Альманах НАША ФАНТАСТИКА Выпуск 2

ПРОЗА

Джордж Локхард СИМФОНИЯ ТЬМЫ

1

Сегодня я иду на охоту. Луна светит с небес, дует холодный ветер. Ночь прекрасна, она манит и влечет, она поет древнюю песнь, способную согреть кровь моим жертвам. Сегодня я иду на охоту.

Я хожу на охоту не так часто, как полагают многие. Я в достаточной степени независим. Но я люблю охоту. Лишь тот, кто бродил во тьме под луной, впитывая всем своим естеством азарт выслеживания, тот, кто способен ощутить запахи звезд и сверкание воды в их холодном свете, поймет меня. Но таких мало. Я не знаю ни одного, подобного мне. Хотя логика убеждает меня в том, что я не одинок.

Когда я иду на охоту, ночь узнает меня. Звезды приветствуют меня тонким и холодным звоном, луна дарит мне покрывало из ледяных лучей. Холод — мой дом. Я не нуждаюсь в холоде, но он доставляет мне наслаждение. Я люблю холод.

Сегодня я иду на охоту. Я выхожу из дома и медленно бреду по ночному городу. Вечером шел дождь, и влажный асфальт матово отсвечивает в лучах луны. Иногда я встречаю лужи, вода в них отчаянно рвется к своим родителям — тучам… Я не отражаюсь в воде.

Часто в такие минуты я думаю, кто я такой. Я не знаю, кто я такой. Определенно, я — разумное существо. Но я не уверен, что могу добавить к этому слово «живое». И еще я хищник.

Я называю себя Аорт. Это слово ничего не значит. Но мне нравится, как оно звучит. Произнося свое имя вслух, я ощущаю приятное изменение в воздухе, окружающем мое тело. Вероятно, это связано с вибрацией горла при завершающем рычащем звуке. Впрочем, какая разница?..

Иду по темной улице, проходя под фонарями. Я знаю, что их свет не несет тепла. И поэтому я люблю холодный свет ртутных ламп. Хотя обычно я предпочитаю темноту.

Мои шаги гулко отражаются от каменных стен. Стены… Холодные каменные стены домов, укрывающие теплые, горячие тела моих жертв. Я никогда не вхожу в дома. Те, кто ночью встретятся мне на пути, — моя добыча. Ночь принадлежит мне, звезды принадлежат мне, ветер принадлежит мне. Тьма принадлежит мне, я принадлежу тьме. Жизнь в домах мне не принадлежит.

Я чувствую взгляды. Люди смотрят из окон, провожая меня взглядами. Они всегда узнают, когда я иду на охоту. Я не знаю, как они узнают, но происходит это всегда. Они боятся меня. Они знают, что я никогда не вхожу в дома. Но все равно боятся.

Скоро мне придется уехать из этого города. Слишком многие уже поняли, кто я такой. Возможно, мне стоит сменить стиль. Но я не хочу его менять. Я получаю наслаждение, когда иду по ночным улицам города, а холодный ветер развевает мой черный плащ и мертвый стук моей трости заставляет холодеть кровь в жилах моих жертв. Я люблю холод.

Сегодня особенно тихо. Звонкое эхо шагов разбивается на осколки, впивающиеся в тело ночи, ранящие ее нежную кожу. Я иду по пустым улицам огромного города.

Звук. За углом находится живое существо. Я не спешу — ночь только началась. Поворачиваю за угол, вижу четверых мужчин. Они одеты в черные балахоны и держат в руках оружие. Судя по их позам, они только что вышли из машины. Сама машина стоит у тротуара — темно-синий «линкольн», год выпуска определить трудно. Я втягиваю запах горячей резины, бензина и пота… Они ехали быстро. И они очень взволнованы. Смотрю на дом, в который хотят войти эти люди. Очень красивый трехэтажный дом с большими балконами. Наверное, принадлежит богатому человеку. Во дворе замечаю две роскошные машины.

Знакомое чувство охватывает меня. Люди оборачиваются. Я вижу их глаза сквозь прорези масок, вижу их души сквозь прорези тел. Мгновения текут неслышно. Затем я улыбаюсь.

— Отличная ночь, не так ли, джентльмены? — Я спокойно приближаюсь к своим жертвам. Я никогда никуда не спешу. Время не значит для меня ничего.

Они пока не поняли. Продолжают смотреть на меня, медленно поднимают автоматы. Я иду к ним. Ночь охватывает меня шорохом тьмы, звезды неслышно замирают, желая наблюдать за охотой… Ночь принадлежит мне.

— Кто ты такой? — самый высокий наконец решает задать вопрос.

Я улыбаюсь шире, они только теперь видят клыки.

— Меня зовут Аорт. Я намерен вас убить, джентльмены.

Третий слева не выдерживает. Тишину ночи разрывает только сухой треск, автомат снабжен отличным глушителем. Я ощущаю каждую пулю, вижу, как раскаленные капли мертвого металла с визгом рвут ткань изумительного ночного воздуха. Пули тоже хищники, как и я. Встреча хищников происходит в серебряных лучах луны, мы ощущаем друг друга, мы понимаем друг друга… Нам незачем враждовать.

Теперь стреляют все. Пули пролетают сквозь меня, выбивают искры из стен, из мостовой… На миг ночная улица озаряется феерическим зрелищем, словно тысячи звезд танцуют ритуальный танец над будущей могилой моих жертв. Я иду вперед, улыбаясь.

Они не могут понять. Давным-давно, в другом городе, в меня стреляли из арбалетов. Тогда люди понимали быстрее, пытались убежать… Эти только отходят, заменяя магазины. Я улыбаюсь. Еще немного.

Тот, кто спросил меня об имени, понял. Я вижу это по его глазам. Пришло время.

Первым я касаюсь человека справа. Нежно запрокидываю жертве голову, он не сопротивляется. Никто и никогда не сопротивляется мне. Я касаюсь его шеи. Кровь человека горяча. Она бурлит в моих жилах, наполняя их жаром, прогоняя холод. Никакое наслаждение не сравнится с этим чувством. Я пью кровь жертвы, впитывая его жизнь, она присоединяется к моей. Я охочусь!

Тело человека содрогается от ударов пуль. Трое оставшихся кричат, продолжая стрелять. В домах зажигается свет. Смертные… Разве могут они затмить свет Луны?! Я бросаю первую жертву, раскидываю руки и кричу звездам. Звезды звенят мне в ответ. Ночь принадлежит мне, я повелитель тьмы, я охотник на жизнь!

Кровь остальных приносит мне меньшее наслаждение. Никогда никому не понять то чувство, что приходит к вампиру с первой кровью. Иногда я жалею, что одинок. Было бы так прекрасно иметь друга, способного слышать пение капель ночного дождя… Видеть танцы метеоров над колыбелью Солнца, слышать песни звезд, восхваляющих мать-Луну!

Охота завершена. Я иду по ночным улицам огромного города, и мертвый стук моей трости разрывает шелковый мрак каменных клеток. В жилах бурлит горячая кровь жертв, не давая холоду вновь овладеть моим телом. Это скоро пройдет. Меня ждет величайшее наслаждение, сравнимое только с Первой Кровью — когда холод начнет медленно наступать, безжалостно изгоняя тепло из моего тела. Никто не способен понять меня. Я одинок под луной.

В такие минуты логика начинает подводить. Я теряю веру в то, что существуют подобные мне. Я не хочу думать об этом. Логика — мое спасение. Сегодня я буду всю ночь бродить по улицам, дыша ледяным ветром, слушая симфонию Тьмы. Завтра я покину этот город.

Сегодня я ходил на охоту.

2

Сегодня я плыву на охоту. Темные воды океана мягко расступаются передо мной, мириады мерцающих звездочек обтекают мою грудь. Планктон не имеет органов чувств, способных ощутить мое присутствие. Ночь прекрасна, вода нежна, запахи манят меня к себе, заставляя сердце биться сильнее. Сегодня я плыву на охоту.

Темные волны с чарующим плеском принимают меня в объятия. Серебристый свет луны освещает бесконечную гладь океана, лунная дорожка ведет меня в вечность. Я плыву к горизонту.

Неуловимые потоки воды бережно ласкают мою кожу, закручиваясь в спирали и разглаживаясь вдоль стремительно меняющих форму складок, дающих мне легкость и скорость в воде. Океан принадлежит мне.

Сегодня я плыву на охоту. Я не так часто охочусь, как это может показаться. Эффективность моего организма очень велика, я не часто нуждаюсь в пище. И я не люблю охотиться. Только тот, кто плавает в благоухающих водах ночного океана, кто способен ощутить зов Луны и поверить в достижимость горизонта, поймет меня. Но таких мало. Я не знаю никого, подобного мне, и это меня печалит. Согласно логике я не могу быть единственным представителем своего рода, но я давно понял, что логика не всесильна. И тем не менее надежда на встречу с другом никогда не покидает меня. Я живу в сверкающих водах, один под луной, и надеюсь. Сегодня я плыву на охоту.

Я выплываю из своего дворца в затонувшей Атлантиде и не спеша парю над темными горами. Вода приятно холодит кровь, сегодня хорошая ночь. Я люблю ночь. Свет не вреден мне, но темнота доставляет мне наслаждение. Ночь принадлежит мне.

Плыву сквозь потоки движения, всем телом ощущая мельчайшие изменения вокруг. Ночной океан полон музыки, мириады вибраций рождают непостижимую симфонию Тьмы, которая никогда не повторяется. Я плыву мимо стай светящихся рыб, прокладывая себе путь через поющие потоки жизни, взлетая к далекому черному зеркалу поверхности. Меня никто не боится. Я часть своего мира, я его повелитель. Океан принадлежит мне.

Часто в такие минуты я думаю, кто я такой. Я не знаю, кто я такой. Я — разумное существо. Не уверен, что могу добавить к этому определению что-либо, — я не знаю, как назвать род, состоящий из меня одного. Я даже не знаю, кто я, — он или она. Вероятнее всего, оно.

Я называю себя Нерей. Это слово я прочитал на постаменте статуи в затонувшем городе, где часто бываю. Статуя изображала могучего старца, задумчиво смотревшего на волны океана. Я вовсе не похож на человека, хотя часто вижу их. Они никогда не видят меня — я всегда скрываюсь в глубинах океана, пряча свое огромное сверкающее тело от посторонних глаз. Не знаю, почему я так поступаю. И еще не знаю, что привлекло меня в том образе старца, — я вовсе не ощущаю себя старым, хотя и знаю, что бессмертен. Не знаю, сколько мне лет. Да и какая разница. Сегодня я плыву на охоту.

Ночной океан расступается передо мной, я поднимаю голову на много метров над поверхностью. Воздух не так приятен, как вода, но я могу с равным успехом дышать и им. Смотрю на звезды. Они тихо звенят, рождая жалкое подражание могучей симфонии океана, пытаясь наполнить воздух музыкой, желая ощутить восторг, внимая пению жизни. Звезды… Как могут они затмить музыку волн?!

Вода принимает меня в свое лоно, и тихий плеск сопровождает мое стремительное движение вперед. Луна отражается в каждой из моих бесчисленных чешуек, превращая меня в феерическое зрелище, достойное кисти лучшего живописца Вселенной. Я плыву на охоту!

Звуки… Недалеко от меня, в конце светящейся пентаграммы планктона, возникает движение. Я слышу характерные звуки выдыхаемого воздуха. Дельфины…

Я никогда не охочусь на тех, кто дышит воздухом. Океан принадлежит мне. Подводные горы принадлежат мне. Лунная дорожка принадлежит мне, музыка волн принадлежит мне. Тьма принадлежит мне, я принадлежу тьме. Жизнь на воздухе мне не принадлежит.

Чувствую их взгляды. Они всегда знают, когда я поднимаюсь на поверхность. Не знаю как, но это бывает всегда. Они называют меня Великим Змеем и не боятся. Они знают, что не принадлежат мне.

Плыву мимо дельфинов, впитывая запахи жертв. Чувствую биение сердец, проталкивающих синюю кровь по прозрачным сосудам. Всем телом ощущаю стаю огромных кальмаров, которые охотятся на рыбу. Я впитываю их запах, слушаю мелодию, присущую этим существам. Я готовлюсь к охоте.

— Сегодня ты избрал кальмаров? — спрашивает ближайший ко мне дельфин.

— Да.

— Скажи, встречал ли ты хоть раз кого-нибудь, сравнимого с тобой?

Я медленно закрываю глаза, отдаваясь звукам, ощущениям, запахам, полям…

— Нет. Я одинок.

— Но почему бы тебе не отправиться на поиски друзей?

— Не знаю. Я не верю, что найду.

— Если надежды нет — зачем тогда жизнь? — тихо спрашивает дельфин, и мне нечего ему ответить.

Я уплываю от ответа, ныряя за добычей. Дельфины смотрят мне вслед, и я ощущаю их настроение. Они жалеют меня. Не понимаю, почему в душе я соглашаюсь с ними?..

Нежно сжимаю кальмара челюстями, принимая в себя его жизнь. Синяя кровь заполняет воду, искажая запахи, придавая симфонии Тьмы тревожные ноты. Я принадлежу тьме, я принадлежу смерти. Мне жаль мои жертвы.

Съедаю четырех кальмаров, чувствуя ускорение пульса и повышение энергии, ощущая, как кровь начинает бурлить в жилах. Я не знаю, какого цвета у меня кровь. Никогда не видел.

Волны звука разносят весть о моей охоте, и сразу океан оживает. Тысячи рыб вспыхивают красками, достойными вечного любования, я слышу торопливые разговоры акул и неспешные беседы огромных осьминогов. Оставшиеся в живых кальмары обсуждают мое сегодняшнее появление из тьмы глубин. Я не понимаю их языка, и это меня печалит. Кто знает, возможно, я убиваю великих поэтов или учителей, музыкантов или вождей?..

— Почему ты всегда печален? — Тот самый дельфин парит в лучах лунного сияния.

— Потому что моя судьба — прерывать судьбы других, — пытаюсь я объяснить ему причины своей печали.

— Это не только твоя судьба. — Дельфин спокойно парит рядом с моей головой. Он меньше моего глаза.

— Сознание того, что я не единственный, не делает мою судьбу легче.

— Тем не менее, прекратив охоту, ты погибнешь, и тем самым лишишь мир единственного Великого Змея… — Он пытается меня утешить.

— Так ли уж важен этот Змей? — Я лежу на поверхности не двигаясь и смотрю на звезды.

— Это можешь решить только ты.

— Я ни в чем не уверен.

— Тогда ты должен спросить и получить ответ.

— У кого?

— Если ты не способен спросить сам себя — найди равного себе и задай вопрос.

Я улыбаюсь, потоком фосфоресцирующей воды дельфина переворачивает.

— А почему ты так уверен, что не равен мне?

— Я смертный, — просто отвечает дельфин.

И я ничего не могу возразить. Я плыву прочь от вопросов, скрываясь среди волн. Надо узнать имя этого дельфина. Сверкающая луна посылает холодный свет на воды принадлежащего мне океана, окрашивая их в цвет моей чешуи. Симфония Тьмы гремит в моей душе, наполняя сердце ликованием, заставляя всю мою сущность трепетать от радости бытия. И я понимаю, что не в силах лишить себя подобного великолепия. И я понимаю, что цена за наслаждение жизнью — смерть. Завтра я отправлюсь на поиски равного, чтобы задать ему вопрос.

Сегодня я плавал на охоту.

3

Сегодня я лечу на охоту. Бледный диск луны светит с небес, посылая мертвенный свет на горы, принадлежащие мне. Ветры несут мириады ароматов, творят неповторимый букет запахов. Сегодня я лечу на охоту.

Я редко летаю на охоту по ночам. Я предпочитаю делать это ранним утром, когда восходящее Солнце заставляет забыть обо всем, кроме красоты, и мир замирает, встречая владыку Света, простирающего свою ослепительную длань над Вселенной. Я люблю смотреть на бушующий огонь Солнца, безжалостно разрывающий нежное тело Тьмы копьями своих лучей, подобно тому, как я разрываю нежные тела жертв кинжалами своих когтей. Но Тьму я люблю не меньше — я дитя Тьмы. Лишь огонь люблю я сильнее ночи.

Когда я лечу на охоту, Тьма встречает меня огнем и навстречу мне поднимаются блистающие деревья звезд, горные пики лунных лучей, вулканы комет и метеоров. Я знаю, что такое звезда.

Я выхожу из своей пещеры, расправляя многометровые крылья, всей поверхностью перепонок ощущая ветры в ночи. Странные, тревожные мелодии рождают горы под бичом ветра, они стонут, миллионы лет изнывая под пыткой. Иногда горы приходят в ярость, и тогда содрогается земля и вздымаются крутые пики, рождаясь в огне наперекор холоду ветра. Но ветер терпелив. Он сильнее гор, ибо владеет вечностью. И горы всегда терпят поражение, год за годом лишаясь острых граней и гордых вершин. Ветер — владыка земли, дитя небес. Я — повелитель неба.

Взмахиваю крыльями, рождая вихри. Каждым взмахом я пополняю семью ветров, я — их отец. Небо кидается навстречу, воздух стонет, пронзаемый трезубцем моего сверкающего тела. Небо принадлежит мне, я его владыка в ночи.

Часто в такие минуты я размышляю над тем, кто я такой.

Я знаю, как меня называют все остальные. Дракон. Это слово не объясняет мне, почему в мире нет других драконов. Логика твердит, что я не могу быть единственным в роду, и я очень хочу ей верить. Если очень желать чего-то, желаемое может исполниться. По крайней мере, я в это верю. И мечтаю о друге.

Я называю себя Вулкан, потому что это самое верное определение моего характера из всех, которые я знаю. Я похож на вулкан своей необузданной, первобытной натурой, своей неспособностью контролировать ярость и гнев. Меня боятся все. Порой я и сам себя боюсь. Не уверен, что смогу сформулировать определение, кто же я такой. Некогда человеческий мудрец назвал сам себя «двуногим без перьев». Я тоже без перьев, хотя имею четыре ноги и крылья. Называть себя «четвероногим без перьев» я не хочу. Поэтому оставлю определение понятия «дракон» тому, кто захочет его определить. Меня устраивает и это название.

Когда я взмываю навстречу серебру, льющемуся с небосвода, моя чешуя начинает сверкать подобно мириадам бриллиантов. Я похож на отблеск луны в океане, паря над землей, пронзая черные тучи сиянием своих крыльев. Я — повелитель неба.

Я одинок.

Рассекаю тьму над скалами. Воздух полон музыки сфер, симфония Тьмы гремит над миром, и я — дирижер вечного оркестра. Я лечу на охоту!

Замечаю с высоты стадо горных антилоп. Они спят на каменистой площадке, несколько дозорных внимательно глядят по сторонам. Эта мера может спасти их от хищников. От меня спасения нет. Я — темная молния гор.

Хватаю двух антилоп, набираю высоту. Животные кричат и пытаются вырваться. Сдавливаю их когтями, ощущаю смерть своей добычи. Ничто не может сравниться с этим ощущением. Только тот, кто вонзал свои когти в нежное, полное жизни, трепещущее тело и ощущал весь процесс ухода жизни, способен меня понять. Я очень люблю охотиться.

Сажусь на скальном уступе, вдыхаю соленый запах крови. Он смешивается с миллионами запахов гор, он вплетает свой непередаваемый аромат в венок по имени Жизнь. Ем.

— Доброй охоты, брат. — Большой черный орел сидит на уступе рядом со мной.

Я протягиваю ему нетронутое тело:

— Угощайся.

Он качает головой:

— Знаешь, я ем только свою добычу.

Я киваю, втягивая сладко-воздушный запах птицы. Я никогда не охочусь на имеющих крылья. Все жители неба — мои братья и сестры. Но только орлы меня не боятся.

— В таком случае я могу указать тебе место, где много пищи.

Орел долго не отвечает.

— Ты самый могущественный из крылатых, Вулкан, — наконец говорит птица.

— Да, это так.

— Почему же ты ведешь столь одинокую жизнь?

Теперь я долго не отвечаю. Ветер ласкает мои крылья, шевелит перья орла.

— Потому что таких, как я, больше нет.

Орел поворачивает ко мне голову.

— Так не может быть, — спокойно замечает он.

— Знаю. Но тем не менее это так.

— А ты искал?

Я долго смотрю на небо, где начинает заниматься заря.

— Я просто знаю.

— Откуда?

— Откуда ты знаешь, где поймать восходящий поток? Ведь они невидимы.

Орел не отвечает. Я опускаюсь на скалы рядом, мы молча смотрим на восход Солнца.

— Никакой восходящий поток не удержит тебя в воздухе, если ты не желаешь махать крыльями, — неожиданно произносит птица.

Я молчу.

Орел расправляет свои коричневые крылья, готовясь взлететь. Поворачивается ко мне, долго смотрит.

— Ты просто боишься найти равного, Вулкан.

Я закрываю глаза. Он слишком умен.

— Ты не прав, — глухо говорю я.

— Нет, я прав. Сейчас ты — повелитель неба. Владыка ночи. Отец ветров. С появлением второго дракона трон придется делить.

Резко встаю, стараясь не смотреть на орла.

— Доброй охоты.

— Тебе тоже, друг. Особенно тебе. Ибо скоро ты отправишься на самую большую охоту в жизни.

Он молчит.

— На охоту за своими страхами.

Я долго провожаю орла взглядом. Надо было узнать его имя. Завтра узнаю, перед тем как вылететь на поиски.

Сегодня я был на охоте. Но при этом оказался жертвой.

4

Он медленно, равномерно шагал по асфальту, и звук его шагов одиноко разносился над пустынной дорогой. На километры вокруг не было никого, кроме ночи и ее созданий.

Он шел много дней, не останавливаясь ни на миг. Он никуда не спешил и шел медленно. Впереди у него была вечность.

Длинный черный плащ развевался за плечами высокого бледного человека с гладкими антрацитовыми волосами. Человек был одет в черный костюм и сжимал в руке тонкую трость. В глазах человека светился покой.

Шоссе поднималось на холм, царила полная тишина. Лишь ветер шевелил траву, словно советуясь с ней по поводу странного прохожего. Светила луна, холодно сияли далекие звезды. Человек продолжал спокойно идти.

Он поднялся на холм и впервые за много дней остановился. Медленно осмотрел грандиозные горы, клыками вонзающиеся в плоть неба, пьющие тьму из ночи, словно кровь из сердца. Тишина ощутимо сгущалась.

Впереди, у подножия клыкастых гор, лежал небольшой человеческий городок. Шоссе пронзало его насквозь, впиваясь в плоть гор язвой туннеля. Немногочисленные деревья бесшумно раскачивались под луной. Ветер понемногу усиливался.

Человек долго смотрел на город, закрыв глаза. Зрение не было его основным чувством. Он впитывал ауры жителей, их запахи, он слушал пение мрака, танцующего вокруг пятен света из окон домов. Он смотрел.

Час спустя он медленно тронулся с места, и в тихую мелодию ветра вплелся равномерный стук шагов, подарив музыканту метроном трости. Человек никогда не спешил.

Он прошел мимо крайних домов не повернув головы. Его провожали внимательные взгляды собак и кошек, но никто не посмел издать ни звука. Человек, равномерно шагая, двигался по улице, и тьма с уважением расступалась перед своим повелителем. Ни один звук не нарушал великолепие холода.

Он приблизился к парку. Звук шагов изменился, под лакированными черными туфлями теперь похрустывал красный песок. Человек спокойно шел меж деревьев, оставляя за собой страх и тишину.

Несколько минут спустя человек остановился перед скамейкой, на которой спал пьяный горожанин. Ночной гость долго смотрел на спящего не делая попыток его разбудить. Но человек, очевидно, почувствовал холодный взгляд и поднял голову. Ночной прохожий улыбнулся, садясь на край скамьи.

— Прекрасная ночь, не так ли?

— Кому как… — Горожанин приподнялся, стряхнув с помятого костюма осенние листья.

Он был невысок, коренаст. На его лице виднелись следы буйной молодости, теперь лишь уродовавшие черты их обладателя. Горожанин был небрит, его волосы цвета соломы растрепались. Туфли не раз ремонтировались, а костюм был во многих местах неумело заштопан. Ночной прохожий видел во тьме всю жизнь этого человека. Жалкие планы, не выходящие за пределы городка, попытки сколотить состояние, вялая борьба с самим собой, желающим беспробудно пить, поражение. Он видел холодные ночи в забегаловках, дешевую водку, хмурые взгляды бармена и ревность жены. Он слышал скандалы в давно требующей ремонта квартире, ядовитые реплики соседей, презрение брата. Он узнал о том случае, когда горожанин нашел упавшего в обморок старика и украл его кошелек. Старик не дождался «скорой» и умер на улице, а горожанин три дня пил на его деньги. Ночной гость видел всю жизнь своих жертв.

— Меня зовут Аорт. — Он мягко коснулся человека, и тот внезапно ощутил холод. Встряхнулся, шмыгнул носом.

— Рад видеть вас, мистер. Не найдется ли у вас пары центов для несчастного пьяницы? — Голос слегка задрожал.

— Я не ношу с собой деньги, друг мой. — Аорт печально следил за эмоциями человека. Он видел, как тот последовательно сменял надежду на безразличие, безразличие на слабый интерес, интерес на вялое желание спросить. Дождавшись этого, ночной прохожий ответил на незаданный вопрос:

— Я вампир.

