях его путешествия и его страхе перед суровым климатом, который может оказаться губительным для него. Император задал несколько вопросов отцу Виньяли о его занятиях в духовной семинарии Сен-Сюльпис и его пребывании на острове Эльба, поговорил с ним о Корсике, где он родился, и поинтересовался его медицинской практикой. Он сказал отцу Буонавита, что хотел бы, чтобы в следующее воскресенье в его гостиной была проведена месса; о том, кто будет проводить мессу, они должны договориться между собой, но присутствовать на ней они будут оба. Император отпустил их, вновь поблагодарив за то, что они приехали, чтобы разделить его ссылку. Оба священника остались очень довольны оказанным им приемом; радость светилась на их лицах.

Когда к императору привели д-ра Антоммарки, он расспросил его о его семье, о Корсике, где он также родился, и о его учебных занятиях. Судя по всему, император был удовлетворен ответами доктора, но нашел его довольно молодым и несколько самоуверенным. Император попросил гофмаршала объяснить отцу Виньяли, что тот в Лонгвуде будет занят только обязанностями священника. Отпуская доктора, император сказал ему: «Отдаю отца Буонавита под ваше попечение, боюсь, что кардинал послал этого доброго старика только для того, чтобы он нашел здесь свою могилу. Он достойный уважения человек, о котором нужно хорошо заботиться».

Все эти люди приступили к своим обязанностям. Доктору было определено жалованье в размере 9000 франков, отцу Буонавита — 6000 и отцу Виньяли — 3000, которое в соответствии с распоряжением императора я должен был выдавать им. Так как не было необходимости в том, чтобы выдавать все эти суммы целиком, то император сказал мне, чтобы я выдавал каждому священнику по 250 франков в месяц на их расходы, изымая 500 франков из жалованья графа де Монтолона в размере 2000 франков, которые он получал, когда графиня де Монтолон была еще в Лонгвуде, и выдавать доктору 250 франков из средств, выделенных на домашние расходы Лонгвуда. Каждому из них для обслуживания был выделен отдельный слуга-китаец, и все трое получили для себя общий стол. Доктор поселился в бывшей квартире д-ра О’Мира, отец Буонавита занял помещение генерала Гурго, а отец Виньяли — квартиру дежурного офицера, который перебрался в квартиру графа де Монтолона.

На следующее воскресенье в гостиной была отпразднована месса, на которой присутствовали все жители Лонгвуда. Император считал, что каждый волен следовать канонам своей религии, но на всех произвело бы плохое впечатление, если бы кто-то проявил себя атеистом. Император заботился о благополучии священников, но виделся с ними мало, так как они не были интересными собеседниками. Они привезли с собой ящик с книгами; Евангелие с комментариями, взятое с собой отцом Буонавита, и Библия, уже находившаяся в библиотеке, были единственными религиозными книгами в Лонгвуде. Это не правда, как заявлял г-н де Ботерн в своей книге «Беседы Наполеона о религии на острове Святой Елены», что император находил пищу для ума в этих двух книгах, которые, как утверждал г-н де Ботерн, постоянно находились на его столе. Император признавал духовное совершенство Евангелия и говорил, что в Египте можно было пройти всю страну, взяв с собой только одно Евангелие, но обе эти религиозные книги оставались в библиотеке. На острове Святой Елены император читал самые разнообразные книги, даже «Новую Элоизу», на полях которой он оставил собственноручные заметки. С одобрения императора гофмаршал поручил религиозное воспитание своих детей отцу Виньяли, который позднее проводил мессу в резиденции супруги гофмаршала для нее и для ее семьи.

Во время своего первого вызова д-р Антоммарки внимательно ознакомился с состоянием здоровья императора. Он подробно переговорил с гофмаршалом, графом де Монтолоном и со мной, чтобы собрать необходимую информацию, которая бы позволила ему не совершать ошибок при применении прописываемых им лекарств. Как и его предшественники, он рекомендовал физические упражнения, массаж ног, который снимал опухоль и помогал императору легче переносить пешие прогулки, прогулки верхом и поездки в карете.

Граф де Монтолон, полностью восстановивший здоровье, все свое время посвящал императору. Когда граф в первый раз после болезни пришел навестить императора, то император сказал ему, что, поскольку он теперь остался один, императорский стол будет его столом и что он будет обедать с графом. «А это, — сказал император, указывая на меня, — моя нянька, пока вы были прикованы к постели. Он служил мне и в качестве секретаря, и в качестве чтеца книг; он прекрасно читает, совершенно не утомляя меня, что я особенно ценю». Действительно, со времени отъезда генерала Гурго император, помимо того, что часто просил меня читать ему вслух, нередко держал меня около себя, чтобы я писал под его диктовку. Мне удалось найти способ по-своему стенографировать его, что позволяло мне успевать за его диктовкой и перечитывать уже записанный текст, если ему этого хотелось. Продиктованный текст заново переписывался, после чего император перечитывал его, исправлял и затем отдавал Сен-Дени, чтобы тот делал его копии в форме рукописи. Я стал наиболее полезным императору, особенно в то время, когда граф де Монтолон был болен и лежал в постели. Император делил свое время между графом и графиней Бертран, а в их отсутствие с ним был я. Так как он видел меня около себя гораздо чаще, то он продиктовал мне свою работу «Краткое изложение кампаний Цезаря»[314], заявив мне однажды в связи с этим: «Ты сможешь сказать своим детям, что писал эту работу под мою диктовку». Поскольку после моего выздоровления император более не требовал, чтобы я спал неподалеку от него, хотя это и нарушало его привычки, он часто по ночам посылал дежурного слугу будить меня, чтобы я приходил к нему писать под его диктовку.

В первый раз, когда я писал на острове Святой Елены под диктовку императора, я попросил его повторить фразу. «Продолжай писать дальше», — ответил он. После этого я старался избегать обращений к нему с подобной просьбой. На императорском столе всегда была дюжина остро отточенных карандашей, которыми я пользовался, и тем самым экономил время, потраченное на то, чтобы макать перо в чернильницу, к чему я прибегал раньше. Он диктовал с такой ясностью мысли и с такой последовательностью, что чувствовалось, что он ни о чем другом не думал, когда был в процессе работы. У императора была поразительная память; когда он затрагивал ту или иную тему, то обычно знал лучше численный состав и снаряжение полков и эскадр, чем военные и военно-морские ведомства. Когда он вновь ночью ложился в постель после нескольких часов диктовки, он обычно отпускал меня, но говорил, чтобы к его пробуждению я привел в порядок продиктованный материал. Если же так случалось, что я не делал этого, то он обычно подходил ко мне, говоря, что я лентяй, и клал руку на мое ухо. Это был знак одобрения, которому все завидовали и который был предметом ревности; для императора же это был признак того, что он доволен человеком, проделавшим хорошо ту или иную работу.

Я уже говорил и повторяю это вновь, что в своих апартаментах со своими приближенными он был добр, весел и даже игрив; он обладал всеми качествами, которые вызывали у людей привязанность к нему. Среди продиктованных им заметок, мысли о которых у него возникали после прочтения той или иной книги, ниже привожу одну. Это первый набросок материала, к которому император никогда не возвращался, и я привожу его здесь только в качестве примера отдушины, которую он находил в литературной работе на этой жалкой скале.

«Размышления о самоубийстве.

Имеет ли человек право на то, чтобы убить самого себя? Да, если его смерть никому не наносит вреда и если жизнь стала для него несчастьем.

Когда жизнь становится для человека несчастьем? Когда она предлагает ему только страдание и горе. Но поскольку страдание и горе в своей сущности меняются каждую минуту, то в жизни не существует времени, когда человек имеет право на то, чтобы покончить с собой. Такое время может наступить только в самый момент смерти человека, ибо только тогда он получит доказательство того, что его жизнь была сплошным сплетением зла и страдания. Нет такого человека, который не хотел бы покончить с собой в своей жизни несколько раз, уступая моральным невзгодам своей души, но который через несколько дней не стал бы сожалеть о своем желании из-за перемен в своих чувствах и в обстоятельствах. Человек, который покончил бы с собой в понедельник, стал бы радоваться жизни в субботу, но ведь вы можете убить себя только однажды. Человеческая жизнь состоит из прошлого, настоящего и будущего или, по крайней мере, из настоящего и будущего. Но если зло существует в настоящем, то человек жертвует будущим: невзгоды одного дня не дают права человеку жертвовать своей будущей жизнью. Только человек, чья жизнь плоха и который может быть уверен в том — а это невозможно, — что она всегда будет такой и не изменится ни в своем положении, ни по воле этого человека, благодаря переменам в обстоятельствах или в сложившейся ситуации или с течением времени — что также невозможно, — будет иметь право покончить с собой. Человек, который, не выдержав тяжести нынешних бед, лишает себя жизни, совершает величайшую несправедливость по отношению к самому себе, подчиняясь из-за отчаяния и собственной слабости минутной фантазии, ради которой он жертвует своим будущим существованием. Сравнение с зараженной гангреной рукой, отрубленной ради того, чтобы спасти тело, не убедительно: когда хирург ампутирует руку, он уверен в том, что это приведет к убийству тела. Это не чувство, а уверенность. Тогда как жизненные страдания приводят к тому, что человек кончает с собой, то он не только освобождается от своих страданий, но он также уничтожает свое будущее. Человек может никогда не сожалеть о том, что лишился руки, но, если бы он мог знать, он бы всегда сожалел, что лишился жизни».

Благодаря именно таким литературным занятиям император стремился отвлечься от скуки своей продолжительной ссылки на скале Святой Елены.

Год 1819-й прошел для императора в чередующихся периодах хорошего и плохого состояния его здоровья. У него стало привычкой прогуливаться то в одном, то в другом из своих маленьких садов, уход за которыми был обязанностью Новерраза. Находившиеся под окнами апартаментов императора, они были окружены небольшим деревянным забором. Набросив на себя утром халат или одевшись днем, император мог выйти в сады прямо из своих апартаментов. Дежурный офицер считал это обстоятельство благоприятным для себя, поскольку ему было намного легче удостовериться в присутствии императора в Лонгвуде, не осуществляя специального наблюдения, которое досаждало императору, и таким образом успокоить губернатора, чья голова всегда была занята навязчивой идеей о побеге императора с острова Святой Елены. В этом году губернатор даже позволил расширить границы охраняемой зоны, позволив Его Величеству совершать прогулки верхом на коне, но император пользовался этим только для того, чтобы разведать местность.

1 января 1820 года император принял, как и в предыдущие годы, новогодние пожелания от гофмаршала и его семьи, от графа де Монтолона, священников и от д-ра Антоммарки. Все они были приглашены на праздничный обед, включая детей, которых по этому случаю император обычно одаривал несколькими золотыми наполеонами с изображением его профиля.

Объявление о прибытии кораблей из Европы всегда было для него счастливой минутой, так как он мог получить новости из Франции. Это было радостным событием и для всей колонии: газеты прочитывались с большим интересом. Однажды граф де Монтолон, просматривая их, сказал императору, что в Париже собираются снести фонтан на Королевской площади, чтобы на его месте воздвигнуть статую Людовика XIII. «Они только знают то, как совершать глупые вещи, — ответил император, — зачем разрушать общественно полезную вещь ради того, чтобы поставить на ее месте статую ничтожного короля?» В другой статье императора упрекали в том, что он имел слабость окружать себя знатью. «Мармон и Фуше не принадлежали к знатному роду, — возразил император, — Талейран не отправился в изгнание; я вручил свою судьбу Мармону, направив его в Париж, а он отправился туда только для того, чтобы довершить мою гибель».

Через несколько дней он продолжил прерванный разговор о своей судьбе: «Мои действия и события сами по себе отвечают на все клеветнические заявления, высказанные против меня. Я не обременен обычными преступлениями, присущими главам династий. Мне незачем бояться последующих поколений; история, возможно, даже обвинит меня в том, что я был слишком добр. Монтолон, сын мой, — обратился он к генералу, хватая его за ухо, — я могу с уверенностью предстать перед Божьим судом».

По мысли императора каждый должен умереть, придерживаясь той религии, в которой он был рожден: а именно религии предков. Он заявлял, что существует судьба, которой мы все должны подчиняться.

В течение некоторого времени император говорил о расширении садов под его окнами. Он считал, что ему необходимо укрыться от ветров с помощью выступа из взращенной высокой травы. В расширении садов он видел не только средство, чтобы занять время для себя и для всей колонии, но и выгодную возможность дальнейшего отделения дома от линии часовых, занимавших свои посты каждый вечер в 9 часов. Как только все замеры были сделаны и приняты, каждый из нас должен был участвовать в работе. Император занялся физическими упражнениями, полезными для его здоровья. Вся эта работа, как он сказал мне, была также средством, которое бы содействовало выздоровлению графа де Монтолона, а также обеспечило бы тень для дома, который был ее лишен. Он также считал, что, прогуливаясь, он получит возможность избежать наблюдения со стороны дежурного офицера. Граф де Монтолон не догадывался о тех замыслах, которыми руководствовался император: он согласился с идеей Его Величества только потому, что видел в ней способ улучшения явно ухудшавшегося здоровья императора.

Дворецкий, г-н Пьеррон, был послан в город, чтобы купить тачки, киркомотыги, лопаты и все садовые инструменты, чтобы очистить довольно большой участок земли, а затем там разбить сад. У каждого были свои инструменты: сам император взял себе грабли и лопату, которую он использовал в качестве прогулочной трости, когда же он останавливался и наблюдал за работой, то опирался на нее. Работа началась с возведения выступа, засеянного травой, на южной стороне участка территории Лонгвуда, который достиг девяти футов в высоту. Основание выступа составляло девять футов в ширину, а сам выступ протянулся на восемьдесят футов в длину. Сэр Хадсон Лоу увидел в этом выступе то, что ему сказали, а именно — укрытие против ветра, и не стал возражать против его возведения. Но когда он увидел, что забор вокруг маленьких садов отодвинут на такое же расстояние, что и посты ночных часовых от дома, то он стал опасаться за обеспечение безопасности. Он упомянул об этом, но тем не менее не стал противиться тому, что только что осуществил император; тем самым император получил большую свободу вокруг своего дома.

Работой руководили император и граф де Монтолон. Каждое утро, с рассветом, всю колонию будил дежурный слуга. Часто камень, брошенный в мои ставни императором, оповещал о том, что наступило время работы. Моя работа в основном состояла в том, чтобы ставить метки для предстоящих действий под руководством императора. Если же я брал в руки лопату, то ею я скорее исправлял упущения, чем копал в полной мере, что давало основание императору называть меня «наставником». В качестве рабочей одежды император использовал куртку из китайки, которую носят фермеры, и брюки из той же ткани. Он также надевал красные комнатные туфли и соломенную шляпу с широкими полями, чтобы защититься от солнца. Воротник рубашки он выпускал поверх куртки. Для того чтобы его меньше узнавали, он приказал Сен-Дени и Новерразу одеться точно таким же образом. На работу в саду были призваны также доктор, священники и китайские слуги. Каждый трудился в силу своих физических возможностей. Граф Бертран, никогда не приходивший до восьми часов утра, обычно беседовал с императором, когда они вместе прогуливались; граф де Монтолон появлялся на рабочем участке одновременно с Его Величеством. Иногда случалось, что император вручал им в руки лопаты, но с ними они управлялись совсем не так, как Новерраз. «Господа, — говорил он им, — вы неспособны заработать в день даже один шиллинг». Сам же император хотел поработать киркомотыгой, но вскоре отказался от этого, поскольку этот инструмент не слушался его рук. Плановая работа в садах под руководством императора давала ему возможность совершать полезный для его здоровья моцион: все эти его беседы на свежем воздухе в течение нескольких часов оказывали на него благотворное влияние, и он с аппетитом расправлялся с завтраком.

Когда насыпь была возведена, мы поставили деревянный забор вокруг той части территории, которая находилась напротив лагеря и в которой император более мог не опасаться ветра. Этот ветер, по словам императора, буквально жег его и делал раздражительным. Забор также должен был мешать любым диким зверюшкам забираться в ту часть садов, где император планировал выращивать растения. Эти сады считались внутренними садами резиденции императора и отодвинули линию постов ночных часовых на 80 футов от дома вместо прежних 40 футов.

Когда началась вся эта работа, в Лонгвуд приехал губернатор, предложивший нам все, что мы могли пожелать, включая даже солдат для работы. Граф де Монтолон поблагодарил дежурного капитана, через которого было сделано предложение губернатора, и заявил, что император вполне удовлетворен всем тем, что имелось в его распоряжении, и что он не нуждается в дополнительной помощи. Персонал Лонгвуда был увеличен за счет четырех китайских слуг, которые ухаживали за садами. Император распорядился, чтобы я выдавал каждому их них по 30 шиллингов в месяц в дополнение к жалованью и питанию, которые они получали от британского правительства. От утренней работы в садах был освобожден только повар, который готовил императору завтрак: он подавался в десять часов утра в одном из двух небольших садов в тени маленькой апельсиновой рощи. За завтраком императору компанию регулярно составлял граф де Монтолон. Если до этого времени задерживался граф Бертран, то он также приглашался к завтраку. Иногда по очереди к завтраку приглашались священники и доктор, но это бывало редко. Во время завтрака подавался суп, овощи, мясное блюдо, затем кофе, которое император наливал в чашку, в которой уже был сахар. Мясное блюдо состояло из курицы, или из поджаренной бараньей ноги, или из запеченного спинного хребта ягненка.

Император ел с аппетитом, и казалось, что его здоровье находится в удовлетворительном состоянии, хотя он продолжал жаловаться на бок. Император любил беседовать за столом; обычно в это время он предпочитал вспоминать свою юность. Было приятно слушать его рассказы, у него была прекрасная речь, он никогда не старался подбирать слова, которые, казалось, лились совершенно естественно. За столом императору прислуживали Сен-Дени и Новерраз; это они потом передавали мне его рассказы.

Он вспоминал Египет и рассказал, как, прибыв в Каир, направил своего сына Евгения передать свой сердечный привет супруге Мурад Бея, которая оставалась взаперти в гареме вместе с другими женщинами. Она была тронута любезными манерами молодого француза и проявленной генералом Наполеоном Бонапартом вежливостью по отношению к ней. Она угостила Евгения Богарне шербетом и подарила ему очень ценное кольцо. «Я передал ей, — рассказывал император, — что она свободна оставаться в Каире или покинуть его, чтобы уехать к мужу. Когда Мурад Бею сообщили о моем внимательном отношении к его супруге, он передал мне свою благодарность».

В другой раз он рассказал о том, как, возвращаясь из Сирии, он хотел получить новости из Европы и послал одного из своих офицеров на борт турецкого флагманского корабля, чтобы провести переговоры о французских военнопленных, будучи полностью уверенным в том, что английский адмирал Сидней Смит задержит этого офицера; но этот офицер, вернувшись, сообщил ему о потере Италии. Именно после чтения газет, переданных ему через этого офицера, он отдал приказ адмиралу Гантому подготовить к отплытию фрегат «Мюирон»; фрегату было приказано проследовать к назначенному месту, где император вступил на его борт и на нем вернулся во Францию, оставив соответствующие инструкции Клеберу. Об этом возвращении во Францию было выдвинуто столько различных версий, что мне доставило удовольствие услышать о нем от самого императора[315].

Однажды император сказал, просматривая «Чудеса Иисуса Христа», что Иисус должен был совершать свои чудеса не в каком-то обособленном от всего месте, в Сирии, и не только в присутствии нескольких человек, в чьей добросовестности можно было бы сомневаться, но в городе, таком, как Рим, на виду у всех его жителей.

Покидая стол после завтрака, император возвращался в сопровождении графа де Монтолона в свою спальную комнату. Если он отпускал графа, то обычно ложился в постель и просил меня читать ему до тех пор, пока не засыпал. Между двумя и тремя часами он принимал ванну и беседовал с одним или с другим из этих господ. Если вызывался доктор, то император беседовал с ним о медицине и об анатомической работе Масканя, чьи гравюры доктор продолжал копировать на острове Святой Елены.

Когда император выходил из ванны, для него уже были готовы две очень горячие простыни. Одну набрасывали на него, и он обычно окутывал ею все тело и из ванной комнаты направлялся в свою спальную комнату, где его поджидал ярко горевший камин; второй простыней он покрывал плечи, после чего становился совершенно сухим. Если император хорошо себя чувствовал, то он обычно сразу же одевался. Он надевал шелковые чулки и туфли с пряжками, затем натягивал на себя брюки из белой материи и оставался оголенным до пояса, чтобы побриться; но на острове Святой Елены он брился только через день. Он очень тщательно готовился к процедуре бритья. Его зубы оставались очень хорошими и блестящими, хотя в течение длительного времени он не прибегал к успокаивающим средствам, а удовлетворялся полосканием рта смесью воды с небольшим количеством бренди. Проведя щеткой по голове и причесав волосы, он затем подставлял нам плечи и тело для массажа щеткой, требуя, чтобы мы с особенной силой массировали его бок в области печени, а также его правое плечо, где он испытывал боль. Помыв лицо в большом серебряном тазу, в котором вода была смешана с одеколоном, он затем наливал в ладонь одеколон и им растирал бок и грудь, после чего слегка смазывал себя одеколоном под мышками. Для своих рук и ногтей он пользовался лимоном. Когда заканчивался весь этот процесс туалета, он полностью одевался точно таким же образом, как я уже это описывал в главе, посвященной «Ста Дням», и отправлялся в гостиную.

Находясь в походных условиях, в своей палатке он так же тщательно занимался своим туалетом, как во дворце Сен-Клу или в Тюильри.

Если император чувствовал себя плохо, то вместо того чтобы одеваться, он обычно ложился в постель, вызывая потоотделение, всегда приносившее ему пользу. На острове Святой Елены император носил только гражданскую одежду с кокардой Почетного Легиона; на голову он надевал треугольную шляпу, так хорошо известную всей Европе. Его Величество одевался в белое каждый день; ему нравилось выглядеть очень аккуратным, но он не принимал особых мер предосторожности, чтобы не запачкаться. Ему нравилось чувствовать себя свободно в своей одежде, и он не хотел, чтобы ему меняли ее. Все белье императора было отмечено буквой «Н», увенчанной императорской короной; корона была даже на его шелковых чулках, на их верхах, украшенных вышивкой.

Однажды, когда утром граф Бертран был у императора, а император, совершая свой туалет, массировал все тело щеткой точно так, как я описывал это выше, он спросил графа, не массирует ли тот себя подобным образом. «Нет, сир», — ответил гофмаршал.

«Бертран, вы совершаете ошибку, такой массаж предохраняет от многих заболеваний».

«Сир, мне уже почти пятьдесят лет, я обходился без массажа, и мне от этого не стало хуже».

«Видите ли, массаж моей печени идет мне на пользу, вы не верите этому? — спросил император. И поскольку гофмаршал с улыбкой смотрел на него, император продолжал: — Вы не верите, что я болен, вы в этом похожи на вашу супругу, которая тоже не хочет верить этому!»

«Сир, пусть Ваше Величество разрешит мне заявить, что Ваше Величество совсем не выглядит так, словно у него плохое состояние здоровья».

«Бертран, вы еще смеете спорить! — схватив гофмаршала за горло и прижав его к стене, император воскликнул: — Кошелек или жизнь, аристократ!» — сказав это, император отпустил гофмаршала.

«Ваше Величество позволит мне сказать, что, судя по всему, силы не покинули Ваше Величество, ибо, несомненно, Ваше Величество на редкость крепко держало меня».

«Хотя я и не высокого роста, но я всегда был довольно сильным физически, — заявил император. — Я помню, когда был в военной школе, мы, юноши из не очень знатных семей, обычно дрались с сыновьями вельмож, выходцами из самых знатных семей, и я всегда брал верх в этих драках!» Зная о весьма либеральных убеждениях гофмаршала, император дразнил его «аристократом».

Глава двадцать вторая

Месса в Лонгвуде — Хозяйственные дела резиденции — Финансовые расчеты Лонгвуда — Новые садоводческие проекты — Император и дети — Сновидение императора

Пока в садах продолжалась работа, император обычно выходил в тот или иной сад и направлялся к китайским рабочим. Однажды один из них стал копать в непосредственной близости от высокого тисового дерева и сильно повредил несколько крупных корней. Я решил, что это нанесет большой ущерб самому дереву. Я обратил внимание императора на это, на что он мне ответил: «Если позади тебя накрыт обильный стол, а ты голоден и тебе разрешили присесть, то ты, конечно, найдешь возможность повернуться к столу и утолить твой аппетит. То же самое и с деревом: оно с другой стороны извлечет из оставшихся корней необходимое вещество, которое было отнято у него».

Был куплен небольшой насос, который водрузили на колеса; теперь его можно было легко перевозить по всему саду. Сен-Дени или Новерраз обычно работали с рычагом насоса, а император, взяв в руки шланг, с удовольствием поливал те места, которые, как ему казалось, страдали от засухи. Прохаживаясь с графом де Монтолоном по дорожкам своих садов, император поджидал время обеда. Покидая обеденный стол, он, если позволяла погода, садился в карету, приглашая графа и графиню Бертран составить ему компанию в прогулке. Но гораздо чаще он отправлялся кататься в карете вместе с графом де Монтолоном, а уже на обратном пути заезжал к графине Бертран, которая часто болела, и проводил с ней несколько часов. Работа в садах Лонгвуда вызвала повышенный интерес в городе.

В числе посетителей, пожелавших осмотреть сады, была юная дочь г-на Лоу, отличавшаяся привлекательной внешностью. Ей было любопытно увидеть не только сады, но также хотя бы мельком императора, которого она не знала. Судьба распорядилась таким образом, что когда она оказалась на территории Лонгвуда, то ее встретил граф де Монтолон, которому она поведала о желании, приведшем ее в Лонгвуд. Антипатия императора к губернатору не распространялась на его семью. Граф де Монтолон, не мешкая, протянул ей свою руку и повел по саду, переходя с одной дорожки на другую. Там она буквально лицом к лицу столкнулась с императором, прогуливавшимся вдоль длинной аллеи, обсаженной страстоцветом, чьи листья образовывали над аллеей свод. Она немало смутилась, но ненадолго, так как император быт очень любезен по отношению к ней. Ей были предложены сладости, а император преподнес ей розу в качестве памятного подарка о ее паломничестве в Лонгвуд. Эта молодая девушка родилась от первого брака госпожи Лоу. Ее мать сама была очень привлекательной женщиной, которая более всего хотела быть представленной в Лонгвуде и иметь честь принять императора в своем доме; но поступки ее мужа, направленные на то, чтобы вызывать раздражение императора, всегда становились препятствием для выполнения ее желания.

Священники привезли с собой два дорожных сундука: в одном находились церковные ризы и очень красивая церковная утварь, подаренные кардиналом Фешем; другой содержал газеты и книги, которые представляли бы небольшой интерес, если бы не переписка императора, опубликованная Панкуком, оказавшаяся среди этих книг. Когда дорожные сундуки были открыты, император заявил: «Первый сундук является владением Святого Петра, отправьте его Буонавите. Что же касается второго, то он принадлежит мне». В этом сундуке его особенное внимание привлекли восемь томов его переписки, последовательно испещренных заметками, сделанными его собственной рукой; другие книги его мало интересовали. По этому поводу император сказал мне: «Кардинал мог бы раскошелиться на несколько тысяч франков и выслать мне несколько действительно хороших книг». Однако, после того как я выбрал одну за другой все книги и добрался до дна сундука, я обнаружил там красивый портфель из кожи зеленого цвета, который хранил портреты Римского короля и сына принца Евгения, присланные принцем. При виде портрета своего сына на лице императора появилась добрая улыбка. Глаза императора увлажнились: «Бедный ребенок, — заявил он, — какая судьба!» Затем, вручая мне портрет, он сказал: «Вот, возьми и поставь его на мой стол, чтобы я мог видеть его каждый день». С собой я привез из Елисейского дворца в исполнении Исабея портрет Римского короля, когда он был ребенком, и в этот день император передал мне его[316].

Со времени приезда священников мессу служили в гостиной. Император решил, что столовую комнату, которая больше не использовалась, следовало переделать в часовню, а его гостиную сделать столовой комнатой. С этого момента стол в столовой стал служить только для церковной службы. Мы все дружно принялись за работу, и преобразование бывшей столовой было завершено. Новерраз, которому помогал китайский плотник, соорудил алтарь с двумя ступеньками, которые легко убирались после службы. Г-н Пьеррон, отменный мастер на все руки, сделал очень красивую золотую с белым дарохранительницу для дароносицы и святого причастия. Был закуплен красный атлас, который натянули поперек задней стены в шесть футов в обхвате. На боковой стене повесили шторы, которые поддерживались с помощью двух позолоченных крючков для занавесок, чтобы не свешивались с потолка. Ступеньки алтаря были покрыты зеленым бархатом, который далее простирался в виде ковра под ножки молитвенной скамьи императора; буква «Н», увенчанная короной размером в один фут, украшала середину ковра, а в каждом углу ковра разместили такие же буквы, но гораздо меньшего размера. У нас не хватило тесьмы, чтобы, как нам хотелось, к буквам добавить корону. Если британское правительство изо дня в день забывало о величии императора, то с нами дело обстояло по-другому: для всех нас императорский престиж оставался точно таким же, как если бы император по-прежнему восседал на троне. В разговоре с графом де Монтолоном я упомянул о коронах, и граф тут же вспомнил о существовании мундира, который он носил, когда служил помощником принца Невшательского; на этом поношенном мундире мы обнаружили не только тесьму, которой нам не хватало для корон, но и материал для того, чтобы добавить большой крест к основанию алтаря. С обеих сторон дарохранительницы, увенчанной черным крестом с серебряным, превосходной работы, Христом, были установлены два подсвечника с шестью подставками для свечей. На помосте, возвышавшемся над алтарем, на одной линии с подсвечниками стояли две китайские вазы, которые по воскресеньям украшались цветами. Вся эта работа по устройству часовни была закончена в период между понедельником и субботой без какой-либо посторонней помощи. Сильные руки и готовность поработать всегда присутствовали у нас, когда вопрос касался необходимости услужить императору и продемонстрировать ему наше рвение и преданность. В следующее воскресенье мы смогли получить громадное удовольствие от изумленного вида императора, поскольку Его Величество ничего не знал о той подготовительной работе, которую мы провели, чтобы должным образом украсить комнату, предназначенную им в качестве часовни. Все было готово к двенадцати часам дня. Единственная дверь, пропускавшая дневной свет в эту комнату, была закрыта, и комната освещалась свечами в подсвечниках и двумя лампами с круглыми матовыми стеклянными абажурами, поставленными на столах по обе стороны алтаря.

