Наш Современник, 2004 № 05

Наталья Корниенко • "...Душою плачешь и смеешься от души" (Наш современник N5 2004)

Наталья Корниенко

“…ДУШОЮ ПЛАЧЕШЬ

И СМЕЕШЬСЯ ОТ ДУШИ”

Письма читателей Михаилу Шолохову

1933—1938

Наверно, когда-нибудь, ради объективности, ушедший век двадцатый назовут веком читателя. О том, что в русском литературном процессе XX в. появилась авторитетная фигура народного читателя, в первые десятилетия XX в. говорили и писали многие. Правда, даже весьма осторожный в предо­с­тав­лении трибуны реальному читателю еженедельник “Читатель и писатель” просуществовал всего один год (1928). Быстро забылись и вышедшие на рубеже десятилетий “Письма к писателю” (1929) М. Зощенко и “Крестьяне о писателях” (1930) А. Топорова. Наступил “реконструктивный период”, и массового читателя, как и других участников литературного процесса, надо было вновь образовывать и перевоспитывать, ибо портрет неискушенного читателя, да и сами читательские симпатии давали неутешительную для критики разных направлений картину. Не скрывал сложной пестроты коллек­тивного портрета “неискушенных читателей” и автор “Писем к писателю” — как в иронических комментариях, так и в предисловии к книге: в подборке читательских писем “можно видеть настоящую трагедию, незаурядный ум, наивное добродушие, жалкий лепет, глупость, энтузиазм, мещанство, жульничество и ужасающую неграмотность” (цит. по: З о щ е н к о М. Уважаемые граждане. М., 1991. С. 345).

Рапповская критика одержала победу и на развернутом ею в год “великого перелома” фронте борьбы с “топоровщиной”, то есть крестьянскими суждениями о литературе. Здесь возмущало все, начиная с убеждения крестьян, что литературные агитки, конечно, нужны для политического воспитания, только не для них, много повидавших на своем веку. Тогда для кого же они пишутся? — естественный вопрос. Многие крестьянские отзывы вообще не вошли в книгу “Крестьяне о писателях”. Не прошел в книгу крестьянский Пушкин, еще ранее отвергнутый либеральной “Красной новью”. Крестьяне непременно в отзывах о Пушкине весьма нелестно отзывались о современной литературе, а в прочтении самого Пушкина демонстрировали склонность к “буржуазной теории” чистого искусства, в борьбе с которой на рубеже десятилетий неизменно поминался Афанасий Фет. Да и отзывы о современной литературе, первоначально печатавшиеся на страницах сибирских журналов “Сибирские огни” и “Грядущее”, не все вошли в книгу, а вошедшие претерпели редактуру. “Новый читатель”, на идеологическое образование которого в 1920-е годы были потрачены огромные средства, традиционно критиковал “новую прозу” за отсутствие правды. Он не считал правдой искусства мат, натуралистические сцены и блатные “смехульки”, хотя и признавал, что по жизни мужик груб, матерщинник и любит крепкое словцо. Когда же крестьяне высказывались о связи советской литературы с жизнью, то литературная ситуация порой выглядела просто нелепой. Лишь один пример. В статье “О живом человеке нашей деревни” любимец лефовской “теории факта”, известный прозаик-очеркист А. Исбах утверждал, что роман Ф. Панферова “Бруски” является исключительной и большой победой пролетарского фронта литературы: “Панферов впервые показал нам жизнь нашей новой советской деревни и ее живых людей во всем много­образии. Книга Панферова проста и вместе с тем глубока. Его тема — борьба за артель, борьба за коллективное хозяйство. Панферов умело и тонко показывает расслоение деревни” (На литературном посту. 1928. № 9). Однако полюбившие чудесное у Пушкина “живые люди” из топоровской коммуны с фетовски красивым названием (“Майское утро”) не оценили почему-то приемов художественной идеализации и чудесных “выдумок” в романе Панфе­рова: “Роман о колхозной жизни, но я, колхозник, ничему в нем не верю. Глядите: на другой год у “Брусков” (название коммуны в романе. — Н. К. ) приобретен трактор, и бабы начали жирнеть, полнеть!.. Конечно, врет! Факт: мы живем в коммуне — скоро девять лет, а ни одна еще баба не пополнела”; “Самого чувствительного колхозного дела автор не захватил, а брехал и выдумлял” (Настоящее. 1929. № 2).

Сегодня, кажется, уже стало аксиоматичным противопоставлять первое и второе советские десятилетия, романтизируя двадцатые и демонизируя тридцатые годы. В первом — якобы цветение литературы, издательский плю­ра­лизм, свобода критики и т. п. Во втором — огосударствление всего и вся, в общем, тоталитарная культура. Подобная примитивная периодизация, как это ни парадоксально звучит, исходит из вульгарно-материалистического понимания свободы, полной зависимости и прямой детерминации такой феноменологической категории, как свобода, условиями и обстоятельствами. Даже платоновский пролетарий Сафронов не склонен к подобному упро­щению, а потому пожалеет авангард за его мученические усилия по органи­зации жизни и совсем скоро сам “нечаянно” затоскует о вечном.

Неопубликованное и ненаписанное суть не одно и то же, когда речь идет о художественном уровне литературы и измерениях свободы: первое относится к обстоятельствам, литературному процессу, а второе — к собственно русской литературе и самой жизни. Но самым невероятным в принятом разделении первого и второго десятилетий представляются обвинения, выдвинутые массовому читателю, которого в годы перестройки сделали чуть ли не ответственным за все грехи советской литературы. Подобное мышление создатель бессмертного Козьмы Пруткова называл “ложным либерализмом”, признаваясь в одном из писем о двух “отвращениях” в составе его “ненависти к деспотизму”: “отвращение к произволу” и “ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое” (письмо А. Губернатису от 20 февр. (4 марта) 1874) // Т о л -с т о й А. К. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 4. М., 1964. С. 426). Фигура читателя, без преувеличения, относится к “высоким” понятиям в русской культуре. Так это понимали в веке девятнадцатом. И в тридцатые годы XX в. эта аксиома не ставилась под сомнение. Критика напрасно считает, писал в 1935-м П. Рома­нов, что она заменила читателя. Да, “многие писатели загипнотизированы этим и относятся к писаниям критиков как приговору читателя”. И здесь же: “И вот для писателя находится неожиданная отдушина — письма читателей”; “Для писателя является неожиданная находка — друг и помощник в лице читателя” (Р о м а н о в П. По поводу писем читателей // РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 171, л. 1—3). Никогда более в истории русской литературы не было написано столько читательских писем, как в тридцатые годы. “Наш народ, — утверждал А. Платонов в статье о Лермонтове 1940 г., — это читатель по преимуществу; равно есть другие народы, для которых то же значение, что для русских чтение, представляют музыка, зрелища или живопись”.

Симптоматично, что большая неправда о массовом читателе 1930-х постоянно идет в связке с дискредитацией понятия народности, базового для русской литературы как мирового феномена. Скажем об одной досто­верной детали из культурного процесса 1920-х, многое определившей в тридцатые. Самые масштабные (и затратные!) государственные программы первого десятилетия по отлучению читателя от классики не принесут желаемых результатов, и этому участнику литературного процесса, сохранившему “крестьянскую наследственность” в отношении к литературе, можно действительно поставить в “вину” процесс возвращения русской и мировой классики в массовые библиотеки второго десятилетия. “При первом же знакомстве с читателем выявляется характерная черта — чтение книг начинается с классиков русской литературы. Первый вопрос читателя — что есть Пушкина. За Пушкиным идет Лермонтов — “Герой нашего времени”, Толстой, Гоголь— весь. И когда был поставлен вопрос— что надо переиздать в первую очередь еще раз подчеркнули и даже потребовали переиздания классиков, указывая на такой факт, что некоторых авторов не переиздают (Достоевский)”; “Классики, как русские, так и иностранные, пользуются огромным спросом со стороны рабочего читателя. Например, “Воскресенье” Л. Толстого в общем абонементе ежедневно спрашивают от 75 до 100 чита­телей” — это из хроники жизни районных библиотек Советской России 1933—1934 гг. (РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 163, л. 6; ед. хр. 164, л. 3). Можно привести сотни других примеров. Казалось бы, ради справедливости параллельно с возвращением запрещенных произведений необходимо было реабилитировать народного читателя и вызволить из архивов писательско-читательские документы тридцатых. Но этого, к сожалению, не произошло. Смеем утверждать, что без реконструкции реальной картины читательских симпатий и антипатий наши суждения о тридцатых, в том числе о литературе и литературном процессе, неизбежно будут страдать односторонностью.

Конечно, сбор и систематизация читательских писем — это весьма объем­ная и трудоемкая работа. Читательские письма-отзывы имеются в писа­тельских архивах, архивных фондах газет и журналов, Союза писателей. Но, пожалуй, самый большой массив читательской почты находится в архивах разных издательств. И это естественно, ведь каждая книга завершалась обращением к читателю с предложением написать отзыв о прочитанной книге.

В нашей публикации представлен крохотный фрагмент из истории жизни читателя тридцатых годов, взятый из фондов Государственного издательства художественной литературы (далее — ГИХЛ). В книгах этого крупнейшего издательства обращение к читателю печаталось на последней отдельной странице:

“Читатель!

Сообщите Ваш отзыв об этой книге,

указав Ваш возраст, профессию и адрес,

Государственному издательству “Художественная литература”

Массовый сектор

Москва, Центр, ул. 25 Октября, д. 10/2”.

Читатель был волен писать и не писать, согласовывать написанное с библиотекарем и учителем или не согласовывать, указывать или утаивать адрес и другие данные. Он более, чем критик, был свободен в своих суждениях о колхозном и производственном романе, классическом и социа­листическом реализме, когда “сообщал” отзыв о романах Горького и Панферова, А. Толстого и Леонова. Он не переставал задавать и формулиро­вать крамольные для литпроцесса вопросы ко многим советским “энцикло­педиям народной жизни” и никак не мог понять сути новаторства — после Толстого и Достоевского (!) — многих советских романов. На одном романе в это десятилетие читатель по-шукшински “забуксовал” — это “Тихий Дон” Шолохова. Такой разноголосицы, как в отзывах о Шолохове, нет более в отзывах ни о ком из писателей. Даже письма о романе “Поднятая целина”, который в это десятилетие критика не без усилий вписывала в определенный тематический ряд советской прозы о новой деревне и коллективизации, ряд, справедливо открываемый “Брусками” (1928—1937) Панферова, оказались не столь однозначными. Более того, почта сознательных читателей о “Поднятой целине” позволяет нам утверждать, что роман о коллективизации не облегчил, как то принято считать, отношения Шолохова с советским литпроцессом, а скорее осложнил. Примеры же мотивированной читателями “выписки” “Поднятой целины” из привычного ряда скорее могут быть сопоставлены не с официальной советской критикой, а с суждениями русской эмиграции, тогда же утверждавшей на страницах журнала “Возрождение”: “Ни в одной книге так, как в романе Шолохова, не раскрыт роковой, подлинно траге­дийный характер «социалистического переустройства деревни»” (цит. по: О с и п о в В. Михаил Шолохов. Годы, спрятанные в архивах // Роман-газета. 1995. № 3. С. 13). На страницы же советской периодики попадали лишь мнения “сознательных” читателей о “Поднятой целине”, да и то в отфильтро­ванном виде. Если на страницах “Правды” в 1936 г. полюбившие “Поднятую целину” утверждали — “Мы ждем, что в следующей книге “Поднятой целины” М. А. Шолохов покажет нам борьбу за осуществление сталинских лозунгов на берегах Дона. Мы надеемся, что писатель покажет в книге обновленный Гремячий Лог” (цит. по: О с и п о в В. Указ. соч. С. 28), то в реальных письмах об этом романе к 1936 г. читатели формулировали совсем другие вопросы, ибо все чаще связывали “Поднятую целину” с “Тихим Доном”. По количеству материалов читательская почта о романах Шолохова — одна из самых объемных.

Подытоживая в начале 1939 г. обзор читательских откликов, поступивших в редакцию журнала “Литературное обозрение” и посвященных современной советской литературе, критик Я. Рощин нисколько не преувеличивал, когда отмечал особый статус Шолохова и ни с кем из советских писателей не сопоставимую интонацию читательских писем о “Тихом Доне”: “Кровная заинтересованность в судьбе героя, пламенное желание делить с ним эту судьбу — немногим книгам дано пробуждать подобные чувства. На первом месте среди этих немногих бесспорно “Тихий Дон”. Шолохов, кажется, единственный писатель, к которому читатель адресуется только со словами любви и восхищения” (Р о щ и н Я. Голос читателя // Литературное обозрение. 1939. № 11 (5 июня). С. 71—72).

Этот выбор читателя подтверждают и собранные в 1937 г. массовым сектором издательства ГИХЛ анкеты библиотек СССР, где в графе о книгах современных прозаиков, необходимых для укомплектования библиотек, автор “Тихого Дона” неизменно занимает первое место: чаще всего вместо заглавия просто пишется имя (Шолохов) или “все произведения” (РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 768, лл. 15, 280). Об этом говорят и письма, присланные в изда­тель­ство: да, стояли в очередь в библиотеке, прочитали “Тихий Дон”, но хотим иметь эту книгу дома, а потому пришлите наложенным платежом, за любые деньги. Отметим также, что очевидное предпочтение читатель в это десятилетие отдавал русской классике, а у Шолохова не “Поднятой целине”, а именно “Тихому Дону”: “Больше всего ждем 4-ю книгу “Тихого Дона” (Там же, л. 28). Для полноты и правдивости картины также отметим, что читатель этого десятилетия, романтизированный на советский лад в советские годы и унижаемый в конце XX в., демонстрировал, не ведая о том, чудеса свободы: он читал Достоевского и просил в 1937 г. издать полное его собрание сочинений (Там же, л. 7 об., л. 115), он “все время спрашивает Есенина” (лл. 32 об., 34 об., 52 об., 219 об.), и потому в графе об издании советских поэтов естественно знавшие о запрете Есенина библиотекари то вписывали, то, вписав, вычеркивали (не очень, правда, жирно) запрещенное с 1927 г. имя: Есенин (л. 65 об.).

Ко многим папкам с письмами читателей о “Поднятой целине” и “Тихом Доне”, судя по регистрационному листу, никогда не обращались — со времени их сдачи в РГАЛИ в конце 1940-х годов. Это кажется невероятным, ибо читательские письма тридцатых приоткрывают тайны народности Шолохова, тот сложный ее состав, что явлен разнохарактерностью читателя-народа, бескомпромиссностью в исканиях правды, любовью-ненавистью к Григорию Мелехову, жесткостью в формулировках, утопичностью и антиутопичностью, тоской о чистой красоте и жаждой социальной справедливости, переплете­нием трагического и комического. Дискуссия, развернувшаяся в год публи­кации последней книги романа (1940), наведет порядок в этом жизненном разноречивом потоке. Тогда же будут определены основные направления в интерпретации романа и будущих многотомных концепций пути Григория Мелехова: “историческое заблуждение”, “отщепенство”, “художественный образ” и т. п. С эпохи “оттепели” изложение этих концепций неизменно входило в программы гуманитарных факультетов университетов и педагоги­ческих институтов, и тогда же “Тихий Дон” исчезнет из школьной про­граммы... Подобный “прогресс” свободы кажется невероятным, когда читаешь письма молодежи о “Тихом Доне” эпохи тоталитаризма.

Сегодня, благодаря разысканиям и публикациям исследователей Шолохова (В. Осипов, Ф. Бирюков, С. Семанов, Л. Колодный, В. Васильев, В. Запевалов, Ф. Кузнецов, Ю. Дворяшин, Г. Ермолаев и др.), мы много больше, чем раньше, знаем о жизни и творчестве М. Шолохова в тридцатые годы. Знаем, что не о литературе, а о голоде народа, который принес “великий перелом”, писал Шолохов Сталину в начале 1930-х. Знаем отослан­ный Сталину скорбный рассказ 1938 г. о зверских пытках, что шли в январе 1937 г. в застенках Вешенского НКВД. Сегодня мы можем как-то объяснить очевидный пробел в публичной широкой дискуссии 1940-го о “Тихом Доне” — на страницах периодики на самое крупное литературное событие года, каким несомненно являлось завершение публикации “Тихого Дона”, собратья-писатели не откликнулись. Материалы обсуждения “Тихого Дона” в Союзе писателей (май 1940 г.) и в Комитете по Сталинским премиям (ноябрь 1940 г.) стали известны совсем недавно, и они о многом рассказывают и много предвосхищают. Для 1940-го вопрос А. Толстого к финалу “Тихого Дона” — “Замысел или ошибка?” — звучал вполне риторически, с ударением на последнем: конечно, ошибка. До конца XX в. материалы этих обсуждений, зафиксировавших в целом негативное отношение ведущих советских писателей к финалу “Тихого Дона”, оставались неизвестными. Никогда не напоминали своих высказываний о “Тихом Доне” и участники тех дискуссий. В 1940-е — потому что знали мнение Сталина (об отношении Сталина к “Тихому Дону” не раз уже писали) и боялись перечить вождю, почему-то взявшему под защиту роман, разрушивший краеугольные основы метода социалисти­ческого реализма. Кажется, об этих материалах можно было говорить в эпоху оттепели, однако для писателей, критиков культа личности материалы обсуждения “Тихого Дона” обладали (да и обладают) колоссальной самора­зоб­ла­чительной силой.