Пьяница тупо смотрел на Аорта, пока слова хищника проникали в его сознание. Хищник не удивился, встретив весьма типичную реакцию жертвы.

— Ну да, конечно. Мистер, если вам надо поспать, скамеек много. Не мешайте старому человеку.

Аорт улыбнулся, касаясь губами запястья горожанина. Минутой спустя он поднял сверкающие глаза.

— Вы все еще не верите мне?..

Человек в ужасе смотрел на тонкий ручеек крови, струившийся на землю. Аорт чувствовал его ужас, непонимание, неверие и отчаянное нежелание верить.

— Господи, мистер, вы…

— Я отведал твоей крови, Питер Донован.

Он отшатнулся:

— Откуда вы знаете мое имя?..

— Я знаю все о своих жертвах.

— Жертвах?!

Теперь он поверил. Аорт всегда с наслаждением ждал этого момента. Он медленно придвинулся к Питеру:

— Смерть от клыков вампира — самая приятная смерть под луной, Пит.

Человек попытался вскочить, но взгляд Аорта усадил его обратно. По грязным щекам катились слезы страха, руки тряслись.

— О, Господи, спаси меня… Мистер, не надо, молю!

— Почему ты отказываешься от дара, что я предлагаю тебе?

Пьяница дрожал, пытаясь рухнуть на колени.

— Не убивайте меня, прошу вас!

— Зачем тебе жизнь, человек? Хочешь, я расскажу тебе, что будет, если я уйду? Ты проживешь еще три года, скитаясь в подворотнях, обыскивая свалки в поисках куска хлеба. Ты будешь просить милостыню, и тебя изгонят из этого города — в маленьких городках не любят нищих. Ты будешь брести по дорогам, дрожа от холода, а мимо будут проноситься машины, окатывая тебя холодной водой и безразличием. Два года спустя тебя посадят в тюрьму за бродяжничество, и там тебя будут пытать. Затем тебя вышвырнут на улицу, приказав идти в приют для бездомных. Но к тому времени у тебя уже будет последняя стадия туберкулеза, и ты умрешь под забором роскошной загородной виллы начальника тюрьмы. Охотничьи псы обнаружат твой труп, они притащат тебя к порогу дома, и за это их отхлещут плеткой. Приедет старая черная машина, и горбатый старик крючьями затащит тебя в кузов. Тело твое отвезут в морг, и студенты ближайшего колледжа разрежут тебя, изучая медицину на твоем дряблом трупе. Остатки сожгут, и ветер развеет зловонный дым, прибавив тебя к списку экологически вредных продуктов. Вот что ждет тебя, Питер Донован, и вот от чего я хочу тебя спасти.

Пьяница стал совершенно белым, слушая мягкий голос Аорта. Вампир ждал, не делая попыток ускорить события. Он никогда и никуда не спешил.

— Мистер… Мистер, вы дьявол?

— Да.

Человек пал на колени:

— Я верующий, о, Господи, защити меня!

— Богов не существует, о смертный.

— Но как тогда можешь существовать ты?!

— Я не то, что вы знаете под именем дьявола. Я лишь близок этому образу.

— Так кто же ты?

— Я вампир. Хищник. Хищники охотятся на жертв, освобождая их род от больных и слабых, способных принести вред в своем потомстве. Я избираю своими жертвами только тех, кто не способен принести окружающим и себе ничего, кроме горя. Ты согласен, что не способен вырваться за пределы порочного круга своих ограничений?

Питер рухнул на красный песок, содрогаясь от рыданий.

— Я исправлюсь, о Господи, клянусь тебе! Я брошу пить, я найду работу, я стану образцовым мужем!

— Я не бог. Я дьявол.

Человек молча дрожал. Аорт долго смотрел на смертного у своих ног.

— Веришь ли ты моим словам, смертный?

— Да, да!

— Тогда знай, что я сказал тебе истину о твоем будущем. И ты не сможешь изменить ничего в своей судьбе.

Питер поднял белое от ужаса лицо. Аорт продолжил:

— Смотри, человек. Я вовсе не обязан убивать тебя. Я предложил тебе дар сладкой смерти, и ведь если ты верующий, то должен верить в лучшую жизнь на том свете… — Тонкие губы вампира тронула усмешка. — Но помни. Если я повернусь сейчас и уйду искать другую жертву — все, что я говорил, сбудется. Ты умрешь всего через три года, а за это время познаешь ад. Смерть твоя будет такой мучительной, что меня даже пробирает жалость. Итак, выбор за тобой.

Аорт молча вдыхал морозный ночной воздух. Звезды тихо звенели над его головой, ветер ласкал холодную кожу. Глаза сверкали ледяным блеском.

— Ты… ты уйдешь, если я скажу?.. — Человек дрожал.

— Да.

— А… а если я не скажу?..

— Тогда ты познаешь величайшее из доступных смертному наслаждений.

Час спустя высокий человек в черном плаще вошел в фойе небольшой гостиницы, посмотрев прямо в глаза швейцару. Тот молча протянул человеку ключи. Холодный голос нарушил ледяной покой пустого помещения:

— На один день.

За стенами человеческого дома тихо пел свою вечную песню ветер, не первый миллиард лет пытаясь подобрать достойные слова к симфонии Тьмы.

5

Он плыл в черных глубинах океана, рассекая холодные воды могучей грудью. В океане никогда не бывает тихо, но даже вечный гомон колыбели всей жизни стихал, когда гигантский морской змей плавно скользил над скалами дна.

Он был огромен и сверкал всеми оттенками золота. Мощное тело, казалось, способно победить любые глубины; так оно и было. Красивая голова с острыми серповидными рогами равномерно рассекала тьму ночного моря, громадные глаза, похожие на драгоценные камни, не мигая смотрели вперед.

Он плыл много дней, не останавливаясь ни на мгновение. Усталость была ему незнакома. Змей не спешил — его ждала вечность.

Подводные ветры, которые люди зовут течениями, ласкали его чувствительную кожу. По чешуе пробегали волны, гасящие турбулентные завихрения, свет фосфоресцирующих рыб отражался в каждой чешуйке, как в зеркале. Он был властелином океана.

Впереди, в едва заметном свете луны, грозно вздымались пики подводных гор. Длинное тело змея скользило между ними, время от времени задевая скользкие склоны, вызывая камнепады. Горы знали о своем повелителе.

Змей поднялся ближе к поверхности, вознесшись над скальным лабиринтом, словно лунная радуга над океаном. Под ним простирался затонувший материк, известный людям как Гондвана. Вокруг огромной пирамиды, вздымавшей ровные грани к зеркалу поверхности, струились потоки жизни и ощущались тысячи запахов. Впервые за много дней змей прервал свое равномерное движение к югу.

Он долго парил в струях фосфорного света, и видевшие его трепетали от счастья — столь величественное зрелище представлял собой Великий Змей в лучах лунного света под черным зеркалом вод. Наконец могучий повелитель глубин двинулся вперед, обратившись в беззвучно струящийся золотой луч.

Он вплыл в пирамиду сквозь широкие арки, на которых еще виднелись древние письмена иных народов. Водоросли и анемоны, рыбы и осьминоги — все уступали дорогу королю, когда он струился через них, оставляя за собой радость и благоговение.

В центре пирамиды на постаменте горела синяя звезда, освещая огромный призматический зал мертвым светом. В синем сиянии золотой Змей казался нереальным мерцанием, иллюзией необъяснимой игры теней. Он подплыл к постаменту.

— Ты принес вопросы, Нерей. — Тусклый голос мертвого существа заставил воду слабо завихриться в спирали.

Змей свернулся кольцом вокруг постамента, подняв прекрасную голову на один уровень со звездой. Он был столь огромен, что звезда терялась на фоне изумрудного сияния его глаз.

— Да, Древнейший, я принес вопросы.

Мертвое существо ничего не ответило.

После тягостного молчания Змей спросил:

— Кто я такой?

— Бог подводного царства, — ответ последовал сразу.

— Что означает понятие «бог»?

— Бессмертное и всемогущее существо, способное создавать.

— Тогда я не бог. Ведь я не всемогущ.

— Понятие абсолютно лишь в определении. Тот, кто ближе всего к идеалу, может называть себя так. Ты ближе всех.

— Я не могу создавать.

— Ты создаешь не материю.

— А что?

— Дух глубин, способный влиять на смертных.

Нерей помолчал.

— Зачем? — В этом вопросе слышалась печаль.

— Затем, что не будь этого духа — и многие смертные лишились бы надежды, безропотно приняв смерть.

— Вот второй вопрос, который я хотел задать. Почему я несу смерть?

— Ты несешь жизнь.

Змей внезапно ощутил гнев.

— Древнейший, не уходи от ответа. Я питаю свою жизнь смертями других, и в то же время я не способен дать жизнь даже своему потомству, ведь я один. Так о какой жизни ты говоришь?

— Ты несешь жизнь жертвам своих жертв. Разве это не так?

Нерей глубоко задумался:

— Но разве хищник и жертва не равно хотят жить? Разве они не равны в своем праве бороться за жизнь?

Звезда долго молчала.

— Я не могу ответить на этот вопрос, Нерей. Я никогда не жил.

Змей помолчал.

— Кто же ты?

— Я — собрание знаний и эмоций своих создателей. Я не существо. Я лишь смесь крошечных частиц от многих существ. Все они мертвы уже тысячи лет. Я никогда не был живым, хотя и я могу умереть.

— Тогда дай мне ответ на главный вопрос, который мучает меня много лет.

Звезда немного умерила яркость.

— Нерей, я знаю ответ на твой вопрос. Но хочешь ли ты услышать его? — Голос звучал тихо.

Змей долго молчал.

— Уже нет.

Он неуловимым движением развернул кольца своего тела к выходу и замер при следующих словах Древнейшего:

— Великий Змей — один. Бессмертных владык Тьмы — трое.

Нерей быстро повернул изумрудные глаза к постаменту, озарив его неземным светом отчаянной надежды одинокого.

— Что?

— Один из вас король ночей. Он правит тьмой, неся лишь смерть. Второй парит на небесах, пылая яростью очей. Стихии тьмы подвластны вам. Несет симфонию небесам один вампир, один дракон, но ноты все не знает он. Есть третий — тот, кто в темноте пылает яростней огней; он сомневается во Тьме, но даже он не знает дней. Царит он там, откуда жизнь распространилась по земле, и только он способен дать симфонии Тьмы мелодию дня. Пока вы врозь — симфонии нет, как нет единства под луной. Объединившись, три царя услышат пение одной. Вы знаете имя для нее; она дала вам жизнь и власть. Вложила холод в одного, второму подарила страсть. Избрала третьему судьбу, достойную воспетой быть, но мудрость Змей постигнет сам — и сможет двух освободить. В тот миг, когда увидит Тьма, что дети научились жить, — она вернет вам знание дня, и вы научитесь любить. Владетель ночи в смерть уйдет, она ему жена и дочь, и никогда не сможет он свои инстинкты превозмочь. Владыка неба может стать одним из властелинов Тьмы, и в рабство мать свою вогнать, и победить, и проиграть. А может он огонь познать, и солнцу бросить в небо гнев, и проиграть — но навсегда остаться властелином сфер. И третья возможность есть: от Змея мудрость примет он, придав огню своей души неистовство океанских волн. Два повелителя Земли, владыки моря и огня. Одна душа, и мать одна. Покой от неба и до дна. Запомни, Змей, — тебе решать. Ты дирижер симфонии Тьмы. Покой навек — или война; огонь и солнце — или Тьма!

Ледяное течение окутало пирамиду древних, и золотая струя выплыла из широкого проема непостижимо древних ворот. Нерей медленно всплывал к черному зеркалу поверхности, рассекая тьму воды сверканием золотого света. Он размышлял. Мудрость — в этом была сила Великого Змея, именно это имел в виду Древнейший.

Черное зеркало с плеском приняло в себя могучее тело, огромная голова поднялась высоко над поверхностью океана, наполняя воздух изумрудным сиянием глаз, похожих на драгоценные камни. Нерей задумчиво смотрел на волны.

6

Он мчался в невидимых облаках, пронзая плоть небес собой, словно копьем. Его окружал ледяной холод непостижимой высоты, тьма боялась своего сына, расступаясь перед огнем его глаз. Мертвую тишину нарушал только стон умирающего воздуха, который сминали, закручивали в вихри и рвали на части могучие крылья.

Он сверкал серебряным светом, словно протянувшаяся в небо лунная дорожка. Самое красивое существо из всех возможных и невозможных, дракон был великолепен, когда мчался в тишине ночного неба, заставляя луну стыдиться своего несовершенства. Сверкающие стальные рога со свистом рассекали ткань неба, соперничая в остроте с ланцетом хирурга. Могучий хвост довершал операцию, сшивая края небесной раны гребнем стальных игл, похожих на столь любимые драконом горные пики. Его бриллиантовые крылья отливали неземным сиянием, изумительная красота гармонировала с грозным обликом хищника. Пылающие рубиновые глаза словно рассказывали встречным об имени своего хозяина, но встречных быть не могло. Огромный дракон парил в небесах один.

Он мчался на юго-восток уже много дней. И хотя спешить ему было некуда — ведь их всех ждала впереди вечность, — дракон летел быстро. Этого требовал его темперамент, дракон был рабом своих эмоций.

Ветры в ночном небе уступали ему дорогу, звезды провожали своего повелителя восхищенным звоном. Отблески луны на крыльях пели о его мощи, воздух возносился ввысь, согретый яростным пламенем глаз. Дракон повелевал небом.

Впереди вставали грозные кряжи скал, словно бросавшие вызов неистовству сына неба. Они не знали, что их владыка, ветер, — всего лишь раб для дракона. Он смеялся над наивностью гор, проносясь над ними лунной молнией, нарушая вечный покой древних ущелий биением горячей молодой крови. Дракон был молод, хотя и не знал этого.

Перед ним встал во весь рост Властелин Гор — самая высокая скала в мире, могучий пик, покрытый снегом. Смерчи завывали вокруг его отвесных склонов, ни одна птица никогда не осмеливалась бросить вызов непобедимому воину. Дракон рассмеялся:

— Я повелитель неба!

Он взмыл над тучами и впервые за много дней полета замер, распластав бриллиантовые крылья.

На небольшом плато, под самыми тучами, ютился небольшой домик, в окнах которого тускло горел свет. От дверей к скале спускалась оледеневшая лестница, а рядом с домом примостился маленький сарай.

Дракон ощутил запах добычи, он был голоден.

Снег с шипением испустил дух, коснувшись разгоряченной чешуи. Сложив крылья, хозяин ветра одним грациозным движением приблизился к домику. Ему пришлось склонить голову, чтобы заглянуть в окно.

Внутри пылал очаг, в глиняном горшке варилась еда. У стола из грубых необструганных досок стоял простой деревянный стул, и на нем сидел старик. Дракон с любопытством оглядел дом человека — ему редко доводилось встречать их раньше.

Старик был одет в длинное серое одеяние, на левом плече застегнутое грубой булавкой. На голове его совершенно не было волос, но с подбородка до пояса спускалась белая как снег борода. Узкие глаза были закрыты, старик смотрел в очаг, но видел ли он огонь — дракон не знал.

Могучий владыка небес повернулся к сараю. Оттуда слышались панические крики животных, чуявших свою смерть. Дракон ощутил радость предвкушения.

— Не надо. Я накормлю тебя.

Рубиновый пламень глаз вырвал из тьмы маленькую фигурку, отважно смотревшую прямо на дракона. Старик не боялся его. Дракона это так заинтересовало, что он решил подождать с охотой.

— Что можешь ты предложить мне, человек? — спросил он, стараясь понизить голос, дабы не лишить смертного слуха.

— Нечто лучшее, чем убийство. Входи.

Дракону было интересно. Он протиснулся в дом, заняв почти половину всего помещения. Свернувшись возле огня, он посмотрел на вновь занявшего свое место старика.

— Меня зовут Вулкан. — Несмотря на все старания, стены дрожали от мощи его голоса.

Старик улыбнулся:

— Меня зовут Лунг Цзы, что значит «учитель-дракон».

Вулкан растянул губы в улыбке:

— Ты не дракон, человек.

— Мы те, кем являемся в душе. Тело значит очень немного.

— И что же в тебе от меня?

— Способность видеть мир с высоты.

Дракон улыбнулся шире:

— Ты не видишь отсюда мир, человек. Тучи закрывают тебе обзор, ты не властен взлететь над ними, ощутив гармонию неба и земли всей душой.

— Тело мое не властно, ты прав. Но дух мой давно летает над миром.

— Что ты подразумеваешь под словом «дух»?

— Дар мысленного познания реальности. Люди зовут меня философом.

— И что видит твой дух?

— Тьму.

Вулкан рассмеялся, и дом едва не рухнул от его смеха.

— Для этого не надо быть философом.

— Да, Тьму видит любой. Но многие ли видят способ победить тьму?

Дракон серьезно посмотрел в глаза старику:

— А зачем, человек?

Лунг задумался. Тем временем Вулкан поудобнее устроился у камина, положив огромную голову на свои руки. Пылающие глаза сверкали на серебряной чешуе, как капли крови на луне.

— Очень хороший вопрос, дракон, — признал наконец старик. Вулкан молчал, и Лунг продолжил: — Скажи мне, в чем основное отличие тьмы от света?

— Я отвечу тебе цитатой одного великого дракона, человек. Я не знаю, откуда помню эти слова — ведь кроме меня драконов нет. Но я уверен, это сказал дракон. Слушай. — Вулкан закрыл глаза, и в доме сразу стало темней. — Тьма милосердна. Когда ты во тьме — ты волен представлять себя в винограднике грез. Свет может показать камеру палача.

Лунг Цзы откинулся на стуле, с удивлением посмотрев на дракона.

— Интересная цитата.

— Разве он ошибался?

— С одной стороны — нет. Но подумай, ведь в данном случае милосердие выступает в качестве самообмана.

Теперь задумался Вулкан.

— Тем не менее я считаю, что если ты не в силах изменить свою судьбу — о ней лучше не знать.

Старик кивнул:

— Умное решение. Но разве ты, дракон, способен смириться с судьбой?

Вулкан встрепенулся:

— Я повелитель своей судьбы, а не слуга!

— Тогда ответь, почему ты мечешься по миру в поисках ответов на вопросы?

Дракон промолчал. Лунг улыбнулся:

— Не потому ли, что ты чувствуешь неудовлетворенность своей судьбой одинокого дракона?

Вулкан поднял взгляд горящих глаз на старика.

— Возможно, ты прав. Но это не зависит от меня. Чтобы определять свою судьбу, не требуется всемогущества. Достаточно лишь не отступать, когда есть шанс схватить удачу за рога. Тогда ты сможешь сказать себе: «Я сделал все, что мог». И даже проиграв, ты победитель.

Старик сцепил руки на груди, глубоко задумавшись. Вулкан глядел в огонь. Очень долго никто не прерывал тишину, и только потрескивали дрова в камине.

— Когда я смотрю в огонь… — заговорил дракон, и Лунг Цзы поднял голову, — я часто думаю, почему он готов пожрать все на свете. Он живет только убивая, он поглощает материю, превращая ее в энергию. Огонь — хищник от рождения до смерти. Он воплощенная смерть, он — суть разрушения. Огонь не может создать ничего, кроме тепла. И ценой этому теплу служит неизмеримо более сложная и превосходящая его материя, дерево. Живая материя. Плоть.

Старик молчал.

— Тогда я сравниваю себя с огнем. Мы братья. Мы хищники, мы несем смерть. Мы поглощаем жизнь, питая себя смертью других. Мы оба пылаем энергией, в основе которой лежит разрушение. Мы оба не в силах обуздать свою ярость и, разбушевавшись, способны уничтожить весь мир. Как он несет тепло, единственную пользу для других, — так я несу красоту, но красота эта питает себя смертью. — Вулкан сурово вздохнул. — Вот та судьба, человек, которую я не в силах превозмочь.

Человек помолчал.

— Ты очень умен, Вулкан. Но ты ошибаешься. Да, огонь — суть разрушения. Да, он живет убивая. И в этом вы похожи. Но ты не прав, говоря о том, что огонь не способен творить. Смотри!

И в сумраке хижины сверкнула молния серебристого света, с дрожанием застыв перед огненными глазами дракона.

Вулкан невесело усмехнулся:

— Меч.

— Рожденный в огне!

— Символ войны.

Старик замер. Со страшной тоской посмотрел он на меч и яростно метнул его в стену.

— О, как мог я позабыть все, чему учил… — Лунг Цзы схватился за голову, качаясь от горя.

Дракон печально закрыл глаза.

— Человек, ты стар.

— Да. Я скоро умру.

— Ты скоро умрешь и навсегда унесешь свои ошибки и победы во тьму.

— Да.

— А я не властен умереть. Я буду жить вечно, питаясь другими жизнями, неся только разрушение. Я — вечный огонь.

Старик опустился на стул, внезапно ощутив груз всех своих лет.

— Вулкан… Но ведь все мы обязаны огню — жизнью!

Дракон открыл глаза, осветив холодную хижину пурпурным пламенем.

— Объясни.

Лунг Цзы вскочил, с торжеством вскинув иссохшие руки к хмурому небу:

— Солнце! Огонь дал жизнь всем нам, он отец наш!

Дракон широко открыл глаза:

— Солнце?..

— Да! Оно не разрушает! Оно дает жизнь! Оно — первопричина жизни, Вулкан! Огонь дал всем нам жизнь!

Вулкан с тоской улыбнулся:

— Старик, старик… Ты ведь не знаешь, что такое звезда. Я знаю. Звезда — апофеоз разрушения! Звезды пожирают сами себя, в неистовой ярости ломая саму ткань пространства. Они слишком далеки от оазисов жизни, чтобы те почувствовали смертоносную красоту плазмы. Но тепло летит далеко… Жизнь сумела возникнуть на остатках торжества смерти. Вот что такое жизнь. И знай, что все звезды — смертны!

Дракон вышел из опустевшего дома, оставив старика в отчаянии ломать руки. Он поднял непостижимо прекрасную голову к темному небу и испустил бешеное рычание хищника, попавшего в западню.

— Кто?! — Вопль Вулкана разорвал покой ночи. — Кто сделал мир таким? Кого мне убить во имя жизни всех, предназначенных на заклание у алтаря смерти?!

И он ясно услышал ответ:

«Себя».

Дракон гневно возразил:

— Это бегство от решения!

«Тогда найди того, кто сможет дать ответ».

— Кто ты такой?

«Тот, кто не может тебе ответить».

— Кто же сможет?

«Великий Змей».

— Где мне его найти? И кто он?

Голос некоторое время молчал.

«Покой глубин хранит змея. Океан ей дом, моря — родня. Великий Змей живет в воде, подобен золотой звезде, он Солнца сын, и дочь он Тьмы, хранит он тайны, словно мы, но тайны те не знает он, он сердцем чист, он — знания трон. Никто не знает, даже Змей, откуда мудрость у него, но знают все, что он — не сон. Он Змей. Ответы знает он. Ты полетишь навстречу тьме, оставив солнце за спиной, пока не встретишь в темноте дорогу, полную луной. Ты полетишь вдоль блеска звезд. Осилишь море — даст ответ. Так как, достаточно ты горд? Смотри, потом не скажешь „нет“!»

Вулкан молча смерил взглядом могучие уступы, темные тучи, холодные ледники и горящие вечным жаром звезды.

— Рискнуть всем этим?.. — прошептал дракон и, более не колеблясь, взвился в воздух. Он мчался на запад, оставляя солнце за спиной, и все более ускорял свой полет. Его ждала победа — или смерть. Иначе он не мог.

7

Они охотятся на меня уже много дней. Сотни людей идут по моему следу, вертолеты выслеживают меня, танки скрежещут гусеницами, словно зубами. Я иду по горам, вдыхая ночной воздух и слушая пение звезд. Я не спешу. Я никогда не спешу.

Сегодня я не пойду на охоту. Не потому, что опасно, — смертные бессильны против меня. Сегодня меня ждет нечто иное. В этих горах я встретил орла. Он долго смотрел на меня с утеса, потом слетел вниз и сел на дороге.

— Ты смертный? — спросил меня орел.

— А ты? — ответил я ему.

— Я — да.

— Я — нет.

Он кивнул, словно не сомневался в этом.

— Ты одинок. — Он не спрашивал, он утверждал.

— Можно сказать и так, птица. Но я имею все это! — Я распахнул руки, охватив ими Вселенную. Орел некоторое время не отвечал.

— У меня есть друг, — наконец произнес он с трудом.

— Да?

— Он несчастен.

Я с сожалением коснулся его блестящих перьев:

— Прости, но я не властен дарить сладкую смерть орлам.

Он яростно затряс головой:

— Нет! Ты не понял. Он тоже бессмертен. И одинок.

Я внезапно ощутил жар, словно выпил крови.

— Кто он? Он… Он как я?

— Нет. Он дракон. Имя ему — Вулкан.

Я много читал о драконах. Но никогда не думал, что встречу хоть одного. Не думал, что они существуют.

— Где он?

— Сейчас его здесь нет. Но я чувствую, он скоро вернется. Вернется еще более несчастным. И я подумал… Может, вместе вы сумеете постичь счастье? Ведь ваша доля, вечное одиночество… Это плата за власть. Я прав, не так ли?

