Наш Современник, 2002 № 02

Геннадий МИХАЙЛОВ • "Непечатное слово": существует ли оно сегодня в России? (Наш современник N2 2002)

Геннадий МИХАЙЛОВ

“НЕПЕЧАТНОЕ СЛОВО”: СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ОНО СЕГОДНЯ В РОССИИ?

(по материалам публикаций 90-х годов)

На вопрос, поставленный в заглавии этой статьи, можно ответить, не сомневаясь: увы, такого слова нет, сегодня “все дозволено” — можно писать что угодно, бумага все стерпит. Грубо-непристойные слова, нецензурная брань, матерщина получили ученое название “ненормативная лексика”. Растет недоверие к литературной речи, появляется иллюзия, что только матом можно сказать правду. А между тем явление это органически чуждо и губительно для русской литературной традиции. Один из насущных вопросов сегодня: как модернизировать культуру, не разрушив ее традиционных ценностей?

Исторически психотип русского человека сложился так, что печатное слово для него всегда было уважаемо и ценилось выше устного (сложилась и поговорка: “лучше печатного не скажешь”, отсюда и выражение “непечатное слово”, то есть презренное, недостойное быть напечатанным). Сказались здесь, наверно, наряду с извечной тягой русского мужика к грамоте, и влияние православного книгопечатания, и существовавшая, особенно в последние столетия, цензура в печати, моральная и идеологическая, с непомерным гнетом последней в советский период. Впрочем, какие бы ни были на то исторические причины, но уважение русского человека к печатному слову само по себе похвально. (За последнее десятилетие “беспредельной” свободы печати это уважение сильно поубавилось, если не исчезло вовсе.)

Прямое отношение к традиции печатного слова в русской культуре имеет так называемая “неприличная” лексика. Наш известный языковед О. Н. Трубачев писал: “Неприличность” — понятие общечеловеческое, но только его объем и понятийное поле различны в разных культурах и языках. Возможно, мы, русские, лучше чувствуем чрезвычайную “выразительность” таких слов, которые знаменуют, так сказать, антикультуру и особенно строго изгоняются из литературного языка и культурной жизни в эпоху массовой книжной продукции”. На Западе соответствующие слова воспринимаются как обозначения, в русском же языке они больше ассоциируются с ругательствами (причем наиболее гнусное то, которое оскорбляет священное слово “мать”). Поэтому совершенно недопустимо копировать западную традицию, где нормы языка иные. Двуязычный мастер слова Владимир Набоков говорил, что о сексе лучше писать по-английски, ибо в этой области есть известная непереводимость на русский язык.

Действительно, почти во всех англоязычных толковых словарях значатся грубо-непристойные слова, связанные с сексуальной сферой. У нас же наиболее полный словарь народного языка В. И. Даля не содержит матерных слов, а сам Даль определяет мат как “похабство, мерзкая брань”. (Как известно, после смерти Даля его словарь, дополненный матерными словами, — работа других авторов — в России все-таки был издан, несмотря на протесты общественности. Ныне издательство “Цитадель” повторило в репринте это издание, где по-прежнему на обложке кощунственно значится один автор — Даль.) Умолчание физической стороны любви, по-тютчевски таинственно безмолвной, как сама природа, — один из характернейших приемов русской литературы. Не случайно в таком богатейшем языке, как русский, практически не существует слов (за исключением медицинских терминов и непристойностей) для обозначения сексуальных органов, эмоций и действий. Отсюда и совершенно уродливое соединение несочетаемых слов “заниматься любовью”. Один из мудрецов высказал примечательную мысль: детородные органы Творец дал человеку, чтобы будоражить совесть и испытывать душу человека — соединит ли он их с любовью и стыдливостью или с жестокостью и цинизмом. Действительно, нигде добро и зло не соседствуют так опасно, как в плотском влечении. На крыльях любви энергия пола возносит человека на божественные высоты духа, и она же, лишенная любви, в угаре похоти и цинизма низвергает человека ниже животного, в бездну порока. Цинизм матерных выражений в русском языке несовместим с любовью. И в этом “пробный камень” искренности чувства любви у русского человека. Вместо сквернословия — недомолвки и метафоры, дающие простор для воображения, ощущение тайны и таинства — таково свойство таланта русского писателя, его внутренней культуры.

Но вот с начала 90-х годов эта важнейшая и благороднейшая традиция русской литературы стала подвергаться сомнению. Начало этому положил, как ни странно, солидный журнал “Литературное обозрение”. Один из номеров журнала был целиком посвящен выискиванию эротических опусов и непристойностей у русских писателей. Впервые опубликованы похабные стихи Баркова, “разоблачены” интимные письма Чехова, дотошно исследованы “намеки” на мат у Достоевского, опубликована якобы пушкинская поэма “Тень Баркова”.

Поскольку ряд издательств для оправдания легализации печатного сквернословия ныне прибегает к авторитету А. С. Пушкина, приписывая ему поэму “Тень Баркова”, следует хотя бы кратко ознакомить читателей с доводами против авторства Пушкина. Во-первых, сам поэт в лицейской поэме “Монах”, хотя и довольно фривольной, выразил свое отношение к Баркову так:

А ты поэт, проклятый Аполлоном,

Испачкавший простенки кабаков,

Под Геликон упавший в грязь с Вильоном,

Не можешь ли ты мне помочь, Барков?

С усмешкою даешь ты мне скрыпницу...

Сулишь вино и музу пол-девицу:

“Последуй лишь примеру моему”. —

Нет, нет, Барков! Скрыпницы не возьму...

И все же редакция журнала “Литературное обозрение” самоуверенно ставит перед поэмой имя Пушкина! Отвечая критикам на обвинения в безнравственности “Графа Нулина”, Пушкин осенью 1830 года пишет: “Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в воспалительный состав”. Известно, что Пушкин скупо отдавал в печать свои стихи, а некоторые не отдавал вовсе, поэтому невозможно представить Пушкина, бравирующего сквернословием в печатном виде. В конце жизни Пушкин уничтожает известные ему списки куда более пристойной “Гавриилиады”, в то время как об уничтожении списков “Тени Баркова” ничего не известно. А если это так, если умудренный жизнью поэт стыдится своей юношеской легкомысленной поэмы, то не является ли массовая публикация сомнительной “Тени Баркова” под авторством Пушкина оскорблением памяти поэта? Ведь что может вызвать эта публикация, кроме хихикающего восторга “черни”, “смеха толпы холодной”, не знающей другого, благородного облика поэта, гениально воспевшего любовь к женщине? Спрашивается, какую вообще цель преследовал этот кичащийся своей “смелостью” эротический номер журнала? Чтобы оправдать право современных “новаторов-сквернословов” эпатировать читателей таким, с позволения сказать, “художественным приемом”? Надо сказать, что достойную отповедь ему на общем фоне несущественной, к сожалению, критики дал известный пушкинист Валентин Непомнящий. Анализ феномена сквернословия на русской почве и его отношения к русскому религиозному сознанию заслуживает, на мой взгляд, особого внимания российского читателя (“Наш современник”, № 5, 1993).

Журнал “Литературное обозрение”, можно сказать, дал “зеленый свет” печатному сквернословию. Публикуются Эдуард Лимонов, Виктор Ерофеев, Юз Алешковский, Владимир Сорокин. В середине 90-х годов издается антология с красноречивым названием “Русский мат”. (При этом издательством “Лада М” движет явно коммерческий интерес: книга предназначается якобы “для специалистов-филологов”, но издается тиражом... 30 тыс. экземпляров.) Снова публикуется “Тень Баркова”, безапелляционно приписываемая Пушкину. На сей раз кругозор читателей расширяет непечатная лексика из русского эротического фольклора. Здесь необходимо вкратце остановиться на связи непечатной лексики с устным народным творчеством.

Первоисточником непечатных выражений является, как известно, так называемая “низовая” культура (“материально-телесный низ”, по выражению Михаила Бахтина). В русской культуре (как, впрочем, и во всякой другой) можно различить, по крайней мере, два пласта или уровня: уровень духа и уровень плоти. Уровень духа — элитарная культура, которой присущи честь, достоинство, стыд, религиозность. Такая культура формирует путем воспитания механизмы стыда и страха (не всегда это слово имеет отрицательный смысл), окружает интимную жизнь рядом условий, запретов и предписаний. Отличительные черты русской литературы этого уровня — поиски идеала, смысла жизни, богоискательство, одухотворение плоти; сюда относится, например, вся русская классическая и святоотеческая литература.

Уровень плоти — “низовая” культура простонародья, где исключительное значение придается нижней части человеческой природы: плоти, чреву, гениталиям. И как следствие этого — бесстыдство, присущее толпе, черни. (Справедливости ради надо отметить, что относить слово “чернь” ко всей низовой среде неправомерно, ибо именно среди простонародных низов, среди душ, просветленных православной верой, есть свои ограничения, здесь родилось слово “срам”, осуждающее языческое бесстыдство. Надо также отличать крестьянский “низ” от городского, люмпенизированного “низа” с большей свободой нравов.) Сквернословие, причем устное, царит в “низовой” культуре. Проникая в печатном виде в элитарную культуру, оно ведет к оскудению ее духовности, к снижению уровня писательского мастерства, которое подменяется эпатажем, стремлением таким примитивным способом “шокировать” читателя.

К “низовой” культуре простонародья можно отнести, например, русские заветные сказки, густо замешанные на “генитальной” тематике, “срамных” словах. Относящиеся к устному (подчеркиваю) народному творчеству и собранные исследователем фольклора А. Н. Афанасьевым с целью изучения быта крестьянских низов, заветные сказки предназначались собирателем для научного издания небольшим тиражом, но вовсе не для массовой публикации. Важнейшее свойство фольклора (не только сказок, но и песен, частушек, басен) в том, что он предполагает определенного исполнителя и адресован определенной аудитории. Часто он приурочен к определенным обрядам и календарным датам (масленица, купальские дни), исполнение в другое время табуировалось и даже наказывалось. Вырванный из органической крестьянской среды и напечатанный в книге эротический фольклор в условиях современного города принципиально меняет свою природу и превращается лишь в средство для разжигания низменной страсти. Тем более пагубно его издание массовыми тиражами. Широкое распространение обсценных элементов “низовой” культуры, массовое акцентирование внимания на них ведет лишь к деградации культуры в целом. Культура жива, пока живы ее сакральные основы, опирающиеся на заповеди и запреты.

А что же происходит в нашей культуре на протяжении последнего десятилетия?

Уделяется гипертрофированное внимание как раз обсценным элементам низовой культуры, насаждается их массовое распространение в печати. Запрет сменяется “беспределом”. Так, в начале 90-х годов упомянутые заветные сказки были изданы три раза массовыми тиражами в 50, 100 и 30 тыс. экземпляров, причем последний тираж (издательства “Мирт-Париж”, “Русь”) — с изощренными порнорисунками и “приличной” (в отличие от содержания) ценой, так что капитал от таких сказок, пользуясь спросом на “запретный плод”, издатели нажили поистине “сказочный”.

Методически настойчиво пытается легализовать матерную лексику зеленоградское издательство “Ладомир”, регулярно выпускающее серию книг “Русская потаенная литература”. Надо отметить, что в некоторых томах серии научно-исследовательские статьи по русской эротической культуре действительно представляют научный интерес, изданы они небольшими тиражами. Но в то же время массовыми тиражами опубликованы все гнусно-непристойные сочинения Баркова и его подражателей, стихи “не для дам” из архивов русских писателей, непристойный фольклор и т. д. Как ни странно, издательство при этом уверяет читателей, что оно преследует только научные цели, а вовсе не коммерческие. В книге “Русский школьный фольклор” издательство, кажется, переступило не только границы приличия, но и оскорбило гражданскую совесть читателей, опубликовав похабные пародии на популярные стихи русских поэтов и любимые народные песни, в том числе песни времен Великой Отечественной войны. Причем особый интерес у собирателя фольклора М. Лурье вызывает то, что матерные слова принадлежат школьникам. Филолог М. А. Гаспаров, отвечая на обвинения, адресованные издательству в оскорблении общественной нравственности, признает, что сочинения этой серии не отличаются высокими художественными достоинствами, но привлекают всеобщее внимание “просто тем, что в них печатаются всеми буквами слова общеизвестные”, это, дескать, “скоро наскучит”, и “волнение вокруг таких публикаций успокоится”. Другими словами, общество понуждают “привыкнуть” к такого рода словам в печати. Хотелось бы спросить уважаемого филолога и других защитников “теории привыкания”: зачем культурному человеку привыкать к тому, что сами же издатели серии назвали “антимиром” русской культуры, то есть ее “изнанкой”? Зачем цинизм делать нормой?

Наряду с массовым “распечатыванием” традиционных матерных выражений идет нормативное закрепление в русском языке блатного жаргона. Издан 50-тысячным (!) тиражом “Словарь жаргона преступников (блатная музыка)”. (Характерно то, что это репринт издания 1927 года, которое в те времена вышло с грифом “не подлежит разглашению” и предназначалось для лиц, занимающихся раскрытием преступлений. В нынешние времена разгула преступности в стране оно, видимо, может служить пособием для начинающих преступников.) В таком же количестве (50 тыс.) издан “Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона” с указанием редакции “для широкого круга читателей” (одинцовское изд-во “Края Москвы”). Наконец, совсем недавно издан двухтомный “Словарь блатного воровского жаргона” (московское изд-во “Кампена”). Зато приостановлен на неопределенный срок выпуск академического “Словаря современного русского языка”, прекращено издание всех исторических словарей русского языка. Спрашивается, что движет такой издательской политикой: нажива или, что еще хуже, преступное недомыслие? (Тут невольно вспоминается развязно-приблатненный лексикон некоторых нынешних “популярных” газет: ведь того и гляди перейдут на “феню” — пособий для этого более чем достаточно.)

В одной упряжке с алчными издателями, выпячивающими огромными тиражами вульгарно-эротический, тюремно-лагерный пласт культуры, идут писатели “новой волны”. Виктор Ерофеев, типичный представитель “новой русской литературы”, взявший на себя роль ее идеолога, заявляет, что “новая русская литература засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, церкви, культуре, красоте, благородстве, материнстве... Красота меняется вырази­тельными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока. Растет интерес к “грязному” слову, мату как детонатору текста”. Причины этого Ерофеев видит в том, что “маятник качнулся в сторону от безжизненного и абстрактного гуманизма, гиперморалистический крен был выправлен. В русскую литературу вписана яркая страница зла”. Откровенно любуясь злом, автор цитируемого эссе “Русские цветы зла” не без любопытства вопрошает: “Что же дальше?” Ответ на этот вопрос может быть только один: всеобщая деградация и гибель русской культуры. “Крен” не только не выправлен, но залег в противоположную сторону настолько, что выправить его скоро уже будет невозможно.

Дискуссии о воспитательной роли литературы ведутся давно, есть разные точки зрения. Одна из них: жизнь есть жизнь, а литература — это литература. Вместе с тем вопрос “заразительности”, воздействия литературы на читателя существует, он реален. Приучает к сквернословию, конечно, улица. Но если подросток возьмет с лотка на улице свободно продающегося “Николая Николаевича” Юза Алешковского, то влияние улицы на впечатлительного подростка усилится во сто крат. Ибо все усилия педагогов по искоренению сквернословия тут же сводятся на нет и оцениваются как вероломное ханжество: ведь сквернословят-то, оказывается, не только сверстники на улице, но и уважаемые дяди-писатели в своих книгах. И убеждение, что “все дозволено”, вытесняет у подростка чувство стыда. (Решительно отвергаю совет для родителей прятать такие книги от детей: как-то неловко прятать книги, ведь это не спички. По мне — лучше таких книг вообще не иметь в семье.)

Долгожданная свобода слова, к сожалению, имеет и свою отрицательную сторону. Писателя, лишившегося внешнего цензора и не обретшего внутреннего, заносит в “беспредел”. За все надо платить, и за свободу слова тоже. Платить, прежде всего, чувством ответственности за последствия влияния печатного слова. Поскольку не все это понимают, а многие и не хотят, в государстве должна быть определенная издательская политика.

