Нарушитель границы

Глава четвертая: Эльза

На рассвете следующего дня экспресс «Ост-Вест» подходил к Подпольску, где на перроне меня уже ждал наряд линейной милиции, вызванный по радиотелефону. Я сидел в тамбуре. На отогнутом сиденьи. Напротив стояли проводники международного вагона. Оба только что доказали профессиональное владение приемами самбо. Победительно отдуваясь, теперь они прихлебывали чай. Свеженалитый. Горячий. В стаканах, вставленных в мельхиоровые подстаканники, позвякивали ложечки. Пили они стоя, при этом обмениваясь мнениями так, будто я отсутствовал:

— Ну и «заяц» пошел! За спиной у иноподданных прячутся.

— Фарцовщик, наверно.

— «Я, — грит, — сопровождающий». Знаем мы таких сопровождающих! Ты, может, этот, как их, диссидент! Молчит. Молчи-молчи. Через семь минут тебя разговорят. Прими стакан, Степан.

Теперь Степан, который принял, стоял с двумя горячими стаканами. Удовлетвоенно глядя сверху вниз:

— Недолго музыка играла, а? Недолго фраер танцевал. То-то. Теперь будешь знать.

Его напарник с грохотом открыл дверь. Дохнуло воздухом. В проеме плыла, и достаточно быстро, индустриальная окраина. Вдохнув и выдохнув со зверским рыком наслаждения, проводник оттолкнулся обратно в тамбур. И взялся за висящую на боку кожаную сумку, куда был вставлен сигнальный флажок. Обеими руками. Чтобы вынуть. Но не успел. Потому что в этот момент я сказал себе: «Go!» Степан держал стаканы. Я вскочил. Сиденье хлопнуло об стену. С разворота я бортанул сигнальщика и выпрыгнул в Подпольск, слыша за собой бессильный рев Степана, поскольку на лету меня, конечно, можно было только застрелить…

Меня ударило плечом и потащило, вращая, пачкая, хлеща бурьяном. Потом оставило в покое. Я поднялся на колени и схватил себя за плечо. Цельнометаллическая стена состава надо мной мелькала гербом доставшегося мне государства. Черный от копоти бурьян был полон мусора, и это амортизировало падение, но еще бы пару-тройку метров и зарезала бы меня, как агнца, вон та куча битых винно-водочных бутылок. Безжалостно, как агнца на алтаре. Так бы и истек на этих мягких отложениях восточно-западной помойки. Кровью! Под мертвыми глазами западной цивилизации, этими вот надломленными крышечками от датских, нидерландских и германских пив. Меня согнуло и стало выворачивать. При этом я упирался ладонями оземь. Вот уже сутки, кроме каких-то японских поливитаминов, проглоченных из вежливости, я ничего не ел. Рвало меня скудно и паскудно. Желчью. Потом я утерся и поднялся на ноги. Линейная милиция, с ней шутки плохи. Массируя себе плечо, я побежал. В сторону обратную той, где меня поджидали. По обе стороны многоколейных путей тянулись заборы, а над ними закопченные крыши цехов. Кругом одни заводы, но было почему-то тихо. То ли ночная смена кончилась, то ли утренняя не началась: ни души. В другой стране предположил бы забастовку. Рельсы передо мной слабо трогало розовым. На фоне безмятежного неба, предвещавшего замечательный день в чужом городе, чернел виадук. Крутой насыпью, где ноги рабочих выбили прямо в земле примитивную лестницу, поднялся до толстого края асфальта, вылез на неизвестную улицу с трамвайными путями. Сразу справа виадук, на которой я взошел и, переводя дыхание, взялся за железные его перила. Отсюда виден был вокзал. Со стороны путей сообщения погони не было. Но «коляску» могли уже послать в обход. Мои глаза описали предположительную их кривую по сплошной, до горизонтов, урбанистической пустыне. Эстакада широкой улицы, частью которой был виадук, а по обе стороны лежали заводские территории, спускалась вдаль, сводя в точку две пары трамвайных путей. Пока что улицы была пустынной. Я побежал по ней вниз — в направлении города. Держался при этом края тротуара, чтобы при появлении милиции исчезнуть по откосу вниз, к заводскому забору, в котором проломана масса лазеек. Уж там, в лабиринте среди цехов, я от них уйду. Раз, в отрочестве, мусора меня поймали. Били сапогами и об невский лед. Подбрасывали и давали упасть. Грозили в проруби утопить. Но я выжил. Потому что бежал. Всегда. Насчет милиции я оказался прав. Ошибся я только насчет транспортных средств: на охоту за «зайцем» из международного экспресса выслали целый «воронок» образца ГАЗ-69, с которым я благополучно разминулся, увозимый трамваем к центру чужого города. Увидев из окна желтую машину с голубой полосой, я засмеялся. Потом лег щекой на свои руки, возложенные на поручень пустого сиденья. Не было и семи утра, когда я вышел на улицу Коммунистическую. Дина Державина жила в помпезном сталинском бастионе. С башенками, статуями и прочими извращениями эпохи «архитектурных излишеств». Бастион стоял плечом к плечу с себе подобными домами; все это вместе представляло целый укрепрайон. Арки были наглухо перекрыты копьеносными железными воротами. С улицы ворота были заперты. Чтобы отразить лобовую атаку восставших трудящихся масс. Я, разумеется, биться о железо не стал. Свернул в боковой проулок, куда выходили ворота с приоткрытой в них дверью. Переступил железный порог. Двор был огромен. Тяжелая листва разросшихся лип. Я нашел подъезд, взлетел на третий этаж, на «генеральский», и надавил на кнопку звонка, называемого «мелодичным». На языке у меня вертелась фраза, которую в этой жизни я не произнесу: «Давай поженимся!» — Дину можно? На пороге стоял парень, очень на нее похожий. В одних плавках. Постарше, повыше и намного шире меня в плечах. Кожа лица у него была иссечена светлыми шрамиками сомнительного происхождения: то ли его пытали лезвием безопасной бритвы, то ли он насиловал жертву, которая сопротивлялась при помощи ногтей. Он явно был с похмелья: с трудом держал меня в фокусе.

— Сеструху тебе, что ль?

— Она еще спит? Ну, я тогда попозже…

— Э! Нажми на тормоза. Во-первых, вот что… Курево есть?

Я нащупал пачку в нагрудном кармане рубашки. Сигареты при катапультировании сплющило. Он размял одну в крепких пальцах, глядя на меня со снисходительным сочувствием.

— Фингал откуда? Я поднес ему спичку, прикурил сам, потрогал свою левую бровь, несколько вспухшую.

— Небольшой инцидент. До свадьбы заживет.

— Уж не с сеструхой ли?

— Инцидент?

— Свадьба?

— Не исключено, — сказал я.

— Ей давно пора. Только смотри, друг: та еще супружница у тебя будет. Мне тут такое устроила! Люминалу, понял, нажралась.

— Дина?

— Ну. Да живая, живая, не бледней. Прихожу, значит. Как раз аванс получил. А она уже, понял, лежит. В роли спящей красавицы. А я сам поддатый. На бровях, можно сказать. Но ничего, реакция не подвела. «Скорую» и на промывание. Очухалась. А если бы не я, хана. Спала сейчас бы вечным сном. Она ж, ты понял, университеты завалила. И без того психованная была, а тут…

— В какой она больнице?

— Ни в какой! В Сочах она, а не в больнице. Я мамаше телеграмму отбил. Первым же рейсом мамаша за ней. И увезла на Кавказ. В санаторий грязями лечить. У меня гора с плеч. Мне этого не хватало, за сеструхой следить! Ладно, по первому фальстарт. А если по второму? Пускай лучше предки отвечают. Родили? Так и тащите свою ношу. Верно говорю?