Я удивился словам этого орла.

— Возможно. Никогда не думал об этом. Я дождусь его, орел.

Он кивнул и растворился во тьме. Надо было узнать его имя.

И вот я иду по ночным горам. Запахи будоражат мою кровь, холодный ветер ласкает мою кожу. Я люблю холод. Вчера ночью я обнаружил дом дракона. Большая пещера на отвесном склоне самой высокой горы. Я не смог туда залезть и долго смотрел. На фоне темного склона отверстие выглядело дырой в абсолютный мрак, словно сама Вселенная нанесла себе страшную рану. Я всю ночь просидел у подножия скалы, вдыхая странный, горьковато-сладкий запах дракона и пытаясь представить себе нашу встречу.

Сейчас я смотрю на восток и слышу далекий гром. Слышу я не ушами — впервые во мне проснулось нечто, о чем я не имел ни малейшего понятия. Дракон уже близко. Я внезапно понимаю, что с нетерпением жду встречи. Это меня удивляет. Нетерпение, спешка?..

Ночь кричит, убиваемая свистом сверкающих крыл. Как он прекрасен! Он похож на сон. Я смотрю на огромного дракона, пытаясь убедить себя, что не сплю. Это тоже меня настораживает — я не вижу снов.

Дракон садится на камни и идет к пещере. Не обращает на меня внимания.

— Доброй охоты.

Он поворачивает сотканную из лучей луны голову ко мне, и я понимаю, почему его зовут Вулкан. Правильнее было бы назвать его Два Вулкана.

— Доброй охоты и тебе, человек. Что ты делаешь ночью в горах?

— Я не человек. Меня зовут Аорт, я бессмертен.

Он замирает, медленно поворачивается ко мне всем телом. Я потрясен тем, сколь непостижимой может быть красота. Отныне я никогда не увижу ничего более прекрасного. Жаль.

— Что ты сказал?

Иду навстречу, касаюсь сверкающей брони.

— Я вампир. Мне рассказали о тебе. Ты одинок, как и я. Мы могли бы стать друзьями.

Дракон долго смотрит мне в лицо.

— Ты понимаешь, что я такое? — медленно и печально говорит он.

Я киваю:

— Ты дракон.

— Я смерть.

— А я дьявол.

Он улыбается:

— Как вижу, мы оба в достаточной степени претенциозны.

Я тоже улыбаюсь:

— Как же долго я ждал…

Потом вихрь, тепло, жар, странное чувство в груди, словно у меня появилось сердце, но у меня нет сердца… Потом огонь, пещера. Теплая кровь антилопы. Вулкан долго молчит, наблюдая за пламенем.

— Кто сказал тебе обо мне, Аорт?

— Я встретил в этих горах орла…

Он вздрагивает:

— Ты тоже?..

Я молчу. Потом мы одновременно произносим:

— Надо узнать его имя.

И смотрим друг на друга. Вулкан подбрасывает полено в костер.

— Завтра я улетаю на поиски последнего бессмертного нашего мира.

Я слушаю симфонию Тьмы.

— Кто он?

Дракон тоже ее слушает.

— На краю света некто сказал мне о Великом Змее, владыке океанов. Он знает ответы на все вопросы.

— Даже на наш?

Вулкан не отвечает.

Следующим вечером я просыпаюсь первым. Стою у края пещеры, и внезапно меня пронзает такая тоска, что холод космоса кажется мне жаром Солнца. Я чувствую холодные льдинки, ползущие по лицу. Они падают на камни, разбиваясь на мириады звенящих слезинок. Подходит Вулкан, и мы долго смотрим, как Солнце опускается за горы. Как Тьма возрождается. Я слышу могучую увертюру к наступающей ночи. Я чувствую восторг. Я был не прав, говоря, что повелеваю Тьмой. О нет…

— Мы принадлежим Ночи, — тихо произносит дракон. И я понимаю, сколь близок он мне, раз понял.

— Я принадлежу Тьме, я принадлежу ветру, я принадлежу звездам.

Он словно заклинание повторяет мои слова. Но нет, не мои…

— Я принадлежу Тьме, я принадлежу огню, я принадлежу небу. Я дитя всех стихий.

Он прав. Он могущественней меня.

— Вулкан, мы летим сейчас.

Дракон медленно поднимает глаза.

— Аорт, я должен сказать тебе еще кое-что.

И он говорит. Я молча внимаю пению сфер, которые некогда считал подвластными себе.

— Вулкан, я все равно полечу. Смерть мы знаем в совершенстве. Дадим ей шанс узнать нас.

И мы вонзаемся в ночь, подобно клинкам из черной стали. Я никогда не летал. Это оказалось очень приятно.

— Ты холодный, как Ночь, Аорт, — говорит мне дракон, набирая скорость.

— Ты горячий, как Солнце, Вулкан, — отвечаю ему я.

Пение звезд поглощает нас, мы вливаемся в Симфонию Тьмы, мы растворяемся в ней, становясь двумя нотами в бесконечном концерте.

Мне не хочется возвращаться.

8

Я неподвижно парю. Я не двигаюсь с огромной скоростью. Я молча кричу. Я смотрю на звезды, закрыв глаза. Я сплю, размышляя.

Сегодня я впервые остался на поверхности, когда взошло Солнце. Я едва не ослеп, столь невероятное сияние заполнило океан, когда моя чешуя засверкала в лучах светила. Мне пришлось нырнуть на несколько метров. Я слышу симфонию Тьмы, купаясь в сиянии.

— Ты впервые увидел Солнце? — Знакомый дельфин описывает вокруг меня фигуры, радостно треща на своем языке.

Я улыбаюсь ему:

— Да. Я даже не предполагал, сколь оно прекрасно.

— Тогда почему бы тебе не сменить образ жизни?

Дельфинов уже много, они играют в светлой воде, наполненной моим сиянием.

— Я… Я никогда не думал об этом.

Он весело смеется:

— Никогда не поздно начать жить!

Внезапно все дельфины замирают. Мой знакомый молча слушает давно замеченный мною тихий стук и сурово добавляет:

— И неизвестно, в какой момент за тобой придет смерть.

Я ощущаю тревогу. В музыку света вливается странный, неживой мотив, словно Древнейший лично явился посмотреть на наш праздник. Я размышляю, не связана ли тревога моих друзей с маленьким кораблем людей, плывущим в нашу сторону.

— Великий, тебе лучше нырнуть поглубже, — предупреждает молодой дельфин, тревожно выпрыгивая из воды.

— Что происходит?

— Люди плывут на охоту.

Я начинаю понимать.

— Они охотятся на вас?

— Они охотятся на всех.

Симфония океана внезапно становится резкой, неприятной для слуха. Тревога моя растет, я приближаюсь к дельфинам:

— Могу я вам помочь?

Знакомый дельфин резко отвечает:

— Нет. Прошу, ныряй. Это опасно.

Я смотрю на корабль. Он намного меньше моей головы. Плыву навстречу. Дельфин бросается наперерез:

— Великий, не на…

Я слышу неприятный звук, и я в крови. Вокруг меня кровь, вопли, боль и смерть. Я вижу, как умирает дельфин. Я так и не узнал его имени. Во мне поднимается непривычное чувство, я никогда не испытывал его раньше. Я первый раз в жизни хочу убить.

Корабль с треском разваливается на части, когда я раскусываю его корпус. По голове больно ударяют маленькие предметы, я впервые вижу свою кровь. Она золотая. Крови очень много, мешает видеть.

Куски металла тонут, отравляя сверкающие волны неприятным запахом смерти. Много людей барахтается в воде, они продолжают бросать в меня маленькие предметы. Я ищу своего Дельфина.

Его поддерживают два товарища, он истекает кровью. Я тоже, но он умирает. Мы смотрим друг на друга. Он намного меньше моего глаза.

— Я пытался… — Его голос едва различим.

Я хочу найти способ спасти его, но не могу. Замечаю, как остальные дельфины начинают спасать людей. Вода вокруг меня становится более соленой, чем обычно. Никакой музыки не слышно.

— Ты пытался?..

— …объяснить… когда ты… убиваешь добычу… она не умирает… она продолжает жить в тебе… ведь смерть, несущая жизнь… не полная смерть… так было всегда… это не зло!

Я не понимаю, почему вода такая соленая. Она почти перестала быть прозрачной, она наполнена золотой жидкостью, и эта жидкость очень соленая. Но не кровь. Я странно чувствую себя. Дельфин умер. Его товарищи спасают тех, кто его убил.

Медленно плыву прочь. Вспоминаю слова Древнейшего о том, что я бог. Мне становится очень плохо, но сравнивать не с чем. Сегодня я потерял друга. Я парил рядом с ним и не мог его спасти.

Теперь я совсем одинок. У меня больше нет друзей. Впервые я понимаю, что чувствуют друзья моих жертв. Они так же смотрят на смерть друзей, не в силах спасти их. Отныне я никогда не смогу убить никого. Кроме себя. Музыки моря не слышно.

Думаю над этим вопросом. Друзей у меня больше нет. Никто не испытает горя, наблюдая мою смерть. Но многие испытают радость. Ведь я не смогу больше убивать тех, у кого есть друзья. Решение принято.

Вода очень твердая, если плыть сквозь нее быстрее звука. Я плыву по поверхности, поднимая пенные волны до туч. Симфония Океана пропала навеки, я оглох.

Далеко впереди остров, над ним бушует пламя. Вулканы. Вечные враги морей. Непримиримые борцы за огонь. Создатели суши. Могилы для Змеев.

Кто-то кричит. Я замечаю странную птицу, которая садится мне на голову. Она большая, в три раза больше дельфина. Почти как мой глаз.

Если я сейчас прыгну в вулкан, птица может не успеть взлететь в воздух. Я делаю резкий поворот, останавливаюсь:

— Покинь меня, я должен сделать важное дело.

Птица прыгает на мою верхнюю челюсть, взмахивает крыльями перед глазами. Теперь я вижу, что это не птица. Похоже, существо имеет некоторое сходство со мной — я ясно различаю блестящую серебряную чешую, прямые рога на голове, очень похожей на мою. Четыре мощные ноги и огромные сверкающие крылья, почти с мою голову шириной. Это тоже змей, только летающий и маленький. Но очень красивый. Глаза у летающего змея красные.

На спине у змея сидит человек в черном. Я смотрю на них и размышляю о причине такого поведения. Они должны были бы испугаться меня.

— Приветствуем тебя, Великий Змей, — почтительно говорит летающий родич. — Я Вулкан, единственный в мире дракон, а это…

— Аорт, единственный в мире вампир. Мы бессмертны, как и ты.

Вспоминаю пророчество Древнейшего. Так вот каковы они…

— Я рад встретить вас. Но вы ошибаетесь. Я вовсе не бессмертен.

Они кажутся мне удивленными.

— Но разве ты не Великий Змей?

— Так звали меня друзья, пока я их имел. Сам я называю себя Нерей.

Молча смотрят мне в глаза.

— Тогда…

— Вы помешали мне, — объясняю. — Я плыл к тому острову, желая умереть. Прошу, покиньте меня — я не хочу никого подвергать опасности.

Все еще молчат.

— Почему?

Я смотрю на вулкан, потом на Вулкана. Разве смогут они понять меня?

— Я потерял иллюзии.

Удивительно, но они поняли. Чувствую острое сострадание дракона и жалость вампира.

— Не только ты, друг… — Дракон осторожно гладит крылом мой рог. Рог намного больше дракона. Он назвал меня «друг»?..

— У меня нет друзей. Единственный друг погиб на моих глазах три часа назад, — рассказываю я. Не понимаю, зачем я это делаю.

Они слушают внимательно. Смотрят друг на друга. Потом вампир садится на мой нос и долго молчит. Дракон лежит рядом. Я жду. Я никогда не спешу.

— Мы летели к тебе так долго, что едва не рухнули в океан, — начинает Аорт.

— Я облетел полмира, чтобы узнать про тебя, — продолжает Вулкан.

— Я осознал всю тщетность своего существования и решил задать тебе вопрос о смысле жизни.

— Но по дороге к тебе мы встретили друг друга и стали друзьями.

— Так почему же ты решил порвать счеты с жизнью именно тогда, когда и у тебя могут появиться друзья?! — Вампир сжимает кулаки.

Я думаю над их словами.

— Потому что дружба не даст мне забвения. И не научит, как жить не убивая.

Дракон падает в воду, вылезает. Он так изумлен, словно я исчез.

— Но… но… это и есть вопрос, который мы хотели задать!!! — Теперь в его голосе не изумление, а отчаяние. Я хорошо его понимаю. Вампир молчит.

— Если вам сказали, что я знаю ответ, — то с вами очень жестоко пошутили. А сейчас покиньте меня. Я намерен умереть. И я не хочу брать вас с собой. Вы не потеряли иллюзий, раз до сих пор живы.

Я слышу тонкую мелодию, не похожую ни на что. Аорт и Вулкан улетают, я плыву вперед. Сверкает Солнце, мелодия набирает силу. Я разгоняюсь. Мелодия гремит, торжествует. Она сотрясает Вселенную. Волны и звезды, океаны и горы, леса и реки, небо и земля — все вплетается в мощнейшую Симфонию! Мир трепещет, слыша музыку сфер! И в последний момент перед гибелью я, наконец, понимаю, что слышу…

9

— Он погибнет! — Я в отчаянии смотрю на пенный след невероятного живого существа, уходящий к островам на горизонте.

— Он сделал свой выбор. — Аорт совершенно неподвижен.

— Ты слышал его последние слова?

Мой друг медленно переводит на меня взгляд:

— «Вы не потеряли иллюзий, раз до сих пор живы».

Я взмахиваю крыльями, воспаряя над морем, бросая вызов Солнцу. Я слышу тихую мелодию, ни на что не похожую.

— Я потерял иллюзии.

Аорт молча закрывает глаза. Я набираю скорость.

— Я тоже.

Мелодия набирает силу с каждой секундой. Она гремит, заставляя небеса сотрясаться от звуков, она вбирает в себя всю Вселенную.

— Ты слышишь, друг?! — Мне приходится кричать.

— Да! Я знаю, что это!

Мне не интересно, что это. Я лечу к вулканам. Я последний раз пронзаю воздух копьем своего тела. Я растворяюсь в музыке. Она заполняет меня, сжигая боль и горечь, последний раз наполняя сердце ликованием от осознания собственной силы. Я — симфония Неба! И перед тем как нырнуть в пламя своего прародителя, я, дракон, слышу…

10

Я смотрю на летящие мне навстречу огненные деревья. На небе сияет Солнце, вокруг меня сверкают мириады бриллиантов — крылья Вулкана. Он прав, иллюзий больше нет. В этом мире без нас будет лучше. По крайней мере, без меня — точно.

Я слышу странную мелодию, ни на что не похожую. Она наполняет меня, усиливаясь с каждым мгновением. Скоро я уже не слышу ничего, кроме торжествующей симфонии, от которой содрогается мир, которая вплетает Вселенную в свой узор. Я слышу… Я слышу!!!

Я кричу Вулкану, что понял, но он не слышит. Острова уже близко. Вижу невообразимо огромную золотую змею, парящую в воздухе. Мир словно замирает, внимая сокрушительной музыке, я кричу!

И у меня замирает сердце. Да, у меня замирает СЕРДЦЕ, когда я понимаю, что же я слышу. Иллюзий больше нет, и я впервые с начала времени слышу подлинную…

11

…Симфонию Тьмы!

И я прыгаю в горячую мглу вулкана, наслаждаясь музыкой.

11

…Симфонию Тьмы!

И я ныряю в недра вечного врага моря, наслаждаясь музыкой.

11

…Симфонию Тьмы!

И я влетаю в пламень прародителя огня, наслаждаясь музыкой.

Дмитрий Володихин ТУТ, НА ГЛУБИНЕ

Какое все-таки неудобство, что в зданиях судов нет душевых комнат. Чертовски неудобно. Меньшову пришлось потратить полтора часа, добираясь до ближайшего доступного душа — у себя в квартире. Приличный клиент: заплатил сразу же. Впрочем, он произвел, надо полагать, такое впечатление, что финансы сами нашли скорую дорогу из одного кармана в другой. Инстинкт самосохранения сработал. Суд, на котором против тебя выступает Меньшов, дело гиблое. Нынешний его оппонент — Эсмеральда Нидлмен, огромная негритянка, очень хороша. Сильный противник. Училась здесь, в Институте Патриса Лумумбы. И практику тоже нашла в России… Ну-ну. Сколько у них там платят, на Ямайке, за такую работу? В Москве, надо думать, клиенты посолиднее.

Он мылся тщательно. Через три часа должна прийти его Светлана. Маленькая амазонка, солнышко.

Эсмеральда, наивная барышня, облачилась на суд так фривольно, так вызывающе, полагала, вероятно, что его легко сбить с толку женскими статями. Ну нет, в меньшовской голове прочно сидит одна-единственная женщина. Как он гонял негритяночку, прежде чем сокрушить окончательно! Как гонял! Даже зрелищно получилось. Будет бороться за права негров там, наверху. Или за права женщин. А тут, на глубине, ей не скоро удастся найти новые заказы.

Вытерся, залез под одеяло. Тепло, сладко, он устал, все-таки неплоха негритяночка, оказала кое-какое сопротивление. Надо поспать чуть-чуть, Светлана не любит видеть его усталым. «Ты мой Геркулес, а геркулесы не знают усталости…» Люблю ее.

С этой мыслью Меньшов уснул, позабыв поставить будильник. Дар быстрого сна часто дается громоздким, тяжелым людям. Надо полагать, им нелегко целый день таскать гору собственной плоти, хотя они порой не замечают лишнего груза. Меньшов весил девяносто килограммов. Это для всех. Ближайшие знакомые знали другую цифру: девяносто два. На самом деле (и об этом он не говорил никому) — уже целых девяносто шесть. Конечно, никакого жира. Он тщательно следил за собой. Но видит Бог, спорт иногда тоже бывает избыточным: растущие мышцы кое-где рвали кожу, а это очень болезненно…

Разбудил его звонок. Боже! Боже! Метнулся на кухню, выпил сока, чтобы изо рта не пахло, открыл дверь как спал — обнаженным. Маленький кулачок ткнулся ему в солнечное сплетение.

— Больно, — честно сказал он.

— Медведь, сколько раз я тебе говорила, что терпеть не могу, когда меня встречают с заспанной рожей. Передать невозможно, как это противно выглядит. — Она повернулась, подставляя ему пальто, но не перестала обличать. — Только представь: сверху жесткий бобрик торчком, снизу все такое распухшее со сна. Не тяни губы, я не хочу целоваться. Сними с меня сапоги. Второй. Ты даже это делаешь беспредельно неуклюже…

Светлана сняла кофту, юбку, колготки, нижнее белье, смыла макияж. Меньшов алчно разглядывал ее. Какая огромная дистанция между красивыми женщинами и привлекательными! Эта его любовь, пожалуй самая сильная в жизни, дарована была совсем не красивой женщине. Короткие ноги, торс, как у парня, — бока не уже бедер, скошенный подбородок, водянистые глаза с косинкой, морщины на лбу. Нет, пожалуй, не морщины, а складки. Волосы русые, но только изначально, а сейчас на них краска в несколько слоев: черное из-под рыжего… Но груди очень хороши: наглые крупные груди, каждая из них как будто живет собственной, почти автономной жизнью, как-то хитро подмигивает, не спросясь у хозяйки. Черт знает, какие чудесные груди. И губы. Губы тоже озорные: маленький капризный ротик, две розовые створки, два ободка у пленительной трубочки, когда Светлане угодно сотворить эту самую трубочку. Эта женщина воспламеняла его одним своим присутствием, нагота же заставляла Меньшова почувствовать себя настоящим медведем. Бурым пламенеющим медведем, которого застала весна.

— Чудовище. Кошмарное чудовище. И тоже в студенты подался. На адвокатуру тебя потянуло. Станешь адвокатом, выйдешь к суду в первый раз, не забудь улыбнуться клиенту. Если это будет убийца, то он отдаст концы от испуга. Высшая мера не понадобится. Этакая-то челюсть. Этакие-то бешеные зрачки. Откуда ты такой появился?

— Из мамы.

Медведь отнюдь не был уродом: правильные черты лица, высокий лоб, уши, конечно, сломаны, однако заметить это сразу невозможно. Глаза? Ну что глаза, раньше она просила его пугать глазами, ей так нравилось. До нее тоже кое-кому нравилось. Глаза как глаза. Да и челюсть как челюсть, тяжеловата, правда, но он ведь в фотомодели не записывался. Меньшов чуть-чуть стеснялся своей внешности. Он слишком большой для современного жителя мегаполиса. Зачем же она бьет по уязвимому месту…

— Я вижу, ты не прочь заняться любовью прямо сейчас.

Он ответил ей взглядом.

— Сколько жадности! Умерь свой пыл. Я замерзла. Погрей меня. Потом посмотрим. Одна польза от тебя: хоть постель нагрел.

Меньшов не стал спорить. В последние два-три месяца она немного капризничает, лучше не тревожить ее попусту — быстрее успокоится. Светлана легла спиной к нему. Медведь обнял ее. Девочка действительно замерзла. Мускулы приличные. Он преисполнился гордости: сам ее тренировал, сам когда-то в Гильдию ввел. Для серьезного дела она еще не годится. Овца еще («прости, что я тебя так назвал…»). Но выйти против серьезного противника он бы ей и не позволил.

Вскоре она повернулась лицом к Меньшову. В полутьме можно было различить неестественное движение ее бровей и губ. Светлана подбирала слова, и дело не ладилось.

— Ты знаешь, у меня так болит голова. Сил нет. Давай побыстрее.

— Таблеточку?..

Она раздраженно перебила:

— Нет. Просто давай побыстрее!

Давно ему никто не делал так больно.

— Света, солнышко, я так не умею. Прости, пожалуйста, у меня не получится.

— Ты что же, не хочешь меня? Ты разлюбил меня?

— Нет, просто…

— Ты не хочешь меня! Кого ты себе нашел? Ты! — Она дала ему пощечину.

Медведь никогда ни от кого не терпел физической агрессии. Не то что удара, а тычка под ребра, даже дружеского похлопывания по плечу не стерпел бы, нагнал бы страху. Он со времен армейского двухлетия ненавидел людей, которые не умеют контролировать собственные руки. Это такой пунктик у него: воспитывать идиотов, как правильно держать руки в карманах. Она ведь знает. Она все это прекрасно знает. Что ж она делает… Меньшов стал подниматься с явным намерением одеться и закрыть постельную тему. Он не может ответить ей и не знает, куда девать гнев.

Она схватила Медведя за плечо. В пальцах нет настоящей хватки. Его остановили не ее пальцы, а слова:

— Иди ко мне. Иди же. Я хочу тебя! Давай же, наконец. — Это было совсем не то, что Меньшов хотел услышать, но ее тон все-таки переменился. У него получилось доказать себе, будто у женщин такими бывают извинения. Конечно же Медведь не стал сопротивляться. Светлана всегда умела усмирять его.

…Все-таки она стала чуть холодновата.

Меньшов принес ей на разделочной доске чашку кофе со взбитыми сливками и белый пористый шоколад: девочка так любит белый шоколад!

— Давно бы завел поднос. Впрочем, хорошо уже то, что ты принес все это в комнату. Ты… ты такой грузный, такой большой, мне часто кажется — вот-вот снесешь какую-нибудь полку… или посуду — вдребезги.

«Не грузный, а громоздкий», — мысленно огрызнулся Медведь.

— Ты сегодня совсем неплох, но на ночь я не останусь.

Меньшов загрустил. Он купил дорогого вина. Отличное французское вино. Так и сказал ей.

— За вино спасибо, я могу взять его с собой. Не огорчайся, милый мой Медведь. Мы ведь еще встретимся, я еще приду к тебе. А сейчас у меня есть дело. Послушай, ведь завтра ты защищаешь какой-то мясокомбинат против оптовой фирмы «Москва-Контракт» из Мытищ. За них выйдет Жеребец.

— Порядочный умелец. Я как-то наблюдал его. Очень порядочный. В негласном рейтинге Гильдии он под одиннадцатым номером.

— Но ты-то под четвертым. И он боится тебя. Знает мясницкую твою манеру. Медведь, он предлагает разойтись по-хорошему. Оптовики проиграют дело, но ты только мазнешь его по левой руке.

— Что ж он сам не подошел? Мы с ним оба с первого года, ветераны, он ведь знает меня. И телефон мой тоже знает…

— Я понятия не имею. Может, стесняется. Ведь такое дело…

— Какое — такое? — Меньшов не ангел Господень, приходилось и ему руки-ноги подставлять. Несколько раз Медведь договаривался со Светланой: Гильдия устроит так, что их наймут тяжущиеся стороны, он ей по мелочи проиграет, гонорар пополам. Поговаривают, будто кто-то позволяет себе смеяться: девка Медведю руки кровянит, ослаб Медведь. А ему для нее не жалко — пускай растет. Да и деньги на государственной службе не те. Дармовой поединщик от государства за бой получает четыреста рублей. Проиграл ли, выиграл ли, все едино — распишись за четыре сотни целковых и гуляй. Ну а если фирмач нанял у Гильдии знакомого бойца, можно и договориться… Лучше, конечно, положить его, но ведь всегда риск. Да и за копейки. Одна забота: с каких пор девочка играет роль его импресарио? Как она внушила Жеребцу, что теперь ведет Медведевы дела?

