Наркосвященник

5

София шагала по истертым ступеням старой лестницы и думала о том, что Дэвид, конечно, священник. Или бывший священник, поп-расстрига, как бы он там ни назывался. Ступеньки были скользкими от гнилых фруктов. София прокладывала путь между ручейками сточной воды, текущей с рыночных рядов вниз к площади Яслей. Дэвид шел метрах в десяти сзади, его лохматая голова возвышалась над толпой. Он не видел Софии, увлекшись наблюдением за жизнью улицы. Казалось, он не может пройти мимо чего бы то ни было без того, чтобы не вникнуть в детали. Стиль у него был хаотическим – он делал зигзаги то влево, то вправо, от витрины к витрине, между разнообразными уличными прилавками. Он заглядывал в лавчонки, торгующие специями, обращал внимание на мальчишек, которые жарили куриный горошек в больших бронзовых сковородах и раскладывали его черпаками по бумажным пакетикам. Интересуется экзотикой, подумала София. Однако он интересовался и обувными лавками, и скобяными лавками, и аптеками.

София держала в одной руке бумажный пакет с лекарствами для отца, в другой – коробку с лазерными дисками. Она вскинула руку с коробкой вверх, чтобы взглянуть на часы. До начала ее программы двадцать минут; немного времени, чтобы остановиться и поболтать. Она пошла вниз и тут наткнулась на своего дядю Тони, выходящего из меняльной лавки с тонкой пачкой долларов в одной руке и с толстой котлетой шекелей в другой. Он засунул деньги в нагрудный карман и помахал ей рукой.

– София, куда торопишься? – Казалось, что даже от вида быстро двигающегося человека у Тони перехватывало дыхание. – Как ты можешь бегать по такой жаре? Что, опаздываешь на свою "Музыку, которую никто не хочет слушать"?

– Пока нет. – И она указала на Дэвида, осматривающего сладости на прилавке кондитерской лавки на углу. – Хочу поприветствовать сумасшедшего священника.

Тони посмотрел, моргнул два раза, прищуриваясь. Рот его внезапно раскрылся, подбородок пополз вниз, и уже ничто не могло удержать его лицо от расплывания по плечам.

– Это он? Это и есть тот священник, о котором все толкуют?

– Ты бы видел его в баре. Он набрал полный рот дыма и начал кашлять. Лицо у него было как в фильме ужасов. Он, наверное, никогда раньше не видел кальяна. Потом он начал говорить: гром и молния. Спрашивал: это что, шутка? А когда пришел в себя, начал бегать вокруг бара и приставать ко всем.

– Он хотел купить гашиша.

– Ты слышал об этом?

– Об этом все слышали.

Тони смотрел поверх голов мальчишек, стоявших возле прилавка со сладкой кукурузой. Дэвид возвышался над ними, заглядывая в чан, в котором варились кукурузные початки.

– Я просто по-другому его себе представлял. Он что, сам назвался священником?

– Да. В конце концов он признался в этом.

– Пойдем поздороваемся. Познакомь меня с ним.

Дэвид говорил что-то мальчику, торгующему кукурузой; вежливое "шокран", арабское спасибо с сильным английским акцентом. Затем он завернул за угол мечети и вышел на площадь Яслей. На площади располагались церковь Рождества, полицейский участок и несколько сувенирных лавок. София подумала, что, быть может, он хочет купить несколько сувениров. Он явно что-то искал, двигаясь в замедленном темпе. А может, он готовился зайти в церковь и помолиться? Вероятно, из-за этого он и двигался так медленно, скользя безразличным взглядом по витринам сувенирных лавок. Если у него кризис, то, вероятно, он боится чувств, которые могут его охватить, когда он вновь окажется под сенью Христовой церкви, и он пытается оттянуть этот момент. София пожала плечами. Кто знает, что происходит в душах священников, особенно когда они пребывают в сомнении. Другой причиной того, что он двигался так медленно, могло быть похмелье от вчерашней текилы.

Когда София окликнула его, он резко повернулся на голос. На улице было людно, и он заметил ее, только когда Тони вывел племянницу из толпы.

– Дэвид, как дела? Это мой дядя, Тони Хури. Дядя, это отец Дэвид.