Почти все выступавшие в 1940-м неизменно апеллировали к советскому читателю, который-де ну никак и никогда не примет предложенное Шолохо­вым завершение судьбы Григория Мелехова и в целом такой финал романа “Тихий Дон”. Получалось, что Шолохов не только обманул писателей и дея­телей советской культуры, но и ожидания читателя. В последнем утверждении было много лукавства. В остроумном высказывании Н. Асеева о “Тихом Доне” — “Порочное, но любимое произведение Шолохова” — таился намек на психоло­гические истоки ситуации “странной” любви-ненависти деятелей советской культуры к автору романа. Не любить Шолохова было за что. Были свои причины и для зависти. Действительно. Сидит себе в Вешенской в “контрре­волю­ционном” окружении и никакими организационными усилиями его не заставить перебраться в литературную Москву. Практически не появляется на писательских пленумах и совещаниях. Не участвует в бурной событиями литературной жизни 1930-х. Все десятилетие ведущие советские критики выстраивали концептуальные модели “правильного” завершения “Тихого Дона” — и вдруг такой то ли демарш, то ли своеволие писателя, а на самом деле — демонстрация желанной всегда творческой свободы... Шел 1940-й год, 17-й год существования советской литературы, с прагматической идеологией которой (искусство подчинено высокой цели воспитания народа) все было понятно. И вдруг чистый финал, с откровенной демонстрацией старого тезиса “искусства для искусства”. К этому добавим, что воспитывае­мый советской литературой читатель демонстрировал все десятилетие странную склонность к этой буржуазной теории: на первом месте — русская классическая литература, на втором из советской прозы — “Тихий Дон”. Напомним, что Алексей Константинович Толстой, в XIX в. один из апологетов теории “чистого искусства”, настаивал, что в глубинных своих основах понятия гражданствен­ности, народности и свободы базируются на развитом в народе чувстве прекрасного, а подавление и разрушение этого тонкого и нежного чувства, составляющего “потребность жизни”, неизбежно оборачивается ущербом для жизни и нравственного здоровья человека-народа: “Не признавать в человеке чувства прекрасного, находить это чувство роскошью, хотеть убить его и рабо­тать только для материального благосостояния человека — значит отни­мать у него его лучшую половину, значит низводить его на степень счастливого животного, которому хорошо, потому что его не бьют и сытно кормят. Художественность в народе не только не мешает его гражданственности, но служит ей лучшим союзником. Эти два чувства должны жить рука об руку и помогать одно другому” (Т о л с т о й А. К. Письмо к издателю (1862) // Т о л с т о й А. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3. С. 450—451).

Венчание этих двух чувств — художественности и гражданственности — опре­де­ляет пафос финальных глав другого Толстого, автора трилогии “Хождение по мукам”, написанных в начале 1941 г. не без глубинной полемики с финалом “Тихого Дона”. Весной 1922-го возвращается в хутор Татарский Григорий Мелехов, весной 1920-го собираются в Москве, на съезде Советов, герои Толстого. У Шолохова финал в высшем смысле символический, у Толстого — аллегорический, начиная с даты съезда, утвердившего еще в годы гражданской войны программу строительства новой России (доклад об электрификации), и завершая формулами героев, персонифицирующих базовые идеи толстовской концепции национальной истории и русской лите­ра­туры (чувство прекрасного + гражданственность + народность + нравствен­ность). Для европейски образованного Толстого финал “Тихого Дона” так и остался мучительной загадкой, об этом говорит, в частности, и известное его высказывание, прозвучавшее уже в годы Великой Отечественной войны в докладе “Четверть века советской литературы” (1942). Утверждением, что нельзя протянуть генетическую связь от Григория Мелехова к красноармейцу, бросающемуся с гранатой под вражеский танк, Толстой вновь возвращался к теме “чистого искусства” и воспитания читателя. Получалось, что читатель, для которого, без преувеличения, встреча с героями “Тихого Дона” стала сердечным событием и частью его жизни, неспособен к подвигу — высшему выражению гражданственности и народности. Получалось, что художест­венный смысл пути Мелехова (“очарование человека”, о чем позже скажет сам Шолохов) бесполезен и органически чужд современности.

В нашу публикацию мы включили практически все письма читателей, в которых опасения А. Толстого были высказаны автору “Тихого Дона” в еще более жесткой форме ультиматума. В количественном плане подобных читательских писем-отзывов не так много, но мы печатаем все полемические отклики: письма участников описанных в “Тихом Доне” событий гражданской войны; письма с откровенно политическими обвинениями в адрес автора романа; письма “сознательных читательниц”, предъявлявших претензии к шолоховским женским образам (напомню, что подобное недовольство уже прозвучало на Первом съезде советских писателей). Для социологического анализа важно, что основной массив читательских писем о романах Шолохова (нами просмотрено несколько тысяч) имеет совсем иной характер и свидетельствует о небывалом по масштабу интересе народного читателя к “Тихому Дону”. По читательским письмам к Шолохову можно представить внутреннее сознание народа этого десятилетия. Как сознание сложное, противоречивое и таинственное в своей сокровенности. Письма — это рассказы о жизни и от жизни, уникальный читательско-писательский роман XX в. Богат и язык читательских посланий. Здесь и зощенковские словечки: “ряд примеров, которыми вы ужасающе поражали моих слушателей”; “От имени меня...”, “пожирая каждое слово, словно от него зависит какая-либо судьба”. Примеры платоновской тавтологии и перегрузки смыслами фразы: “много памятных слов осталось в памяти”; “квартира мирных условий”, “знаю мыслью”, “впечаталось во мне и глубоко зарылось в мою память”. Кстати, к народной орфографии восходят у Л. Добычина в “Городе Эн” (1935) модер­нистские, как то принято считать, стилистические приемы типа: “— Ты читал книгу “Чехов”? — краснея, наконец спросила она” (“Город Эн”). А вот лишь некоторые по-модернистски экзотические примеры из читательских писем: “железный поток «Серафимовича»”; “учебник «Поляк и Тагер»”, “роман тихого Дона”, “две книги «Шолохова» тихий дон”, “«Роман» тихого Дона” и т. д.

Не всегда человек формулирует, почему он любит воздух, так и читатели чаще не объясняли причины своей сердечной озабоченности судьбой героев романа, и потому много таится в самих вопросах. — Что с Мелеховым Григорием? Когда закончится гражданская война? Красноармеец-гражданин понимал, что положительными героями он должен считать Штокмана и Кошевого, но пишет он письмо “тов. Шолохову” совсем по другому поводу — просит ответить на вопрос о Мелехове, вопрос сокровенный, составляющий потребность его личной жизни. Кстати, помимо чистой любви к герою романа очень многие читатели уже в 1936—1937 гг. утверждали, что губить Мелехова не следует хотя бы и потому, что в будущей войне этот честный и храбрый воин очень даже будет нужен и полезен.

По читательским письмам к Шолохову можно составить некий реестр характеристик советской текущей литературы и ответить, почему и за что чита­тели не любили классические “учительные” произведения советской литературы: художественная вторичность, отсутствие художества, дидактич­ность, неуважение к читателю и недоверие к его эстетическому опыту, полное незнание жизни человека и страны. Массовый читатель, малоосведомленный в хитросплетениях литературной борьбы, не ведал о разгроме социологи­ческой и формальной школ и потому явил себя в отзывах о текущей литературе как прирожденный социолог и одновременно формалист. В отличие от критики (да и позднего литературоведения) первой семантическую нагрузку религиоз­ных мотивов в романе “Тихий Дон” проанализировала все-таки учительница из Иркутска. Никогда не задавался в исследовательской литературе вопрос, что стоит за простым упоминанием в “Поднятой целине”, что друг Тимофея Рваного гуляка Дымок был исключен из комсомола,— въедливая читатель­ница-комсомолка проведет анализ этого формального сюжетного компонента со всей филологической тщательностью. И, конечно, в потоке читательских писем причудливо переплетаются трагическое и комическое, как они перепле­таются в жизни, да и художественном мире самого Шолохова.

Все заложено в тексте-произведении, а потому так разнятся читательские письма этого десятилетия. Узнавая в рассказах Зощенко о собственной приватной жизни, читатели сообщали писателю все новые и новые эпизоды и детали из бытия массового человека, писали о своих тревогах и сомнениях (см. публикацию писем читателей к М. Зощенко этого десятилетия: Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии писателя. Вып. 1. СПб., 1997. С. 193—225). Своими выступлениями в центральных газетах Горький факти­чески определил, в каком направлении должны читатели образовы­ваться при чтении его произведений. Отклики оказались запрограммированными, и в тайны “Жизни Клима Самгина”, пронзительной горьковской исповеди, читатель особо не погружался. Читая романы Гладкова, Панферова, Шагинян, одни читатели гневались, другие отписывали ожидаемые отзывы, что по прочтении романа будут жить по-другому и равняться на тот или иной созданный писателем положительный образ. Именно отписывали. Ни одному из бесчисленных в советской литературе положительных героев читатель особо не доверял — об этом, в частности, говорит феномен читательского успеха сначала не замеченного критикой романа Н. Островского “Как закаля­лась сталь”: подвиги и страдания героя были не выдуманными, а достовер­ными, биография не исключительной, а скорее массовой.

На “Тихом Доне” сошлись все вопросы. Художественная достоверность описаний из письма в письмо рождала вопросы. Выдуманное это или не выдуманное? Если не выдуманное, то где хутор Татарский, сообщите адреса героев. В романе ведь зачем-то сказано, что Ягодное находится в 12 кило­метрах от Татарского — что сегодня там, можно ли узнать, как прошла там коллективизация? Шолоховская хроника гражданской войны рождала желание у читателей, участников описанных в романе событий, уточнить эту самую хронику. Но не только уточнить, но и понять эпоху гражданской войны — как со стороны красных, так и белых. Фантастической достоверностью текста только и можно как-то объяснить, почему в середине 1930-х (!) читатель, знавший, что гражданская война окончилась в конце 1920 г., вновь и вновь задавал только Шолохову странный вопрос о сроках окончания “кровопролитной” гражданской войны... Не этим ли читательским вопросом, главным вопросом русской жизни XX в., объясняется публикация в начале января 1937 г., в дни пушкинского юбилея 1937 г., на страницах самой массовой газеты “Известия” некоторых фрагментов 4-й книги романа: “Семья распадаласъ на глазах у Пантелея Прокофьевича. Oни сo старухой оставались вдвоем. Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи, утрачена теплота взаимоотно­шений , в разговорах все чаще проскальзывали нотки раздражительности и отчуждения . За общий стол садились не так, как прежде, — единственной и дружной семьей, а как случайно собравшиеся вместе люди. Война была всему единственной причиной...” Этот непростой шолоховский ответ читателю можно прочитать как пушкинское слово автора “Тихого Дона”, как коммен­тарий к политическим процессам рубежа 1936—1937 гг. и как формулу преодо­ления ненависти.

Читатель вылавливал из немногочисленных выступлений Шолохова на страницах газет информацию о завершении работы над романом и сразу слал в издательство письма с просьбой выслать последнюю книгу. Если учесть, что в это десятилетие отвечали на все читательские письма, то можно предста­вить объем работы издательства, на который его обрекал “Тихий Дон”. “Сами не знаем”, — эта редакторская помета 1937 г. на одном из писем о сроках появления последней части “Тихого Дона” высвечивает весьма интересные и непростые вопросы, напрямую связанные с творческой историей романа.

Мы не знаем, докладывались ли Сталину читательская картина “Тихого Доне”, ее обширная география (письма со всех регионов страны, от зарубеж­ных читателей, в том числе от русских эмигрантов), социальное представи­тельство всех слоев (рядовые колхозники и сельская интеллигенция, рабочие, учителя, рядовые красноармейцы, политработники, белогвардейцы, школь­ники, студенты, преподаватели техникумов). Докладывались ли странные для советского писателя отзывы читателей и картина общенародного ожидания финала “Тихого Дона”... Исключить этого нельзя. Как свидетельствуют мате­риалы архива ГИХЛ, письма (выборочно) перепечатывались в нескольких экземплярах. Для кого — конечно, для автора “Тихого Дона”. Шолохов ценил читательские письма.

Но не только автору “Тихого Дона” адресовались машинописные копии читательских писем. Они передавались также готовившему роман к изданию редактору. Замечания о противоречиях, описках, фактические данные, требо­вания по чистке языка романа — “сознательные читатели”, без преувеличения, проделали колоссальную редакторскую работу (в каком-то смысле она и станет основой “исправленного” издания 1953 г.). Скорее всего, что именно маши­нописи читательских писем использовались также при подготовке обзо­ров — их писали критики, писатели, члены рабочего редсовета издательства (см.: Обзор отзывов читателя на романы Шолохова // РГАЛИ. Ф. 613, оп. 1, ед. хр. 156). Подобные обзоры готовились по всем заметным изданиям 1930-х, и не вызывает сомнения, что они также передавались в высшие инстанции. Продолжение читательской истории “Тихого Дона” нужно искать, на наш взгляд, в архивах Кремля и Лубянки. Историю ожидания финала “Тихого Дона” можно было прервать, к тому были весьма веские формулировки в письмах “сознательных читателей” (планируемый в 1938-м Вешенским НКВД арест Шолохова не обошелся без санкции Москвы). Тем более что в 1937-м классический соцреалистический пример завершения “народной эпопеи” был уже написан, его дал влиятельный Ф. Панферов, и “сознательные читатели” одобрили безбрежно-эпический финал “Брусков” и не раз при этом попинали “Тихий Дон” (отзывы на роман “Бруски” находятся в архивах ГИХЛ). Правда, в ситуации с финалом “Тихого Дона” все оказалось сложнее, ибо она не исчер­пывалась “сознательными читателями”, а это было всенародное ожида­ние весьма сложного состава. Даже “сознательные читатели” проговари­вались, что “Тихий Дон” — самая любимая их книга, и не скрывали, что читатель-народ в лице известных им “малосознательных” читателей непра­вильно читает романы Шолохова.

Между публикацией 3-й (1932) и 4-й книги “Тихого Дона” образовался большой временной разрыв. Его нельзя было списать на критику и редакцию, как в случае с задержкой публикации 3-й книги (1929 г. — начало, 1932 г. — завершение публикации). 4-ю книгу Шолохов планирует завершить в 1934-м: “В этом году мне крайне необходимо разделаться с “Т. Д.” и “Целиной”...”* (письмо Е. Левицкой от 15 янв.; 9, 157); “В этом году хочу непременно закончить «Тихий Дон»” (письмо Е. Левицкой от 7 апр.; 9, 159). В 1935-м: “К весне сдам “Тихий Дон”. Осталось еще одно последнее сказание — и все!” (письмо Е. Левицкой от 27 мая; 9, 164); “Кончу его в конце года, если добрые люди не помешают” (письмо Е. Левицкой от 16 окт.; 9, 165). В 1936-м: “4-я книга будет готова не раньше конца этого года” (письмо чита­тельнице Кадышевой от 17 янв.; 9, 167); “В Сочи непременно приеду, как только разделаюсь с окаянной книгой” (письмо Н. Островскому от 14 авг.; 9, 167); “Яростно корплю над 4-й “Тих. Дона” и уже зрю конец” (письмо Ф. Князеву от 30 сент.; 9, 168). В 1937-м: “Я еще не закончил последнюю книгу “Тихого Дона”...” (письмо Г. Борисову от 5 янв.; 9, 169). Только в декабре 1936 г. и январе 1937-го начинают печататься главы 4-й книги. В 1938-м — публикация в первых трех номерах “Нового мира”, и — вновь остановка. В большом письме к Сталину от 16 февраля, полностью посвященном репрес­сиям 1936—1937 гг. в Вешенском районе, о “Тихом Доне” лишь в конце письма: “За пять лет я с трудом написал полкниги. В такой обстановке, какая была в Вешен­ской, не только невозможно было продуктивно работать, но и жить было безмерно тяжело” (письмо от 16 февр. 1938 г.; 9, 188). В письме от 16 октября — ни слова о романе: “Приехал к Вам с большой нуждой. Примите меня на несколько минут. Очень прошу” (9, 191). О том, что эта “большая нужда” заслонила литературные дела, признается в письме к Е. Левицкой: “...не пишу “Тих. Дон” вот уже 8 месяцев”. И здесь же: “Пишут со всех кон­цов страны, и, знаете, дорогая Евгения Григорьевна, так много челове­ческого горя на меня взвалили, что я уже начал гнуться. Слишком много для одного человека” (письмо от 23 нояб.; 9, 19). 1939-й: “Полтора месяца не брался за перо и вот только сейчас сажусь отвечать на письма, а за “Т. Д.” что-то боюсь браться там уж возьмусь и докончу этот осточертевший мне и добрым людям «Т. Д.»” (письмо Е. Левицкой от 30 июля 1939 г.; 9,193); “На днях, после тринадцатилетней работы, я кончаю «Тихий Дон»” (письмо И. Сталину от 11 дек.; 9, 194). 1940-й — публикация последних глав романа (февральский и мартовский номера “Нового мира”).

За такой долгой дорогой к финалу романа, как мы теперь знаем, стояли свои веские внелитературные причины. О них рассказывают ставшие известными совсем недавно шолоховские письма Сталину 1930-х гг. (а сколько историй еще неизвестно!). По своему пафосу история ходатайств Шолохова по делам народным — пушкинская, в высшем смысле понятия традиции. Здесь явлен тот пушкинский выход из литературы и ее прямое “остранение” (вспомним лаконичный ответ Пушкина в письме П. Вяземскому от 3 авг. 1831 г.: “Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы”), которые скажутся и в самой стилистической ткани 4-й книги романа.

Публикуемые нами письма читателей хронологически относятся ко времени работы Шолохова над 4-й книгой романа и являются, как нам представляется, важнейшим компонентом ее творческой истории. В интервью 1937 г. Шолохов говорил о шкафах с письмами читателей. В годы Великой Отечественной войны дом в Вешенской был разрушен, и потому точно описать полки с читательскими письмами мы вряд ли когда сумеем. Поэтому архивные фонды ГИХЛ приобретают особое значение. Многие из публикуемых нами писем дошли до Шолохова. И в них тоже “много человеческого горя”. Много ненависти и того горя человеческого познания жизни, в организацию которого советская литература внесла свой существенный вклад. Шолохов, как известно, отвечал на письма читателей — можно ли найти эти письма, вопрос не из простых, но этот пласт шолоховского наследия нельзя упускать из виду в наших размышлениях о творческой истории и истории текста романа. Впереди была война, и многие из читателей “Тихого Дона” ушли на фронт...