— Тонкое дело. Неудобно ему. Руку даст тебе за десять процентов с гонорара. Пять мне. За посредничество.

Меньшов молчит. Он может разделать Жеребца под орех, и Жеребец это знает, хотя и сам не промах. Побаивается, видно. Возраст у него подходит. Сорок два, уже не тот Жеребец. А Медведю двадцать восемь, он на подъеме. Он бы дал Жеребцу пять процентов из уважения, тот остался бы доволен. Девочка загибает.

— Ты почему замолк? Не нравится? Но пойми и меня: я уже договорилась, что обо мне станут думать? Все сочтут, что я не деловой человек. Что я какая-то нашлепка при Медведе…

— Ну что ты, моя любимая.

— А что? Ведь ты сам меня подставляешь. В какое положение ты меня ставишь, я взрослый человек! Чего будет стоить мое слово? Ну так что — нет? Тогда отстань от меня! Никогда не просила помощи в делах. Разок, всего разок попросила, так и в этой малости ты не желаешь мне помочь!

— Хорошо. Будь по-твоему. — Видит Бог, Медведь не хотел мешать их любовь с такой грошовой корыстью, но… ладно. Пусть. Взрослый человек. Она на четыре года старше. Она, его девочка, умеет устраивать дела. Видимо, он просто чего-то не понимает.

Поцеловала его в лоб.

— Ты останешься, заюшка?

— Нет.


Ни с чем не сравнимое удовольствие: слушать, как ученый муж рассказывает с кафедры о твоей профессии — когда и почему она появилась, что с ней происходило, к чему она пришла на сегодняшний день. Так все это выглядит со стороны значительно. Дух захватывает. Начинаешь замечать кое-что, невидимое с близкого расстояния. Понятно, почему импортные бойцы чаще всего из Штатов, или желтые, или латиносы, как давешняя Эсмеральда. Американцам первым полюбилась релятивная этика: добро и зло так переплетены между собой, что переходная грань почти неразличима… остается совершить еще один маленький шажок — и она становится незначимой. Потом ее полюбили там, где людей больше, чем еды. Потом она вошла в процессуальное законодательство: когда дело неясно, вряд ли стоит идти на поводу у случайных прихотей разума. Лучше жребий. А еще лучше бой: это все же солиднее, чем бросать монетку… Случай, сила и деньги, на которые силу можно нанять, ничуть не хуже старичков-присяжных или судейского своеволия…

Меньшов гордился тем, что Россия шла в этом вопросе впереди прочих. Казалось бы, всего семь лет как приняли новый Уголовно-процессуальный кодекс, а уже четверть дел проходит через судебный поединок. Третье место в мире: после Мексики, Тайваня и Штатов. Европа, например, до сих пор считается захолустьем. Там болезненно любят жизнь. Вот и судятся по старинке…

Последние два занятия Медведю пришлось пропустить. Он заехал домой, оставил тетради и захватил экипировку. В четыре он должен был работать с Жеребцом. Старенькое здание нарсуда на Серебрянической набережной попытались было оборудовать подвалом для судебных поединков, но что-то у строителей не заладилось с почвой, и пришлось возводить новый домик в отдалении. На дверях повесили табличку: «Лаборатория полевой экспертизы». Какой-то умник вычитал в Кодексе 1497 года о русских судебных боях «на поле», вот и вышла «полевая экспертиза». В сознании Меньшова странным образом совмещались этот факт, почерпнутый из курса истории права, и родное, бойцовское словечко «глубина». Бог весть, почему боевые залы ЛПЭ называли «глубинами»… Медведь однажды заметил: почти все они вырыты под землей, как нижний этаж судебных зданий. Может, причина в этом…

Он «нырнул на глубину», зашел в маленькую мужскую раздевалку, разделенную надвое тонкой перегородкой… однажды за ней визжал кореец, которого Медведь оставил без левой руки. Без кисти. Хорошая была зарубка. Качественная. Сейчас там бренчал железками Жеребец, любитель средневековых рецептов. Ну-ну. Пластик все ж полегче. Медведь одел нагрудник, поручи и поножи, каску, перчатки и тяжелые сапоги с шипастыми подковками. Он не торопился. Раньше, первые несколько месяцев, адреналин пошаливал, руки холодели, выступала нервная испарина. Потом подготовка к бою превратилась в рутину. Попрыгал, подтянул кое-что, пристегнул два стилета к поясу. Вынул из ножен меч… Чудаки своим железкам выдумывают прозвища: Вертел, Экскалибур, Адское шило. Клинку молятся, даже благовониями окуривают… Дурное племя! Медведь оставался равнодушен к своему оружию. Фа, приличный меч, сбалансирован как надо, хитрая щель имеется — чужое железо ломать. Один из лучших двуручных мечей в Москве. Но не живой же он, не человек и не пес, к чему тут кличка?

Меньшов взял маленький напильничек и начал вытачивать на ножнах зарубку. Сто три выигранных боя, пусть и сто четвертая зарубка появится… В конце концов, договорились же! За перегородкой прервалось звяканье: Жеребец прислушался. Наглость, конечно, еще до драки зарубку ладить. Человек, может, нервничает. Медведь сказал ему через стенку:

— Да что ты, все нормально будет. Не беспокойся.

В ответ ему донеслось:

— Ну ты, брат, и наглец.

— Э, не сердись. Не сердись на меня. Вроде ж все понятно. Чего ты?

Фыркнул Жеребец, болтать больше не стал. Ладно, будет. Надо идти. В коридорчике он столкнулся с оппонентом и пожал ему руку. Они обменялись ритуальным приветствием:

— Легкой раны, Медведь!

— И тебе легкой раны, боец.

В зале у входа два охранника с автоматами (иные бойцы в ярость впадают, всякое случается), да кроме них с Жеребцом еще четверо. Судебный исполнитель, врач и по одному представителю от тяжущихся сторон. Тут посторонним делать нечего, не цирк. Меньшову как-то предлагали выступать в гладиаторских боях, сулили солидные деньги, но он отказался. Пускай мартышки публику потешают. Вся обстановка: две банкетки да большой обшарпанный канцелярский стол, на котором стоят аптечка и маленький гонг с молоточком. Все остальное пространство занимает черный квадрат хорошо утоптанной земли. Российский федеральный стандарт — двенадцать на двенадцать.

Формальности заняли минут десять. Потом исполнитель ударил молоточком в гонг, и поединщики вышли на квадрат. Хорош, конечно, Жеребец, но кто ему эту рыцарскую романтику в голову вбил? Кольчуга, шлем тяжелый, металлический, да деревянный щит. Перед боем клинок в землю воткнул, помолился. Есть в Гильдии такие, полагают, что победу в поединке Бог дарует правой стороне. При царе Горохе Бог, может, и определял, кто кого побьет, но сейчас его нет, и все определяет техника. Медведь переждал Жеребцову молитву, пускай что хочет вытворяет, сейчас они парой ударов обменяются, и надо будет половчее его царапнуть, не задеть сосуды…

Не тут-то было. Оппонент ринулся на него и осыпал целым каскадом рубящих ударов. У Медведя щита не было, он защищался, выставив перед собой тяжелый двуручный меч и отклоняя его вправо-влево. Есть такая тактика, ошеломить петушиной атакой, кольнуть оппонента, пока он не сосредоточился, и дело сделано… Медведь на видеокассете эту Жеребцову наработку видел. Что-то он больно резвый. Кажется, не об этом шла речь. Смотри, как искры выбивает! У Жеребца меч намного короче, но легче, с таким танцевать можно.

Неожиданный колющий удар прошел у самого виска Медведя, чертов Жеребец задел волосы. Вот это да! Вот тебе и уговор.

Попробовал Медведь поймать его железо в щелку. Но Жеребец — ветеран, не юноша горячий, он эти проделки знает, как свои пять пальцев. Не поддался. Еще колющий удар. Медведь ушел полуоборотом и получил шанс проявить активность. Он ударил в щит противника, отбил изрядный кусочек. Жеребец прикрылся, желая уйти и возобновить атаку. Но Медведь воспользовался своей колоссальной физической силой: он работал тяжелым двуручным мечом как деревянной палочкой, в таком темпе, чтобы Жеребец успевал только загораживаться щитом, а на выпады ему времени не оставалось. Явно подводил Жеребца его деревянный щит. Трещина, вот еще одна, вот целый кусок отвалился. У Медведя появилась надежда дорубиться до руки оппонента: щит разваливается, а перчатка мечу не помеха. Но тут зазвучал гонг.

Оба с удивлением сделали по шагу назад и опустили оружие. Что еще? Все живы-целы. А, вот оно! Смешно. Деревянная щепка, отлетев от щита, оцарапала Жеребцу щеку. Тоненькая струйка дотянулась до подбородка, заметил ее исполнитель. Все, проиграл оппонент: в Российской Федерации бьются до первой крови. Удачно все получилось. Жеребец пошел в раздевалку, чертыхаясь, врачу сказал что-то такое, отчего тот покраснел и живо свой бинтик в корзину выкинул.

Медведь получил причитающийся гонорар и отправился домой. Странно вел себя сегодня Жеребец. Так за процент не дерутся. Если б тот первый колющий удар пошел чуть левее, зарубка бы за оппонентом осталась. Может, мошенничает, старина? Заставил ожидать легкой разминки, а занялся делом всерьез… Надо будет в Гильдии поговорить, разобраться, не салага, уважение проявлять надо. Но прежде порасспросить Светлану: как они там уговаривались, черт!

Светлана должна была прийти в восемь. Не пришла. Не позвонила. Телефон ее был отключен.


В «Судебнике» Ивана Грозного ясно говорилось: «…а похочет небоец с бойцом на поле битись, ино им на поле битись» (статья 14). Кто такой «небоец» — понятно: представитель тяжущейся стороны, которому в наши дни государство обязано дать дарового поединщика. Ему строго-настрого запрещено самому выходить на квадрат, даже если он трижды какой-нибудь спецназовец. Сейчас не средневековье все-таки. Забота о нравственности. Пусть он останется нравственным, он — небоец. Он не имеет права защищать себя в поле, с оружием в руках. Он обязан довериться судьбе и государству. Если ему хватает денег нанять настоящего ветерана, он, конечно, все равно небоец, но уже почти боец — заказчик. Боец — руки, ноги и меч заказчика. Даже и говорят-то не «нанял», а «надел» поединщика. Как перчатку.

А вот что такое «боец»? Если бы кто-нибудь задал Меньшову этот вопрос, ответить оказалось бы непросто. В России бойцами считались те, кто официально входил в Гильдию судебных поединщиков и числился в полевом реестре. На Медведевой памяти раз десять разнообразные группки пытались покончить с этой монополией, получить для себя особые лицензии. Тщетно. Гильдия давила внереестровых энтузиастов, как тараканов. В Штатах же, в Канаде и Латинской Америке всяческих гильдий, цехов, орденов — видимо-невидимо. По дюжине на страну. На Кубе — двадцать, в Мексике — тридцать… А еще «персоналы», которые работают исключительно на себя. Три десятка стран выдают индивидуальные лицензии. Но и это еще семечки. Кое-где любой гражданин имеет право биться за свои интересы. В том числе женщины. Однажды Медведь выбил коленную чашечку югославу, который вышел на квадрат, предъявив только паспорт. У них так заведено. Скучная вышла зарубка, сорок секунд…

Гильдийские ветераны поговаривали иначе. Дали тебе право мечом махать, что с того? Не в праве дело. Бойцы, они… ну, трудно это объяснить постороннему человеку. Короче, надо, чтобы бойца «открыло». Кому-то с детства дано. Кто-то побьется с полсотни раз и почувствует это в себе… А некоторым и жизни мало. Словом, боец — это тот, кто сатанеет, не теряя головы. Как берсерки у викингов. Злоба — не такой уж плохой помощник, как пишут писаки. Злоба даже очень хороший помощник. В тот раз, когда Меньшова впервые «открыло», у него до самого конца была всего одна мысль: сокрушить головоногую козявку, чего она перед ним прыгает! Он о бое не думал, тело само работало, как шестеренки в будильнике. Гневом, конечно, уметь надо наливаться. Но если умеешь, он тебе таких сил придает!

…На следующий день после Жеребца Медведю предстояло выйти госпоединщиком против какого-то привозного канадца, Альберта Морриси. «Персонал», кстати, с такими бывают неожиданности. Своих-то Медведь знал как облупленных. Надел канадца какой-то министр против небогатой радиостанции. Как водится, клевета и бесчестие… В зале сидело больше народу, чем обычно. Министерские пролезли полюбоваться мимо общих правил. О! Радость какая, тут и Светлана, гильдейским дают иногда разрешение на вход: профессиональная практика. Давненько она меньшовские бои не смотрела, даже обидно. Медведь помахал ей, улыбнулся. Канадцу руку подал, пожелал легкой раны, тот пробормотал что-то по-своему в ответ, везде так принято.

Экипировка у Морриси экзотичная. Редкая, прямо скажем, экипировка. Ноги голые, шлема нет, корпус прикрывает гибкий нагрудник — стоимостью в новый «мерседес». Ставка у него, у канадца, на легкость, на прыгучесть. Ну-ну. Оружие соответствующее: нунчаки и легкий топорик у пояса. Несолидно как-то, даже нагло чуть-чуть. Усомнился Меньшов насчет его эффективности.

Сошлись. Канадец вяжет своим инструментом восьмерки, Медведь едва успевает отводить удары. Уж очень быстро движется оппонент. Вот Меньшову по плечу досталось. Еще. Ничего, наручи держат. Ого! Морриси захватил его меч и дернул на себя. Меньшов не устоял, хватанул земли ладонью. Клинок, однако, удержал. Коронный, видно, прием канадца, лихо так обезоруживать. А! По каске досталось. Но держит Медведь равновесие, больше не дает себя сбить. Сделал ложный выпад, а сам кулаком ударил. Попробовал на прочность грудь канадского производства. Отлетел Морриси, но тоже на ногах удержался. Меньшов попробовал еще разок то же самое. Совершенно напрасно, не стоило повторяться, потому что оппонент хорош. Вместо канадца сомкнутая фаланга меньшовских пальцев встретила очень болезненный удар нунчаков. Хорошо — перчатка, иначе разбил бы все в кровь.

Взвыл Медведь. И сразу же, моментом, открылась в нем боевая ярость. Уничтожить оппонента. Располовинить. С землей сровнять. Руки сами вертят клинком, у самого носа Морриси свищут круги. Ноги сами позицию выбирают. И все тело как добротная машина, как умная заводная игрушка — функционирует без помощи сознания. Медведь рычит, злоба в нем клокочет. Оппонент понемногу отступает перед таким вертолетом. Но хорошо, ловко уходит. Вот он опять попытался вырвать Медведев меч. А не помочь ли ему? Сам ведь доказал: не стоит быть однообразным…

Медведь сделал вид, что отдал свой клинок, отпустил его, совсем не сопротивляясь. Канадец потянул, его должно было развернуть, и тут другая рука противника обязана была напороться на выхваченный Меньшовым стилет. Отделался бы импортный боец шрамом на руке, да и все. Хороший конец для такого боя. Сгубила его собственная опытность. Он тоже свой инструмент отпустил. Разворота никакого не произошло, оппонент в прыжке ударил ногой. Медведь получил в скулу, и во рту сейчас же хрустнуло, возник привкус крови. Качается Меньшов, коренной зуб треснул, очень больно. Добить бы его сейчас оппоненту, да ему не до того. Медведева рука сама выбрала новый путь, в корпус, и теперь канадец корчится на земле, пытаясь вырвать стилет из-под ребер. Хлещет кровь из длинной узкой раны. Светлана, слышно, вскрикнула. Больше хладнокровия, девочка, такая у нас с тобой работа.

Бой засчитали за Меньшовым. Четыреста рублей, ха. Оппонента унесли с квадрата на носилках. И тут Светлана вскочила со своего места и к этим носилкам бросилась. Склонилась над Морриси, ласковые слова ему говорит, успокаивает. Мол, все будет хорошо, выздоровеешь. Люблю тебя. Люблю. И он ей с кровавым хрипом тоже отвечает: «Льюблю…» Здесь только Медведя опалило. Ясно, за кого она болеть пришла. Гадина! Гадина какая!

Оттащили носилки к дежурной машине, Светлана рыдает в коридорчике у раздевалок. Он ей:

— Вот, значит, как…

Она кричит:

— Да! Так!

— И давно ты с ним?

— Какое тебе дело, мясник проклятый! Груда свинины! Ты убил его, убил, убил, убил! Лучше б сам там валялся без башки!

Медведь поплыл. Скрутить ее и сломать. Переломать ей все кости. Но пока он одно только сказал:

— Я доволен. Конец ему. И карьере его конец.

— Гад! Гад!

— Гадина!

Он покалечил бы Светлану, даже движение какое-то микроскопическое успел сделать в ее сторону. Но на них прикрикнул милиционер:

— Прекратить! — Бывалый седой дядька, затвором клац! И этот беспощадный механический звук отрезвил обоих. Молча разошлись.

Меньшов дотерпел до дома. Даже сумел дозвониться в Гильдию и отменить два следующих боя. А потом сел пить. Но поначалу не брал его хмель, и довольно долго. Тело уже обмякло, а в голове все еще стоял тревожный звон. Все еще пробивало водочную блокаду то гневом, то досадой, то подлым сквозящим чувством, которому нет названия: больше ее не будет, больше им не бывать вместе. Может, ему полегчало бы, исчезни она совсем с этого света. А то ведь станет где-то там, далеко от него, жить. Не важно с кем, не важно где, важно, что отдельно от него. Продолжит свою жизнь, а ему никогда больше принадлежать не будет. Зачем оно все так получилось, чем он провинился? Чем он плох? Разве можно так мучить человека? За что? Не убивать же ее на самом деле… Но в конце концов Медведю немного полегчало. Мозг отяжелел, мысли в нем надолго уже не задерживались.

Как на грех, пьяному случается докопаться до тех неприятных идей, которые он же на трезвую голову припрятал от самого себя поглубже. Копнул, где не надо, и Медведь. Набрал номер Жеребца, поздоровался…

— Ты это… к тебе моя Света приходила?

— Не понимаю.

— Что ты там не понимаешь? Она с тобой… ну… договаривалась?

— О чем, Медведь? Ты пьяный, что ли?

— Да, — выдавил Меньшов и повесил трубку. Переживать он будет потом. А сейчас его тяжелой головы хватало только на одну простенькую констатацию: «Подставить меня хотела Жеребцу. Чтоб я ее красавчика не зашиб».

Тут у него полились ручьем пьяные слезы. Вот стерва! Вот же стерва…


Адвокат — самая цивилизованная профессия. Так им говорил лектор по курсу гражданского права. Меньшов знал, что даже самый лучший боец встречает старость тяжело. Поединщики в любом случае выходят в тираж задолго до пенсии, а искусство откладывать деньги на будущее в России как-то не привилось. Искать новую работу необходимо, пока ты еще на коне, пока денежки водятся в кармане, пока свежи связи в юридической среде. Вот Меньшов и учится на адвоката. На совесть учится, в слабаках и здесь не ходит. Сейчас заказов берет уже не так много, как прежде, а через годик и вовсе положит меч. Присмотрено ему местечко, не особенно денежное, молодой все-таки, но надежное и навырост. Знакомые приличные люди, пыль им вытирать не станут. Еще увидит Светка, кого она променяла на своего красавчика распоротого. Месяц минул… Впрочем, не стоит думать о ней. Неконструктивные эмоции…

Гильдия имела право путать его планы. В свой черед Меньшова отправляли на процесс защищать права той стороны, которая не имела средств нанять бойца. Место в реестре покуда терять не резон, так что Медведь не отказывался.

В этот раз ему прислали заявку на бой в неравном деле. Мелкое издательство защищало свои права против могучих риэлторов. Странно, что судья объявил тяжбу спорной, да еще выпросил у Гильдии государственного поединщика из лучших, из ветеранов. Чем-то ему риэлторы не приглянулись, от большой, наверное, взятки отказался.

Меньшов приехал на суд, пребывая в некотором удивлении. Оппоненты не попытались предложить ему денег. Хотя знали, наверное, кто он и что он. Откуда такая уверенность? Что там за костолом припасен? Удав на Кубе, Малыш в запое, Вьюга уже не та. Вроде, больше некому… Со стороны умелец? Временно прописали в Гильдии какое-нибудь молодое дарование? Привозной из желтых? Ну-ну.

Зашел в секретариат подписать заявку. Девчонки, как одна, глядят на него, глаз не отворачивают. Кто-то с сочувствием, кто-то с усмешечкой. Видно, риэлторы со своим бойцом здесь уже были и какой-то у них заготовлен сюрприз особый.

— Сюрприз тебе, Медвежка, — говорит ему старшая, ставя штампик. Он ей всегда нравился. Хотела познакомиться… — Знаешь, кого припасли? Со своей стервочкой встретишься.

— С ке-ем? — не понял поначалу Меньшов.

— Со Светкой Медянниковой. Ты что, ты что?! Иди давай…

А ведь он ничего не сказал. И не сделал ничего. Только посмотрел на нее.

Медведь спустился на глубину. Ни на кого не глядя, переоделся прямо в зале. Черта с два он ей руку пожмет! Едва дождался гонга.

Она выходит в светлом обтягивающем трико. Волосы зачесаны на пробор, сверху обруч какой-то кожаный. Меч свой легкий, недлинный, похожий на акинак, из руки в руку перебрасывает. Картинно так перебрасывает, зайчиха косоглазая. Даже клички толковой не завела. Бедрами повиливает, хочет, чтобы Меньшов пожелал ее, так ему драться будет очень неудобно. Ну и как, он, Медведь, чувствует что-нибудь? Поднимается у него окаянная плоть? Ни черта не поднимается, одна только злость в душе. О! О! Смотри-ка, дура, кивает ему! Проиграй, мол, поделимся… Что эта зайчиха себе думала, когда согласилась идти против него?

Меньшов в ответ кивать не стал. Он почувствовал, как волной накатывает горячее боевое безумие. Меньшовская глотка издала низкий утробный рокот. Светлана вздрогнула, в глазах ужас, ужас в полный рост, мертвая безнадежность. Неужто верила в свое плотское обаяние? Женщина заняла такую позицию, чтобы судейские не расслышали ее слов:

— Мишка, мы цивилизованные люди…

Дура, всегда она путала жизнь там, наверху, и здесь, на глубине.

Меньшов ей так же тихо цедит:

— Ну уж нет. Поквитаемся сполна, любимая…

Юлия Вересова

ВСТРЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Пролог

Лена сделала над собой усилие — и проснулась. Она научилась этому уже давно — года три или четыре назад. А что прикажете делать? Когда живешь рядом с такой чертовкой, волей-неволей приходится принимать какие-то контрмеры. Тут научишься чему угодно!

Лена открыла глаза, резко села в кровати и громко, раздельно произнесла:

— На-до-е-ло.

В соседней комнате послышался шорох. Через мгновение сестра стояла в дверях и смотрела на Лену, виновато улыбаясь. Ишь ты, какая смирная! Ага, как же! Так она и поверила в это чистосердечное раскаяние. Притворщица!

По-настоящему злиться на сестру Лена не могла, но тон с ходу взяла самый строгий:

— Ты опять за свое? Бессовестная! Хоть бы глаза отвела для приличия! Прекрати свои штучки. Поняла? И дай мне, наконец, спокойно поспать.

— Лен, не обижайся, пожалуйста. Просто… у тебя всегда так интересно!..

— Слушай меня внимательно. Мне НЕ НРАВИТСЯ, когда кто-то лазает по моим мозгам. Даже если этот кто-то — моя родная сестра.

Несколько секунд они смотрели друг дружке в глаза. А потом не выдержали — звонко и весело расхохотались.

— Ну, ведьма!.. Так и перекрестила бы тебя! — Лена с трудом выговаривала слова от смеха. — Брысь отсюда! Я ведь и правда спать хочу.

И зарылась лицом в подушку.

1

— Слышь, Серый, к чему снятся обнаженные рыжие красавицы?

— Чего-о-о? Опять издеваешься?

Сережа Тополев — невысокий плотный юноша с флегматичным характером — к любым словам старшего товарища относился с подозрением. Юрка поступил в институт уже после армии. Сейчас, к концу четвертого курса, ему было двадцать пять лет, и он не упускал случая подшутить над мелюзгой. Хотя, надо признать, шутки его были по большей части добрыми и безобидными.

— И что же делала, сын мой, в твоих сновидениях девица сия? — с комичной серьезностью вступил в разговор Ваня Хохлов, единственный человек в группе, кого Юркина манера общения не смущала и не шокировала. — Все сказывай, без утайки. Не вводила ли во грех?

— Вводила, отче, еще как вводила, — в тон ему запричитал Юра, — насилу отмахался…

Пятеро студентов сидели на скамейке в городском парке, наслаждаясь свободой (из-за срочного заседания кафедры отменили последнюю пару) и ласковым майским солнышком.