Отец Буонавита, служивший мессу, пришел облаченный в свои самые красивые одеяния. Ему помогал отец Виньяли, а старшему сыну графа Бертрана было поручено обслуживать мессу. На мессу пришли граф и графиня Бертран с остальными детьми и слугами. Я отправился сообщить императору, который был в своих апартаментах с графом де Монтолоном, что священник находится у алтаря. Через несколько минут дверь, ведущая из его спальной комнаты в часовню, открылась и появился император, который занял свое место между креслом и молитвенной скамьей, поставленной для него впереди всех. Позади него были гофмаршал, графиня Бертран, ее дети и граф де Монтолон, а уже после них — обслуживающий персонал Лонгвуда. Так как в часовню не проникал дневной свет, то это придало всей религиозной церемонии таинственный вид.

Обратившись с приветствиями к императору, священники начали мессу, которая была благоговейно выслушана. Когда месса закончилась, император вышел в гостиную и затем в сад, сопровождаемый своей свитой. Через полчаса все было убрано из столовой комнаты и спрятано до следующего воскресенья.

До тех пор, пока здоровье императора позволяло, вся религиозная процедура проводилась именно таким образом. Но когда здоровье императора ухудшилось, он мог слушать мессу, только оставаясь в постели, но с открытой дверью между его спальной комнатой и часовней. Он разрешил гофмаршалу использовать отца Виньяли для мессы в его доме, а также, если губернатор не стал бы возражать, приглашать к себе ирландских офицеров и солдат из английского военного лагеря, которые были лишены католической службы, чтобы они присутствовали на мессе. Однако этого так никогда не случилось.

Император добавил к уже красиво украшенной часовне стихарь, отделанный шелком, и этой же материей был покрыт алтарь. У отца Буонавита стихари были из грубой материи, и ему хотелось иметь более красивые. Он сказал мне об этом и спросил, не могу я сказать императору, что его стихари попорчены крысами во время поездки на остров Святой Елены. «Если вы хотите, чтобы на вашей совести была такая ложь, — ответил я ему, — то я сделаю это».

«Нет, этого я не хочу, — заявил он, — но грех не будет уж очень большим». В тот же вечер я упомянул императору о просьбе отца Буонавита. Император от всего сердца смеялся над уловкой доброго отца и распорядился, чтобы ему сделали стихари из красивого материала.

Когда император в первый раз вошел в часовню, он выразил свое удовлетворение тем сюрпризом, который мы приготовили для него. Граф де Монтолон сообщил мне, что император был тронут, когда ему сказали, что все в часовне сделано без посторонней помощи. У императора была религиозная душа, умирая, он сделал заявление о своей вере: «Я умираю, принадлежа к римско-католической и апостольской церкви со дня моего рождения более пятидесяти лет тому назад». Это заявление свидетельствует о его чувствах в этом вопросе.

Как бы то ни было, но я не могу сказать, что эти чувства были лучше высказаны в Париже или на острове Эльба, чем на острове Святой Елены. Когда император входил в часовню, он обычно шел на свое место, крестился и становился на колени на свою молитвенную скамью. Поднимаясь со скамьи, он обычно отдавал поклон без какого-либо проявления чувств. Религиозные чувства императора восходили к дням его детства и были результатом его раннего религиозного воспитания; они были заложены глубоко в его сердце, и позднее его гений использовал их в качестве средства правления. Он говорил, что считает, что те люди, которых привлекает таинство в религии, должны искать его в разумной морали религии, а не в действиях Ленормана или Калиостро. Его приверженность религиозным обрядам не простиралась далее посещения мессы; он пренебрегал ограничениями и только воздерживался от мясной пищи в Великую Страстную пятницу. Его отношение к религии характеризуют слова, обращенные к графине де Монтескью, когда он вверял ей своего сына: «Мадам, я вверяю вам судьбу Франции: сделайте из моего сына хорошего француза и доброго христианина, отдельно они не могут существовать». Так как некоторые придворные, присутствовавшие при этой сцене, не могли удержаться от улыбки, император заявил им: «Да, господа, религия для меня является основой нравственного поведения и хороших манер».

Легкость, с которой была создана часовня, подтолкнула императора к идее смены обоев в двух его комнатах, поскольку обои из китайки, хлопчатобумажной ткани, стали грязными и испортились из-за влажности. Граф де Монтолон предложил использовать белый муслин. Император предпочитал шелк, но я напомнил ему о той трудности, с которой мы столкнулись, когда старались достать небольшое количество шелка, необходимое для задней стены часовни. Я добавил, что будет практически невозможно найти необходимое количество рулонов шелка, чтобы покрыть им стены его комнаты. И, наоборот, муслин из Индии в полоску или без узора можно будет купить без всяких затруднений. У императора было хорошее настроение, и он сказал мне: «Ладно, я вижу, ты не хочешь шелка. Уточни высоту стен и размеры комнаты, чтобы я смог подсчитать расходы». Я представил ему необходимые размеры. Он произвел примерные расчеты и предоставил мне полную свободу действий для приведения в порядок сначала одной, а затем и второй его комнаты.

Император был твердо настроен против того, чтобы в его дом приходили англичане для чистки мебели и стен, поэтому я сказал ему, что мы сами с помощью китайского слуги справимся с ремонтом его комнат и что никто из посторонних лиц нам не понадобится. Взяв перочинный нож, император проделал им большое отверстие в обоях, чтобы посмотреть под ним на стены, которые оказались весьма грязными и в плохом состоянии. На следующий день каждый из нас продемонстрировал свое служебное рвение: обои из китайки, натянутые на раму, были удалены, а стены спальной комнаты оклеены белой бумагой. Китайский рабочий сделал побелку потолка, в то время как другие рабочие почистили и натерли воском мебель, которую вынесли наружу. После того как были произведены замеры в комнатах, было закуплено необходимое количество муслина в полоску. Жена Новерраза, которой оказывала помощь женщина из военного лагеря, разрезала материю на длинные куски и прикладывала их друг к другу. Затем она подрубала швы вверху и внизу каждого куска материи, и так как все эти секции муслина вместе были намного шире стены, то теперь их можно было стянуть ниткой по шву и придать им ребристый вид, который был намного изящней, чем если бы полосы муслина просто свисали гладко. Собранная в складки маленькая занавеска из того же муслина, высотой в восемь дюймов, помогла прикрыть верхний шов, в то время как такая же занавеска внизу покоилась на плинтусе. По указанию графа де Монтолона из города привезли ковер, заменивший тот, что пролежал на полу в течение последних четырех лет. Из куска зеленого шелка, купленного в городе, я распорядился сделать два новых полога для императорских маленьких походных кроватей. Латунные столбики кроватной короны мы заменили серебряными эмблемами, оставшимися после разбитого столового серебра: они идеально подошли к внешнему виду кровати и производили потрясающий эффект. Портреты императрицы и Римского короля были поставлены на старое место. Восемь дней оказалось достаточно для того, чтобы достигнуть метаморфозы, которую мы планировали. Гофмаршал захотел внести свой вклад в общее дело и прислал позолоченные латунные часы и небольшой бюст Римского короля, изображавший его еще ребенком, и эти предметы были поставлены на каминную полку в спальной комнате императора. Наши старания потерпели бы крах, если бы все вещи не были поставлены на прежнее место в тот же самый день; нужно было, чтобы император смог вступить во владение отремонтированной комнаты в тот же вечер и спать уже в ней. Граф де Монтолон понимал наше желание, о котором я сообщил ему, и сделал все, чтобы император оставался в гостиной на несколько часов позже обычного. Как мы ни старались в течение дня, но мы закончили работу только в 7 часов вечера. Император был столь любезен, что вернулся в свою комнату только в это время. В горелке для ладана тлели две облатки ароматического вещества «Удиган»; так как в течение длительного времени император довольствовался тем, что в его спальной комнате для благоухания сжигали сахар или уксус, то, вступив в комнату, он был приятно удивлен, когда его тонкое обоняние ощутило новый аромат. Он решил, что это тлела веточка алоэ. Я объяснил ему, что это две облатки из шести коробок, привезенных в город. Пьеррон доставил их в Лонгвуд, зная, что я просил их закупать всякий раз, когда новый корабль прибывает из Европы.

Император не мог удержаться от довольной улыбки при виде так хорошо отремонтированной комнаты, мягко освещенной лампами под абажурами и к тому же так приятно благоухавшей. Он воскликнул: «Ведь это не спальная комната, это — будуар молодой любовницы!» Он еще не видел своей постели; когда он увидел серебряные эмблемы, заменившие латунные шары, он повернулся ко мне, ухватил мое ухо и улыбнулся той счастливой улыбкой, которая так хорошо выразила чувства его души: «Это венец всего, — заявил император, — идея становится тем лучше, когда она хорошо срабатывает; что вы думаете по этому поводу, Монтолон?»

Свежий вид этой комнаты представлял собой такой контраст со второй комнатой императора, что он не мог удержаться, чтобы не сказать мне: «Абсолютно необходимо, чтобы моя вторая комната была приведена в такой же порядок». Через несколько дней подобная трансформация произошла и с другой комнатой, также без посторонней помощи, что в глазах императора повысило ее достоинства. Осуществление всех этих проектов в Лонгвуде началось в октябре 1819 года и завершилось в декабре того же года.

На острове Святой Елены у императора были две небольшие походные кровати; ночью он обычно менял кровати, переходя из первой спальной комнаты во вторую. Император несколько раз говорил мне, что если он заболеет, то эти кровати будут для него слишком узкими. У графа де Монтолона была кровать из позолоченной латуни, которую он купил в городе. Он предложил мне поставить эту кровать во второй спальной комнате императора. Было рискованно проделать эту операцию без одобрения императора, который не любил перемен в повседневной жизни. Это даже было связано с риском лишиться драгоценной награды, которую мы надеялись заслужить от него: выраженного им удовлетворения по поводу нашего усердия. Для этой кровати был закуплен зеленый шелк для полога. В хранившихся мною запасах императорского белья были различного вида кружева, включая и кружево из Алансона; я отделал им пикейное покрывало, так же как и наволочки для подушек. Эта кровать представляла собой величественное зрелище. В этой комнате не было зеркала, и я попросил, чтобы мне купили его в городе, но там его не оказалось. Г-н Дарлинг, который отвечал за меблировку нового дома, узнал об этом и немедленно выслал мне зеркало высотой в четыре фута и в три с половиной фута шириной, предназначенное для нового дома. Мы поставили это зеркало на комод, поскольку в этой спальной комнате не было камина. Чтобы полностью обставить эту комнату, мне прислали два небольших книжных шкафа. Когда меблировка комнаты завершилась, в нее зашел император и всем своим видом выразил удовлетворение. Однако, когда он стал укладываться на новой кровати, он заявил мне: «Я не хочу лишать Монтолона его кровати, мы должны вернуть ее». Эта кровать была заменена второй походной кроватью, поскольку император, опробовав кровать Монтолона, нашел, что он чувствует себя в ней очень неудобно. «Все эти кружева, — заявил он мне на следующее утро, — хороши только для супруги гофмаршала».

Так как обе спальные комнаты были примерно одного и того же размера, то я заказал третий набор муслинового покрытия стен, что позволило менять его через каждые два месяца в одной из двух комнат. Вся эта работа по смене покрытия стен совершалась безо всякого труда за два часа. Император хотел знать, какая сумма потребовалась на все то, что он назвал «большим количеством прекрасных вещей». Весь труд, пояснил я ему, в основном пришелся на долю жены Новерраза, которая отказалась назначить цену за свою работу. «Я этого не хочу, — заявил император, — но если она не занята постоянной работой, то вмени ей в обязанности надзор за всем бельем в доме, положив ей жалованье в размере 1200 франков в год, и выплати ей деньги за первый месяц».

Когда в конце декабря 1819 года я представил императору финансовый отчет о расходах, произведенных за месяц, включая расходы на оборудование часовни, двух спальных комнат, по работе в садах, что достигло суммы 1200 франков, он заявил мне, смеясь: «Прекрасно! Великий казначей! И сколько же ты заработал для себя из этой суммы? Потому что всегда кое-что прилипает к рукам финансиста». Затем он продолжил разговор о нечестности кассиров. В качестве примера он назвал хорошо известного человека, который пользовался доверием императора и заведовал его наличными деньгами «Из-за какой-то ерунды он потерял мое доверие, — вспоминал император, — растратив 30 или 40 тысяч франков. Он попытался настаивать на том, что я подарил ему эти деньги, но у меня отличная память. Я сказал ему: «Я могу подарить миллион, но я не хочу, чтобы у меня украли хотя бы один грош. Принеси мне твою финансовую отчетность». Затем император добавил: «Я всегда заставлял воров вернуть обратно то, что они стащили. Это случалось каждый раз, когда я ловил их».

Император требовал, чтобы при покупках брались квитанции для подтверждения расходов, записанных в бухгалтерские книги, но он никогда не проверял их. Я получал 12 000 франков в месяц со счетов графа Бертрана в Англии, которые он открыл для императора. Это был именно г-н Хетсон, правительственный уполномоченный, в обязанность которого входила выдача мне этих денег под мою расписку. Эти деньги распределялись следующим образом:

Расходы — В месяц (В год)

Гофмаршал — 2000 (24 000)

Граф де Монтолон — 2000 (24 000)

(После отъезда его семьи Монтолон получал только 1500 франков)

Дополнительные домашние расходы — 3500 (42 000)

Жалованье для обслуживающего персонала (эта сумма представляла собой аванс из расчета полного жалованья) — 1500 (18 000)

На одежду императора — 1000 (12 000)

Священники и доктор:

Отец Буонавита — 250

Отец Виньяли — 250

Д-р Антоммарки — 250

Эти суммы являлись авансами из расчета их полного жалованья. 500 франков для священников были взяты из жалованья графа де Монтолона после отъезда графини де Монтолон, поэтому он получал только 1500 франков в месяц. 250 франков для доктора брались из фондов, предназначенных для дополнительных хозяйственных расходов Лонгвуда.

Когда в моей денежной шкатулке набиралась значительная сумма, то я менял ее на золото, на испанские золотые монеты или на индийские рупии. Обычно я ставил об этом в известность императора и клал золото в так называемую шкатулку для резервных денег, от которой у меня имелся ключ. В этой шкатулке, хранившейся под императорским столом, было 300 000 франков, когда скончался император. Моих денег там было 25 590 франков.

Однажды император рассказывал, что после потери флота в Александрии он должен был найти путь для умиротворения шейхов и произвести впечатление на фанатически настроенную часть местного населения. «Мне сообщили о присвоении денег, совершенном казначеями великой мечети Джемиль Эль-Азар[317]. Однажды я отправился туда, — продолжал свой рассказ император, — в сопровождении шейхов; я не стал скрывать своего удивления по поводу того, что так плохо содержится храм пророка. Я вызвал казначеев мечети и попросил их принести финансовые книги. Изучив их, я легко обнаружил финансовые нарушения. Казначеи мечети оказались неспособными что-либо сказать в свою защиту. Я прогнал наиболее крупных мошенников, посчитав, что они недостойны служить в такой мечети, и потребовал от тех, кто остался работать, чтобы они в будущем поддерживали мечеть в лучшем состоянии. Шейхи, присутствовавшие при этой сцене, пали ниц передо мною, выражая восхищение моим поступком и восклицая: «Шала! Шала!»[318]

Такую же проверку я устроил в отношении коптских христиан, в чьи руки уже попала часть финансового администрирования; после прибытия французов в Египет копты позволили себе заняться воровством, полагая, что они в достаточной мере защищены присутствием нашего оружия. Я узнал, что на них поступает много жалоб, и у меня были неопровержимые доказательства их воровства. Некоторых из них я отправил в тюрьму, а других выгнал, оставив только небольшое число тех, чья финансовая отчетность показала, что они были честными людьми. Эта моя строгость в решении административных проблем произвела хорошее впечатление, она заставила несколько остыть фанатиков и вызвала ко мне доверие шейхов, даже шейха Саада, который относился к нам враждебно».

Император рассказал, как однажды, когда он готовился отправиться в Египет, императрица Жозефина попросила его взять с собой карлика, находившегося у нее в услужении, которому, как она заявила, император мог вполне доверять. «Я так и сделал, и этот карлик казался мне достойным ее слов до тех пор, пока я не покинул Египет, чтобы отправиться в Сирию. Я оставил карлика со всеми моими вещами, и вскоре после этого распространились слухи о том, что мы потерпели поражение и убиты. Этот плут, уверенный, что я не вернусь, задумал продать мой винный погреб с большим выбором отличных вин. Он был очень разочарован, когда вновь увидел меня, и еще больше расстроился, когда в его присутствии мой дворецкий сообщил мне, что у меня осталось только несколько бутылок вина. Я спросил карлика, что он сделал с моими винами, и он признался, что, считая меня убитым, продал вино, чтобы заработать деньги. Я настолько рассердился, что хотел повесить его, но ограничился только тем, что вышвырнул его вон».

«Сир, — добавил гофмаршал, который был свидетелем той сцены, — я хорошо помню тот случай. Мы пили прекрасное вино, выставленное из погреба генерала, командующего армией в Каире, в доме одного высокопоставленного офицера. Этот генерал не стал хвастаться тем, каким образом ему досталось это вино».

В декабре перепланировка садов и посадка новых деревьев закончились. Для того чтобы обеспечить тень около дома, мы, не задумываясь, даже рискуя, что деревья погибнут, перенесли несколько старых деревьев к дому вместе с большим количеством земли на их корнях. Эта операция потребовала усилий двадцати человек. Мы уже успешно проделывали это с лимонными деревьями, которые создали императору такое хорошее убежище в маленьком саду; на этот раз мы решили пересадить дубы, которые на этой широте — или по крайней мере в Лонгвуде — не вырастали высокими, но были с длинными развесистыми ветвями, как у яблонь во Франции. Мы пересадили несколько дубов, которые хорошо принялись на новом месте, а один из дубов был назван «императорским дубом»; он был посажен у тропинки около дома. Если император не завтракал внутри дома, то он просил, чтобы ему подали завтрак под его дубом, который своими развесистыми ветвями обеспечивал тень. Были также пересажены и персиковые деревья. И они росли очень хорошо. Через двадцать лет, когда меня призвали вернуть останки императора с острова Святой Елены, я не обнаружил и следа садов: исчезло буквально все. Стоял только дуб, но он не вырос; на прежнем месте с частью насыпи, поросшей травой, все еще был большой каменный водоем, но теперь уже полностью разрушенный.

Однажды императору захотелось позавтракать вместе с шумной компанией детей графини Бертран. Сен-Дени рассказал мне, что завтрак проходил в хорошей обстановке, но к его завершению дети принялись бросать друг в друга хлебные шарики. Император посадил на свои колени самого младшего из детей и, целуя его, стал поддразнивать тем, что тянул его за уши. Эта сцена, происходившая под апельсиновыми деревьями, напомнила мне о том, как император вел себя со своим сыном. Когда госпожа де Монтескью приносила Римского короля к императору во время его завтрака, император обычно сажал сына на колени и давал ему попробовать подкрашенную вином воду — хотя Римский король еще кормился от груди — или подносил к губам сына немного мясной подливки или соуса, в зависимости от того, что у него было под рукой. Графиня де Монтескью возражала против такого угощения: император обычно разражался смехом, а Римский король вслед за отцом тоже начинал смеяться. Императрица, присутствовавшая при этих сценах, также выглядела веселой, но обычно она не знала, как ей поступать, или из-за присущей ей застенчивости, или из-за опасения обидеть своего сына. Она не демонстрировала по отношению к сыну непроизвольных порывов нежности, которые проявляют к своим детям матери; она даже чувствовала себя неловко, когда брала сына на руки, и это обстоятельство дало повод для слухов о том, что она не любит своего сына. Моя мать всегда говорила мне об обратном: императрица испытывала большую любовь к Римскому королю. Это правда, что она редко брала его на руки, но если она не проявляла внешних знаков своей большой любви к нему, то это потому, что он всегда был в сопровождении госпожи де Монтескью. Императрица привыкла чувствовать себя не совсем комфортно в присутствии этой дамы, в отношении которой она не всегда была справедлива, в то время как император знал, как следует демонстрировать свое доверие к г-же де Монтескью.

Присущие императрице великодушие и чувствительность делают честь ее сердцу и душе. Во время ее пребывания во Франции она не давала никакого повода, чтобы ее могли в чем-то упрекнуть. Моя мать всегда говорила мне, что первая реакция императрицы в отношении людей всегда была превосходной, но дурное влияние, которое оказывали на нее, портило все. Достойно сожаления, что позднее, будучи внучкой Марии Терезы, она не знала, как оставаться вдовой Гектора.

В течение длительного времени вода в Лонгвуд доставлялась только в бочках, которые китайские слуги тащили на ручных тележках. Губернатор дал указание осуществить большие работы по строительству вместительного водного резервуара у пика Дианы; когда эта работа была завершена, вода по трубопроводам стала поступать не только в Лонгвуд, но также и в английский военный лагерь. Некоторое время струйка воды текла по трубопроводам в сооруженный нами резервуар, возвышавшийся над землей на несколько футов. Из этого резервуара мы могли распределять воду в те места в саду, где орошение было затруднено. У императора зародилась идея соорудить бассейны, вода в которые будет доставляться по трубопроводам; сады раскинулись на слегка наклонной плоскости, и поэтому было легко направлять избыток воды из одного бассейна в другой. Император определил очертания, которые он хотел придать первому бассейну, намеченному на самом высоком месте, а также его широту, его глубину и размеры двух других бассейнов, запланированных ниже первого.

Первый бассейн имел 14 футов в поперечнике и глубину в два с половиной фута. Второй бассейн представлял собой громадную цистерну с 12 футами в диаметре с глубиной в 4 фута, а третий, также в виде цистерны, имел 6 футов в диаметре с глубиной в 4 фута. Только эти две цистерны стоили 1800 франков; первый бассейн с кирпичной кладкой, сооруженный в форме полуокружности и облицованный свинцом, стоил 1000 франков. Сбоку от этого бассейна был построен вольер в китайском стиле. Сам бассейн был соединен с другим бассейном, находившимся между первым и вторым, каналом, специально вырытым на лужайке. Днище канала было выложено деревом с одним футом в ширину и с двумя дюймами в глубину. По этому каналу избыточная вода из первого бассейна переливалась во второй. Этот второй бассейн точно таким же образом соединялся аналогичным каналом с третьим бассейном; и, когда возникала необходимость, из этого третьего бассейна вода по деревянным желобам доставлялась на участок сада, расположенный еще ниже и предназначенный для огорода. Земля, вырытая для сооружения всех трех бассейнов, была сначала свалена в конце сада в одну кучу, принявшую вид холма, по высоте сравнявшегося с верандой. Ему придали цилиндрическую форму, уложив землю в виде террас, образовавших амфитеатр. Каждый ярус этого амфитеатра был засеян травой, чтобы не образовывались земляные оползни. Там же можно было сажать цветы и кусты роз. Все это место выглядело очень красиво, но оно мешало видеть участок сада, предназначенный для выращивания овощей.

Однажды утром император приказал, чтобы мы взяли наши киркомотыги и лопаты, принесли бревна и доски и в этой куче земли прорыли траншею для сооружения в ней небольшого грота. Сначала он заставил нас прорыть между вторым и третьим бассейнами траншею глубиной в 4 фута, длиной в 8 футов и шириной в 4 фута. Тем самым траншея достигла уровня огорода в саду, в который император теперь мог пройти через грот. Самой трудной частью работы оказалось выкапывание траншеи в тех местах, где земля была свалена большими нераздробленными пластами; все же с помощью бревен и досок траншея была прорыта. Как я уже сказал, эта траншея начиналась от второго бассейна, в той его части, где он был открытым, и продолжалась до третьего бассейна, протянувшись сквозь грот. Ступени, находившиеся около большого бассейна, позволяли войти в траншею и продолжить путь до огорода. Деревянная водосточная труба на дне центрального бассейна давала возможность воде литься в большой деревянный желоб, проходивший через грот, и затем из желоба в бочки, установленные у огорода для того, чтобы облегчить его поливку. Я привожу здесь все эти технические подробности потому, что императору очень нравилось вникать в них, а также чтобы показать, что мы все были готовы делать все, что угодно, лишь бы помочь Его Величеству забыть о своих страданиях и о своей неволе.

По своей форме грот был круглым; в него были вставлены маленькие двери с окнами, деревянный интерьер грота был покрашен масляными красками. Император часто заходил в него, чтобы просто посидеть. В бассейны были запущены рыбы, но некоторые из них подохли. Используя свинцовую трубу, ведущую из главного резервуара, мы соорудили маленький фонтан в центральном бассейне. Шанделье, главному повару, было поручено следить за его использованием, и он блестяще справился со своей задачей. Фонтан включался только тогда, когда из дома выходил император. Все эти подробности покажутся пустячными, но они свидетельствуют о желании тех людей, которые разделяли императорскую неволю, каким-то образом облегчить его страдания. Для них единственной наградой, которой они добивались, была улыбка императора, выражавшая чувство удовлетворения.

К дальнейшим нововведениям император, казалось, интереса не проявлял. Дорожки в садах были уже все проложены, цветочные клумбы высажены, а различные небольшие участки земли, остававшиеся пустыми, засеяны семенами травы. Император уже любовался горохом и фасолью, пустившими ростки из земли, когда однажды утром, выйдя из своих апартаментов наружу в халате, он заметил пять или шесть кур, рывшихся в земле на его огородном участке. Он поручил мне передать владельцам кур, чтобы эту домашнюю птицу они держали взаперти, потому что он уже раньше замечал несколько кур, бродивших в его садах. Приказ был незамедлительно приведен в исполнение, но куры, которых разводил повар, чтобы продавать их поставщику Лонгвуда, оказались без его присмотра. Взбешенный ущербом, нанесенным его огороду, император сразу же вернулся в дом, вызвал Сен-Дени и потребовал, чтобы тот принес его дробовики. Взяв себе один из них, император вышел наружу, восклицая: «Это уже наглость!» Сен-Дени и я последовали за императором. Бедные куры продолжали наносить ущерб огороду, роясь в его земле и не подозревая, что свинцу предстоит положить конец их занятию. Все они сгрудились в одну кучу. Император прицелился в них, три курицы были сражены одним выстрелом, другие куры полетели прочь, а четвертая курица была сбита вторым выстрелом, когда она взгромоздилась на ограду.

«Подбери мою добычу, — приказал император Сен-Дени, — отнеси ее кухню и пусть мне из этих кур приготовят прекрасный суп». Затем, повернувшись ко мне, он добавил: «Запрещаю тебе платить за них, независимо от того, кто их владелец!»

Выстрел, прозвучавший так близко от дома, заставил всех выйти наружу; те, кто держал у себя кур, посчитали, что им было сделано серьезное предупреждение, и с тех пор кур не стало видно.

Эти выстрелы были первыми, которые сделал император в течение длительного срока и которые заставили его пожалеть об отсутствии дичи и невозможности заниматься охотой. На острове было небольшое количество диких голубей, но они перелетали из одной долины в другую, и для того, чтобы преследовать их, необходимо было покрыть большое расстояние. Однажды, когда несколько диких голубей приземлились недалеко от императора, он послал слугу за дробовиком, но, прежде чем ему принесли дробовик, дикие голуби уже исчезли.

Через несколько дней коза и несколько козлят, принадлежавших Аршамбо, паслись на лужайке в пятидесяти или шестидесяти шагах от дома. Коза была на привязи, а козлята прыгали вокруг нее. Они не причиняли никакого вреда, но император хотел доказать свое искусство в стрельбе; он послал Сен-Дени зарядить его дробовик патронами, прицелился в одного из козлят и ранил его в плечо. Коза и второй козленок подняли головы, не понимая, откуда прозвучал выстрел. Император собирался было прицелиться во второго козленка, но вместо этого сказал: «Он еще в сознании, ранение было легким, отнесите раненого козленка на кухню!» Через несколько недель он распорядился, чтобы Аршамбо купил нескольких козлят, в которых император редко промахивался с довольно приличного расстояния. В связи с этим случаем император рассказал графу Монтолону, какой ущерб приносили хозяйству крестьян, и особенно молодым деревьям, множество коз, расплодившихся на Корсике. «Я всегда выступал за то, чтобы уничтожать их, и по этому поводу горячо спорил с моим пожилым дядей, архидьяконом, у которого было много коз. Однажды, когда в нашем споре он пришел в крайнюю ярость, он обвинил меня в том, что я не кто иной, как обыкновенный выскочка».

Как-то раз после полудня, когда граф де Монтолон прогуливался с императором перед обедом, он зашел в дом и взял один из императорских дробовиков, попросив Сен-Дени последовать за ним, захватив с собой другой дробовик. Оружие потребовалось для того, чтобы пристрелить маленького молочного поросенка, отбившегося от стада вместе со своей матерью. Граф находился от поросенка слишком далеко, чтобы предположить, что молодое животное стало бы чего-нибудь бояться. «Монтолон, сын мой, — сказал император, взяв у графа дробовик, — я намерен предложить вам жаркое, достойное Улисса». Император прицелился и одним выстрелом убил поросенка. Поросенок был немедленно зажарен и появился на обеденном столе; пуля попала точно в голову животного. Жертвой последнего выстрела императора стал бык, принадлежавший Восточно-Индийской компании, который забрел на территорию Лонгвуда, обосновался на огороде и принялся там все пожирать. Ранее уже были случаи, когда эти животные, блуждая по огороду, уничтожали все подряд. По этому поводу дежурному капитану направлялись жалобы. На этот раз император не нашел ничего лучшего, как сделать то, что он сделал с курами: словно нарочно, бык повернулся так, чтобы получить пулю между рогами. Император прицелился, выстрелил, и животное было убито наповал. Этого быка использовали для пахотных работ; после его гибели быки и куры более не появлялись в садах и огороде императора. Артур, самый младший из детей графини Бертран, сопровождал графа Монтолона после того, как тот принес из дома дробовик для императора: Артур был так напуган видом этого громадного животного, свалившегося в результате выстрела, что бросился к императору и спрятал свою голову у него в ногах, отказываясь повернуться и взглянуть на поверженное животное. Император потом часто напоминал ребенку его испуг: «Ну что, Артур, как насчет быка?»

Почва в садах и огороде не всегда отвечала благодарностью на затрачиваемые на нее усилия. К тому же растения подвергались нашествию гусениц, которые обычно в одну ночь наносили непоправимый ущерб. Тем не менее овощи и фрукты росли и зрелыми попадали на стол императора, который всякий раз спрашивал, действительно ли они созревали в его садах и огороде. Честно говоря, они подвергались воздействию сухого климата, засухи и железа в почве, в которой они произрастали. Горох получался твердым, так же как и фасоль, цветная капуста не принимала надлежащую форму, хотя обычная капуста была неплохой. Но все то, что закупалось в городе, не было лучше. Пересаженные персиковые деревья дали плоды в тот же год; император с удовольствием попробовал персики, так же как и клубнику. Клубничные грядки густо покрывались цветами, но приносили очень мало ягод. Император иногда развлекал себя тем, что подсчитывал число стручков фасоли в одном ряду, чтобы потом посмотреть, каков будет урожай.