Теперь уже священник широко открыл рот, и, хотя у него и был подбородок, не позволяющий лицу расплыться, выглядел он все равно не лучшим образом. Он попытался растянуть губы в некоем подобии улыбки, но смог изобразить только отмороженную куриную гузку, словно хотел поцеловать кого-то, кто был гораздо больше и сильнее его самого; казалось, что он умирает от смущения.

– Вы в порядке? – спросила она.

Он затряс головой и сказал:

– Этот бар вчера. Вы знаете. Я чувствую себя очень глупо.

Так это было смущение.

– Мне кажется, вам надо слегка причесаться, – заметила она.

Ее собственная прическа была безукоризненна. София стояла и смотрела, как он, запустив пятерню в волосы, пытается привести в порядок свою шевелюру. Она не знала, как помочь ему. Он выглядел таким потерянным и смущенным.

– Хотите аспирину? – спросила она.

Он промычал что-то в ответ, трудно было понять что, поскольку одновременно он скреб свою двухдневную щетину.

– Пожалуй, – ответил он наконец. – Меня что-то подташнивает. Да и спал я неважно. Может, у вас здесь какая-нибудь лихорадка гуляет?

– Может, вы съели что-нибудь не то?

– Вряд ли, у меня и аппетита никакого нет.

– Добро пожаловать в Палестину, родину всех проблем со здоровьем, – сказал Тони. – Чего-чего, а стресса у нас предостаточно. – Он протянул Дэвиду руку для пожатия. – Вы, наверное, заметили, что в городе много аптек. У нас до сих пор действует старинный закон, согласно которому расстояние между аптеками должно быть не менее пятидесяти ярдов. Так что здесь через каждые пятьдесят ярдов аптека, куда бы вы ни пошли.

Дэвид пожал большую мясистую руку Тони. Ее ширина и твердость пожатия словно хотели приободрить его. Он уже оправился от удивления, узнав, что София и Тони оказались родственниками, но опять не мог поверить, что Тони умудрился так располнеть.

– Вы собираетесь сегодня в церковь Рождества? – спросила София.

– Не знаю. А это далеко?

София ответила, что трудно ее не заметить, и указала рукой. Церковь полностью занимала одну из сторон площади.

– Эта, похожая на крепость? Что, хорошая церковь?

– Это всемирно известная туристическая достопримечательность, – объяснил Тони. – Хотите, я покажу ее вам?

Дэвид кивнул: отлично. Он жалел только, что София собиралась их покинуть. Она сказала, что ей пора на радио, вести программу, и кивнула в сторону улицы сбоку от церкви:

– Радиостанция там, возле магазина сувениров.

Он смотрел, как София пробирается среди автомобилей. Площадь Яслей на самом деле оказалась большой, уродливой автостоянкой, находящейся сейчас в состоянии ремонта. Тони объяснил, что это часть приготовлений к празднованию миллениума. Дэвид сказал, что видел, как рабочие клали свежий асфальт. "Вифлеем-2000" должен стать большим праздником.

Прямо перед ними из автобуса стала высаживаться группа туристов. Гид уже ждал, чтобы повести их к церкви. Дэвид послушно направился за Тони в том же направлении. Как сказал Тони, церковь представляла собой всемирную достопримечательность, и, когда группа туристов поравнялась с ними, Дэвид расслышал славянскую речь, скорее всего словацкую. Потом их захлестнула группа из Скандинавии, все пялились на эту самую церковь, и отступать было уже некуда. Дэвиду даже стало казаться, что в Вифлееме никто больше и смотреть ни на что не хотел, кроме как на церковь Рождества. Вот странно. Его, например, уже многое заинтересовало в городе. Да, здесь было чем заняться, надо лишь не терять времени впустую и хорошенько все исследовать.

Правда, прошлой ночью ему так и не удалось выспаться. Может, он уже отоспался за те первые три дня, что приходил в себя от газового отравления. Теперь же его одолевала другая беда – бессонница, и даже хорошая выпивка с ней не справлялась. Последние две ночи он провел в своей комнате, уставившись в темноту и нащупывая пути для выхода из болезненного состояния, надеясь, что это всего лишь грипп, потому что в противном случае напрашивался вывод, что он загрузился приличной дозой депрессии. Беспокойство длилось до тех пор, пока Дэвид не решил отправиться на ночную прогулку. Ему пришлось обходить стороной своры собак и военные патрули, ловя свежий ветерок, налетающий из пустыни. Рассвет застал его шагающим прямо на восток по дороге, ведущей к площади Яслей. Днем окрестности Вифлеема были похожи на постоянно работающую каменоломню. И только на рассвете они очищались от утомительного желтого цвета дешевого цемента, так что сердце замирало от красоты. У Дэвида заиграл румянец, и он уже забыл, каким разбитым был недавно. По крайней мере, ему почти удалось включить второе дыхание. То, чего он не мог раньше. Дэвид по-прежнему любил красивые рассветы, но не придавал им больше никакого романтического значения.