Юра Локшин потянулся до хруста в суставах и разнеженно, мечтательно продолжал:

— Не, мужики, я серьезно. Приходит какая-то, не первый раз уже. То в кринолине явится, то в лохмотьях, то в чем-то древнеегипетском. А сегодня — и вообще без ничего. Из моря вышла. В Афродиту поиграть решила.

— Ну, это не к добру! — сочувственно протянул Иван. — Сопромат завалишь, как пить дать.

— И что, действительно такая красавица? — раздался чей-то заинтересованный голос.

— Гм… Не знаю даже, как и сказать. Волосы, конечно, эт-то что-то! Густые, длинные — до пояса, не то что рыжие, а прямо оранжевые, как апельсин. Кожа белая-белая, как будто отродясь на солнце не выходила. А остальное… Глаза небольшие, губы тонкие, нос длинноват. Скулы, пожалуй, слишком выступают… В общем, разглядываешь все по отдельности — ничего особенного. Но все вместе — мама родная! Не поверите, но никогда такой девчонки не видел! — Юра откинулся на спинку скамьи, запрокинул голову и блаженно улыбнулся. — Высокая… Ноги — от самых ушей… А худющая до чего! Вы бы видели!..

— Ты на себя посмотри, Шварценеггер! — не упустил случая съязвить Ваня Хохлов.

Ребята чуть не попадали от смеха.

Юрины высокий рост и худоба в группе уже вошли в поговорку. Удивительно, как ему до сих пор не надавали всяческих прозвищ.

— Юр, посмотри-ка, не эта случайно?

И правда, по узкой тенистой аллее от них удалялась высокая, невероятно худенькая девушка с копной огненно-рыжих волос, одетая в белую гипюровую блузку и очень короткую темно-вишневую юбку.

Смех перерос в гомерический хохот.

И тут девушка на мгновение обернулась.

Она была уже далеко, в нескольких десятках метров от них. Однако зрение у Юры было отменное.

Все его благодушие как рукой сняло. С ошалевшими глазами он вскочил, бросил ребятам: «Вы тут без меня не скучайте!» — схватил сумку с тетрадками и в следующее мгновение уже мчался вслед за прекрасной незнакомкой, на бегу обрывая ветки недавно распустившейся сирени.

На несколько секунд воцарилось гробовое молчание. Молодые люди буквально оцепенели.

Первым пришел в себя Ваня Хохлов:

— Ребята, я балдею!..

Сережа Тополев многозначительно покрутил пальцем у виска.


— Девушка, идите помедленнее, ради Бога! Я же за вами не успеваю!

Это еще что такое? Лена оглянулась и удивленно воззрилась на высокого запыхавшегося юношу с огромным букетом.

— Ну вот! Наконец-то остановились! Видите, как хорошо. И вам хорошо, и мне… Я ведь не просто так за вами гнался, уж поверьте. — Сделал паузу, чтобы немного отдышаться. — Мне обязательно нужно задать вам один вопрос. Он жизненно важен. Только вы можете мне помочь… Скажите, эта сирень — белая или сиреневая, каковой, судя по названию, ей и полагается быть? А то вот насобирал, а сам и не знаю, что в руках тащу… — Брови Лены удивленно поползли вверх. Он это заметил. — Вы будете смеяться, но я не шизофреник. Я — дальтоник. И ваша судьба. А зовут меня Юра. Да, кстати, это — вам.

И он буднично, по-деловому протянул ей цветы.

Вообще-то Лена терпеть не могла знакомиться на улице. Едва заслышав: «Девушка, можно с вами познакомиться?» или «Девушка, а как вас зовут?» — она ускоряла шаг из опасения, что не выдержит и выскажет очередному идиоту все, что думает о современных мужчинах. А свелся бы ее монолог к тому, что они начисто лишены воображения. В самом деле, что за банальности! Особенно ее раздражала первая фраза. Интересно, какого ответа они ждут? «Можно»? «Нельзя»? И то и другое звучало бы настолько по-дурацки!.. Неужели так трудно напрячься и проявить хоть чуточку фантазии?

На этот раз дело обстояло по-другому. С фантазией у парня все в порядке. И с юмором тоже. Дальтоник! Это же надо такое придумать!

Лена с интересом разглядывала невесть откуда взявшегося субъекта, который все еще не мог как следует отдышаться. Длинный, нескладный, но лицо очень даже симпатичное. Смеющиеся голубые глаза, красиво очерченные брови, светлые волосы до плеч. К тому же — глубокий, очень приятный голос (для Лены это всегда было значительно важнее, чем внешность) и открытая искренняя, совершенно обезоруживающая улыбка.

А букет каков! Смешной, неуклюжий, растрепанный — как озорной медвежонок из детского мультика. И такой ароматный! М-м-м… С ума сойти!

Лена рассмеялась — и взяла цветы.

— Что ж, дальтоник Юра, у меня есть немного свободного времени, и я, пожалуй, не прочь провести его в маленьком уютном кафе с интересным молодым человеком. Ну а поскольку вы — моя судьба, давайте, что ли, перейдем на «ты».


Кафе действительно оказалось маленьким и уютным. Отдельные кабинки. Полумрак. Негромкая медленная музыка. К тому же здесь подавали невообразимо вкусную пиццу. Лена даже не знала, что такая бывает, — везде, куда ни зайди, под этим названием предлагают обыкновенные лепешки с грибами и сыром. Услышав, что она в этом кафе впервые и что ей здесь нравится, Юра буквально засиял от гордости.

Наевшись вкуснятины, они некоторое время сидели просто так. Пили холодный апельсиновый сок. Курили («„Собрание“?» — «Да, это мои любимые. А что?» — «Нет, ничего. Это я так».). Увлеченно болтали обо всем на свете.

Им было вместе удивительно легко, как будто они давным-давно знали друг друга.

Странно, но разговор почти не касался ни его, ни ее жизни.

Что она узнала о нем? Только то, что ему двадцать пять лет, что он учится в политехническом институте и живет вдвоем с матерью (отец ушел из семьи лет десять назад). И тем не менее, когда он неожиданно предложил провести следующие выходные у него на даче, она — неожиданно для себя — согласилась.

Что он узнал о ней? Почти ничего. Только то, что ее зовут Лена, что ей девятнадцать лет, что она живет вдвоем с сестрой (родители погибли в автокатастрофе, когда она была еще маленькой, а бабушка умерла полтора года назад), что она два раза ездила поступать в театральный институт, но провалилась, этим летом собирается сделать еще одну попытку, а пока нигде не учится и не работает. В конце разговора он — неожиданно для себя — предложил: «Слушай, Лен, а давай на субботу и воскресенье съездим ко мне на дачу. Там так здорово, ты не представляешь! И от города совсем недалеко». Она неожиданно согласилась.

Он так и не решился рассказать ей про свои сны. Что-то его удержало.


— Ты что, Елена, всю сирень в городе оборвала?

— Может быть, может быть…

Воздушный пируэт перед зеркалом, томный взгляд, загадочная улыбка.

— Ленка, ты прямо как маленькая. Если подарили — так и скажи. Что за детсадовские секреты?!

— Ну и подарили! Тебе-то что? Завидно?

— Конечно нет. Просто…

— Да ну тебя! Я пошла под душ, а ты пока включи телевизор. Да, кстати, в эти выходные меня дома не будет.

Щелчок задвижки в ванной комнате, шум воды, громкий визг — слишком холодную включила…

Почти минуту ее сестра, не двигаясь, застывшим взглядом смотрела на свое отражение в зеркале. Потом медленно развернулась, прошла в комнату, включила телевизор. Городское телевидение передавало последние криминальные сводки:

«…Вчера в районе улицы Петропавловской был обнаружен труп мужчины без признаков насильственной смерти. На вид — около тридцати лет, волосы темные, нос прямой с горбинкой…»

Она судорожно схватила пульт, переключила на другую программу, упала в глубокое мягкое кресло. До белизны прикусив губу, она вцепилась ногтями в велюровую обивку.

Опять. Опять. Опять. Опять.

Ленка плескалась под душем. Что-то напевала. Из ванной, смешиваясь с запахом сирени, распространялся по квартире аромат лаванды.

2

Холод. Темнота. Небо усыпано звездами, но от этого не становится светлее. Заснеженная равнина простирается до самого горизонта. Он совершенно один. Вокруг — абсолютная тишина. Даже снег не хрустит под ногами, как будто он ступает по воздуху, в нескольких миллиметрах над землей.

Темнота и холод царят над миром. Чтобы выжить, нужно найти белую кровь. Он не знает, что это такое. Не знает, где ее искать. Ему кажется, что она должна быть глубоко под снегом — кровь насквозь промерзшей земли, ее сок, ее жизненная сила.

Непонятно откуда вдруг прорывается тонкий пронзительный звук, похожий на комариный писк. Постепенно он переходит в тоскливый заунывный вой. На горизонте появляется ярко-оранжевый огонек. Костер. Нужно бежать изо всех сил, пока он не погас, пока языки пламени не опали, не потеряли свою силу, не сплющились между двумя ледяными пластами засыпанной снегом землей и усыпанным звездами небом.

Пламя все ближе, все ярче, и вдруг…

…Это не костер, это клубок оранжевых змей, пожирающих друг друга, рвущихся к небу, вгрызающихся в снег… Ледяная корка подается, становится все тоньше, вот-вот из-под нее выплеснется сок земли, ее жизненная сила, белая кровь… Вот-вот…

Нет! Из-под снега вырывается столб света. Устремляется ввысь. Разноцветные сполохи. Неимоверной красоты северное сияние. И — посреди этого мертвого великолепия, в ядовитых испарениях ледяных кристаллов, осыпанная звездами, как конфетти, — смеющаяся рыжеволосая девушка в белом платье. Она простирает вперед руку. Тонкий слепящий луч пронзает ночную тьму. Какая резкая боль! Как будто бритвой полоснули по горлу…

Мышцы одеревенели.

Невозможно вскрикнуть. Невозможно убежать. Невозможно даже пошевелить рукой.

Просто стоять и чувствовать, как на снег сбегают струйки крови. Эти струйки прожигают толстую ледяную корку, уходят вглубь — к жесткой, насквозь промерзшей земле. Земля принимает их с жадным чавкающим звуком. Он не может опустить глаза, не может увидеть собственную кровь, но знает: она — белая. Белая…

На губах рыжеволосой северной царицы — радостная детская улыбка. Волшебное видение медленно удаляется. Растворяется в усыпанном звездами небе.

Ничего не видно — перед глазами непроницаемая белая пелена.

…Господи, что это было?! Почему так болит шея?..

— Лена!

— Что?

— Лена, зачем?..

— Что — зачем? — в глуховатом спросонок голосе — искреннее недоумение.

Приподняла с подушки голову. Миллионы спутанных огненных нитей встретились с лучами утреннего солнца. То ли праздничный фейерверк, то ли извержение вулкана в миниатюре.

Вообще-то что касается утреннего солнца… определение не из самых точных. Час дня, а то и больше. Не слабо поспали!

Юра постепенно возвращался к реальности. Маленькая, знакомая с самого детства комнатушка, в которой из мебели — только широченная кровать. В углах — целые шатры из паутины. На стенах и оконных стеклах — толстенный слой пыли. Только пол сверкает чистотой. (Еще бы! Ленка вчера чуть ли не полчаса обозревала окрестности, пока он в поте лица готовил эту каморку к приему заморской царевны.) На полу — рядом с кроватью — два недопитых бокала шампанского, блюдце из-под ветчины, второе — из-под консервированных фруктов. Чуть в стороне скомканные джинсы, ярко-желтая маечка и тончайшие белоснежные трусики. Его собственная одежда — где-то под кроватью…

— Нет, Ленок, ничего страшного. Так… Фигня какая-то приснилась. Спи дальше, если хочешь.

Лена зажмурила глаза, закинула руки за голову и сладко потянулась всем телом.

— Ну, насчет «спи дальше» — это ты сгоряча и не подумав. Я все-таки не персонаж братьев Гримм. А вот насчет… — Резкий поворот головы. — Фигня ему, видите ли, снится. После первой ночи с девушкой его мечты!.. Ну, я тебе сейчас устрою!

С наигранной яростью она бросилась на Юру, делая вид, что хочет выцарапать ему глаза. Он крепко схватил ее неправдоподобно тонкие запястья.

— А вот кто, кому и что устроит, это мы еще будем посмотреть.

Лена склонилась к нему. Густые, апельсинового цвета волосы с обеих сторон свесились на подушку, отгородили его от остального мира, как тонкий полупрозрачный занавес. Под этим занавесом ее кожа казалась совершенно розовой. Брови слегка приподнялись. Губы повлажнели и уже не казались такими тонкими. В глубине серо-зеленых глаз мерцало то самое, вчерашнее.

— Как, маэстро, вы уже готовы к новым подвигам?..

Веселая щенячья возня. Легкие вскрики, сдавленные смешки, шорох сползающего на пол покрывала. На несколько секунд как и вчера — стало страшно. Слишком хрупкое тело, слишком тонкие косточки, слишком нежная кожа. Как бы не поранить, не сделать больно! Но в следующее мгновение — как и вчера — она напряглась, затрепетала, не то подчиняясь, не то сопротивляясь… Ощущение хрупкости исчезло. Теперь ее тело казалось тонкой серебристо-белой лентой, созданной из неведомого инопланетного материала — податливого, как пластилин, сверхгибкого и сверхпрочного. Не человеческая плоть, а отлившаяся в женские формы затвердевшая молния. Его ладони скользили по молочно-белой прохладной коже, гладкой, как мелованная бумага. Ее огненные волосы взвивались, скручивались, разлетались по простыням, как струйки расплавленного металла… «Лунная соната», исполняемая посреди ночной саванны сумасшедшим оркестром под руководством сумасшедшего дирижера.

Ну, Ленка-пенка, ты даешь! Влюбиться в тебя, что ли?..


— Лена!

— Да? — Надо же, голос совсем не утомленный, и взгляд вполне осмысленный. Как будто последние полтора часа почитывала увлекательную книжечку, а не заходилась в бурных оргазмах каждые десять минут. Сам-то Юра до сих пор отдышаться не может. Даже говорить тяжело. И все же…

— Знаешь, Лен, а ведь ты мне снишься постоянно.

— Да ну? Уже? — Веселый, кокетливый тон, лукавая улыбка; и тут же — с комичной серьезностью: Ах, да-да-да, конечно, ты же говорил. «Фигня всякая»…

— Сначала послушай, глупая девчонка. А потом я посмотрю, как ты острить будешь. Знакомы мы с тобой меньше недели, а началось это уже давно! Тогда, в сквере, я тебя узнал, потому и помчался догонять как шальной. Понимаешь? Ты мне снилась еще до того, как мы с тобой познакомились!..

— Ах вот оно что! Ну, значит, это была не я. Это — Вита.

— Подожди… Какая еще Вита? — От неожиданности Юра растерял все слова и не смог выдавить из себя ничего, кроме этого идиотского вопроса.

Лена грациозно, по-кошачьи перевернулась, села, обхватив руками колени, и — совершенно будничным тоном, как будто речь шла о фасоне платья или рецепте яблочного пирога, — пояснила:

— Ну, Вита, моя сестра. Мы с ней — близнецы.

— Да?.. Ну и… То есть…

— Понимаешь, она ведьма. Обожает по чужим снам разгуливать. Да что ты на меня смотришь, как на Змея Горыныча?! Сообрази лучше что-нибудь поесть. А потом сходим прогуляемся. Места тут у вас, смотрю, обалденные.

Юра ошарашенно встряхнул головой, встал с кровати, едва не наступив на желтую маечку и белоснежные трусики, и в полнейшем недоумении отправился что-нибудь соображать. Даже усталость куда-то разом исчезла. Ну, господа, если я и сейчас сплю, это уже перебор!


Изящно балансируя на неустойчивых деревянных мостках, Лена один за другим бросала в речку камушки, пытаясь попасть в одинокую ярко-желтую кувшинку.

— Понимаешь, когда родители погибли, она вместе с ними была. Машина вдребезги, а у нее — только легкое сотрясение мозга и несколько царапин! После этого все и началось. Сны. Сначала они у нее просто очень яркими стали, как будто реальными. А потом она поняла, что может ими управлять, сюжет поворачивать, как пожелает. Представляешь, словно ты попал в сказочную страну, а там все подчиняется твоей воле. Витке тогда всего семь лет было. Ужас, до чего я ей завидовала!.. Ну-ка, ну-ка, подожди… — Бульк. Кувшинка даже не шелохнулась. Лена разочарованно пожала плечами. — Дай еще камешков, я уже на принцип пошла. Так вот, сначала об этом никто не знал (она только мне рассказывала), а потом замечать начали. Лет с одиннадцати она вообще настоящим экстрасенсом стала, на людей как-то научилась влиять. Да не пугайся ты! Она, в основном, по-хорошему влияет. Разве что иногда над каким-нибудь придурком поприкалывается. Но это редко. А так… помогает, наоборот. Камушками лечит. Обычными — вот такими, как эти. Дай-ка еще один… Тьфу, блин, опять мимо… Идет по улице, глядит себе под ноги, пока какой-нибудь камень на нее не «посмотрит». Принесет домой, в тряпочку завернет, какие-то манипуляции над ним проделает, а потом отдаст тому, «кому он нужен» (как уж она это определяет, не знаю). И не было еще случая, чтобы не помогло, честное слово! Ей за это бешеные деньги платят.

Юра понимающе усмехнулся, бросив взгляд на импровизированную пепельницу, полную разноцветных окурков с золотистыми фильтрами, и валяющуюся тут же в траве супердорогую зажигалку.

— К ней даже из Москвы однажды то ли брат, то ли племянник премьера бывшего приезжал. Хи-хи, может, и сам как-нибудь нагрянет! Вот такие у нее… камушки. Ну вот и сны… тоже… Ой, ура-а-а! Есть, попала!

Потеряв равновесие, Лена едва не спикировала в месиво грязно-зеленой тины (как раз по щиколотку бы оказалось!), но Юра вовремя среагировал — успел поймать за талию.

— Еще раз ура! Благородный рыцарь спасает принцессу от неминуемой гибели!

Тут же змейкой выскользнула из его объятий, присела на покрытый мхом валун, закурила, с наслаждением выпуская дым и мечтательно разглядывая огромное облако причудливых очертаний.

— Давай-давай, не отвлекайся, — сказал он. — Благородный рыцарь сгорает от любопытства.

— Что? А, ну да… Водила ее бабка по врачам, они никаких отклонений не обнаружили, только руками разводили. А бабулька у нас была — ого-го! Старая коммунистка! Запретила она Витке этим заниматься. Денег иногда едва на хлеб хватало, а она ей не давала зарабатывать. Во бред! После школы в институт мы обе провалились. Окончили какие-то курсы, поработали пару месяцев. Я — секретаршей, она — бухгалтером. А потом бабушка умерла. Вот тут-то мы развернулись! То есть — она, конечно. Я-то что, я так… Может, в этом году поступлю, наконец, в театральный… До чего это меня притягивает — ты не представляешь!

Потушила ярко-розовую сигарету, не докурив и до половины, и снова, мечтательно запрокинув голову, залюбовалась облаками.

Юра задумчиво обрывал травинки.

— Нет, а про самое главное?..

— Просвети темную. Что для доблестного студента политехнического института является самым главным?

— Ну, про эти… сны… Ты не договорила.

— Ой, со снами — интересная штука. Видишь ли, она сейчас вообще не спит — в обычном человеческом понимании. Просто ложится на кровать или садится в кресло, смотрит перед собой и входит в такой темный тоннель (это она сама так рассказывала). Там множество развилок — это сны разных людей. Она выбирает — идет туда, где интереснее…

— Извини, Ленок, но это уже черт знает что! Ерунда какая-то! Не могу я поверить, хоть убей.

— Что-что-что? И это ТЫ говоришь?

— Гм, хорошо. Давай дальше.

— А что дальше? Видимо, ты ее чем-то заинтересовал, раз она к тебе не один раз приходила. Это редко случается. Но, кстати, замечу: у нас с ней такие совпадения во вкусах — сплошь и рядом.

— То есть?

— То есть — одних и тех же мужчин выбираем. Я — наяву, она — во сне. Только чаще я оказываюсь первой, так что они ее во сне за меня принимают и ничему не удивляются. А с тобой, видишь, как получилось… — Прищурила глазки и изобразила очаровательную улыбку. — Если вдруг она тебя там соблазнять начнет — так и быть, можешь поддаться. Я не ревнивая. Ну а сейчас хватит о ней трепаться. Надоело. Я тебя на неделе в гости приглашу — познакомитесь.

Резко, пружинисто вскочила на ноги, потянулась, щелчком сбила со своего плеча излишне любопытную гусеничку.

— Побежали вон к той роще! Я там еще не была.

— Лена, подожди. Еще кое-что…

— Все. Тема закрыта. Догоняй!

Стройная фигурка в светло-голубых джинсах, удаляясь, замелькала на фоне зеленой травы.

Юра сломал сигарету, которую держал в руках, собираясь зажечь, бросил ее на землю, потер пальцами виски — и рванул следом.


В город вернулись поздно вечером, на последнем автобусе. Проводить ее до дома Лена не разрешила — сказала, что живет неподалеку. Юра уже догадывался, где именно. Совсем рядом с вокзалом — новые элитные дома «для шишек», с башенками, маковками и прочими архитектурными изысками.

Нежный прощальный поцелуй. «Я тебе во вторник позвоню, обо всем договоримся». Скрылась за углом, оставив только легкий аромат лаванды.

Перед тем как ехать домой, Юра решил полчасика побродить по городу — привести в порядок мысли.

Вита. Ведьма. Камушками лечит. Обожает по чужим снам разгуливать. Бред какой-то!

Как-то раз давно, еще до армии — Юре довелось столкнуться с одним экстрасенсом. Он что-то плел о чакрах, витальном эго, кармических наслоениях, потом долго и безуспешно пытался Юру загипнотизировать и, наконец, предсказал ему будущее на ближайшие пять лет. Ни один прогноз не сбылся.

Он никогда не принимал этих людей всерьез. А тут, получается…

Удар. Что-то темное, жесткое с силой хлестнуло его по лицу. Ноги обмякли. Ледяной волной накатила мутная, тошная слабость. Сердце заколотилось на бешеных оборотах…

Тьфу ты, всего-навсего не в меру раскидистая ветка. Юра попытался усмехнуться. Но смешок получился вымученный, и слабость не проходила. С трудом преодолев пару десятков метров до ближайшей троллейбусной остановки, совершенно вымотанный, шмякнулся на скамейку. Благо троллейбусы в такой поздний час ходят почти совсем пустые, а дом — рядом с остановкой. Подъем на третий этаж потребовал совсем уже нечеловеческих усилий. Только бы добраться до постели… И спать.

Спать?

Юру вдруг прошиб холодный пот. А если опять… Вита… Он сам не понимал, чего боится. В конце концов, эти сны тянутся уже не первый месяц.

Откуда же этот озноб? Почему зубы выстукивают барабанную дробь, а перед глазами мелькают кадры из какого-то дурацкого фильма ужасов?.. К тому же неожиданно и резко опять заболела шея.

«Тоже мне Фредди Крюгер в юбке», — пробормотал он в пространство. И тут же отключился.

3

Новенькая металлическая дверь с домофоном. Чистенький подъезд без единой надписи на стенах. Дверной звонок задорно исполняет какую-то латиноамериканскую мелодию.

— Привет, котенок!.. Или… м-м-м… Добрый день… с кем имею честь?..

— Да я это, я! Заходи, хватит дурака валять. А это что? Торт? Ой, спасибо.

Легкое розовое платьице, на шее — тонкая золотая цепочка, волосы на этот раз собраны в тяжелый роскошный хвост.

— Вита сейчас занята. Проходи пока в комнату, посмотришь, как мы тут живем. Это — гостиная.

Ах ты, ах ты! Боже ж ты мой! Гостиная…

Он никак не мог избавиться от противного чувства раздражения и внутренней скованности, в принципе довольно естественных для простого российского студента, впервые попавшего в такие хоромы, но… Юра раньше не подозревал, что и в нем сидит чисто совковое неприятие чужого богатства. Оказывается — сидит, никуда от этого не денешься. Нельзя сказать, что это открытие его обрадовало…

Вообще-то гостиная вполне заслуживала того, чтобы так называться. Огромная (хоть футбольные матчи проводи!) квадратная комната в бело-голубых тонах. Светлые однотонные шторы. Белое ковровое покрытие с причудливыми дымчатыми разводами. На стене — репродукция какого-то японского художника («Это Хокусай, „Девятый вал“. Витка его обожает»). Мебели совсем немного, и от этого комната кажется еще просторнее. Стеклянный столик на колесах, три больших, невероятно мягких кресла с небесно-голубой обивкой, низенькая тумба под телевизор, рядом — отдельные полочки для компакт-дисков, аудио- и видеокассет, непривычно — углом — поставленная стенка. Сплошной модерн — пластик, стекло, никель. Никакой бьющей в глаза роскоши. Напротив — все очень тонко, изящно, со вкусом…

— Дизайнер постарался или сами?

— Какие еще дизайнеры! Конечно, сами все придумали!

— Молодцы, девчонки. Просто класс!