В интервью 1937 г. Шолохов признавался, что он занят “перепроверкой материала”, на которую его наталкивает читатель: “Всякая ошибка, даже самая мелкая, не проходит мимо внимания читателя. Я работаю тщательно, не торопясь, однако и я получаю много замечаний от читателей. Когда писатель грешит против истины даже в малом — он вызывает у читателя недоверие. “Значит, думает читатель,— можно соврать и в большом”. С нашим читателем беда! Где-нибудь попадешься, а тебя сразу наколят! Диву даешься, как это читатель замечает всякую мелочь. Словно рассматривает каждую строчку в лупу. И не прощает оплошностей” (Э к с л е р И. В гостях у Шолохова // Известия. 1937. 31 дек. С. 3). Это высказывание является одним из самых точных и лаконичных описаний чтения “Тихого Дона” читателями 1930-х и одновременно прямым ответом Шолохова не абстрактному читателю, а ответом в 1937 г. на конкретные письма, авторы которых представлены в нашей публикации. Много позже Шолохов не раз возвращался к теме участия читателей в работе над 4-й книгой и благодарил участников Красной и Белой армий за устранение фактических ошибок в хроникальной части повест­вования (см. стенограмму беседы писателя в декабре 1965 г. после получения Нобелевской премии со студентами факультета славистики шведского университета — 9, 44). И ни одного упрека читателю-народу Шолохов не выскажет, а уж материала для публичных откровений, скажем в эпоху оттепели, по поводу террора массового читателя у писателя было предо­статочно.

Сегодня не только оппоненты, но и доброжелатели Шолохова пишут к “Тихому Дону” собственную хронику гражданской войны на Дону, некий параллельный исследовательский роман, по тем или иным причинам не напи­санный Шолоховым. Юмористический характер этим многотомным исследо­вательским проектам придают письма яростных читателей, совсем не по-книжному оппонировавших в 1930-е автору “Тихого Дона”. Комментарием от жизни к сцене последней встречи Мелехова и Кошевого может послужить письмо командира погранотряда с требованием провести уже в 1936-м дознание по известным и неизвестным преступлениям Григория Мелехова. Богатейший материал для понимания одной из сложнейших сцен в финале романа — диалогу Мелехова и Капарина о “мыслящей интеллигенции” — представляет пришедший в те же годы из эмиграции пронзительный рассказ-исповедь рядового корниловца. Кажется также вероятным, что советы чита­телей по поводу иллюстрирования “Тихого Дона” были переданы Шолоховым художнику С. Королькову и не потеряли даже сегодня своего специального значения. И конечно, в грустно-смешном сюжете читательницы романов Настасьи Филипповны Звягинцевой в романе “Они сражались за Родину” присутствуют фигуры многих “сознательных” читательниц “Тихого Дона” и “Поднятой целины”.

И все-таки, читая письма, нельзя отделаться от мысли, что финал “Тихого Дона” создается не только вопреки пожеланиям ведущих критиков и писателей. Он пишется в сложнейшем диалоге с читателем. Это был ответ “по существу” главных вопросов жизни, о которых ведала старая необразованная казачка Ильинична, чью волю наконец-то в финале романа исполняет ее любимый сын Григорий.

Текст Шолохова не вычисляет из массы прочих своего читателя, ибо все читатели (от идеальных до вовсе не идеальных, воспитанных на советской политической риторике) только и представляют состояние целого — не абст­ракт­ного, а реального народа. Лабиринты повествования в последней книге образуют идеальное и противоречивое эстетическое единство текст — чита­тель, предлагая последнему пройти (прочитать, пережить) труднейшую “эсте­ти­ческую дистанцию” между горизонтом его представлений о финале и гори­зон­тами, на которых настаивает финал романа. Этой эстетической дистанцией также по-своему обозначается граница размежевания авторов двух романов XX в. — “Тихого Дона” (4-я книга) и “Архипелага ГУЛАГ”, включивших в свою эстетику письма реальных читателей и представляющих читателя как историко-функциональные условия актуализации содержания текста. И Шолохов, и Солженицын приняли условия, выдвинутые им реальными чита­телями. Однако в отличие от Шолохова Солженицын выбрал “своего читателя”, выделив его из прочих читателей советской литературы, утвердил фигуру этого читателя во всем повествовании, отдав ему функцию манифестации правды в реальном и идеальном пространстве романа. Шолоховское повествование в широком смысле этого понятия упразднило сложившуюся в советской (и антисоветской) литературе парадигму отношений “учителя” и “ученика”, “своего” и “чужого” читателя. Все возможные формы раскола в читателе-народе были описаны уже в 1-й книге романа “Тихий Дон”.

Автографы и машинописи публикуемых писем хранятся в РГАЛИ (ф. 613, оп. 1, ед. хр. 699—710).

Дорогой тов. Шолохов!

По особому мотиву дышат Ваши книги от Ваших крестьянских писателей. Ставский походит на Панферова, у Шухова* тоже чего-то взятое у кого-то. Вообще многие из наших современников идут по готовому, уже созданному, в то время у Вас, тов. Шолохов, имеется свое — кровное . А это свое подошло под масть нашему советскому читателю. Зачастую приходится бывать в политотдельской библиотеке, в которой видишь, какие книги больше в расходе. “Поднятая целина” и “Тихий Дон” всегда на руках, их трудно захва­тить. “Поднятую целину” читает и рядовой колхозник, и начальник полит­отдела. А как много выпущенных книг не читает и не знает колхозник, у меня у самого заваливаются произведения больших писателей, их колхоз­нику не всучишь, несмотря на ценность книги, а вот Ваши книги вконец потрепаны.

Рахчевский, Средне-Волжский край, Бузулукский район, коммуна “Искра”.

(ед.хр. 706, л. 17)

8 марта 1934 г.

Я лично ожидал, что Гришку Мелехова то ли убьют, то ли он перейдет к красным. И пора бы, пожалуй, уж прибрать его — как говорится — к рукам.

В первых 2-х книгах Шолохов нам ярко показал, что Мелехов (об остальных не говорю) принадлежит к одной из сознательных прослоек, что в Григории живет казачья “кровь” любострастия и он любит одну из красивых баб Аксютку, отвечающую ему взаимностью. Так зачем же растягиваете это в третьем томе (Шолохов породил в сердцах Григория и Аксиньи любовь до гроба — в то время это было уже не нужно). Вот когда читаешь “Поднятую целину” (его же), то там чувствуешь, что, если выбросишь одну страницу из книги, то смысл теряется, а здесь без ущерба можно выкидывать страницами, главами. А он (автор) наверно думает и в четвертой книге не доконать этого Гришку Мелехова. Ведь чувствуется, что он ведет его к перерождению — но тип к “переделке” не удачен. Если он будет и переделан, то плохой из него будет наш человек , а если его расстреляют, то зачем тянуть в четырех книгах — расстреляй его сразу и все, как вредного.

Слушая отзывы читателей — простых читателей, может быть, не придаю­щих значения сознательной типичности героям романа, — выявляется, что мужчины захлебываются слюной в рассказе о красивой Аксютке, а женщины завидуют.

В заключение надо сказать, книга удобоваримая читателю: по стилю, по простоте языка, не как, например, у Шагинян, переворачиваешь слова, как камни тяжелые (“Гидроцентраль”*.), “ажник” спать хочется. У Шолохова все это вьется, как ручеек, журчащий по камням. Можно читать всю ночь — это его достоинство.

А Гришку все-таки надо кончать — к месту, к месту.

Сталинград, экономист, возраст — 30 лет.

(ед. хр. 701, л. 19—19 об.)

26 марта 1934 г.

Дорогие товарищи!

Только сейчас кончил читать замечательное произведение М. Шолохова “Поднятая целина”, и надо отдать справедливость, что прочитана она мною прямо-таки запоем. Как больной алкоголем не может оторваться от водки, так и я не мог оторваться от этого произведения и уделял ему весь свой досуг.

Тема романа отражает то, что мною видено в реальной действительности, и поэтому, читая это произведение, я ярко восстанавливал в памяти все прошедшие события описываемых Шолоховым лет.

“Поднятая целина”, по моему мнению, величественный вклад в сокровищ­ницу советской, подлинно пролетарской литературы, дающая Шолохову мировую славу. И последнее его произведение, по-моему, должно выйти на мировую арену.

А какое разнообразие типов и характеров в нем! Нагульнов, например, никак не может отвыкнуть от партизанских методов работы и в результате несет тяжелое наказание — исключение из партии.

Наряду с вопросами общественного порядка параллельно им отражены вопросы быта, что делает роман еще более красочным и увлекательным.

Сцены трагедии в романе хорошо сочетаются с юмором; дед Щукарь, пустозвон и балагур, где бы ни выступал, везде у него не обойдется без каких-либо приключений, которые у читателя вызывают добродушный смех ото всей души.

Я, студент педагогического техникума, делюсь с вами своими впечатле­ниями об этом произведении под влиянием необычайного интереса к нему. В среде нашего студенчества “Поднятая целина” завоевала широчайший интерес. За недостатком экземпляров за ней устанавливается очередность в библиотеке. Книги переходят из рук в руки, с ними ходят в столовую и в ожидании, когда подадут, читают ее, а также проводят за ней все свободное время, вплоть до перемен между уроками. Книги не лежат не использован­ными, кончает читать один — берется другой.

А в заключение пожелаю дорогому товарищу, писателю Михаилу Шоло­хову много лет здравствовать и написать еще не одно подобное “Поднятой целине” произведение.

А сейчас буду с нетерпением ждать, когда выйдет его 2-я книга этого романа.

Студент Михайловского педагогического техникума М. Ф. Жуков.

(ед. хр. 708, лл. 8—10 об.)

28 марта 1934 г.

Я, проживая в глухом казачьем хуторишке Нехаевского района, куда мало попадает художественная литература и вообще книга, но все же имел большой интерес к книгам. Я с трудом их достаю в киосках Госиздата, через знакомых, за отцовы средства. Через посредство знакомого секретаря с/совета мне удалось прочитать две книги “Тихого Дона”, которые возбудили во мне небы­валое чувство и любовь к книгам его сочинения. При поступлении в рабфак через преподавателя литературы удалось прочитать рассказ “Червоточина”. Простой и понятный язык Шолохова, его красочные рисунки обстановок; герои­ческая смерть Степки-комсомольца заставила меня несколько раз прочитать этот рассказ и как комсомольца толкнула на борьбу с остатками кулачества в казачьем хуторе. Много выявлено — 12 человек расхитителей общественной собственности и некоторые суждены сельским судом.

После закрытия рабфака, в котором я учился, меня взяли в политотдел МТС* на работу инструктором по пионерским отрядам, где за полученные авансы купил 3-ю книгу, от которой не отрывался. Два дня с большим интересом читал книгу.

Героическая смерть красноармейцев за дело революции, как Лихачев, списки еланских коммунистов, Ивана Алексеевича, героическая месть Кошевого Мишки, зверский расстрел казаков-повстанцев с комму­нистами — во мне возбудили ненависть к богатому классу казачества даже в своем родном хуторе. Описываемая природа Шолоховым и обстановка мне очень и очень нравится. Прочитав эту книгу, я убежден, что после подавления восстания Мелехов, Кудинов, Вороновский, Сафонов и др. белогвардейские сослуживцы расстреляны, а Кошевой получил в награду орден Красного Знамени. Шолохов является моим любимым писателем.

Я прошу, дорогие товарищи, дать возможность прочитать все книги Шоло­хова.

Я проживаю в хуторе Тушкановском в семье бедняка отца, когда-то при­ехав­шего из Тамбовской губернии на заработки в казаки и оставшегося здесь на местожительство, до 26 года не пользовавшегося наделом казачьей земли, жил портняжеской профессией.

Сейчас семья моя, которая состоит из отца и матери, работает в колхозе, а я учился, но после закрытия рабфака остался оторван от учебы, о которой ужас­но жалко, всего мне 16 лет.

Мой адрес: Сталинградский край, Нехаевский район, хутор Тушкановский.

С ком. тов. приветом Шкурин Михаил Васильевич.

(ед. хр. 699, лл. 6—7 об.)

6 апреля 1934 г.

От читателя книги Никитина Ильи Ивановича,

председателя с/совета Братовщины Зеленоградского района

Московской области.

Эту книгу я получил на областном совещании председателей с/советов и председателей колхозов 29/III-34 года. Урывками я ее прочел к 6/IV-34 года. Все время чтения я не раз, прячась от жены и детишек, плакал, не выдерживая себя. Какие трудности переносил Нагульнов. Меня слишком тревожило головотяпское действие районных организаций (т. е. отдельных комму­нистов). Я часто сквозь слезы улыбался, читая эту книгу, не показывая сла­бость пере­живаний своих присутствующим.

Мне 34 года, работаю в партии с 1929 года, вся коллективизация прохо­дила в непосредственном моем участии. Я при организации колхоза, первого в Звенигороде, вступил в него, и все левацкие заскоки и исправления их проходили при моем участии. Я много перенес на себе за эти годы. По профессии я сапожник, с 1923 г. работаю в активе села как бедняк. Грамотность — 2 зимы ходил в школу. В общественной работе подучился и работаю. Возможно, и с моей стороны были медвежьи услуги для нашей партии, т. к. я бедняк и много претерпел от кулаков. По всевозможным поклепам последних я там же был исключен из партии, после восстановлен. Эта книга все прошлое напомнила мне, и я, не перенося этого, плакал, несмотря на то, что, когда все это было со мной в работе, никогда столько слабости не имел.

Эта книга больно потревожила мои нервы. Зато я знаю, что не один я, а нас много-много подверглись головотяпским подходам к низовым работникам и поклепам кулачества.

Эта книга дала мне больше уверенности в победу. Указала еще больше методов борьбы со всякими ненормальностями внутри партии. Буду искать вторую книгу Шолохова для чтения.

(ед. хр. 708, лл. 19—20 об.)

7 апреля 1934 г.

Письмо от Павлова Егора Павловича. Горский район,

Васильковский с/совет, колхоз “Новый коллектив”, селение Алексино

Товарищи, я инвалид труда города Ленинграда, Путиловского завода, работал сталеваром 10 лет, где и получил глухоту на оба уха, от роду имею 49 лет. С 1920 года проживаю в деревне, и сколько, товарищи, я за это время перенес мытарства по приезду в деревню. В 1921 году меня лишили пенсии, и восемь лет я не получал. Но как я читал книги и газеты, “Крестьян­скую газету” я читаю беспрерывно, с 1926 года через которую я добился пенсии, хоть и не той, которая мне полагается как сталевару. Трудно, това­рищи, все описать мое положение. Хоть я и совершенно глухой, но книга мне помогла. Когда я читаю книгу или газету, которая волнует во мне кровь, тогда я беру в руки перо. Но только, товарищи, мало получаю чуткости к своей рукописи от товари­щей, особенно в настоящее время. Бросаю читать, потому что, прочитавши, не могу, чтобы не писать. Через чего стал всем противный, и меня презирают, презирают со мной разговаривать, даже старые старухи. Но я ничего, това­рищи, я это все понимаю, в чем дело, хоть и глухой, человеческого звуку мне мало приходится знать, но книга мне обо всем расскажет.

Товарищи, я прочитал вашу книгу “Поднятая целина”, Михаил Шолохов, книга № 1. Хоть я, товарищи, малограмотный, но в ней понял, потому что эта книга предсказывает вперед. Теперь, товарищи, я вам опишу практику этой книги.

Я в 1929 году вступил в указанный колхоз со своим семейством. Жена — 50 лет, дочь 21 год, сыну 15 лет. Колхоз наш состоит из 12 домохозяев, было больше, но улетели. И я, товарищи, хотел лететь, но книга меня удержала. Но все летуны теперь в колхозе, но только не в нашем. Как наш колхоз организован на бывшей помещичьей земле, поэтому к нам никто не желает, и руководство у нас еще почище, чем у помещика. Я 27 лет батрачил до революции, и такого издевательства не видел никогда, как нашим колхозом руководят два свояка Гаврилов В. и Павлов Василий. Смена руководства только бывает муж и жена. Эти два семейства нельзя назвать кулацкими. Гаврилов В. — бывший крепкий середняк, Павлов В. — середняк, бывшие партейцы, но теперь исключены из партии. Но жены их еще в партии и руководят колхозом. Но только не по-партейному очень грызутся промеж собой, и людей грызут, но в книгу никогда не заглядывают. На что нам книга, мы и так все знаем. Но я читаю книгу и смотрю на практику, а практика показывает, что у нас было при организации колхоза. Было 37 коров, теперь— 16 коров, было у нас 12 лошадей, теперь — 10, из них 8 маток племенных, и мы за 5 лет не вырастили ни одного жеребеночка. Все надеялись на трактора, была у нас свиная ферма, теперь ее нет. Была у нас водяная мельница, теперь — нет. Были у нас две бани, теперь — нет. Заели вши и обмыть негде. Живем в общежитии и не имеем даже русской печи, чтобы, хотя бы по старинке, влезти в русскую печь попариться, а ведь были две бани, и все нам обещают, что будет. Но когда будет, вероятно, тогда нас не будет. Четыре года наши руководители жили рысково и нам было тогда плохо. Была общая кухня, работал — не работал, а садись да ешь. Четыре года от нас государство не видело ни одного зерна, ни одной копейки, еще нам давало. Несмотря на то, что нам своих было девать некуда. Забрали у государства 9 тысяч, наши руководители говорили: “Рви, ломай, нам дадут”, и верно давали. А я все читал книги и иногда говорил: “Товарищи, не дело вы делаете”. Но мне не давали говорить, раз не работаешь и молчи. Я говорил: “Товарищи, дайте мне по возможности работу”. Говорят: “Вставай с сыном вместе”. Я говорю: “Если бы я мог работать, я бы не ушел с Путиловского завода, как я специалист своего дела”. Они говорят: “С заводу выгнали, с колхозу выгоним”. Кому же, товарищи, верить, книге или же практике? Через книги я был исключен из колхоза. Если бы не московская бригада, может быть, и после находился вне колхоза. Московская бригада меня выручила как старого рабочего и поставила меня ревизионной комиссией нашего колхоза. Хоть я и глухой, стал действовать по всем правилам как селькор. Но не долго это было, только 3 месяца. Меня исключили из ревизионной комиссии безо всяких причин. Только за то, что я читаю газеты. Стал действовать как селькор, ничего не помогло, ни от Москвы, ни от района. Только не знаю как-то наши руководители Гаврилов и Павлов попали на скамью подсудимых за растрату. Без них меня поставили кладовщиком, но не долго это было. Когда Павлов и Гаврилов отбыли принудительные работы, возвратились опять в колхоз, меня снимают с кладовой и начали меня обливать грязью. Товарищи, я обращался два раза в район, чтобы не дать им хозяйничать, райзо* два раза давало предписание, чтобы поставить опять меня кладовщиком, но правление колхоза на это не обращает вни­мания.