Нам, наконец, удалось добиться тени для императора от ветвей деревьев вблизи дома. В трехмесячный срок беседка длиной в сорок футов была покрыта листвой страстоцвета и стала непроницаемой для солнечных лучей. Пышной растительности способствовал климат, отличавшийся тем, что чрезмерная жара в течение дня сменялась за ночь обильной росой.

Как только разбивка садов завершилась, мы оставили у себя только двух китайских слуг из тех четырех, которых наняли в начале работы. Император иногда занимался тем, что наблюдал за их работой, и так как он заметил, что его присутствие способствует большему, чем обычно, проявлению усердия, то однажды он распорядился, чтобы им выдали бутылку вина. Человек, который принес бутылку, вместо того чтобы вручить ее в качестве подарка от императора, бросил бутылку на землю, крикнув при этом: «Эй, китайцы!» Император присутствовал при этой сцене и выразил свое неудовольствие человеку, поступившему подобным образом: «Ценность подарка пропадает, когда его вручают так небрежно, как это сделал ты», — заявил император.

Среди китайцев на острове был один, который по профессии был плотником, но с большим вкусом выполнял скульптурную работу. Император выразил желание, чтобы г-н де Монтолон нанял его, чтобы тот построил китайскую беседку в углу сада, из которой можно было на высоте насыпи видеть океан и там время от времени отдыхать. Когда беседка была построена, то она была внутри украшена белым муслином и обставлена китайским креслом, несколькими стульями и небольшим столом. Из беседки император мог видеть океан и часть панорамы, окружавшей Лонгвуд. Он побывал там несколько раз, но потом ни разу туда не приходил. Когда гофмаршал спросил его, почему он более не пользуется своей беседкой, император ответил: «Мне приходится взбираться наверх, но я больше не в состоянии делать это! Я распорядился построить беседку только для того, чтобы отвлечь Монтолона».

Однажды, когда император, вернувшись в свои апартаменты, собирался лечь в постель и при этом присутствовал граф де Монтолон, император попросил меня рассказать графу историю о том, как одна англичанка очень хотела его видеть в Елисейском дворце и назначила ему свидание в одном месте в Сен-Филипп-дю-Руль. Я рассказал графу об этой истории, о которой я уже поведал в главе о «Ста Днях». «Ну как, Монтолон, что вы думаете по этом поводу?» — спросил император.

«Но, сир, я думаю, что она поступила совершенно неправильно, если это была любовь, не приехав сюда и не став добиваться любви здесь. Несомненно, вы, сир, теперь вдовец. Разрешите, Ваше Величество, сказать вам, что я таковым себя не считаю».

«Ах, сын мой, — ответил император, — когда вам уже за пятьдесят, да еще с моим состоянием здоровья, то игра более не стоит свеч». Когда император смотрел на женщину, то первое, что он делал, это бросал взгляд на ее руки и ноги; если и те и другие были малопривлекательны, то он обычно говорил: «У нее руки бродяжки». Обсуждая эту тему, он говорил, что императрица Мария Луиза прекрасно сложена и у нее очаровательные руки и ноги: «Когда я поехал встречать ее, то в первую очередь меня поразили ее руки и ноги. Она была свежа, как роза, и в ней не было никакого кокетства; в этом отношении она очень отличалась от Жозефины, в которой кокетства было слишком много».

Узнав об убийстве герцога Беррийского, император выразил удивление, что тот отправился в оперу по столь несерьезному поводу, но «существует судьба, которую никто не может избежать», — заявил он. Когда позднее французские газеты объявили о рождении ребенка герцогини Беррийской, император сказал графу де Монтолону: «Прочитайте эту статью и скажите мне, могли бы вы написать более глупую или более злонамеренную статью, чтобы создать впечатление, что этот ребенок не от герцога? Как могла такая высокопоставленная особа оказаться покинутой до такой степени, что с ней никого не было в тот момент, когда она вот-вот должна была родить ребенка? Когда императрица готовилась рожать, герцогиня Монтебелло девять дней не покидала Тюильри. Когда она почувствовала первые родовые схватки, было 7 часов вечера. Дюбуа спустился к ней из комнаты, которую занимал. Императрица провела всю ночь, мучаясь от боли. Вместе с ней были герцогиня Монтебелло, графиня де Люсей и графиня де Монтескью, которой предстояло стать гувернанткой. Там же были фрейлины императрицы, нянька, Корвисар, Бурдье, а вся моя семья собралась в соседней гостиной. Я постоянно ходил, охваченный нетерпением, между Марией Луизой и мадам Мер, которая также была там. По мере того как проходила ночь, а я не видел признаков того, что она готова родить, я тогда пошел принять ванну в 5 часов утра, оставив с ней Дюбуа вместе со всеми ее дамами и обслуживающим персоналом».

Мы знали, что императрица настолько устала, что заснула, но вскоре новые родовые схватки разбудили ее, все более усиливаясь, не вызывая критического момента, требуемого природой. Дюбуа направил слугу к императору, чтобы известить его, что роды предстоят трудные и опасные. Император вышел из ванны и отправился к Марии Луизе, чтобы приободрить ее своим присутствием. Он сказал Дюбуа, который считал, что не сможет спасти и мать и ребенка, чтобы он думал только о матери и чтобы он обходился с императрицей, как с простой женщиной с улицы Сен-Дени. Император вошел в спальную комнату императрицы, нежно поцеловал ее и призвал ее быть мужественной и терпеливой. В эту минуту пришли Корвисар, Бурдье и Юван и стали держать Марию Луизу, так как ребенок появлялся на свет ножками вперед. Они были вынуждены использовать хирургические щипцы, чтобы вытащить голову ребенка; эта операция продолжалась 26 минут и была весьма мучительной. Император более не мог выдержать всего этого и отправился в соседнюю комнату. Ему докладывали новости каждую минуту. Ребенок, наконец, родился, но в течение пяти минут не подавал признаков жизни. Император ринулся к Марии Луизе, вновь заключил ее в объятия и приказал, чтобы пришел Кабасерес, архиканцлер Империи, чтобы удостоверить рождение и пол ребенка. Пришел также Бертье. Все внимание императора было обращено на императрицу, он считал, что его ребенок родился мертвым. Затем он услыхал крик, объявивший об обратном. Император бросился обнимать его и поднес его к императрице, которая чувствовала себя слишком слабой, чтобы разделить его счастье. «Представьте себе, — заявил император, — несмотря на то, что так много людей окружало ее, распространился слух о том, что императрица родила дочь, которую подменили мальчиком. Другие говорили, что ребенок был мертворожденным или что она никогда не была беременной, — таковы были чрезвычайно абсурдные слухи. Что они скажут о родах герцогини Беррийской, когда роды Марии Луизы, проходившие в окружении тридцати человек, вызвали подозрение? Роды герцогини Беррийской прошли без присутствия какой-либо важной персоны королевского двора, такой, как герцог Орлеанский или других!»

Среди своих табакерок император имел одну с портретом императрицы Жозефины, в котором он не видел большого сходства с оригиналом. У графини Бертран был ее портрет, украшенный жемчужинами, который ей подарила сама императрица Жозефина: портрет принадлежал кисти художника Сента и имел очень большое сходство с оригиналом. Император попросил у графини Бертран этот портрет и сказал мне, чтобы я сделал его копию. Я решил, что это шутка со стороны императора, и стал протестовать, но, как оказалось, император был настроен серьезно. Если у меня и отсутствовал талант, но зато я демонстрировал большую старательность; я немного научился рисовать фигуры людей, пейзажи, архитектурные постройки; я немного рисовал масляными красками, но не мог гарантировать, что смогу сделать копию портрета кисти самого Сента! Тем не менее я рискнул и принялся за работу. Удача сопутствовала мне сверх всех моих ожиданий: когда я показал императору результат своей работы, он нашел в моей копии очень большое сходство с портретом кисти Сента. Император распорядился, чтобы я вставил мою копию в рамку и повесил ее сбоку от каминной полки в его спальной. Там она и оставалась до самой кончины императора.

Когда бы графиня Бертран ни приходила, чтобы проследить за ходом моей работы над портретом, император, как только видел ее, тут же выходил с приветствиями, предлагал ей руку и прогуливался с ней по дорожкам сада. Если он замечал розу, достаточно красивую и достойную того, чтобы предложить ей, то он срывал цветок и вручал его графине. Во время одного из таких визитов император распорядился, чтобы я принес ему оставшуюся табакерку с его портретом в окружении очень красивых бриллиантов, похожую на ту, которую он подарил графине де Монтолон перед ее отъездом из Лонгвуда. Император находился в бильярдной комнате, и я преподнес ему табакерку на позолоченном подносе. Император взял ее, раскрыл кожаную коробку, в которой она лежала, и сказал: «Вот, мадам, я дарю ее вам в очень печальное время, но она будет служить знаком моего уважения и моей дружбы». Графиня поблагодарила императора с таким изяществом, которое показало, как сильно она была польщена преподнесенным ей подарком и как высоко она оценила его. Никто не мог быть столь изящной, как эта дама, если она хотела показаться такой. К прекрасным манерам она присовокупляла еще и очаровательную внешность. Она часто, как бы случайно, демонстрировала свою ногу, которая была очень красивой, как и ноги всех ее детей.

В это время у императора было довольно хорошее состояние здоровья. Я рад, что могу привести несколько случаев, которые помогали ему коротать часы его неволи. Однажды утром, когда император завтракал под своим дубовым деревом в компании графа де Монтолона, он развлекался тем, что наблюдал за игравшими невдалеке детьми гофмаршала и затем подозвал их к себе. В этот момент в Лонгвуд на маленьком пони приехал городской житель, и Артур, самый младший из детей гофмаршала, увидев его, попросил императора купить ему пони. Так как мальчик говорил только на английском языке, то император сказал ему на этом языке: «Приходи в полдень». Но в соответствии со своими привычками император вернулся в дом, оставив детей со своими играми, разделся и вскоре заснул. Я на цыпочках выходил из спальной комнаты императора, когда выстрел пушки в форте объявил о часе полудня, и в ванной комнате я обнаружил юного Артура, отталкивавшего Новерраза, чтобы войти в спальную комнату императора. Я опасался, что мой запрет войти заставит заплакать мальчика, и тогда от возникшего шума Его Величество проснется. Поэтому я объяснил мальчику, что император спит, и если мальчик согласится вести себя хорошо, то я позволю ему войти в спальную комнату императора и ждать, когда Его Величество проснется. «Да», — ответил мальчик; я взял его за руку, он подошел к постели, где отдыхал император, убедился в том, что император спит, и затем уселся на ковер, оставаясь со мной почти час и бесшумно играя сам с собой. Когда император проснулся, то был очень удивлен, увидев мальчика в своей комнате: «Это ты, Артур, чего ты хочешь, мой мальчик?»

«Вы сказали мне, пушка стреляет». Я не знал об обещании, которое император дал мальчику.

«Что он говорит?» — спросил император.

«Он говорит Вашему Величеству, что вы сказали ему, чтобы он пришел, когда выстрелит пушка».

«Отведи его к Монтолону, чтобы узнать, чего он хочет». В эту минуту объявили о прибытии графа де Монтолона в спальную комнату императора; императору напомнили, что во время завтрака он сказал ребенку прийти в полдень за маленьким пони. «Пушка стреляет» означало, что пушка объявила своим выстрелом о наступлении полудня, и мальчик пришел, чтобы потребовать выполнения данного ему обещания. «Вот это да! Какая память! — заявил император. — Пони все еще там?» Граф де Монтолон, обсуждавший с владельцем пони цену животного, заверил императора, что пони остался на прежнем месте. «Но, — спросил император, лаская мальчика и обнимая его, — есть ли у тебя деньги?»

«Да, у меня есть два доллара».

«Этого недостаточно».

«Папа дает вам все!»

«Но у папы Бертрана нет денег».

«У меня много золота».

«Ты будешь хорошим мальчиком?»

«Да».

«Сколько он хочет за этого пони?» — император спросил графа де Монтолона.

«Пятьдесят луидоров (1000 франков), сир».

«Выдай этому мальчугану 1200 франков», — сказал мне император. Я поднялся наверх, чтобы взять деньги, запертые в чемодане. Мальчику было четыре года, увидев меня, входящего в комнату, он протянул мне свой детский фартук, чтобы я положил в него деньги. «Ты не сможешь нести их».

«Да, да», — ответил мальчик. Я осторожно вложил деньги в его фартук, чтобы испытать его прочность. Быстро повернувшись, мальчик, сопровождаемый графом де Монтолоном, отправился покупать пони. Верхом на пони и поддерживаемый графом де Монтолоном, он почти сразу же появился у дверей императорского дома, чтобы поблагодарить Его Величество. Позднее, упав с пони, он больше не захотел кататься на нем, вернулся к своему ослику, более тихому и послушному. Пони был отдан Наполеону Бертрану, старшему из детей семейства Бертранов, который иногда сопровождал карету Его Величества.

Император очень любил детей и был готов сделать все, чтобы угодить им. Никогда дети графа Бертрана или графа де Монтолона не уходили от императора, не получив каких-либо сувениров. Он дал указание закупить в городе некоторые ювелирные изделия для подарков, и ему доставляло большое удовольствие наблюдать, как они радовались, получая их.

Однажды император попросил графа де Монтолона привести к нему дочь графа, маленькую Наполеоне, ставшую сейчас графиней Лаперуз. Он находился в постели, когда привели ребенка. Император попросил меня принести ему несколько китайских золотых цепочек. Он разложил цепочки перед ней, полагая, что она не определит разницу между самыми красивыми и просто красивыми цепочками; но, к его большому удивлению, она, посмотрев по очереди на каждую из них, выбрала самую красивую!

Император не ограничивал свою щедрость только по отношению к детям: их родители также получали свою долю. В день Нового года император одарил детей двойными золотыми наполеонами, а каждая дама получила блюдо из севрского фарфорового сервиза, изображавшее историческое событие. Графиня Бертран получила блюдо с рисунком, посвященным переправе через реку Дунай с помощью мостов, возведенных под руководством генерала Бертрана. Эта переправа прославила генерала. Господа также не были забыты; они получили от императора различные подарки. Граф де Лас-Каз получил небольшой военный походный рюкзак и пару шпор, которые носил император; графу де Монтолону был вручен походный рюкзак императора, которым он пользовался во время кампании в Египте; генералу Гурго достался крест ордена Почетного Легиона и гофмаршалу — золотые часы. «Эти часы, Бертран, — пояснил император, — пробили 2 часа утра в Риволи, когда я отдал Жуберу приказ об атаке».

Мы привезли из Парижа очень красивый севрский фарфоровый сервиз. Каждая дюжина предметов была вложена в кожаный футляр с подкладками; замечательный набор из двадцати четырех чашек с соответствующими принадлежностями был вложен в такой же футляр. В набор сервиза входили две вазы, также севрского производства. Император использовал этот сервиз только для вручения подарков. На каждом предмете была изображена общая картина какого-нибудь сражения или вид большого города. Однажды, рассматривая сервиз вместе с графом де Монтолоном, император задержался перед каким-то предметом сервиза, с изображением города Аяччо в тот момент, когда фрегат «Мюирон» бросал якорь в гавани. Генерал Бонапарт находился на борту фрегата, возвращаясь из Египта. «Посмотрите, Монтолон, вот мой дом, — сказал император, — я уверен, что эта гребная шлюпка рядом с фрегатом принадлежит моей промокшей няньке; бедная женщина была одной из первых, приплывших к фрегату, чтобы увидеть меня. Город находился под контролем нескольких бандитских вожаков, которые были очень расстроены тем, что я прибыл в Аяччо; в городе царствовала полнейшая растерянность, муниципалитет обвинял парламент, парламент обвинял магистрат; тем не менее все хотели увидеть знаменитого Наполеона! Все население города высыпало на берег, и гарнизон, самым стихийным образом, встал под ружье и образовал двойной ряд почета вплоть до моего дома. Служба здоровья, которая ввела карантин, собралась под президентством некоего Барбери, одного из моих бывших товарищей, чтобы запретить нашу высадку на берег. Барбери сам прибыл ко мне, чтобы выразить свои сожаления. Он на лодке пересек линию карантинных шлюпок, которые уже окружили наш фрегат, и взошел на борт нашего корабля, чтобы поздравить меня по случаю моих побед и моего возвращения. Те, кто сопровождал его, последовали его примеру, так что контакт с городом был установлен без моего вмешательства. На самом деле мы никакой опасности не представляли, поскольку никто из нас не болел. Так как мне очень хотелось сойти на берег, то я принял предложение сделать это. Мало кто из граждан был встречен с большим энтузиазмом, чем я моими земляками. Я устроил смотр гарнизону; бедняги были ужасно одеты, поскольку они не получали никакого жалованья в течение семи или восьми месяцев. Из личных сбережений моей матери я взял 40 000 франков, чтобы заплатить им жалованье»[319].

Я уже рассказывал, что, когда вы находились с императором, вы могли уйти только тогда, когда он отпускал вас. Если вечером он ложился в постель и ему не спалось, то он отдавал распоряжение о том, чтобы горевшую лампу относили в соседнюю комнату, а сам обычно продолжал беседу в полутьме. Однажды вечером я был в его комнате и он заснул, не сказав мне, чтобы я удалился. Опасаясь того, что я мог потревожить его, я продолжал сидеть в одном из углов комнаты, ожидая, когда он проснется. Я глубоко погрузился в собственные мысли о судьбе, которая распорядилась таким образом, чтобы я жил рядом с величайшим человеком столетия в то время, когда моя мать была в Вене с его сыном. В этот момент я услыхал несколько коротких фраз, которые не понял. Мне показалось, что императору снился страшный сон, который я прервал, подняв легкий шум. Император позвонил в колокольчик, чтобы вызвать Сен-Дени, который дежурил в эти сутки и спал в соседней комнате. Я немедленно отозвался на вызов императора; он поинтересовался, долго ли он спал, и я ответил ему, что приблизительно час с половиной. «Дай мне лампу с абажуром и мой халат для ванны, а сам иди спать, поскольку уже поздно». Это было в 11 часов вечера.

На следующее утро, зная, что император лег обратно в постель только в 3 часа ночи, я вошел в его спальную комнату лишь в 7 часов утра, чтобы открыть ставни, не раздвигая штор. Он хотел именно этого, потому что полный дневной свет ослеплял его глаза. Я стоял перед его постелью, ожидая указаний. Он смотрел на меня так, словно был весь поглощен мыслями о чем-то ином, а не о том, на что был обращен его взгляд. Неожиданно он сказал мне, что видел во сне императрицу Марию Луизу и своего сына, которого она держала за руку. Я впервые в жизни слышал, чтобы император упоминал о сновидении. «Она выглядела такой же свежей, — сообщил он мне, — как и тогда, когда я видел ее в Компьене; я обнял ее, но как бы крепко я ни старался держать ее, я чувствовал, что она ускользает от меня; и когда я вновь захотел заключить ее в свои объятия, все исчезло, и я проснулся».

«Сир, для вас ваше пробуждение должно было быть мучительным, но я был свидетелем сна Вашего Величества; я даже подумал, увидев ваше возбужденное состояние, что вы больны; и я уже собирался разбудить вас, когда вы вызвали Сен-Дени».

«А, — воскликнул император, вскакивая с постели и хватая меня за горло, — так это ты, жалкий негодяй, был причиной того, что я более не мог оставаться со своей женой и сыном! Чего заслуживает твое преступление? Сознавайся».

«Пусть небеса даруют мне власть вернуть их обоих в объятия Вашего Величества, чтобы я искупил свою ошибку и получил прощение».

«Для меня достаточно и того, чтобы я один нес бремя моего мучения, не призывая их в свидетели», — отпуская меня, ответил император.

Сен-Дени, которого император очень любил, женился на молодой англичанке, бывшей на редкость очаровательной и такой же милой, как доброй и прелестной[320]. Она была прислана из Лондона, чтобы стать воспитательницей мадемуазель Гортензии Бертран, сейчас г-жи Тейер[321].

Император был против этого брака, который для Сен-Дени был браком по любви, не дававшим ему никакой материальной выгоды, и который должен был лишить графиню Бертран гувернантки ее дочери. Император попросил Сен-Дени подождать шесть месяцев, думая, что само время позволит Сен-Дени пересмотреть свое решение. Но шесть месяцев прошли, а чувства остались прежними. Отец Буонавита благословил брак, но получил строгий выговор от императора за то, что не сообщил ему об этом. Император никогда более не говорил об этом событии.

Сен-Дени нашел в мисс Холл очаровательную жену и добрую и отличную мать для своих детей. В то время, о котором я сейчас говорю, г-жа Сен-Дени родила дочь, обещавшую стать очаровательной, и на самом деле это так и случилось: граф де Монтолон и графиня Бертран держали ее над купелью во время крещения. В этот день император вышел из своих апартаментов и уселся в халате под своим дубовым деревом, чтобы там позавтракать; покончив с едой, он сказал Сен-Дени: «Позови Маршана и принеси мне свою дочь». Погода была спокойной и теплой; Сен-Дени показал ребенка императору, который смотрел на него добрым взглядом, а потом поздравил отца. Сен-Дени, естественно, был счастлив от того, что император проявил интерес к его дочери. «Пойди, — обратился император ко мне, — и принеси самую красивую из моих китайских цепочек». Я поспешил к себе и, вернувшись, передал цепочку императору. Он взял цепочку и повесил ее на ребенка, сказав при этом: «Пусть же ты будешь такой же счастливой, какой ты обещаешь быть прелестной». Император проявлял большую доброту по отношению ко всем нам; он знал, что наша забота о нем не ограничивалась выполнением его желаний, но также и предвосхищала их. Эта цепочка ранее была прикреплена к одним из императорских часов. Он снял ее с часов, чтобы заменить цепочкой, сделанной из косы императрицы Марии Луизы.

Глава двадцать третья

Планы отъезда графини Бертран — Страдания императора усиливаются — Жалобы в отношении д-ра Антоммарки — Упадок энергии императора — Отъезд отца Буонавита и Жантилини — Болезнь усиливается — Завещание и дополнительные распоряжения к завещанию

В день Нового, 1820 года генерал Монтолон, гофмаршал, его дети, священники и доктор пришли поздравить императора. Он всех пригласил остаться позавтракать вместе с ним. Первые шесть месяцев этого года прошли сравнительно хорошо. В последующие месяцы все было по-другому, все, о чем можно было писать, касалось явного ухудшения здоровья императора, продолжительной болезни и, наконец, его кончины.

Во время последних месяцев этого года обсуждался вопрос об отъезде графа и графини Бертран в Европу. Здоровье графини ухудшалось от этого отвратительного климата, но она говорила, что прежде всего ее возвращение в Европу диктуется необходимостью дать образование сыновьям и дочерям. Гофмаршал решил переговорить с императором на эту тему и попросить, не для себя, но для своей супруги, разрешения забрать ее детей во Францию или в Англию с тем, чтобы они там могли получить образование. Император, хотя и высказывал возражения по поводу этой просьбы, все же дал свое согласие, когда понял, что графиня Бертран приняла твердое решение. Он только выразил желание, чтобы он сам назначил дату отъезда, а также чтобы гофмаршал сопровождал супругу и детей. В связи с этим гофмаршал по совету императора запросил отпуск на девять месяцев, чтобы сопровождать свою семью в Европу. Гофмаршал планировал устроить семью в Лондоне, привести в порядок свои личные дела и затем вернуться обратно в Лонгвуд, чтобы полностью посвятить себя императору. Для тех, кто знал хорошо гофмаршала, не существовало никаких сомнений в том, что это решение продиктовано его долгом отца и его искренней привязанностью и преданностью императору.

К этому времени граф де Лас-Каз, его сын, генерал Гурго и графиня де Монтолон с детьми вернулись в Европу. Если бы гофмаршал покинул Лонгвуд вместе с супругой, четырьмя детьми и слугами, то император оказался бы в вакууме. Он бы остался наедине с графом де Монтолоном, чье самопожертвование было таким же образцовым, как и его преданность императору, но который не был застрахован от болезни, приковывавшей его к постели. В этом случае император был бы предоставлен самому себе. Его Величество уклонялся от того, чтобы в беседах поднимать тему отъезда семьи гофмаршала, которая, вне всяких сомнений, огорчала его, но которую все вокруг обсуждали. В последующие месяцы эта проблема привела к некоторой холодности в отношениях, возможно, в меньшей степени с гофмаршалом, чем с графиней. Склонная иногда к капризу, графиня Бертран была изящной и очень привлекательной; ее быстрый и острый ум способствовал тому, что беседа с ней была приятной и занимательной даже в минуты ее плохого настроения, когда ее рот, и это бывало действительно так, произносил слова, которые в ложном свете представляли ее сердце. Несколько часов, проведенных с нею, давали императору возможность скоротать время, которое он не мог более из-за здоровья посвящать работе. Она не верила тому, что император болен до такой степени, что дни его сочтены, а д-р Антоммарки, который разделял эту точку зрения, поддерживал ее в убеждении, что гофмаршал может отвезти ее в Европу и затем вернуться на остров.

Со своей стороны, император готовил себя к грядущей изоляции, стараясь реже видеть графиню. Он видел, что ошибался в том, что, как он думал, добился чувства глубокой привязанности к своей особе со стороны графини; он не жаловался на это, но его сердцу была причинена боль.

Однажды, когда император находился в ванне, он заговорил со мной о предстоящем отъезде графини Бертран. «Именно я, — заявил император, — посоветовал Бертрану сопровождать жену в Европу, чтобы позаботиться и о своих личных делах и организовать расходование средств своей супруги, которая с присущей ей беззаботностью вскоре пустит на ветер все состояние их детей». Я напомнил ему о той пустоте, которая образуется вокруг него в результате отъезда семьи гофмаршала. «А разве я к этому уже не привык? — ответил мне император. — Супруга гофмаршала не балует меня». — «Это верно, сир, но гофмаршал всегда находится в распоряжении Вашего Величества, и этому дому, который так часто посещает гофмаршал и его семья, предстоит превратиться в пустыню. Ваше Величество более не сможет без чувства грусти смотреть в сторону военного лагеря».

«Но что я могу сделать? Я не заставляю ее уезжать; сам Бертран не понимает, что, когда он вернется, он не найдет меня здесь. У меня есть только одно средство держать его вблизи меня: а именно — делать для госпожи Бертран то, что я делаю для госпожи де Монтолон».

«Сир, — заявил я, — я глубоко разделяю чувство гофмаршала. Я думаю, что он может поехать в Европу и, вернувшись в Лонгвуд, быть снова с Вашим Величеством, но я предвижу то одиночество, которое предстоит испытать Вашему Высочеству в его отсутствие. Ваша привычка вызывать к себе одного или другого из этих господ будет основательно нарушена. Из-за отъезда графа Бертрана вы будете лишены возможности занимать свое время, которое было бы более продуктивным, если бы гофмаршал остался в Лонгвуде и смог уделять все свое время Вашему Величеству, как это делает сейчас граф де Монтолон после отъезда его семьи».

Я только успел высказать эту мысль, как вошел Сен-Дени, объявивший о прибытии гофмаршала, которого я оставил наедине с императором. На столе в спальной комнате императора я увидел написанный карандашом список имен: герцог Виченцский (Коленкур), Ровиго (Савари), Сегр, Монтескью, Дарю, Друо, Тюрен, Арно, Денон. Благодаря этому списку я узнал, кого именно император хотел с удовольствием видеть около себя вместо гофмаршала, если бы последний покинул остров Святой Елены. Судьба решила иначе, и слова, сказанные императором ранее, оказались пророческими: «Имя Бертрана связано с моим, и пока я жив, он будет жить».

Д-р Антоммарки был тем человеком, который с наибольшим трудом приспосабливался к монотонной жизни в Лонгвуде. Он серьезно заболел, но быстро выздоровел. Чтобы как-то его занять, император заставлял его совершать поездки верхом по острову, заходить в английский военный лагерь, посещать там больных и изучать наиболее распространенные там болезни. Эти задания предоставили доктору определенную степень независимости. Император не обращал внимания на его прогулки в город или в другие места, пока сам чувствовал себя хорошо, но они стали предметом строгой критики доктора со стороны императора, когда состояние здоровья Его Величества потребовало постоянной заботы и внимания врача.

Я уже говорил, что император более не работал, его силы убывали, и даже ветер вызывал у него боль. Доктор считал, что необходимо к обеим рукам императора приложить нарывные средства. Император отказался: «Не думаешь ли ты, — заявил император, — что г-н Лоу и без того подвергает меня основательным пыткам, чтобы еще и ты захотел принять в них участие». Доверие Его Величества к доктору пока еще не установилось, и поэтому граф де Монтолон и гофмаршал убедили императора в том, что предложение д-ра Антоммарки может дать отличный результат. Итак, однажды утром император протянул доктору обе руки, но нерасположение императора к предложенной процедуре было очевидным. Доктор приложил нарывные средства на каждую руку. Однако эти нарывные средства не имели положенной формы, то есть, вместо того чтобы быть круглыми или овальными, они были просто квадратными. Император выразил свое удивление, когда эти средства были уже приложены к его рукам, и пожаловался на то, что волосы не сбрили там, куда их приложили. Император весь день оставался в постели, и все это время его беспокоили эти средства, что повергло его в дурное настроение. Он предложил графу де Монтолону совершить прогулку вокруг военного лагеря, а меня попросил почитать ему. Он испытывал трудности в использовании рук во время обеда, и это еще больше испортило ему настроение. Он несколько раз вызывал доктора, но каждый раз ему докладывали, что тот еще не вернулся из города. Пришел гофмаршал; император пожаловался ему, что его плохо лечат и что его руки настолько скованны, что он не в состоянии даже двигать ими.

Когда доктор вернулся в Лонгвуд, его тут же привели к императору. Он спросил императора, как тот себя чувствует. «Не знаю, — резко ответил император, — оставь меня в покое. Ты приложил к моим рукам бесформенные нарывные средства, даже не побрив те места, куда ты их прикладывал; такую процедуру не назначили бы даже самому бедному пациенту в больнице; мне кажется, ты мог бы оставить одну мою руку свободной, не трогая обе руки! Это не дело, когда до такой степени связывают несчастного человека». Доктор хотел что-то ответить. «Убирайся прочь, — не дав доктору сказать слово, приказал император, — ты — невежда, а я еще больше, поскольку разрешил тебе сделать это». Когда нарывные средства были сняты с рук, оказалось, что они дали некоторый положительный результат и вернули императору аппетит; после нескольких недель перевязок ранки от нарывных средств высохли.