— Правда?! — Глаза подруги засияли, как у первоклассницы, получившей первую заслуженную пятерку. — Знаешь, нам наплевать на моду там, престиж, всякие правила оформления… Сделали так, чтобы самим нравилось. Кстати, все комнаты — в разных стилях. Здесь, сам видишь, обстановка суперсовременная. И на кухне что-то в этом роде. А в моей комнате… Пошли, покажу!..

Чувство неловкости постепенно исчезало. В следующую дверь Юра вошел уже с искренним интересом, без всякого внутреннего сопротивления.

И правда — как будто попадаешь в совершенно другой мир. Юра снисходительно хмыкнул, разглядывая яркие календари с кошечками, собачками и обезьянками, развешанные по стенам, круглые, по-цыплячьему желтые пуфики, розовые бантики на занавесках… Маленький, уютный девчачий рай.

— Ужасно пошло, правда?

— Ну-у-у…

— Да ладно, чего уж там! А мне вот нравится. Решила выпустить на волю мещанскую часть своей сложной многогранной натуры. Хи-хи-хи.

Настроение улучшалось с каждой минутой.

Юра прошел по мягкому пушистому коврику, присел на краешек широкой кровати, покрытой пестрым лоскутным одеялом ручной работы, и подбросил вверх огромного плюшевого зайца. Одним прыжком Лена оказалась рядом, поймала игрушку и с упреком взглянула на Юру.

— Ну что ты делаешь! Совсем Степашку напугал! Не бойся, маленький, дядя Юра хороший. Просто у него очень оригинальная манера знакомиться. Уж я-то знаю!

Юра весело рассмеялся, легонько щелкнул зайца по носу и вышел из комнаты.

— А там у вас что? — Он уверенно направился к темной лакированной двери в конце коридора.

— С ума сошел! — С быстротой молнии Лена догнала его, схватила за руку. В ее глазах читался неподдельный испуг. — Это комнаты Виты. Она сейчас работает. Пошли в гостиную. Там подождем, пока она закончит.

— Слушай, Лен, — Юра даже слегка растерялся, — это что, действительно так серьезно?

— Посерьезнее, чем ты думаешь, исследователь-первопроходец. Она тебя и потом туда не пустит. Извини, солнышко, уж придется смириться! Жалко, конечно. У нее там очень красиво — все такое старинное, темное, позолоченное… Но, честно говоря, слегка жутковато. Даже мне.

— А почему ты сказала «комнаты»? Дверь вроде одна.

— Там еще смежная есть, совсем маленькая. Это ее лаборатория. Она ей обязательно была нужна, мы из-за этого машину продали… Представляешь, даже права получить не успели! Квартиру пришлось менять с доплатой — у нас раньше трехкомнатная была. — Лена несколько секунд молчала, глядя куда-то в угол. — Вот в эту лабораторию лучше вообще не соваться. Страшно. Не знаю почему, но страшно. Такое ощущение, что за тобой кто-то следит. Причем не один. Из всех углов таращатся…

Лена снова замолчала.

На душе почему-то стало тревожно. То ли рассказ получился слишком живым, то ли нервишки у Юры в последнее время пошаливали, но он сейчас испытывал именно такие ощущения: за ним кто-то наблюдает. Стоит за спиной и смотрит в затылок. Он невольно обернулся.

И вот тут ему действительно стало не по себе.

В дверном проеме неподвижно стояла… да, конечно, она.

Точная копия Ленки.

Юра готов был поклясться, что не слышал ни единого шороха. Как это у нее получилось?..

И смотрит так, что холодок по позвоночнику поднимается.

Лену это бесшумное появление, кажется, нисколечко не испугало (что поделаешь, привычка).

— О! Наконец-то! Знакомьтесь: это — Вита, это — Юра.

— Очень приятно.

Надо же, и голоса — один к одному!

— Аналогично, мадемуазель, но мы, кажется, уже знакомы… Если только ваша сестра не врет.

— Фи! — Лена капризно передернула плечиками. — Пойду лучше приготовлю кофе. Вам, думаю, есть о чем поболтать.

— Сестра не врет. — Красавица-колдунья несколько натянуто улыбнулась и уселась в кресло напротив Юры. Скрипнули кожаные сандалии, звякнули массивные серьги, прошуршала просторная блузка из натурального шелка. — Об этом, если не возражаете, поговорим позже. Для начала расскажите, как вы Ленку очаровали. Она, конечно, ужасная вертихвостка, но на улице почти никогда с мужчинами не знакомится.

— Да ради Бога! Если это вас развлечет…


Кофе в маленьких перламутровых чашечках был необычайно вкусным и ароматным. Торт, принесенный Юрой, тоже оказался на уровне (еще бы — треть стипендии выложил!).

— Скажите, Вита, а мысли читать вы умеете?

— Это очень сложный вопрос… Пожалуй, нет. Вообще-то, если очень постараться, я могу войти в сознание бодрствующего человека. Но… Вы в компьютерах разбираетесь?

— Да, немного.

— Тогда знаете, что у них есть собственный язык. Вместо букв — особые значки, шифр. Так и здесь. Мысли бодрствующего человека для меня зашифрованы. Кода, позволяющего переключить их в нормальный режим, я не знаю, а самостоятельно подобрать ключ не могу. Здесь ведь не тридцать три буквы алфавита, а миллиарды различных сигналов. Причем у каждого человека свой собственный шифр. Так что…

Юра разглядывал ее с любопытством, но не без некоторого раздражения. Почему эти экстрасенсы не могут одеваться как все нормальные люди?! Обязательно им нужно показать свою принадлежность к некой обособленной касте!

Ремешки сандалий, перекрещиваясь, обвивают ноги до самых колен. Пальцы унизаны толстыми и тонкими медными кольцами, на которых выгравированы непонятные знаки. В ушах — огромные металлические диски с такой же таинственной гравировкой и множеством подвесок. Короткая коричневая юбка из плотной ткани и свободная шелковая блузка покрыты тончайшими замысловатыми рисунками на жутковатые сюжеты: крылатые люди с несколькими головами, обезьяны, увенчанные тиарами и вооруженные трезубцами, цветы, пожирающие друг друга…

Юра понимал, что его недовольство вызвано не только этим. Причина легко объяснима с точки зрения психологии. Тяжело осознавать, что в знакомом, привычном, ставшем уже почти родным — несмотря на недолгое время знакомства — облике живет совсем другой человек, чужой, не похожий на Ленку!

Сходство потрясающее.

Причесана Вита так же, как и сестра. Вот только макияж!.. Примерно в таком виде она и являлась ему в одном из снов — когда изображала египетскую жрицу. Красиво, конечно, не поспоришь. Но как-то слишком вычурно. Как будто беседуешь с загримированной актрисой за несколько минут до выхода на сцену.

— А вы в чей угодно сон проникнуть можете?

— Не совсем. Есть очень сильные люди или те, кто также владеет приемами экстрасенсорики. Они могут поставить заслон, сознательно или случайно. К таким не прорваться.

— Гм… Вита, извините, я не хочу вас обижать, но не кажется ли вам, что это… не совсем этично, что ли? Вы без согласия человека вторгаетесь в его душу…

— Я никому не приношу вреда.

— Вы уверены?

Короткая пауза. Быстрый внимательный взгляд.

— Да, уверена.

— Хорошо, Бог с ним. Оставим эти проблемы философам. Поговорим о чем-нибудь более лиричном. Я вас не утомляю своими расспросами?

— Нет, что вы. Я же прекрасно понимаю, до какой степени вам это интересно. К тому же должна я вас как-то отблагодарить за такой вкусный торт! Так что не стесняйтесь.

— Хорошо. Тогда скажите, как вы выбираете сны?

— По настроению.

— Но вы же заранее не знаете…

— Почему же? Знаю. У каждой развилки — особое свечение, особые звуки. Так что я примерно представляю, чего там можно ждать.

— Ну а…

Несколько глухих ударов донеслось со стороны лаборатории. Потом — металлический лязг и высокий квакающий звук.

Вита резко выпрямилась. Вскочила.

— Извините, я сейчас.

И быстрым шагом ушла к себе в комнату.

— Что там у нее случилось? — Юра с недоумением посмотрел на Лену.

— Откуда я знаю?! Что-то с камушками. Мне иногда кажется — они живые.

— Как ты только можешь жить в такой квартирке?

— Ничего. Привыкла.

— Слушай, Ленка, — Юра придвинулся к ней и невольно перешел на шепот, — а к тебе она тоже приходит?

— Пытается иногда. Только я с ней умею бороться. Здесь самое сложное — ее рассекретить.

— В смысле?

— Ну, она же не всегда в своей внешности является. Она подо что угодно замаскироваться может. Хоть под горшок с цветами. Но я ее все равно вычисляю за несколько секунд. Приспособилась.

Юра едва не опрокинул чашку с божественным напитком. Эта стервочка еще и маскируется! Становилось совсем тоскливо.

— Слушай, а… мужчина у нее есть?

— Почему тебя это заинтересовало?

— Да так… Просто подумал, как можно с такой встречаться, ходить в гости… в постель с ней ложиться!..

— Глупенький, мужчины у нее и правда нет, но по другой причине. Многие были бы рады! Просто — зачем они ей нужны?! Она в этих снах имеет все, что хочет. — Хитрый взгляд, насмешливая улыбочка. — И кого хочет.

Шаги в прихожей — на этот раз не стала играть в привидение. Вошла, села. Как ни в чем не бывало отправила в рот внушительный кусок торта.

— И о чем же вы хотели меня спросить?

Бледная, над верхней губой — капельки пота, левая ладонь испачкана чем-то розовым. Но улыбка довольная. Даже, пожалуй, умиротворенная.

— Спросить?.. Ах, ну да! Чушь, конечно, полнейшая, но… У вас во сне такие интересные наряды. Всегда разные. Где вы их берете?

— Придумываю заранее. Опять же — по настроению.

— То есть…

— То есть я не просиживаю дни и ночи напролет за швейной машинкой и не совершаю налеты на костюмерный цех драмтеатра. Конечно же все эти умопомрачительные платья существуют только в воображении.

— Да. Конечно. Сам понимаю, что дурацкие вопросы задаю, но… не каждый же день приходится общаться с настоящей ведьмой…

— А вот насчет «ведьмы» вы мне льстите. Ведьма — это та, которая ведает. Понятно или не очень?

— В принципе, понятно.

— Так вот. Если «в принципе». Для меня многовато чести. Ведьма и колдунья — разные вещи, хотя очень многие путают. Ведьме колдовать не нужно…

— Значит, вы — колдунья?

— Если выбирать из этих двух определений… да, скорее — колдунья.

— А сами вы какое определение предпочитаете? Как себя называете?

— А зачем мне себя как-то называть? Суть дела от этого не изменится. Что касается вас, да и всех прочих, — зовите, как хотите. Я не обижаюсь. Ленка тоже этим грешит, не поправлять же мне ее каждый раз!

— В таком случае, вы все же — ведьма. Именно ведьма! Не знаю даже почему. Вам это слово подходит.

— Это комплимент?..

Ла-ла-ла-ла-трам-пам-пам!..

Знакомый латиноамериканский мотив.

Юра вздрогнул от неожиданности. Нет, положительно, нервы совсем ни к черту стали. Хотя в такой квартире…

Вита поднялась с кресла, встряхнула огненной гривой.

— Это ко мне. Очень жаль, но придется прервать столь увлекательную беседу. С вами, Юра, я на всякий случай прощаюсь, а ты сегодня никуда не уходи. Разговор есть.

Вышла, закрыла за собой дверь. В прихожей раздался жалобный писклявый голос. Вита жестко произнесла какую-то непонятную фразу и увела визитершу в «лабораторию».

— Ф-фу… — Юра вышел на балкон, закурил. Лена присоединилась к нему. — Ну и родственнички у вас, сударыня. Как ушла — даже дышать легче стало.

— Да ну тебя! Нормальная девчонка. Просто ты ее плохо знаешь.

— По-моему, я ее слишком хорошо знаю… Скажи, а у нее есть какая-нибудь теория или все это — чисто по интуиции?

— Скорее второе. Она ездила в Москву, в Питер, общалась с другими экстрасенсами, колдунами. Никто ее за свою не принял и ничего вразумительного ей сказать не смог. У них там у всех «школы», «учения», «течения». А зачем ей это надо, если и так все получается!

— Да. Конечно… Лен, я, наверное, пойду.

— А почему-у-у? Она там застряла часа на три, не меньше. Пойдем ко мне в комнату. Прямо сейчас. А?

Она вернулась в гостиную. Сняла заколку — освободила огненный поток волос. Провела по волосам расческой. Начала расстегивать пуговки платья…

Юра залюбовался. Вот это зрелище! И какой дурак сказал, что рыжим не идет розовый цвет?!

Он подошел к ней. С силой притянул к себе. Крепко поцеловал в губы. Маленький горячий язычок буквально рванулся навстречу.

У Виты в комнате опять что-то грохнуло.

— Нет, Леночка, давай не будем… Не знаю… Степашку твоего развращать не хочется.

— Ха! Степашка за свою жизнь столько всего насмотрелся! Его уже ничем не удивишь. Пошли!

— Нет. Я… не могу. Рядом с этой «лабораторией»… Какой-то приступ импотенции, честное слово! Потом. И не здесь.

— Как знаешь.

Кажется, немного обиделась. Но что он может сделать?!

Юра провел рукой по ее волосам, поцеловал в носик и вышел на лестничную площадку.

В себя он начал приходить только через три квартала от этого ненормального дома.


— С какой стати?! Я взрослый человек. Мы… мы, между прочим, одногодки! По какому праву ты мне приказываешь?!

— Лена, я не приказываю, а прошу.

— Он тебе не понравился?

— Понравился. Поэтому ты и должна это сделать. Так будет лучше.

— Для кого лучше?!

— Для него.

Лена изо всех сил стукнула кулаком по стене. Что эта дьяволова дочка хочет сказать?.. Тихо. Нужно успокоиться. Это ведь не просто каприз. У Витки капризов не бывает. Она знает что-то такое, чего не знает Лена…

— Виточка, хорошая, ну скажи, почему. Что-то было? Видение? Предчувствие? Это самое?..

— Да! Видение, предчувствие и это самое! Это не зависит ни от тебя, ни от меня, ни — тем более — от него. Скажи, ты меня послушаешься?

— Нет. — Робко, беспомощно, растерянно. — Нет, Вита.


— Мам, я у тебя в «Lines» поиграю?

— Опять какие-то проблемы?

— Ерунда… Все о’кей…

— Поиграй. Но я уже ухожу. Дверь потом запрешь, ключ отдашь на вахту.

Анна Михайловна постояла секунд десять, глядя на сына, озабоченно покачала головой, но… Не устраивать же взрослому парню допрос с пристрастием.

— До вечера!

— Пока, мам.

При любых стрессах лучшим лекарством для Юры была эта игрушка. Сидеть и перегонять с места на место разноцветные шарики, наблюдая, как пять одноцветных, выстроенных в прямую линию, исчезают с поля, превращаясь в заветные очки.

Значит, она маскироваться умеет. «Хоть под цветочный горшок»… Зеленый — направо… Тогда, может быть… Синий — в угол… Может быть, она уже давно за мной следит. Интересно, что обо мне можно узнать из снов?.. Розовый убрать… Дурь какая! Ведь никогда, никогда, никогда!!! — в ведьм не верил. Но как же тут не… Опять синий… Как же не поверить?! Нашел себе даму сердца, называется… Желтый — вниз… Кажется, есть такие таблетки, чтобы не спать… Красный… Стоп. А это еще что?

Красный шарик вместо того, чтобы перепрыгнуть на выбранное Юрой место, вдруг закрутился по спирали и приземлился в самом центре поля, начисто перекрыв возможность для очень выгодной комбинации. Что за черт?! Неужели замечтался? Ладно, попробуем теперь вот так. Зеленый шарик покатился в противоположном направлении. Сбой в программе? Юра ожесточенно надавил на клавишу. И вдруг все шарики разом пришли в движение, замелькали, закружились, не останавливаясь ни на секунду… У Юры зарябило в глазах. Он нажал «Еsсаре». Еще раз. Еще. Никакого результата. Шарики крутились все быстрее. Откуда-то появлялись новые: малиновые, белые, оранжевые — таких никогда не было в этой игре! Юра в оцепенении смотрел на экран. Кажется, с ума сошли не только шарики. Забавный красный человечек, изображавший Юриного соперника, задергался, словно в судорогах. Его глаза приобрели осмысленное выражение. Лицо исказилось, теперь оно дышало злобой. В следующее мгновение он начал расти, приближаться. Отвратительная красная морда во весь экран. Разинутая пасть, полная железных зубов…

Юра затрясся в беззвучном крике.

Экран разделила надвое черная полоса. Красная морда рассыпалась на мелкие кусочки. За ней оказалась абсолютная темнота. И из этой темноты на Юру стремительно надвигалось что-то чудовищное…

Он закричал уже в голос. Отшвырнул стул. Опрокинул урну, полную бумаг. Не закрывая программы, выдернул вилку из розетки и пулей вылетел за дверь.

Очнулся он в каком-то грязном незнакомом дворе. Вокруг не было ни души. Он споткнулся о груду кирпичей и долго лежал на тротуаре, не в силах подняться. Вокруг него, фыркая и облизываясь, бродила облезлая рыжая кошка.

4

— Слушай, Локшин, что с тобой творится, в конце концов?

— А что со мной может твориться? Все в норме.

— Ага, то-то ты целый месяц ходишь как кирпичом пришибленный! Что у тебя с этой… рыжей?

— С этой рыжей у меня все — зашибись. Я полон сил, доволен и счастлив. Устроит такой ответ?

— Не очень. Счастливые люди не шарахаются на улице от каждой собачонки. Счастливые люди не рассуждают по пьянке о маленьких красных человечках с железными зубами. Счастливым людям не мерещатся за окном голые ведьмы верхом на метле. Что за новый бзик, Юрка?

Юрка плотно сжал губы. Ускорил шаг. Потом резко остановился:

— Ты, кажется, когда-то эзотерикой увлекался?

— А что?

— Дай какие-нибудь книжки почитать. Меня сны интересуют. Как там это все объясняется.

Ваня застыл на месте. Медленно развернулся. Несколько секунд он серьезно, пристально смотрел другу в глаза.

— Ну-ка, поподробнее.

— Что значит «поподробнее»? И почему ты на меня так смотришь? Дашь книжки или не дашь?

— Дам.

Ваня медленно пошел вперед, глядя себе под ноги и стараясь не наступать на трещинки на асфальте.

— Обращались уже ко мне с такой просьбой. Точь-в-точь теми же словами, как ты сейчас. Славик Морозов. Хороший парень. Умный, веселый, талантливый. В педе учился, на историческом.

Долгая пауза.

— Ну и что этот Славик?

Ваня опять остановился. Окинул Юру странным пристальным взглядом:

— Ничего. Утопился он год назад.


Юра и сам не знал, насколько он был искренним, когда уверял друга, что совершенно счастлив.

Встречаться с женщинами он начал поздно — уже после армии, но, надо сказать, довольно быстро наверстал упущенное. Мало кто из его ровесников мог похвастаться столь богатым опытом. К сексуальным отношениям Юра привык относиться рационалистично, с долей юмора. Был пару раз влюблен, но как-то рассудочно, не до потери контроля над собой.

Прошедший месяц был ни на что не похожим. Открытие совершенно нового мира, по сравнению с которым все испытанное ранее казалось сереньким запыленным предбанником, преддверием настоящей жизни. При мысли о том, что он мог так и остаться в этом предбаннике, не обратить внимания на волшебную дверь, за которой скрываются все сокровища восточных сказок, или не подобрать к этой двери ключа, его охватывал неподдельный ужас.

Ничто не напоминало отношений с прежними подругами, но в то же время это ничуть не походило на эротические сцены из любовных романов (ими увлекалась Юркина мать, и иногда от нечего делать он пролистывал эти незамысловатые книжечки в мягких обложках) или, скажем, на рассказы его более эмоциональных приятелей. Во всех подобных описаниях мужчины и женщины в какой-то момент теряют ощущение реальности, их захватывает буря восторга, ослепляет фейерверк страсти, уносит водоворот наслаждения… С Ленкой все было по-другому. Отчасти это можно было сравнить с бурей, водоворотом или фейерверком, но такими, которые творишь и которыми управляешь ты сам. Он не чувствовал себя песчинкой, уносимой неизвестно куда могучими стихиями. Напротив, стихии подчинялись ему. Он был их повелителем, призывал их, направлял, возвышался над ними вместе с этой отчаянной рыжеволосой девчонкой. Реальность не отступала на второй план, а становилась еще более реальной, обретала новые краски, звуки, запахи. И он вбирал их в себя — медленно, осознанно, продуманно. Он чувствовал себя художником, выводящим на белоснежной бумаге сложные витиеватые арабески. И ученым, впервые наблюдающим в микроскоп новые, доселе неизвестные формы жизни. И гурманом, смакующим утонченное изысканное блюдо.

Алое знойное марево… Потоки расплавленного серебра… Тоскливый крик смертельно раненного животного… Ленка.

Надменная царица и беззащитная пленница, нежная чайная роза и ледяной кристалл, ласковый пушистый котенок и летучая мышь… И во всем этом — терпкий аромат какой-то особой порочности, изощренной чувственности, идущей не от эмоций, а от рассудка и физиологии.

И все же…

После той истории с компьютером Юра три дня пролежал в постели с высоченной температурой. Он думал, что проболеет не меньше месяца, но здоровье быстро — пожалуй, даже слишком быстро — пришло в норму. Все пошло как раньше. С Витой он после того первого визита почти не общался (разве что по телефону), кошмары пока не повторялись — ни во сне, ни наяву. И все-таки ощущение тревоги не пропадало.

Вита приходила два раза — в обычных «бытовых» снах. (Два?!! А ты считал, дорогой товарищ, сколько раз тебе снились цветочные горшки? Не слишком ли часто в последнее время?) Один раз она была продавщицей в магазине игрушек, где Юра выбирал желтого надувного крокодила, а расплачивался кусочками сахара. В другом случае — просто мелькала где-то на заднем плане, не вмешиваясь в события. Что интересно, во сне Юра ее не узнавал: просто красивая рыжая девчонка. По утрам же было не просто плохо — хреново. Все тело ломило, от яркого света болели глаза, слишком громкие звуки были просто непереносимы. К полудню недомогание проходило, но нервозность, раздражительность, резкие перепады настроения сохранялись до самого вечера.

И эта идиотская пугливость!..

Смутные иррациональные страхи всегда были для него непонятны. Даже в детстве он боялся только бандитов, змей, больших собак, то есть чего-то конкретного, явного, ощутимого, что может представлять собой некую опасность. А вот сейчас Юра впервые понял, что испытывает его мать, когда не может выключить свет перед сном и зовет для этого его — уже лежа в постели и до подбородка укрывшись одеялом. Не очень-то приятные ощущения, скажем прямо. Совсем наоборот.

В конце концов, за все в жизни надо платить.

Черт его знает. Вся эта гадость была как выхлопные газы в воздухе или пестициды в овощах и фруктах: не перестанешь же из-за этого есть и дышать.


Хмурый осенний день. Тучи висят так низко над землей, что кажется, если встать на цыпочки и поднять руки над головой, пальцы погрузятся в холодную скользкую серую массу.

Мрачный незнакомый город. Грязные кривые улочки. Покосившиеся деревянные дома с выбитыми окнами. Вокруг — ни души. Где-то вдали маячат привычные многоэтажные кварталы. Добраться бы до них! Он идет наугад, плутает среди заброшенных домов и чахлых деревьев, пробирается между вонючими мусорными кучами и ямами, полными омерзительной бурой жижи. Сколько бы он ни шел, расстояние между ним и вожделенными многоэтажками не сокращается. Везде — тупики, завалы, глубокие овраги с перекинутыми через них полуобвалившимися мосточками (пройти по ним решится только самоубийца). Неужели он заблудился здесь окончательно и бесповоротно? Застрял навсегда?

Человеческие голоса. Смех. Звон посуды. В окне грязно-зеленого двухэтажного дома — тусклый огонек. Скорее туда! Пока они не ушли!

Пропахший плесенью коридор, кромешная тьма, осклизлые стены. Вот, наконец, и дверь. Никак не подается… И вдруг — медленно, со скрипом — открывается сама собой.

Темная, невообразимо загаженная комната с низким потолком. В центре — почерневший от времени некрашеный стол, вокруг него — несколько отталкивающих существ непонятного пола и возраста. Вздувшиеся, асимметричные, как будто скомканные лица. Тела, покрытые шрамами и волдырями. У одного — несоразмерно короткие и толстые ноги, сросшиеся между собой в лодыжках; у другого — мягкие, лишенные костей пальцы, свисающие с кистей рук, как скрученные темно-багровые тряпки; у третьего на плече омерзительная язва, в которой кишат мелкие изумрудно-зеленые насекомые… Пустые заплывшие глаза не отрываясь смотрят на нежданного визитера. Один из уродцев вскакивает и начинает что-то бормотать на непонятном языке. Остальные уныло, протяжно подвывают. Кто-то пододвигается… освобождает место за столом… Приглашающий жест…

БЕЖАТЬ!!!

Холодный ветер бьет в лицо, ноги вязнут в липкой густой грязи, деревянные развалюхи мелькают по обеим сторонам дороги. Вслед несется мерное тягучее завывание.

