Наш добрый друг

6.

Страх, который на– какое-то мгновенье охватил нас, стал постепенно отдаляться. Мы смотрели, как приближается к нашей траншее тройка вражеских танков, уже отлично видели обнаглевших, самонадеянных автоматчиков со сверкающими железяками на лацканах распахнутых курток, и каждый из нас выбирал себе точную цель – в какую орущую рожу раньше стрелять, на какой танк обрушить связку гранат, бутылку горючей жидкости.

А Михась сразу наметил себе цель: это был немецкий танк, который выдвинулся вперед и шел прямо в направлении нашей траншеи. Уже отчетливо видно было, что сквозь просветы гусениц, будто сквозь могучее сито, сыплется песок. Если эта громадина ворвется к нам, она своими гусеницами наделает беды, разворотит наше укрытие. Значит, все ясно: машина не должна пройти. Она должна умереть, скажем, вон на том горбе, превратиться в костер, загородить дорогу своим же двум танкам, которые ползут вслед.

Старшина поклал под бруствером несколько гранат на всякий случай, взял из ниши две бутылки горючей смеси. Может, они понадобятся, хотя не сомневался, что ружье сработает.

Машины уже были близко. Можно бить. Ребята кричали, махали руками – мол, давай Михась, лупи, но он спокойно выжидал, выбирая нужный момент, когда громадина еще чуть-чуть отклонится от курса, повернется к нему боком, чтобы не доводилось стрелять по лобовой броне. Выжидал еще и оттого, что сзади ударила по вражеским танкам и автоматчикам наша артиллерия, внося разброд и смятение в ряды наступающих немцев.

Да, эти мощные залпы основательно нарушили шествие вражеских цепей. Зеленая долина перед нашей траншеей покрылась трупами вражеских автоматчиков. Машины стали расползаться по сторонам, иные попятились назад. Но Михась на все это не обращал внимания. Прорвавшиеся немцы были уже совсем близко. Вот головной танк вздыбился, выполз на бугор, задрав высоко брюхо, гусеницы. И в этот момент Михась выстрелил раз, второй, третий…

Танк резко развернулся на месте, а сбитая гусеница после нового удара Михася осталась недвижима. Не мешкая, он стрелял снова и снова. Потом, схватив в руки бутылки со смесью, высунулся из укрытия и что есть силы швырнул их одну за другой на броню.

– Эк-кая досада! – в сердцах выругался старшина, увидев, как одна бутылка закружилась рядом с танком на песке, не причинив вреда. Зато вторая угодила прямо в люк, залив бронь жидкостью, которая тут же вспыхнула.

Охваченная дымом и пламенем, со сбитой гусеницей, стояла машина, с разных сторон стали бросать под ее брюхо гранаты и бутылки.

Тяжелый люк горящей машины приподнялся, и из утробы чудовища стали выскакивать немецкие танкисты, встречаемые дружным огнем наших бойцов.

Глядя на пылавшую машину, некоторые солдаты вытирали слезы. Это были слезы большой радости. Значит, и такие чудовища можно бить, поджигать! Страх, который еще недавно владел ими, стал улетучиваться, и эта не столь уж большая, но все же внушительная победа над танком-чудовищем придавала нам новые силы и смелость.

Когда, словно из-под земли, появился еще один приземистый с крестами танк, дядя Леонтий тут же высунулся из траншеи и изо всех сил швырнул ему под гусеницы связку гранат. Вслед за ним высунулись и другие, забросав застывшую машину бутылками горючей смеси, и танк задымил, запылал, покрыв нашу высотку едким дымом.

Нельзя, конечно, сказать, что этот отвратительный дым был нам по душе. Мы задыхались, громко чихали, старались отворачиваться от него. Но как зато приятно было смотреть на развороченные машины, на валявшихся неподвижных автоматчиков вокруг них, еще несколько минут тому бодро шагавших с распахнутыми воротами и засученными рукавами.

Перед нашей траншеей дымили подбитые вражеские машины, с воплями пятились назад немецкие солдаты. Но далеко они не ушли. Первая вражеская волна была отбита, отогнана, и на некоторое время бой прекратился.

Мы облегченно вздохнули. Быстро стали приводить себя, траншею, оружие в порядок, но знали, что это еще не конец. Фашисты на этом, конечно, не успокоятся. Они захотят взять реванш.

Мы испытывали страшную усталость не только оттого, что не было ни секунды передышки, а главным образом, от страшного напряжения и дрались, позабыв обо всем на свете. Подумать только, какая лавина двигалась на нашу горстку людей! Какие грозные танки-чудовища ползли на нашу траншею, какие закрадывались тревожные мысли… А" вот теперь, когда неподалеку от нашей траншеи горело три вражеских танка, а вокруг них в самых неожиданных позах, упокоенные навеки, лежали фашистские автоматчики, мы почувствовали какую-то несказанную гордость. Никто не дрогнул. Мы не отступили ни на шаг, не отдали врагу ни пяди священной, политой кровью и потом родной земли.

Ребята тяжело дышали, кто курил, кто перевязывал раны. Все были измазаны землей. Но не беда! Каждого из нас подогревала мысль, что после первой вражеской волны, которая несколько минут назад могла нас захлестнуть и которую мы так успешно и мужественно отбили, теперь уже нам не страшна будет никакая атака!

А тем временем Джулька лежала в углу, прижавшись к стенке траншеи, как пришибленная, и слегка дрожала. Этот грозный грохот взрывов, вой снарядов, скрежет гусениц, как бы подавил ее и по ее шерсти волнами проплывал страх. К постоянной стрельбе, к вою снарядов и мин она у нас кое-как привыкла. Только вот сильно на нее подействовали сирены пикирующих бомбардировщиков. Ей все чудился, видно, этот истошный рев, и она никак не могла прийти в себя, хоть понимала, что мы отогнали врага.

Глядя на нашего смертельно испуганного друга, мы Джульку, как никогда, жалели и подумывали, что напрасно перед боем не отправили ее подальше, хотя бы во второй эшелон, хотя и там, как видно, было не легче. Отогнанные от наших позиций вражеские бомбардировщики с не меньшей яростью обрушились на наши тылы, стремясь всеми силами отрезать их от нас.

Мы кое-как пытались успокоить Джульку, а Шика Маргулис взял ее на руки, показал на горящие танки, на мертвых немецких автоматчиков, покрывших балку впереди траншеи своими телами, – мол, убедись, милая, как мы с этими негодяями расправились, тебе, мол, теперь нечего их бояться. И если они снова сунутся на нас, их ждет такая же, расправа.

Эта картина Джульке, кажется, понравилась. Она пристально всматривалась в ту сторону. Ее взор привлекли разбросанные трупы немецких солдат, но она не представляла себе, что они уже мертвы и ничуть не страшны нам, она попыталась рвануться к ним для расправы, вдруг осмелев. Но₍ Шика Маргулис прижал ее к себе и погрозил пальцем:

– Ты что, Джулька?

А Васо Доладзе, потрепав ее по взъерошенной шерсти, добавил:

– Тебе уж там нечего делать. Это наши ребята постарались, чтобы отучить фрицев лезть в наш огород. Не бойся. Держись молодцом! Тебе было очень страшно, когда шли танки, я это заметил, когда ты забилась в уголок и вся сжалась, но и нам, скажу тебе, было невесело… Страшнобыло. Очень страшно. Да видишь, мы не дрогнули. Гады не прошли… И не пройдут!

Неторопливой походкой подошел сюда наш Профессор – Саша Филькин. Он был измазан землей, кажется, пуще всех и казался смешнее всех в эту минуту. Он уставился внимательным взором на Джульку и сказал:

– Ничего, родная, ничего, мои дорогие, мои славные синьоры, не смейтесь над Джулькой. Когда мы увидели неподалеку от нашей крепости стальные чудовища, мы тоже испугались. К этому привыкнуть нельзя… Нервы…

Профессор не успел договорить, как снова послышался грохот машин. Из-за бугра выползли новые танки, а за ними бежали автоматчики. Правда, они двигались уже не так уверенно, как первые, прижимались к броне, с ужасом оглядывались; видно было, что страх прочно овладел ими и чувствовали они себя скорее всего обреченными, смертниками.

– А ну-ка, философы, по местам! – воскликнул Самохин. – Митинговать будете потом. Приготовиться к бою! Подпустить поближе и отсечь автоматчиков от танков. Дружнее, хлопцы!

Из тыла ударила дивизионная и полковая артиллерия. Снаряды рвались между машинами, и вражеский строй тут же был нарушен. Танки стали маневрировать, стараясь выйти из огня. Замешательство началось в рядах автоматчиков, многие попадали на землю, отстав от своих машин, другие пятились назад, и по ним хлестнули длинные очереди пулеметов.

Через несколько минут нам показалось, что и вторая атака вот-вот захлебнется. Но это только чудилось. Две машины стремительно приближались к нашей траншее, и под их защитой бежал с десяток автоматчиков. Мы уже отчетливо видели их раскрасневшиеся, перекошенные от ярости физиономии. Они на ходу стреляли, а когда приблизились к нам вплотную, выхватили из голенищ сапог кинжалы, готовясь к последнему прыжку, намереваясь вскочить в нашу траншею и уже здесь расправиться с нами. Но тут мы открыли огонь по бегущим солдатам, и через минуту они были прижаты к земле, кто на время, а кто навсегда.

Ашот Сарян выбрался из траншеи, вытянулся под бруствером и, отложив в сторону автомат, швырнул гранату под гусеницы приблизившегося танка. Грохнул сильный взрыв. Но машина, объятая дымом, продолжала двигаться. Страх овладел на какое-то мгновенье смельчаком. Он как бы прирос к месту, не зная, что делать дальше, но, увидя рядом связку гранат, схватил ее. Когда вражеский танк был уже совсем рядом, парень, собравшись с последними силами, оглушенный взрывом, насквозь промокший от пота, швырнул ее под танк. Но в это мгновенье почувствовал страшную боль во всем теле. В глазах потемнело, сознание оставляло его, но он успел заметить, как грозная машина остановилась, легла на бок и пламя начало лизать тяжелое стальное тело.

Обливаясь кровью, Ашот Сарян скатился в траншею. Кто-то из нас успел подхватить его и крикнуть:

– Санитара! Ашот ранен! Санитара!

В одну секунду к раненому приник санитар, ефрейтор Дрозд, который пришел к нам с пополнением накануне боя. Он быстро и ловко остановил кровотечение, перевязал рану, поднес к пересохшим губам раненого горлышко баклажки, и тот жадно глотнул, открыл помутневшие глаза, посмотрел с благодарностью. Тот приподнял его отяжелевшее тело, выполз с ним в лощину, за траншеей, достал плащ-палатку, уложил на нее раненого Ашот а и с ним пополз на медпост.

Заметив, как санитар потащил Ашота, Джулька тут же оживилась; позабыв о страхе, выскочила из траншеи и, головокружительными прыжками догнала его, схватив край брезента, помогала тащить раненого.

Дядя Леонтий стал кричать, звать Джульку, но это на нее не подействовало. Она заметила, как трудно санитару тащить раненого, и пришла ему на помощь.

Только спустя полчаса, когда новая вражеская атака была отбита, Джулька неслась как шальная по полю, усеянному трупами, горящими танками. Она спешила что есть мочи к траншее, таща за собой окровавленную, изрешеченную осколками плащ-палатку. И мы не сообразили, что собака то ли решила спасти свою палатку, то ли хотела помочь санитару вытащить с поля боя доброго человека.

Джулька быстро вскочила в траншею, тяжело дыша и, как бы чувствуя себя виноватой перед Леонтием, который звал ее, подошла к нему, поджав хвост, потерлась у его ног, положила ему на грудь лапы и стала облизывать его измазанное землей обросшее лицо.

Он отстранил ее от себя. Не было ни минуты свободной. Немец готовился к новой атаке, и необходимо было встретить его во всеоружии.

В сторонке лежали, накрытые шинелью, два молодых солдата, пришедших сюда перед утренним боем. Этим уже не нужна была медицинская помощь. Разорвавшийся неподалеку снаряд, вернее, поток осколков, сразил ребят в тот самый момент, когда те готовились забросать гранатами вражеский танк, двигавшийся на них. Они погибли, отбивая вражескую атаку, третью или четвертую по счету за этот жаркий день.

Несколько в сторонке, приунывший, испытывая невыразимую боль от раны, стоял у противотанкового ружья наш старшина Михась. Он кое-как сам перевязал себе рану, отказавшись отправиться в санпункт. Не мог он в такую тяжелую минуту оставить свой взвод, своих славных друзей. Неподалеку от старшины стоял у пулемета Шика Маргулис, весь окровавленный, с перебинтованной головой, Бледный, обессиленный, он кое-как держался на ногах, не уходил, зная, что его некем заменить. Его пулемет единственный остался в строю, и он уже видел, как издали выползла новая цепь немцев из укрытия, чтобы снова ринуться сюда, на горстку обескровленных, измученных до предела бойцов.

С каждым часом наш взвод, вернее, маленький гарнизон небольшой крепости, редел все больше. Казалось, новых вражеских атак он уже не выдержит. Комвзвода, который тоже был ранен, измучен, только успел передать по телефону о тяжелых потерях и о том, что осталось мало патронов и гранат. С командного пункта комбат передал, что о пополнении теперь и речи быть не может; всюду и везде фриц напирает, и соседи ведут отчаянные бои. И ему, комвзвода, надо любой ценой выстоять, продержаться хотя бы до темноты. Подмога придет позднее. Все дороги простреливаются, и подкрепление подбросить пока невозможно.

Самохин и сам понимал, что в эту пору нечего ждать помощи; надо только рассчитывать на свои силы. Он видел, как его соседи, истекая кровью, отбивают бешеный натиск врага, который не останавливается перед потерями и прет как саранча.

О какой помощи, в самом деле, может теперь идти речь! Самохин подошел к Маргулису, стал рядом с ним у пулемета, заметив, как осколком ранило молодого помощника. Чуть поодаль стоял, зажав в руках противотанковое ружье, Саша Филькин. Он сменил вышедшего из строя молодого бронебойщика. Кажется, уже не осталось ни одного нераненого солдата. Но никто из живых не собирался ни отступать, ни хотя бы выбраться из траншеи, до половины заваленной, засыпанной песком, землей.

Ребята уже не ждали помощи и от санитара, измученного и обессиленного. Кое-как сами перевязывали свои раны, останавливали ремнями кровотечение, стараясь не показать, как им трудно стоять здесь под ураганным огнем.

С командного пункта передавали одно и то же: во что бы то ни стало стоять на месте, держаться до темноты. Враг выдыхается. Скоро наступит долгожданный перелом. И ребята стояли, собравшись с последними силами. Прошла еще одна темная июльская ночь.