— Ты думаешь, она способна… по-второму?

— А кто их знает, этих в институты рвущихся? У меня вон в классе был один, так он повесился, понял. Еврейчик один. Тихоня, круглый отличник. А не приняли в университет, он р-раз и удавился всем на удивление. Не понимаю я таких. Чего в интеллигенты лезут? Я на заводе и без институтов имею больше инженер. Фирм?? Техасы на тебе?

— Штатские.

— Будь другом, дай примерить.

Думая, что сейчас учую Динкин запах, я переступил порог квартиры. Прихожая была просторной, Динкой и не пахло. Я снял джинсы, протянул. Брат Динки в них втиснулся по пояс, застегнулся, хлопнул себя по ягодицам, скрылся в комнате и закричал оттуда: «Даешь Сайгон, а? Как, Людка, нормально?» Эта Людка, блондинистая девица с запухшим с перепоя лицом, из постели, а я издали, из прихожей, смотрели, как Динкин брат в экстазе провел перед зеркалом бой со своим отражением, после каждого апперкота на выходе выкрикивая: Шестнадцать тонн! Смертельный груз! А мы летим бомбить Союз!.. — так вдохновили сына генерала мои «левисы».

— Твоя цена, друг? Я смотрел на свои джинсы, которых мне было жалко.

— Сотню хочешь? — Я молчал. — Ладно! Всю получку отдаю! — Вернулся с белыми парусиновыми штанами, нашел карман, вытащил ком денег. — Тут двести минус выпивка, идет? Это большие деньги, слушай! Я за них месяц пахал, как Стаканов… Штаны впридачу. А? Ну, ты сам посмотри, как джины на мне сидят! Как для меня отлили! Все равно они тебе немножко были, а? Друг? Рубаху тебе еще дам? Батину, с погонами? А то у тебя сзади порвато. Ну, чего молчишь? Может, кадра тебе глянулась?

Он прикрыл дверь, за которой находилась «кадра», и перешел на шепот:

— По пьяни запилил ее слегка, так что, понимаешь… Но если хочешь, отсосет. Устрою! А? Впридачу?

— Ладно, — сдался я. Набрал воздуху, задержал дыхание и влез в его парусиновые.

— Друг! Век не забуду! — Вне себя от счастья он хлопнул меня по плечу. — Это же моя мечта, ты понял? С тринадцати лет, когда впервые на Балатоне их увидел на одном хмыре. С тех пор о них мечтал! С самой Венгрии! Сейчас, — открыл он дверь, — поясню ей что к чему… Идем.

— Стой! — сказал я. — Не надо.

Он оторопел.

— То есть как «не надо»? Ты не боись, они у меня дрессированные. Я им чуть что, по печени. Проблем не будет.

— Дело не в этом, — сказал я… — И двести рублей перебор. Сотню возьму. Но не больше… На. Держи. Брат Динки опомнился только, когда я втолкнул лишние деньги в карман своих бывших джинсов.

— Друг! — вскричал он. — Кого мне убить, говори? Имя, фамилия, адрес?

— Адрес ты мне скажи. Санатория, где Дина.

Он дал.

— Письмо ей хочешь написать?

— Сам полечу, — ответил я, застегивая адрес в нагрудный карман защитной генеральской рубахи.

— Там санаторий закрытый, смотри. Так просто не прорвешься.

— Видно будет.

— Молоток! — хлопнул он меня по плечу. — Может, взаправду породнимся? Динка слегка с приветом, но кадр что надо. Ты давай! Действуй в этом направлении. Эй, обожди, а обмыть?!

Но я уже зигзагами слетал вниз.

В ожидании последнего рейса на Черноморское побережье я лежал в траве у самой кромки аэродромного бетона. Солнце ушло, на взлетных полосах зажглись огни. То и дело в закатное небо, где дотлевали перистые облака, срывались самолеты, закладывая уши и наполняя отчаянием бессилия. Весь день! Весь этот битый день провел я у билетных касс. Билетов не было. Из Подпольска на юг они, похоже, были распроданы до конца лета. Вопреки этой очевидности я боролся за право на выезд. Бросался об стену. Ноги были оттоптаны, внутренности отбиты, но стену я не пробил. Отброшенный сюда, в траву, я позабыл, зачем я рвался и к кому. Докурив, из чистого упрямства я поднялся и вернулся в аэропорт. На каждый рейс у них там есть «броня» — по-танковому защищенный резерв билетов для людей системы. Из этой «брони» иногда выбрасывают и для обычных пассажиров. В последний момент, которого, напрягшись, ожидала целая толпа. И билет «выбросили». Один.

Достался он парню со значком «Мастер спорта СССР», подлинность которого он подтвердил, отшвырнув меня убедительно, как в рэгби. Что ж. Право сильного. Человек человеку в этой стране «друг, товарищ и брат», как о том постановили в Кремле, но и я ведь, юный волк, помогая плечом и локтем, обходил в прорыве к кассе тех, кто слабей. Естественный отбор. Все правильно, все справедливо. Самая надежная позиция в этой стране — позиция силы. Такая она мне досталась, страна. Прошу учесть на Страшном Суде. После рэгбиста, взлетевшего в ночь, мой черед, ибо отныне я тут самый сильный — и пора, ей-богу, отбросить все эти, как говорит Вольф гуманоидные комплексы. Табун неудачников разбрелся по зданию аэропорта, а я вышел, сел в такси и приказал везти себя в гостиницу. Скоро ночь, пора и о ночлеге позаботиться. Сил набрать для завтрашних атак.

— В какую? — уточнил таксист.

— В лучшую. Мест в лучшей не было. В средней тоже. Выяснилось, что мест в советских гостиницах нет вообще, и Подпольск исключением тут не был.

— Ну, а что ж мне делать? Я и так уже сутки не спал.

— Можно в лесу, земля теплая, — посоветовал таксист. — А то, еще лучше, вдову себе найдите пока не поздно.

— Вдову?

— Ну, или там разведенку. Заодно переночуете.

— А лес далеко?

— За червончик свезу. Устроит?

Такими темпами до Динки не добраться. Денег не хватит на билет. А еще и жить. И брать обратный — в МГУ. Я расплатился и вышел на тротуар «главной улицы» Подпольска — проспекта Ленина. Был двенадцатый час: магазины закрыты, в рестораны не впускают, в кинотеатрах идет последний сеанс. Не все еще, однако, замерло. Еще горят вывески, еще есть известное оживление по обе стороны широкой магистрали. Троллейбусы ходят. Я выпил два стакана газировки, благо автоматы с водой работают круглосуточно, а местные алкаши, похитив из металлических ниш все граненые стаканы, один мне оставили. Надбитый. Утолив жажду, заправил потуже чужую рубашку в чужие штаны. Закурил — и отправился вниз по тротуару, оценивающе взглядывая на одиночек. Они были редки, поскольку к этому часу все, что было стоящего на проспекте Ленина, уже нашло себе пару. Во всяком случае, встречные девушки, которые охотно или без отказа отвечали мне взглядом на взгляд, меня не устраивали. Они были сверстницы — школьницы, абитуриентки, студентки, — а мне было не до приключений, которые завершаются на рассвете где-нибудь в подъезде, в парке на скамейке или на заднем сиденье запаркованного на ночь троллейбуса. Веки у меня слипались. Я хотел спать. И, следуя совету таксиста, искал женщину постарше. Я прошел весь проспект до конца, километров пять, должно быть, — дальше в звездную ночь широко уходило шоссе, по которому до Москвы было, как о том извещал дорожный знак у остановки «Обсерватория», не много не мало, а 700 километров. Я передохнул, сидя в пыльной траве у знака и подумывая: а не голоснуть ли? Вернуться в МГУ, запереться в законной комнате, где второе койкоместо было все еще незанятым, вкатить в «Колибри» чистый лист…

Я поднялся, разогнулся и побрел в сторону прочь от Москвы. Я почти уже снова вернулся в центр, когда с истерической резкостью рядом со мной затормозил, опережающе распахиваясь, милицейский «воронок». Не успел я опомниться, как был скручен и обхлопан сверху вниз по щиколотки.

— Где нож твой? Выбросил?

— Не было никакого ножа! — закричал я. — Пустите!

— Ах, не было? — Замахнувшись, мусор меня не ударил, услышав из машины:

— Погоди, Василек! наломаешь обратно… — Появился начальник. — Что, ножа нет?

Мусор готов был заплакать:

— Да выбросил! Точно!..

— А что есть?

Поскольку незримый второй, заломивший мне руки назад, держал их на грани вывихов, грудь моя была гордо выпячена. Клапан нагрудного кармана Василек рванул на мне так, что пуговка отлетела, ускакав по асфальту. Железными пальцами паспорт был выхвачен с передачей начальству.

— Ленинградец? Пусти его, Рылов…

— Был, — ответил я, разминаясь. — Стал москвич.

В чем начальник удостоверился, долистав документ мой до штампа прописки в Доме студента МГУ.

— То-то я слышу акцент… К нам какими судьбами?

— К другу приехал.

— Адрес друга не забыли?

— А если забыл?

— В отделении вспомнишь.

— На каком основании? Паспорт в полном порядке, а Подпольск ваш открытый, мне кажется, город?

— Я тебе покажу сейчас «открытый»! — надвинулся Василек, и я поспешил капитулировать, вспомнив, где живет здесь Динка:

— Коммунистическая улица, — сказал я, — адрес друга. — И тоном ниже, как бы самому себе: Ничего себе: «человек проходит, как хозяин необъятной родины своей»…

— Коммунистическая, говорите? Есть у нас такая улица… Вы свободны, молодой человек, гуляйте. — Начальник вернул мне паспорт и выразительно посмотрел на подчиненных. — Видишь, Василек? Ты сразу в морду. А человек в гости приехал на Коммунистическую.

— А если на не Коммунистическую, то можно и в морду?

Все трое обернулись от «воронка», желтизна которого выглядела по-особенно гадко в тусклом свете фонарей.

— Некоммунистических, — сказал начальник, — в нашем городе нет. Гуляйте, товарищ москвич, спокойно.

— Пуговицу вот оторвали ни с того ни с сего. С мясом!

— За пуговку извиняйте. Несдержанность подчиненный проявил.

Мимо проходила толпа девушек, оживленная не по часу, и чей-то насмешливый голос из первой шеренги, идущей «под ручки», меня не пропустил:

— Идем лучше с нами, молодой-красивый!

— Тоже верно, — ответил я, подобрал с асфальта свою пуговку и под ревнивым взглядом милиции припустил за девушками.

— Чего они к тебе пристали? — спросила одна.

— Обознались.

— И сразу бить?

На это стали отвечать за меня:

— «Моя милиция меня бережет».

— Одно слово, мусора. Никто давать не хочет, вот они и носятся, как бешеные.

— Не скажи! Одна, с ОТК, так даже замуж за мусора выходит. За офицера, правда. Развивая тему, мной вдохновленную, группа меня обогнала, а со мной поравнялась молчаливая блондинка, настроенная явно не коллективистски.

— Вы, собственно, кто?

— Дневная смена.

— А где же ваш завод?

— А кубик стеклянный на площади за сквером. Свет там горит?

— Я думал, что заводы только на окраинах.

— Которые грязные, те да. У нас производство чистое.

— И что же вы производите? Она засмеялась.

— Тайна!

В свете фонаря я взглянул на нее повнимательней: курносость, завиток платиновых волос над крутым лбом. Волосы были чудо, но прическа испортила их безнадежно. Блондинка поправила сбоку свой шестимесячный перманент, придававший ей нечто овечье, и не без кокетства сказала:

— Но вам я открою. Ведь вы не шпион?

— Шпион, — кивнул я, но она сказала все равно:

— Делаем ЭВМ, вот чего.

— Это тайна?

— Военная!

— Кого она интересует, если в этой области мы на двадцать лет позади Америки, — проявил я компетентность.

— А вдруг вы китайский шпион? Я насмешил ее, оттянув на себе уголки век.

— У нас из всего делают тайну, — вздохнула она. Нет, а правда, кто вы?

— Вас интересует?

— Очень!

— Шпион, — повторил я. — На службе реальности. У нас из реальности, как вы верно сказали, делают тайну. Я пытаюсь ее разгадать. Я охотник за тайнами.

— Что называется «пудрить мозги», — констатировала девушка.

— Писатель я.

— Писатель? И много уже написали?

— Ничего. Но работы передо мной край непочатый. Никто, кроме вас, не знает еще, что я писатель. И долго не узнает. В данный момент я скрываюсь под маской студента. А вы?

— Что я?

— Под какой маской?

— Нет у меня никакой, — сказала она с сожалением. — Одно лицо.

Тут мы вышли к широкому перекрестку, и несколько девушек повернули направо, не забыв и про нас: «Эй, в белых штанах? Идем лучше к нам в общежитие! Опять кавалера, Эльза, отбиваешь? Не ходи с ней, кавалер: у Эльзы муж ревнивый!» Мы сошли на проезжую часть, пересекли две пары тускло блестящих трамвайных рельсов и приподнялись на «островок спасения». Три-четыре девушки, будучи более деликатными, чем крикуньи из общежития, взошли на другой край «островка», держа дистанцию. Я уточнил:

— …Эльза?

— Что, нельзя?

— Почему же, Эльза, очень даже можно. Сказать, какая на вас маска? Усталой после смены девушки. А на самом деле вы Мерлин Монро.

— Кто?

— Смотрели «В джазе только девушки»? Нет? Впрочем, это старый фильм. Вы оч-чень похожи на актрису, которая играла там главную роль.

Женщина польщенно промолчала. Повернула кудрявую голову в сторону ожидания. По улице, освещенной газовыми фонарями, видно было до поворота налево за кирпичную стену.

— Все не как у людей… Работаем в центре, живем на окраине.

— А бывает наоборот?

— Нет, — усмехнулась она. — Не бывает. Кто в центре живет, тот там и работает. Небось, тоже вы в центре живете?

— Я вообще не из этого города.

— Как это?

— Я проездом.

— Что, правда?

— Можно сказать, и пролетом. Если завтра смогу улететь.

— Жаль.

— Почему же?

— Так, не знаю… А постоянно прописаны?

— В СССР. Она засмеялась. — А я, — сказала мне в тон, — в деревне Слепянка.

— Неплохо. Должно быть слепит красотой.

— Да уж.

— И она далеко?

— А как кончится город, так и будет Слепянка. Впритык. На «тройке» не очень, а пешком: пешком да.

— И у вас там большая изба?

— А что?

— Если большая, то я вас с мужем не стесню. Могу и в сенях переночевать, если уж на то пошло. А то как-то не по себе, — сказал я, — ночью снаружи.

— Хочется вовнутрь?

— Но это ведь естественно, — ответил я полувопросом.

— Как зовут-то?

— Зовут Алексей. Вон и трамвай.