— Бабушка, постойте! — Отчаянный вопль в спину сгорбленной старушке в белом платочке, собирающейся свернуть за угол. — Скажите, как пройти…

Бабушка медленно оборачивается. Вместо лица — пустое место. Только дряблая морщинистая кожа.

Подавляя истерические всхлипы, он несется прочь не разбирая дороги. И… И едва не разбивает лоб о гладкую металлическую дверь в бетонной стене. Створки плавно разъезжаются в стороны. Он по инерции делает еще один шаг. Створки вновь смыкаются за его спиной. Впереди — зеркальный коридор. Зеркало-потолок. Зеркала-стены. Только пол покрыт черным ворсистым ковром. Двери изнутри — тоже зеркальные. И закрылись они, похоже, намертво. Ни кнопочки, ни ручки, ни рычажка…

Остается только идти вперед.

Гладкие блестящие поверхности со всех сторон. Непонятно откуда идущий голубоватый свет. Гробовая тишина.

Уж лучше грязные пустые улочки… Лучше пронизывающий ветер… Лучше люди-мутанты… Только не этот мертвый холодный блеск со всех сторон!..

Кажется, впереди — движение. Кто-то идет ему навстречу. Девушка. Прекрасная девушка в длинном черном платье. Вокруг головы — массивный золотой обруч, с которого свешивается множество тонких длинных цепочек. Они струятся по плечам, позванивают, переплетаются с роскошными рыжими волосами царственной незнакомки.

На ее губах — едва заметная улыбка, взгляд спокоен, движения неторопливы и уверенны. И все это — улыбка, взгляд, движения — источает космический холод, подводит последнюю черту, за которой становятся неуместными (и невозможными!) любое движение мысли, любой проблеск чувства, любые вопросы и любые ответы, за которой — абсолютное ничто…

Так вот кто правит этим миром, вот кто создает его законы, вот кто страшнее мертвых улиц с безглазыми домами, страшнее старухи, лишенной лица, страшнее чудовища с бескостными пальцами!

Он знал, что бежать бессмысленно. Позади — закрытая зеркальная дверь, по бокам — глухие зеркальные стены (и эти зеркала не бьются — он уже пробовал!). Но все же он из последних сил рванулся куда-то в пустоту… Тут же зеркала пришли в движение. Они бугрились, складывались гармошкой, надвигались на него, словно желая раздавить. И его повторенное десятки и сотни раз отражение вдруг начало деформироваться. С каждым мгновением оно все больше искажалось, становилось чужим, отвратительным, безобразным.

Не в силах даже кричать, он упал на пол, сжался в комок и закрыл глаза. Он слышал только скрежет зеркальных стен и мягкие, едва различимые шаги по черному ворсистому ковру. Шаги неумолимо приближались…


— Локшин, вы что, не выспались?

Волна мелкой дрожи по телу.

— Нет… Я… Я выспался…

— Ну так с добрым утром! Вы отвечаете замечательно, но, к сожалению, не на тот вопрос. Давайте-ка все сначала.

Юра перевел взгляд с экзаменатора на узенький листок бумаги, лежащий перед ним на столе. Буквы вдруг ожили, поползли по бумаге, словно букашки, складываясь в совершенно другие слова.

— Да… Да, я сейчас…

Перед глазами все завертелось. Темно-коричневая доска почему-то стала зеркальной. И то, что в ней отражалось, не имело ничего общего с реальностью. С трудом выдавив десяток общих фраз, Юра замолчал и уставился в одну точку…


— Три. Еле-еле.

— У тебя?! Слушай, давай-ка отойдем.

В коридоре на третьем этаже — ни души. Тяжелый запах краски от еще не просохших стен. Веселый птичий щебет за окном и монотонное жужжание незадачливой мухи, бьющейся между двумя запыленными стеклами.

— А ведь ты, дорогой друг, мне тогда наврал. Это именно она тебе снилась. Правда?

— Какая разница…

Глухой безжизненный голос. Сузившиеся воспаленные глаза. Застывшее лицо.

— Знаешь, я припоминаю что-то насчет Славика.

— Какого Славика?

— Черт побери! Да проснись же ты, наконец! Скажи, у нее сестры, случайно, нету?

— У кого?

— Та-а-ак.

Ваня отошел на несколько шагов. Не меньше минуты он молча разглядывал своего приятеля. Похоже, сейчас с ним разговаривать бесполезно. Что же все-таки тогда случилось со Славиком Морозовым? Если бы вспомнить! Кажется, говорили, какая-то депрессия… Месяца два тянулась… Или три… Безумная любовь. Рыжая девчонка. Или это было с кем-то другим? Надо будет точно разузнать у тех, кто с ним ближе общался. Самое неприятное, что надо ехать домой до конца каникул. И билет уже взят. Ладно, даст Бог, обойдется.

— Слушай, сновидец! Давай-ка я тебя до дому провожу, а то еще упадешь на полдороге. Вот книжки, которые ты просил. И отойди от стены, весь рукав уже желтый! В сентябре вернусь — обо всем серьезно поговорим. Смотри тут, без меня помереть не надумай.


…Стена, забор, деревья. А вот что-то знакомое. Ну да — это же его дом. Кто-то рядом с ним. Прощается. Кажется, Ваня Хохлов. Почему он смотрит так странно — как на тяжелобольного? До свидания, Ваня. Уезжаешь послезавтра? Да, конечно. Ничего, я в порядке. Ну все, пока! Юра понемногу приходил в себя. Интересно, почему он не помнит, как шел домой? Последний в году экзамен, буквы, расползающиеся по листу, как букашки, зеркало в полстены, исписанное какими-то формулами, летящий вниз потолок… Это было наяву, он может поклясться! Тройка. Он же был готов к экзамену, он прекрасно знал все билеты… А потом?.. Вроде бы Иван с ним о чем-то разговаривал. Отдал обещанные книги. Пыльные стекла, жужжание мухи, запах краски. Да, точно, на третьем этаже — ремонт, вот и рукав испачкан. О чем же они говорили? Это должно быть что-то важное… Нет. Провал. Память отключилась сразу после экзамена.

Юра встряхнул головой и зашел в подъезд. В почтовом ящике что-то белело. Сложенный вдвое тетрадный листок в клеточку. Юра машинально развернул его. Всего две фразы — зеленым фломастером, крупными печатными буквами:

«ОНА УБЬЕТ ТЕБЯ. СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ ДО СЕНТЯБРЯ».

Юра скомкал листок и, тяжело дыша, начал подниматься по лестнице. В голове крутился припев какой-то дурацкой детской песенки. Ярко-зеленые буквы то вставали перед глазами, то опять исчезали.

Зайдя в квартиру, он, не снимая обуви, кинулся к телефонному аппарату. Снял трубку, набрал первые три цифры… и почему-то остановился. Положил трубку на рычаг, ушел к себе в комнату и обессиленно упал на кровать.


В первый раз Вита осознала, что ей довелось побывать в чужом сне, когда случайно столкнулась на улице с человеком, приснившимся ей дня три назад. Это был крепкий невысокий мужчина лет сорока, с монгольскими глазами и маленькой черной бородкой. Он держал под руку пухленькую крашеную блондинку примерно того же возраста, смеялся, что-то шептал ей на ухо… А у Виты перед глазами вставал совсем другой образ: искаженное яростью лицо, крупные капли пота на лбу, всклокоченные волосы. В руке он держал массивный заостренный предмет, с которого — о ужас! — прямо на дорогой ковер капала свежая дымящаяся кровь. На полу у его ног лежало неподвижное тело женщины. Лица не было видно, но фигура и цвет волос — точь-в-точь как у его сегодняшней реальной спутницы. Тогда, во сне, Виту заинтересовало увиденное. Спрятавшись за шкафом, она смотрела во все глаза, как убийца мечется по комнате, бьет посуду, срывает со стен чьи-то фотографии.

В конце концов он почему-то выволок труп на балкон, вернулся обратно, встал на четвереньки и начал с наслаждением вылизывать кровь, впитавшуюся в ковер. Тогда ей не было страшно ни чуточки. А сейчас, на улице, Вита почему-то испугалась до полусмерти. Она присела на корточки и опустила голову, делая вид, что завязывает шнурок, подождала, пока благообразная пара пройдет мимо, резко вскочила на ноги и бросилась в ближайший подъезд. Единственное разумное объяснение пришло ей в голову часа через два — уже дома. Ей тогда было восемь лет. Она уже давно ничему не удивлялась.

Предположение подтвердилось очень скоро — когда в школе на перемене девчонки начали пересказывать друг дружке свои сны. Два или три из них были ей знакомы до мельчайших подробностей.

Начались веселые эксперименты.

Управлять своими собственными снами Вита научилась больше года назад. Здесь все было гораздо сложнее. Научиться распознавать этот черный тоннель со множеством развилок. Научиться входить в него самостоятельно — когда пожелаешь. И, наконец, научиться отличать одну развилку от другой, понимать — по свечению, запахам, звукам, — что ее ожидает за тем или иным поворотом. Масса открытий. Как, оказывается, скучны и примитивны сны большинства людей! Или это просто ей так не везет? Какие мелкие страхи, приземленные желания, тусклые образы! Иногда их мучили кошмары. Вита уже умела менять ход чужих сновидений, она могла бы им помочь, но… Ей даже не было их жалко!

Через пару месяцев она проходила мимо таких развилок, даже не заглянув туда, не повернув головы, не сбавив шага. Она искала другие — такие, где обитают гигантские хищные растения, где над огромным стеклянным куполом покачивается закрывающая полнеба очковая змея с пустыми лунными глазами, где серебристые чайки с горестными криками роняют цветы на грудь прекрасной девушки, уносимой неведомо куда могучим кроваво-красным потоком. Иногда она была знакома с хозяевами этих миров, и дело не обходилось без сюрпризов. Надо же, какие потрясающе яркие сны посещают Таню Гусеву, застенчивую туповатую троечницу с прилизанными волосами и обкусанными ногтями! Или пропахшую лекарствами и нафталином восьмидесятилетнюю бабушку, живущую этажом ниже (говорят, она раньше была певицей). Или толстенькую, вечно уставшую школьную библиотекаршу Надежду Ивановну. Вита начала относиться к людям по-иному, совсем не так, как раньше. Она взрослела. Она чувствовала себя намного старше своих подруг-одногодок. Опыта, полученного ею во время этих ночных путешествий, хватало, чтобы уже при первой встрече безошибочно определить суть человека, понять, с кем она имеет дело. Ее не пугали сложные ситуации. Вита предчувствовала, чем они закончатся, и вела себя так, чтобы решить проблему с наименьшими потерями.

Про своих одноклассников, друзей, соседей по дому Вита знала абсолютно все (или, по крайней мере, могла узнать в любой момент — было бы желание). Она знала о них даже то, в чем они не признавались сами себе. Поначалу ее пугала такая власть над людьми. Потом она использовала эту власть не без удовольствия для себя — кому-то помогала, над кем-то подшучивала, допускала в разговоре намеки, вводившие собеседника чуть ли не в ступор. Потом ей стало скучно.

Вита окончательно забросила «серые» развилки — любопытство иссякло.

Теперь она бродила по черному тоннелю только для того, чтобы найти пищу для ума и чувств, испытать новые, неизведанные ощущения или, в конце концов, просто поразвлечься, но поразвлечься со вкусом. В белой тунике и золоченом шлеме, она скакала на коне по бескрайней, выжженной солнцем степи. Летала на громадных, покрытых причудливыми узорами воздушных змеях. В кромешной тьме ловила в ладони маленькие, ни на что не похожие сгустки, порхающие в воздухе; при легком надавливании они лопались, источая терпкий дурманящий аромат черемухи. В такие сны она приходила часто. И оставалась надолго.

А вот тут… Тут начались проблемы. Пересуды среди знакомых. Пристальные недоумевающие взгляды некоторых прохожих на улице.

Что поделаешь! Пришлось научиться маскироваться.

Не раз Вита ругала себя за то, что вначале была слишком откровенна с сестрой. Ленкины сны были покруче многих — настоящие драгоценные камушки! Но… Запрет есть запрет. Не хотелось портить отношения с любимой сестренкой. Самое обидное — здесь никакие маски не помогали. В любом обличье распознает, паршивка!

Что ж, Вита отбрасывала прочь обиду и с удвоенной силой наслаждалась снами остальных людей.

Скоро ей стало ясно, что при выборе развилок ею руководит не только интерес и не только предвкушение удовольствия. Среди множества подходящих снов иногда встречались особые — такие, которые наполняли все ее естество силой и бодростью. На следующий день она с легкостью отвечала невыученные уроки, могла выскочить на тридцатиградусный мороз в легкой маечке (хотя вообще-то назвать ее закаленной было трудно) или, например, пешком дойти из одного конца города в другой, ни капельки при этом не устав. Вита стала искать именно такие сны и бывать там как можно чаще. Она перестала болеть. Мальчишки почти каждый день признавались в любви. Ей было хорошо.

А потом она кое-что поняла.

И еще кое-что.

И еще.

5

Эти трое были еще нахальнее предыдущих.

— Что, это и есть наша ведьмочка?

— А хрен знает! Они одинаковые.

— Ути-пути, какие мы сладкие. А пообжиматься-то с тобой можно? Не заколдуешь?

Лена не отстранилась. Только брезгливо поморщилась от шибанувшего в нос запаха пота.

— И сестренка, значит, такая же? Слышь, Макс! Может, мы с этих кукол натурой возьмем?

— Кончай херней страдать! Ты здесь столько бабок огребешь — весь город перетрахаешь.

— А квартирка — ничего себе…

Лене все это начало надоедать.

— Вообще-то, мальчики, вам туда.

— Чего?

— Вон ту дверцу видите? Там вас ждут не дождутся. Все глаза проглядели.

Троица, кажется, врубилась, в чем дело. Переглянулись и вразвалочку, посмеиваясь, зашагали к темным дверям в конце коридора. Лена хмыкнула, ушла в гостиную и, устроившись прямо на полу, взяла со столика большое зеленое яблоко. Хр-рум.

Любопытно, что будет на этот раз? Вроде не впервые уже такое, а все-таки интересно…

Правда, все мысли сейчас не о том. Поступить! В этом году — наконец — поступить! Раньше ездила на вступительные экзамены просто так, не готовясь, была уверена в своем таланте. Зато сейчас… Полгода еженедельных занятий с одной из ведущих актрис областного драмтеатра. Дикция, пластика, актерское мастерство. Врожденное отсутствие музыкального слуха, конечно, никуда не денешь, но если работать до одури под руководством сразу двух человек с консерваторским образованием… Короче говоря, услышав, как она поет, никто уже не зажимал уши ладонями. И увидев, как она танцует, никто не сползал под стол, сотрясаясь от беззвучного смеха. К тому же — внешние данные. За прошедшие два года Лена наслушалась от других абитуриентов историй о том, как часто принимают девчонок, напрочь лишенных таланта, за одну лишь фактуру. Лена оценивала себя объективно. Знала, что она не просто «миленькая», «хорошенькая», «симпатичная» (таких, в принципе, пруд пруди, особенно на вступительных экзаменах в театральные училища и институты). Ее природа наградила уникальной, неповторимой, поистине звездной внешностью. Разница — как между поставленными на поток одноликими Барби или Синди и старинной фарфоровой барышней ручной работы.

И главное — она знает, что может, может, может!.. С тех пор как в детстве она однажды побывала за кулисами, вдохнула этот особый пьянящий запах, который невозможно перепутать ни с каким другим на всем белом свете, благоговейно провела кончиками пальцев по яркому громоздкому заднику, почти полчаса бродила как зачарованная среди тяжелых запыленных платьев в костюмерной, она ни на секунду не сомневалась: это станет ее судьбой, ее жизнью, ее плотью и кровью. Она не сможет иначе. Задохнется, зачахнет, умрет. Ей мало одной жизни. Она хочет каждый вечер проживать новую. И проживать так, чтобы люди сходили с ума от любви или ненависти, взлетали вместе с ней на седьмое небо или заходились в рыданиях. Она на это способна. Она Чувствует в себе столько нерастраченной силы!

Почему же другие не чувствуют? Слепые они? Глухие? Замороженные? Или это просто дурацкое невезение? И почему Витка не хочет помочь? Ведь могла бы повлиять на эту чертову комиссию…

Ба-бах!

Несмотря на давнюю привычку, Лена вздрогнула, едва не выронив яблоко. Неужели нельзя работать без этого грохота?! Юрку так перепугала, что до сих пор боится в гости приходить! Ну вот, и про Юрку вспомнить сподобилась. Кажется, впервые за сегодняшний день. Совсем эти предстоящие экзамены из колеи выбили. А ведь если она поступит, им придется расстаться. Правда, она будет приезжать. Часто. Может быть, каждую неделю на выходные. И все равно… Пять лет… Жалость какая!

И что она нашла в этом Юрке? Да, умный. Да, сексуальный. Да, симпатичный (не красавец с журнальной обложки, но вполне в ее вкусе). Однако для того, чтобы так привязаться к человеку меньше чем за два месяца, нужно, чтобы он обладал чем-то большим, какой-то изюминкой, яркой индивидуальностью. Вот Валера, например, покорял ее своей мужественностью, властным характером, даже некоторой агрессивностью. А Славик — наоборот. Славик… Прелестный невинный мальчик, которого просто грех не совратить. Они были ровесниками, но Лену не покидало ощущение, будто она старше его лет на десять. А что? Тоже небезынтересно. Или Андрей…

Долгий певучий скрип открывающейся двери. Несколько секунд — звенящая тишина, не нарушаемая даже комариным писком. Потом — слабые, неуверенные, шаркающие шаги. Вот одна сгорбленная фигура с трясущейся головой. Вторая. Третья.

Все так же сидя на полу, вытянув ноги и прислонившись спиной к креслу, Лена окинула насмешливым взглядом незадачливых визитеров. Она медленно, со вкусом догрызала яблоко. На несколько секунд в голову пришла дурацкая мысль: как, должно быть, хорошо она сейчас выглядит со стороны — в ярко-зеленом домашнем костюмчике (свободные шорты почти до колен и легкая рубашка, завязанная узлом на талии), с таким же — точнехонько в тон — ярко-зеленым яблоком в руке. Жаль, оценить некому.

Лена весело хихикнула и приторным, нахальным голоском протянула:

— Ребята, неужели никто и никогда не предупреждал, что жадность вас погубит?

Все трое, как по команде, с воем ломанулись в закрытые двери.

— Уже уходите? Ах, как жаль! Вы там что-то насчет натуры говорили… Или передумали?

Опять — полнейшее оцепенение. Не лица — маски. Плоские, застывшие, изжелта-бледные. А глаза такие круглые и пустые, как дешевые металлические значки «Слава КПСС», которых раньше было навалом у бабушки в ящике письменного стола.

Один зашатался, привалился к стене и начал издавать громкие характерные звуки.

— Ой! Только не здесь!

В одно мгновение Лена вскочила на ноги, не глядя кинула огрызок в пепельницу и бросилась отпирать входную дверь. Быстро, но осторожно взяла за плечи главного пострадавшего и вывела на лестничную площадку (едва успела — еще секунда, и недавно купленный лохматый коврик у двери пришлось бы выбрасывать, не отстирывать же эту дрянь!).

— Мальчики! Вам сегодня везет. Вот и лифт для вас прибыл, как по заказу.

Лифт прибыл, разумеется, не сам по себе. Ух ты! Еще один сюрприз, на этот раз приятный. Это называется — стоило только вспомнить…

Юра посторонился, чтобы дать дорогу трем бледным подобиям homo sapiens, одно из которых до сих пор сотрясалось в мучительных спазмах рвоты. Проводил их задумчивым взглядом.

— Это она их так?

— Она. Кто же еще! Кажется, на этот раз перестаралась.

Нахмурившись, глядя себе под ноги, Юра перешагнул через порог, но дверь за собой закрывать не спешил.

— Может, лучше прогуляемся?

— Ерунда! Давай заходи. Там уже все закончилось. После таких заморочек она отдыхает часа полтора или два. Лежит пластом, ничего не видит, не слышит и не чувствует. Хоть булавки всаживай!..

Юра снял кроссовки, прошел в гостиную, устало опустился в мягкое небесно-голубое кресло.

— Кофе будешь?

— Давай.

Вообще-то от одной мысли о кофе (и о чем бы то ни было съедобном) становилось пакостно на желудке. Но — пусть она какое-то время побудет на кухне. Нужно настроиться… собраться… решиться…

— Вот. Угощайся. Пирожные. Конфеты. Печенье очень вкусное. — Короткий смешок. — А здорово она их все-таки!..

— По-моему, даже слишком здорово. И часто у вас такие проблемы?

— Да нет. Поначалу, как только большие деньги пошли, два раза наведывались. Но там была настоящая мафия. Они все быстро поняли, и с тех пор — никаких поползновений. Даже дружим. Вита у одного из них жену лечила… А эти — какие-то совершенно левые гастролеры. Пришлось слегка проучить. Ты не переживай за них: еще пару недель помучаются и станут как новенькие. Только, надеюсь, чуть-чуть поумнеют.

Юра через силу отпил немного кофе. Хотел взять из тонкой ажурной вазочки конфету, но это оказалось выше его сил.

— Знаешь, Лена, я… не за них переживаю. За себя.

Отставил подальше перламутровую чашечку — даже от запаха мутит! — и, не дожидаясь расспросов, одним сплошным потоком без пауз… О поисках белой крови и жестокой царице ледяной страны. О монстрах со сросшимися лодыжками и зеркальных коридорах. О рыжих облезлых кошках и красном человечке с железными зубами. О буквах, расползающихся, как букашки, по листу бумаги. О провалах в памяти. О странной записке в почтовом ящике. И о том, что после того последнего в году экзамена у него постоянно болит голова и ломит суставы, привычные предметы и знакомые с детства люди наводят необъяснимый страх, уличные собаки скулят и улепетывают со всех ног при его появлении, а в квартире бьются зеркала, останавливаются часы и перегорают электрические лампочки.

Он устал. Ему осточертело. Она должна объясниться со своей шизофреничкой сестрой.

Солнце то скрывалось за облаком, то вновь заливало комнату золотистым светом. На белом с дымчатыми разводами ковре нервно трепетали, постоянно меняя очертания, зловеще-фиолетовые тени.

— Юра, Юра, ты что? Подожди, остановись, давай разберемся. Ты мне раньше ничего не говорил. Да и в последнее время мы встречались — ты был такой же, как прежде…

Он не ответил. Не так уж часто они в последнее время встречались. Она ожесточенно готовилась к вступительным экзаменам, и все остальное было побоку. А он на этих свиданиях собирал волю в кулак, подключал все свои внутренние резервы и старался ничем себя не выдать.

— Юрочка… А ты уверен, что это — она? Может быть, просто…

Он махнул рукой и поднялся с кресла.

— Я, наверное, пойду. Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто подумай обо всем этом. Проводить тебя завтра я вряд ли смогу. Поговорим, когда вернешься.

— Да-да, Юрочка, конечно. Я ведь скоро приеду. Даже если поступлю, все равно до начала занятий буду жить дома. Я подумаю… Я не знаю… Я обязательно…

Когда входная дверь захлопнулась, Лена медленно подошла к другой — так до сих пор и не закрытой — двери в конце коридора и некоторое время растерянно смотрела на сестру, бледную, вытянувшуюся в струнку, неподвижно лежащую на высокой старинной кровати.

Неужели?

Все равно придется ждать еще, как минимум, минут сорок, пока очнется.

Лена ушла к себе в комнату, забралась с ногами на кровать, прижала к себе плюшевого Степашку и несколько раз громко обиженно всхлипнула.


Плоское бесцветное небо, нависшее над грязным перроном. Мелкий, нудно моросящий дождик. Неприятный привкус во рту от четвертой подряд сигареты. Тоска смертельная.

Беготня пассажиров, отбывающих на юга, их веселая болтовня, оживленные лица только усугубляют накопившееся в душе тошнотворное раздражение.

Разговора с сестрой вчера так и не получилось. Ходила по квартире — бледная, прямая, заторможенная — и повторяла как заведенная: «Я тебя предупреждала…» Ну что, что, что это может означать?! Мерзавка! В ответ на Ленкин полуистерический — сквозь слезы — выкрик: «Ты что, ревнуешь?! Ты, может быть, считаешь, что если первая его нашла, то и права все на него — у тебя? Ты его специально от меня отталкиваешь, чтобы он никому не достался?!» — как-то непонятно улыбнулась, мягко отстранила сестру с дороги и удалилась к себе в комнату. Лена едва не взвыла от бессилия. Впервые в жизни ей захотелось надавать драгоценной сестренке пощечин, вцепиться ей в волосы, расцарапать лицо и вытрясти, наконец, из нее все эти тайны мадридского двора, пропади они пропадом. К тому же ключ от квартиры куда-то подевался. Пришлось срочно бежать, заказывать новый…

— Девушка, у вас, я вижу, сумка тяжелая. Помочь?

— Отвали, придурок! А не то сейчас этой сумкой…

— У-У-У, такая красивая и такая злая! А ведь я вас где-то видел… Не надо. Не надо так на меня смотреть. Я все понял. Отваливаю.

Боже, Боже, Боже! Как все надоело!