За последние пятнадцать месяцев разбивка садов и приведение их в порядок давали императору возможность ежедневно заниматься практическими делами и физическими упражнениями, необходимыми для его тела и ног; но теперь, с наступлением плохой погоды, состояние его здоровья ухудшилось. Отец Буонавита сильно расстроил доктора известием о том, что император предложил ему вернуться в Европу. Жантилини, основной лодочник на острове Эльба, попросивший разрешения последовать в Париж вместе с обслуживающим персоналом в качестве слуги, и на острове Святой Елены занимал эту же должность. Но он страдал от заболевания в груди до такой степени, что император решил, что он должен вернуться на Эльбу. И отец Буонавита, и Жантилини отложили свой отъезд, который состоялся только на следующий год.

Дни императора проходили в его комнате, которую он в течение дня в основном держал закрытой. Если он выходил из своих апартаментов, то для того, чтобы прокатиться в карете или немного погулять в саду, посидеть там и провести час в обществе графа де Монтолона или гофмаршала.

Сама графиня Бертран была больна и редко навещала императора, к тому же у ее младшего сына Артура тоже было заболевание печени. Летаргическое состояние императора возрастало с каждым днем: если он выходил на прогулку, то воздух казался ему плохим и сырым. Он возвращался и обычно шел в бильярдную комнату, давая указание, чтобы все окна и двери плотно закрыли. Граф Бертран и граф де Монтолон сменяли друг друга, а во время их отсутствия с императором оставался я. У него пропал аппетит, любая еда казалась ему невкусной. Он ел только жареное мясо, и ему обычно подавали самую мягкую часть; он высасывал из мяса сок, будучи не в состоянии проглатывать само мясо. Бульон ему казался вкусным только тогда, когда он напоминал ему сок, что было вредно для его пищеварения; он принимал врача, не рассказывая ему о своем самочувствии.

Последний не скрывал серьезности состояния здоровья императора; он говорил об этом графу де Монтолону и гофмаршалу, уверяя их в том, что если император будет продолжать подобный образ жизни, то он не проживет более трех месяцев: необходимо было как можно скорее применить прижигающее средство. Эти господа настаивали на применении этой процедуры с такой настойчивостью, что они убедили Его Высочество испытать это средство на его левой руке. Сначала это прижигание, казалось, дало тот эффект, который ожидался доктором; после нескольких дней у него появился аппетит, а частые спазматические вздохи стали менее регулярными.

Однажды он почувствовал, что ему плохо наложили повязку, и днем вызвал доктора, но пришедший к нему Сен-Дени сообщил, что доктор отправился в город. «Он мог бы, по крайней мере, — заявил император, — сообщать нам, когда он отправляется туда, чтобы меня не оставляли одного в моем нынешнем состоянии здоровья». Его Величество подождал доктора еще час, затем, раздраженный болью, которую ощущал, сказал мне, что хочет сам сменить повязку. Я расстегнул ему фланелевую рубашку и, сняв с него халат и закатав рукав рубашки, добрался до нужного места. Ежедневно наблюдая за процедурой перевязки, я был уверен, что смогу сделать это сам. Приготовив все, что было необходимо для этой процедуры, с помощью графа де Монтолона, который держал руку императора, я удалил бандаж и снял кусочек наклеенного на рану пластыря, который полностью промок. Я промыл рану, подставив под руку маленький серебряный таз, приложил к ране свежий пластырь, затем наложил на него маленький кусок материи, сложенный вчетверо, поверх него бандаж и все это скрепил полоской пластыря. Император почувствовал облегчение. Я заметил, что рана, вместо того чтобы быть красного цвета, приняла фиолетовый оттенок. Императору понравилось, как я справился с процедурой, которую смог провести впервые в жизни и без помощи доктора. «В будущем, — заявил он мне, — ты будешь делать мне перевязку, я более не хочу, чтобы он дотрагивался до меня». И я продолжал делать ему перевязку до последних дней его жизни, пока рана от этого прижигания полностью не подсохла.

К этому времени губернатор сообщил нам, что корабль из Индии, которому предстояло забрать гофмаршала и его семью, находится в гавани острова Святой Елены; но гофмаршал решил не плыть этим кораблем, не желая оставлять императора в его нынешнем состоянии здоровья. Простояв несколько дней в гавани, корабль отплыл в Европу.

Так мы вступили в 1821 год, начало которого император увидел, но, увы, не был свидетелем его конца. Как и в предыдущие годы, он от всех принял новогодние поздравления. Тем утром, когда я вошел в его комнату, он лежал в постели. «Итак, — обратился он ко мне, когда я открыл ставни, — какой подарок ты собираешься преподнести мне?»

«Сир, — ответил я ему, — надежду очень скоро видеть Ваше Величество здоровым и покидающим климат, который плохо действует на вас».

«Это произойдет скоро, сын мой: мой конец близок, я не смогу долго протянуть». Я поспешил сказать ему, что это совсем не то, что я имел в виду, высказывая свое пожелание. «Будет так, — ответил он, с трудом вставая с постели, — как пожелают небеса».

У д-ра Антоммарки отсутствовала та усердная заботливость, к которой император всегда был приучен со стороны тех, кто окружал его. В некоторых случаях он становился предметом острой и вполне заслуженной критики, вызванной гневом императора, который не находил его поблизости, когда он был нужен. Император сказал, что, поскольку он не может полностью доверять ему, то разрешает доктору выяснить у британских властей на острове Святой Елены, нельзя ли ему отплыть в Европу с тем же кораблем, на котором поплывет отец Буонавита, чтобы во время плавания оказывать помощь этому доброму пожилому человеку. Шанделье, повар, которого мучил ревматизм, ждал приезда другого повара, чтобы также уехать обратно в Европу. Эти отъезды, о которых все говорили, создавали грустную атмосферу среди остальных членов колонии. В то же время в соответствии с указанием императора в Европу были написаны письма, в которых сообщалось, что он бы с удовольствием поручил заботы о своем здоровье г-дам Корвисару, Ларрею, Деженетту или Перси[322]. Как только гнев императора в отношении доктора поостыл, гофмаршал и генерал Монтолон выступили перед императором с ходатайством о докторе. Император простил доктора, и тот вновь приступил к своим обязанностям.

Теперь император, вставая с постели, редко одевался полностью. Он просил графа де Монтолона заставлять его выходить наружу, но, несмотря на часто повторяемые просьбы, генералу не удавалось преодолевать нежелание императора подставлять себя юго-восточному ветру, который, как утверждал император, вредно действовал на него и расшатывал его нервную систему. Его прогулки и поездки в карете стали все более и более редкими. После них он всегда в изнеможении бросался на свою кушетку. У него всегда мерзли ноги, и он мог согреть их только с помощью сильно нагретых полотенец, которые предпочитал бутылкам, наполненным горячей водой, или еще чему-нибудь.

В течение предыдущих шести месяцев состояние его здоровья постоянно ухудшалось, а 17 марта император слег в постель и уже почти никогда не покидал ее. В тот же день отец Буонавита из Лонгвуда уезжал в Джеймстаун, чтобы затем на корабле отплыть в Европу. В утро своего отъезда он пришел попрощаться с императором, которого не видел в течение нескольких недель. Император слушал мессу в своей постели при открытой двери, соединявшей его спальную комнату с часовней. Когда этот добрый человек с трудом подошел к постели императора, он преклонил колени и поцеловал руку императора. Император пригласил его встать и присесть в кресло. Я подошел к священнику и протянул ему руку, чтобы он смог опереться на нее. Император сказал ему то, что он должен был передать его матери и его семье, когда прибудет в Рим. Отец Буонавита был глубоко тронут спокойствием императора и его смирением; он был настолько потрясен разрушительным воздействием болезни на черты его лица, что не смог сдержать слез, когда покидал комнату. «Мой дорогой друг, — обратился священник ко мне, — император неузнаваемо изменился; я намерен сообщить его семье, что если его не увезут как можно скорее, то он погибнет». После того как я помог ему спуститься по нескольким ступенькам, я обнял его, пожелал благополучного плавания и затем вернулся обратно к императору.

Две недели спустя Жантилини, который не захотел воспользоваться кораблем, отплывшим с отцом Буонавита, один отправился в Европу. Император дал Жантилини рекомендательное письмо, адресованное семье императора, с просьбой о выплате ему пенсии в размере 1200 франков; у него также был чек на сумму 16 000 франков, результат его сбережений и жалованья. Так как он не хотел брать с собой такие деньги, то он передал чек мне, чтобы положить эту сумму на счет императора, который затем попросил кардинала, чтобы тот выплатил эту сумму Жантилини, когда тот прибудет в Рим. Мы очень беспокоились о том, что эти два отъезда скажутся на состоянии здоровья императора.

До всех этих событий император узнал о кончине своей сестры — великой герцогини Тосканской Элизы. Эта весть очень опечалила его, и он сказал бывшему с ним графу де Монтолону: «Ну что ж, сын мой, теперь моя очередь». И так как генерал пытался отвлечь императора от подобных гнетущих мыслей, то Его Величество добавил: «Вы напрасно стараетесь вселить в меня надежду. Я чувствую, что я более не гордый Наполеон; вскоре монархи не будут опасаться моего побега с этой скалы».

Я уже рассказывал, что император настоятельно просил графа де Монтолона заставлять его выходить наружу. Утром 17 марта граф пришел, чтобы, как обычно, попытаться убедить императора сесть в карету; при этом разговоре присутствовал и доктор, который также настаивал на этом. Император лежал в постели, возражая против их предложений: «Я чувствую себя так скверно, когда возвращаюсь домой, — заявил он, — и мне так хорошо в постели! Ладно, Монтолон, если вы настаиваете, то посмотрите, стоит ли там карета». Генерал вернулся и сказал, что карета ждет императора и снаружи почти нет ветра. Император поел немного желе, которое я предложил ему, надел брюки, домашние туфли, шарф, зеленое пальто, круглую шляпу и вышел, опираясь на руку графа де Монтолона. Но когда он подошел к карете, то не смог взобраться в нее. Он вернулся обратно в свою комнату, чувствуя, как все его тело пронизывает ледяной озноб, и тут же направился прямо к постели, чтобы лечь в нее. Я накрыл его вторым одеялом в то время, как Сен-Дени и Новерраз нагревали полотенца, которыми я закутывал его ноги и которые я менял по мере того, как они остывали. «Ты возвращаешь меня к жизни, — заявил император, — боюсь, что меня ожидает возврат болезни: он или спасет меня, или убьет». Так как он жаловался на живот, то я и на живот положил нагретые полотенца. Император почувствовал себя лучше, и ему удалось немного вспотеть, после чего он отпустил доктора, а графу де Монтолону сказал: «Сын мой, идите и завтракайте, я знаю, что засну». Когда эти господа ушли, император попросил меня почитать ему о кампаниях Дюмурье.

Днем, в обычное для него время, пришел граф Бертран, и император обсудил с ним военные операции генерала Дюмурье. Император потел так сильно, что несколько раз чувствовал необходимость сменить свое нижнее белье. Почувствовав себя лучше, он захотел выйти к своему дубу и посидеть под ним, пока будут проветривать его спальную комнату. Долго оставаться снаружи дома он не смог и вернулся в постель, поддерживаемый с обеих сторон Новерразом и графом де Монтолоном, и в этот момент у него случился новый приступ. Он послал за доктором, который еще не вернулся из города, куда отправился сопровождать отца Буонавита. Когда доктор появился в Лонгвуде, кризис у императора миновал, и он, раздраженный тем, что доктора не было, отказался его видеть. Я провел ночь поблизости от императора, но в соседней комнате; ночь прошла спокойно.

На следующий день, 18 марта, граф Бертран, которому сообщили о новых приступах озноба, охвативших императора, пришел в девять часов утра, чтобы осведомиться о состоянии здоровья Его Величества. Этот час визита для графа был необычен: император был этим удивлен и дал мне указание сказать графу, что он чувствует себя прекрасно. Он съел бисквит и выпил немного малаги, и поскольку был готов выйти в сад, то вызвал графа де Монтолона. Добравшись до своей скамейки, он ощутил сильнейший приступ рвоты, и его вырвало всем, чем он только что подкрепился, но тем не менее он настоял на том, чтобы еще посидеть на скамейке, пока не вынужден был вернуться в свою комнату. Черты лица императора сильно исказились; как и накануне, он был вынужден лечь в постель и смог согреть ноги и тело только при помощи нагретых полотенец. Был немедленно вызван доктор: он стал говорить о приеме лечебных средств; император ничего не хотел принимать. Ему составлял общество граф де Монтолон, пока не пришел граф Бертран. После ухода гофмаршала император попросил меня продолжить чтение описаний кампаний Дюмурье.

19 марта императора вновь потряс приступ лихорадки, «которая подкрадывалась, словно змея», как объяснил свои ощущения император. Он распорядился, чтобы я накрыл его несколькими шерстяными одеялами, и безуспешно пытался заснуть. Он вызвал графа де Монтолона, который провел с ним часть утра, и послал за доктором, вновь не оказавшимся дома. Когда пришел гофмаршал, император выразил неудовольствие по поводу того, что доктор еще не осмотрел его. А графу де Монтолону император посоветовал выйти прогуляться и подышать свежим воздухом, который был ему так необходим.

20 марта состояние императора не изменилось. Ночь прошла спокойно, и в это утро императору захотелось совершить небольшую прогулку. Он увидел на персиковом дереве плод, который показался ему созревшим, и стал есть его, обильно посыпав сахаром. Но его стало тошнить, и через несколько минут он отбросил персик прочь. Вернувшись в комнату, император произнес: «Как же мне нехорошо!» День прошел в беседах то с графом де Монтолоном, то с гофмаршалом, но вечером лихорадочное состояние императора усилилось. Император попросил поставить в соседней комнате зажженную лампу с абажуром, чтобы отвлечь из своей комнаты комаров, которые беспокоили его. Хотя он распорядился опустить на окнах сетки против комаров, они все равно проникали внутрь. Император встал с постели, чтобы не мешать мне отгонять комаров, а затем вновь улегся и вызвал графа де Монтолона; днем несколько часов с ним провел граф Бертран.

21 марта императору предложили принять рвотное, но он отказывался от любых лечебных средств. Доктор объяснил, каких результатов следует ожидать от рвотного; генерал Бертран и граф де Монтолон поддержали предложение доктора, и император на следующий день решил принять его. Пришла графиня Бертран, чтобы осведомиться о состоянии здоровья императора; он попросил меня выразить ей свою благодарность за визит, а также свое сожаление по поводу того, что не смог принять ее. Она сказала мне, что очень волнуется о здоровье императора, поскольку доктор сообщил ей, что ситуация сложилась весьма серьезная и что очевидны симптомы гастрита.

22 марта император пошел навстречу желаниям этих господ и принял рвотное средство в двух дозах с небольшим интервалом; это средство оказалось сильнодействующим. С императором находились граф де Монтолон и доктор. После повторных попыток рвоты пошла слизь. Днем императора сморил сон. Я опустил вниз сетки от комаров на окнах, и духота заставила императора покинуть постель: он уселся в кресло, в котором в темноте провел часть вечера, распорядившись, чтобы лампу с абажуром поставили в соседнюю комнату.

23 марта после перевязки того места, где ему делали прижигание, император почувствовал необходимость побриться и почистить зубы. После этого император почувствовал себя посвежевшим. Утром он согласился вновь принять рвотное, но спазмы в животе были настолько сильными, что он более не хотел принимать это средство. Когда ушли граф Бертран и граф де Монтолон, я остался с императором наедине. Он заснул, когда я читал ему. Проснувшись, он съел немного супа и желе — его единственная еда с того времени, как он слег в постель. Ночью он потел и несколько раз менял фланелевое нижнее белье. Он попросил меня принести небольшую бутылку и немного лакрицы. Опустив немножко лакрицы в бутылку, он сказал мне, чтобы я наполнил бутылку водой, добавив при этом, что в будущем он ограничится только этим напитком. Затем он запретил мне подавать ему любую жидкость без его разрешения.

24 марта он показал графу де Монтолону напиток, который собирался принимать: «Если этот напиток не принесет мне пользы, — заявил он, — то, во всяком случае, он не принесет мне вреда». Присутствовавший при этом разговоре доктор улыбнулся, услыхав слова императора, но заявил, что желудок императора нуждается в рвотном, которое он должен предложить Его Величеству. «Почему бы тебе не пойти и не прыгнуть в озеро, — заявил император, — самому принять это рвотное!» В тот же день доктор доложил императору, что Новерраз слег в постель с очень острым приступом заболевания печени и что он, доктор, только что ухаживал за ним. Император высказал опасение, что заболевание Новерраза затянется надолго, и поскольку я сам не восстановился полностью после моей болезни, то у меня может случиться ее рецидив из-за накопившейся за последнее время усталости. Я действительно провел ночи с 18 по 24 марта, ухаживая за императором с помощью Сен-Дени или Новерраза, которые спали в соседней комнате. Граф де Монтолон, к заботе которого в дневное время привык император, предложил свои услуги и в ночное время. Император принял решение, что граф де Монтолон будет находиться с ним с 9 часов вечера до 2 часов ночи с тем, чтобы в этот ночной час я сменил графа. Таким образом, в дополнение к тем часам, которые граф де Монтолон проводил с императором в течение дня, он взял на себя и ночное дежурство. Гофмаршал регулярно приходил в 3 часа дня и уходил в 6 часов вечера. Я использовал его присутствие в спальне императора для того, чтобы пообедать самому. Император сообщил гофмаршалу о новом распорядке дежурств, который он только что установил. Граф Бертран немедленно предложил и свои услуги, но император ответил ему: «Мне достаточно услуг Монтолона, я привык к тому, как он ухаживает за мной; если этого будет недостаточно, то тогда я приму и ваши услуги». Вновь приходила графиня Бертран, чтобы узнать новости об императоре. Он попросил меня поблагодарить ее за проявленное участие к нему.

25 и 26 марта несколько раз на живот императора накладывались влажные полотенца; доктор поделился со мной своей озабоченностью по поводу состояния здоровья императора и сказал, что его болезнь прогрессирует день ото дня, потому что император отказывается от помощи. «Я вижу только один выход из создавшегося положения, — заявил мне доктор, — а именно, чтобы добавить рвотное средство в бутылку с тем напитком, который он сам назначил себе. В таком виде это средство можно будет предложить ему, не говоря об этой маленькой хитрости». Доктор высказал мне это предложение шепотом в спальне императора, который в это время спал. Я ответил, что ни в коем случае не предложу императору его напиток, смешанный с рвотным средством, поскольку я уже получил от императора строгое указание на этот счет, и императору очень не понравится, если с ним будут обращаться подобным образом. «Посоветуйтесь с Монтолоном и гофмаршалом, — добавил я, — но, что касается меня, я отказываюсь принимать участие в этом деле». Разговор на эту тему закончился, и доктор более никогда к нему не возвращался.

На следующий день, 27 марта, доктор, как обычно, пришел в 8 часов утра. Император рассказал ему, что ночь была неплохой и что граф де Монтолон несколько раз помогал ему менять нижнюю фланелевую рубашку. Воспользовавшись хорошим настроением императора, доктор заявил, что тот должен больше доверять медицине. «Все это прекрасно, — заявил император, — но вы работаете, как слепые, и медицина больше убивает людей, чем спасает их». День прошел как обычно: император то лежал в постели, то садился в кресло в соседней комнате, сначала беседовал с графом де Монтолоном, затем с заменявшим его графом Бертраном. Перед императором стоял стол с несколькими графинами, наполненными холодными напитками, но он в течение всего дня ничего не пил.

Увидев графа Бертрана, император спросил его: «Итак, сэр гофмаршал, как вы себя чувствуете?»

«Идеально, сир. Мне хотелось бы, чтобы то же самое было сказано о Вашем Величестве; как вы находите эти напитки с добавленным к ним рвотным? Они приносят вам пользу?»

Император ничего не знал о сделанном мне предложении, и так как он испытывал боли в животе, то немедленно вызвал меня; я находился в соседней комнате. Внезапно его лицо охватил гнев. «С каких это пор, сэр, ты позволяешь себе отравлять меня, смешивая напитки на моем столе с рвотным? Разве я не говорил тебе, чтобы ты ничего не давал мне без моего разрешения? Разве я не запрещал тебе этого? Вот так ты оправдываешь мое доверие к тебе! Ты знал об этом! Убирайся вон!»

Я потерял дар речи: никогда император не говорил со мной таким образом, но его гнев был неуместен. «Сир, — заявил я ему, — я могу заверить Ваше Величество, что, насколько мне известно, в этих напитках нет рвотного. Действительно, вчера в спальной комнате Вашего Величества доктор говорил мне о необходимости смешать рвотное с напитками, предназначенными для вас, не поставив вас об этом в известность; но я подумал, что отговорил его, сказав, что он не может позволить себе поступить подобным образом в отношении Вашего Величества. Что касается меня, то я никому не разрешал входить в эту комнату. Если же доктор осуществил свою идею, то мне не сказали об этом, и это могло быть сделано в буфетной».

«Пришлите ко мне Антоммарки».

К счастью для доктора, его не оказалось дома; я выдержал основную тяжесть взрыва императорского гнева, и этим же вечером пришел доктор, чтобы получить свою долю. Он пытался оправдать себя тем, что убеждал императора, что его продолжительный отказ от предлагаемой ему помощи ставит под угрозу его жизнь. «Ну что ж, сэр, разве я нахожусь перед тобой в долгу? Разве ты не веришь, что для меня смерть будет означать благодеяние небес? Я не боюсь смерти, я ничего не буду делать, чтобы ускорить ее, но я не буду хвататься за соломинку, чтобы сохранить жизнь». Император резко приказал доктору удалиться и в течение двух дней не принимал его. Этот инцидент испортил императору настроение до конца дня. Он приказал мне выбросить все графины с напитком, стоявшие на столе, в открытое окно и с раздражением сказал: «Конечно, я надеюсь, что никто не позволил себе что-либо добавить к моей лакрице».

Днем я сделал ему перевязку на руке: кожа на месте прижигания побледнела, и кусочек пластыря не очень промок. Как я уже упоминал, единственной пищей императора с того времени, как он перестал выходить из своих комнат, были суп и желе. Губернатор, обеспокоенный тем, что дежурный офицер более не видел императора, настаивал на том, чтобы его навестил британский доктор.

28 и 29 марта ничем не отличались от предыдущих дней. Ставни держались закрытыми, и император ночью и в течение дня часто переходил со своей постели на кушетку или садился в кресло. Он распорядился, чтобы открыли дверь из его комнаты в сад и попросил графа Бертрана выйти туда и найти ему цветок. Гофмаршал принес ему анютины глазки, и император поставил этот цветок в стакан с водой на свой стол. Гофмаршал и граф де Монтолон выступили в защиту доктора, рассказав императору о том, как сильно был расстроен доктор, поскольку на его плечах лежала огромная ответственность. Доктор думал только об одном: хоть немного облегчить страдания императора. Доктор был бы доволен, если бы император позволил ему привести другого доктора, который мог бы вызвать у императора доверие, чего не смог добиться д-р Антоммарки. «Прекрасно, скажите ему, что я увижу его завтра». На следующий день император принял д-ра Антоммарки и произнес: «Доктор, я — мертвец».

«Да, если Ваше Величество будет отказываться от всякой помощи!» Доктор подошел к постели, прослушал у императора пульс, положил на его живот руки, нашел его вздувшимся и посоветовал принимать пилюли, которые бы привели живот в нормальное состояние. «Доктор, — сказал ему, смеясь, император, — ты удивительно невежественный человек, мой друг; известно ли тебе, что Гиппократ сказал: «Да», а Гален сказал: «Нет». В этой ситуации самым лучшим лекарством является вот это», — и император показал доктору маленькую бутылку с лакричной водой, которую он предпочитал всем различным напиткам, поставленным на его стол.

Как я уже говорил, гофмаршал и генерал Монтолон передали императору о желании доктора привести к нему другого врача. Ночью граф де Монтолон обсуждал с императором эту возможность. Но император высказался против этого предложения, сказав мне, когда ушли эти господа: «Какая будет польза от того, что ко мне приведут другого доктора; он лучше разберется в моей болезни? Если бы Корвисар или Ларрей были здесь, я бы доверился им, и у меня появилась бы надежда; но эти невежественные люди ничего не смыслят в моей болезни. Хорошая прогулка верхом на коне, вот в чем я нуждаюсь! Возьми книгу и почитай мне немного».

Покидая императора, граф де Монтолон сообщил мне, что ночью он разговаривал с императором о том, чтобы к нему пришли вместе д-р Арнотт и д-р Антоммарки, и что император проявил большую терпимость, чем это было накануне. Если бы император упомянул в разговоре со мной об этом, то я бы поддержал это предложение, поскольку визит д-ра Арнотта был тем более необходим, что дежурный офицер не видел императора уже более двух недель, и губернатор приказал дежурному офицеру найти возможность увидеть «генерала».

Дежурный офицер в самом деле представил письменный приказ, который он получил от губернатора. Граф де Монтолон объяснил офицеру, что, принимая во внимание состояние здоровья императора, вторжение в его дом равносильно убийственной акции и, более того, дежурный офицер будет встречен Его Величеством с пистолетом в руках. Граф немедленно написал письмо губернатору, в котором предложил подождать до следующего дня с тем, чтобы он, граф, смог переговорить с императором по этому вопросу. Эта отсрочка в принятии губернатором решения продолжалась несколько дней и была использована для того, чтобы подготовить императора к визиту д-ра Арнотта. Некоторое время император рассуждал следующим образом: «Этот калабрийский мошенник из мошенников, этот губернатор, не беспокоит нас. Что бы это означало? Он, вероятно, знает о том, что я болен, благодаря китайцам».

Император не подозревал, что как раз в это время отдавался приказ о вторжении в его дом. Дежурный капитан получил указание войти в апартаменты императора. Дежурный офицер, уверенный в болезни Наполеона, был удручен этим чрезвычайно и заявил, что он скорее подаст рапорт о своей отставке, чем станет выполнять подобные приказы. Через несколько дней его заменил капитан Кроукэт. Граф де Монтолон сумел убедить губернатора в том, что он с гофмаршалом настоятельно советуют императору принять британского доктора вместе с Антоммарки. Граф попросил губернатора подождать до того времени, когда они убедят императора сделать это. Тогда губернатор сможет быть уверенным в том, что император находится гораздо ближе к смерти, чем к побегу, чего последний, судя по всему, более всего опасался.

Глава двадцать четвертая

Д-р Арнотт — Император диктует свои последние завещания — Император ослабевает — Беседы с д-ром Арноттом — Последние просьбы императора

1 апреля, чувствуя, что силы оставляют его день ото дня, император согласился принять д-ра Арнотта. «Ваш британский доктор, — сказал он графу Бертрану, — отправится докладывать о моем состоянии этому палачу. Ему доставит огромное удовольствие весть о моей агонии; но, в конце концов, чего еще он может сделать, если я соглашусь принять этого доктора? Ладно! Этот визит больше удовлетворит окружающих меня, чем меня самого, ибо я ничего не жду от того, что он скажет! Ладно, Бертран, скажите ему, чтобы он пришел в ваш дом; пусть он проконсультируется с Антоммарки, объясните ему, как прогрессирует моя болезнь, и затем приведите его ко мне».

Гофмаршал немедленно вызвал д-ра Арнотта, который, после того как его информировали о течении болезни императора, ответил, что для того, чтобы определить заболевание, он должен увидеть пациента. В тот же вечер, в 9 часов, его провели в императорскую спальную комнату, которая была лишь едва освещена лампой с абажуром, поставленной в соседней комнате. Я снял сетку от комаров с постели императора, к которой подошел доктор. Определив пульс и прощупав живот, доктор сказал, что узнает больше о течении заболевания, переговорив с д-ром Антоммарки, и попросил разрешения вернуться обратно в 9 часов утра следующего дня.

Император ежедневно запрашивал новости о Новерразе, который в течение нескольких дней был прикован к постели заболеванием, которое истощало его силы. «Как только ему станет лучше, — заявил император, — я хочу, чтобы он вернулся в Европу. Это у него уже второй подобный приступ, и я не хочу, чтобы этот хороший человек умер, став жертвой этого ужасного климата». Граф Бертран знал, что Сен-Дени спал каждую ночь в комнате, соседней с императорской спальней, и вновь предложил свои услуги императору, который поблагодарил его, сказав: «У вас масса забот с вашей супругой и детьми; мне достаточно помощи Монтолона. Я устроил все так, чтобы он и Маршан могли заботиться обо мне, не уставая слишком сильно». Хотя графиня Бертран получала новости об императоре, по крайней мере, раз в день, она по-прежнему приходила сама к апартаментам императора, чтобы осведомиться о его состоянии здоровья. Я всегда докладывал императору о ее визите, но он просил меня благодарить ее и выражать сожаление, что его нынешний вид не позволяет ему принять ее. Я был уверен, что император хотел дать почувствовать графине его неудовольствие в связи с высказанным ею намерением вернуться в Европу. На следующий день, 2 апреля, д-р Арнотт в сопровождении графа Бертрана прибыл к императору; император позволил ему явиться вместе с д-ром Антоммарки. Император, наполовину приподнявшись с постели, любезно принял его, сказав, что согласился видеть его из-за испытываемого им уважения к доктору, а также благодаря его обещанию не докладывать губернатору о состоянии его здоровья. Лицо императора, всегда величественное и красивое, тем не менее не могло скрыть следов продолжительных страданий. Отросшая за несколько дней борода еще более подчеркивала бледность его лица, а выразительные глаза свидетельствовали о спокойствии и полном смирении. После ответов на вопросы относительно его брюшных органов, приема пищи и ее выхода император сказал: «Я ощущаю острую боль в этом месте, словно режет меня бритва. Не считаете ли вы, что, возможно, затронут привратник желудка? Мой отец умер от этой болезни в возрасте 35 лет; не может ли это быть наследственной болезнью?»

Д-р Арнотт приблизился к нему, вновь прощупал живот и сказал, что у императора воспаление желудка, но, судя по всему, привратник желудка не затронут воспалением. Печень вообще непричастна к заболеванию, боль, которую он ощущает в кишечнике, является результатом попавшего в него воздуха; и если он не будет отказываться от лекарств, то все боли исчезнут. Доктор прописал припарки и некоторые микстуры, которые император должен был принимать каждый час. Гофмаршал перевел слова императора: «Скажите ему, что мой желудок никогда не причинял мне страданий, что иногда у меня бывали колики, но всю жизнь мое пищеварение было отличным». Вновь натянув на себя одеяло, император поговорил с доктором о Египте и об экспедиции Аберкромби[323], в которой участвовал доктор. Отпуская его, император сказал: «Доктор, мы вновь обсудим эту экспедицию: в последующие дни я буду ждать вас вместе с гофмаршалом к четырем часам, — обратившись к графу Бертрану, император добавил, — этот час станет часом моего обеда». Эти визиты доктора стали потом для императора некоторым развлечением, к тому же они отвлекали его от страданий. Он обычно держал у себя и того, и другого доктора от тридцати до сорока пяти минут, затем отпускал их и беседовал с гофмаршалом до шести или до семи часов вечера. Для графа де Монтолона это было время, когда он выходил подышать свежим воздухом и пообедать; он обычно возвращался между девятью и десятью часами и оставался с императором до двух или трех часов ночи, когда уже я менял его. Император сказал о д-ре Арнотте, что тот кажется ему неплохим человеком.

В тот же самый вечер, когда я сменял гофмаршала у постели императора, я сказал императору, что мы сможем увидеть комету. «А, моя смерть, — сказал он мне, — будет отмечена, как и смерть Цезаря». Пораженный словами императора, я поспешил сказать, что комета не угрожает нам такой катастрофой. Курс кометы показывал, что она следует в сторону Франции: «Ах, сын мой! У меня более нет надежды вновь увидеть Париж». Эти слова были сказаны с таким внутренним убеждением, что они просто потрясли меня. Граф де Монтолон подтвердил существование кометы, но запретил д-ру Антоммарки упоминать о ней во время своего вечернего визита.

На следующий день гофмаршал пришел за несколько минут до четырех часов дня. Он сообщил императору о предстоящем приезде двух поваров, которые выехали из Англии, чтобы сменить Шанделье, чье физическое состояние стало еще хуже. Одного звали Перрюссе, а другого — Шанделье, последний был двоюродным братом того человека, которого он ехал менять. В эту минуту прибыли доктора, которых пригласили к императору.

Д-р Арнотт сообщил императору, что строительство нового дома закончено и что императорские апартаменты теперь большие, что обеспечивает приток большой массы воздуха; императору в них будет гораздо лучше, чем в его нынешней спальной комнате, которая слишком мала. «Доктор, — ответил император, — это уже слишком поздно; я довел до сведения вашего губернатора, когда он представил мне план строительства этого дома, что для его завершения потребуется пять лет и к тому времени мне нужна будет могила. Вы сможете увидеть, что, когда они предложат мне ключи от дома, я уже буду конченым человеком!» Д-р Антоммарки сказал, что переезд в новый дом может привести к серьезным осложнениям в состоянии здоровья императора и что, если императору не хватает свежего воздуха в его спальне, то его следует поместить в гостиной. Исследуя рвоту больного, содержавшую черное вещество, д-р Арнотт пришел к выводу, что в желудке императора появилось изъязвление. Доктор информировал об этом гофмаршала и продиктовал графу де Монтолону несколько рецептов, но император продолжал оставаться таким же недоверчивым к рекомендациям этого доктора, как и к предыдущим рекомендациям д-ра Антоммарки.

Последующие дни не принесли какого-либо улучшения здоровья императору. Ночью обильное выделение пота вынудило императора менять его нижнее фланелевое белье пять или шесть раз; в течение дня его состояние беспокойства не было столь значительным благодаря тому, что ему удавалось отвлечься от болезненных ощущений с помощью бесед или чтения. Однажды вечером, после того как ушел граф Бертран, я остался наедине с императором; он стал говорить мне о принцессе Полине и о ее небольшом доме в Сан-Мартино на острове Эльба, о его уединении в «Мадонне» и о той прохладе в тени, которая делала визит туда таким приятным. Затем он попросил меня прочитать ему главу о Сирии, которая была переписана Сен-Дени таким мелким почерком, что было очень трудно прочитать ему написанный текст.

Во время каждого визита доктор всегда предлагал пилюли или другие лекарства; император обычно напрямую не возражал против них, но при этом менял тему разговора и всегда ухитрялся ничего не принимать. Однажды, когда д-р Арнотт проверял его пульс, он спросил императора, как он себя чувствует. «Не очень хорошо, доктор, я собираюсь возвратить земле остатки жизни, обладать которыми королям кажется очень важным». И, поскольку доктор настаивал на том, чтобы император принял лекарства, он ответил доктору: «Всегда лекарства! Хорошо, доктор, мы немного их примем. Расскажите, с какими болезнями вам приходится сталкиваться в ваших госпиталях». Затем, встав с постели, он надел халат и пошел садиться за стол, на котором ему подавали обед. Он предложил доктору попробовать некоторые блюда и бокал вина «кларе». На столе был небольшой кусок савойского торта: император разрезал его на четыре части и по одной порции раздал гофмаршалу, д-ру Арнотту, д-ру Антоммарки и мне.

Двумя днями раньше императору захотелось побриться: все было подготовлено для этой процедуры, но она была отложена. «Мне следует быть менее ленивым, — признался император, — потому что я чувствую себя гораздо бодрее, когда побреюсь. Это ты виноват, — заявил он, взяв меня за ухо, — если я не бреюсь. В будущем ты должен заставлять меня бриться. Горе мне!» — произнес он, поглядев на себя в зеркало. Через несколько дней он почувствовал себя плохо и стал испытывать сильную жажду; я предложил ему ячменного отвара из графина, стоявшего на столе. «Я, конечно, надеюсь, — заметил он, посматривая на меня, — что никто не посмел добавлять чего-нибудь в мои напитки?»

«Сир, — заверил я его, — урок для всех был слишком строгим, чтобы снова попытаться пойти на это». Император пребывал в явно раздраженном состоянии. За обедом он лишь притронулся к желе; д-р Арнотт предложил ему немного тонизирующего вина, но он ответил, что подумает.

Ночь на 7 апреля оказалась беспокойной. Граф де Монтелон сообщил мне, когда я заступил на дежурство вместо него в 3 часа ночи, что он трижды менял императору фланелевое нижнее белье. Такое обильное отделение пота обессилило его; утром, однако, он почувствовал себя лучше и захотел побриться, но, опасаясь, что силы подведут его, уселся в кресло. Со времени Консулата никто не дотрагивался бритвой до его щек. Поняв, что он испытывает неудобство, когда кто-то бреет его, император взял за правило бриться самому, используя при процедуре бритья обе руки. Посмотрев на себя в зеркало несколько минут, он ласково взглянул на меня и, скорчив гримасу, сказал: «Я явно выгляжу скверно, сын мой: позови Сен-Дени, чтобы он подержал для меня это зеркало». После нескольких попыток ему удалось побриться и помыть лицо. Он облачился в халат и, оставаясь в кресле, мельком просмотрел несколько газет, затем распорядился открыть окно и попросил вызвать графа де Монтолона, которого послал подышать свежим воздухом. Посланный за графом Сен-Дени вскоре вернулся и сообщил, что графа де Монтолона дома на оказалось. «Погода стоит прекрасная, — обратился ко мне император, — он, должно быть, отправился в военный лагерь, чтобы сообщить мне новости». Через несколько минут генерал прибыл.

В 4 часа дня император поел немного желе с супом. Я уже говорил, что гофмаршал переводил слова императора доктору Арнотту и наоборот. «Ваши сатирики, — заявил он д-ру Арнотту, — полностью перевирают факты: они обвиняют меня в том, что я отравлял солдат, тогда как на самом деле я отдавал своих лошадей, чтобы перевозить их. Фармацевт, который упоминается в ваших сказках, умерший в Египте, так как я не разрешил ему вернуться во Францию, был ничтожным человеком, изгнанным из армии за то, что присваивал наркотики из своих аптечных запасов и продавал их ради собственного обогащения; есть свидетели, которые могут подтвердить это[324].

Несколько больных, которых нельзя было транспортировать, остались в госпитале: я приказал своему адъютанту Лавалетту задержаться в госпитале до их кончины, которая наступила на следующий день».

Д-р Арнотт принес с собой немного тонизированного вина в концентрированном виде, и император распорядился, чтобы я попробовал его. Я нашел вино горьковатым, но приемлемым. Император согласился попробовать его, пообещав, что начнет пить его со следующего дня. Д-р Арнотт сказал, что пульс императора стал лучше прощупываться, что несколько обнадежило нас.

9 и 10 апреля я предложил императору это вино. Несколько раз он в довольно резкой форме отказывался от него, заявив, чтобы я вместо него пил это вино; оно принесет ему такую же пользу, как если бы он сам выпил его. Ставни в обеих комнатах императора оставались закрытыми весь день. У императора болел бок, и ему немного стало легче после того, как к боку были приложены нагретые полотенца. С императором оставался граф де Монтолон, не покидавший его до тех пор, пока не появился гофмаршал вместе с докторами. Император, положив руку на бок, заявил д-ру Арнотту: «Доктор, боль здесь, это — печень!» Д-р Арнотт заверил его, что это не так, но император оставался убежденным в своей правоте. Император спросил д-ра Антоммарки, как обстоят дела у Новерраза. «Опасность еще не миновала, — доложил доктор, — но я думаю, что мне удалось справиться с болезнью». Вечером император стал жаловаться на тошноту. В 6 часов вечера я сменил гофмаршала; в 9 часов вечера меня сменил граф де Монтолон. Император не заблуждался в отношении состояния собственного здоровья: днем он говорил с графом де Монтолоном о составлении своего завещания и спросил его в моем присутствии, будет ли достаточно двух миллионов для того, чтобы выкупить собственность его семьи в Бургундии. Собирался ли император писать другое завещание? Мне было известно об одном завещании, которое в тот вечер я относил графу Бертрану. Император жаловался на то, что пули минули его только для того, чтобы оставить беспомощным и без той заботы, которая необходима в его состоянии. В ночь на 11 апреля император чувствовал себя более спокойно; доктор приписал это воздействию успокаивающего средства, которое император принял по настоянию графа де Монтолона.

13 апреля Его Величество продолжал диктовать; граф де Монтолон оставался за запертыми дверями вместе с императором, который диктовал ему свои последние завещательные указания до 3 часов дня. Когда впустили докторов, император спросил д-ра Арнотта, можно ли умереть от слабости: «Я так мало ел в последние два дня, и мой желудок ничего не задерживает из того, что получает от меня: моей единственной едой остается немного желе». Дважды у императора были приступы рвоты, которые на несколько минут прерывали его диктовку графу де Монтолону. Вечером император поел немного супа, но сразу же его вырвало.

14 апреля император воспользовался моментом затишья в своей болезни для того, чтобы продолжать диктовать графу де Монтолону, с которым он заперся в своей комнате. В 4 часа дня с докторами появился граф Бертран; несколько пятен от чернил на простынях свидетельствовали о том, что император был очень занят письменной работой. Но сам он об этом ничего не сказал, а сказал о своей слабости. Д-р Арнотт по часам, подаренным мне императором, справился о его пульсе. Доктор настаивал на том, чтобы император на следующий день принял несколько пилюль.

Император прекратил разговор о своем здоровье и стал беседовать с доктором об экспедиции Аберкромби; как обычно, гофмаршал переводил то, что говорил император. «Вы не можете себе представить, — заявил император, — более бездарно задуманную экспедицию, чей исход едва ли мог быть успешным! Владыки моря, вы высадились на берег без лошадей для артиллерии и без кавалерии. Если бы Мену последовал моему плану сражения при Абукире, вы были бы разбиты. И, если бы у Ланна было на 2000 человек больше, он бы полностью разгромил вас во время флангового марша, совершенного вами перед его войсками. Потеря моего флота в Абукире имела огромные последствия для судьбы Франции: если бы этого не случилось, я бы достиг своей цели сделать ее владычицей всего мира. Мену был добрым человеком и хорошим администратором, но плохим генералом; если бы я поручил командование Ланну, который горел от усердия, ваша экспедиция полностью бы провалилась. Рейнье был отличным генералом, но слишком сдержанным; если бы Клебер был жив, Франция сохранила бы за собой Египет». Отпустив докторов, император оставался наедине с графом Бертраном до 6 часов. Когда я пришел на смену графу де Монтолону в 2 часа ночи, последний сказал мне, что д-р Арнотт считает, что император очень серьезно болен.

Утром 15 апреля император побрился и после легкого умывания почувствовал себя более бодрым. Он лег обратно в постель и вызвал д-ра Антоммарки, который нашел, что у императора хороший пульс, и посоветовал ему принять те же пилюли, что и накануне. Поскольку Его Величество согласился на это с большой неохотой, то я предложил положить эти пилюли между двумя кусочками лапши в супе, который ему только что принесли: я поднес эти пилюли вместе с бульоном в суповой ложке к его рту. «От мысли проглотить их, — заявил император, — у меня все в животе переворачивается. Глотай ты их», — и пилюли немедленно оказались на пути к моему желудку. «Смотри-ка, — заявил император, — они, кажется, не беспокоят тебя». Я тут же положил новые пилюли в столовую ложку с бульоном и кусочками лапши и поднес ложку к его рту; на этот раз он решил проглотить их и, опасаясь, что они вызовут у него приступ рвоты, схватил левой рукой серебряный тазик. Проглотив пилюли, император сказал, что не почувствовал их и что в будущем я должен давать их ему таким же образом. Тем не менее в то же утро у него все же случился приступ рвоты.

В этот же день император дал мне указание составить список столового серебра, севрского фарфора, гардероба и других его вещей. Он продолжал работать с графом де Монтолоном до 3 часов дня; в 4 часа дня к императору были приглашены гофмаршал и доктора. Император встал с постели и, опираясь на руку графа Бертрана, пошел к креслу и немного поел из того, что ему подали. Он поговорил с д-ром Арноттом об английском военном лагере, спросил, есть ли у полка хорошая библиотека, обсудил генералов, которые командовали британскими армиями, и похвалил Мальборо. Император предполагал написать комментарии к военным кампаниям этого генерала, как он писал их в отношении кампаний Цезаря, Тюренна, Фридриха Великого и Ганнибала. Он спросил д-ра Арнотта, имеется ли в полковой библиотеке книга о кампаниях Мальборо; доктор ответил, что он в этом не уверен. «Хорошо, тогда я хочу преподнести эту книгу в качестве подарка вашему полку». Император распорядился, чтобы я принес эту книгу из его библиотеки: это был прекрасный экземпляр с иллюстрациями и в красивой обложке. «Вот, доктор, — сказал он, забирая у меня книгу, — мне импонируют храбрые люди, независимо от того, какую страну они представляют». В этот момент д-р Антоммарки засмеялся; император бросил в его сторону негодующий взгляд, который дал понять д-ру Антоммарки, насколько неуместен его смех. «Положите книгу на полку в вашей полковой библиотеке. Если я и согласился видеть вас, доктор, то это потому, что хотел доставить удовольствие людям моего окружения, а также потому, что вы — порядочный человек, почитаемый офицерами вашего полка». Гофмаршал, переводивший слова императора на английский язык, выразил благодарность д-ра Арнотта уже на французском. Доктор был явно тронут и понимал ценность слов, сопровождавших подарок. «Тюремщик острова Святой Елены, — продолжал император, — для того, чтобы испортить мои отношения с 66-м полком, не постеснялся оклеветать меня, заявив, что мне не нравятся военные в красных мундирах; вы можете раскрыть им глаза и сказать им, что это все неправда. Я намерен написать принцу-регенту и вашим министрам: они хотели моей смерти, они вот-вот ее получат, убивая меня булавочными уколами. Я желаю, чтобы мой прах был предан французской земле. Ваше правительство будет возражать против этого, но я предсказываю, что памятник, воздвигнутый в мою честь, станет символом позора для вашего правительства и что Джон Буль воспрянет из моего праха, чтобы свергнуть британскую олигархию. Последующие поколения отомстят за меня палачу, назначенному для содержания меня в тюрьме, и ваши министры умрут жестокой смертью». Доктор, который мог видеть, как смерть приближается к императору, был восхищен проявленной императором стойкостью духа, которую невозможно было подавить.

Отпустив докторов, император задержал у себя графа Бертрана. В тот же вечер мы узнали, что губернатор запретил, чтобы книги вывозили с территории Лонгвуда, но офицеры британского полка, информированные о любезности императора, передали ему свою благодарность; и после его кончины потребовали, чтобы губернатор вернул им книги.

Когда я вернулся в Европу, то с изумлением прочитал в книге д-ра Антоммарки на 94-й странице второго тома, посвященного событиям на острове Святой Елены, что император, похвалив Мальборо и передав д-ру Арнотту книгу о кампаниях этого генерала в качестве подарка для полка д-ра Арнотта, стал подшучивать над Мальборо и спел первый куплет песни, сочиненной об этом генерале.

С тем, что д-р Антоммарки, присутствовавший во время вручения подарка д-ру Арнотту, не смог сдержать смех, вызванный песнью, которой его укачивали, когда он был ребенком, — а именно так заявил д-р Антоммарки, — я не стану спорить. Но он был совершенно неправ, приведя в своей книге выдуманный анекдот, подвергающий насмешке благородные причины, в силу которых 20-й полк получил от императора любезный подарок. Д-ру Антоммарки было бы лучше помолчать, тогда бы я, конечно, не стал обнародовать причину того строгого и негодующего взгляда, который заслужил смех д-ра Антоммарки.

У д-ра Антоммарки был легкомысленный характер, хотя он и был неплохим человеком. Его чувство юмора, склонного к высмеиванию других, привело к тому, что император несколько раз делал ему замечания. Последний ставил под сомнение профессиональные способности доктора. Мне потребовалось всего лишь несколько дней после приезда д-ра Антоммарки, чтобы судить если не о его знаниях, то, по крайней мере, о его характере. Никогда в своей жизни не приближавшийся к обществу знаменитых и могущественных личностей, таких, как император, д-р Антоммарки был далек от той среды, куда он вдруг попал. Когда он приехал, то часто обсуждал со мной состояние здоровья императора, а я пытался предупреждать его поступки, в результате которых император мог составить отрицательное мнение о нем. «Будь более серьезным, когда находишься в обществе императора, — говорил я ему, — и отвечай на вопросы, касающиеся тебя лично; и когда говоришь о графе де Монтолоне и о гофмаршале, воздерживайся от того, чтобы называть их «Бертраном» и «Монтолоном»; это император обращается к ним подобным образом, но ты не должен позволять себе поступать точно так же». Он поблагодарил меня и последовал моему совету; возможно, он даже решил, что сам император просил меня сказать ему об этом, что не соответствовало действительности. Священники, с другой стороны, вели себя очень уважительно и всегда пользовались титулом «граф» или «превосходительство», когда обращались к графу Бертрану и к генералу де Монтолону.

16 апреля ночью ноги императора можно было поддерживать теплыми только с помощью нагретых полотенец. Когда доложили о приходе д-ра Антоммарки, император резким тоном сделал ему выговор за его легкомысленное и неуместное поведение накануне. Доктор пытался оправдаться тем, что внезапно вспомнил песню, которой его убаюкивали перед сном, когда он был ребенком; отпустив доктора, император вызвал к себе графа де Монтолона. Он оставался с графом до 3 часов дня. В течение этого времени я заходил в комнату только для того, чтобы поддерживать голову императора, когда дважды подряд у него был приступ рвоты, а также для того, чтобы обернуть его ноги нагретыми полотенцами. Император распорядился, чтобы я дал ему вина, оставшегося после отъезда Лас-Каза. Я взял на себя смелость выразить опасение о последствиях, которые может вызвать это вино.

Граф также считал, вино не пойдет ему на пользу. Император все же настоял на том, чтобы ему дали бокал вина, в которое он макал печенье. Он также возобновил свою письменную работу, заявив графу де Монтолону: «Сын мой, настало время, когда я должен завершить это, я это чувствую». Усевшись на постели, император одной рукой держал дощечку, а другой писал на дощечке; граф де Монтолон, стоявший радом с постелью, держал чернильницу.

Когда с докторами пришел гофмаршал, император ничего не сказал им о том, чем он занимался, но почувствовал сильную тошноту и тогда сообщил д-ру Антоммарки, что, для того, чтобы набраться сил, он немного выпил констанского вина с печеньем. Доктор ответил, что это равносильно тому, как если бы плеснуть масло в огонь. Император затем спросил д-ра Антоммарки, какие у него шансы; доктор ответил, что шансы у императора очень хорошие и его положение не безнадежное. «Доктор, ты не говоришь мне правду, — ответил император, — ты поступаешь неправильно, стараясь скрыть от меня мое истинное состояние здоровья, а я знаю, каково оно. Приходилось ли тебе слышать о Корвисаре или о Ларрее? Больше о последнем, чем о первом? Какое внимание Ларрей уделял своим пациентам и в Египте, и во время нашего похода через пустыню, а также в Европе! Его всегда можно было видеть следовавшим то в конец одной колонны, то другой, чтобы предложить свои врачебные услуги; какой это человек! Каким храбрым и благородным человеком был Ларрей! Я проникся к нему уважением, которое никогда не подвергнется сомнению; если бы армии пришлось воздвигнуть памятную колонну, олицетворяющую благодарность, то Ларрей заслуживает того, чтобы служить в качестве ее оригинала».

При других обстоятельствах, когда император выражал свое неудовольствие д-ру Антоммарки, потому что того никогда не было дома, когда мы искали его, Его Величество сказал: «Если бы Ларрей был здесь, он бы не покидал моей комнаты и спал бы у подножия моей постели, как это делают Монтолон и Маршан».

Император продолжал расспрашивать доктора Арнотта об одежде британской армии; насколько больны были пациенты доктора, которых он лечил в британском военном лагере; несли ли англичане больше потерь после сражения, чем французы. Д-р Арнотт ответил, что французские врачи были весьма знающими профессионалами, но он считает, что потери были большими со стороны французов. Император же считал, что дело как раз обстояло наоборот, и полагал, что проведенная должным образом ампутация спасала людей, которые в противном случае были бы потеряны для страны. «Это мнение, — заявил император, — которого придерживался Ларрей. Ваша пехота хорошо проявила себя в сражении при Ватерлоо и выглядела лучше, чем ваша кавалерия. У вас были бы хорошие солдаты, если бы вы знали, как вдохновить их, но ваше наказание розгами только превращает их в животных. Французскому солдату, способному глубоко понимать и давать оценку людям, нужен кто-то, кто бы затрагивал струны его души. Солдат, только что получивший несколько дюжин розог, не может захотеть отличиться перед товарищами. Мне рассказывали, — продолжал император, — что английский солдат настолько не заинтересован в повышении до чина офицера, что во время испанской войны, когда наблюдались большие потери, ваши солдаты с неприязнью относились к тому, что сержанты становились офицерами, потому что они не были джентльменами».

Графиня Бертран, не появлявшаяся в течение нескольких дней, пришла после того, как удалились доктора, чтобы осведомиться о состоянии здоровья императора. О ее визите я сообщил Его Величеству, который оставался наедине с гофмаршалом; император сказал мне, чтобы я поблагодарил ее. Когда уходил д-р Антоммарки, он выразил надежду на улучшение здоровья императора, которую не разделяли д-р Арнотт, а также д-ра Шортт и Митчелл[325], созванные для консультации днем в доме графа де Монтолона.

17 и 18 апреля император провел наедине с графом де Монтолоном несколько часов. Поскольку императору надоела вода, настоянная на лакрице, он понемногу стал пробовать другие напитки, выставленные на столике рядом с постелью, такие как лимонад, вода, настоянная на малине, и ячменный отвар. Граф Бертран пришел за несколько минут до появления докторов. Когда они вошли, император, сидевший в кресле, сказал мне слабым голосом: «Открой эту дверь в сад, сын мой, чтобы я мог подышать этим божественным воздухом. Бертран, — обратился он к гофмаршалу, — пойдите и сорвите мне розу. Воздух — это такая прекрасная вещь, — добавил он, обратив взор к небесам. Затем, взяв розу, он сказал, повернувшись в сторону д-ра Арнотта: — Нам мало того, что розы окружают нас, мы хотим наслаждаться ими еще больше и потому подносим их к своему лицу, подобно тому, как легкие, расширяясь, никогда не могут вдоволь надышаться чистым и ароматным воздухом. Нам нравится поближе подносить к себе розу, чтобы лучше насладиться ее ароматом. Что вы думаете по этому поводу, доктор? Мы здесь не очень-то избалованы».

Гофмаршал немедленно перевел высказывание императора, на которое доктор ответил следующим образом: «Воздух на острове Святой Елены не такой уж плохой. Развлечений и физических упражнений — вот чего вам не хватает».

«Вы имеете в виду могилу, доктор, ее не придется дожидаться долго; ваше правительство будет довольно». Император уже настолько ослаб, его физические силы настолько уменьшились, что не было сомнений в том, что он говорит правду. В обед он поел немного супа с желе и утром следующего дня побрился с большим трудом. Днем я передал графу де Монтолону список вещей императора, о котором он просил меня. «Ночь была такой же беспокойной, как и все предыдущие», — констатировал граф де Монтолон, покидая императора.

17 апреля, когда граф де Монтолон пришел намного раньше, чем обычно, император попросил его продолжить чтение книги о кампаниях Ганнибала. Д-ра Арнотт и Антоммарки пришли в 4 часа дня; император встал с постели и, опираясь на графа Бертрана, пошел к своему креслу, чтобы сесть в него. Из того, что ему было предложено на обед, император съел очень мало, и д-р Арнотт настоятельно просил его поесть еще. «Какой в этом смысл, — ответил император, — поскольку мой желудок все равно не держит пищу? Вы точно узнаете о моей болезни только тогда, когда вскроете меня».

В это утро император завел разговор с графом де Монтолоном о нашем возвращении в Европу. Он проверил наличие имеющейся провизии и примерно подсчитал то ее количество, которое, вероятно, потребуется нам во время плавания; даже овцы, содержавшиеся в овчарне, не были забыты. Император говорил об этих вещах со всеми подробностями и со спокойствием, которое свойственно сильному духом человеку, такому, каким он был сам. В тот же вечер, когда ушел гофмаршал, император попросил поставить лампу с абажуром у изголовья его постели так, чтобы свет не беспокоил его, и распорядился, чтобы я продолжил ему чтение книги о кампаниях Ганнибала. В 9 часов вечера появился граф де Монтолон; я оставил его наедине с императором, а Сен-Дени — спящим в соседней комнате. Поскольку император был прикован к постели, он слушал мессу, не вставая. Ночь 19 апреля была трудной, император был не в состоянии отдохнуть; последовавший день был отмечен беспокойным состоянием, которое во второй половине дня, наконец, прошло[326]. Отпустив графа де Монтолона, император послал меня в библиотеку, чтобы я принес ему книгу Гомера, и попросил графа Бертрана почитать ему: «Гомер так хорошо описывает сцены смотров и совещаний, которые я сам проводил накануне сражений, что я всегда наслаждаюсь, когда слушаю его поэму». В 4 часа дня он положил себе на тарелку немного мясного желе, предварительно попросив д-ра Арнотта попробовать его, д-р Арнотт нашел желе хорошим. В течение дня император не чувствовал тошноты, поскольку, как он сам сделал вывод, он не двигался по комнате.

Улучшение состояния здоровья императора продолжалось часть ночи и все утро. Погода была прекрасной, и император потребовал, чтобы граф де Монтолон вышел погулять и подышать свежим воздухом, а также разузнал о новостях. Когда я остался наедине с императором, он сказал мне, что назначил меня вместе с графами де Монтолоном и Бертраном душеприказчиком его завещания. Мое удивление было столь же большим, как и честь, оказанная мне; запинаясь, я сказал, что всегда буду достойным того доверия и положения, которое он определил для меня. Чувства, охватившие меня, были необычайно сильными. «Я передал гофмаршалу, — заявил император, — завещание в запечатанном конверте, который гофмаршал должен будет вскрыть после моей смерти; скажи ему, чтобы он отдал его тебе, и затем принеси его мне». Когда от имени Его Величества я передал эту просьбу гофмаршалу, тот не скрыл своего удивления; тем не менее он подошел к своему письменному столу, взял оттуда конверт с завещанием и вручил его мне. Император взял конверт, вскрыл его, пробежал глазами по страницам документа и, разорвав его на две части, сказал мне, чтобы я бросил разорванный документ в камин. Это были прекрасные страницы, собственноручно написанные императором, которые следовало хранить. Я держал эти страницы в руке, но император хотел, чтобы они были уничтожены, и я бросил их в огонь камина, где их вскоре поглотило пламя. Я ничего не знал об их содержании. Генерал де Монтолон сказал мне, что в бумагах императора он обнаружил эти страницы, написанные карандашом; согласно сожженным страницам, бриллиантовое ожерелье, которое император отказал мне в одном из дополнений к завещанию, предназначалось поровну в его оценочной стоимости графине Бертран и ее дочери, а также графине де Монтолон и ее дочерям.

Днем граф Бертран пришел в обычное для него время. После него подошли доктора; император встал с постели и, поддерживаемый гофмаршалом, пошел к своему креслу, чтобы пообедать, но поел очень мало из того, что ему было предложено. Он довел до сведения д-ра Арнотта свое отношение к тому позорному обращению, которое британское правительство позволило себе по отношению к нему. Император попросил гофмаршала перевести доктору его слова: «Я приехал, чтобы сидеть у домашнего очага британского народа, обратившись с просьбой об искреннем гостеприимстве, и вопреки всем порядкам, существующим на земле, мне ответили кандалами. Вне всяких сомнений, я был бы гораздо лучше встречен Александром, императором Францем, даже королем Пруссии; эти монархи повели бы себя более великодушно. Но роль Англии заключалась в том, чтобы вести за собой королей и показать всему миру неслыханный спектакль, в котором четыре великие державы все свое внимание сосредоточили на том, чтобы причинить зло одному-единственному человеку. Именно ваш кабинет министров выбрал эту ужасную скалу, где жизнь европейца обречена на гибель через несколько лет, для того, чтобы покончить с моей жизнью, прибегнув к вероломному убийству. Как обращались со мной за то время, что я находился здесь? Нельзя найти хотя бы одного оскорбления, с помощью которого они в свое удовольствие не глумились бы надо мной! Мне было отказано в самых элементарных связях с моей семьей; они не разрешали мне получать какие-либо новости о моей супруге и о моем сыне; в качестве резиденции мне выделили наименее годное для жилья место, где сильнее всего ощущается убийственный климат тропиков; я вынужден был запереть самого себя, привыкшего ездить верхом на коне по всей Европе, внутри четырех стен в условиях нездорового воздуха. Таково, доктор, гостеприимство, которого я удостоился от вашего правительства. Меня медленно и с величайшей аккуратностью, за которой стоял злой умысел, умерщвляли, а исполнителем этого преступления ваших министров является гнусный Хадсон Лоу. Вы прекратите свое существование, подобно величавой Республике Венеции, а я, умирая на этой ужасной скале, завещаю позор своей смерти правящему дому Англии».

Император был превосходен, когда произносил свою краткую, но пылкую речь, которая, с большой точностью переведенная фраза за фразой графом Бертраном, глубоко тронула доктора Арнотта. Он не стал отвечать на обвинения, которые признавал обоснованными, но его лицо выражало неодобрение поведения его правительства. После недолгой беседы император отпустил двух докторов и продержал у себя графа Бертрана до 7 часов вечера.