В 1998 году опубликован проект федерального закона “О государственной защите нравственности и здоровья граждан и об усилении контроля за оборотом продукции сексуального характера” (“Книжное обозрение”, № 31). До сего времени закон не принят и, насколько мне известно, нигде серьезно не обсуждался — ведь наши сексологи все еще спорят о “научном” определении порнографии. А тем временем массовая бульварная пресса, завлекающая красочно-соблазни­тельными обложками и свободно реализуемая во всех людных местах, систематически на протяжении 90-х годов растлевает молодежь и несовершенно­летних. Один только еженедельник “Мегаполис-экспресс”, доведя свой тираж до полумиллиона, уже добрый десяток лет со смаком расписывает мерзопакостные подробности “экзотики” городской жизни, а ежемесячник “Спид-инфо”, также недавно отметивший десятилетий юбилей, под видом “научно”-популярного пособия для импотентов проповедует самый обыкновенный садизм. (Где же вы, психиатры-гуманисты? Отзовитесь! Что же вы молчите?.. Увы, вместо протеста слышны голоса одобрения — у нас нынче известный маркиз в почете, публикуется даже пятитомное собрание его сочинений!)

Создается впечатление, что составителей упомянутого проекта закона нисколько не тревожат все возрастающие масштабы растления нации непомерно расплодившейся бульварной прессой. И дело здесь не только в том, что эксплуатируется ради наживы обывательское любопытство к пороку. Вопрос более серьезен. Порок рекламируется, он становится заразителен, еще более отравляя и без того криминальную атмосферу в стране. Особенно если вся эта кроваво-уголовная, свихнувшаяся на сексе “экзотика городской жизни” изо дня в день преподносится не только без осуждения, а наоборот, в развязно-шутовском, как бы одобряющем тоне. (Этим настроением “пира во время чумы” особенно отличается, как это ни прискорбно, молодежная пресса.)

К сожалению, проект закона очень расплывчат и неконкретен в отношении определения порнографии, касающейся печатной продукции. Даже после принятия этого закона такие книги, как “Палач” Э. Лимонова, можно будет купить в удобное время — надо только найти “специально отведенное место”, что при желании сделать будет нетрудно. После принятия закона в его настоящей редакции вся бульварная периодика по-прежнему продолжала бы свободно выходить и реализовываться: ведь в ее паноптикуме похотливо-обнаженных поз (основная статья дохода!) предусмотрительно избегается “детальное изображение” соответствующих органов, а исходя из проекта закона именно в этом заключается вся соль порнографии! “Детальное изображение”, впрочем, не допускается только на обложке (!), поскольку “продукция” запечатывается в прозрачную упаковку (статья 9, п. 1). Фактически проект закона излагает западные критерии порно­графии, а ведь в его преамбуле говорится, что он составлен в соответствии с “традициями и нормами, присущими народам Российской Федерации”. Проект закона, наконец, совершенно не рассматривает порнографию на уровне печатного слова, видимо, полагая, что это область чисто литературоведческая. Именно закон должен поставить преграду частной инициативе, связанной с наживой на массовых эротических изданиях, поощряющих насилие и цинизм (в том числе выраженный в матерном сквернословии).

Разумеется, один закон мало что изменит. Россию захлестнула волна сексомании, когда даже в интеллигентской среде мат стал модой, когда воистину стало “стыдно не быть бесстыдным”, а искусству бесстыдства прилежно обучали в еженедельной телепередаче “Про это”. Афишируются сумасбродные поиски телесных удовольствий, в ненасытном потоке которых черствеет душа. “Сексуальная раскрепощенность”, лишенная любви и моральных устоев, легко переходит в цинизм, вовлекает в криминал, в конечном счете разрушает семью (впрочем, тема эта заслуживает отдельного и серьезного разговора с участием социологов и сексопатологов, и непременно с участием нашего главного “секс-революционера” И. С. Кона, пытающегося внедрить в России западную модель “цивилизованного секса”). В этих условиях особое значение приобретает воспитание молодого поколения, ибо от него напрямую зависит будущее русской культуры, сохранение ее лучших традиций. И главное место здесь должно занимать, на мой взгляд, гуманитарное образование, нацеленное на познание духовных основ человека и мироздания. Такое образование должно быть теснейшим образом связано с православной этикой (приравнивающей сквернословие к богохульству), с нравственными ориентирами русской классической литературы (одна из ее основных тем — любовь, а не секс). И закладываться оно должно прежде всего в продуманном школьном воспитании*.