Вот он, десятый вагон. Вот оно, пятнадцатое место. Вот они, милейшие попутчики, развеселая компания — стокилограммовая мамаша с двумя сопливыми охламонами. Девушка, вы не уступите нижнюю полку? Да. Да. Да. Конечно. С превеликим удовольствием. При условии, что ваши детки перестанут верещать, как недорезанные поросята, и до самого конца поездки будут тихими и смирными, как поросята, окончательно и бесповоротно дорезанные. И не нужно, умоляю, делать такое лицо. Сама знаю, что я ужасно воспитана.

…Уткнувшись носом в гладкую холодную стенку, Лена изо всех сил старалась не обращать внимания на доносящийся снизу шелест бумаги, фольги и целлофана, чавканье двух малолетних троглодитов, а также запах маринованных огурцов и традиционной жареной курицы. Наплевать на все. Отвлечься от назойливых, давящих мозг мыслей. Сосредоточиться на предстоящем поступлении. Или хотя бы заснуть.

Она скоро приедет обратно. Приедет и во всем разберется. Во всем разберется. Потом. Какой смысл сейчас об этом думать? Все. Спать.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.


Ревность?

Первого мужчину Виты звали Анатолий Сергеевич. Ей было двенадцать лет, а он преподавал в ее классе историю. Высокий, стройный, темноволосый, с огромными темно-карими глазами и низким хрипловатым голосом. Вита выбрала его и не пожалела.

Все получилось несколько иначе, чем она представляла себе, но весело и небезынтересно.

На следующий день он пришел на урок осунувшийся и рассеянный, в неглаженой рубашке. Он сбивался, объясняя новый материал, и бросал на Виту быстрые недоуменные взгляды — словно пытаясь вспомнить что-то неуловимое. Она же, напротив, смотрела на него подолгу — пристально, откровенно и заинтересованно. На перемене она задержалась, чтобы задать ему какой-то вопрос (он прятал глаза, отвечал невпопад, у него дрожали руки), а перед тем как выйти из класса, нарочно уронила на пол учебник и, поднимая, наклонилась — медленно, грациозно, лишь слегка согнув колени, зная, что он смотрит на нее не отрываясь. И вспоминает. Вспоминает все. Все, что снилось ему этой ночью. Она задержалась еще на несколько секунд, чтобы положить учебник в сумку, лениво встряхнула копной густых распущенных волос и походкой манекенщицы вышла из кабинета.

Ей понравилась эта игра. Она продолжала ее целых четыре месяца. Ночи становились все более бурными, ласки — все более изощренными, а глаза Анатолия Сергеевича — наяву — все более ошарашенными (особенно когда очаровательная рыжая ученица, хитро прищурив глаза, произносила вполне безобидные фразы, содержащие при этом вполне определенные намеки, а в следующее мгновение опять преображалась в невинного ребенка и бежала к подружкам обсуждать последние приключения Чипа и Дейла; и одному Богу известно — то ли ему почудились взгляд и интонации опытной шлюшки, то ли…).

В разгар учебного года он перевелся в другую школу. После этого у Виты проснулась совесть. Она перестала его мучить, хотя расставаться было тяжело.

В дальнейшем она перепробовала всех симпатичных мальчишек из старших классов. Вот уж кто излишними комплексами не страдал! Неожиданно узнав в пробегающей мимо семиклашке свою темпераментную подругу из недавнего эротического сна, «любовник поневоле» конечно же поначалу обалдевал и долго смотрел ей вслед с невероятно смешным выражением лица. Но потом, как правило, подходил на перемене, делал неуклюжие комплименты, предлагал проводить до дома, всяческими способами пытался завязать знакомство. Вита исправно играла роль маленькой девочки, искренне не понимающей, что от нее нужно незнакомому взрослому парню… А на следующую ночь — уже чисто ради хохмы — приходила опять.

Особенно было весело, когда после уроков за ней забегала Ленка (по настоянию строгой бабушки сестры учились в разных школах). У незадачливых ухажеров глаза на лоб лезли. Парни переставали понимать что бы то ни было и надолго теряли охоту смешивать сны и реальность.

Три раза Вита проникала в сны к любимым певцам и киноактерам (на большом расстоянии такие вещи проделывать было значительно сложнее, но тут стоило постараться!). Все трое разочаровали ее до слез. До какой же степени они, оказывается, другие — совсем не такие, как на экране! Остальных волшебных сказок Вита решила для себя не разрушать — и опять переключилась на простых смертных. Правда, с одним из актеров городского ТЮЗа у нее был страстный и продолжительный роман. Она часто ходила на его спектакли, но садилась всегда в последний ряд, одевалась очень скромно и волосы укладывала не так, как обычно, — чтобы труднее было ее узнать. Только один раз не удержалась — вышла на сцену и подарила ему цветы. Подала программку для автографа, чмокнула в щечку, с заговорщическим видом подмигнула — и в следующее мгновение уже смешалась с толпой нетерпеливых зрителей, спешащих в гардероб за вожделенными куртками и пальто. После этого Вита не ходила в театр более полугода.

С возрастом она стала более разборчивой. Утолив первоначальное любопытство и раннюю гиперсексуальность, она уже не стремилась сделать своим виртуальным любовником каждого более-менее привлекательного парнишку. Появилось некоторое количество постоянных бойфрендов, с которыми она получала максимальное удовольствие и которые были ей наиболее интересны. Ни к одному из них она не приходила чаще одного раза в месяц, а жестокие игры наяву прекратила окончательно (да и вообще старалась теперь выбирать незнакомых людей).

Правда, годам к пятнадцати начались непредвиденные сложности. Точнее, они начались непосредственно с того момента, как Ленка, давно уже изнывавшая от зависти к сестре, достаточно созрела физически для того, чтобы последовать ее примеру.

После того как третий парень подряд восторженно поведал Лене о том, что она ему регулярно является в необычайно ярких, ни на что не похожих снах, а один и вовсе заявил, что это началось еще до знакомства с ней, между сестрами состоялся долгий серьезный разговор, повергший обеих в изумление (правда, несколько по-разному). Вита сопоставила факты, самостоятельно провела небольшое расследование…

И вот тут ей стало по-настоящему страшно.

Изменить ситуацию она была не в состоянии, на это ее сил не хватало. Единственный достойный выход — сказать всю правду Ленке — она отмела с самого начала. Это было бы слишком жестоко. Сестра была ей дороже всех мальчишек Земли, вместе взятых. Вита решила все оставить как есть. И нести этот груз в одиночку.

Бедная глупая Ленка!

Ревность?

Пусть будет ревность!

Вита никогда не испытывала ревности, хотя бы уже потому, что никогда не испытывала любви. Ко многим мужчинам она искренне привязывалась, но ни один из них не пробудил в ее душе особенной щемящей тоски, не заслонил собою всех остальных, не наполнил все ее существо сладкой солнечной радостью, единственной причиной для которой было бы то, что этот человек существует на свете.

Она никогда из-за них не страдала. Не завидовала их реальным женам и подругам. У нее никогда не возникало желания продолжить отношения наяву (или хотя бы ради интереса попробовать — в чем разница). Вита сделала свой выбор еще в двенадцатилетнем возрасте, и все преимущества этого выбора были для нее очевидны. В ее мире сновидений образы были более яркими, звуки — более мелодичными, ощущения — более острыми и отточенными. Ограниченность возможностей человеческого тела не играла никакой роли. Для нее и для ее партнеров пределов не было. Они могли заниматься любовью среди арктических льдов и в жерле вулкана, на дне Марианского желоба и в верхних слоях атмосферы. Могли вырастать вровень с горами и уменьшаться до размеров атома. Могли превращаться в растения, птиц, ягуаров, дельфинов или в разноцветные пульсирующие субстанции, переходящие друг в друга, сливающиеся в единое целое.

Какой интерес могло представлять по сравнению с этим неуклюжее барахтанье на шершавых простынях двух тяжелых негибких конструкций из мышц, костей и сухожилий?!

Встать на одну доску с несчастными человечками, втиснутыми в такие жесткие рамки? Пытаться в чем-то ущемить их? Воровать у них кусочки жалких, сереньких, земных удовольствий? Даже подумать об этом было смешно!

Ленке этого не объяснишь. И слава Богу. Правды она знать не должна. Правды она не выдержит.

Ну что ж, пусть будет ревность…

6

Более десятка книг — и ни одна не способна ответить даже на пятую часть вопросов, назойливо роящихся в мозгу.

Юра бросил взгляд на часы. Скоро два, а он все еще не встал с постели. Просыпался он в последнее время довольно рано, но заставить себя выбраться из-под одеяла не мог до середины дня.

Почему-то постоянно казалось, что в комнате холодно. Даже если за окном стояла тридцатиградусная жара. К тому же все чаще накатывала тяжелая необоримая лень, буквально придавливающая к постели, не дающая сделать лишнего движения.

Книги Вани Хохлова лежали рядом — прямо на полу. За прошедший месяц Юра прочитал почти все. И окончательно потерял надежду что-либо понять.

Некоторые из них были откровенной белибердой — сразу вспоминался тот экстрасенс-неудачник, с которым Юра был знаком в юности. Другие казались довольно занятными, но к его случаю не очень подходили.

В одной, например, пожилой тибетский лама — правда, теперь уже не совсем лама и совсем не тибетский (успел переселиться в другое тело) — вполне доступным языком и даже с долей юмора рассказывал о путешествиях в астрале. Душа соединена с телом неким подобием серебряного шнура. Когда человек засыпает или теряет сознание, этот шнур разматывается, и астральное тело отделяется от физического. Отделяется — и попадает в особый мир из более тонкой материи. А то, что мы называем снами или галлюцинациями, на самом деле совершенно реальные события, происходившие с нами в том мире. Логические неувязки (или даже полная бессмыслица) в сновидениях, а также недостаточно четкие воспоминания о них объясняются тем, что ТАМ все по-другому: иное число измерений, иные соотношения между вещами, не существующие в нашем материальном мире цвета, звуки и запахи… Естественно, что после пробуждения мы не можем все это вспомнить так, как оно было на самом деле, поэтому растерянный мозг услужливо предлагает нам взамен другие, более привычные образы и ситуации. В результате картина существенно (а иногда и полностью) изменяется.

Далее сообщалось, что существуют люди, способные выходить в астрал сознательно, потом так же сознательно возвращаться обратно и сохранять об этих прогулках четкие воспоминания без всяких искажений.

Не совсем то, о чем рассказывала Ленка со слов этой ведьмы, но, в принципе, похоже. Вот только как объяснить влияние этих «астральных свиданий» с Витой на его здоровье и психику? Добрый дедушка в своей книжке настойчиво убеждает, что дурной человек такими сверхчеловеческими способностями обладать не может (как только он начнет использовать этот дар во зло — тут же его лишится). Юра с радостью бы в это поверил, но… Извините, господа хорошие, что же с ним тогда происходит, если невинный ангел по имени Вита здесь ни при чем?!

Помимо всего прочего в книге содержались конкретные рекомендации для тех, кто хочет самостоятельно научиться выходить в астрал. Вспомнился давнишний рассказ Вани Хохлова о том, как он пытался осуществить нечто подобное, но добивался только того, что перед глазами начинали мелькать яркие непонятные узоры, и то не всегда. Юра решил (все равно терять уже, кажется, нечего) последовать советам веселого дедушки. Ежедневно в течение двух недель некоторое время лежал без движения, полностью расслабившись, медленно неглубоко дыша, стараясь освободиться от каких бы то ни было мыслей, и — что интересно — едва не добился желаемого результата. В один прекрасный момент сердце вдруг заколотилось как сумасшедшее, в горло как будто шибануло эфиром, и Юра совершенно определенно почувствовал, что вот-вот взлетит. В последний момент он чего-то испугался — и все вернулось на круги своя. Остался только мятный привкус во рту, державшийся потом еще несколько дней. Юра прекратил эксперименты. Тем более, что автор другой книги не советовал заниматься подобными вещами: для неподготовленного человека это может плохо кончиться — сумасшествие, а то и летальный исход.

Нет уж, спасибо, хватит с него и тех проблем, которые уже имеются в наличии!

Сейчас Юра нервно перелистывал потрепанную самиздатовскую брошюрку, судя по всему, семидесятых годов. Ни начала, ни конца, ни названия, ни имени автора. Масса опечаток. Многих страниц не хватает. Да и те, которые присутствуют, местами — в самом буквальном смысле — зачитаны до дыр.

Юра никак не мог сосредоточиться. Сегодня воздух казался особенно холодным. Пальцы заледенели. Старое верблюжье одеяло совсем не грело. Невозможно было найти более или менее удобную позу — как ни вертись на узкой скрипучей кровати, как ни расправляй одеяло, как ни перекладывай подушку с одного места на другое. Кровать стояла в углу и была наполовину отгорожена от комнаты, словно ширмой, огромным старым шифоньером. В детстве Юре это очень нравилось: ложишься в кровать, как будто забираешься в маленький уютный домик. Потом расстановка мебели в квартире стала ему безразлична, но шифоньер так и остался на прежнем месте. В последние дни из-за этого шифоньера время от времени выглядывала омерзительная синяя морда — вся в буграх и наростах, похожих на ракушки. Юра яростно убеждал себя, что это просто галлюцинация… Но легче не становилось. Особенно когда появление морды сопровождалось тихим потрескиванием, утробным ворчанием и звуками тяжёлых шагов где-то совсем рядом. Юра изо всех сил старался не смотреть влево даже боковым зрением. Он подогнул под себя ноги, поплотнее закутался в одеяло и решительно открыл в очередной раз захлопнувшуюся брошюрку.

Писал, безусловно, не мистик. Огромное количество сложнейших математических выкладок и десятиэтажных формул нагоняло на Юру тоску. Таких наворотов ему не осилить. Несмотря на четыре курса технического вуза. Он перелистывал страницы, обращая внимание лишь на теоретические рассуждения.

«Накопление энтропии…» «Выход на новый уровень…» «Три пространственных измерения и одно временное…» «Замкнутый цикл…» «Параллельные миры…» «Временных измерений — бессчетное количество…» «Находить ответвления во времени и сворачивать с основного потока, вероятно, можно во сне или находясь в гипнотическом трансе…» «Проживаешь сразу несколько жизней…»

Насчет нескольких жизней — это интересно. Несмотря на абсолютную внешнюю идентичность сестер, Вита кажется значительно старше Ленки. И даже значительно старше самого Юры. Иногда это ощущение исчезало, но очень ненадолго. У нее и взгляд, и жесты, и манеры не девятнадцатилетние девушки, а взрослого, опытного, немало пережившего человека.

И все же… Книжка — явно не та.

Другие?

А есть ли смысл читать?

Чувствовалось, что некоторые из этих книг написаны серьезными людьми и могут содержать ключ к очень многим тайнам природы и человеческой сущности, но… Искать этот ключ, блуждая в дебрях санскритской терминологии и постоянных ссылок на совершенно неизвестные Юре источники? Сидеть по два часа над каждой страницей, пытаясь уловить хотя бы самый общий смысл прочитанного? Поминутно заглядывать в глоссарий? Нет уж, это слишком!

Юра тяжело вздохнул. Какая, в принципе, разница! Даже если все эти заумные рассуждения могут как-то объяснить происходящее — никаких реальных проблем они не разрешат. Вот, пожалуйста! Опять слева что-то зашебуршилось. Юра резко повернул голову — одутловатая синяя морда тут как тут. Высунулась из-за шкафа. Тупо таращится узкими подслеповатыми глазами. Даже, кажется, тень отбрасывает. И знаете, господа авторы эзотерических трактатов, мне совершенно безразлично, откуда эта дрянь ко мне явилась — из астрала, из параллельного мира, из другого временного потока или от самой чертовой бабушки! Меня только одно волнует: как бы сделать так, чтобы ее больше не было?

Юра крепко зажмурился, надавил пальцами на виски и снова открыл глаза: морда исчезла, осталось только легкое фиолетовое свечение в воздухе. Он захлопнул книжку — дальше читать нет смысла, бросил ее на пол ко всем остальным и вскочил на ноги.

Вскочил так резко, что одеяло оказалось на полу, а верхняя часть простыни отогнулась почти до середины кровати. Юра выругался и начал заправлять ее обратно — между тюфяком и холодной стеной, оклеенной неприятно шероховатыми обоями. Пальцы неожиданно наткнулись на маленький твердый округлый предмет.

Это еще что?!

Юра с трудом выцарапал непонятную вещицу из-под тяжелого матраца, разжал кулак, взглянул… и тут же выронил ее на пол.

Это был небольшой розоватый камешек с нежно-зелеными прожилками.

Юра прикусил губу. Мозг лихорадочно работал. Как это вообще — физически — могло случиться? Постель перестилал он сам. Три дня назад. И все три дня безвылазно сидел дома. Только за сигаретами к ларьку выходил.

Неожиданно накатил такой страх, что Юра, сам не понимая, что делает, рванулся к входной двери, повернул ключ и босиком, в одних плавках выскочил на лестничную площадку. По лестнице поднималась солидная немолодая женщина с пятого этажа. Ее ошарашенный взгляд слегка отрезвил Юру. Он прислонился к исписанной мелом стене, подождал, пока придет в норму дыхание, и на негнущихся ногах вернулся в свою квартиру.

Или, может быть…

Через две секунды он уже с нарастающей злостью накручивал диск телефона.

— Мама!

— Да?

— Мама!.. Ты… в мою комнату… вчера, позавчера… не заходила?.. Белье постельное не меняла?.. Случайно?..

Долгое виноватое молчание.

— Юрочка, я понимаю, что… Ты только не подумай… Ты как догадался, что это — необычный камень?..

— О Господи!!!

Анна Михайловна не знала, что сказать сыну. Как объяснить. Она не могла больше спокойно смотреть на то, что с ним — и вокруг него — творится. Еще в мае начались едва уловимые странности. А в последний месяц она физически ощущала присутствие в квартире чего-то постороннего — тяжелого, темного, высасывающего из Юрки здоровье, силы и саму жизнь… Он же ей ничего не рассказывает! Даже о том, что у него появилась новая девушка, Анна Михайловна, как правило, узнает от других людей — совершенно случайно. Разве так можно?..

Ну а сейчас… Сейчас происходит что-то страшное. Юрку надо спасать. Спасать любым способом. Она как мать чувствует это безошибочно. Хотела в церковь сводить — только мрачно головой помотал. Потому и взяла у Зои Николаевны этот волшебный камешек… Ее Светке помог, когда все врачи уже руки опустили. Может быть, и Юрочке лучше будет. Сама идти к той колдунье, которую Зоя расхваливает, не решилась, а вот камешек, Светке уже не нужный, взяла. Сыну под матрац положила. Кто же знал, что он сразу найдет и в штыки примет! Надо ведь было хоть что-то сделать. Хоть что-то… Не может она спокойно смотреть, как из Юрки жизнь по капле уходит!..

Анна Михайловна пыталась объяснить все это сыну — сбивчиво, путано, сквозь слезы…

— Немедленно приезжай домой, забери эту гадость и отдай тем, у кого взяла. И не смей больше ничего такого делать… Ты поняла?!

Он неожиданно сорвался на крик. С размаху бросил трубку на рычаг. Сел на пол, обхватив руками голову.

Через сорок минут мать, несколько раз безрезультатно нажав на кнопку звонка, сама открыла дверь. Юра курил на балконе. Анна Михайловна прошла к нему в комнату, сразу увидела злополучный камень, подняла его с коврика и осторожно положила в сумку. Потом тоже вышла на балкон, накинула сыну на плечи теплую рубашку и, некоторое время помолчав, робко произнесла:

— А может быть, тебе пока к отцу переехать, в Челябинск? Глядишь, там все пройдет…

Ответа не последовало.

Перед тем как уходить, Анна Михайловна еще раз заглянула в Юркину комнату: ей послышались оттуда непонятные приглушенные звуки — то ли треск, то ли кашель. В комнате все оказалось в порядке, только над кроватью ей померещилось на секунду или две расплывчатое темно-фиолетовое пятно. Но это, видимо, после яркого солнца.


Тик-так. Тик-так. Тик-так.

Позолоченные стенные часы равнодушно отмеряют убегающие секунды. Сколько времени он уже здесь находится? Неизвестно. Стрелка на часах всего одна — не поймешь, часовая или минутная. И движется она как-то странно: то описывает круги с бешеной скоростью, то замирает на одном месте, то вдруг начинает крутиться назад…


Он сидит в углу комнаты на низеньком жестком диванчике. Яркий солнечный свет пробивается сквозь щель между тяжелыми темно-зелеными шторами. Внутри золотистого луча, как рыбки в аквариуме, плавают легчайшие крохотные пылинки. Кроме диванчика, мебели не так уж много. Но комната совсем маленькая и поэтому кажется тесноватой, загроможденной лишними предметами, хотя и довольно уютной. Круглый столик из красного дерева с гнутыми ножками, изящная старинная этажерка, два пустых книжных шкафа с распахнутыми стеклянными дверцами, у самых дверей — массивная круглая тумба, а на ней — белый новенький телефон с ярко-красными кнопками. Время от времени раздается резкий повелительный звонок. Он встает, поднимает трубку, и бесцветный металлический голос каждый раз четко, раздельно произносит одну и ту же фразу: «Жди левиафана». Он кладет трубку, идет обратно и опять садится на жесткий диванчик.

Как его вообще сюда занесло? Наверное, этот адрес дала ему та маленькая девочка с ручным хамелеоном на длинном поводке. Вообще-то бумажка, которую она ему неожиданно с улыбкой протянула, оказалась совершенно чистой, но он готов поклясться, что на какую-то долю секунды на этой бумажке проступили пять или шесть слов, написанных ровным красивым почерком, и тут же исчезли. Девочка с хамелеоном послала ему воздушный поцелуй и, пританцовывая, побежала дальше.

Ну а он зачем-то сунул бумажку в карман брюк и, не раздумывая, направился к длинному (подъездов пятнадцать) двенадцатиэтажному дому из светло-серого кирпича, маячившему примерно за два квартала отсюда. Уверенно вошел в первый подъезд. Поднялся на третий этаж. Не задумываясь, зачем это делает, толкнул дверь квартиры номер 15. (Интересно, почему — пятнадцать? На каждом этаже — всего по четыре квартиры.) Дверь оказалась не заперта; он перешагнул порог и оказался в маленькой темной прихожей. В следующее мгновение дверь за спиной захлопнулась, и кто-то снаружи два раза повернул в замке ключ. Это его нисколько не удивило и не взволновало. Он спокойно прошел в единственную комнату, сразу показавшуюся нежилой (наверное, из-за толстого слоя пыли, равномерно покрывавшего все, кроме телефонного аппарата, сверкающего в полумраке гладкой пластмассовой поверхностью). Без единой мысли в голове он прошел к узкому диванчику, обтянутому темно-коричневой клеенкой, сел и стал ждать.

Он совершенно потерял ощущение времени. Секунды бежали одна за другой, но почему-то не складывались в минуты, а разрозненно исчезали в разных направлениях. Пылинки медленно кружились в луче все такого же яркого солнца. Далекий металлический голос в телефонной трубке раз за разом повторял одну и ту же фразу.

Неожиданно на лестничной площадке раздалось чуть слышное мяуканье. Кто-то тихо поскребся в дверь квартиры. Он понял: это сигнал. Все так же ни о чем не думая, он встал и подошел к пустому книжному шкафу. Заглянул внутрь. Пахнуло холодком и едва уловимым запахом плесени. Отчего-то тоскливо засосало под ложечкой.

На второй снизу полке лежала глянцевая черно-белая фотография. Юная, очень красивая девушка с копной густых волос лукаво улыбалась одними уголками губ, чуть сощурив глаза. Он взял фотографию в руки и вернулся на свой узкий неудобный диванчик.

Он напряженно вглядывался в прекрасное, смутно знакомое лицо, пытаясь осознать что-то очень важное. Казалось, стоит только чуть-чуть напрячь память — и все сразу станет понятно и просто как дважды два. Он поймет, зачем сюда пришел, кого здесь ждет, кто эта незнакомка на фотографии. Поймет, почему на полу и мебели лежит толстый слой пыли. Поймет, при чем здесь маленькая девочка с хамелеоном. Поймет, из-за чего остановилось время.

И после этого все будет хорошо… Все будет замечательно… Все будет прекрасно… Отныне и во веки веков…

Память не возвращалась.

Девушка на фотографии вдруг пошевелилась, поправила сережку в ухе, встряхнула волосами… Он вздрогнул и неуверенно провел пальцем по глянцевой бумаге. Красотка грациозно отклонилась в сторону, беззвучно рассмеялась и погрозила ему пальцем. Он поднес фотографию почти вплотную к глазам и зачарованно смотрел на ожившее черно-белое изображение…

В этот момент опять зазвонил телефон.

И тут же ему показалось, что маленький плотный кусок бумаги вспыхнул у него в руках. Прямо ему в лицо рванулся язычок пламени. Он вскрикнул и выронил фотографию, прежде чем успел сообразить, что это взметнулись волосы девушки, оказавшиеся огненно-рыжими. Черно-белый снимок стал цветным.

Упавшая на пол фотография задвигалась, завертелась на месте, как будто кто-то дергал ее за веревочку. В следующий миг с поверхности бумаги взвился бело-оранжевый смерч… И вот уже прекрасная незнакомка стоит в двух шагах от него. Высокая, невероятно худенькая, в темно-синем халатике-кимоно. Ослепительная. