Наш колхоз стоит на горке

Ровесник

Савельев — ровесник Великой Октябрьской революции. Родился Степан Петрович в 1917 году.

За те годы, которые пробыл Савельев в Березках, много узнали здесь о председателе. Выяснилось, что он свой же крестьянский парень. Появился на свет Савельев в такой же русской деревне. Правда, в соседней области, на речке Ламе.

Отца он своего не помнит. Погиб отец Степана Петровича на гражданской войне от белогвардейской сабли. Было в ту пору Савельеву три года.

Прожил Савельев в родной деревне до семнадцати лет. Потом ушел на завод. Работал токарем. С завода был взят в армию. Отслужил действительную, послали по комсомольскому набору в танковое училище. Только его закончил, как началась война с белофиннами. Попал Савельев на войну, сражался в Карельских лесах на Ухтинском направлении.

Кончилась война с белофиннами, а тут подошла Великая Отечественная. С первого до последнего ее дня бился Савельев с фашистами. Был четырежды ранен и награжден шестью орденами. В том числе чешским и польским. После войны служил Степан Петрович в строевых частях. Затем преподавал в танковом училище. После демобилизации из армии он и приехал в колхоз.

В родном селе была у Савельева девушка. Машей звали. Вместе они росли. А когда уезжал Степан из села, поклялись в вечной любви и дружбе. Война всему помешала. Замучили Машу фашисты. Партизанила она вместе с односельчанами в родных лесах.

Светлую память о Маше и хранил Степан Петрович все эти годы. Так и прожил, ни на ком не женившись.

Демобилизовавшись из армии, конечно, мог Савельев поехать в родную деревню. Но не решился. Не хотел тревожить старые раны. К тому же мать у него умерла. Родных на Ламе никого не осталось.

Но и в Березки Савельев попал не случайно. Памятны Савельеву эти Березки. Память уходит в 1941 год. В пяти километрах от села за крутым оврагом, за дальним лесом, в той стороне, где дорога идет к районному центру, есть в Березках большое поле. Здесь в страшном танковом бою с фашистами получил Савельев свое первое ранение и пролил свою первую кровь за Родину.

Многие из друзей Степана Петровича навеки остались в этих местах. Может, солдатское сердце и потянуло сюда Савельева.

Но обо всем этом узнали в Березках не сразу. Не враз председатель для всех раскрылся.

Стало окончательно ясным и странное поведение Савельева в первый день по приезде в Березки. На местном кладбище лежали однополчане.

Улица Капитона Захарова

Разрослись Березки. И к югу, и к северу. И к лугу, и к лесу. И не только за счет новоселов из дальних мест. Съехались в Березки жители из соседних маленьких деревень. Из Горюшек, из Песчинок, из Мертвых Двориков. Трудно теперь в Березках: начинают путаться без названий улиц сельские почтальоны.

Возникла идея улицы наименовать. А чтобы не было так: бухнул первое, что на ум пришло, Савельев и предложил провести нечто вроде колхозного конкурса. Отвели на раздумья месяц.

Весь месяц все, вплоть до деда Празуменщикова, ходили, ломая головы. Только и слышалось:

— Придумал!

— Придумал!

— Придумал!

Постепенно жители стали группироваться, вносить общие пожелания от отдельных концов села.

Так, колхозники северной, самой нагорной части Березок решили свои улицы назвать именами советских космонавтов. Южная часть села стояла горой за поэтов. Тут прежде всего назывались имена Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, а из советских поэтов — Владимира Маяковского.

Савельев тоже внес предложение: назвать одну из улиц именем Сергея Есенина.

Все закричали:

— Верно!

И долго потом поражались, как они сами до того не додумались. Как это так, чтобы в Березках — и вдруг не было бы улицы Сергея Есенина.

Дольше других решался вопрос о наименовании главной улицы. Любили в Березках главную улицу. Широкая, просторная, стрелой пересекала она Березки и уходила до самого горизонта.

Кто-то полез с предложением: «Широкая», кто-то сказал: «Солнечная», женщины кричали: «Имени 8 Марта». Дед Опенкин предлагал назвать «Автомобильной».

— Ишь их сколько теперь развелось, этих машин! Аж страшно ходить по улице. Жужжат, спать не дают, — обосновывал он свое предложение.

Но тут выступил Филипп Спиридоныч Сизов, отец Лизы Сизовой. Начал он издалека.

— Памятью люди слабы, — ворчал Сизов. — Прошло, отвалилось, травой заросло. Теряется прошлому след, словно прошел по росе. Вышло солнце, и следа нет.

И уже потом заговорил о Капитоне Захарове — первом председателе в Березках.

— Отдал жизнь за колхоз, за людей Захаров, — говорил Филипп Спиридоныч. — А где ему доброе слово? Предлагаю главную улицу в нашем селе величать именем Капитона Захарова.

И всем стало ясно, что это и есть самое верное предложение. Стала улица — улицей Капитона Захарова.

Лейтенант Швабра

По билету денежно-вещевой лотереи рыжий Лентя выиграл мотоциклет. Никто не верил в такое, пока мотоциклет не пригнали в Березки.

Все поражались удачливости рыжего Ленти. И лишь дед Опенкин качал головой:

— Не повезло. Не повезло. Другие «Москвич» выигрывают.

Ездил Лентя без прав, без номера. Гонял он без устали, доставляя радость местным собакам и пугая до смерти старух. Ездил младший Опенкин и в соседние села, в Дубки, и в Грибки, и даже по новой трассе в райцентр. Здесь и приметил мальчишку автоинспектор лейтенант Швабра.

Более сурового автоинспектора, чем лейтенант Швабра, пожалуй, нет во всем Советском Союзе. Нарушитель, то есть Лентя, — без прав, без номера — был, как говорят, налицо. Закон требовал действий.

Между Шваброй и рыжим Лентей возникла настоящая война. Лейтенант был стороной наступающей, мальчишка — ускользающей. Ускользал он действительно ловко. Трижды гонялся Швабра за рыжим Лентей по трассе, но безуспешно — обходил Лентя его по скорости.

Тогда Швабра устроил на мальчишку засаду. Стал поджидать его у колхозной чайной возле дорожной развилки, где самодельная трасса из Березок входила в большую трассу.

Проявил лейтенант упорство. На четвертом дежурстве заметил Лентю. Ринулся на своем мотоциклете наперерез. Причем так засвистел в милицейский свисток, что Лентя от неожиданности чуть не свалился.

Реакция у мальчишки моментальная. Увидев, что это Швабра и путь перекрыт, он немедля свернул с дороги на едва заметный проселок, который тянулся от той же чайной.

Швабра помчался следом. Лентя поднял страшенную пыль, но это не помогло. Швабра не отставал, а, наоборот, на сей раз настигал, приближался к Ленте. Мотоциклетный мотор у лейтенанта ревел во всю звериную силу: специально ставил Швабра мотор на ремонт.

Проселок вел к речке Переплюйке. Подскочив к Переплюйке — тут через речку шел узкий горбатый мосток, — Лентя увидел перед собой грузовую машину. Везла она доски. Сзади доски свисали с кузова. Когда машина вошла на мосток, задняя часть ее опустилась, и доски коснулись земли.

Вот неудача! Мосток занят, сзади свистящий Швабра, спасенья нет. Рыжий Лентя и махнул через доски. На полной скорости перелетел через кабину — водитель в кабине лишь ахнуть успел — и, словно лыжник с трамплина, пролетев по воздуху, приземлился опять на дорогу, уже по ту сторону Переплюйки.

Мотоциклет вильнул, но не свалился.

Пока машина прошла мосток, пока обогнал ее Швабра, мальчишка и выиграл важные очень минуты.

Сразу же за Переплюйкой начинался дремучий лес. Лентя немедля свернул на лесную дорогу, зная, что лес — это лучшее из укрытий. Помчался какими-то тропками, сворачивал влево, вправо, путал следы, как заяц. Но Швабра не отставал. Было ясно: на этот раз лейтенант задался целью не упустить нарушителя.

Промчавшись еще километра два, рыжий Лентя вдруг понял, что выскакивает он именно к тому месту, к тем самым топям, в которых чуть не погиб во время войны дед Опенкин. Мелькнул знакомый осинник. Лентя вскрикнул и по шею влетел в трясину. Жижа обхватила со всех сторон.

— Спа-а-асите! — дико заголосил Лентя.

И был спасен.

Подоспевший Швабра вытащил его на сухое место. Мотоциклет, конечно, погиб.

Такое стечение обстоятельств обескуражило даже деда Опенкина.

— Ну и ну, — поражался старик, — другоразь, и то же самое болото. И я тонул, и он тонул. И я уцелел, и он уцелел. И меня лейтенант вытащил, и его лейтенант вытащил. Ну и ну… В меня, значит. Жить ему долго.

За нарушение водительских правил рыжий Лентя, а точнее — дед Опенкин, был оштрафован Шваброй на пять рублей. Сам же Швабра за спасение Ленти был награжден медалью «За спасение утопающих».

В отношении штрафа дед Опенкин поворчал, но смирился.

Однако, узнав про медаль, был возмущен до крайности.

— Хви! За что же медаль? Сам же, паршивец, загнал в болото!

Савельев смеялся:

— Закон есть закон. Спас — полагается.

Беда

Улучшились дела в колхозе. И вдруг снова налетела беда в Березки. Ударила каждому в двери. Пережили Березки нелегкий год. Обрушился он фантастическим недородом и поломал многие колхозные планы. Словно машина на скользкой дороге, забуксовали на год Березки.

Особенно плохо было с общественным стадом. Корма иссякли уже к январю. Коровы сгорали как свечки. Еле держались теперь на ногах. Приходилось их под брюхо ремнями подвешивать. Бык Маврикий еле ворочал шеей. Телят стали пускать под нож.

Нютка Сказкина плакала. Заслоняла телят, кричала:

— Не дам!

— Все равна же подохнут.

— Не дам! — голосила Нютка.

Но даже Савельев не пришел к ней на помощь.

И все же Березки в тот год устояли. Помогли им соседи, помогла и страна. Хотя неурожай коснулся тогда и очень многих ее районов.

Зато год новый, как бы стараясь извиниться за прошлый, повернулся к колхозу щедростью. Приметы во всем сходились к великому урожаю. Тепло наступило вовремя. Мороз ни в осень, ни в весну не побил посевы. И дожди выпадали, словно по графику.

Рожь стояла в полях такая, что даже дед Празуменщиков говорил, что подобной ржи в Березках в этом веке еще не было. А была такая чуть ли не семьдесят лет назад. Вот как давно.

Коровы отъелись на сочном весеннем лугу, снова начали набирать в весе и давать молоко. Бык Маврикий опять как прежний. Закудахтали немногие из оставшихся в живых куры. Заплескались в воде утки и гуси.

Особым каким-то наливом полнился колос на памятном Савельеву поле. Степан Петрович и раньше сюда наезжал, а в этом году особенно часто. Урожаи всегда здесь были хорошими. Казалось, поле хоть чем-нибудь старается людям вернуть свой долг за тяжелую в прошлом плату.

Колхозный доход обещал вновь быть значительным, Настроение было у всех приподнятое, и никто не предполагал, что новой бедой, на сей раз непоправимой, обернется тот год для Березок.

Бой

Савельев возвращался из района в колхоз.

Степан Петрович обычно ездил один, без шофера. Он сам управлял машиной. Так было и в этот раз. Возвращаясь из района, председатель, как правило, на минуту, на две заглядывал на «свое», как называли его в Березках, савельевское поле.

В этот день Степан Петрович вновь свернул к полю, к оврагу. Правда, вначале думал проехать мимо. Но что-то его толкнуло. К тому же колос уже созрел. Не сегодня завтра нужно было сюда выводить комбайны. Час уборки лишь ждал команды.

Проехал Савельев вдоль леса, выскочил к полю — и ахнул. Край поля схватил огонь.

Откуда он взялся? Может, кто-то из туристов на краю леса в ту ночь отдыхал и оставил костер незатушенным? Может, просто папироска тому причиной? Возможно, другое. Дело сейчас не в этом. Огонь полыхал. И ветер гнал его в самую гущу хлеба.

Савельев побелел как полотно. Березки не рядом. Из-за леса огня не видно. Но, и увидев, не враз прибежишь. Да и попробуй подобный пожар тушить.

И главное — лучшее поле. И урожай стопудовый. И после нелегкого прошлого года колхозная надежда на тот урожай…

У Савельева сжались руки. Выход один — быстрее в село. Хорошо, что приехал сюда на машине.

Развернул председатель машину. Снова метнулся дорогой вдоль леса, проехал с полкилометра — из леса выходит трактор «ЧТЗ» со спаренным плугом. На тракторе Вася-ракетчик, а рядом вместо прицепщика, как практикант, рыжий Лентя. Пропахивали, видно, ракетчик и Лентя лесную полосу.

Нажал на тормоз Савельев.

— Стой! Стой!

Выпрыгнул он из машины. Стянул за шиворот с трактора Лентю, словно пушинку перебросил в свой «газик» прямо за руль.

— Умеешь?!

— Теорию знаю, — водил обалдело глазами Лентя. — Практики не имел.

— Скорости помнишь?

— Помню.

— Гони! Бей по колхозу тревогу. Пожар за лесом на поле.

Замешкался Лентя.

— Гони! — закричал Савельев.

Сорвался «газик» как метеор.

Впрыгнул Савельев на трактор, Василию бросил:

— Ну-ка, садись за плуги!

Ракетчик метнулся стрелой. Понял, в чем дело, Шишкин.

Взвыл трактор. Танком рванулся к полю. Танком вошел в огонь. Опустил Василий в землю железные плуги. Начался смертный бой.

Пламя лизало машину. Пламя кусало, как зверь, людей. Загорелась на Васе одежда. Затлела на Савельеве выходная районная пара. Дым застилал глаза. Врывался трактор в лавину огня, проскакивал. Быстро брал разворот и снова в безумной своей атаке шел в адово это пламя. А следом из-под плугов поднималась спасеньем земля, ложилась изнанкой наверх. Глушила собой огонь. Бороздой, как ручьем, преграждала ему дорогу.

— Держись! — кричал председатель. — Держись!.. Слышишь меня, Василий!

— Слышу, — отзывался Василий. — Слышу… — И лишь губы кусал от боли.

Когда примчалась из Березок колхозная помощь, пламя уже угасало. На пропаханной полосе ревел, содрогаясь мотором, трактор. А рядом лежали Савельев и Вася. Смотреть на них было страшно.

Тут же на машине отправили героев в больницу, в район. Из района — немедля в область. Из области — самолетом в Москву.

В полете

Самолет шел на большой высоте. Облака были ниже. Как «юпитер», в небе пылало солнце. Савельев и Вася лежали на носилках. Рядом дежурил доктор.

Степан Петрович то на короткие минуты приходил в себя, то снова терял сознание. И в эти короткие мгновения проносились в мозгу у Савельева одна за другой картины.

То видел Степан Петрович детство свое. Вот он — светлоголовый маленький мальчик. И рядом речка Лама, и почему-то мать на берегу. Молодая, красивая. В тревоге прижимает она к себе сына. Словно защищает его от занесенной над мальчиком сабли.

Потом мать пропадала, и возникала Маша. Бежала Маша берегом Ламы. А сзади бежал Савельев. Маша смеялась. Савельев смеялся. И вдруг этот смех превращался в раскаты орудий. Взлетала от взрывов земля под ногами. Савельев видел себя в танке. Танк врывался в огонь. Но тут же превращался в трактор. Затем трактор — в танк, и танк — опять в трактор. Путалось все. Савельев чувствовал жуткую боль. Он сжимал зубы. Но стон вырывался помимо воли.