— Вижу. А номер?

— «Тройка», — разглядел я.

— Наш, значит. Только, видишь ли, Лёша… Сами угол снимаем. В избе. Это во-первых. Во-вторых, он сегодня в ночную. Миша. Муж.

— А в-третьих?

— Хозяйка. Она, как ее же собака.

— Злая?

— Да не злая, а так… Пустобрех. Ничего и не было, а распишет — не отмоешься. С лязгом и скрежетом «тройка» затормозила, озарив эфемерными искрами красоту, прикусившую губку в раздумье. Дверцы разжались. Эльза тряхнула кудряшками:

— Ладно! поехали. На ней был трикотажный свитерок, бледно-сиреневый. Зеленая юбка в обтяжку. Каблучки голубых «лодочек», сношенных до основы, лязгнули на ступенях, крутых и железно-решетчатых. Ноги были коротковаты, но и Мерлин Монро, если вспомнить, длинноногостью не отличалась. Поднявшись, она оглянулась:

— Чего ж ты?..

Я не двигался. Ноги словно приросли к «островку спасения». Не хотелось мне на окраину. Там меня хулиганы зарежут. Аристократа, можно сказать. И постыдно мне было — с такой. Я прыгнул к ней с такой решимостью, что расшиб колено — вдобавок ко всем травмам бесконечного этого дня. Сразу за перекрестком свет в трамвае погас, и, озаряемые только слепяще-мертвенными уличными фонарями, мы с Эльзой, сидя на заднем сиденье, заскользили во тьму окраины. Чем глубже, тем глуше была ночь. На остановках трамвай уже не останавливался, спеша куда-то. Мы не соприкасались, но сантиметр дистанции между нами ощущался, как пропасть. Я сжимал потный металлический поручень над спинкой переднего кресле, левую руку держал на колене — на ушибленном своем, и был неподвижен, но моя левая, к ней обращенная половина чутко пульсировала на краю этой пропасти. С непонятным вздохом Эльза отвалилась к окну, отчего я чуть не задохнулся: край ее юбки, как живой, прикоснулся к грубой парусине штанов. Тем временем за стеклом, в котором мы призрачно отражались, скользило нечто из области сюра. Белый маленький Ленин протягивал руку, будто взывая о спасении. Из-за копьевидной решетки, за которой листва белела, как выкрашенная. Не сплошная. С разрывом для Ленина, который был словно осыпан мукой. Свою тайну субстанция тут же и раскрыла. Поперек здания с темными окнами шла подсвеченная грязно-золотая надпись: «Гипсовый завод имени В. И. Ленина».

Резко началось торможение.

— Дальше не идет, — объявила водительша. Дверцы разжались.

— А еще один будет? — спросили девушки, выходя спереди.

— Не будет, последняя я. Спутница моя спала, держа в сцепленных между коленей руках сумочку из кожзаменителя.

— Эльза, — окликнул я.

— Ау?

— Приехали.

— Куда это?

— Ты мне скажи. Она поднялась, как сомнамбула, спустилась, соскочила на мерцание и пошла по проезжей части, шаркая «лодочками». Трамвай ушел налево, в парк, светившийся огнями на горизонте, а мы с ней вышли на дамбу, по обе стороны которой темнели провалы. Оттуда, снизу, веяло сырой свежестью. Впереди, за дамбой, призрачно белели семиэтажные дома спящего микрорайона. Проснувшись на ходу, Эльза засмеялась. Ей приснилось, что, сидя за конвейером на своем «чистом производстве», она уронила паяльник, раскаленный, но вместо того, чтобы расставить ноги и дать ему упасть, она его поймала, зажав между коленей. И представляешь, совсем не больно! Скажи, странно? — Так то во сне, — рассудил я. — Сны и должны быть странными.

— Точно, — сказала Эльза. — Если бы во сне было, как в жизни, то лично я бы удавилась от скуки.

— Разве тебе скучно жить?

— Тебе нет?

— Мне нет. Жизнь, — поделился я, — странней любого сновидения, по-моему. Вот я, например. Иду с тобой, и все мне странно, все!

— Что, например?

— Там вот, — показал я направо, где провал долины был поменьше, — что там на горизонте? Не стадо ли оживших мамонтов?

— Элеватор там. Хлебозавод.

— Так это хлебом пахнет? — потянул я носом тревожно-жирноватую приторность, разлитую в темном воздухе заводского района.

— Это еще ничего, — понюхала и она, — это не то с гипсового, не то с маргаринового. Сейчас с серьезных заводов понесет. С тракторного и с автолиний.

— Они что, по расписанию атмосферу отравляют?

— По ночам, когда люди спят. А пахнет тебе хлебом потому, что кушать хочется, — заключила Эльза. — Погоди, сейчас придем…

— Куда?

— В плохое место не приведу, не бойся. Некоторое время мы поднимались главной улицей микрорайона, мимо больших пятиэтажек, глядящих друг на друга темными фасадами. Потом Эльза свернула в проезд направо, и нас объяла темнота двора. Вслед за ней я поднялся на крыльцо подъезда, поспешил перехватить тугую дверь.

— Капуста в подвалах гниет, — оправдалась она за дурной запах в тамбуре.

— А что там капуста делает? — удивился я.

— Жильцы в подвалах держат. Квашеную. Картошку тоже, — и открывая вторую дверь: — Ступенька, осторожно…

На лестнице было темно. На площадке первого этажа Эльза остановилась, и я налетел на нее, а налетевши — как-то само собой получилось — обнял.

— Ты с этим погоди, — высвободилась она, расщелкивая сумочку и звеня ключами. Вслепую открыла дверь квартиры, и вслед за ней я переступил порог.

— Вот ты и внутри, — сказала она, включая свет.

— Да, — усмехнулся я своему отражению в зеркале прихожей. — Спасибо. Но это как-то непохоже на деревню.

— А ты думал, что я такого, как ты, в Слепянку поведу? Тут ванная. Тут, будет нужно… Туалет.

Она включила свет на кухне, где на белом кухонном шкафу в белом керамическом тазу разрослась алоэ. Обошла стол, на котором была половину засохшего батона дополняла неумело вскрытая банка рыбных консервов, и со стоном облегчения повалилась на стул, поставленный спинкой к стене. Тут же поднялась и убрала со стола, вымыв под раковиной консервную банку, которую поставила на подкрылок газовой плиты — горелые спички бросать.

— Цивилизация, да? Мне б такую квартирку. Ничего больше в этой жизни не хочу.

— А эта чья?

— Эта одних тут… долго объяснять. В общем, доверили мне ключи. Присматривать, чтоб не обокрали. Цветы поливать. А сами на юге отдыхают. Богатые люди.

— Ничего, — утешил я Эльзу, — будет и у тебя такая.

— Откуда?

— Государство даст.

— К пенсии, может и даст. Только взамен всю жизнь сначала отберет. А тогда мне зачем? Внуков няньчить? Нет, мне б мою жилплощадь сейчас. Сейчас бы дали, я б в рассрочку ее хоть по гроб жизни отрабатывала с моим бы удовольствием, — так нет… мыкайся по углам. Алеша? — Я оторвался от виноватого созерцания ее рук, небольших таких крепких девичьих рук со следами ожогов, с облупившимся маникюром на ногтях и золотым обручальным кольцом на положенном пальце… — Чего скучаешь, давай поиграемся! Я почувствовал, что краснею.

— Во что?

Насмешливо она сказала:

— В папу с мамой. В чего ты с девчонками играл, когда был маленький.

— Я не играл.

— Оно и видно, — как бы с сожалением бросила она. — Нет, серьезно? Давай поиграем, как будто все это наше. Квартира, и все тут. Твое и мое.

— А мы кто?

— Как кто? Не полюбовники ж. Муж с женой, по закону.

— Давай. Только ты, — показал я глазами, — кольцо сними.

— Не все ли равно? — Она сняла кольцо. — Золотое, между прочим. — Положила на стол. — Некоторые придают этому значение, я нет. У нас из КБ один женатик глаз положил на одну стерву из ОТК. Незамужняя она. Уж так он ее обхаживал-обихаживал. А сам кольцо носит. Ладно, та ему говорит, дам разок. Но если ты меня вот этим кольцом, значит… Понимаешь? Ну, чтоб с пальца переснял на причинное место. Этим она, значит, отомстить жене того хотела, что та мужняя жена, а она так. Есть же такие стервы, да?

— А тот?

— Надел. Я взглянул на ее кольцо, оценивая диаметр. — Не может быть.

— Было ж.

— Как же он ухитрился?

— Откуда я знаю? Инженер он, — с некоторым пренебрежением пояснила Эльза. — Как-то протащил. В спокойном состоянии, думаю. Ну а потом возбудился. Обратно не снять. Та уже в «неотложку» звонит, а ей отвечают: «Слесаря вызывайте. Из Бюро добрых услуг». И смех, и грех. Спасли, короче, но позор, конечно. И кольцо пропало.

— А жена?

— Что?

— Жена его бросила?

— Почему? Живут.

— Абсурд! — сказал я. — Все эти наши браки одно вранье и бессмыслица.

— Что вранье, то да, а насчет бессмыслицы… Жить-то надо. Попробуй на одну зарплату выжить. На две и то… еле-еле, знаешь.

Передо мной открылась вдруг такая беспросветная и гнусная перспектива, что вместо обычной тревоги, которая нормально сквозила мне в душу из неизвестности будущего, я почувствовал тошноту.

— И вообще вся эта «взрослая» жизнь, — обобщил я, — говно. Ненавижу. И играть в нее с тобой не буду.

— Как хочешь, — сказала Эльза. — Только ты не выражайся, тебе не идет. И так кругом один мат-перемат. Хоть одну ночь давай поговорим по-человечески. Кушать-то хочешь? Я не ответил. Она была из «взрослого» мира. Тоже.

— Холодильник тут выключен, но у меня булочка в сумке. С изюмом? Ну как знаешь. — Она сбросила на линолеум «лодочки», голубые на салатовый, поднялась на ноги и прогнулась с опорой на поясницу. — Лично я под душ и спать. Тебе в спальне постелить или в салоне?

— Один хуй.

Рассмеявшись, она слегка толкнула меня пальцами в лоб и ушла в ванную. Несмотря на приступ пессимизма, уши мои чутко дрогнули на приглушенный дверью шум снимаемой юбки, свитерка, лифчика и трусов. Я извлек из нагрудного кармана пачку сигарет «Подпольск» и закурил под веселый звук душа. Город паршивый, но сигареты были курибельней московских, не говоря о ленинградских.

Хотя с моего места у торца стола коридорчик до двери ванны не просматривался, выбежала она с возгласом: «Только не ослепни!» И стала напевать что-то в глубине квартиры. Я докурил третью по счету сигарету, погасил ее неторопливо в банке, которую Эльза тут в одиночестве вскрывала неконсервным ножом, рискуя порезаться; расстегнул и стащил рубашку, свалил на стул штаны. В ванной, где, несмотря на принятый Эльзой душ, было по-летнему сухо, под потолком, на леске, растянутой тут в несколько рядов, висели только что простиранные трусы бледно-салатового цвета, и это значило, во-первых, что в постель легла носительница их беспрепятственно голой, а во-вторых, желание, чтоб я об этом знал и делал вывод. Меня пробрал озноб. Я забрался в сухую ванну и, дрожа на корточках, поспешил обрушить на себя воду погорячей. Из гигиены не стал вытираться чужим полотенцем, решил обсохнуть, а заодно и побриться. Вытряхнул из чужой бритвы ржавое лезвие и вставил новое, вынув его из облатки. Не тупое ленинградское, как можно было ожидать, поскольку нашей «Невой» садируем мы всю страну, а страшно дефицитное шведское лезвие «Матадор». Лосьона после бритья не употребляю. Да и нет их, лосьонов. Не «Огуречным» же. Холодной водой по скулам, вот и все. Как можно холодней. Все это время у меня не то, что стоял — ретиво рвался прочь, только в процессе бритья несколько образумился, сбавил подъем и напор, а заодно и подобрался. Резонный, как стреляный солдат перед атакой. В таком состоянии можно было вправить в плавки.

Я снова курил на кухне, думая о том, как быстро подпал я под власть этой дурной привычки (хотя еще недавно сам боролся с курением Вольфа), когда из соседней комнаты, где ворочалась и вздыхала Эльза, раздался стук в стену. «Сейчас», — ответил я. В комнате, на пороге которой я остановился, было черно, только щель зашторенного окна мерцала серебристо от уличного фонаря. «Чего стоишь? Темноты, что ли, боишься?» — спросила она из постели. Родители семьи, уехавшей на юг, наверное, любили друг друга, потому что двуспальная кровать была огромной, почти на всю комнату, в которую я вступил. Встал коленом, как бы проверяя матрас. Упал на спину рядом с Эльзой. «Чего на одеяло лег? Ложись под». «Жарко…» «А сам зубами лязгает! Давай, накрывайся». «Подожди, — сказал я, — свет на кухне забыл». Удалившись на мгновение из ситуации, развитие которой было неотвратимо, я спросил себя: «Неужели? Неужели вот сейчас э т о и произойдет?» Все как бы не со мной происходило, а с кем-то, от меня отслоившимся, с двойником. Пытаясь унять дрожь, которая и под одеялом не прошла, я сказал: «Думал, ты уже спишь». «Как-то, знаешь ли, расхотелось, — ответила она с соседней подушки. — Весь день говоришь себе, только бы дорваться до кровати. Одно желание: спать, спать, спать. А дорвешься — не уснуть. Никак! Аж плакать хочется». «Это от переутомления. Сделать тебе массаж?» Она повернулась ко мне: «Чего-о?» — «Как в спорте, знаешь?» Расхохотавшись, она упала лицом в свою подушку. Плечи ее обидно тряслись. «Ничего смешного, сказал я. И положил ей на спину ладони. Усталость как рукой снимет. Вот увидишь. Расслабься», — поколотил ее ребром ладони. Я взялся за ее мышцы с таким альтруизмом, словно партнера по секции классической борьбы (ходил немного) отбивал, разминал, растирал и поглаживал, и даже на какое-то время опять совпал со своим дрожащим двойником. Но когда отвернул одеяло ниже, я не смог убедить себя, что под ладонями у меня всего-навсего ягодичные мышцы. Сглотнул и сказал: «У тебя, Эльза, замечательная кожа, знаешь?» Огибая ягодицы, прохладные и матовые, мои руки скользили гладко и отлого к пояснице. «Кожа как кожа», — глухо отозвалось сверху. «Такая нежная. Такая упругая». — «Болтаешь много». «На то, Эльза, и язык нам даден». — «А с женщиной не языком работать надо!» — и с этими словами, с внезапно резкой, как бы дельфиньей силой тело, сбросив мои руки, гибко развернулось, и стиснуло меня ногами. Властно. Сердце бухнуло сильно — и пропало. Мой бездыханный двойник некоей туманностью навис над белеющим телом, взявшем его в клещи, как Красная Армия брала немцев (и наоборот, конечно). Сдвинув колени и опираясь на локти, двойник этот слепо тыкался чем положено куда должно, но ничего, кроме терпимой рези от волос, не ощущал, толкался, но не попадал, и в этом было нечто настолько глупое, телячье-щенячье, что туманность над неведомой планетой наполнилась виной и стыдом. «Не нахожу», — выдавил он отчаянно, чувствуя, что еще немного и слезы брызнут из глаз. «Ищи, — отозвалось под ним. — Я с тобой в прятки не играю. Или помочь?» Но он перехватил в запястье ее снявшуюся было на помощь руку. Он все еще был снаружи, толкаясь осторожно. Терра инкогнита. И он ее зондировал. В одном месте наконец почудилась под волосами, которые только затемняли все и путали, некая податливость, впадинка, ямка. Он послал женщине мысленный вопрос. Она ответила насмешливым молчанием. Он надавил, нерешительно, и его обняло-облепило теплой лепестковой вялостью. И снова остановило. Он толкнулся сильнее, и чуть не вскрикнул от ликующего торжества, раскрывая женщину изнутри, влажную, обжигающе-жаркую, живую, — до упора. Победительно он скосил глаза на лицо под ним, вытащился настолько, чтобы не потеряться снова, и толчком одним заполнил ее опять. «Хорошо, — ответила на это она. — В этом духе и действуй». После чего он с возрастающей уверенностью стал опустошать и заполнять ее — вперед и назад — для взаимного наслаждения. «Можешь еще сильней». Раз так, он принялся вколачивать изо всех сил, и она стала вскрикивать, одновременно пожимая ему предплечья в знак того, что не от боли это, а наоборот. Чтобы не так пронзительно вскрикивать, она укусила подушку. Она очень чутко при этом следила за ним, так что когда он — на самом краю оргазма — попятился из нее, чтобы по методу коитус интеруптус, прочитанному в книге, допустим, на живот, она вцепилась в его ягодицы и выйти не дала. Тогда — была не была! — он в три толчка восстановил ритм и пыл, и кончил. Внутри.

И растаял. Отвалившись на спину, я лежал неудовлетворенный еще, с большим запасом, но абсолютно счастливый, а она ласкала мою голову. «Славный ты парень… Я у тебя первая, что ль?» Я подумал. Кивнул утвердительно. «А даже не скажешь: так у тебя ладно получается. Не запнулся бы вначале, никогда бы не подумала. Ну ничего. Лиха беда начало. Дальше, пойдет у тебя, как по маслу. Ты правда завтра улетаешь?» «Должен». «Может, останешься? Жаль, квартира пропадает. Мой-то сюда не ходит, робеет обстановки. В первый день только и был, телевизор принес. Они, чья квартира, телевизора не имеют, чтоб парней от учебы не отвлекать. Так чтоб не скучно мне тут было сторожить. А потом мы с ним в эту неделю сменами разминулись, я в день, он в ночь. Не помешает Миша. А?» «Не могу я». «Сегодня я не в форме, а завтра б как на крыльях прилетела. Полежишь, почитаешь книжечку. А я водочки куплю, приготовлю чего-нибудь. Отужинаем, посидим, как люди, а там уж я тебя помучаю до третьих петухов… ну? Чего молчишь?» «Хорошо, — уступил я. — На день».

Она порывисто подмяла меня, сказала: «А хоть на всю оставшуюся жизнь!» и стала целовать, быстро, часто. Я поймал ее откачнувшуюся голову и, глядя снизу, сказал: «Больше не делай перманент, ладно? Просто обидно с такими волосами». «Не буду». Бедрами она стиснула неотъемлемый мой член. «Отпусти их и подвей, но слегка. Будешь неотразима. Как кинозвезда». «Ну, не томи ты меня,» — рассердилась она. «Устанешь, и завтра норму не дашь». «Ну, еще разок. А? Давай? Чтобы лучше спалось? Или я тебе не нравлюсь?» Я засмеялся и одним рывком уложил ее на лопатки.

Проснулся я к полудню поперек двуспальной кровати, весь в испарине. Давно уже не спал так крепко и так сладко. Эльзы не было. Изнанка шторы так и сочилась уличным солнцем. Приглушенный грохот транспорта наполнял спальню вибрацией. Над изголовьем чужой кровати, в которую занесла меня судьба, висел ковер с репродукцией картины русского художника-почвенника Шишкина «Утро в лесу». Излюбленный нашей коврово-ткацкой промышленностью сюжет: семейство медведей среди сосен, вывороченных с корнем. Наутро после урагана.

С минуту, может быть, и больше, я созерцал ковер, потом отбросил все, что на мне было, принял душ, смазал кремом «Нежность» стертость на локтях, оделся, прочитал и сжег на всякий случай записку, оставленную мне на кухне вместе с ключами. Запер квартиру и поехал в центр. В железнодорожном агентстве была не очередь, а толпа, с которой безуспешно пытались справиться три милиционера. Что-то произошло со мной. Еще вчера я не решился бы сговориться с девушкой, стоявшей третьей от кассы, чтобы она взяла мне без очереди билет до Сочи. но Сегодня, в качестве новоявленного в мир мужчины, я был дерзок, предприимчив и убедителен. Девушка денег не взяла, но шепотом предложила стать рядом. Когда сзади закричали, оспаривая мое на это право, я повернулся и сказал: «Я — брат». «Он брат», — подтвердила девушка. «Знаем мы таких братьев», — сказала очередь, но, тем не менее, призывать милиционера для проверки степени родства не стала, да и не пробился бы он к кассе. Минут через пятнадцать я вырвался из давки на залитый солнцем проспект — имени Ленина. С билетом на завтрашний скорый. До города Сочи. Что я там забыл, в этой «черноморской жемчужине», об этом я старался не вспоминать. Образ Дины после этой ночи как бы подернулся дымкой, и я упустил конечную цель из виду. Но как говорил идейный враг Ленина: «Цель ничто, движение — все». Враждебную установку я разделял целиком и полностью — еще со школьных уроков обществоведения. Главное — движение! Процесс!

При свете жаркого солнца и, главное, с билетом на руках мое отношение к городу Подпольску изменилось. Конечно: богатые жилые дворцы центра в стиле сталинского ампира, и все это окольцовано бедными окраинными «хрущобами», в свою очередь омываемыми темной волной еще более нищего жилья, бараков, черных деревенек. Но все это, наносное, не отнимало в моих глазах естественных достоинств города — он был холмист, он был зелен, над ним плыли задумчивые облака, и люди здесь были мягче, замедленней, свободней, и девушки были здесь — по сравнению с Москвой и Ленинградом — поразительно красивы, и вся эта отрадная душе провинциальная неиспорченность и наивность как-то размывала остроту социальных антагонизмов. Кроткий был город. Я его полюбил. Я женщину в нем познал.

Вечером, по просьбе Эльзы, действительно прилетевшей с работы, как ангел и с битком набитой продуктами сеткой, я бездействовал в гостиной. Здесь было старинное кресло-качалка, и я покачивался, почитывая вынутое из хозяйской библиотеки. Книга рассказывала о том, как славный КГБ борется и побеждает ЦРУ, называлась по-библейски «Тайное становится явным» и была бесконечно далека от хлопот и сует моей Эльзы, которая тем временем сервировала праздничный стол на двоих — и не на кухне, а здесь же, в «салоне». Когда она входила, я отрывался от очередного подвига наследников Дзержинского и устремлял глаза на нее, неотразимую, но четко ограничившую свое возбуждение столом. В рабочий полдень она побывала в парикмахерской, где не только развила свой перманент, но и сделала маникюр с педикюром, велев покрасить себе ногти, на пальчиках ног тоже, алым лаком. Придя с работы, она сбросила «лодочки» и переоделась в чужой махровый халатик, в белый, туго затянув поясок. Теперь, ловя мои взгляды, она посылала мне из нимба платиновых волос кроваво-красную улыбку женщины-вампа, краткую, но многообещающую. После очередной такой улыбки книга соскользнула с колен и шлепнулась на пол, но Эльза увернулась от меня, уже совершенно обалдевшего: «Будет еще время…» — А почему ты носишь крест, Алеша? — спросила она после того, как мы выпили по первой «за знакомство». — Ты разве не комсомолец?

— Комсомолец, как же, — кивнул я. — Как советский человек, я комсомолец, но как русский — христианин. Поэтому после первой не закусываю. И налил.

— По рождению?

— У-у. Я ведь крещеный.

— Но ты ведь не веришь во все это?

— Ну, почему, отчасти верю, — пробормотал я, выпивая вторую рюмку, которая прояснила мое отношение к вопросу… — А вообще-то нет. Не верю.

— Ну хоть немножко?

— Не-а.

— Ни во что?

— Абсолютно, — кивнул я, чувствуя себя легко и бесшабашно, и весело — чисто, казалось мне, по-русски.

— А крест вон носишь.

— Просто на память. О бабушке, Сувенир. Вернее, талисман. Как летчики носят, знаешь, иногда. Батя мой, к примеру, тоже носил.

— Он что, летчик был?

— Ещё какой! Ас. Посмертно героем стал. Совейского Союза.

— Разбился?

— Ага. Не помог ему крест.

— Мой папа погиб тоже, — сказала Эльза, разливая. — Тоже военным был. Только с другой стороны воевал.

— То есть?

— С германской.

— Он что, был немец? Виновато она потупилась:

— Оккупант…

— Так вот почему ты такая красивая! У тебя же идеальная арийская внешность. Недоверчивый взгляд серо-голубых.

— Красота есть красота, — поспешно сказал я. — Ничего плохого в том, если ты красива по-германски. Красота мир спасет. Федор Михайлович сказал. Давай, за тебя.

— Что за Михалыч? Указал на мрачновато-серый десятитомник за стеклами. Вздохнув, Эльза выпила.

— Моя, — сказала, — мир не спасет. Из-за этой красоты я сама чуть не погибла. Столько хлебнула горя, что не приведи Господь кому. Не родись красивой, а родись счастливой — это, по-моему, более в соответствии сказано. — Пауза. — Что, ты серьезно находишь меня красивой?

— Нет, не серьезно.

— А как?

— С шутками-прибаутками.

— У меня же нос.

— Он тебя только украшает! Он, если хочешь, совершенно преображает тебя. Будь у тебя прямой, твоя красота была бы слишком холодна. А так ты больше, чем красива. Миловидна ты. Мила! Твоя германская красота одушевлена русской курносостью.

— Твоя правда, нос от мамы, — сказала она так, что я не стал спрашивать, что сталось с мамой, «немецкой подстилкой», по клейму тех озверелых, а в общем-то совсем недавних лет, немецкими овчарками хватающих нас за пятки. Упреждая грусть, я поспешил налить.

— Ну и феномен ты, Алеша!

— Это чем же?

— Молоко на губах не обсохло, а выступаешь прямо как не знаю. По-книжному выдаешь. Кто тебя знает? Молодой да ранний. Может, и вправду, писателем станешь. Давай теперь за тебя! — Мы выпили за то, чтобы из меня получился писатель, и Эльза подперлась ладонью:

— И откуда ты на мою голову свалился? Зная о своей избранности, я скромно молчал.

— Ты закусывай давай, мой мальчик, не то захмелеешь. Селедочку вот намазывай. Я ее по-еврейски приготовила.

— Вкусная, — сказал я. — Откуда ты ты умеешь по-еврейски?

— А меня евреи воспитали. Подобрали на помойке и выходили. Хорошие люди. Жаль, уехали.

— Куда?

— За границу куда-то. Не в самую ли Америку? Мир-то, он по ту сторону велик.

— По эту тоже не мал.

— Не мал, — согласилась она. — Но деваться в нем почему-то некуда. Куда ни сунься, одно и тоже.

— А любовь?

— Где она, любовь-то?..

— Перед тобой, — сказал я, разливая водку. Чувствовал при этом я себя персонификацией Любви. — Нет, скажешь?

— Ангел ты мой залетный. Ну, давай за нее. Только по последней, да? Под столом босые ноги наступили на носки моих полукед, которые я тут же сбросил, подставляя ее ласкам наготу своих ступней. Мы выпили, глядя друг другу в глаза, после чего, бросив все, как было, удалились в спальню.

С рассветом над нами опять возник ковер «Утро после бури». Корабельные сосны, развороченные ночью, корни наружу, косматые медведи, самка и самец с выводком детишек, выползшие на солнце после катаклизма.

Заштампованный постельный образ, но в известной мощи — медвежьей — отказать ему нельзя. Во всяком случае, насмотревшись на этих медведей, я тронул Эльзу: «Ты спишь?» «Не, — сонно ответила она. — Давай, не стесняйся. Мне не мешает, наоборот, баюкает…» Я раздумчиво поглаживал ягодицу, прижатую к моему паху. Кривую бедра, круто и плавно съезжающую к талии. Я был в ней; в то же время, отстранившись, я созерцал ее спину, свой впалый мускулистый живот, склеившиеся колечки своих волос в паху, и время от времени приводил в движение мускулы, чтоб поддержать эрекцию на должной высоте. Но дело было не в этом. После оргазма я как-то задумался на общие темы. «Не в этом дело, — сказал я. — Эльза?» — «У?» — «Я тут за спиной у тебя знаешь к какому выводу пришел?» — «Ну?» — «Что нам бы пожениться не мешало». Она развернулась с уже знакомой гибкой силой, и, вылетев, член шлепнул своего хозяина по животу. «С ума, что ли, сошел?!» — сна как не бывало. Испуганные глаза в подтеках туши. Волосы спутанно сваливались набок. Я погладил ее по щеке, там где пушок. Кожа лица была обмякше нежной. «Нет, не сошел», — дал ей ответ. Она двинула ко мне колено. «Ложись-ка…» Я устроился у девушки меж ног, и она своими пальцами с лакированными ногтями разогнула мой член и вставила обратно. Так, без аффектации. Привычно. Подпершись кулаком, я лежал и левой рукой поглаживал слившиеся волосы на наших упершихся друг в друга лобках. Одни волосы светлые, другие темные. Это было красиво. И у нас с ней были очень красивые лобки. Широкие и надежные в любви. «А как же Михаил?» — «Муж, что ли?» Я стал накручивать на палец наши волосы. «Он самый». Я усмехнулся недобро. «Нет, — возразила Эльза, — он не плохой. Малопьющий. И руки, как говорится, золотые. Телевизор вон ими собрал». «Михаила, — сказал я, — бросишь. Пусть по себе найдет. Бабу домовитую». «Ну, брошу… Но я же старуха. 23 мне! Шесть лет разницы у нас».

— «Пять».

— «Зачем я тебе, такому, сдалась? Ну, кто я, сам посуди? Я ведь такое знавала, с самого детства… А кем только не перебывала до «чистого» производства! И полы мыла, и улицы мела. Даже армию я отслужила. Да. Вольнонаемной. А ты, ты студент. Вся жизнь перед тобой. Ты уж не сердись, Алеша, но я знаю, о чем говорю. Нет. Давай лучше делом займемся, а то времечко уходит зря». Она боднула меня бедрами, но я остался безучастным. «Да», — упрямо сказал я. «Господи, ну зачем?!» — «Затем, что в тебе есть небо». — «Что-о?» — «Небо», — повторил я. «Ты, верно, перетрудился, Леша. Мелешь невесть чего. Не хочешь меня, так поспим давай немного». «Я хочу, — сказал я, — но я и на всю оставшуюся тебя хочу». Сотрясая комнату, за окном прошел первый утренний трамвай. Она откинулась на подушку и, раскрыв выбритые для меня подмышки, подложила ладони под голову. «Поздно уже». «Можно сказать и рано». «Я, мой мальчик, не об этом. Беременная я».

Моя ладонь продолжала, как ни в чем не бывало, ласкать ее грудь, но восстановить разом упавшую эрекцию я не мог. С другой стороны, живот был у нее нормальный. Впалый. «Еще ничего не видно, — ответила она на взгляд, — но третий месяц уже пошел». «Ты врешь!» «Говорю, как есть. По-твоему, почему я давала кончать в себя?» «Почему?» «Поэтому. — И добавила: — Мальчик». Оскорбленно я выдернул обманутый свой член и отвалился на соседний матрас. «Обиделся. Тебе бы радоваться, а не дуться. Когда ты еще встретишь такую. Чтобы кончать внутри без риска влезть в хомут». «От кого ты беременна?» «От Святого Духа, от кого». «Аборт сделаешь». «У меня их уже столько было! еще один, и все, конец» «В каком смысле?» «Родить не смогу». «Родить… Как будто в жизни это главное!» «Для кого как, а для меня да. Не понимаешь ты, Алеша. Позади меня такая пустота, что удавиться легче, чем жить. Ну, кто я? А рожу, так хоть матерью кому-то стану». «Позади меня тоже пустота. Но папашей становиться я не собираюсь. Что? От тоски размножаться дальше? Нет уж. Мы с моей тоской как-нибудь в одиночку проживем».

«Тебе легче. Вам, мужчинам, вообще легче. Легкий вы народ в отличие от нас — от баб». «Ты не баба». «Баба, мой мальчик. Баба». «Ладно, — признал я. — Die ewige Weibe. Раз уж ты так настаиваешь». «Это по-каковски?» «Вечная женственность значит. На языке твоего фатера». «Вот я и говорю, — вздохнула Эльза. — Образованный уж больно…»

Перед тем как уйти навсегда из моей жизни, Эльза вспомнила, что забыла полить цветы. Провалявшись целый день взаперти «под медведями», я спохватился, что скоро на вокзал, а цветы так и не политы. В гостиной их было много. Хозяева, видимо, были неплохие люди. Во всяком случае, им хватало провинциальной непрагматичности на то, чтобы ухаживать за этой комнатной — абсолютно бесполезной — формой жизни. Под большие горшки были подставлены супные тарелки, под маленькие — блюдечки. У моей бабушки тоже были цветы. Она кормила голубей и воробьев. До войны у нее был даже кот, но после того, как во время блокады его съела соседка, бабушка своих кошек не заводила, только чужих подкармливала, вынося на лестницу блюдечки с молоком. Вспоминая обо всем об этом, я старательно поливал сухую землю в горшках из носика темно-зеленого эмалированного чайника, когда в дверь постучали. По рассеянности я открыл без предварительного вопроса. На пороге стоял мрачного вида увалень. В руке он держал сложенную детскую коляску. Новоприобретенную.

— Михаил, — пробурчал он. — Ее, что ль, нет? Не надо было открывать!..

— Кого?

— Моей, ну? Эльзы.

— Эльзы? Так она же в день работает? Увалень смутился, выразив это тем, что перевалился с боку на бок.

— В день, — признал он мою правоту.

— Что же, вы забыли?

— Да не! Не… Я тут вот в «хозяйственном» вашем три часа отстоял. Так, думал, воды попить у вас. Вдруг, думаю, приехали. Коляски в «хозяйственном» выбросили. Дай, думаю, возьму.

— Впрок?

— Как? Ну да. Вдруг пригодится.

Я вынес ему стакан воды из-под крана. Помутневшие в духоте отстоянной очереди глаза будущего папаши с каждым глотком прояснялись, но эта ясность была нехорошего свойства. Он на глазах становился подозрительным. А ручищи имел здоровенные. Металлическая пыль несмываемо въелась в поры кожи, а на запястье след недавно выжженной наколки, еще разборчивой: «Нет в жизни счастья». Теперь он его обрел, но в пору юности, видимо, тоже овладевали приступы мировой тоски. Он вернул мне стакан.

— А вы…

Я поднял брови, выказывая интерес к предстоящему вопросу, который, пусть и неуклюже, но прозвучал:

— Им, собственно… вы кто?

— Я?.. — Я повернулся в профиль, чтобы поставить стакан на подвешенную тут в прихожей попочку под небольшим трехстворчатым зеркалом. — Родня я им.

— И будете откуда?

— Из Москвы.

— Ясно… — Глубоко всаженные глазки так и буравили меня. — Приехали, значит, недавно?

— Только что, — сказал я. При этом оба мы бросили машинальный взгляд — он на свои наручные, а я на отсутствие своих, ненаблюдаемых в положенном месте с бесславного финала операции «Сорбонна». — Несколько часов как. Самолетом прилетел.

— Застали, значит?

— Эльзу? Да. Как раз на работу уходила. А что? Он бросил взгляд в приоткрытую дверь спальни, которую я перекрывал собственным телом.

— Так… Хозяйка говорит, вторые сутки дома не показывается. Моя-то. Дай, думаю, загляну, не здесь ли. Так, значит, телевизор наш могу забрать? Раз вы тут теперь?

— Разумеется, — сказал я. — Но как вы его возьмете?

— А вот в коляску. — Муж Эльзы отступил на шаг и на весу расшелкнул детскую коляску, которая в готовом к употреблению виде показалась мне еще более отвратительной.

— Я вам помогу?

— Да сам… — В гостиной он выдернул из розетки провод и взял телевизор в охапку. — Делов-то… — Погрузил в коляску, скрипнувшую рессорами. Любовно огладил полированную крышку. — Между прочим, сам собрал…

— Неужели?

— Вот этими руками. Считай, втрое дешевле купленного обошелся. А так ведь не отличишь?

— Вид вполне магазинный, — объективно оценил я.

— Я лично люблю посмотреть, — заявил он, польщенный. — С работы придешь, борща тарелку — и душа отдыхает. Есть очень хорошие программы, знаете? «Вокруг света». Или там, особенно люблю, «В мире животных». У вас-то, я смотрю, нет еще телевизора. У родни вашей, то есть?

— Нет.

— Зря они это. Надо смотреть. Чтобы, значит, это… в курсе быть, чем живет страна. Муж Эльзы взял в охапку коляску, вышел на лестницу и оглянулся:

— Да! Если после работы забежит, ей, значит, передайте… Отгул супругу дали. Чтоб не задерживалась, шла домой. Понятно?

— Передам.

— А то не дело это, — не спускал он взгляда. — Понимаешь…

Я закрыл дверь. Бурые медведи, с которыми я как-то уже сроднился, нависали над растерзанным ложем моей советской любви. Я упал лицом в душные простыни и оторвался только, когда затрещал будильник. Подержал под холодной водой опухшее от слез лицо, утерся, захлопнул дверь, лязгнувшую замком, почему-то называемым английским, и поехал медленным трамваем на вокзал.