Он повернулся к Тони и сказал:

– Жаль, что ты не встретил меня раньше. Тусанулись бы, закрутили бы чего-нибудь.

– Вот уж вряд ли. И я прошу тебя, не пытайся больше покупать на улице гашиш.

– Да я уже понял. – И он повращал глазами. – Ну, а что еще ты обо мне слышал?

– Давай разберемся. За истекшие пять дней ты стал жертвой несчастного случая с газовой гранатой, оказался под опекой доктора Алави, тебе нравится бродить по ночам, – перечислял Тони, загибая свои толстые коротенькие пальцы. Что-то еще... – Ах да, ты же у нас священник. Как это все вяжется?

– Ни за что не догадаешься.

Дэвид выждал какое-то время, сознавая, что слишком многого хочет от Тони. Он сам только-только все осознал. И он принялся рассказывать об упрямой двенадцатилетней девчонке, из-за которой его чуть не арестовали, тогда, давным-давно.

– Это была София? – не мог поверить Тони, хотя понимал, что все сходится. София как раз в тот день была в Лондоне. Вся их семья остановилась тогда в отеле "Бэйсуотер", и племянница еще удивлялась, почему это дядя Тони так неожиданно решил уехать из страны. – Что-то непохоже на Софию. Она никогда не была религиозна, даже в детстве.

– А в тот день была. И даже неистовствовала, как какая-нибудь обезумевшая Жанна д'Арк.

Они протискивались меж двух стоящих автобусов, тесновато, зато никаких туристов. Вдруг Тони остановился, но Дэвид не мог понять, в чем дело, так как тот загораживал собой все на свете. И место для остановки было неподходящим. Полуденное солнце отражалось от блестящей обшивки автобусов и накладывалось на тепло двигателей и пары бензина. В конце концов Дэвид разглядел зеленые, цвета хаки полувоенные машины.

– Что такое?

– Подожди, что-то случилось, – насторожился Тони. Он знаком велел Дэвиду поворачивать назад. Они выбрались тем же путем между автобусами и обошли площадь дальней стороной позади проволочного ограждения, отделявшего разобранную часть мостовой. Дэвид не спускал глаз с военизированной техники, которая выстроилась перед приземистым каменным домом.

– Это что?

– Не видишь? Перевозят заключенного.

Приземистое здание оказалось полицейским участком. Грузовики и джипы были в распоряжении полицейских. Дэвид все никак не мог увидеть преступника и уже собирался спросить у Тони, как вдруг до него дошло, что заключенный, должно быть, в среднем грузовике, окруженном усатыми молодчиками с автоматами.

Они подошли к церкви Рождества, и Тони перешагнул низкую цепь, которой была окружена церковь. Дэвид задержался, остановившись на стоянке и наблюдая, как себя поведет заключенный. Если он заслуживал такой охраны, то, должно быть, являлся врагом палестинского народа номер один, никак не меньше.

На окнах грузовика были решетки, и за ними Дэвид разглядел силуэт лысого толстоватого мужчины. Полицейский постучал по стенке грузовика, и заключенный обернулся. Осунувшееся лицо его выражало полную беспомощность.

Тони уже почти прошел всю площадь, смешавшись с плотной толпой туристов, выстроившихся в очередь на вход в церковь. Он оглянулся, увидел Дэвида и свистнул ему. Подбоченившись, он всем своим видом словно говорил: "Тащи сюда свою задницу".

Дэвид перешагнул через цепь и встал в очередь.

– Что натворил этот парень? – спросил он.

– Что натворил? Да то же, что и мы собираемся.

– Он тоже хотел вступить в сделку с израильтянами?

Тони кивнул.

– Они затащили его в полицейский участок и держали там на сегодня уже семь дней. Наверное, теперь решили его перевести. Удивляюсь только, что бедняга еще жив.

– И что, теперь они его того... ну... – Дэвид пытался подобрать эвфемизм. – Потеряют где-нибудь в пустыне, что ли?