Над ним наклонялся доктор. Савельев утихал и забывался.

Затем сознание вновь возвращалось. Перед Савельевым промелькнули лица Червонцева, деда Опенкина, Нютки с ее криком «не дам!». Почему-то наглое лицо Степана Козлова с криком уже самого Савельева «уходи!». Затем появилась фигура того знаменитого генерала, который приезжал однажды в Березки, его низкий поклон односельчанам и слова: «Спасибо. Намек понял. Виноват я перед Березками». Наконец, возник пруд и Анисья Ивановна. Сидит он вместе с Анисьей Ивановной. Сидят и молчат.

После этого Савельев забылся надолго. Когда к нему вновь явилось сознание, он увидел Березки. Словно бы с высоты, с полета. Стояла весна в Березках. Молодая зелень шумела вокруг. Журчала и пела на сотни тонов Переплюйка. Носились стрижи. В небе повисла радуга.

Видел Савельев село и широкую улицу, ту главную, центральную, которая стрелой пересекала Березки и уходила к небу до самого горизонта.

Последнее, что слышал Савельев, был гул мотора. Умер Степан Петрович на вышине, в полете.

Ракетчик остался жив. Через месяц он вернулся домой — в Березки.

Не остановишь!

На похороны Савельева приехало в Березки много незнакомых людей.

Гроб с председателем был установлен в клубе. Рядом с гробом стоял портрет. Савельев чуть улыбался, глядя внимательно в зал. Снимок был сделан в годы войны. Совсем молодым смотрел с него на людей Савельев. Был он в танкистском шлеме. Казалось, что воин только что вернулся с лихой атаки и снят он на очень коротком привале. Вот-вот, казалось, шевельнется на портрете Савельев и снова ринется в бой.

Выступали на траурном митинге и свои, и приехавшие. Речи не открыли ничего нового. Жизнь председателя была у всех на виду. И тем горше была утрата.

И все же что-то новое появилось у всех. Задумались люди и поняли вдруг, что какие бы новые беды ни прошли над Березками, после Савельева к прошлому все закрыто. Не остановишь Березки теперь.

После похорон портрет Степана Петровича повесили в клубе. А через несколько дней в том же клубе состоялось общее колхозное собрание. Тема его — первые итоги колхоза в уборочной.

Все еще находились под впечатлением только что пережитого. Поэтому любой из выступавших касался и имени и дел Степана Петровича.

Вышел на сцену и дед Опенкин. С минуту старик стоял молча. Не ронял ни слова. Он лишь пристально смотрел на портрет председателя.

Тишина установилась редчайшая.

И вдруг:

— Пусть не в клубе висит Савельев! — прокричал старик. — Место ему на воле. Пусть своими глазами все видит. При жизни не боялся ветров Савельев. Ему и сейчас не страшно.

Старик замолчал и спустился со сцены. Шел он необычной какой-то походкой, медленно, не торопясь.

Лишь через несколько мгновений раздались первые тихие голоса:

— Верно.

— Место ему на воле.

— Пусть своими глазами все видит.

И тут взял слово Иван Червонцев.

— Согласен, — сказал Червонцев. — Только все же пусть портрет остается в клубе. А перед клубом на площади предлагаю от колхоза, от всех и от каждого, поставить Савельеву памятник.

Зал ожил. Пошли голоса по рядам. Дед Опенкин кричал:

— Я тоже за это! Только пусть будет и там молодым. И в шлеме танкистском пусть будет.

Стоит сейчас в Березках памятник председателю. Молод Савельев. В шлеме танкистском. Смотрит он вдоль села. Кажется, только вернулся боец из атаки. И тут, на гранитном камне, он на очень коротком привале. Вот-вот шевельнется гранитный Савельев, улыбнется Савельев людям и ринется снова в бой.