Наш Современник, 2009 № 02

5

Август и начало сентября, кажется, слились для Бори в один непрерывный день. Даже еще однообразнее - в одну непрерывную стрельбу.

Может быть, потому, что он почти не выходил из тира, а жизнь наверху шла своим ходом, им не замечаемым. Глебка долго не выдерживал, маленький все-таки, и убегал, придумав для себя какие-нибудь неотложные хлопоты, но потом приходил опять, тоже тренировался. Изредка Боря спрашивал его:

- Ну что там, на улице?

Глебка перебирал всякую малышовую ерунду - что он мог знать? Боря вообще многое тогда как-то пропустил. Например, еще в августе

Головастик спросил просто так, без всякого подъелдыка, скорее, любезно осведомился:

- Ну что, надрался вчера ваш майор? Борис, как и Глебка, не понял.

- Да как же! - сказал Витек. - Вчера все десантники напились, телик-то смотрите? В Москве так вообще - в фонтанах тонули по пьяни. Вся милиция на бровях! День десантника… Пьют до полусмерти. В тельняшках да голубых беретах.

Борис, само собой, за майора вступился:

- Не все же алкаши!

- Алкаши не все, - легко согласился Витек, - но в этот день все десантники пьют. И, выходит, можно догадаться, десантник ты или нет!

Боря помотал головой, будто от комара отмахнулся, из головы эту мелочь выкинул.

Не очень большое значение придал он и событию довольно важному.

После той ночевки хаджановской бригады у них во дворе эти десять мужчин как бы рассыпались, будто стая комаров, когда дует ветер. Но на несколько дней всего лишь.

Хаджанов из тира по вечерам исчезал несколько раз, все в том же августе. Ребята оставались в тире одни, грешным делом Борис давал тогда пострелять из своей "скрипки" Глебушке, и у того получалось очень даже неплохо. Так что когда дядя Миша удалялся, строго-настрого наказав ребятам закрываться изнутри и никому не открывать, они, в общем-то, радовались.

Во-первых, прибавлялось немного свободы. И не какой там нибудь ерундовой детской самостоятельности, а свободы настоящей, вооруженной. И пусть она была ограничена этим тиром, этой железной дверью, и никуда они с этой своей вооруженной свободой выйти не могли, как-то само собой наваливалось на душу что-то новое, очень взрослое, непонятное и вовсе не легкое.

И не сразу, лишь постепенно отступало это ощущение. Проходило несколько десятков минут, они увлекались своим занятием, бесконечной

стрельбой - когда взгляд сосредотачиваешь на мишени, останавливаешь дыхание, когда наливаются металлом руки.

Если подумать, какое это удивительное занятие - приготовить тело, дух, мозг, даже принудить их к тому, чтобы соединить одним промельком, мгновением две точки - мушку и мишень. Сами по себе они почти ничто, но, обретая дух, силу, власть, переданные им человеком, они сливаются во что-то подобное совершенству.

Странному совершенству. Даже страшному, потому что только прикажи своей воле, и пуля полетит в избранную тобой, не обязательно бумажную, мишень. То, что зовется тренировкой - отвори только дверь! - станет опасным делом, наказанием кого-то, над кем-то насилием, болью, даже смертью! Какая же опасная власть может быть дарована им, Борису и Глебу, только направь их ум в кому-то нужную сторону. Только обучи. Только внуши. Подтолкни, сказав, что это надо…

Неосознанно, не вполне внятно, но чувство тяготы от собственного умения держать в руках вот эти легкомысленные и вроде неопасные мелкокалиберные винтовочки обладало какой-то самостоятельностью. Даже независимостью.

Но пока эта независимость сходилась в черный кругляш десятки на бумажной мишени. А мысль о живой цели, слава Богу, не приходила. Может, сказывалась муштра Хаджанова, ведь все, что касалось стрельбы, всякие, даже мелкие разговоры, простые реплики ни разу не выбирались за пределы тира. Кроме обсуждения возможных соревнований в областной столице.

Вечерние исчезновения майора между тем скоро закончились. Вернувшись однажды слегка подшофе, он радостно сообщил, что инцидент с милицией, опечатавшей было тир из-за какой-то глупости, окончательно замят и что он добился своего и купил дом и землю покойной Яковлевны.

Мальчишки поначалу не сразу сообразили, о чем он говорит. Первым очнулся Борис, напомнил Глебушке про корову Машку, которая мычала два дня, а ее вымя, истекающее молоком, лизали собаки.

Вся эта старая картина мигом выскочила из запасов памяти: и маленькие ободранные собачонки, стоящие на задних лапах под Машкиным выменем, и коровий стон, ее выпученный, налитый болью глаз, и уснувшая навсегда в своей постели старуха - такое не исчезает, не стирается.

Борис даже винтовку отложил - руки затряслись, едва вспомнил.

- А зачем? - спросил он майора.

- Дом построю! - весело ответил Хаджанов. - Хозяйство-то выморочное, наследников у бабушки не было. Если не я, так другой купил бы, какая разница?

Последнюю фразу добавил, вглядевшись в Бориса, в его переменившееся лицо. Потом перешел на интонации особенно доверительные, совершенно дружеские, такие Боря особенно ценил. Сказал:

- Помнишь бригаду, которая у вас ночевала? Это все мои родные… Не близкие, но мы все одного рода-племени, двоюродные там, четырехюродные братья, дядья, зятья - сам черт ногу сломит.

При этом он внимательно следил за Борисом. Глядел, как тот становится внимательнее, расслабляется, как прежние мысли его отступают назад. И еще доверительнее становился голос Хаджанова.

- Ну, так вот… У каждого из них большая семья, понимаешь… Маленькие дети, иногда штук по пять-шесть, жены, старики, всем кушать хочется, а работы нет. Совсем никакой. Хоть иди разбойничать на большую дорогу. Некоторые идут. А я против. И написал им: приезжайте сюда, здесь завод опять запыхтел, будет работа, заработаем деньги. Не пропадут ваши семьи.

Теперь Борис уже вполне соглашался с покупкой домика и куска земли на горевской улице, хотя никто его и спрашивать не собирался. Раз она осиротела, эта избушка, оказалась, как сказал майор, выморочной… Пусть лучше дядя Миша, добрый человек майор Хаджанов, настоящий друг и учитель, ее купит, чем кто-то еще.

И ведь он ничего не скрывает. Сказал вдобавок:

4 "Наш современник" N 2