Я пришел в комнату императора; лампа с абажуром стояла в соседней комнате. Я тихо подходил к его постели, когда он сказал мне, чтобы я принес ему бриллиантовое ожерелье, которое ему передала королева Гортензия в тот момент, когда он покидал Мальмезон. Я пошел забрать его из походного рюкзака, в котором ожерелье было тщательно заперто вместе с расписками за полученные суммы, хранившиеся в банке г-на Лаффитта. Я принес ожерелье императору, который сказал мне: «Добрая Гортензия отдала его мне, считая, что оно может мне понадобиться. Я оцениваю стоимость ожерелья в 200 000 франков; надень его на себя, я отдаю его тебе. Я не знаю, в каком состоянии находятся мои дела в Европе, это — единственная ценная вещь, которой я могу располагать. Ожерелье позволит тебе спокойно ждать выполнения условий моего завещания и дополнений к нему; ты будешь удостоен титула[327], и я напишу императрице, чтобы она передала тебе из своих состояний украшения, соответствующие этому титулу. Женись благородно, сделай свой выбор среди семей офицеров или солдат моей старой гвардии. Есть много храбрых солдат, которые не чувствуют себя счастливыми; им была бы уготована лучшая судьба, если бы не перемена в судьбе Франции. Последующие поколения поймут, что я мог бы сделать для них, если бы обстоятельства были иными».

Император устал и некоторое время молчал, затем вновь заговорил: «Когда ты вернешься во Францию, то сразу же поезжай и повидайся с императрицей и моим сыном. Когда ему исполнится пятнадцать лет, передай ему мои вещи, которые я поручаю пока хранить тебе. Помоги ему вернуть себе имя Наполеона». Я заверил императора, что сделаю все, что в моих силах, чтобы выполнить его указания, так как его пожелания священны для меня. Я обещал ему — насколько позволяло мое эмоциональное состояние, так как меня душили слезы, — что состояние и почести, которыми он удостоил меня, будут разделены с девушкой, чей отец пролил кровь за родину и ради славы императора.

Я не мог заставить себя надеть ожерелье, как об этом просил император, и положил ожерелье в походный рюкзак, где оно и хранилось раньше. Я могу даже сказать, что, когда я ухаживал за императором, мысль о таком ценном подарке некоторое время беспокоила меня; моя готовность ухаживать за императором и мое рвение до этого времени не могли вызвать подозрений, и я в какой-то момент стал опасаться, что мое большое рвение может быть расценено как результат той участи, которую император уготовил для меня. Конечно, я вел себя очень глупо, но я действительно чувствовал некий страх из-за всего этого, который я смог преодолеть, только осознав свою собственную глупость.

Когда я сказал императору, что в течение всего дня у него наблюдается улучшение состояния здоровья, он ответил: «Я выгляжу немного спокойнее, но это не значит, что мне стало лучше; это просто момент отсрочки. Если бы моей болезнью занялись своевременно, то, возможно, меня бы смогли вылечить; мой конец близок. Природа расщедрилась, решив подарить мне хороший день, чтобы я привел в порядок дела. Я сказал Монтолону, чтобы он помог тебе купить поместье недалеко от его собственного в Бургундии; ты будешь там счастлив, местные жители — прекрасные люди, в которых я всегда видел истинных патриотов».

В эту минуту объявили о приходе графа де Монтолона, который пришел дежурить около императора.

Глава двадцать пятая

Религиозные приготовления императора — Завещательные отказы и инструкции — Последние дни ухода за больным императором — Визит графини Бертран — Отец Виньяли с императором — Агония императора и его кончина

21 апреля император чувствовал себя хуже, чем накануне. Он послал графа де Монтолона, который провел с ним несколько часов, подышать свежим воздухом и вызвал доктора, а затем отца Виньяли. Он сообщил доктору, что процедура бритья утомила его и силы покидают его; затем, повернувшись к отцу Виньяли, император сказал:

«Вам известно, что такое похоронная обитель?»

«Да, сир».

«Вам приходилось служить в ней?»

«Никогда, сир».

«Ну что ж, вы будете служить в моей, когда у меня наступит агония. Вам соорудят алтарь в соседней комнате, вы будете совершать святое причастие и читать молитвы умирающему. Я родился в семье, которая исповедовала католическую веру; я хочу выполнить обязательства, которые она предписывает, и получить ее помощь».

Эта сцена была весьма трогательной; император собирался продолжать говорить, но, повернувшись к д-ру Антоммарки, стоявшему у подножия его постели, он заметил на его лице следы некоторой легкомысленной веселости. Оскорбленный тем, что император называл признаком бессердечности, он заявил доктору: «Сэр, твоя глупость меня утомляет; я могу простить твое легкомыслие и отсутствие у тебя хороших манер, но бессердечность — никогда! Убирайся! — Затем император вновь обратился к священнику: — Когда я умру, меня положат в похоронную часовню! Вы будете служить обедню и не прекратите молиться, пока меня не опустят в могилу». Император замолчал. Священник и я находились под впечатлением только что происшедшей сцены, когда император нарушил тишину в комнате. Он заговорил со священником о Корсике, о Понте-Нуово и о Ростино, сказав ему, что он должен там построить дом. Император с удовольствием описывал счастливую и мирную жизнь, которую там в будущем обретет священник, имея в виду, что он оставит ему средства для того, чтобы реализовать на практике те мечты, о которых он только что говорил. Тронутый ласковой добротой императора, отец Виньяли преклонил колени и схватил руку императора, лежавшую на краю постели. Священник прижал руку императора к своим губам и вновь встал во весь рост с глазами, полными слез. После того как император отпустил священника, он сказал мне: «Сердце этого бедняги Виньяли поражено печалью, когда он видит, в каком положении я сейчас нахожусь; мне нравится его характер, это же характер корсиканского ребенка. Что же касается того дурака, то он едва ли стоит моего внимания. Лечили кого-либо хуже, чем он меня?» Я не ответил императору, но подумал, что его гнев не будет долгим; и присущее ему благородство, которое заставляет его прощать, не изменит ему и в случае с д-ром Антоммарки. Я не ошибся.

Разговор императора с отцом Виньяли, который я слышал, хотя он был первым на подобную тему, не удивил меня. С тем же хладнокровием, с которым он только что уделял внимание своим мирским делам, император, чувствуя, что приближается его последний час, хотел как истинный христианин также привести все в порядок для своей загробной жизни. Я слышал, как император утверждал, что Бог существует, что обладание религиозным чувством является большим благом[328].

22 апреля император согласился принять успокаивающее средство, предложенное д-ром Арноттом, который пришел один, без д-ра Антоммарки. Император сказал, что его лихорадит, и, положив руку на живот, произнес: «Это здесь, доктор, ничего здесь не проходит, поражен привратник желудка, я чувствую это». После скудной еды императора в тот же вечер вырвало. Гофмаршал, оставшись наедине с императором, рассказал ему, что д-р Антоммарки сильно раскаивается в том, что вызвал у императора по отношению к нему такое чувство осуждения. Гофмаршал считал, что состояние здоровья императора не должно позволять ему волноваться по поводу подобных вещей. «Что же мне делать, — заявил император, — возможно, у него не такая уж плохая душа, но все же он дурак». Несомненно, в течение ночи граф де Монтолон и гофмаршал выступили в защиту доктора, поскольку на следующий день он получил приказ вернуться с визитом к императору вместе с д-ром Арноттом.

Император подписал все списки, представленные ему, но еще оставалось подготовить список с перечислением табакерок. Он попросил меня принести ящик с табакерками и продиктовал мне список в отсутствие графа де Монтолона. Он отставил в сторону одну табакерку, украшенную очень красивой камеей и предназначенную для леди Холланд; эта табакерка была преподнесена ему Пием VI после подписания договора в Толентино. Он написал на карточке: «От Наполеона леди Холланд как знак уважения и дружеского расположения». Он попросил графа де Монтолона передать ей эту табакерку, выразив при этом его благодарность за ту заботу, которую она и ее супруг оказывали ему. Император также отобрал еще одну табакерку для д-ра Арнотта и сказал графу де Монтолону, чтобы к табакерке были приложены 12 000 франков золотом. Эта табакерка сначала была предназначена для священника, который сопровождал Киприани на пути к могиле: табакерка была украшена сверху гербом. Император сначала сказал мне, чтобы я выгравировал на табакерке букву «Н», но затем сам вырезал на крышке табакерки эту букву кончиком ножниц. «Сир, — заметил я по этому поводу, — когда станет известно происхождение этой буквы, эта табакерка станет более ценной, чем любая другая с гравировкой».

После кончины императора табакерка была вручена д-ру Арнотту графом де Монтолоном.

Когда инвентаризация табакерок закончилась, император спросил меня, какие предметы остались у графа де Тюренна; я пошел к себе в комнату, нашел список этих предметов и передал его императору. Он сделал письменные распоряжения в отношении этих предметов, о чем свидетельствуют списки № 1, № 2 и № 3. Он также сказал мне, что следует сделать с его волосами, которые будут отрезаны после его кончины: «Раздай каждому члену моей семьи по медальону с небольшим количеством моих волос, браслет с волосами вручи императрице, а часовую цепочку с волосами — сыну». Этот день, бесспорно, был одним из самых утомительных для императора и одним из самых печальных для нас из-за быстро развивающихся симптомов, свидетельствовавших о его неминуемом конце. Утром он был занят тем, что писал свои дополнительные распоряжения к завещанию; хотя император чрезвычайно устал, он распорядился, чтобы я сел рядом с его постелью, чтобы он мог диктовать официальные распоряжения для своих душеприказчиков; эти распоряжения я переписал, и 26 апреля, прочитав их вновь, он их подписал. Во время этой работы императора беспокоили приступы рвоты, заставлявшие его каждый раз прекращать диктовку на несколько минут. «Я в самом деле чувствую себя очень уставшим, — признавался он, — но у меня осталось мало времени, и я должен закончить работу: дай мне немного констанского вина из запасов Лас-Каза». Я взял на себя смелость напомнить ему о том воздействии, которое произвело на него это вино несколько дней назад. «Ба, — воскликнул он, — капля вина не должна принести мне вреда, и, к тому же, у этих докторов полностью отсутствует понимание того, что хорошо и что плохо, впрочем, на этом острове все отсутствует.

Так ради чего ты хочешь, чтобы я чего-то ждал?

Я не хочу что-либо делать, чтобы сократить свои дни, но я также не хочу что-либо делать, чтобы продлить их. Возьми это, — распорядился он, вручая мне небольшой бокал с констанским вином, — оно подобно лезвию бритвы, которое режет меня, когда льется вниз в желудок». После продолжительной диктовки императору захотелось самому упаковать три ящика с табакерками, список которых он мне продиктовал, и еще с некоторыми другими вещами. Он обернул ящики лентами, затем опечатал их своей гербовой печатью и вручил мне ключи от ящиков, назначив меня их доверительным собственником.

Констанское вино не заставило себя долго ждать, чтобы вызвать рвоту, но это не помешало императору продолжить работу до прихода гофмаршала и докторов. Когда они вошли в комнату, их взору предстали опечатанные ящики, обернутые голубыми лентами, а на полу комнаты клочки порванной бумаги. «Я слишком много занимался письменной работой, — объяснил император д-ру Арнотту, — и чувствую себя уставшим, а в животе у меня постоянные спазмы». Он немного поел, минуту спустя отпустил докторов и задержал у себя графа Бертрана. Пришла графиня Бертран, чтобы осведомиться о состоянии здоровья императора. С тех пор как он заболел, она не видела его; передо мной она не скрывала своих душевных страданий, которые испытывала из-за этого. Я рассказал об этом императору, который ответил, что в один из тех дней, когда он побреется, он примет ее.

В тот же день император сообщил графу Бертрану, что он хочет, чтобы его похоронили на берегу Сены; в противном случае на острове у слияния рек Роны и Соны около Лиона или, наконец, на Корсике в кафедральном соборе, где похоронены его предки, потому что там он все же будет во Франции. «Но, — заявил он, — британское правительство предвидело мою смерть. В том случае, если британское правительство дало указание, чтобы мое тело не покидало остров, — в чем я сомневаюсь, — похороните меня в тени ив, где я отдыхал в те времена, когда навещал вас в «Воротах Хатта», около источника, из которого мне каждый день привозят воду».

Природа оставила императору достаточно энергии для того, чтобы он привел в порядок свои дела. 26 апреля он почувствовал себя более спокойным и захотел использовать этот день, чтобы полностью завершить их. Накануне, во время визита в 4 часа дня, д-р Арнотт проверил пульс императора и нашел его очень слабым. После этого император протянул руку д-ру Антоммарки, чего он не делал уже несколько дней, и предложил докторам печенье. Он также налил д-ру Арнотту бокал вина «кларе» и затем отпустил докторов со словами: «Увижу вас завтра».

27 апреля император побрился в постели, и я надеялся, что он вызовет к себе графиню Бертран. Он заявил, что чувствует себя посвежевшим, но думает, что выглядит очень нездоровым. Он был более или менее в хорошем настроении, беседовал с графом де Монтолоном и, казалось, был доволен тем, что ему удалось совершить в предыдущие дни. Он вызвал д-ра Антоммарки и вел себя с ним довольно дружелюбно, что обрадовало меня. Во время предыдущих визитов, заметив на лице доктора чувство раскаяния, император спросил его, будет ли д-р Арнотт удовлетворен суммой в 12 000 франков за лечение, которой тот обеспечил его. «Ты будешь доволен тем, что я делаю для тебя, — минутой позже добавил император. — Я оставлю тебе 100 000 франков и, если ты этого пожелаешь, напишу рекомендательное письмо императрице в отношении тебя». Покидая императора, д-р Антоммарки выразил ему свою глубокую признательность.

В течение дня к ногам императора прикладывали нагретые полотенца. В 4 часа дня император принял докторов и попросил графа де Монтолона вернуться к 8 часам вечера и о том же попросил гофмаршала, который ушел в 6 часов вечера. Император почти ничего не ел и после ухода докторов вернулся в постель. В 8.30 император, встав с постели, пошел к своему креслу, тяжело опираясь на меня и на Сен-Дени. Он распорядился, чтобы со стола убрали графины, и попросил поставить на стол лампу с абажуром, положить письменные принадлежности и пачку бумаги. Он попросил меня передать ему различные запечатанные пакеты, лежавшие на комоде, и пригласить графа де Монтолона и отца Виньяли. Вскоре пришел и гофмаршал; император, указав ему на пакеты, лежавшие на столе, попросил его подготовить заявление и поставить наши подписи и печати под его собственными на каждом дополнительном распоряжении к завещанию и на самом завещании, так как свои он уже поставил. Заявление было следующим:

После того как была закончена подготовка заявления, император через несколько минут отпустил этих господ и оставил у себя только отца Виньяли. Вскоре после этого отец Виньяли вышел из комнаты. Я вошел в спальню императора и увидел его лежащим в постели. Он вручил мне свое завещание, дополнительные распоряжения к завещанию и подготовленное заявление для г-на Лаффитта, дав мне указание вручить все это после его кончины графу де Монтолону в присутствии графа Бертрана и отца Виньяли. Все это я запер в дорожный рюкзак, в котором уже находилось врученное мне императором ожерелье. Я оставался с императором до тех пор, пока не прибыл граф де Монтолон, что произошло в этот день только в 11 часов вечера. Увидев графа, император сказал: «Ну что ж, сын мой, не стыдно умереть после того, как мои дела так хорошо устроены».

«Сир, только Вашему Величеству могла прийти такая мысль», — ответил генерал. Я удалился, чтобы оставить его наедине с императором. В тот же вечер император распорядился, чтобы я отнес в дом графа де Монтолона императорские рукописи и коробку, в которой содержалось то, что император называл своим резервом, упомянутым им в одном из его дополнительных распоряжений к завещанию, в дом графа Бертрана — оружие и в мою квартиру — дорожный рюкзак, а также три ящика из красного дерева, хранивших его табакерки. После такого напряженного дня ночь обещала стать тревожной, такой она и оказалась. Император пытался заснуть, но безуспешно.

День 28 апреля начался плохо; силы императора буквально таяли на глазах, а ноги были постоянно холодными. Большое количество горячо нагретых полотенец немного восстановило тепло; император спросил Сен-Дени, принесшего полотенца, как чувствует себя его ребенок. «Ты, должно быть, сильно устаешь, просиживая со мной так много времени, мальчик мой; как сегодня дела у Новерраза? У него же было серьезное заболевание». Мы ответили, что Новерраз чувствует себя лучше, уже начинает выздоравливать.

Накануне доктора и граф Бертран настаивали на том, чтобы император поменял комнаты, заявив, что его две спальные комнаты недостаточно проветриваются. Император не любил делать то, что противоречило его привычкам, тем не менее он согласился с предложением докторов и графа Бертрана. Д-р Антоммарки напомнил императору, что тот обещал сделать своей спальной комнатой гостиную. «Я не возражаю, там все готово?» — спросил император, взглянув в мою сторону.

«Да, сир», — ответил я. Между двумя окнами в гостиной была поставлена небольшая походная кровать, складной ширмой прикрыли дверь, а сбоку от постели поместили небольшой стол. Император, который накануне чувствовал себя очень слабым, когда переходил с постели в кресло, казался еще более измученным, еле-еле передвигаясь из спальной комнаты в гостиную. Он встал с постели, набросил на себя халат, надел комнатные туфли и, когда встал во весь рост, произнес: «Горе мне, ноги более не держат меня». Мы предложили перенести его, но он отказался от этого. Поддерживаемый графом де Монтолоном и мною, он с большим трудом добрался до гостиной и забрался в постель. Во время этого перехода из спальной в гостиную он, тяжело опираясь на графа де Монтолона, сказал ему: «Сын мой, у меня более не осталось сил, я полностью физически опустошен». Как только он лег в постель, мы обернули его ноги горячо нагретыми полотенцами. Затем мы поставили вторую походную кровать в углу гостиной около двери, ведущей в бильярдную комнату, на той же стороне, где был камин. Другая кровать, поставленная между окнами напротив камина, была той самой, на которой император скончался.

В ночь с 28 на 29 апреля император не смог заснуть; он объяснял свое состояние бессонницы тем, что сменил комнаты для сна. Когда я пришел к нему в 3 часа утра, я увидел, что граф де Монтолон пишет под его диктовку, и собирался уже уйти, когда император сказал, чтобы я остался: «Монтолон, сын мой, пойдите и отдохните, вы нуждаетесь в этом, а я продолжу работу с Маршаном». Я занял место г-на де Монтолона, и император сказал мне, чтобы я озаглавил работу, которую он диктовал, как «Вторые раздумья». В течение часа и тридцати минут он подробно диктовал свои мысли на тему об организации национальной гвардии, чтобы защитить территорию Франции, о чьем благополучии и величии он всегда думал. Когда он закончил диктовать, то сказал мне, чтобы я аккуратно все переписал и приложил этот письменный материал к тому, что он уже продиктовал графу де Монтолону, который продолжал стоять у кровати императора. Император сказал мне: «Я чувствовал себя таким слабым вчера, и мне так хорошо сегодня, что я ощущаю силы для того, чтобы поездить верхом на коне».

Когда наступил рассвет, я раскрыл ставни. Поскольку ночью он сменил кровати, а сейчас солнечный свет больно резал его глаза, то он попросил вернуть его обратно в свою прежнюю спальню, что он и сделал с большим трудом, опираясь на Сен-Дени и на меня. Природа наградила его последними силами, продиктованные им две рукописи были его лебединой песнью. К большому сожалению, эти рукописи были потеряны.

Граф де Монтолон вернулся около И часов утра. Император жаловался на небольшую слабость, но все же хотел добавить к своему завещанию восьмое дополнительное распоряжение. После нескольких строчек силы покинули его. «Бедный Наполеон», — произнес император, и поскольку он оказался не в состоянии продолжать сидеть в постели, то склонил голову на подушку. Незаконченное дополнительное распоряжение к завещанию сформулировано следующим образом:

Император, почувствовав себя лучше, после минутной слабости сказал генералу де Монтолону: «Сын мой, идите и подышите свежим воздухом, вам это надо. Перед тем как уйти, генерал отвел меня в сторону и вручил мне черновики двух писем, написанных им по поручению императора: одно для г-на Лаффитта, а другое для г-на де Ла Бульери. Он попросил меня переписать их, с тем чтобы он мог представить их императору на подпись. Генерал опасался, что, если он не подпишет их сегодня, то, возможно, он не будет в состоянии сделать это завтра. Император заснул, и, оставив с ним Сен-Дени, я отправился в библиотеку, чтобы переписать следующих два письма.

Когда я переписывал эти письма, меня удивило, что в одном из них в отношения меня было использовано обращение «господин», хотя граф де Монтолон хорошо знал о том, что император удостоил меня чести, присвоив мне титул графа в подготовленном им завещании. Граф де Монтолон сам говорил мне об этом до того, как император подписал завещание. В эти решающие минуты, когда смерть была на пороге, чтобы забрать того, кто был велик и добр ко мне, моя душа была далека от тщеславия. Когда граф вернулся, я молча вручил ему оба письма, которые он дал мне переписать. Единственное, что я сделал, это датировал их 25-м апреля, хотя на самом деле это происходило 29 апреля.

Если я рассуждаю об этих двух письмах, то только потому, что граф де Монтолон в своих двух книгах, опубликованных на острове Святой Елены, — где память часто подводит его, — пишет, что эти письма были продиктованы мне самим императором. Это не соответствует истине[329]. Черновики этих писем были подготовлены графом де Монтолоном: слово «господин» не предшествует моему имени ни в завещании императора, ни в его дополнительных распоряжениях к завещанию, и это так же верно, как и то, что в восьмом дополнительном распоряжении к завещанию, написанном после этих двух писем, говорится: «Я назначаю в качестве моих душеприказчиков г-д Бертрана, Монтолона и Маршана, а Лас-Каза или его сына моим казначеем». Когда появилась книга графа де Монтолона, я сделал ему несколько замечаний относительно допущенных в книге ошибок, и в частности именно об этом. Граф де Монтолон ответил, что эти письма были написаны моей рукой, поэтому он решил, что они продиктованы мне императором.

Днем пришли доктора в сопровождении гофмаршала. Император рассказал этим господам о своей бессоннице, которая оказалась для него полезной, поскольку он смог каждому из нас диктовать по два часа. «Я чувствовал себя таким сильным, — заявил он, посмотрев на д-ра Арнотта, — а сейчас уже нет. Я полностью истощен». Доктор, которому эти слова были переведены гофмаршалом, ответил, что истощение императора вызвано напряженностью его работы в течение четырех часов. В тот же вечер император много говорил, и его речь мне казалась несколько затрудненной. Между 8 и 9 часами вечера, несмотря на то, что все утро его было занято распоряжениями к завещанию и нежной заботой о сыне, император попросил у меня немного бумаги, чтобы что-то написать. Я ответил, что у меня есть бумага, хотя ее у меня не было, считая, что его мысли заняты чем угодно, но только не письменной работой. Однако через некоторое время он вновь спросил, есть ли у меня бумага. Я ответил, что она у меня есть, и взял находившуюся под рукой игральную карту[330] и карандаш. Он продиктовал мне следующие строки, которые я написал на этой игральной карте: «Я завещаю моему сыну дом в Аяччо и прилегающие к нему постройки, два дома с садами около соляных копий, всю мою собственность на территории Аяччо, которая должна приносить ему доход в размере 30 000 фунтов стерлингов».

«Я завещаю моему сыну…» — он остановился на этой фразе и сказал: «Я очень устал, мы продолжим завтра». Вместе с памятью жизнь этого великого человека убывала с каждым днем. Я слышал о собственности императора на Корсике, но она никогда не оценивалась в такую сумму. Бредовое состояние, проявившееся в этот вечер, часто повторялось до 5 мая, когда этот великий гений покинул земной мир.

На следующий день, 30 апреля, доктора стали говорить о фиксации нарывного средства на его живот, поскольку прижигание, рану от которого я перевязывал каждый день с тех пор, как император почти не покидал свою комнату, более не давало никакого эффекта и кожный покров раны принял резко-фиолетовый оттенок. Д-р Антоммарки попросил поставить его кровать в библиотеку, чтобы быть поблизости от знаменитого пациента и оказывать ему постоянную лечебную помощь. Днем император поручил доктору тщательно исследовать его живот, когда наступит время, чтобы спасти сына императора от болезни, которая привела отца императора и его самого в могилу. Граф де Монтолон, остававшийся с императором часть дня, отвлекая его разговорами, удалился, когда граф Бертран пришел с докторами. Император выглядел полностью погруженным в свои мысли, был мало расположен к тому, чтобы разговаривать, и не принимал обычного участия в беседе. Доктора ушли, оставив гофмаршала наедине с императором, глаза которого оставались прикрытыми. Открыв глаза, он заметил графа Бертрана и сказал ему несколько слов, в том числе: «Бертран, вы выглядите грустным, в чем дело?» Гофмаршал ответил на это одним из тех взглядов, которые сильнее слов свидетельствовали о том, насколько потрясено и опечалено его сердце. Я удалился, чтобы не мешать графу сказать императору то, что он хотел сказать ему о графине. До этого времени этой даме так и не удалось повидаться с Его Величеством: она говорила мне об этом, и поэтому я знал, до какой степени это расстраивает ее. Гофмаршал сам сильно страдал от этого; несомненно, он разговаривал с императором на эту тему, поскольку, когда вышел от императора, с чувством глубокого удовлетворения сказал мне, что император попросил его привести к нему его супругу с детьми. Вечером император узнал, что Пьеррон был в городе. Император вызвал его и спросил, удалось ли ему найти хороших апельсинов и не прислали ли их с мыса Доброй Надежды или из Рио-де-Жанейро. Он также спросил, говорят ли люди в городе о его болезни. Пьеррон ответил, что он сам первым упомянул об этом в магазинах, которые посещал. «Что? — спросил император. — Они в городе не знают, что я болен? Хадсон Лоу и Бакстер скрывают это от жителей острова? — Затем, спустя несколько минут, он сказал ему: — Это прекрасно, ты доставил мне удовольствие, будь счастлив после моей смерти». В течение дня император часто останавливал свой взгляд на портрете Римского короля, выполненном масляными красками. Ночью его мучили приступы икоты.

1 мая в 11 часов утра к императорской постели была приведена графиня Бертран. Пригласив ее присесть и спросив, как она себя чувствует, император сказал ей: «Ну что ж, мадам, вы также были больны. Теперь вы здоровы. Сущность вашей болезни известна, моей же — нет, и я умираю. Как ваши дети? Вам следовало взять с собой ко мне Гортензию».

«Сир, — ответила графиня, — с ними все в порядке. Вы настолько приучили их к вашей доброте, что они очень огорчены, что более не видят вас. Они приходят со мной ежедневно, чтобы осведомиться о здоровье Вашего Величества».

«Я знаю об этом, Маршан докладывал мне. Благодарю вас». Император поговорил с ней еще несколько минут и пригласил вновь навешать его. Графиня Бертран удалилась, чтобы более не утомлять императора. Покинув его, графиня не смогла сдерживать своих эмоций, ее глаза были полны слез. Я проводил ее до сада, где она сказала мне: «Как изменился император с того времени, когда я видела его в последний раз! Мне больно видеть эти изнуренные черты лица, этот заросший длинной бородой подбородок. Император поступал жестоко, отказываясь видеть меня. Я очень рада этому возвращению дружеских чувств. Но я была бы гораздо счастливей, если бы он принял мою заботу о нем».

После этого визита графиня Бертран приходила каждый день, чтобы провести несколько минут у постели императора, и он продолжал оставаться с ней любезным. Речь императора становилась в течение этих последних двух дней все более краткой. Д-ра Арнотт и Антоммарки теперь постоянно спали в библиотеке. Граф де Монтолон и граф Бертран по очереди дежурили у постели императора.

2 мая оказался более спокойным днем: император часто бросал взгляд на портрет своего сына. Он по очереди принимал заботу своих генералов и часто дремал. Я оставался с ним до полуночи вместе с графом Бертраном, затем нас сменили граф де Монтолон и Сен-Дени. Я, не раздеваясь, прилег на матрас в столовой. Император, который, несмотря на свою слабость, всегда хотел встать при малейшей необходимости, и сейчас желал покинуть постель; тогда к нему подошли граф де Монтолон и Сен-Дени. Император встал на какое-то мгновение во весь рост, но его ноги не выдержали веса его тела, и император упал бы, если бы граф де Монтолон и Сен-Дени не поддерживали его. После возвращения в постель императора охватила такая слабость, что какую-ту минуту граф де Монтолон и Сен-Дени думали, что жизнь готова покинуть его. Сразу же вызвали д-ра Антоммарки, который возвратил его к жизни.

Весь день 3 мая граф и графиня Бертран провели в Лонгвуде и даже обедали там. Император более ничего не хотел, кроме подслащенной воды с небольшим количеством вина; каждый раз, когда я предлагал ему этот напиток, император говорил, удовлетворенно взглянув на меня: «Это хорошо, это очень хорошо». Нарывное средство, которое ему положили на грудь, привело к весьма незначительным результатам, а рана от прижигания стала совершенно сухой и более не требовала перевязки.

В тот же день губернатор высказал пожелание, чтобы была проведена консультация д-ра Антоммарки с д-рами Арноттом, Шорттом и Митчелом. Гофмаршал поговорил об этой консультации с императором, сказав, что это идея д-ра Арнотта, на что император ответил, что он ничего плохого в этом не видит. Эти доктора собрались в соседней комнате и обсуждали состояние здоровья императора в присутствии графа Бертрана и графа де Монтолона. Гофмаршал доложил императору о результатах этой консультации: доктора пришли к выводу, что необходимо массировать бок императора одеколоном, разбавленным простой водой, потому что бок начал воспаляться. Император должен принимать успокаивающие настойки, которые, как предполагалось, принесут ему облегчение. «Это прекрасно, — сказал император гофмаршалу, — посмотрим». Затем, когда граф Бертран вышел из комнаты, император сказал, обращаясь ко мне и скорчив при этом гримасу: «Какие потрясающие результаты мы получили от медицинской науки! Какая консультация! Массировать бок одеколоном с водой! Отлично! Что же касается остального, то мне нет до него никакого дела».

Когда Новерраз узнал о состоянии императора и понял, что император может умереть, так и не повидавшись с ним, он встал с постели, в которой сам находился в течение целого месяца. Бледный, истощенный от болезни, он, шатаясь, поплелся к постели императора. Когда император увидел его, он сказал: «Ты сильно изменился, мальчик мой, тебе сейчас лучше?»

«Да, сир».

«Я очень рад, что ты уже вне опасности: не утомляй себя тем, что стоишь на ногах, иди и отдыхай».

Новерраз чувствовал себя очень слабым; обеспокоенный тем состоянием, в котором он увидел императора, он едва смог добраться до следующей комнаты, где упал в обморок. Когда он пришел в себя, то сказал мне: «Не могу даже выразить тебе то, что я почувствовал, когда смотрел на императора. Но мне казалось, что когда он говорил со мной, то притягивал меня к себе, чтобы я следовал за ним». Обильные слезы облегчили сердце Новерраза, на которого так сильно подействовал вид императора.

В тот же день, около 2-х часов, я был наедине с императором, когда в комнату тихо вошел Сен-Дени и сказал, что со мной хочет поговорить отец Виньяли. Я вышел встретиться с ним. «Император, — сказал мне отец Виньяли, — попросил меня через графа Монтолона подойти к нему, но мне нужно быть наедине с ним». Священник был в гражданской одежде, но под своим плащом он что-то пытался спрятать. Я не стал догадываться, что именно он скрывал, зная, что отец Виньяли пришел совершить религиозный акт. Мое сердце больно сдавило при мысли, что потеряна всякая надежда. Оставив отца Виньяли наедине с императором, я встал у дверей комнаты, чтобы помешать кому-либо войти. Ко мне подошел гофмаршал и спросил, чем занимается император. Я сказал, что отец Виньяли попросил меня провести его к императору, чтобы остаться с ним наедине, и что я полагаю, что отец Виньяли в данный момент совершает религиозный акт, при котором, по желанию императора, не должно быть свидетелей. «Я намерен отправиться к Монтолону, — заявил гофмаршал, — сообщи мне, как только от императора уйдет Виньяли».

Через полчаса из спальной комнаты императора вышел священник и сказал: «Император только что совершил последние обряды, состояние его желудка более не позволяет ему причащаться»[331]. Я вернулся в комнату императора и увидел его лежащим с закрытыми глазами и с рукой, вытянутой вдоль края постели. Я склонился к его боку и приложил губы к его руке. При этом император глаза не открыл. Ранее то же самое сделал Сен-Дени, и император также не открыл глаза. Я оставался один, стоя у постели императора, стараясь сдержать рыдания, но при этом слезы обильно текли из моих глаз. Появился Сен-Дени, сказавший мне, что пришел д-р Арнотт; я вышел поздороваться с доктором. Понимая мое состояние горя, доктор с чувством пожал мне руку. Приблизившись к постели императора, я тихо объявил о прибытии д-ра Арнотта, стараясь сохранять на лице спокойное выражение, хотя сердце мое буквально разрывалось на части. Я тут же отошел в сторону, чтобы более не сдерживать слезы. Вскоре после этого пришел гофмаршал. Император поговорил с доктором о результатах консультации, которые он нашел незначительными, и попросил меня дать ему чего-нибудь попить.

Я остался с императором наедине после того, как гофмаршал и доктор ушли. Император не стал говорить мне о религиозном акте, который он только что совершил.

В результате проведенной докторами консультации мне было сказано, чтобы я дал императору немного каломели, являющейся желчегонным и противомикробным средством. Я заявил гофмаршалу и графу де Монтолону, которые сказали мне об этом, что император самым решительным образом запретил мне давать ему любой напиток или любую настойку без его личного одобрения и что они должны помнить гнев императора в отношении д-ра Антоммарки в аналогичной ситуации. «Да, несомненно, — согласился со мной в своей обычной манере гофмаршал, — но это последнее средство, к которому мы прибегаем. Жизнь императора кончена, у нас не должно быть оснований для того, чтобы осуждать себя, что мы не пытались сделать все возможное, чтобы спасти его». Ободренный этими последними словами гофмаршала, я растворил порошок в небольшом количестве воды, добавил в стакан немного сахара и, когда император попросил меня дать ему что-нибудь попить, дал ему эту настойку в виде подслащенной воды. Император с трудом проглотил настойку и даже попытался, но безуспешно, выплюнуть все обратно. Затем повернулся ко мне и сказал, словно упрекая, но так ласково, что описать это невозможно: «Ты тоже обманываешь меня?»

Увидев его взгляд, обращенный в мою сторону, в котором выражалась такая боль от того, что его обманули, гофмаршал, присутствовавший при этой сцене, был глубоко тронут и с чувством сказал мне: «В этом упреке так много дружеского чувства!» Это было действительно так, и я был страшно расстроен тем, что нарушил обещание. Конечно, император был очень болен, но я бы чувствовал себя воистину несчастным, если бы эти слова были последними, с которыми он обратился ко мне. Его слова настолько огорчили меня, что я опасался, что он более не захочет что-либо принимать от меня. Затем через тридцать минут он вновь попросил меня, чтобы я дал ему что-нибудь попить, и доверчиво взял из моих рук стакан с водой, подкрашенной вином и подслащенной сахаром. «Это хорошо, это очень хорошо», — сказал император, выпив напиток. Должен признаться, что только после этого я почувствовал себя лучше в связи с содеянным мною, потому что император более сам не вспоминал о нарушенном мною обещании.

Ноги императора были постоянно закутаны в горячо нагретые полотенца. Граф Бертран и граф де Монтолон всю ночь дежурили около него. Супруга гофмаршала зашла на минуту к императору, чтобы повидаться с ним, и весь день провела в библиотеке, где для обеда был накрыт стол. Несколько французских слуг, которые не имели доступа в спальную комнату императора, с нетерпением ждали новостей от меня или от Сен-Дени, когда мы выходили к ним.

4 мая император отказывался от любой помощи, предлагавшейся ему. Он продолжал пить воду, смешанную с вином и сахаром, или подслащенную воду, ароматизированную цветками апельсинового дерева: это были единственные напитки, которые, казалось, доставляли ему удовольствие. Каждый раз, когда я подавал их ему, он говорил мне: «Это очень хорошо, мальчик мой». Его часто рвало тем, что он принимал, позывы к рвоте стали более постоянными. Он сделал попытку встать с постели. Д-р Антоммарки попытался помешать ему сделать это, но император оттолкнул его, явно недовольный тем, что его хотели удержать в постели, и потребовал, чтобы его оставили одного. Днем начался приступ икоты, который продолжался до позднего вечера. Время от времени граф де Монтолон предлагал ему чего-нибудь выпить. Около 10 часов вечера он, казалось, заснул под сеткой от комаров, которую низко опустили. Я оставался рядом с его постелью, наблюдая за каждым его движением, в то время как оба доктора, граф де Монтолон и гофмаршал тихо разговаривали друг с другом, расположившись у камина. У императора возник позыв к рвоте: я немедленно приподнял сетку от комаров, чтобы предложить ему небольшой серебряный таз, в который его вырвало черной жидкостью, после чего его голова устало упала на подушку. Икота, появлявшаяся с интервалами, стала более частой. У императора начался бред. Император произносил много невнятных слов, из которых можно было разобрать «Франция… мой сын… армия…» Можно с большой уверенностью прийти к выводу, что его последние мысли касались Франции, его сына и армии. Это были его последние слова, которые нам предстояло услышать. Такое его состояние продолжалось до четырех часов утра, и нарывные средства, приложенные к его ногам, не дали никакого эффекта.

В 4 часа утра возбужденное состояние императора сменилось спокойствием. Это было спокойствие мужества и смирения; взгляд императора оставался устремленным в одну точку, рот — опавшим. Несколько капель подслащенной воды, влитых графом де Монтолоном в его рот, немного усилили его пульс; из благородной груди императора вырвался вздох, в нас пробудилась надежда, но — увы! — это был лишь полет его души, покидавшей свою смертную оболочку и улетавшей в вечность.

В 6 часов утра были открыты ставни. Гофмаршал распорядился, чтобы графиню Бертран информировали о состоянии императора. Она пришла в 7 часов утра. К подножию постели императора было придвинуто кресло, и графиня, усевшись в него, оставалась в нем весь день. Французские слуги, чьи обязанности не допускали их вовнутрь здания, пришли к императору[332]. Они сдерживали боль в себе; тишина комнаты не могла не леденить их души, все они присоединились к нам, окружив постель императора. Новерраз, предельно ослабевший, по-прежнему хотел присутствовать при последнем вздохе императора. Взгляд наших глаз был устремлен на эту величественную голову, над которой склонился только д-р Антоммарки, старавшийся увидеть, осталась ли какая-нибудь жизнь. Все было напрасно, среди нас воцарилась безжалостная смерть. Время от времени, используя губку, немного смоченную подслащенной водой, граф де Монтолон утолял жажду императора, у которого более не осталось сил глотать воду иным путем. Только с помощью губки освежались неподвижные губы императора; та влага, что не попадала в рот императора, собиралась с губ и с подбородка графом де Монтолоном его льняным носовым платком.

В 5.50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние д-ра Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Д-р Арнотт подсчитывал секунды между вздохами; сначала пятнадцать секунд, потом тридцать, затем прошло шестьдесят секунд.

Императора больше не было!

Его глаза неожиданно раскрылись; д-р Антоммарки, стоявший около головы императора и уловивший последний толчок пульса на шее, сразу же прикрыл их. Губы императора стали бесцветными, рот слегка сжался; в этом состоянии его лицо выражало спокойствие и безмятежность, стало заметно, как оно разгладилось. К постели подошел гофмаршал, склонил колени и поцеловал руку императора. Граф де Монтолон и все присутствовавшие подошли к императору и с чувством религиозного почтения целовали его руку, которая была так добра к ним и которую только что смерть превратила в лед.

Графиня Бертран вызвала своих детей, с тем чтобы и они смогла поцеловать руку, которая в течение последних шести лет расточала им столько ласки. Их юные сердца не смогли справиться с охватившими их сильными эмоциями при виде представшей перед ними сцены горя; старший из детей упал в обморок, и их всех увели с этого места, где все были убиты горем. Г-жа Сен-Дени также захотела, чтобы ее маленькая дочь, которой едва исполнился год, прикоснулась губами к руке, уже проявившей по отношению к ней доброту. Я взял девочку на руки и, наклонив ее, приподнял руку императора поближе к ее лицу, чтобы ее губы могли дотронуться до руки.

Д-р Арнотт отправился за капитаном Кроукэтом, чтобы сообщить ему о кончине императора. Капитан Кроукэт прибыл вместе с д-ром Арноттом, чтобы удостоверить время смерти императора. Его походка свидетельствовала о смятении, охватившем его душу; он удалился, выражая почтительность и словно извиняясь за то, что обязан выполнять порученное ему задание. Вскоре после этого пришли двое британских докторов, которые с почтительным видом подошли к телу жертвы. Они вернулись, чтобы подтвердить доклад д-ра Арнотта сэру Хадсону Лоу.

Глава двадцать шестая

Свидетельство о смерти — Приготовления к похоронам и аутопсия — Сооружение погребальной часовни — Аутопсия — Инвентаризационные описи

Д-р Антоммарки приклеил полоску липкого пластыря под подбородком императора, чтобы не раскрывался его рот. Так как мы должны были ждать полуночи, чтобы обмыть тело императора и переложить его на другую постель, мы оставили отца Виньяли, Сен-Дени, Пьеррона и Новерраза охранять тело, а сами по просьбе гофмаршала собрались в бильярдной комнате, чтобы составить свидетельство о смерти. Именно там, в бильярдной комнате, в соответствии с пожеланием императора в присутствии графа де Монтолона и отца Виньяли я вручил графу Бертрану завещание императора, его дополнительные распоряжения к завещанию и расписку г-на Лаффитта.

Мы прочитали два дополнительных распоряжения к завещанию; конверты, в которых они содержались, следовало вскрыть немедленно после кончины императора: одно распоряжение касалось вознаграждений, которые император жаловал из своих личных фондов всем членам его обслуживающего персонала, а также пожертвований, подлежащих распределению между бедными людьми на острове Святой Елены.

Граф де Монтолон затем сообщил нам, что император дал ему указание, чтобы немедленно после его смерти вскрыть в нашем присутствии конверт с дополнительным распоряжением к завещанию, датированным 16-м апреля:

Закончив чтение этого дополнительного распоряжения к завещанию, граф де Монтолон зачитал нам письмо, которое император продиктовал ему 25 апреля, с тем чтобы оно было направлено губернатору после его кончины. Письмо это свидетельствует о безграничном смирении его души на пороге смерти. Вот оно:

В ответ на это письмо губернатор сообщил нам на следующий день, 6 мая в 5 часов дня о том, что еще в 1820 году ему было дано указание не разрешать смертным останкам генерала Бонапарта покидать остров Святой Елены, но что он не возражает против того, чтобы они были погребены в любом месте острова. Выбор такого места зависел от нас. Мы избрали местом погребения участок земли около источника Торбетт.

Когда император отправился навестить гофмаршала, живущего в то время в «Воротах Хатта», он не без труда спустился в долину перед домом гофмаршала и дошел до небольшого плато, с которого мог увидеть океан. Источник чистой и холодной воды у подножия трех ив утолил его жажду и дал ему возможность отдохнуть в тени деревьев. Он нашел воду источника очень освежающей и сказал графу Бертрану, когда покидал это место: «Бертран, если мое тело после смерти останется в руках моих врагов, то похороните меня именно здесь». Вернувшись в Лонгвуд, император попросил, чтобы ему каждый день приносили свежую воду из этого источника. Эта обязанность была возложена на китайца, и император потом пил только эту воду, которую ему приносили в двух больших серебряных фляжках, использовавшихся им на полях сражений. Участок около этого источника был выбран по совету графа Бертрана в качестве места захоронения тела императора. В тот же вечер мы приступили к подготовке свидетельства о смерти императора, так же как и следующих заявлений.

Уделив внимание всем этим неотложным проблемам, мы стали ждать полуночного часа, назначенного докторами для того, чтобы поднять тело императора с его постели. Новерраз, Сен-Дени, Пьеррон и я выполнили эту благоговейную обязанность с помощью докторов и в присутствии графа Бертрана, графа де Монтолона и отца Виньяли. После омовения тела одеколоном, смешанным с чистой водой, Новерраз, несмотря на свое слабое состояние, побрил его (часть сбритых волос императора в настоящее время находится в моей гробнице). После того как эта ритуальная обязанность была завершена, мы надели на тело императора рубашку и перенесли его на вторую походную кровать, убранную для этой цели в белое. Эта кровать заменила ту, с которой мы перенесли его, и доктор вновь приклеил под подбородком императора полоску клейкого пластыря, которую мы ранее сняли. В этом положении лицо императора стало таким, каким оно было, когда он стал консулом; слегка опущенный рот придавал лицу выражение удовлетворения, и императору на вид было не больше тридцати лет. Спокойствие его лица, казалось, говорило, что он спит, а не умер. Если бы мы сняли маску в этот момент, то она была бы гораздо лучше, чем та, что мы сняли через два дня: характерные особенности его лица тогда уже приняли постаревший вид из-за сморщившейся кожи, которая сразу после его кончины была упругой. К его постели мы приставили два небольших стола, на которые поставили взятые из часовни подсвечники с зажженными свечами. На грудь императора отец Виньяли положил серебряное распятие. Убрав из комнаты все ненужные вещи, мы удалились. Тело императора было оставлено на попечение священника, который не отходил от него все время, пока его не опустили в могилу. Пьеррону и д-ру Арнотту[333] предстояло подготовить к следующему дню[334] похоронную часовню.

Мне едва удалось отдохнуть около часа, когда граф де Монтолон передал мне, что губернатор, его штаб и французский уполномоченный представитель должны приехать а Лонгвуд в 6 часов утра. Хадсон Лоу появился в 7 часов утра: с ним приехали члены его штаба, контр-адмирал Ламберт, генерал Коффин[335], маркиз де Моншеню со своим адъютантом г-ном Кором, несколько морских офицеров, а также часть местных докторов и хирургов. Цель этого визита заключалась в том, чтобы губернатор и французский уполномоченный представитель удостоверились в действительной смерти императора. Все было готово к этому визиту: прибывшие господа вошли в здание через приемную комнату и были проведены в гостиную, которая теперь стала императорской спальной комнатой и где теперь царила гробовая тишина. Около постели с телом императора молился отец Виньяли, а в каждом углу комнаты стояли Пьеррон, Сен-Дени, Новерраз и я. Поздоровавшись с губернатором, граф де Монтолон и граф Бертран пригласили его приблизиться к постели, где лежали мертвые останки императора. Губернатор, за которым следовали маркиз де Моншеню и сопровождавшие Хадсона Лоу лица, медленно приблизился к ложу с телом императора и спросил маркиза: «Вы опознаете его?» Маркиз сначала кивнул, затем сказал: «Да, я опознаю его». Предавшись немногим минутам религиозного размышления, прибывшие во главе с губернатором удалились. Я обратил внимание на то, что губернатор, говоря об императоре, воздержался от звания «генерал». Я должен сказать, что, когда они покидали комнату с телом императора, все они поклонились с чувством глубокого уважения. Мне сказали, что губернатор, покидая здание Лонгвуда, заявил графу де Монтолону, что его правительство изменило свою позицию, а кабинет министров информировал его, что недалеко то время, когда император сможет обрести свободу, и, наконец, завершил свое заявление следующими словами: «Он умер, все кончено, завтра мы окажем ему последние почести». Губернатор предложил д-ру Антоммарки услуги доктора, сведущего в приготовлении гипсовых слепков, чтобы помочь д-ру Антоммарки сделать гипсовую маску императора; д-р Антоммарки ответил, что ему потребуется только сам гипс, а не помощь в процессе подготовки гипсовой маски.

В два часа дня мы приступили к операции аутопсии. В бильярдной комнате был подготовлен стол, покрытый простыней. Доктора приподняли тело с постели и переложили его на стол в присутствии душеприказчиков императора и г-д Сен-Дени и Пьеррона, которых вызвал граф де Монтолон. Началась тягостная процедура, проводимая д-ром Антоммарки с помощью д-ров Томаса Шортта, Арнотта, Митчела, Мэтью Ливингстоуна и нескольких других. При аутопсии также присутствовал сэр Томас Рид, сопровождаемый несколькими штабными офицерами губернатора.

Когда было завершено анатомическое исследование, которое предложил сам император — чтобы защитить своего сына от болезни, от которой, по его мнению, он сам умирал, — д-р Антоммарки захотел исследовать мозг императора, заявив, что именно этот орган представляет наибольший интерес. Граф де Монтолон и гофмаршал воспротивились этому, заявив, что тело императора находится здесь для того, чтобы обогатить науку тем образом, каким это назначил сам император, но что доктора не должны более увечить его тело. Интересы науки должны были отступить перед твердо выраженным желанием. Затем из тела было изъято сердце, которое поместили в серебряный сосуд, наполненный спиртом, в соответствии с пожеланием императора, чтобы направить этот сосуд императрице Марии Луизе. Губернатор возразил против этого, заявив, что желудок императора должен быть выслан в Англию сам по себе; в результате этого заявления губернатора последовали жаркие дебаты. Граф де Монтолон и граф Бертран выразили протест против этого осквернения тела императора. Как и сердце, желудок был помещен в серебряную вазу, наполненную спиртом, и обе запечатанные вазы должны были быть вложены в гроб императора. Внутренность тела была протерта и вымыта ароматической жидкостью. Так как сэр Хадсон Лоу заявил, что его правительство выступает против любого вида бальзамирования, то д-р Антоммарки наложил швы по всему телу, придав ему первоначальный виц.

Перед тем как одеть тело императора, д-р Антоммарки, оставшись наедине со мной, попросил меня помочь ему обмерить тело императора и записать для него полученные данные. Ниже приводятся результаты его измерений:

Сен-Дени и я приступили к одеванию тела императора в полную форму конных стрелков императорской гвардии: белая рубашка, белый муслиновый галстук с черным шелковым воротником поверх него, скрепленный сзади пряжкой, белые шелковые чулки, белые брюки, жилетка из того же материала, зеленый мундир с красной отделкой гвардейских стрелков, знаки отличия — Почетный Легион, Железный Крест, Примирение, звезда и орденская лента Почетного Легиона, сапоги и шляпа с трехцветной кокардой.

Облаченное таким образом, тело императора в 4 часа дня было перенесено в его бывшую спальную комнату, которая была задрапирована во все черное и стала похоронной часовней. Была подготовлена походная постель, в которой он скончался. На постели мы разложили синий плащ, который император носил во время сражения при Маренго, и на плащ положили его тело. У изголовья постели был установлен в соответствии с инструкциями, данными отцу Виньяли, алтарь, у которого молился священник. Были розданы куски простыни, которой был покрыт стол во время аутопсии[338].

Когда доктора удалились после аутопсии, они встретили в гостиной графиню Бертран. Она спросила одного из докторов, нельзя ли найти немного гипса, который можно было бы использовать для маски императора, которую хочет сохранить для своей семьи и для последующих поколений. Д-р Бертон сообщил, что на острове можно найти гипс, подходящий для этой цели; он собирался в город и обещал привести ей этот гипс.

В течение утра 6 мая мы были заняты тем, что приобретали всю имевшуюся в наличии черную материю в магазине Восточно-Индийской компании и у торговцев, чтобы ею драпировать всю комнату; нам также удалось найти достаточное количество пурпурного вельвета для траурной одежды. Сам факт такой значительной покупки не прошел незамеченным в городе и раскрыл тайну болезни императора и его кончины, о чем жители города не знали. Интерес к императору, который они скрывали из-за страха перед губернатором, был очевиден в том религиозном уважении, которое они проявляли, когда наносили визит в Лонгвуд, чтобы отдать последние почести и осенить крестным знамением тело императора. Некоторые посетители Лонгвуда не могли сдержать своих рыданий по поводу его чрезмерных невзгод. Офицеры и солдаты различных подразделений 20-го и 66-го полков попросили оказать им честь пройти строем мимо останков императора; в этой связи, будучи готовыми для любых проявлений чувств уважения к императору, мы держали двери дома открытыми.

Как я уже говорил, император в полной форме конных стрелков императорской гвардии, со шляпой, увенчивавшей его голову, лежал на одной из своих походных кроватей, свидетельнице его былой славы и глубоких дум, в то время как похоронным покровом служил ему плащ, который он носил в сражении при Маренго. На его лбу можно было прочитать имена королей, побежденных и прощенных им. На его грудь было положено распятие. Над кроватью серебряный герб поддерживал белый полог, оттянутый назад в каждый угол четырьмя гербами. Рядом с кроватью на маленьком столе стояли серебряные вазы с сердцем и желудком императора, которые должны были лечь в гроб вместе с телом императора. У изголовья кровати у алтаря молился священник в стихаре. У каждого из четырех углов кровати в глубоком трауре стояли Сен-Дени, Новерраз, Пьеррон и я. Граф де Монтолон и гофмаршал находились между алтарем и кроватью, слуг расставили между дверью и окном, чтобы дать место людям, приходившим попрощаться с императором. Д-ру Арнотту было поручено не покидать тела императора до его захоронения и следить за двумя вазами с сердцем и желудком императора, охраняя их от подмены.

Капитан Кроукэт, дежурный офицер в Лонгвуде, взял на себя руководство организацией процессии для того, чтобы избежать неразберихи в комнате и поторапливать тех, кто хотел задержаться подольше перед телом императора. Первыми пришли представители высшего офицерского состава, затем среднего офицерского состава и сержанты, а потом солдаты. За ними явились представители многих подразделений морской эскадры. Все лица выражали чувство глубокой взволнованности; некоторые сержанты привели с собой детей, и один из сержантов, остановившись у тела императора, сказал своему сыну: «Вглядись внимательнее в Наполеона, он — величайший человек во всем мире». Эти порывы великодушия и искреннего расположения были вполне естественными; они были результатом глубокого восхищения, которое переполняло души людей, не испытывавших более страха перед губернатором. Люди, участвовавшие в процессии, шли, соблюдая порядок, в атмосфере религиозной тишины. В эти минуты создавшаяся ситуация явно не благоприятствовала Хадсону Лоу. Все эти люди своим присутствием, казалось, стремились отречься от той роли, которую они играли, доводя до конца такую прекрасную жизнь, державшуюся на этой ужасной скале лишь благодаря удивительному по своей силе смирению.

В тот же вечер капитан Кроукэт отбыл на борту корабля «Ачерон» в Англию, чтобы доставить туда новость о кончине императора и протоколы о его аутопсии.

Утром следующего дня, 7 мая, офицеры и солдаты, не имевшие пока чести отдать последние почести императору, были приняты в Лонгвуде, так же, как и многие знатные граждане острова, мужчины и женщины. Мисс Мейсон, взволнованная видом прекрасной руки императора, лежавшей на постели, дотронулась до нее и удалилась вся в слезах. Пришло много людей, желавших увидеть человека, о котором они много слышали, но их останавливали у первых лонгвудских ворот.

Император просил, чтобы его волосы были розданы членам его семьи. Перед тем как снять посмертную гипсовую маску, императора побрили. Граф де Монтолон опечатал коробку с волосами императора и передал ее мне на хранение.

Д-р Бертон доставил гипс, необходимый для маски. Д-р Антоммарки с помощью д-ра Бертона и Аршамбо, который держал голову императора, вылепил маску в нашем присутствии. Она получилась неплохой. Она сохранила выражение лица в самый момент снятия маски, а не то, которое было у императора через шесть часов после кончины; свежевыбритое — это было лицо консула. Доктора, присутствовавшие при аутопсии, предъявили непостижимые требования: чтобы они составили протокол по записям д-ра Антоммарки во время аутопсии и чтобы он подписал составленный ими протокол. Он совершенно справедливо отказался сделать это, заявив, что, поскольку именно он проводил аутопсию, он же должен составить протокол и подписать его. Он готов предоставить им экземпляр протокола, если они этого желают, но они отказались. Ниже следуют тексты подготовленного нами в тот же день протокола и отчета, переданного нам д-ром Антоммарки о проведенной им аутопсии императора.

6 мая доставили гроб, в который должны были положить тело императора. Сердце, которое по приказу императора д-р Антоммарки должен был передать императрице, было уложено в гроб вместе с желудком императора. Эти две серебряные вазы, наполненные спиртом, были герметически закупорены и запаяны британским паяльщиком, после чего вручены на хранение д-ру Арнотту. Он считал, что выполнил свое задание только тогда, когда обе вазы с сердцем и желудком императора положили в гроб.

Тело императора положили в оловянный гроб с подкладкой из белого стеганого атласа. Ввиду недостатка места в гробу мы не смогли надеть на голову императора его шляпу. Голова должна была покоиться на подушке из той же ткани, а шляпу положили на его ноги. В гроб также положили различные золотые монеты с изображением императора, а также несколько серебряных монет, перечисленных в протоколах, о которых речь пойдет ниже. Тот же человек, который запаял вазы, аккуратно запаял и этот первый гроб. Он был вложен внутрь другого гроба из красного дерева, который в свою очередь был положен в третий гроб со свинцовой оболочкой. Этот третий гроб был также запаян. Наконец, и этот третий гроб был помешен внутри четвертого гроба из красного дерева, который был скреплен железными шурупами с серебряными головками. Этот гроб поставили обратно на походную кровать, покрытую пурпурным вельветом, на котором мы разложили императорский плащ времен сражения при Маренго. Около гроба на алтаре все время горели свечи. На гроб было положено распятие. Рядом с распятием стояли освященная вода и кропильница. Д-р Арнотт продолжал свое дежурство, а отец Виньяли не переставал молиться в то время, как двое слуг постоянно оставались у гроба; один у его подножия, а другой в его изголовье. Двери в комнату были открыты для всех, кто приходил с острова, чтобы окропить освященной водой гроб императора.

В этот вечер мы составили следующий протокол:

Император находился в гробу, но мы не могли приступить к захоронению. Работа по оборудованию могилы началась только утром 7 мая, и, как бы рабочие ни спешили, она не могла быть завершена до утра 9 мая. Необходимо было вырыть яму глубиной одиннадцать футов и шириной десять футов, а затем на дне могилы уложить плотные кирпичи толщиной два фута, окружив ее стенами толщиной 18 дюймов, чтобы удерживать почву; на дне могилы предстояло соорудить гробницу, в которой должен был находиться гроб. Дно могилы, ее стены и верх были обложены плитами толщиной пять дюймов, длиной шесть футов и шириной три фута. Еще две плиты были поставлены у подножия и у изголовья гроба. Все было рассчитано таким образом, чтобы даже по прошествии веков влага не смогла добраться до гроба из красного дерева, который сам покоился на двух деревянных досках. Вся эта работа была идеально спланирована и завершена в кратчайший срок; плиты были доставлены со строительства нового дома, где им предстояло стать полом для кухни.

Граф Бертран и граф де Монтолон пришли к общему мнению, что было бы целесообразнее посвятить день 8 мая[340] составлению протоколов, подготовке описей ценностей, находившихся в ящиках, и выплате денежных вознаграждений, указанных ниже, в соответствии со вторыми дополнительными распоряжениями к завещанию императора[341].

Они также попросили меня подготовить общий список вещей, принадлежавших императору на острове Святой Елены. Этот список можно будет увидеть на следующих страницах. Под списком мы поставили наши подписи.

Глава двадцать седьмая

Похороны императора — Скорбь в Лонгвуде — Новая инвентаризация — Отъезд с острова Святой Елены — Возвращение в Европу

9 мая в 10 часов утра отец Виньяли отслужил обедню и заупокойную службу, на которых мы все присутствовали. Губернатор сообщил нам, что с рассветом гарнизон в знак траура встанет под ружье и похоронная процессия начнется в 11 часов утра. В назначенное время губернатор приехал вместе с контр-адмиралом в сопровождении всех гражданских, военных и военно-морских официальных лиц.

В 11 часов утра прибывшие двенадцать гренадеров подняли гроб с постели в часовне, не без труда возложили его на плечи и понесли к главной садовой дорожке, где их уже поджидал катафалк. Гренадеры водрузили гроб на похоронные дроги, гофмаршал положил шпагу на плащ, покрывавший гроб (это была шпага графа Бертрана), и похоронная процессия тронулась в путь в следующем порядке.

Во главе похоронной процессии в религиозном облачении шел отец Виньяли, за ним — юный Генри Бертран, державший серебряный сосуд со священной водой и кропило; за ними следовали д-ра Арнотт и Антоммарки.

Катафалк везли четыре лошади, которых вели четыре кучера в траурной одежде. С одной и с другой стороны катафалка шествовали без оружия двенадцать гренадеров, которые, когда мы подошли к долине, вынуждены были нести гроб на руках, так как дорога оказалась непроходимой для карет. Граф де Монтолон, граф Бертран, юный Наполеон Бертран и я придерживали углы покрова гроба. За катафалком Аршамбо вел императорского коня, а далее шел императорский обслуживающий персонал в траурной одежде. Графиня Бертран с дочерью мадемуазель Гортензией и с сыном Артуром следовали в карете, запряженной двумя лошадьми, которых за уздечку вели слуги графини. Затем на коне ехал маркиз де Моншеню, губернатор и контр-адмирал, сопровождаемые большим числом представителей всех служб, шли пешком или верхом на коне; наконец, похоронную процессию замыкали знатные жители города. Мы покинули Лонгвуд в таком порядке: охрана стояла под ружьем, а войска гарнизона в составе примерно 2000 человек выстроились в одну линию на холме с левой стороны дороги. Эта человеческая изгородь протянулась до самых «Ворот Хатта», где расположилась артиллерия и пушкари были готовы к стрельбе. В течение всего времени следования похоронной процессии корабли на рейде и артиллерия фортов салютовали каждую минуту своими залпами, а военные оркестры от каждого воинского подразделения сразу же начинали играть, как только мимо них проходила похоронная процессия; грустные мелодии оркестров только усиливали печаль.

Войска, стекаясь с холма, подключались к процессии, заполняя дорогу и даже гребень холма, возвышавшегося над долиной. Протестантский священник острова следовал за процессией в качестве частного лица. Когда мы подошли к «Воротам Хатта», сбоку от дороги стояла леди Лоу со своей дочерью и в сопровождении слуг; все они были в траурной одежде, и, когда с ними поравнялся гроб, они пошли вслед за ним. Когда мы достигли того места, у склона горы, где была построена новая дорога, все спешились. Гренадеры возложили гроб на плечи и понесли его к месту могилы. Гроб осторожно опустили на две балки, положенные поперек открытой могилы, которая была вся прикрыта черной материей; для того чтобы опустить гроб, заранее подготовили эстакаду и канаты. Это было именно то место, где даже после кончины императора его останкам предстояло оставаться в неволе. Наши скорбь и волнение достигли предела. Вперед вышел отец Виньяли, гроб был открыт, священник вслух произнес традиционные молитвы и благословил могилу. После этого губернатор спросил, не хочет ли гофмаршал сказать что-нибудь, после отрицательного ответа гроб с телом императора опустили в могилу, ногами к востоку и головой к западу. Прозвучали три артиллерийских залпа, каждый из 15 орудий; в своей скорби и печали сцена была впечатляющей.

Когда завершилась религиозная церемония, громадная каменная глыба, которой предстояло накрыть могилу, была приподнята с помощью вделанного в нее кольца. Там, в могиле, предстояло лежать праху императора, запертому на века. Каменную глыбу подняли и медленно опустили на могилу, скрыв от наших взглядов гроб. Кольцо из камня изъяли, и вся поверхность камня покрылась слоем римского цемента. Эта каменная кладка, чьи камни должны были быть соединены кусками железных прутьев, находилась на высоте одного фута. После этого ее засыпали грунтом до уровня земли. Когда я вернулся на это место на следующий день, три плиты, положенные на анкерные камни, закрывали могилу.

Как только процесс захоронения завершился, толпы людей устремились к растущим поблизости ивам, чтобы срывать с них ветки, ставшие теперь символом почитания. Губернатор немедленно распорядился сдерживать эти толпы людей, чтобы сохранить ивы, которые иначе были бы сразу оборваны. Вокруг могилы была возведена временная баррикада, охраняемая двумя часовыми, а рядом с ней учрежден постоянный пост охраны в количестве двенадцати человек под командованием офицера. Перед нашим возвращением в Лонгвуд губернатор разрешил нам сорвать ветку с куста ив, которые отныне должны были обеспечивать тень для тела императора.

Мы вернулись в Лонгвуд, наши сердца были переполнены скорбью, и именно дома мы особенно остро почувствовали нашу потерю. Дом превратился в пустыню; мы бродили, не находя себе места, по комнатам, наполненным пустотой. Души, которая обычно оживляла их, предмета нашего всеобщего обожания, более не было в них; все наше существование полностью изменилось. Несколько раз в течение того короткого времени, пока мы оставались в Лонгвуде после кончины императора, ночью или днем, я внезапно просыпался, думая, что меня зовет император. Или, уходя из дома, я вдруг возвращался, думая, что могу потребоваться императору. По-прежнему его присутствие чувствовалось среди нас; это проявлялось в самые неожиданные моменты. Звук его голоса звучал в наших ушах, со страшной болью пронзая наши сердца. И когда мы приходили в себя, словно от нахлынувшего на нас сновидения, мы обычно говорили: «Но его же более нет с нами!»

Вернувшись в Лонгвуд после похорон, граф де Монтолон подготовил следующий документ:

11 мая губернатор прислал своих людей в Лонгвуд, чтобы сделать опись мебели, принадлежащей английскому правительству. Некоторые предметы этой мебели использовались императором, и мы бы взяли их с собой, но приказы, полученные людьми губернатора о составлении описи английской мебели и ее изъятии, отличались педантичностью, и мы не настаивали на том, чтобы мебель оставили нам. Вечером 11 мая граф де Монтолон сообщил мне, что на следующий день приедет губернатор, чтобы проверить опись личных вещей императора. Граф решил, что было бы правильным аккуратно разложить все эти вещи в гостиной, чтобы губернатор смог сам проверить их наличие или поручить это другим людям. Для нас личные вещи императора являлись священными реликвиями; было важно, чтобы во время показа иностранцам, сопровождавшим губернатора, эти вещи вызывали бы у них глубокое уважение, а не впечатление распродажи подержанной одежды. Гостиная была погружена в полумрак, и Сен-Дени вместе со мною перенес в нее все императорские вещи. Мы разложили их таким образом, чтобы у каждого входящего в гостиную сам их вид вызывал бы чувство глубокого уважения.

Сэр Хадсон Лоу приехал утром в сопровождении своего штаба, маркиза де Моншеню, его адъютанта г-на Кора и еще нескольких человек. Губернатор по очереди осмотрел каждый предмет, прочитал дополнительно распоряжения № 1 к завещанию, а также приложенные описи, и попросил вскрыть печати, которыми были опечатаны три ящика из красного дерева. Когда печати были вскрыты, я открыл ящики. Губернатор внимательно рассмотрел все табакерки; его комментарии свидетельствовали о том, что он знаком с рисунками, камеями и медалями. Уделив осмотру вещей примерно около часа, губернатор заявил, что мы можем приступить к предварительному выполнению завещания покойного, поскольку он не может разрешить его окончательного выполнения без согласования этого вопроса со своим правительством. Эти следы былой славы были всеми присутствовавшими осмотрены с большим сочувствием и с нескрываемым восхищением. После отъезда губернатора я вновь опечатал ящики, двери гостиной были заперты, а граф де Монтолон написал следующее заявление:

Для того чтобы распределить оставшиеся от императора вещи между всеми нами, мы поделили примерно на равные доли книги и другие вещи, а затем, прибегнув к жребию, разыграли их. Каждый взял свою долю вещей и в упаковке организовал их отправку в Европу. Нам предстояло отплыть во Францию 7 мая. Во время этого пропорционального распределения вещей мы столкнулись с проблемой, связанной с полной формой гренадера гвардии, включавшей орден Почетного Легиона, полковничьи эполеты императора, форменную шляпу и сапоги: эти вещи нельзя было распределить по отдельности. Гофмаршал и граф де Монтолон с присущей им щепетильностью заявили, что судьба полной формы гренадера гвардии должна быть решена волей жребия, и в результате я стал обладателем этой формы. Рукописи императора находились на хранении у графа де Монтолона, и, когда мы прибыли в Европу, они были опубликованы двумя изданиями: одно — общее издание, а другое, большое, специальное издание, посвященное Римскому королю. В своем завещании император поручил выполнение этой задачи своим душеприказчикам. Генерал граф Бертран взял на себя публикацию работы о Египте, которую император продиктовал ему; графу де Монтолону досталась Италия, и когда он приехал во Францию, то передал генералу Гурго рукописи о Консулате. Мне не пришла в голову мысль претендовать на что-либо из рукописей императора; но позднее, уже во Франции, я обратился к графу де Монтолону с просьбой передать мне ту часть работы, которую император диктовал мне, а именно — «Краткую историю кампаний Цезаря». Граф де Монтолон ответил, что этой работы у него нет; тогда я обратился к графу Бертрану, который и отдал ее мне.

В Лонгвуде осталось только произвести выплату вознаграждений и жалованья за апрель и май 1821 года людям из состава императорского обслуживающего персонала, а также осуществить некоторые расходы. Проведенная работа нашла свое отражение в следующем заявлении:

Губернатор информировал графа де Монтолона и гофмаршала о том, что для нашего возвращения в Европу заказаны места на борту транспортного корабля «Кэмел», но он может отплыть только в конце месяца. Каждый день мы совершали паломничество к могиле императора, к которой нам разрешили доступ. Затем, вернувшись домой, мы занимались упаковкой наших вещей.

Перед самым отъездом с острова гофмаршал и губернатор вступили в переписку друг с другом в самых резких выражениях и вызвали друг друга на дуэль. Адмирал Ламберт предложил свои услуги для урегулирования ссоры. Его посредничество было принято и разногласие улажено к удовлетворению обеих сторон.

26 мая губернатор сообщил нам, что мы отправимся в плавание в полдень следующего дня. Весь день мы потратили на то, чтобы на повозках перевезти наш багаж на борт корабля. Эта активная деятельность была омрачена глубокой печалью: мы оставляли императора одного, и горечь от этой грустной мысли мешала нам радоваться предстоящему воссоединению с нашими семьями и с нашей родиной.

В день отплытия я пришел на могилу императора. Преклонив колени, я затем встал, дав полную волю слезам. В последний раз я поцеловал холодный камень, который скрывал от меня все, что было для меня таким великим и тем не менее таким жестоко несчастным. Я сорвал один цветок анютиных глазок и положил его в свой бумажник. Я бросил последний взгляд, вскочил на коня и поехал в город. Я узнал, что гофмаршал, его семья и граф де Монтолон отправились в «Колониальный дом» по приглашению губернатора. В городе мы ждали часа погрузки на борт корабля, которая была назначена на 4 часа дня.

Корабль был неудобен для перевозки пассажиров и находился в чрезвычайном беспорядке: он использовался для перевозки товаров, был построен грубо, без намека на элегантность. Мне была предоставлена маленькая каюта, в которой мне удалось кое-как устроиться, и я не мог жаловаться на мою судьбу, поскольку другие были в гораздо худшем положении. Стоял прекрасный день, и вечером 27 мая мы подняли якорь. Я встал с койки, на которой лежал с головной болью, чтобы в последний раз попрощаться с островом Святой Елены. Я хотел заверить моего благодетеля, что хотя я и оставляю остров, но мои мысли будут с ним каждый день. Всю ночь на корабле стоял адский шум, так как укреплялись упаковочные клети, которыми были завалены палуба и складские помещения. Корабль взял на борт двести солдат, некоторые из них были с женами и детьми. В первую ночь все устраивались как попало, но затем смогли обрести свой угол, и палуба была очищена от пассажиров, чтобы можно было маневрировать парусами и освободить место для прогулок.

Когда мы проплыли мимо острова Асеньсон и пересекли экватор, то почувствовали легкий, ободряющий бриз; до этого воздух был очень душным и таким же плотным, как и обстановка, в которой мы находились на корабле. Время от времени корабль обрызгивали уксусом, так как несколько человек заболели дизентерией, но были приняты меры для лечения больных, и в пути мы потеряли только одну мать и ее ребенка. Эта женщина взошла на борт корабля буквально накануне родов; через несколько дней после нашего отплытия из Джеймстауна у нее начались родовые схватки и она родила мальчика. У нее уже был один ребенок, и вы можете представить себе положение бедной женщины, поскольку у нее были очень тяжелые родовые схватки. Графиня Бертран, столь же добрая, сколь и отзывчивая, заявила этой женщине, что будет отдавать ей молоко, которое графиня получала ежедневно для своего кофе. Графиня также посылала ей белье, в котором та так нуждалась. Через три недели ребенок умер, и вскоре мать также последовала за ним: море должно было приютить их вместе. Перед смертью женщина попросила положить ее в гроб, а не в мешок, как это принято в море. В день похоронной процедуры прозвучал колокол, как это обычно делается в деревне. Все вышли на палубу, где стоял гроб, прикрытый флагом. Капитан начал читать молитвы, и все люди, присутствовавшие при церемонии, сняли шляпы, после чего гроб был спущен в море. Он погрузился на глубину, но вскоре неожиданно вплыл, причем открытый! Для того чтобы затопить его, было решено сбросить пушечное ядро, но никто не думал, что, брошенное с высоты леера в море, пушечное ядро своей тяжестью пробьет насквозь дно гроба.

Через несколько дней на нашем корабле произошел другой несчастный случай: полковой сапожник, опираясь на перила, заснул и свалился за борт корабля. Поскольку ветер дул сильно, то мы вскоре оказались вдалеке от упавшего за борт человека. Корабль немедленно повернул обратно, и на воду была спущена шлюпка. К счастью, этот человек очень хорошо плавал, и его удалось спасти; капитан распорядился выдать ему горячего вина. Во время плавания мы выловили несколько дельфинов различных размеров, заменивших нам мясо, которого стало недоставать. В те дни не было консервированной пищи на бортах кораблей. Питьевая вода на корабле была чрезвычайно плохой; графиня Бертран захватила с собой большое количество пресной воды и была столь добра ко мне, что делилась со мной водой, а также и портером. Графиня серьезно заболела перед тем, как нас настиг сильнейший шторм в Бискайском заливе. Небо покрылось черными тучами, ветер подул со страшной силой, и море стало таким бурным, что единственным горизонтом для нас была огромная волна, которая приподнимала корабль, а затем бросала его в пучину. Шторм застал нас врасплох; упаковочные клети, которые не были закреплены, летали во всех направлениях, и так продолжалось всю ночь. Я лишился констанского вина, которое вез обратно с острова, но более всего меня огорчило то, что фужер, которым пользовался император во время болезни, разбился в моем дорожном сундуке, а ветки, срезанные с ивы, погибли, пропитавшись морской водой.

Африка уже осталась позади. 25 июля в соответствии с пожеланиями императора граф де Монтолон собрал нас вместе в своей каюте и приступил в нашем присутствии к вскрытию завещаний императора, его дополнительных распоряжений к завещанию и инструкций. Было подготовлено следующее заявление:

Первое письмо: г-ну Лаффитту

Второе письмо: барону де Ла Бульери

Помимо всех этих указаний, одно распоряжение, касавшееся генерала Гурго, инструктировало принца Евгения собрать необходимую сумму, чтобы выплатить этому генералу 10 000 франков пенсии, которую император оставил матери генерала, когда тот покинул Париж. Это указание было сделано императором в знак благодарности генералу Гурго за его преданность и за все те услуги, которые генерал оказывал императору те десять лет, когда он был первым адъютантом императора на полях сражения в Германии, России, Испании и Франции, а также на острове Святой Елены.

Граф де Монтолон сообщил нам, что император оставил незаконченными дополнительные распоряжения к завещанию: они были датированы 27-м апреля 1821 года и начинались следующим образом:

На этом император прекратил писать. Последующие распоряжения должны были касаться графини Бертран и графини де Монтолон.

Глава двадцать восьмая

Моя признательность императору — Приезд в Англию — Расчеты и протоколы — Возвращение во Францию — Визиты и соблюдение официальных обязанностей — Моя свадьба

Прочитав все эти документы, мы расстались, переполненные самыми различными чувствами. Меня переполняли чувства признательности и восхищения. С собой мы везли бессмертные творения, продиктованные императором, который воздвиг памятник своей литературной славе. Но мы только что осознали, что этот памятник не менее велик, чем его сердце.

Мы знали величайшего лидера и величайшего человека столетия, теперь мы увидели императора как самого лучшего сына, отца, супруга, друга, никогда не забывающего об оказанных ему услугах. Какими трогательными были эти знаки памяти! Самым подробным образом он перечисляет в своих завещательных отказах и барона Дютейля, и генерала Дюгоммьера, и Гаспарэна, и Мюирона, и тех, кто обладал небольшим рангом: д’Юбера, де Лавиня, де Дервье, трех слуг в Египте! Именно в то время, когда император сам страдал от острой боли и тошноты, которые вынуждали его прерываться, когда он писал с такой ясностью, точностью, последовательностью и с таким расчетом. Большинство дополнительных распоряжений к завещанию, так же как и само завещание, были написаны его собственной рукой; хотя он почти всегда диктовал и не привык писать сам.

Из всех распоряжений императора мне были известны только те, которые он мне диктовал, включая его указания и описи его личных вещей. Все условия завещания, о которых мы только что узнали, были составлены в обществе графа де Монтолона и мне не были известны. Император действительно говорил мне, чтобы я выбрал себе в супруги дочь офицера или солдата его старой гвардии[367], но я не знал, до какой степени простирается его щедрость по отношению ко мне. Превыше всего я ставил заявление императора, высказанное им в завещании: «Услуги, которые он оказывал мне, были услугами друга». Эти слова были для меня дороже всего остального. Я чувствовал себя так, словно он возвысил меня до своего величия, и я пообещал себе, что никогда в жизни не совершу того, что может опустить меня с того высокого положения, на которое доброта императора поставила меня и перед обществом, и перед потомством.

Мы продолжали наш путь, сопровождаемые сильным ветром, и наше плавание было продолжительным, но благополучным. До пересечения тропиков океан был спокойным, но через несколько дней в Бискайском заливе мы столкнулись с сильным штормом, продолжавшимся двадцать четыре часа, после которого мы вскоре увидели очертания берегов Англии. Первой землей, которую мы увидели издалека, был остров Уайт. Затем мы приплыли в Портсмут и в Спитхедскую гавань, где бросили якорь 31 августа, после 63 дней трудного плавания.

Мы также увидели берег Франции. При виде этого берега я не почувствовал, что мое сердце стало биться сильнее: мысль о том, что мы вернулись на родину одни, без императора, чье тело осталось в руках его врагов, свела на нет то чувство счастья, которое я мог бы ощутить. Офицер, имевший при себе донесения губернатора острова Святой Елены, сошел на берег и сразу же отправился в Лондон. Что же касается нас, то мы должны были оставаться на борту нашего корабля; наше прибытие совпало с морской прогулкой короля Англии, который вступал на борт яхты столь великолепной, что, казалось, она вся сияет золотом. Со всех сторон форты и корабли приветствовали короля артиллерийскими салютами; наш скромный корабль «Кэмел» также принял в этом участие. Королевская яхта подплыла к нам, и затем вся эскадра прошла мимо нас в непосредственной близости. Мы увидели, как с яхты в шлюпку спустились три человека, которые взошли на борт нашего корабля, чтобы от имени короля разузнать о состоянии здоровья графини Бертран. Они минут тридцать беседовали с графом Бертраном и графом де Монтолоном, а затем удалились, несомненно удовлетворенные теми подробностями, которые они узнали о кончине императора, чтобы доложить о них своему монарху.

На третий день после нашего прибытия мы спустились на берег в Портсмуте; местные жители с любопытством смотрели на людей, до конца преданных человеку, познавшему немыслимые невзгоды. Множество людей, собравшихся у причала, где мы высаживались, проявляли к нам явный интерес; мы были тронуты чувствами населения Портсмута, которые осуждали преступление, совершенное их правительством против императора Наполеона. Графиня Бертран, окруженная ее четырьмя очаровательными детьми, была главным объектом благожелательного внимания. На следующий день граф де Монтолон и гофмаршал со своей семьей отправились в Лондон. Меня оставили в Портсмуте, чтобы я возглавил выгрузку с корабля всего того, что мы привезли обратно с острова Святой Елены, и затем направил все это в Лондон, где нам предстояло ждать инструкций от французского правительства.

Все дорожные сундуки были опечатаны. Куда бы я ни направился, при малейшем напоминании о том, что я прибыл с острова Святой Елены, люди без промедления выполняли мои просьбы и с необычайным интересом расспрашивали о всякого рода подробностях неволи императора. Такой же огромный интерес ко всему, что касалось императора, был очевиден и в Лондоне, куда я приехал 8 августа. Гофмаршал и граф де Монтолон разместились на Лестер-сквер, и я пошел повидаться с ними на следующий день после приезда в Лондон. Они сообщили мне, что посетили посольство Франции, чтобы выяснить возможность получения наших паспортов. Им сказали, что наши паспорта будут выданы 16 августа. Затем я попросил этих господ, чтобы они проверили мою бухгалтерскую отчетность, после чего мы составили следующий протокол:

До этого времени протоколы удостоверяли расходы или выплату денежных средств в соответствии с указаниями императора. В этот же день граф де Монтолон составил следующий протокол, в котором суммировались и предыдущие расходы[368]:

Во время тех десяти дней, которые я провел в Лондоне, я посетил наиболее интересные и знаменательные места. Моя национальная гордость была ущемлена тем, что я увидел в городских магазинах роскошь, которую дома видел только в Пале-Рояль; но прогресс, достигнутый во Франции за шесть лет моего отсутствия, — как я заметил, когда приехал в Францию, — не отставал по своему уровню от уровня наших соседей: витрины наших магазинов также утопали в роскоши. Мне нечего было делать в Лондоне, где граф Бертран и граф де Монтолон были задержаны вследствие их политического положения. Утром 19 августа, в день моего отъезда из Лондона, я пошел повидаться с ними, чтобы узнать о тех возможных для меня заданиях, которые они, а также графиня Бертран могли поручить мне. Они направили со мной некоторые устные сообщения для небольшого числа их близких друзей, а также письма для г-на Лаффитта и для графа де Тюренна.

После этого я выехал из Лондона в Дувр и на следующий день был в Кале. Мои дорожные сундуки и упаковки были доставлены в таможню для досмотра. У меня были опасения в отношении подобного досмотра, но не потому, что я нарушал какие-либо законы, а из-за боязни, что личные вещи императора, которые были для меня священными реликвиями, не станут предметами того уважения, которое я испытывал к ним. Было известно, что я прибываю с острова Святой Елены, и несколько сотрудников таможни с нетерпением ожидали прихода их начальника, который должен был руководить досмотром моего багажа. Наконец, он пришел и сказал мне, чтобы я вскрыл дорожный сундук, на который он указал; это был как раз сундук с одеждой императора. Вокруг нас сгрудилась большая толпа людей, и все они смогли увидеть в раскрытом дорожном сундуке шляпу императора с трехцветной кокардой, лежащей на форменном мундире конного стрелка императорской гвардии со знаком отличия ордена Почетного Легиона. Два сотрудника таможни приготовились было приступить к досмотру вещей в дорожном сундуке, когда их начальник заявил: «Не трогайте ни одной вещи, закройте сундук, — и затем, обращаясь ко мне, сказал. — Это те самые вещи, которые не следует беспокоить. Сир, в ваших упаковках есть что-либо, подлежащее таможенному налогу? И в упаковках этих господ?» — добавил он, адресуясь к Сен-Дени, Пьеррону и Новерразу. Мы ответили, что ничего такого у нас нет, и на этом весь досмотр нашего багажа был завершен. Я избежал неудобств, связанных с распаковкой моего багажа, и был весьма тронут тем чувством большого уважения, которое у присутствовавших людей вызвал вид личных вещей императора. В тот же вечер я отправился в дальнейший путь и вечером 22 августа был в Париже.

На следующий день после моего приезда в Париж я выполнил порученные мне задания. Я отправился к г-ну Лаффитту, чтобы сообщить ему о предстоящем приезде графа де Монтолона и графа Бертрана и передать письмо императора, написанное лично ему. Г-н Лаффитт задал мне много дотошных вопросов относительно условий неволи императора и его кончины, на которые, к его удовлетворению, я обстоятельно ответил. Он предложил мне гостеприимство в своем доме, пригласил на его вечерние приемы и попросил отобедать с ним на следующий день. Я поблагодарил его за проявленную доброту и оказанный мне сердечный прием, сказав, что мои отец и мать находятся в своем сельском доме около Осера и я собираюсь присоединиться к ним.

Сразу же после этого визита я направился к графу де Тюренну, которому сообщил о распоряжениях императора относительно тех вещей, которые он оставил у него в 1815 году. Граф был глубоко тронут всем тем, что я рассказал ему об условиях неволи императора и о его кончине, преисполненной смирения. Когда я покидал его, он сказал: «Ходят слухи, что император пожаловал вам титул графа. Из достоверных источников я знаю, что король (это был Людовик XVIII) готов наградить вас этим титулом, если вы попросите его об этом».

«Граф, — ответил я ему, — я не думаю, что могу просить для себя титул, пожалованный мне императором, у монарха, который на острове Святой Елены держал своего уполномоченного представителя для того, чтобы обеспечить содержание под арестом Его Величества. Мне была оказана честь в достаточной мере тем, что император написал в своем завещании, что мои услуги были услугами его друга». Я покинул графа де Тюренна, чтобы встретиться с генералом Гурго. 25 августа я был на пути в Бургундию, и 26 августа меня встретили объятия моих родителей. Много слез было пролито со времени нашей разлуки, начавшейся в Рамбуйе в 1815 году; тогда они лились от чрезмерной скорби, но обильные слезы, покрывавшие лица моих родителей после семи лет разлуки, были слезами радости от того, что я вновь оказался в их объятиях.

Почти месяц я наслаждался радостями семейной жизни — всегда думая о нашем дорогом императоре, частом предмете наших бесед, — когда получил письмо от графа де Монтолона, сообщавшего мне о своем приезде в Париж и приглашавшего меня встретиться с ним там, так как вопросы, связанные с имуществом императора, требовали моего присутствия. Граф информировал меня о том, что д-р Бертон претендует на право владеть гипсовой маской императора, отлитой на острове Святой Елены; эта проблема была передана на решение суда. Граф Бертран и граф де Монтолон вмешались в это дело и заявили, что эта гипсовая маска не принадлежала д-ру Антоммарки, а предназначалась мадам Мер, и маска не должна быть объектом спекуляции. Этим заявлением требование д-ра Бертона было признано недейственным. Было отдано распоряжение отправить маску из Англии, чтобы она была доставлена по назначению. Я также узнал, что в соответствии с нашими инструкциями британскому правительству направлена просьба разрешить вернуть прах императора во Францию и захоронить его на берегах реки Сены, среди французского народа, который он так любил. В случае отказа мы готовы обратиться с просьбой предоставить место для могилы императора в Аяччо, около могил его предков; в результате последовала следующая переписка:

Это сообщение явилось устным заявлением того, что британское правительство не считает себя хранителем останков императора и вернет их Франции, как только французское правительство выразит желание принять их. В результате этого заявления немедленно были начаты формальные процедуры, которые оказались бесполезными. Только в 1822 году герцог Монморанси, тогдашний премьер-министр, разрешил представить на рассмотрение короля Людовика XVIII следующее письмо.

Эта просьба оказалась безуспешной. Она нашла понимание у монарха, пришедшего к власти после революции 1830 года, который, ради удовлетворения общественного мнения, направил своего сына принца Жуанвилльского на остров Святой Елены, чтобы изъять останки императора и привезти их обратно с триумфом через моря под славную тень флага Аустерлица.

Я едва вернулся в Париж, как стал получать визиты от многих друзей императора, которые приходили ко мне, чтобы выразить свое расположение и пригласить навестить их: герцоги Виченцский (Коленкур), Бассано (Муре), Падуа (Арричи); графини Реноде Сен-Жан д’Анжели, де Камбасерес, де Рамбуто, де Монтескью, Тюренн. Все они проявили по отношению ко мне большое чувство дружбы, которое только укреплялось и за которое я всегда останусь им благодарным.

Император попросил меня из его волос сделать браслет для императрицы и цепочку для часов для его сына. Эта работа оказалась трудной, так как волосы были короткими. Я проделал эту работу дома, чтобы быть уверенным, что волосы не будут подменены. Я также заказал золотые медальоны, в которые вложил волосы императора. Эти медальоны я направил всем членам императорской семьи: мадам Мер, его братьям, сестрам, шуринам, племянникам и племянницам, а также кардиналу Фешу. Все это было сделано в соответствии с высказанным мне пожеланием императора. В ответ я получил самые лестные письма.

Урегулирование всех дел, связанных с имуществом императора, продвигалось мучительно долго, несмотря на все усилия графа де Монтолона обойти препятствия, мешавшие довести эти дела до конца. Мне осталось выполнить последнее, священное для меня желание императора, а именно: жениться на вдове, сестре или дочери офицера или солдата императорской гвардии. Граф и графиня де Монтолон, всегда проявлявшие свою доброту по отношению ко мне, сказали, что нашли для меня очаровательное молодое создание, которое полностью соответствует пожеланию императора и которое «также будет выбором вашего собственного сердца. Выросшая в трудных условиях, она имела отношение к известной немецкой семье по материнской линии; благодаря своему отцу она соединит вас с одним из самых почетных имен в армии: а именно, с именем генерала Брайера; он возглавляет список генералов, упомянутых в завещании императора. Это устраивает вас?» — спросила меня графиня де Монтолон. «Мадам, — ответил я ей, — женщины находятся в лучшем положении, чем мужчины, когда надо судить о том, что может лучше устроить нас. Вы были столь любезны, что проявили интерес к моему браку, и вы почти уверены в том, что, обеспечивая счастье мадемуазель де Брайер, вы также обеспечите и мое счастье. У меня сейчас есть только одно опасение; а смогу ли я понравиться ей. Ее семья, вы говорите, знает меня и она знает мою семью; мне оказывается слишком большая честь этим брачным союзом, чтобы отказываться от него. Со всей сердечностью заверяю графиню де Брайер, что моя жизнь будет полностью посвящена тому, чтобы сделать ее дочь счастливой».

Это предложение мне было сделано 15 июля 1823 года. Через четыре месяца, 15 ноября, брачная церемония была проведена в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт, в пригороде Монмартр. Церковь была заполнена людьми, в том числе и многими известными: они хотели быть свидетелями свадьбы, совершавшейся под покровительством императора и являвшейся результатом его желания. Среди присутствовавших на брачной церемонии генералов и высокопоставленных офицеров были: герцог Тревизский (Мортье) генералы Монтолон, Гурго, Орнано, Мерлен, Менье, Сен-Клер, все они были официальными свидетелями. Орган перестал играть, и грациозная и прелестная молодая девушка, 17 лет, преклонила колени на молитвенную скамейку перед главным алтарем, с ног до головы облаченная в кружевную фату, богатый подарок от императрицы Марии Луизы. Она молча ждала прибытия почтенного приходского священника, которому предстояло благословить ее брачный союз. Когда появился священник, она встала во весь рост, чтобы выслушать речь священника, такую же простую, как и трогательную, о ее новых обязанностях, налагаемых брачным союзом. Эта молодая девушка, моя дорогая Мальвина, была Матильдой: она стала твоей матерью, а эта брачная церемония была моей. Я пылко обещал Богу у подножия его алтаря принести счастье этому ангелу доброты и добродетели, чья судьба была вверена мне.

Много раз я стремился удовлетворить твое желание больше узнать об императоре, отвечая на твои вопросы об этом великом человеке. Именно для того, чтобы ты и — позднее — твои дети поняли, что он значил для меня, я и оставляю тебе эти воспоминания. Именно так лучше всего представить тебе человека, который был вершителем судеб королей, великим и в период невзгод, и в то время, когда он, восседая на троне, командовал Европой; рассказывая о его смирении, когда он умирал на скале Святой Елены — удерживаемый там ненавистью королей, — мечтая о прекрасной Франции, от чьей судьбы он отрекся, отдавая свой последний вздох за нее, за своего сына, за свою армию.

Луи-Жозеф Маршан

18 октября 1842