Вот, товарищи, до чего теперь доводят людей книги и газеты. Не знаю, кому верить, практике или книгам.

Товарищи, я вам сообщаю, что эта книга (“Поднятая целина”. — Н. К. ) говорит сущую правду, что будет.

Только пожить, товарищ, хочется. Но жизнь не дорога, эту мы, путиловцы, пенсию имели до революции.

(ед. хр. 710, лл. 17—20 об.)

5 мая 1934 г.

Отзыв на книгу

Мих. Шолохов — “Поднятая целина”, роман, кн. 1-я, ГИХЛ, 1934 г., 1 р. 20 коп.

Книга возмутительно испещрена местными словами (провинциализ­мами), вернее, она написана не на русском языке, а на донском казачьем говоре, и это смазало ее достоинства. Откройте стр. 271 (это без всякого выбора) и Вы найдете до 14 вывихов: зараз (сейчас), нету (нет), вшов (вшей), про митингу (про митинг) и т. д. Тут же целые фразы: “нету зараз митингов!” Ведь это же целый букет из шипов, никто не превзойдет такого “художест­венного” языка. Что хотел показать или достичь автор, употребляя такие слова, как “хучь” (хотя), “ажник” (даже), на каждой странице? Фиглярство какое-то!

Шолохов до того защеголял, что часто пишет слова, какие на Донщине никто и не говорит: “раскакую” нужду, “споверх”! — почему бы уж не наспо­верх или еще что-нибудь нелепее.

Шолохов — донской казак, он старается показать, щегольнуть единст­вен­ным, что осталось от Всевеликого войска Донского, — исковерканным выговором донским.

Наводит на размышления и тот факт, что такой вывихнутой речью автор наградил главных героев — красных партизан, коммунистов с многолетним стажем — председателя с/совета Разметнова и секретаря партячейки Нагуль­нова, а наряду с ними дед Щукарь, нигде не бывший за пределом своей станицы и соседних хуторов, говорит правильно.

Удивительно, почему у автора не хватило нахальства испохабить речь ленинградского рабочего Давыдова.

Из-за таких “художеств” книгу читать трудно. Читателю, незнакомому с донским выговором (напр., Московская обл., Ленинградская, Северный край), во многих местах книга непонятна будет.

В таком виде книгу больше издавать нельзя, ее нужно перевести на русский литературный язык.

Читатель , учитель, 40 лет.

Станица Новая Цымлянская Цымлянского района, Азово-Черноморский край.

P. S. Если можно, то перешлите копию этого письма Шолохову, и пусть он не пишет больше на таком вывихнутом языке. Я бы непосредственно послал, да адреса не знаю.

(ед. хр. 710, лл. 22—23 об.)

15 июля 1934 г.

Уважаемые товарищи!

Я просила бы ответить мне, почему у т. Шолохова так отрицательно выведены женщины? Даже в книге “Поднятая целина” то же самое. Меня это очень огорчило, и я решила написать вам свое мнение.

В романе нет ни одного положительного типа женщины. Все персо­нажи женщин (получились) выведены Шолоховым с отрицательными чертами. Если взять фигуры мужчин, то некоторые из них привлекают к себе или умом, или храбростью, но типы женщин — это что-то ужасное.

Женщины в изображении Шолохова — это или самка, или просто идиотка. Аксинья, красавица, но ни на что больше не способна, как на “любовь”, это безвольное существо, которое кто приласкает, к тому она идет. Дарья после убийства мужа, что голодная волчица, набрасывается на коммуниста Ивана Алексеевича и убивает его. Какая-то баба очень хорошо сидит в седле и умело правит лошадью. Таковы “героини” романа (III книга) Шолохова, героизм которых выразился или в чрезмерной любви к мужчинам (Аксинья), или в глупой жестокости (Дарья), или хорошей посадкой на лошадь (баба). Спрашивается, а где же участие женщин в гражданской войне? Неужели из нескольких десятков тысяч казачек не было ни одной, которая шла бы вместе с мужчинами в бой или в тылу работала на пользу бойцам? Неужели не оказалось ни одной казачки, сочувствующей Сов. власти? Чтобы ее можно было противопоставлять вот всем этим жалким существам, выведенным в романе.

Книга хорошая, читается легко и весьма интересная. Имеет большое истори­ческое значение, т. к. в ней художественно оформлены походы импе­риа­листов всех стран, их попытка всеми силами и средствами восстановить старую власть в России, а тем самым сохранить день империализма, вернуть свои капиталы, вложения и поставить “всемирного жандарма” на Востоке.

М. А. Коркилова, Ленинград, студентка рабочего факультета,

бывшая трактористка.

(ед.хр. 705, лл. 4—7)

20 июля 1934 г.

Не читав произведения Шолохова, я был непримиримо настроен к сословию и знати и особенно казачеству. После прочтения у меня вместо прежней ненависти временно внушилось сочувствие к казачеству, ихнему героизму, стойкости за свои интересы, и даже зародилась некоторая любовь к Григорию как мужественному борцу за честь потомства.

Гунченко К. Т., забойщик, 35 лет, Донбасс.

(ед. хр. 699, лл. 32—33)

10 августа 1934 г.

Уважаемые товарищи!

С трудом мне удалось достать III-ю книгу Шолохова “Тихий Дон”. Прочитав залпом, я все же III-й книгой остался не доволен. Не буду говорить об I-й и II-й части. Я ясно представил жизнь казачества перед войной, но, касаясь Гражданской войны, а в частности, повстанческого движения на Дону, я хотел бы высказать свою мысль.

Почему Шолохов так выставил всю контрреволюционную сволочь (каза­чество)? Читая книгу, невольно думаешь, что Шолохов действительно всецело на стороне повстанцев. Все они “герои”, смелые, хитрые, маленькие отрядики забирают большие части красных, и что красные — это, по-“шолоховски”, тамбовские, пензенские мужички, плюгавые, трусливые, которых целыми отрядами забирают казаки и расстреливают. А где же выдающиеся рабочие московские полки, где подлинные и преданные герои, революционеры-коммунисты, не такие нытики, как показал Шолохов. Разве противопоставить Григорию или Петру (подлинных прославленных Шолоховым казаков) нельзя было действительно коммунистов и красных комиссаров, тоже громивших белое казачество? Разве только мужички боролись, которых прославленные Шолоховым казаки из станиц Вешенских, Мигулинских, Еланских и др. сгоняли, как овец, и крошили сабельными ударами? Получается так, что действительно у повстанцев и Донской армии и штабы, и комиссары, и планы, и герои, и все прочее, а Красная армия — это сброд без героев, катящаяся лава мужиков. А где же железная дисциплина, а где же подлинное самоотвержение и преданное революции лицо. Его нет. По-шолоховски, это — лава, которая катится в зависимости от ее количества. Нет самоотверженных рабочих полков, которые действительно брали инициативу не количеством, а предан­ностью и революционным самопожертвованием ради будущей лучшей жизни. И как ни печально, но по-шолоховски погибла так бесславно хорошая часть матро­сов, которых один человек уничтожил — 6 человек. Но навряд ли так бесславно продавала свои головы матросня. Теперь еще один щекотливый вопрос. Оказывается, у Шолохова нет на Дону бедноты и преданной части середняков-казаков. У него все поголовно повстанцы и противники советской власти. Не может быть и смешно получается, что из хутора Татарского только один-единственный был Мишка Кошевой да Иван Алексеевич. А где же червоне казачество, где беднота?? Оказывается, все желают прежней власти или же везде было одно кулачье. Лицо беднейшего казачества не показано. А во время соввласти на хуторах оказывается правили комиссары — единицы. В советах сидели назначенные вроде Ивана Алексеевича и Мишки. На кого же тогда опиралась советская власть? Разве не было ярых сторонников соввласти из беднейшего казачества? Где же беднота? Неужели она сидела сложа руки? Или же вся пошла опять за своими эксплуататорами? Что плохо — так Шолохов не показал лицо красного казачества и подлинных коммунистов, преданных рабочему классу, и подлинную Красную Армию, не отдающую себя двум-трем казакам, а подлинно боровшуюся во всех трудных обстоятельствах и выходившую из этого геройской армией, а не отдающую себя в плен, лишь увидев казака. Зато чересчур расхвалил и выдвинул контрреволюционное казачество и его героев-офицеров, как некогда царское командование выдвинуло в Германскую войну “героем” Кузьму Крючкова.

Интересно бы очень было, если бы на мой отзыв отозвался сам Мих. Шолохов. Прав ли я или глубоко ошибаюсь, не вдумавшись в эту книгу?

Мой адрес: Воронежская обл., Острогожский район, г. Острогожск, Мель­нич­ный переулок, д. 12. Пономареву Николаю Степановичу. Возраст 22 года. Работаю преподавателем ШКМ*.

(ед. хр. 701, лл. 68—70 об.)

11 октября 1934 г.

Чем можно отозваться на книгу “Поднятая целина”?! “Дискуссию вокруг статьи нечего устраивать”, — так советовал Давыдов Нагульнову — в разговор­ной речи на закрытом собрании ячейки — о статье тов. Сталина.

Да, все это было излишнее.

Книга до того гипнотизирующая действительностью — читая ее, невольно впадаешь в обширные действия в устройстве и организации коллективизации. Читая — на страничках чувствуешь себя Давыдовым, Нагульновым и всем-всем, что беспрекословно связано с героями этой книги — что очнувшись — против воли натуры — содрогаешься.

С 1927 года я выехал 14-летним подростком из деревни. Все время живу в городе. Можно сказать, забыл деревенскую жизнь — жизнь темную, грязную. И читая книгу “Поднятая целина”, ясно припоминается эта жизнь, которую — столь любимый и талантливый писатель Шолохов — так ярко — яркими красками нарисовал на 335-и страничках.

Читая “Поднятую целину” — душою плачешь, и смеешься от души. И главное, чувствуешь ту линию — за которую так с гордостью дерется непобе­димая — во главе с Великим Вождем тов. Сталиным— Ленинская коммунисти­ческая партия большевиков. Правдивость колебаний в крестьянстве при коллективизации, отраженной в книге писателя Шолохова, — незабываема, и после чтения оставляет несокрушимый эффект.

Больше таких книг — т. Шолохов! Ваша книга “Поднятая целина” — спутник и агитатор к скорейшему подходу к социализму — бесклассовому пролетар­скому строю.

Жду (и миллионы ждут) II книгу “Поднятой целины”.

Рабочий по общественному питанию И. М. Кротов.

Таджикистан, город Сталинабад.

(ед. хр. 710, л. 29—29 об.)

10 ноября 1934 г.

“Поднятая целина” ни к черту не годится, только и всего, что написано только про колхозы, да про ударников, а мы все знаем, что нам уже все это перегрызло шею. Но мы не станем ругать Шолохова за это. Правда, у Шолохова есть мастерство писать, но теперь ведь настала такая эпоха жизни, что даже не о чем писать и нечего рассказывать из этой чертовой жизни. Тут не до книг, когда жрать нечего стало с этими колхозами, с коллективами, пошли они к черту. Вы нас, черти, заморили с голода.

Так вот каково ваше будет мнение об этом отзыве.

г. Тара**, ученики педтехникума.

(ед. хр. 708, л. 57)

23 ноября 1934 г.

Мой товарищеский и коммунистический тебе совет, Миша Шолохов: во II книге “Поднятой целины” поднять роль партячейки на должную высоту.

— Вывести Разметнова, Нагульнова и тов. Давыдова в подлинных коммунистов, победителей всех препятствий в борьбе с классовым врагом.

— Вдребезги расчихвостить есауловщину, снять волчью шкуру с Якова Лукича как классового врага и предводителя интересов рабочего класса, чтоб неповадно было другим совать свое свинячье рыло в наш советский огород.

— Откажись от похабных словечек, постарайся избегнуть их, как подлого остатка от враждебного нам капиталистического наследства, замени их другими, более жизненными, полезными и научными, — тебе в карман за ними не лазить.

Миша! Не забывай, что на нашей современной советской литературе воспиты­ваются наши кадры и молодое поколение.

С комприветом с/х рабочий, 35 лет, П. Данилов. Ростов-на-Дону.

(ед. хр. 710, л. 35)

23 ноября 1934 г.

Не касаясь художественных достоинств книги, считаю необходимым сооб­щить свое мнение по вопросу о политической выдержанности книги, вероятно, вопреки общепринятым взглядам.

Самой яркой, живой и остающейся в памяти фигурой в книге “Тихий Дон” является фигура Григория Мелехова. Как человек он наделен храб­ростью, сметкою, упорством и настойчивостью, неплохими физическими дан­ными и т. д. Нестойкость и шатание в политических вопросах, неопределен­ность и смена симпатий к политическим группировкам в незначительной степени могут служить факторами, отрицательно влияющими на впечатления читателя, даже такого, который достаточно искушен в критике или имеет солидное образование и политическую выучку. В подавляющем же боль­шинстве случаев впечатления о Григории Мелехове будут положительные, вызывающие симпатии, восхищение и чувство подражания.

Иными словами, громадное большинство читателей, имея в виду законы художественных восприятий, будет отождествлять себя с Григорием Меле­ховым, а не с кем иным из героев.

Но ведь Григорий классовый активный враг пролетариата. Кому же нужны чувства восхищения и подражания нашему классовому врагу? Получается так, что в книге классовый враг (3-я книга особенно) герой и умница , а герои крестьянской бедноты и пролетариата серые, часто ходульные. Такая установка, если можно так выразиться, едва ли приемлема для нас.

В кратком письме едва ли возможно написать критический обзор книги, поэтому я ограничиваюсь вышеуказанными общими замечаниями.

Несколько еще организационных выводов, которые я бы сделал, исходя из указанных предпосылок.

Третью книгу “Тихого Дона” запретить, если в четвертой книге Григорий не осознает правоту пролетариата и не перейдет на сторону красных, где покажет себя таким же храбрецом, каким был у белых.

Всякое другое окончание будет, по-моему, контрреволюционным.

Отзыв прислал врач, 38 лет.

Если издательство интересует подробный отзыв о книге и оно находит мысли автора достаточно интересными, прошу сообщить по адресу: Донбасс, Горловка, больница, М. И. Самохатько .

(ед.хр, 700, лл. 19—20 об.)

Михаилу Шолохову!

Я никогда не писал в Москву и не имел связи с ней. Но за это творчество произведения вашей книги “Поднятая целина” я буду рад сообщить Вам свою одобренность по адресу Автора этой книги.

Я, конечно, мало читал романов, потому что я кончил ликбезное образо­ва­ние и достиг самообразованием хорошо читать. Но мне приходилось читать романы, в которых я утомляюсь от лишне продолжительного развития сюжета каждой сцены. Непонятные слова, которыми, вероятно, автор стремится доказать свою грамотность, затемняет ясность книги.

Я пишу вам выводы вашей книги, но писать нет сил. Если бы я мог говорить устно с вами, то я бы высказал все то, что у меня творится в груди. Я однако скажу. Нам нужна своя книга, понятная, простая, веселая и зажигающая сознание масс в идее коммунизма. Ваша книга в этом соответствует. Я с жадностью прочел ее в часы отдыха за 3 суток и, когда я не думал о конце, прочел “Конец первой книги”, то, как собака, ищущая своего хозяина по следу, который вдруг теряется, она пробегает, а потом, не найдя дальше следа, она ворачивается и перенюхивает след. Так и я. И еще жалко стало, что нет второй книги, и обидно при мысли, что, может быть, я ее не получу.

Ну, пока.

Мой адрес: г. Туркестан, рудник Ачи-сай. Урюпину Ивану Васильевичу.

Пришлите II-ю книгу. Я уплачу.

(ед. хр. 708, лл. 133—134)

1 января 1935 г.

Дорогой товарищ Мих. Шолохов!

Мы, деревенские малограмотные ребята, прочитали совместно ваше большое произведение “Поднятая целина”, и, узнав в конце книги ваш адрес (между прочим, мы сомневаемся в адресе, а потому опасаемся, что наше письмо не дойдет лично к вам), мы решили, если вам не будет противно, сообщить наш отзыв.

Мы вас, Миша, полюбили (особенно я) ровно год назад, читая огромное ваше произведение “Тихий Дон”. Причина, которая заставила вас полюбить, является художественное творчество, которым заражаются окружающие вас, как деревенская, так и городская жадно читающая молодежь. Нам нельзя вас, Миша, не полюбить, потому что мы признаем вас нашим дорогим, чисто деревенским писателем, так как ваше произведение пылает истиной деревенского быта, и потому-то я решился написать.

Я не буду описывать ваше произведение с какой-либо классовой точки зрения, как то делали В. Г. Белинский, Г. В. Плеханов и ряд других. Нет, мне так не описать! Потому что я прожил восемнадцать лет, за время которых не провел единого дня в школе, вследствие чего письмо будет безграмотным, с большим количеством ошибок, за что, я думаю, вы простите от души. Я лишь постараюсь довести до вас, какое производится впечатление на массу при чтении вашего произведения.

Итак, буду краток.

Прежде чем начать описывать главную суть письма, я должен писнуть несколько страниц о себе.

Родился я в глухой и отсталой деревушке Западно-Сибирского края. Когда я дошел до школьного возраста, то мой дородный дедушка не посчитал нужным отвести меня учиться в школу, говоря, что в советских школах учат богохульству; упоминал, если мне не изменяет моя память, какого-то “антихриста”, о котором я и вовсе не имел даже молекулярного представ­ления. Главное упорство было на малое состояние, да к тому же нужно было ехать в районное село, так как в нашей деревне школы не было. Грамоте же я научился у ссыльного эстонца, который знал довольно хорошо по-русски, лишь чувствовал слабо в отношении грамматики за четыре года весьма упорной над собой работы я все же прошел курс семилетки. И так в шестнадцать лет я кончил свое единоличное (если исключить эстонца) учение, которое досталось мне не так дешево. Для того чтобы поехать учиться дальше, мне не представлялось никаких шансов, так как отца нет (его убили в рядах красных), а мой “многоуважаемый дедушка” задыхался в жадной скупости.

Таким образом, закончив свои занятия и не поимев счастья поехать учиться дальше, я, надо сказать, с жадностью набросился на классику. успел прочитать литературу от Петра Великого (исключая полные собрания сочинений и некоторых современных) вплоть до настоящего времени, из которых особенно полюбил М. Ю. Лермонтова, А. С. Пушкина и Л. Н. Толстого. Читая ваше произведение, я так же полюбил и вас. И как будто, если не ошибаюсь, замечаю некоторое сходство с толстовской певучестью. В 1932 году встретил вашу книгу “Тихий Дон”, я догадался, что книга должна быть интересна, так как я уже знал, что на Дону живет народ особенный (кажется, читал исторический роман Чапыгина “Степан Разин”*). Читал я ваше произ­ведение не один, а собирал в большие группы деревенскую молодежь. Обыкновенно во время лета собирались на горе, в березняке. При чтении воцарится такая тишина и блеск вылупившихся кругом меня глаз, что нередко приходится от волнения прекращать чтения. Ведь надо прослушивать с утра до позднего вечера, пожирая каждое слово, словно от него зависит какая-либо судьба. И действительно — с первых строк вашего романа перед нами открывается, я бы сказал, живописная панорама донского края, если можно так выразиться. Заражаясь природным описанием донской местности, мои собеседники начинают проклинать то местожительство, где они живут. Особенно парни (я буду так их называть) заражаются выходками хуторских казаков. Гришка Мелехов, которого особенно полюбили и которому стали подражать в выходках так же, как некогда подражал в книге Л. Н. Толстого “Казаки” казак Назарка своему тов. Лукашке.

— И что за книга! Она так и заглядывает к нам в душу, — воскликнула дрожащим, как струна, голосом восемнадцатилетняя девушка Варя.

Во время чтения нередко можно было заметить, как часто капали с ее румяных щек крупные слезинки. Особенно она заливалась с глубоким рыданием (признаться, и остальные девчата были не менее взволнованы) в тот момент, когда Гришка коварно изменял свою жену, заводя любовную иллюзию с ненасытной Аксиньей. И как та (Наталья), будучи уже отходкой, из-за насмешки над ней хуторских казаков налаживала на себя руки. Только тогда успокоилась наша Варя, когда Степан, будучи в отставке, безжалостно избил Аксинью (что мы и все ожидали последнего). Мало того, что ребята заразились выходками хуторских казаков, они (подражая Коршунову Митьке) позаводили седла с серебряной оправой, не спали ночи — холили своих лошадей. Преобразились в казацкие широчайшие шаровары, с красными лампасами, сапоги с серебряными подковами, а главное — все переняли поговорку “Зараз, кубыть, трошки”.

Я бы вам мог привести еще ряд примеров, которыми вы ужасающе поражали моих слушателей, да опасаюсь, что и так, наверно, наскучил своим умным письмом. Лишь только одно вам, Миша, напишу, что мы, молодежь села Черемшанки, доводим до вас следующее: прочитав большое ваше произведение “Тихий Дон”, причем (по правде сознаться) все поголовно, не исключая и комсомольцев, находились на стороне казачества, вернее, на стороне повстанцев, хотя в душе и признаем их чуждыми нам. Мы не знаем, от чего это зависит, автор ли так передает, или, может быть, потому что на стороне повстанцев действуют знакомые нам герои. Когда победа остается на стороне повстанческой армии, чувствуешь себя как будто превосходно и даже сам превращаешься в лихого казака — покоряющего целые батальоны.

Но когда красные части потрепали до того боевую первую дивизию под командой Мелехова Григория, то сразу разбирает зло: ах, черт возьми, думаешь, неудачно вышло!

Прочитали три книги и думаем, что вы на этом не кончили, а потому постараюсь найти книгу четвертую.

Просим вас от имени нашей молодежи следующее: отписать на наше письмо и указать: есть ли в действительности Мелехов Григорий, Коршунова семья, Астахова, ну да вообще все герои вашего романа, и действительно ли есть хутор Татарский или просто написанная фантазия, подобно фантазии Жюль Верна.

Прочитал первую книгу “Поднятая целина”, в которой встретил лишь одно воспоминание о знакомом мне герое “Тихого Дона” — тов. Подтелкове.

Во время чтения также собирал в большие группы стариков, которые не менее молодых спорили. Особенно их занимательно поражали события деда Щукаря, даже просили перечитывать по нескольку раз.

Говорили, что подобно этой книге происходило и у нас в конце 1929 года. Книга “Поднятая целина” подействовала на стариков ужасно здорово! Некоторые, прослушав с начала до конца и прочувствовав, без агитации подали заявления о вступлении в колхоз.

Мы все от мала до велика шлем вам свой пламенный привет и желаем вам большого успеха в вашем творчестве. Я же вас заверяю, что еще пуще буду следить за вашими произведениями и заражать ими массу.

Мой адрес: Западно-Сибирский край, район Солонешенский, село Черемшанка, Винивитину Василию Потаповичу.

(ед. хр. 700, лл. 8—12 об.)

10 января 1935 г.

Прочитав тов. Шолохова “Тихий Дон”, все три части.

1) Восстание станиц Вешенской, Мигулинской, Чирской и др. нельзя расценивать, как в книге написано, возникло из безобразного отно­шения красного отряда к женам казаков и вообще к казачкам. Это, возможно, только предлог к восстанию, а само восстание подготовлено раньше. Казаки в своем большинстве относились к сов. власти недруже­любно, а также и к отрядам красных. Пройдя со станции Миллерово до гор. Луганска, ни в станицах, ни в хуторах не встречали теплого приема. Другое дело в городе Луганске, местечке Алчевском, здесь красных принимали, как своих защитников. Вместо затаенной вражды в Донщине тут была откровенная радость, и красные чувствовали, как у себя дома. Враждебность в Донщине посеяна кем-то раньше. Проходили мы в 1919 г. в начале апреля м-ца или в конце марта.

2) Как героев казаков у нас в Воронежской губ. в Бобровском уезде не считали, а считали трусами, любящими нападать на неорганизованную толпу. Любимая их струна — десять на одного, тогда они взахват рубят. Организо­ванный нажим, то они — кум! Микитыч! В кусты. Это говорили наши старики и мы знаем.

3) Дурной поступок Подтелкова: сдался на милость казаков и сдал весь отряд. Хоть и умер с честью. Ведь в то время плена не было.

4) Затем неизвестно, что стало с Мелеховым Григорием и его семьей.

5) Много написано мата, те (сальности) при детях вслух нельзя читать.

6) В заключение можно сказать, книга прелесть, читаешь и забываешь, что сидишь в квартире мирных условий, а воображаешь в хате времени гражданской войны. Большое спасибо тов. Шолохову, но мало героев, по-моему, со стороны красных — как бойцов. Имею 43 года, участник граждан­ской и империалистической войн.

Адрес: В. Икорецкая медамбулатория Бобровского р-на Воронежской области. Скопенко Петр Михайлович.

P. S. Еще в книге имеется один анекдот, как свекор приставал к снохе и как сын его ударил скалкою вместо телка. Это известно раньше.

Хотя я и написал, но в литературе ничего не понимаю, вы меня извините, может, я и глупости написал. Прошу разъяснить мне.

(ед. хр. 704, л. 74—74 об.)

17 января 1935 г.

В конце третьей книги тов. Шолохова “Тихий Дон” Вы просите, чтобы читатель сообщил свой отзыв о книге. Отзыв мой следующий.

Весь роман “Тихий Дон” является огромным достижением в советской литературе. Но вместе с этим в нем, и особенно в третьей книге, имеют место грубые, непростительные ошибки. Вот эти ошибки:

1. “Но он долго еще выгибался под ним дугой, рыл судорожно выправляв­шимися ногами зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную, сиявшую черноземом землю — на которой родился и жил, полной мерой взяв в жизни — богатой горестями и бедной радостями — все, что было ему уготовлено” (“Тихий Дон”, стр. 277. 1933 г.).

Оказывается, что Григорий, главный герой романа, родился, жил и бил красных — все это было ему “уготовлено”. Кто же приготовлял Григорию его дела и похождения. Кто его сводил и разводил с Наташей, Аксиньей? Почему он бил красных? Неужели бог из библии, которую читает дед Гриша, к делу и не к делу читает всем? Но я знаю, что тов. Шолохов коммунист и в бога не верует. Если не бог приготовлял жизнь и деятельность Григорию, то кто же? Ведь только попы утверждали, что все, что делает человек — это по воле и указанию всевышнего.

Коммунист обязан на любом посту, в том числе и литературном, бороться и активно пропагандировать марксизм. Марксисты признают случайность в том, что родятся герои, великие люди, а тов. Шолохов словами “что было ему уготовлено” не признал, отбросил случайность. Послушаем, что говорит Энгельс о случайности и необходимости в жизни некоторых людей:

“Что Наполеон был тот именно корсиканец, что именно он был военным диктатором, который стал необходим Французской республике, истощенной войной — это было случайностью” (Маркс, Энгельс, стр. 407).

По Шолохову, Григорий родился, жил, бил красных — все это кем-то приготовлено, необходимо. Это идеализм. По Энгельсу, Наполеон родился, жил, бил врагов — все это случайно, конечно, с точки зрения одной личности (Наполеон, Григорий).

2. Нехорошо, путано и политически вредно Шолохов дает тип коммуниста в лице Мишки Кошевого. На 302 стр. Кошевой, Штокман и Иван Алексеевич служат в первом Московском полку, а на 303 стр. они, кроме Кошевого, уже в Сердобском полку. Как они попали в Сердобский полк, одному Шолохову известно, но не читателям. Далее Штокман посылает Мишку Кошевого в Политотдел 1 апреля (304 стр.) и до 19 мая (408 стр.) про Мишку ни слуху ни духу. Где он был, чем занимался, неизвестно. Усугубляет положение то, что на 327 стр. в своем письме к Григорию Кудинов пишет: “Да, чуть было не забыл — захвачены твои земляки-коммунисты Котляров, Кошевой и много еланских”. Как будто ясно, что Кошевой в плену, но когда пленных у хутора Татарского, то татарцы тоже искали Кошевого, как и мы, читатели. Они кричали: “А другой где?”, “Кошевой Мишка где?” Это означает, что в плену с коммунистами его не было.

Как же понимать, если Кудинов пишет, что Мишка Кошевой в плену, а в плену его нет и неизвестно, где он был до 20 мая. Путанно, неясно.

Кошевой самовольно сжигает дома, стреляет без суда и следствия старика Гришаку, и это ему проходит безнаказанно. Мало того, что его не наказывают, а комсостав Красной Армии не только позволяет делать полу­бандитские поступки, а даже учит Мишку бить людей. Вот слова начальника разведки: “Сам молодой был, девок портил Ежели кто будет пытать, так и отвечай. А ежели какой настырный попадется, кто будет лезть и пытать, где проба, бей того прямо в морду!” (413 стр.).

Я бывший командир Красной Армии и был в аналогичных боях и знаю, что арестами, расстрелами врагов, шпионов занимался особый отдел, но не каждый красноармеец.

Шолохов в лице Григория дал в трех книгах яркого классового врага, который родился, живет, бьет беспощадно красных, и это он только берет от жизни, что ему приготовлено.

Если нужно три книги для того, чтобы описать героя-бандита, то это очень плохо. Если Шолохов хочет сделать Григория положительным героем в четвертой книге, то большевики в чудеса не верят.

После того, как Григорий на протяжении почти всей гражданской войны жестоко бил красных, если сделать его положительным героем, то получится чудо по библии деда Гришаки. Нет ни одного выдающегося красного коман­дира, который бы столько перебил красных, а в конце гражданской войны перешел на сторону Красной Армии и выдвинулся бы в видные командиры.

Шолохов дает в лице Мишки Кошевого не коммуниста, а партизана, более похожего на полубандита.

В “Тихом Доне” роль партии в гражданской войне отсутствует. Был один Штокман, и то его умертвил тов. Шолохов. Спрашивается, кто же будет организовывать разгром белоказаков.

На основе вышеизложенного можно заключить, что весь роман марксист­ски не выдержан, не отражает действительности, т. е. боевую жизнь Красной Армии, а прославляет героическую борьбу белобандитов казаков с Советской властью.

Очень прошу ответить по существу моего отзыва о книге по адресу: Курская область, Покровский район, МТС, директору по политчасти Сукачеву Ивану Дмитриевичу.

(ед. хр. 700, л. 22—22 об.)

Автору книги “Поднятая целина” т. Мих. Шолохову

Книга замечательная. Только так, по-моему, надо, чтобы герой Макар Нагульнов был счастлив — ведь страстный революционер, краснозвездовец — всю жизнь отдает за революцию, но мало здоров и нервно истощен. Поэтому, когда читаешь, как он любит революцию, то хочется, чтобы он был счастливее всех из героев книги, и особенно мне не нравится то, что жена его развращена, бросила его и сошлась с Давыдовым. Тогда как Давыдов упрекал Нагульнова, что он имеет такую жену, а потом стал сам с ней — мне это не нравится, и кажется — это портит весь сюжет рассказа и лишь потому, что Макар все за жизнь, а жизнь его обидела. А потому будет хороший исход, если автор в дальнейшем II книги покажет, что любовь Лушки к Макару снова растет, и она в конце концов делается его женой, т. е. чтобы Макар был счастлив. Таков должен быть конец книги.

Писал угольщик склада топлива станции Болотное, Западно-Сибирского края Василий Иванович Ламонов.

(ед. хр. 710, л. 53—53 об.)

25 марта 1935 г.

Уважаемый дорогой автор книги “Поднятая целина” т. М. Шолохов. Читаючи Вами написанное произведение, я впервые за свою жизнь был поражен той достоверностью, которую вы преподнесли в том виде, в каком она была действительно.

Я, когда читал “Поднятую целину”, то я видел все то, что у меня творилось наглядах, хотя и я знаю, что то, что вы преподнесли, что творилось в Гремячем Логу, Вы не знали, что творилось в моем селе, где я жил, но в Вашей “Подня­той целине” такое сходство, Вы так сумели обобщить положение, что кое-что измени в “Поднятой целине” — и будто что творилось наглядах. Возьмем коллективизированных крестьян. Я сам участвовал. Из района никаких наставлений нет. Местные руководители дают: проводить коллективизацию под лозунгом “Стопроцентная коллективизация!” и каким порядком. Я работал в штабе в селе. И вот какой чл. ВКП(б) т. Бондаренко так “организовал” коллективизацию, видит, что днем на крестьянина не действует, он ночью пять-шесть раз вызывает дядьки в штаб, требует заявления в колхоз. И что получилося: произошел сплошной колхоз, обобществили все, кроме овец, свиней, птицы, из-за чего много однаково было споров. После чего все население села под кулацко-поповской агитацией восстало против колхоза и приняло такой характер, что местные власти не могли справиться (наподо­бие в “Поднятой целине” грабеж хлеба, избиение председателя с/совета и колхоза).

Только у нас не разгромили хлебного амбара, испугались или, вернее, нарочились взорвать сургучную печать, которую я успел наложить на дверь. Но выступили в руках с черным знаменем (черным платком, надетым на шест) и не расходились, требуя своего с волнением, не слушали ни секретаря РИКа*, ни сельских. Выходом с положения было то, что вызвали отряд красноармейцев. Что стали даже напирать на красноармейцев, которые по команде, конечно, условной с командным составом, дали залп вверх с винтовок. После чего за такое время, как прочитать мое письмо, никого нигде со свечой не найдешь.

На другой день настало в селе то, что в Гремячем Логу после разгрома. И у Вас все это так показано, обобщено, как будто мы с вами работали в моем селе Черепачинцах Калиновского района Винницкой области.

Интересное и вместе с тем жуткое было положение, когда вспомнишь. Конечно, когда, может, Вам будет интересно, я могу нехудожественно описать все подробности. Я не очень давно (разов несколько) посещал литкружок. У меня еще с того времени коллективизации возникла мысль в каком-нибудь виде зарегистрировать прошлое положение, я стал работать над стихами. Маленькие сдвиги есть, но все-таки ничего получается. Нужно приготовить силы и научиться, и научусь! Стихами напишу!

К сему .

Краткие сведения: Кожутный Евтух Антонович, 1912 года рождения, украинец, крестьянин-колхозник, чл. ВЛКСМ, в РККА* служил вместе с призывом 1910 года добровольно, последний год службы работал командиром отделения, сейчас нахожусь в военизированной охране водного транспорта. В колхозе работал заведующим зерновым складом. Окончил семилетку, после чего был послан комячейкой в рабфак, где проучился год и пошел в армию. Мое местожительство сейчас — г. Баку, № 72, 1-й отряд.

Прошу Вас , как вы работали над “Поднятой целиной” и какие наставления можете дать мне, буду очень благодарен.

(ед. хр. 710, лл. 159—160 об., 55—55 об.)

25 июня 1935 г.

Многоуважаемый товарищ Шолохов!

Исполняя просьбу издательства послать свой отзыв относительно “Тихого Дона”, беру на себя эту задачу, поскольку, конечно, смогу, т. к. будучи бойцом в прошлом и пленником в настоящем, весьма слабо владею пером.

Как участник и свидетель большинства событий, описываемых Вами, в период германской и гражданской войн, констатирую, что Вам удалось изо­бразить весьма правдивую действительность. Правда, я как пехотинец чувствую тенденцию с Вашей стороны преувеличить роль казачества в германскую войну. Не отрицая, что пришлось им поработать, но все же я считаю, что кавалерийские части в прошлую войну не были использованы надлежащим образом и их положение на войне было несравнимо лучше положения пехотинца. Если пехотинец принял участие в революции благодаря беспросветности, как на фронте, так и в тылу, то казак — прямо по врожден­ному шкурничеству. Не отрицая индивидуальной лихости, скажу смело, что казак с его прошлой психологией был плохой боец и напоминал разбойника, норовящего ограбить беззащитного, уклоняясь от открытого боя. Я не судья казакам, но, к сожалению, это мое личное впечатление как в германскую, так и в гражданскую войну.

Русский крестьянин, будучи сам беден, знал нужду своих домашних, с жалостью относился к прифронтовому жителю и, если мог помочь чем-либо, с охотой помогал. Казак дома нужды не испытывал и, понятно, не имел чувств таких к бедноте, норовя по традиции привести в станицу трофеи в виде подарков для баб и вещей, могущих убедить станичников в его лихости и участии в непосредственном соприкосновении с противником. Поэтому одиночкам пленным с ценными вещами приходилось очень плохо.

Почему казаки не пошли за Калединым? Не отрицаю, что существенную роль играла усталость, но ведь и красноармейцы и белогвардейцы устали, а все же шли. Первые за своими вождями, вторые за своими. “Да чаво мине надоть. Пущай дерутся, а я посмотрю. Охота погибать, что ли? Баба есть, кресты есть, земля есть”. Часто обывательская психология, или, как говорили до революции, мужицкая, была отличительной чертой казаков. Идеи не было. Красноармеец, ничего не имеющий, усталый, забитый царским начальством в ту войну, комиссарами в гражданскую войну, шел в бой с идеей: или завоевать лучшую жизнь, или умереть. Почему шел в бой так же уставший доброволец? Многие, и даже эмигрантщина, утверждают, что защищал свое имущество и положенье. Ложь! Нам была дорога родина, честь ее, народ и честь его.

Да бойцами-то у Корнилова были в большинстве люди без имущества и положения. Были лишь более индивидуальны, чем красноармейская масса, но политически так же несведущи, как и те. Шли они за Корниловым, веря ему как казаку-генералу, бежавшему из плена и поставившему задачей довести страну до Учредительного собрания и создания фронта против немцев, беззастенчиво шедших в страну, армия которой протянула руку мира. Не думайте, что нам, рядовым бойцам, нужны были помещики и дегенера­тивные аристократы. Мы шли к одной цели, но разными путями. Ваш путь был более правильный, потому что за Вами пошли массы, наш путь был ложным, потому что за нашими спинами свили гнезда мерзавцы, для которых нет понятия родины, а есть лишь понятие личного благополучия.

Лучшие люди — активные участники исторических событий, кто бы то ни были — офицер ли, солдат ли, казак ли, штатский ли, но раз он сложил свою голову за идею, он заслуживает почтения. Мерзавцы же всегда строят счастье личное на костях павших за идею. Не приди немцы на Дон, вряд ли удалось бы Краснову или Деникину поднять их. В начале события я не был на Дону, но на Кубани. Что побудило кубанцев отозваться на призыв Добровольческой армии? Жадность. Иногородние, будучи ограниченными в правах в станицах в сравнении с казаками, с приходом большевиков выдвинули требования об уравнении их в правовом и земельном отношении. Казак понял, что ему новая власть не в пользу и, конечно, обернулся к белым. Кубань очистили, Дон очистили, вот казак и подумал: “Ну что ж, надоть еще пограбить кацапов, да и довольно”. Так собственно и сделали. Вмешивались ли вначале добро­вольцы в станичные дела? Никогда. Мы, приходя в станицы, никогда не интересовались ее внутрен­ними раздорами. Расправы, очевидцем которых я был, проводимые самими казаками над бывшими у власти при большевиках, были ужасны. Когда у меня окончательно возникла мысль, что казак по своей психологии обыкновен­ный мужик-собственник? Да в самом начале граждан­ской войны. Ему бы так: “Держитесь, да меня не трогайте. Заплатите за сено, за харчи и больше ничего”.

Простите, что я, кажется, уклонился от главного, а именно от оценки Вашего произведения.

Я прочел 3 книги “Тихого Дона” и одну книгу “Поднятой целины”. Читал запоем. Искренность и желание быть объективным чувствуется. Изображение станичной жизни, обихода, взаимоотношений столь рельефно, что читатель невольно переносится в станицу и как бы живет в ней. Страсть, любовные сценки изображены так рельефно и правдиво, что опять-таки видишь жизнь человеческую в том свете, в каком она явствует на самом деле. С моей личной точки зрения считаю, что та часть произведения, которую удалось мне прочесть, будет вкладом в художественную литературу и в то же время дает ценный исторический материал.

Психологический анализ также правдоподобен, и только необходимое участие в революции Штокманов и Валечек (очевидно, Валеток. — Н. К. ), якобы играющих роль реактива в клокочущем растворе революции, давшего положительные реакции и благотворно действующего на ее элементы, — позиция неискренняя. На мой взгляд — реактив, портящий весь процесс. Узнав Европу, ее отношение к народам, населяющим Советский Союз, я возненавидел их всей душой. Если бы колесо истории могло повернуться чуточку назад, а мои познания остались бы интересами, возможно, что не было бы и Вашего литературного труда, навевающего грусть и обиду. Мерзка русская буржуазия, прожигавшая денежки за границей и не заметившая местного зла. Когда прочту все, еще раз побеседую с Вами, если не сочтете эту беседу убогой и не покажется поперек времени. Я очень скромен.

Остаюсь с уважением .

P. S. Кстати, я бы весьма был рад получить от Вас ответ на свое пись­мишко. 15 лет отделяют меня от пространств родной земли, и все кажется, что это было лишь вчера. Еще чувствую себя сильным и бодрым для того, чтобы вновь вступить в активную борьбу, но уже не как ваш противник, а рука об руку, с врагами, стремящимися расчленить нашу общую землю.

Я не раскаиваюсь в своем прошлом, т. к. мои действия были совершены из любви к родине.

Полученная за границей жизненная школа настойчиво требует в минуту опасности для Вас идти с Вами на общих врагов. Моими единомышленниками являются все рядовые эмигранты-фронтовики.

(ед. хр. 704, лл. 106—109 об.)

31 июля 1935 г.

Уважаемый тов. Шолохов!

На днях я с огромным неослабевающим интересом прочитал ваше твор­чество, воплощенное в романе “Поднятая целина”, отливающем с неподра­жаемой правдивостью, а также красотой образов величайший и сложнейший период социалистического строительства — период сплошной коллекти­визации. Не ознакомившись со второй частью “Поднятой целины”, трудно дать правильный, с моей точки зрения, отзыв, но поскольку нет в обращении 2-й книги, то не откладывать же писание этого отзыва до выхода в свет 2-й книги.

Хочу дать несколько замечаний о некоторых героях романа.

Несмотря на чарующую социальную силу романа, мне кажется, в нем есть и “темные пятна” — суть следующие.

Герой романа рабочий Путиловского завода Давыдов (25-парттысячник, председатель колхоза им. Сталина) выведен недостаточно классово-бди­тельным, в бытовом отношении неустойчивым, легкомысленным, замарав­шим себя близостью с такой потаскухой — пустой и вздорной бабой Лушкой Нагульновой, которая выгнана бывшим мужем не без морального влияния того же Давыдова. Если она окажется его (Давыдова) женой, если она также останется такой же деклассированной в общежитии, стремящейся подальше от какой бы то ни было общественно-полезной работы жить за счет трудов покровителя и кормильца мужа, то сильный образ коммуниста Давыдова сведется к нулю, что крайне нежелательно. Та же Лушка-потаскуха (женщина для всех) имела в качестве друга сердца сына кулака Тимофея Рваного. И, невзирая на все эти отрицательные качества, под влиянием половых страстей (“архиерейского положения”), только под влиянием этого Давыдов оказы­вается в плену у развратной Лушки, дискредитировавшей своим антисемей­ным поведением коммуниста, секретаря ячейки Нагульнова, своего первого мужа. Ведь об этом Давыдов говорил Нагульнову, то, на каком основании и для чего вы ее сделали (пока что) любовницей столь симпатичного героя, каким является Давыдов. Для выхода из “архиерейского положения” следовало подобрать иной исход. Подыскание равного друга, помощника-жены, уважаемой окружающими, являющейся либо ревностной и примерной женой семьянинской, не принимающей большой активной жизни в общест­венных делах, или даже и принимающей активное участие в общественной жизни. Это придало бы Давыдову много плюсов. Очень не нравятся слишком наивные слова Давыдова — зрелого мужчины, много испытавшего и пере­несшего в своей жизни, что после первого сближения с такой нахальной отталкивающей бабой стал думать о фактическом оформлении своих связей с Лушкой.

Герой Разметнов выведен очень чудаковатым и с тем же бытовым пороком старого холостяка-неудачника, не могущего найти для себя жену, кроме вдовы белогвардейца вахмистера Марины; да и то 40-летняя, сама наспавшаяся в сожительницы к Андрею, его бросила, в силу чего потерял душевный покой человек, занимающий высокое общественное положение.

Почему у секретаря партийной ячейки Нагульнова и для какой цели жена выведена такой б...? Опять семейно-бытовая драма в семье коммуниста. Мне кажется, пора привыкнуть нашим уважаемым писателям и взять за правило смотреть на семью коммуниста не как на что-то постыдное, глупое, непостоянное и ненадежное, без детей, сожительство двух субъектов разных полов, с разными уровнями умственного развития, с разными общественными идеалами, а смотреть и отстаивать для читателя совместную жизнь комму­ниста с женой, поучительно свободную от мелких, нарушающих покой дрязг и сцен, подъедающих устойчивость семейной жизни, мешающих работать и ведущих к неминуемому разводу. Такие картины дали бы благотворное влияние на умы нашего молодняка, а подчас и на людей солидного возраста, в семьях которых не все в порядке.

Почему я останавливаюсь на этой стороне вашей достойной восхищения книги, так это потому, что герой Молчун-полуидиот (характеристика Щукаря), обладающий только огромной силой, оказался более достойным любви белогвардейки Марины, чем коммунист Андрей Разметнов. Разметнова она стала ненавидеть за принадлежность к партии. Следовательно, с этой стороны у коммунистов получается ничем не заполненный разрыв (отсутствие симпатии), преобладание отчужденности, неприязни к коммунисту-холостяку со стороны девиц и женщин; волей-неволей Давыдов, Нагульнов и Разметнов в ущерб своему авторитету и самолюбию вынуждены иметь такую мразь, как Лушка, Марина, связь с женщинами, идущими против общественных интересов, которые близки коммунисту. В жизни это далеко не так. В этом я нахожу большой минус вашего романа.

Созинов И. М., рождения 1903 г., бывший комсомолец,

в настоящее время член ВКП(б), по образованию — юрист. Ленинград.

(ед. хр. 710, лл. 91—92 об.)

9 августа 1935 г.

Выражаться в печатном слове “Твою мать... Глядь, сукин сын, чем детей делают” — недопустимо. В старое время в печати таких выражений не встре­чалось. Теперь говорят: книги просвещают. Нет уж простите! От таких просве­щении избави бог. Да и название книги не соответствует действительности; названа романом “поднятая целина”*. Ничего подобного в ней нет. Деревню целиною назвать нельзя. В течение 17 лет со дня революции деревню не один раз уже перевернули с боку на бок, и в ней теперь живого места не осталось, а не только целины. Было бы правильнее назвать эту книгу не рома­ном, а повестью или былиной о том, как организовывались по СССР добровольные колхозы. Впрочем, надо спасибо сказать т. Шолохову за то, что он, не сознавая своей глупости, описал, как на Украине с помощью побоев организовали колхоз, и об этом, благодаря его книге, будет известно по всему СССР. В нашей местности не били, но в тюрьму сажали, и потом на выселку в отдаленные места. Благодаря этому тоже организовали колхоз. Но да будет ведомо, что эти добровольные колхозы подобны каменному дому, построенному на деревянном фундаменте.

Хотя это не относится до книги т. Шолохова, но два принципа скажу. Раньше попы нам за деньги обещали небесный рай, а при неплате им за требы денег — ад. А теперь партийцы с портфелем в деревне за уплату раньше срока налогов обещают социалистический земной рай, а при неуплате — тюрьма и высылка в другие края, как враги Сов. власти.

Колхозник Иван Петухов, Украина.

(ед. хр. 706, лл. 27—28)

14 августа 1935 г.

Прочитав книгу “Тихий Дон” Мих. Шолохова, прошу сообщить, где в настоящее время находится Мелехов Гр. П., Кошевой Мих., Астахова Аксинья, писатель тов. Шолохов Мих. И когда выйдет 4-я книга (если возможно). Отзыв о книге писать ни к чему (возможно, сами читали), и поэтому убеди­тельно прошу вас сообщить вышеуказанные сведения (ответ прошу не задер­живать).

С. Матвеевский, Северный край, Кич.-Городецкий район.

Работаю делопроизводителем РИК, год рождения 1919.

К сему .

(ед. хр. 699, л. 26)

3 октября 1935 г.

Дорогие товарищи!

Я читатель Ваших книг “Тихого Дона”, я с большим интересом читал первую и вторую книгу еще в тридцатом году, но до сего времени никак не мог достать третью книгу, и только в сентябре месяце с. г. я достал и прочел еще больше с глубоким интересом.

Почему мне так интересно их читать? — Потому что я сам уроженец бывшей Донской области, Хоперского округа, станицы Тишанской, хутора Соколова, казак, участвовал и испытал всю Гражданскую войну со стороны красных, и мне в книгах все так интересно, так понятно. Я помню то время и удивлен, как правильно все написано. Я с тов. Подтелковым вместе участвовал на Первом съезде прибывших частей с фронта в ст. Каменской, откуда товарищ Подтелков вместе с остальными товарищами выезжал на переговоры с Донским правительством. Я их провожал на станцию: Подтелкова, Кривошлы­кова, Лагутина, Донецкова* и др. Но жаль мне, что мне не пришлось видеть Гришку, а может быть, не помню.

Описывая про Подтелкова и др., точно указано, например, как он говорил, какой у него характер, даже в нескольких местах упоминается его кожаная куртка, в какой он щеголевал, и широкие галифе. Волосы кудрявые, лишь одно не указано, что редкие передние зубы и маленькая щербинка. Но когда я читаю, что победа на стороне красных, я тогда еще более углубляюсь в чтение, но когда на стороне белых, в особенности террористи­ческих , я делаю перерыв.

Описан в книгах старый уклад жизни и психология казачества досконально правильно, я застал жизнь казачества, все старые обычаи.

Теперь вот что. Если Вы выпустите 4-ю книгу “Тихого Дона”, то прошу выслать, и есть ли 2-я книга “Поднятой целины”.

С тов. приветом И. М. Максимов, служащий, 40 лет. Сталинградский край, Нехаевский район, Районный Исполнительный комитет.

(ед. хр. 700, л. 34—34 об.)

Не так давно, просто случайно мне удалось в нашей школьной библиотеке книгу Михаила Шолохова “Тихий Дон”. Прочитав ее с большим захватывающим удовольствием, сообщаю Вам свой отзыв.

Роман “Тихий Дон” действительно большой художественный и самый настоящий, глубоко обдуманный и написанный именно потому, что он не преувеличивает и не скрывает того, что было в те времена на Донщине. Автор видно, четко и ясно, с высоким классом художества описывает природу, наречие, законы и обычаи донского казачества.

По-моему, с таким высоким мастерством описывать может только тот, кто сам был в этих местностях и возможно, что даже участвовал на фронте по завоеванию Дона. Мне хотелось знать, был ли там тов. Шолохов? По-моему, был, а если нет, то убедите и поправьте меня. Для того чтобы вам было яснее, я вас познакомлю более подробно, почему именно мне так понравилось описание М. Шолохова.

Я лично вырос на Дону и именно в той местности, где происходило то, что описывает автор. Я жил в хуторе Астаховом у одного богатого казака, пас скотину летом, а зимой за ней ухаживал. В 1920 году мне было 12 лет, помню, не раз гонял чужую скотину с чабанами и пастухами по всему Дону, по ярмаркам, в Каргинскую, Боковскую, знаю все эти места и степи особенно, потому что все лето был в степи. Знаю Топкую балку и буду ее помнить всю жизнь, потому что хозяин Пономарев чуть было не засек меня моим чабанским арапником за то, что я пустил своего стада бугая в чужое стадо и тот начал лазить по чужим коровам. Знаю Жирнов и Осиновские пруды и даже помню каждый кустик, а читая роман, я чувствовал себя якобы участником этого романа. Несмотря на то, что с 1927 года уехал в город на производство, забыть прошлое мне не пришлось. В 1927 году, когда мне сравнялось 17 лет, я стал кое в чем разбираться и решил ехать в город на завод, что и сделал, рассчитавшись с хозяином, 19 сентября уехал в город Макеевку (Донбасс), где и работал до 1933 года. Будучи рабочим шахты “Италия”, я не отставал от жизни, учился на вечерних курсах и повышал свою квалификацию забойщика, стал активным комсомольцем. Учтя это, меня горком комсомола послал учиться в Авиашколу на летчика, где я нахожусь и до сего времени, успехи хорошие.

Правда, вас моя биография не интересует, но для того, чтобы вы имели представление, от кого вы получаете отзыв о книге и кто ее расценивает, я немного об этом написал.

Дело в том, товарищи, я хотел просить вас сообщить мне, как можно выписать у вас данные книги, а то вот уже целую неделю я не могу достать IV книгу “Тихого Дона”, а достать даже необходимо.

Простите, что так плохо сформулировал свое письмо, но, к великому несчастью, я не философ, что знаю мыслью, то и выкладываю на бумаге. А когда кончу школу, тогда и научусь лучше складывать свои мысли.

А теперь до свидания.

К сему А. Лобко.

(ед. хр. 699, л. 59)

18 января 1936 г.

Москва, писателю Шолохову.

Здравствуй, дорогой советский писатель, товарищ Шолохов

Я хочу тебе передать благодарность за твои произведения. Обыкновенно приветствия и пожелания посылаются в юбилярные дни. Но, к великому сожа­лению, я не знаком с Вашей автобиографией. О чем кратенько вы, выбрав время, мне напишите. Знаю одно то, что вас зовут Михаил. И это знают многие. Я знаю, что критика всегда советует прежде чем изучать то или иное произ­ведение, изучить автобиографию автора этого произведения. Это верно.

Тов. Шолохов, я прочитал все три книги “Тихого Дона”, а также первую книгу “Поднятой целины”. Очень понравились книжки. Я слышал про Вас одну вещь, как будто бы Вы где-то, каким-то образом, будучи на войне, достали материал “Тихого Дона” с помощью некоего офицера, и сами его только обработали. Но когда я прочитал книгу первую “Поднятой целины”, то всякая вера слухам о “Тихом Доне” исчезла. “Поднятая целина” очень сильная современная повесть, материал которой, кроме как из своего ума, позаимствовать негде. Согласно Ваших произведений я Вас, товарищ Шолохов, считаю наилучшим художником литературы. Может быть, Вы, читая это мое письмо, думаете, что, мол, кто ты такой, берешься оценять мои давно признанные хорошие произведения. То на это дано право каждому читателю любого произведения, ибо оно предназначается для его, т. е. чи­тателя.

Пишу от искреннего пожелания. Больше всего мне, как и многим другим, нравится простота и прямота Вашего выражения. Я читал произведение (оно названо Роман) — “Огонь” французского писателя Анри Барбюса*, который мне показался очень скучным. То есть, обратно тому, что от Вашего оторваться трудно, а к “Огню” приступить читать трудно. И вряд ли об “Огне” кто чего знает. Я его тоже почти забыл, а героев романа всех забыл на третий день.

Но забыть из “Поднятой целины” Нагульнова, Давыдова, Разметнова, Островнова Якова Лукича, деда Щукаря, контрреволюционера Половцева, Лушку вряд ли удастся. Они все как живые восстают в памяти.

Насчет слабости в женщинах, т. Шолохов, недостаток, верно. Но очень хорошо (привлекательно читателям), что есть сценки вроде сцены Давыдова с Лушкой. Советую обратить на это внимание. Это подчеркиваю. Больше нужно таких эпизодов, и ты станешь еще более популярнее.

Я, Симаковский Александр Иванович, рождения 1912 года, служу с 1934 года в рядах РККА. Нахожусь в погранотряде войск НКВД, г. Бауманабад, п/я № 5, Средняя Азия.

Т. Шолохов, я надеюсь от тебя получить ответ. Жду.

(ед. хр. 702, лл. 35—36 об.)

15 февраля 1936 г.

У меня есть просьба такого содержания.

Контрреволюционное офицерство вместе с казаками расстреляли отряд красной гвардии Подтелкова.

Я полагаю, что из тех людей контрреволюционеры где-нибудь отсижи­ваются в разных щелях в Сов. Союзе.

Я прошу вас о ходатайстве перед ЦИКом о розыске их и предании перед нар. массами, судить самой строгостью — “расстрелять”. Судить и расстрелять там же, где был расстрелян отряд героя Подтелкова. А также и просмотреть действия Григория Мелехова по отношению к Подтелкову.

Ответ прошу дать через газету “Правда”.

Суханов Ф. А., 1911 г. рождения, член ВЛКСМ, командир отделения.

УССР, Ямпольский погранотряд.

(ед. хр. 705, л. 90)

26 августа 1936 г.

М. Шолохов. “Тихий Дон”. Книга первая. Гослитиздат, 1935

(отв. редактор Лукин*)

Особенно мне не понравилась и возмутила меня третья часть этой книги.

Откройте стр. 232. В начале 1-й главы читатель узнает, что события происходят в 1914 году (дата империалистической войны). На стр. 237 той же 1-й главы дается Шолоховым пейзаж летний с дикими раскатами грома и палящей молнией.

Дальше: “По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетал на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

— Худому быть, — пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

— Война пристегнет.

— Перед турецкой кампанией накликал так вот.

— Может, опять холера?

— Добра не жди, с церкви к мервецам слетает.

— Ох, милостивец, Миколай Угодник...”

Дальше: “Шумилин Мартин, брат безрукого Алексея, две ночи караулил проклятую птицу под кладбищенской оградой ”

И в конце концов по Шолохову получается, что сыч накликал беду.

1) Тут же после стона и рева сыча арестовали Штокмана,

и 2) на стр. 275—278 читатель узнает о войне.

“Напророчили” шолоховские старики и Шумилин Мартын. Художест­венные средства, которыми пользуется Шолохов (пейзаж с молниями, таинственный сыч, диалог между мужем и женой Шумилиными), все это помогает закреплению предрассудка у известной группы читателей.

И главное, автор не вмешивается в эту нелепость, не борется с приметами (предрассудками), а плетется за ними, следовательно, укрепляет, насаждает их.

Апеллировать, предположим, к сознанию читателя? Нет. На это надеяться нельзя. К великому сожалению, еще можно встретить много и таких читателей “Тихого Дона”, которые верят в приметы простонародья, хотя и идущие от темноты и невежества, но слишком впитавшиеся в сознание.

Приведенный мною пример с насаждением примет (предрассудков) у Шолохова не единичный.

В той же 3-й части (откройте стр. 379—380) в гл. XXII у Аксиньи умирает дочка от скарлатины.

“В первый же день, как только болезнь свалила девочку с ног, Аксинье вспомнилась горькая натальина фраза: “Отольются тебе мои слезы”, и она решила, что это ее бог наказывает за то, что она глумилась над Натальей.

“Господи, прости!.. Не отнимай! Пожалей, господи, смилуйся!””

Девочка умирает. Умирает очень трогательно. Получается, по Шолохову, что действительно наказал бог или какая-нибудь другая сила.

Надо сказать, что автор первого тома “Тихого Дона” вообще фактогра­фирует. И, по моему мнению, читатель воспринимает все это так, насколько развито его сознание к моменту чтения этой книги. Но если бы Шолохов развенчивал предрассудки и бытовую необузданность деревни, тогда бы его можно было назвать “инженером человеческих душ”, он бы действительно поднимал читателя на новую высшую ступень сознания.

В этой же 3-й части первого тома в еще один факт невежества не вмешивается автор.

Откройте стр. 368.

“— Дай гляну, как тебя примолвили.

Чубатый силком нагнул голову Григория, хмыкнул носом.

Кошевой концом шашки достал со сруба хлопчатый ком паутины, подал. Острием этой же шашки Чубатый вырыл комочек земли и, смешав его с паутиной и порохом, долго жевал. Густой тянкой массой он плотно замазал кровоточащую рану на голове Григория, улыбнулся.

— Через трое суток сымет, как рукой...”

О результатах невежественного лечения ничего не говорится. Григорий снова, как ни в чем не бывало, участвует в военных действиях и получает новое ранение, но уже в глаз. Его отправляют в глазную больницу в Москву. В больнице глаз ему вылечили.

“Его выписали и направили в госпиталь на Тверской, так как залеченная рана на голове неожиданно открылась и появилось легкое нагноение” (389 стр.).

Вот здесь бы и осудить невежественное, почти знахарское лечение. Но, оказывается, открывшаяся рана на голове у Григория Шолохову просто понадобилась для встречи с императорской “фамилией” в госпитале.

Сделано плохо. И есть основания, что будет калечить некоторых читателей, т. к. вся эта “чертовщина” заключена в конце книги.

Шолохов очень популярен, в особенности, “Поднятой целиной”. Его читают малограмотные. И после “Поднятой целины” первая книга “Тихого Дона” (третья часть) может воспитать в малограмотном или не особенно сознательном читателе скверные качества — веру в предрассудки (в приметы).

Профессия: преподавательница русского языка (стаж — 1 год). Возраст— 32 г. Т. к. я хочу знать, права ли я в своих выводах, то прошу ответить мне по адресу: Восточная Сибирь, г. Иркутск, Дворец труда, А. Н. Щировской.

(ед. хр. 705, лл. 133—141)

26 августа 1936 г.

В 1935 г. я прочел 2 книги (1 и 2) “Тихий Дон” Шолохова, в том же году видел кинокартину “Тихий Дон”. И вот сейчас 1936 г., июль 4—5-го, я прочел третью книгу “Тихий Дон”. Читая 3-ю книгу, я великолепно вспоминаю прочитанные ранее 2 книги, задыхаюсь от волнения при моментах чтения от кровожадного Григория Мелехова. Книги очень хорошие. Ведь я же рожден на Донце в ст. Недвиговской, все мои родные дяди Сердюковы погибли в борьбе за Сов. власть с бандами Деникина и Колчаком. Один командовал красным десантом, был зверски изрублен казаками и другого изрубили дроздовцы. Я с большим нетерпением дочитывал конец 3-й книги, надеясь, что этого злодея, не имевшего никакой жалости к красным бойцам, в конце концов уничтожат, но, нет, он остается, Мелехов, с казаками. Но что же дальше? Чем же кончится это кровопролитие за осуществление Советской власти на Дону?

Автор этих книг так прекрасно просто пишет, что все понимаешь и догадываешься. Читая, представляешь, что вот попасть в те места, где были бои, можно много узнать, увидеть, руководствуясь книгой. Я прочел не менее 500 романов и множество повестей и рассказов, но таких родных мне книг не находил.

Я прошу вас за любую стоимость выслать мне 4-ю книгу по адресу: Азово-Черноморский край, Удобненский район, ст. Исправная. Ковбасюк С. А.

Я буду очень рад, если вышлете.

(ед. хр. 705, лл. 144—145)

16 сентября 1936 г.

Читатель “Тихого Дона”, участник одного из отрядов. Где тов. Шолохов описывает его во 2-й книге, стр. 336, 342 и 371, говорится, что численность отряда — 800 человек, выгрузились в Шепетовке, грабили, изнасиловали, одна треть китайцы; сделали налет восставшие казаки, и за час все было кончено — примерно тов. Шолохов дает понять*. Но не верно. Тирас­поль­ский отряд, в котором состоял и я, действительно все время отступал с Украины и выгрузился в городе Луганске, и тов. Шолохов выпустил из виду, что с этим отрядом вместе были и старые полки, шедшие из Румынии: 74 Ставропольский, 5 и 6 Заамурские конные полки, численностью все около 2 тысяч человек. Единственная цель была пробиться в Воронеж — вел этот отряд, если не ошибаюсь, какой-то Венидиктов, где отряд бросил. Старые фронтовики воевать уже не хотели. Грабить никто не грабил и не насиловал. Это не верно. Это пропаганда контрреволюции действительно была такая — мол, красногвардейцы идут, грабят, насилуют — это не верно. У нас говори­лось, чтобы как можно лучше обращаться с жителями. Единственный случай был, не доезжая хутора Мешкова, был хуторок, где из наших частей сорвали погоны казаку-уряднику, хуторянину. Вот это только тов. Шолохов говорит — разложившийся отряд, якобы под влиянием уголовных элементов, совсем не так было, я же говорил. Фронтовики указанных полков, когда отступали от гайдамаков и немцев на Украине, считали, что все же имеют дело с немцем, а здесь не захотели воевать, а меньшая часть партизан ничего не могла сделать, как говорит тов. Шолохов. Перед утром сделали налет под коман­до­ва­нием какого-то полковника на хутор, около хутора Мешкова и узяли 1 орудие, а в хуторе Мешкове стояла 1 батарея из 4 орудий. Ночью обезору­жили. Когда мы входили в хутор Мешков после узятия у нас орудия, то по нас били уже нашими орудиями, и мы без выстрела пришли в хут. Мешков, было замешательство — это наши бьют. Приезжает какой-то делегат-офицер и говорит, что сдайте оружие, а потом пойдете туда, куда вы идете, и сдали ору­жие. Одни только конные Заамурские части окопались, в общем проби­вались, но результата не знаю. А если б замешательства не было, организо­ванно, с боем прошли бы. Сдали оружие, и действительно, “господа казаки” “трофей набрали”, “ободрали”. В одних кальсонах остались, согнали на площадь под хутором Мешковым и начали стрелять в толпу из пулемета и рубить шашками, но благодаря, что посъехались казаки-фронтовики и отогнали стариков и молодежь. И после, как раз на пасху, отправляли под усиленным конвоем на ст. Чертков и сдавали немцам, а часть не догоняли, особенно китайцев одну партию — вот самое место, где мальчик пастух говорит Григорию: порубали целиком по дороге. В той партии был и я. Из каждого хутора выходили старики, врывались в толпу и били, издевались, оставляя за собой мертвых. То почему-то тов. Шолохов умалчивает. И оставшиеся в живых через этап немцев, которым на ст. Чертково трое суток не давали есть и на 4-е сутки дали по 2 селедки, а воды не давали, несмотря на то, что жители несли и пасху, яйца и т. д. нам, но они пожирали сами. Мы попали в Новочеркасск в закрытых вагонах в тюрьму, и из тюрьмы фронто­виков указанных полков выпустили, а партизан каждый день по 20—30 человек расстреливали, пока было волнение жителей г. Новочеркасска, что расстре­ливают, не закапывают и свиньи заносят домой то голову человека, то руку или ногу. И после оставшихся нас осудили на принудительные работы в шахты Парамонова в Александрогрушевск. Вот все то, что я хотел сказать относи­тельно односторонней оценки тов. Шолохова, как будто шли и грабили и насиловали. Врет тов. Шолохов, грубо так выражаясь, или ты просто получил такие сведения. Не хочу особенно обвинять и Шолохова.

Оценки книг “Тихого Дона” ничего, за исключением вот самого, где можно привести грубую поговорку: говорит девушка постарше себя — хорошо вы, дядя, е-та, тильки торопытися. Хорошо, тов. Шолохов, пишешь, только оцениваешь односторонне. Почему тов. Шолохов не сказал, где этот отряд делся.

Если б люди этого отряда знали, что их участь будет такая, то они б шли и резали б, за собой голое место оставляли. Я, сидя в тюрьме в Новочер­касске, кричал в окна офицерам, казакам: останемся живы, лампасы будем вырезать, топором вырубовать гадам проклятым. И то, что я говорил, сбылось. Я им пощады не давал.

Служащий Рябушенко Митрофан Дмитриевич,

Азово-Черноморский край, Кубанская область, Абинский район, станица Холмская.

В Центрархиве числится 1-я сотня Ставропольского отряда. Но в Бюро учета погибших на фронтах сведений нет. Наверно о расстрелянных этого отряда часто вспоминается, что отцы-матери считают их не то живых, не то мертвых.

Книги “Тихого Дона” — не нашел бы я этой односторонней оценки, как будто донцы правильно сделали, что расстреляли, осудили, потому что те изна­си­ловали, грабили, а это приказ, — считал бы хорошие.

(ед. хр. 705, лл. 92—94 об.)

Многоуважаемые граждане

Отвечаю на Ваше предложение выразить мое мнение о книге “Тихий Дон” Михаила Шолохова.

Прочел с захватывающим интересом. Это художественная реальная эпопея — равная сочинению Толстого “Война и мир”. Это неоценимый исторический документ для будущих поколений. Это сама правда.

Английский перевод читается с захватом американцами*. О колонии эмигрантов, знающих русский язык, нечего говорить — книга врасхват.

Я польский врач из Варшавы, 66 лет, командированный Польской врачебной палатой для научных изысканий. Участвовал в русско-японской войне и мировой как врач Русской армии.

С товарищеским приветом доктор Эдвард Гликман, Нью-Йорк.

(ед. хр. 702, л. 21—21 об.)

“Тихий Дон” М. Шолохова (отзыв читателя)

Последнюю книгу “Тихого Дона” я прочел уже довольно давно, но “отзыв” выбрал время написать только сейчас. У меня нет под рукой “Тихого Дона”, пишу по памяти, не под влиянием свежего впечатления.

Я не критик, я только читатель и притом анонимный. Поэтому буду писать с полнейшей откровенностью.

“Тихий Дон” прежде всего — высокохудожественное произведение. Там все герои не только имена и формулы, это — живые люди, почти портреты, я вижу их сейчас, как живых. Автор всегда видит их, никогда не забывает их отличительных черт, поэтому их видит и читатель. Заставить видеть своих героев могут только немногие художники. Я припоминаю только Толстого и Достоевского. Уже у Тургенева фигуры туманны — и Григорий, Петро, Пантелей Прокофьевич, и Мишка Кошевой, Астаховы, Христоня, Алеша Шамиль, старый пан, и все другие — все это живые люди, они не выдуманы, они были в действительности, должны были быть — автор написал их портреты — когда читаешь, ну, например, “Цемент” Гладкова*, — иногда думаешь: “А ведь здесь автор врет, он меня уверяет, а я не верю”. Но Шоло­хову веришь. Вот он описывает уженье сазанов в Дону, свист тугой лесы, режущей воду, струйку воды, бегущую за ней (Григорий вываживает сазана), — и я думаю: “Да, да, так именно и бывает”, или пирушку казаков, или свадьбу Григория, переправу через Дон на пароме, блестящие шары от кровати на уздечке коня Кошевого — и я верю автору, что все именно так. Какой-нибудь мелочью автор убеждает (больше, чем длинными описаниями), что он пишет о хорошо ему известном, о том, что он испытал и видел сам. Да, самые незна­чительные мелочи — все они замечаются не одним, так другим читателем — ничего не пропадет. Все читатели, вместе взятые, понимают, видят и чувст­вуют автора куда больше любого критика или даже всех критиков вместе взятых. И вот, поверив Шолохову, когда он описывает то, что я знаю, я уже верю ему и тогда, когда он говорит о том, что я не видел (германский фронт, война и др.). Я живу вместе с его героями, волнуюсь их радостями и горем, хотя все как будто просто, никаких особо сложных, утонченных психологи­ческих переживаний и положений вроде нет, герои его ходят по земле, и у них крепкие нервы.

Говорят, Шолохов идеализирует казачество. Думаю, что это неверно. Художник или любит, или ненавидит своих героев. Равнодушный писатель — не художник. Шолохов, конечно, не может ненавидеть казачество — он плоть от плоти его. Но это не значит, что он идеализирует его. Григорий груб (“Если сучка не захочет, то и кобель не вскочит”, — говорит он Аксинье). Пантелей Прокофьевич хозяйственно и бессердечно грабит семью казака, ушедшего с красными. Такие они и есть донские казаки. Есть у него и казаки-звери — одного из них (забыл фамилию, кажется, на букву “Ч”**, лысый, на германском фронте) даже лошади боятся (тоже черта!). Автор не идеализи­рует, а развенчивает “героя” Крючкова и т. д.

Григорий в гражданскую войну, Григорий-повстанец уже не тот, что в империалистическую войну, теперь он фигура исторически обреченная. Он сам в глубине души не верит в правоту своего дела. Его удаль и риск — это риск отчаянного и отчаявшегося игрока. Он испытал и женскую любовь, и военную славу, в будущем ничего нет, ничего не видно, а потому и ничего не жаль.

Слог Шолохова краток, прост, выразителен. Это не изысканная стилизо­ван­ность византийской вязи слога Пильняка. Это образный и сочный народный — нет, не народный, а именно донской язык, язык донских казаков. Шолохова понимают все грамотные люди. У него огромный круг читателей.

После окончания “Тихого Дона” и “Поднятой целины” хорошо бы ему написать этакую эпопею “Стенька Разин” (тираж 100 000).

Н. Галковский, г. Моздок, хлопковый техникум,

преподаватель хлопководства и ботаники, агроном, 37 лет.

Анонимный читатель нечаянно подписался, ну да все равно.

(ед. хр. 699, лл. 72—73 об.)

Уважаемый т. Шолохов

Перечитавши несколько раз Ваше произведение “Тихий Дон”, перед моими глазами воскресла героическая эпопея борьбы с повстанцами. Вы добились колоссальных результатов, соединив великое художество с правдоподобностью. Читая третий раз “Тихий Дон”, я невольно уношусь в далекое прошлое, я еще раз начинаю переживать свою молодость, отданную на борьбу с контрреволюцией. Перед глазами обратно проходят картины бойцов, картины жестокого террора казаков. В руках невольно ощущаешь клинок, невольно рука делает взмахи — но все это далекое прошлое. Для полноценности Вашего произведения хотелось бы видеть в нем страницу, отведенную воспоминаниям отряда школы ВЦИКа. А этот отряд (он назывался отрядом школы I Московских командных курсов) записал в историю граждан­ской борьбы не одну славную страницу. Пройденный путь от Черткова до казацкой станицы увенчал славою участников этого отряда. Недаром наши курсанты в своих фронтовых песнях воспевали этот путь: “Из Черткова в Сетраково на простор Донских степей выезжает батареец первых курсов Москвичей”, и в этой песне звонкой трелью разливается голос нашей славной курсантки Риммы Золкиной, единственной девушки-еврейки, ставшей первым красным командиром-женщиною славной Красной Армии. Я вижу нашего любимца-самородка поэта Володьку Гарпуа . Я вижу высокого, как украинский тополь, т. Зарзара, погибшего смертью славных сынов отечества во время аварии аэроплана в 1932 году. Перед глазами проходят незаметные герои, начальник отряда Маслов, командир батареи Рыбин и много-много других.

Есть чем вспомянуть погибших сынов родины, отдавших жизнь за партию Ленина — Сталина, за рабочий класс. Я думаю, что участники этого отряда, оставшиеся в живых, с большой радостью встретят это добавление в Вашем произведении и охотно помогут Вам в сборе материалов. У меня сохранились отдельные эпизоды борьбы нашего отряда , сохранились отдельные стихотворения нашего волонтера, которые могу передать в Ваше распоря­жение. Я уверен в том, что Вы сумеете внести добавление в следующие издания, чем сделаете Ваше произведение нашей настольной книгой, нашей второй молодостью, памятником нашему славному отряду первых курсантов Москвичей.

Гончаров Всеволод Петрович, участник подавления казацкого восстания, бывший курсант I Московских курсов артиллерийских командиров, директор средней школы. УССР, ст. Козелыцина, село Бреусовка*.

(ед. хр. 702, лл. 140—141 об.)

13 марта 1937 г.

Я — ученик 3-го класса. Я прочел сочиненную вами книгу “Тихий Дон”. Книга “Тихий Дон” мне очень понравилась. Я обязуюсь так же бороться за Советскую власть, как боролся Григорий за царя.

Мне 14 лет.

Буров Миша. Западно-Сибирский край, Горношорский район, село Кузедеево.

(ед. хр. 702, л. 72)

22 марта 1937 г.

Я прочитал 2 книги “Тихого Дона” М. Шолохова. Я не обладаю красно­речием, но вынужден написать свои чувства. Нравится в романах простота языка автора и хорошее описание героев (Гр. Мелехов и др.).

Я не понимаю, почему герой романа Мелехов не был с этими большеви­ками, которых расстреляли?

Да, нельзя повернуть колесо истории. Но сколько был неграмотен, неразвит, забит религией и эксплуатацией народ. Действительно, трудно было бороться с самодержавием в годы революции. Только советская власть дала образо­вание, культуру и радостную счастливую жизнь.

Не могу найти 3-й и 4-й книги. Очень хочется прочитать.

Кобзев Алексей В. Мой возраст 19 лет, колхозник.

Куйбышевская область, Алексеевский район, с. Алексеевка.

(ед. хр. 702, л. 74)

12 июля 1937 г.

Прочитав третью книгу Мих. Шолохова “Тихий Дон”, решил дать свой отзыв о ней, ибо недостатков, на мой взгляд, в ней слишком много, чтобы о них умалкивать.

Как известно, первые две книги этого романа привлекли к себе большое внимание нашей общественности, публика с большим удовлетворением “глотала” их. Появившаяся 3-я книга также с жадностью пошла по рукам нашего читателя.

Оно и понятно: роман Шолохова написан простым, всему народу понят­ным языком, сохранив высокое художественное оформление. Жизнь в романе обрисована такая, как она на самом деле и есть — с ее сложными зигзагами и одновременно простыми обыденными фактами, со сложной структурой человеческого “Я” и самой разнообразной обстановкой. Поэтому, когда читаешь роман, — не видишь перед собой лежащей книги, а видишь жизнь, обстановку, факты, людей и т. д. Этими же художественными качествами отличается и 3-я книга романа “Тихий Дон”.

Но в сути книги есть много недостатков. Ведь каждая книга должна обладать чем-то ценным, чему можно было бы поучиться. Не пишем же мы книги только потому, чтобы писать, а пишем для того, чтобы учить других жизни, работе, классовой борьбе.

Казалось бы, в такой книге, ценной по задуманности (Гражданская война), как “Тихий Дон”, только бы учиться, в особенности нам, молодняку, не принимавшим непосредственного участия в борьбе за революцию.

А между тем, учиться в 3-й книге романа “Тихий Дон” нечему, как ни жаль!

Ибо вся книга обрисовывает Гражданскую войну в контрреволюционном лагере. Книга как бы фактографировала события на Дону в 1918—1919 гг. со стороны противника, поэтому на фоне ее остались лишь дела и люди контр­рево­люционного лагеря и лишь изредка в книге покажется голова подлинного революционера, да и то зачастую не такая, как нам нужна, чтобы учиться.

В самом деле: центральная фигура романа — Григорий Мелехов — сын кулака, бывший офицер, заядлый контрреволюционер. Да и всё казачество, обрисованное Шолоховым, — контрреволюционное, восставшее против Советской власти.

Значит, одной из основных ошибок книги та, что в ней показано, как боролись с Советской властью , а не как боролись за Советскую власть. А это не одно и то же. Учиться, как бороться с Советской властью, мы не хотим. Мне могут возразить: “Для того, чтобы бить врага, надо знать его силу, тактику. В этом, мол, ценность книги”. Но ведь тактика и силы врага — меняющиеся понятия — сегодня одно, а завтра — совсем другое, но вот классовая линия пролетариата, которой можно было бы поучиться у Шолохова на примере Гражданской войны на Дону, — это не изменчиво. Научить нас бить и как бить врага — это было бы, пожалуй, ценнее.

Вторым недостатком книги я считаю тот, что в ней не показана классовая борьба среди самого казачества.

Следующим недостатком книги я считаю тот, что в ней не показана героическая борьба Красной Армии, а показано лишь “доблестное геройство” казаков-контрреволюционеров. Почему у Шолохова получается, что везде в бою остаются победителями казаки: казаки перехитряют красноармейцев, казаки ловчее их, отважнее, умнее, мужественнее борются. Ни одного эпизода геройства Красной Армии и ее руководителей. Григорий Мелехов все время умно, умело борется, показан как хороший стратег и тактик, а вот командиры Красной Армии — все глупенькие, маленькие люди. Мне кажется, что очень не мешало бы насытить книгу эпизодами героической борьбы Красной Армии с контрреволюционным казачеством.

В книге также не показан ни один действительно твердый, настоящий коммунист-большевик.

Не нравится мне и фигура Григория Мелехова. Эта фигура у Шолохова вышла почему-то шатающейся. То он зол, как собака, на большевиков, то вдруг появляется чувство жалости к ним. Так, после того, как он изрубил пять красных матросов, он выкрикивает с плачем: “Кого ж рубил...”, сожалея о проделанном. Получается, будто бы невольная стихия вовлекла его в борьбу с Красной Армией. А между тем — он ярый кулак, контрреволюционер, старый офицер, и фигура эта должна вызывать чувство гнева и отвращения. А то иногда сожалеешь о нем: вот, бедный, режет красных, как будто его кто заставляет.

Беспрерывные победы казачества над Красной армией вызывают в книге дикую ярость, и хочется крикнуть: “Черт возьми: Когда же победят наши?!!”

М. Ф. Войтенко, рождения 1911, врач,

окончил в 1934 г. Одесский медицинский институт.

AM CCP, Дубоссарский район, с. Ново-Комиссаровка.

(ед. хр. 702, л. 10)

Сообщаю вам на ваш запрос по поводу книги “Поднятая целина”.

Я считаю, что книга “Поднятая целина” в основном по своему содержанию правильно указывает ход коллективизации в 1930 году. Но в данной книге необходимо указать на некоторые недостатки книги, а именно:

1) Откуда известно Автору, что говорил Хопров в ночь его убийства своей жене после собрания кулаков, на котором он отказался от группы Половцева и ушел с собранья, и в ту же ночь был убит и т. д.

2) На стр. 286, глава 34-я до окончания стиха вписан “курган”, на котором сидит ястреб и т. д. К данному произведению не выносит никакой критики.

3) Считаю, что завхоза Островнова Я. Л. и Фролова Тимофея Рваного нужно было бы разоблачить в данной книге, а не давать дальше действовать по имеющимся данным.

Вот эти данные дают читателю думать, что в книге мало действительности. Кроме того, поступок Давыдова с женой Нагульнова неэтично описан и мало соответствует действительности, так как он сам ему советовал разойтись с ней.

С приветом .

(ед. хр. 710, лл. 132—133 об.)

14 августа 1938 г.

К IV-й книге “Тихий Дон”. 7 часть.

Уважаемый т. М. Шолохов!

О тематике романа говорить не приходится, она прекрасна, и по расска­зам товарищей, свидетелей этих времен, описание всех событий дано пра­вильно. Герои книги убедительны, но я лично о некоторых героях думаю так.

Мне кажется, что Дарью Вы убили напрасно, могла еще дойти до наших дней. При хорошей работе над ней из нее вышла бы неплохая работница для нашего времени, она довольно энергична.

Аксинью, думаю, что нужно оставить спокойно умереть от тифа, из нее ничего не выйдет, она слишком развращена, любя Мелехова, она не прочь любить и других. В ней нет никакого духа коллективизма, она сугубо индиви­дуальна как в своих побуждениях, так и в действиях своих. Дальше своей личной жизни она ничего не видит, и даже на фронт идет не для борьбы, а только опять-таки “любя” Мелехова. Такой тип героя, думаю, что до нашего времени доводить не стоит.

Мелехов — я не могу понять, верит ли он в то дело, за что он борется, мне кажется, что нет, он профессионал-рубака, он любит бой вне зависимости от того, за кого бороться. С большой легкостью перешел он от красных к бе­лым и очень легко, небрежно бросает, “что охоты нету” — на вопрос Прохора, не перейти ли к зеленым и им.

Если Вы убьете Мелехова, ведь не сможете продолжить романа, а оставить его, ведь он в лучшем случае может быть в наше время только недовольным обывателем. Мелехов — тип шатающийся. Честность, правда, относительная у него есть (обрез и пулемет у отца, взгляды на мародерство), кого Вы сможете из него сделать. Председателем с/с он не выйдет, рядовым крестьянином его не сможете вывести, по-моему, это будет не реально, и даже, если и сделаете, из него выйдет крестьянин типа Якова Лукича из “Поднятой целины”. Он не плохой, а даже хороший вояка — но командиром нашей армии быть, конечно, не может.

Кем же он может быть, не оставите же его на перепутье?

Дуняшу, конечно, по моему мнению, надо довести до наших дней, в ней уже чувствуется зародыш девушки наших времен.

Т. Шолохов, убедительно прошу Вас ответить мне на 3 вопроса.

Кто сильнее, Аксинья или Наташа? Зачем Вы убили Наташу, ведь она могла бросить Мелехова, а результат был бы один и тот же, а из Наташи можно было сделать нужного человека.

Любил ли Мелехов Наташу как мать своих детей или как жену, а если любил как жену, чем объяснить его страдания, неужели только угрызениями совести, ибо как мать детей он не мог не жалеть, дети не были оставлены на произвол судьбы.

Ув. т. Шолохов, извините, но еще раз прошу Вас ответить мне на эти вопросы*. Среди группы товарищей у нас по этому вопросу разгорелся боль­шой спор.

Вартанова Елена Эдуардовна, чл. ВЛКСМ, экономист,

одновременно студентка. Москва.

(ед. хр. 703, лл. 62—63 об.)

15 сентября 1938 г.

Товарищи

Сейчас прочла книгу “Тихий Дон” — 7 часть. Под свежим впечатлением сообщаю свое мнение о прочитанной книге. Книга “Тихий Дон” произвела на меня сильное впечатление. Во-первых, это замечательное произведение, которое заставило меня проливать слезы. В начале этой книги есть такие сильные места, что от волнения и слез нельзя было читать. Например: смерть Натальи. Какую грустную и правдивую картину нарисовал нам т. Шолохов! Сколько здесь прекрасного и волнующего, правдивого и скорбного, что женщина не может не плакать. Если бы т. Шолохов собрал все слезы, то он понял бы, какой художественной силы он достиг в этом месте. Я спрашивала у других женщин, которые читали роман, и они признавали, что плакали. Да, тов. Шолохов большой художник! Второй запоминающийся эпизод: смерть отца Григория — Пантелея Прокофьевича. Я работала в госпиталях в империалистическую и гражданскую войну и

Прошлое встало передо мной... Да, тифозные действительно были покрыты вшами, особенно лица.

О, как верно!

Я — участница двух войн — империалистической и гражданской... И вот эти военные эпизоды (напр., с Прохором, который заразился венерической болезнью из-за того, чтобы избежать войны), как это правдиво, это сама жизнь, а не выдумка.

Мне 41 год, в молодые годы я была свидетелем тяжелых переживаний солдат, которые не хотели войны. Они способны были стать сумасшедшими, венериками (даже сифилитиками!), лишались рук и ног — лишь бы не идти на войну. Напр., мне вспомнился один латыш, который сделал себе вливание керосина в область ноги и лишился обеих ног до живота!

Сцена эвакуации белогвардейцев — безупречна.

А отъезд отца Мелехова!

Во-вторых. Язык персонажей романа безупречен. Я далеко живу от станицы Вешенской, разговорного языка казаков не слышала, но, когда я читаю, они встают передо мной как живые, потому что у каждого из персонажей свой особый язык. Напр., язык Григория, попавшего в офицеры, или его отца, или Прохора! Ах, этот Прохор! Он просто замечателен (сцена с мылом!).

Есть у писателя грубые сцены, грубые слова, описание жизненной грязи, грязных и пошлых страстей, но не смакует он их, как Панферов, у которого слюни текут, а Шолохов так описывает, что через эту грязь видна кристальная чистота поэтов, невольно заражаешься его взглядами, его переживаниями и чувствуешь, что книга, написанная этим замечательным художником, нужна, необходима, она имеет большое воспитательное значение для юношества, для подрастающего поколения. Участники империалистической и гражданской войны, пережившие сами много незабываемых моментов, очень требова­тельны к таким сценам, описаниям, картинам, и маленькая фальшь сразу отталкивает, сразу чувствуешь выдумку, натянутость, пустоту, какие-то потуги... и не хочется ничего читать такого...

Совсем не то у Шолохова!

Я читаю вдумчиво, иные сцены перечитываю по два раза и... придраться не к чему!

И странно мне: тов. Шолохов молод, участником войн не был, а как правдиво у него описано! Каким нужно обладать талантом, чтобы написать такую книгу!

Это только цветочки, а ягодки будут впереди!

Шолохов — новая восходящая звезда. Он пришел на смену М. Горькому. Я считаю его самым лучшим писателем нашей великой эпохи.

Для развития таланта у писателя есть все возможности. Пусть же он творит произведения, достойные нашей социалистической Родины! Какой богатый материал у него, где все творят одно великое дело — строят страну социализма! Раньше писатели искали героев, но их не было, надо было выдумывать. А теперь? Куда ни посмотри, везде герои: от шахтера до тов. Сталина. Какая эпоха! Какие люди!

Как жаль, что я живу в глухом уголке и не видела опер “Поднятая целина” и “Тихий Дон”*! Как бы хотелось пожить в Москве хоть недельку и походить по театрам! Но скорей новый герой перелетит через Южный полюс, чем я вырвусь отсюда.

Да, это так. Спасибо тов. Шолохову за прекрасную книгу, заставившую меня плакать и восторгаться. Еще раз его благодарю и жму заочно его талантливую руку.

Людмила Николаевна Певецкая, беспартийная, в прошлом — сестра милосердия. Курская область.

Пошлите мое письмо из далекого захолустного села Курской области тов. Шолохову**, пусть он услышит мой восторженный отзыв и горячий привет, пусть знает, что его как писателя любят и читают с наслаждением.

(ед. хр. 703, лл. 69—72 об.)