Тони пожал плечами. Дэвид вспомнил этот характерный жест, отличавший Тони еще в давние времена. Теперь из-за лишнего веса он делал это как-то вполсилы.

– Не знаю. Может, ничего и не будет. Полицейский участок скоро переселится отсюда, здание снесут, и здесь построят новый туристический центр. Может, они просто перевозят его в другую тюрьму, а может, он так никогда до нее и не доберется...

Площадь была полна туристов, терпеливо поджаривающихся на полуденном солнце. Тони указал поверх голов на узкий вход в церковь Рождества.

– Что ж, можем помолиться за него. Или за себя.

– Я поставлю за него свечку, – сказал Дэвид. – Коли уж все так уверены, что я священник, заодно и посмотрю, есть ли у меня какой-нибудь религиозный дар.

Тони как раз думал об этом.

– Знаешь, пожалуй, стоит зацепиться за эту историю о священнике. Тогда я смогу пригласить тебя в дом, и никто ничего не заподозрит. Для всех это будет обычной вежливостью, и все.

– Я священник? Кончай, Тони. Будь хоть немного серьезным.

– Да я серьезно. Все получится.

Проблема состояла в том, что юрист действовал медленнее, чем рассчитывал Тони.

– Мы официально переведем на тебя мою собственность в Иерусалиме. Ты продашь это место от своего имени, и меня не убьют за предательство и сотрудничество.

– Но как все организовать?

– Это юридические сложности, дело техники. Не знаю. Нам придется подождать еще пару недель, может, больше. Если меня будут видеть каждый день с тобой, то заинтересуются тем, кто же ты такой. А если ты прикинешься священником...

– А когда все всплывет, ты скажешь, что тебя надули, как и всех остальных. Кто бы мог подумать, что международный преступник станет выдавать себя за священника?

– Вот именно, – кивнул Тони. – Как раз это я и имел в виду.

Дэвид уставился прямо перед собой. Он не представлял, как себя должен вести священник. Единственными примерами для него были Цезарь Борджиа[16] из старых телесериалов Би-би-си да еще тот священник у него на свадьбе. Или взять за образец Пэта О'Брайена из «Ангелов с грязными лицами»[17], может неплохо получиться. Вот в церкви он как раз и посмотрит на этих типов. Но они с Тони ждали уже десять минут, а очередь продвинулась только наполовину. Дэвид спросил, нет ли здесь другого входа. Тони показал ему на дверь всего в нескольких ярдах от них, перед которой очереди не было.

– Там вход в католическую часовню. А здесь в православную, где родился Иисус.

Дэвид решил остаться стоять, надо учиться страдать за свою веру. Еще спустя десять минут он понял, почему очередь еле ползла. Вход был три фута в высоту, а по ширине вмещал только одного человека. И так как люди и входили, и выходили, дело шло медленно.

Но вот наконец он оказался внутри, в холодном помещении с деревянными колоннами и истертым камнем. Воздух был тяжелым, запах ладана смешивался с перегаром, облачками духов и тусклым светом от ламп. Тони подтолкнул друга вперед, и они оказались в большой, пустой комнате с каменным полом и потолком, почерневшим от дыма ламп и свечей. В дальнем конце виднелось небольшое возвышение, окруженное латунной цепью и свисающими латунными лампадками. На задней стенке красовался огромный барельеф с библейскими сценами, который, если бы он был вполовину своей высоты и не возвышался бы до балок под самой крышей, мог сойти за алтарь. Это напоминало уэльский комоде портретами святых, сделанный по проекту византийских краснодеревщиков. Дэвид узнал православный стиль. Да будь у них все права на действительное местонахождение ясель Христа, они бы разукрасили его, как если бы то было место рождения Маленького Лорда Элвиса.

Он показал на другую очередь, огибающую византийское панно.

– Там место, где родился Иисус? Тони кивнул.

– Хочешь пройти?

Очередь начиналась возле узкой кривой лестницы, ведущей в похожий на пещеру подвал церкви. Вглядываясь вниз, Дэвид тихонько запел: "Младенец Иисус, что лежит здесь в яслях..."

– Пожалуйста, не надо. – Тони начал краснеть.

– Почему? Думаешь, у меня плохой голос? – Дэвид не унимался, слегка подстроил горло и монотонно затянул под Элвиса: "Звезды в ярком небе смотрят на него..."

– Да что с тобой?

– Немного приятного звукового сопровождения.

На них уже смотрели, а православные священники со своими байкеровскими бородами и хвостами что-то бурчали между собой. Туристы отвлекались от гидов и оборачивались на голос.

– Дэвид, перестань.

– "Маленький Иисус, на сене он лежит..." – Он перешел на шепот. – Похоже, я сдаю. Так ты правда хочешь, чтобы я играл священника?

– Да, только не надо все портить.

Теперь на них смотрела монахиня римско-католической церкви. Тони узнал ее, это была крупная, неуклюжая швейцарка, преподававшая в местной монастырской школе. Он тут же одарил ее натянутой улыбкой.

– Да у меня просто стресс, – сказал Дэвид. – Мне надо как-то снять напряжение.

– Так ты все о том же? – спросил его Тони. – Хочешь, чтобы я достал тебе для начала наркотиков.

– "Коровы замычали, проснулося дитя..." – Дэвид вытянул руки и схватился за легкие. – "Младенец Иисус, не спит он, но молчит..."

– Клянусь, тебя схватят, а меня убьют.

– Одну унцию. Если я и в эту ночь не усну, то не усну уже никогда.

– В Вифлееме гашиша нет.

– "ЛЕЖИ-И-ИТ СЕБЕ В ЯСЛЯХ..."

– Хватит. – Тони вытолкнул Дэвида из зоны видимости уставившейся на них монашки. Он держал Дэвида крепко, нос к носу, и говорил: – Послушай, это маленький городок, все друг друга знают и настроены очень консервативно. Наркотиков здесь нет.

– Да ладно тебе, вы же арабы.

– Ну и что из этого, черт возьми? Мы что, должны проводить жизнь, плавая в клубах гашиша и обжираясь турецкими сластями? Дэвид, спустись на землю. Мы же контуженые, мы живем на оккупированной территории, мы только что очухались от интифады[18]. У нас очень ограниченная жизнь. Не забывай, что девяносто процентов здесь мусульмане. Но это далеко не 'Тысяча и одна ночь".

– В Ливане было полно наркотиков.

– Чтобы развязать войну с шести сторон. И к тому же половина всего товара приходила из Афганистана, где у них из-за этого началась своя война не без помощи ЦРУ.

Дэвид все это знал. Ему уже становилось неловко, и что самое ужасное – Тони не повышал голоса с шепота, а в глазах его стояли слезы.

– Есть тут у нас один таксист, который немного покуривает. Так все считают его наркоманом и уверены, что он скоро умрет. Вот как здесь к этому относятся. Никто не употребляет никаких наркотиков, никто ничего в этом не смыслит. Здесь нет никакой наркокультуры. Хочешь укуриться, езжай в Иерусалим. И выкинь из головы эту дурацкую затею околачиваться повсюду в поисках гашиша типа американского туриста-хиппи. В Западном Иерусалиме ты сможешь купить это у любого еврейского ребенка.

Дэвид кивал головой, давая понять, что ему все ясно. Странно было только, чего это Тони так разволновался. Его буквально трясло. Дэвид не ожидал такой реакции на свое пение. Какая-то непомерных размеров монашка так и пялилась на них, словно хотела подойти и спросить, что случилось.

Дэвид действовал бессознательно, просто понимал, что надо что-то делать, поэтому доверился интуиции. Он возложил руку поверх головы Тони и принялся шептать молитвы. На самом деле молитвы были буддистскими, вернее, это были отрывки из какой-то буддистской молитвы, которую Дэвид помнил с грехом пополам. Но он понизил голос, и никто ничего не слышал. Со стороны все выглядело так, будто один человек молится над другим, и рука одного покоится в благословляющем жесте на сдвинутых бровях другого.

Тони стоял с открытым ртом. Скорее всего, от неожиданности, но со стороны опять же могло показаться, будто на него снизошла благодать.

Юсуф ожидал на интервью какого-то парня из Рамаллы, но было похоже, что тот передумал. София и Шади сидели в основной студии. До начала ее программы оставалось еще десять минут.

– Кого он ждет? – спросил Шади. – Кого-то с музыкального фестиваля?

– Одного из организаторов, – кивнула София. – Тот сказал, что хочет перепроверить все детали программы. Юсуф предложил ему переслать их по электронной почте. Но он ответил, что его не затруднит зайти.

– Так и сказал? То есть ему не составляет труда отмахать через пустыню в Вифлеем. Ты понимаешь, о чем это говорит?

София начала догадываться, что этот человек собирался сделать какое-то заявление насчет Сухи Арафат. Наверное, ее поход по магазинам уже закончен, и теперь она могла бы выкроить время для посещения церемонии закрытия фестиваля. София уже собиралась посплетничать на эту тему с Шади, но тут дверь радиостудии отворилась и вошла их старая учительница, сестра Хильда.

– Шади, не оглядывайся, – предупредила София.

– А что там? – Он все-таки не удержался и обернулся. Когда Шади увидел сестру Хильду, у него перехватило дыхание.

Сестра Хильда мало изменилась с тех пор, как Шади и София посещали у нее уроки французской литературы. Вообще-то она была швейцаркой немецких корней, с итальянским примесом. Что в ней имелось французского, понять было трудно, это как-то слабо проявилось. Посмотрев в ее темно-карие глаза, залегшие в засаде под черными звеньями бровей, сразу хотелось каяться в грехах, которых не совершал.

Застенчивая от природы, она была вынуждена контролировать свое состояние при помощи строгого режима злобной мелочности. Это работало до тех пор, пока внезапная страсть не возвращала ей застенчивость с краской смущения и заиканием.

– Чего ей надо? – прошептал Шади краем рта, в стиле чревовещателя, так, чтобы сестра Хильда не видела движения его губ.

Монахиня все медлила в проходе, вцепившись мертвой хваткой в свою сумку с надписью "Pan Am". Она хотела наверняка убедиться в добропорядочности присутствующей здесь компании.

– Может, ей надо переписать какую-нибудь пленку? – предположила София.

Сестра Хильда была удовлетворена тем, что радиостудия не поднесла ей никаких сюрпризов. Толкнув дверь в комнату, где сидела София, она воскликнула:

– Шади, малыш! Сколько же я тебя не видела, дорогой?

Он совершенно четко мог назвать точную дату, но все-таки сказал:

– Не знаю. Пару лет?

– Никак не меньше, милый. Да, тогда ты не был таким взрослым мужчиной, как теперь.

София решила, что лучше не вмешиваться. Она была готова пожертвовать Шади, раз уж это так необходимо, и сказала:

– Простите, сейчас начинается моя программа. Может, вы поговорите в коридоре?

Сестра Хильда наклонила голову, порылась в своей панамериканской сумочке и вытащила оттуда кассету.

– Я пришла, чтобы переписать вот это, – объяснила она. – Шади, дорогой, ты поможешь мне?

В свое время сестра Хильда не могла поверить своему счастью, когда впервые увидела аппарат для копирования пленок. Это случилось шесть месяцев назад, и с тех пор монашка неизменно являлась раз в десять дней. Кассеты были частью неформальной библиотеки, имевшейся у монахинь еще в те времена, когда София ходила в школу. Это были религиозные песнопения, в основном пение разных священников. Сестра Хильда организовывала в школе концерты, и если становилось известно, что у какого-нибудь заезжего священника хороший голос, его уговаривали сделать запись вместе с хором. У сестры Хильды имелись микрофоны и старенький четырехдорожечный аппарат. За время работы на радиостанции София обнаружила, что подобные записи были не только местным вифлеемским бзиком. Сестра Хильда входила в международную группу обмена.

Шади с ошеломленным видом шел за монахиней. Сестра Хильда пропустила его вперед и похлопала по спине. Рука у этой крепкой женщины была тяжелой. Она подтолкнула его сначала к кухонному шкафчику, где хранились кассеты, чтобы он взял оттуда пленки "Макселл", и лишь затем направилась к копировальному аппарату.

София отвлеклась от сестры Хильды и даже вовсе позабыла о ней. Ее программа пользовалась успехом, люди все-таки, несмотря ни на что, хотели слушать предлагаемую ею музыку. Они, конечно, могли врать ей в лицо и злословить у нее за спиной, но она делала то, что ей нравится, и ставила музыку из своей коллекции. Сегодня она начала с песни Эдит Пиаф "Legitane et la fille"[19], потом шла Нина Симон «Love Is the Colour Of My True Love's Hair»[20], а затем, хотя и выбиваясь из заданного ритма, еще одна песня Симон под названием «Four Women»[21]. Когда София наконец решила продолжить именно эту линию и завела «МС Solaar», ей вспомнился Парижский университет и один из сыновей Фаруза, Зиад Рахабани. Следующей записью был «Air», специально подлиннее, чтобы хватило времени выпить кофе и выкурить сигаретку. Когда София увидела сестру Хильду у копировального аппарата, она остолбенела. Монашка, похоже, собиралась записать не одну сотню кассет, исчерпав таким образом ограниченный запас пленок радиостанции. Уже потом, спустя некоторое время, она заметила, что монахиня с кем-то разговаривает, может быть, с Шади. Собеседника сестры Хильды скрывала открытая дверца шкафчика.

Уже почти подойдя к ним вплотную, София поняла, что это отец Дэвид. Он был близок к панике, но кивал головой и все повторял "да, да". Сестра Хильда всегда говорила по-английски с немецким акцентом, что придавало ее словам особую четкость, но зачастую в ущерб точности. Говорила она так быстро, что с трудом можно было уследить за сказанным. Она говорила, не переводя дыхания. При этом она все больше краснела. Дэвид выглядел подавленным. Софии показалось, что он не мог решить, что лучше – попытаться вникнуть в смысл ее речи или просто сбежать. Похоже, он изо всех сил не хотел сознавать очевидного – сестра Хильда запала на него.

София решила, что пора его спасать.

– Вы пришли на интервью? – Она широко улыбнулась и взяла Дэвида за руку.

Во взгляде его отражались замешательство и растерянность:

– Что?

– Я думала, вы опоздаете, но вы как раз вовремя. – Она покрепче сжала его руку и потянула.

Сестра Хильда уже было решила, что приклеила священника к месту, но тот отклеился с легким чмокающим звуком и последовал за Софией в студию.

Спустя несколько минут он уже смог вымолвить "спасибо".

Она взглянула на него и кивнула. Ничего. Потом снова склонилась над стопкой компакт-дисков и стала раскладывать их в порядке проигрывания. Она стояла наготове над пультом, собираясь поставить очередной френч-хаус.

– Вы здесь только вдвоем работаете? – спросил Дэвид.

– Практически, да, – кивнула София. – Только я и Юсуф, но есть еще и несколько добровольцев.

– Как же вы справляетесь?

– Стараемся. Большинство песен такие длинные, что можно поставить и пойти заняться чем-нибудь еще. Одна, например, длится более часа и сейчас настолько популярна, что мы заводим ее почти каждый день. "The Coffee Cup Reader"[22]. – На музыкальном столике как раз стояла чашечка кофе. София вылила его в соусницу, дважды перевернула чашку и затем стала разглядывать осадок на дне.

Засмеявшись, она протянула ее Дэвиду, и он спросил:

– Что-нибудь хорошее?

– Хотите, чтобы я вам прочитала?

Ему следовало бы сначала самому выпить кофе, но София сказала, что это не имеет значения. Она могла бы и так о многом догадаться. Например, что сестра Хильда хотела знать, хорошо ли он поет, и если да, то не может ли она записать его?

Он был удивлен ее интуицией, но все же дополнил:

– Она уже знает, что я умею петь. Слышала, как я пел в церкви, и сказала, что у меня уникальный дар. Теперь она хочет, чтобы я спел на вечере, который она организует, что-то там связанное с музыкальным фестивалем.

София присвистнула. Да, он попал!

– Сестра Хильда как дитя малое, – сказала она. – О ее охоте на священников, которые неплохо поют, ходят легенды.

София думала о том, что Дэвид сам виноват. Если бы он не запел, то ничего бы не случилось. Но за собой вину все-таки тоже чувствовала. Сестра Хильда могла знать, кем был Дэвид, она могла даже пасти его, выжидая момента, когда тот расколется. Софии оставалось только извиниться за свою болтливость. Единственным человеком, которому она рассказала, был Юсуф, так что неудивительно, что все вокруг уже в курсе про Дэвида.

– Только, пожалуйста, не говорите никому о моей исповеди, – сказала она. – Конечно, вы бы и не стали.

И она виновато взглянула на Дэвида. Ей не стоило даже и мысли допускать о том, что Дэвид способен разболтать ее историю. Хоть у него сейчас и кризис, но тайну исповеди это, наверное, не отменяет.

Дэвид покачал головой. Ему нечего было сказать. Не скажет же он, что совершенно не помнит, в чем она ему исповедовалась. Хотя и очень бы хотел вспомнить.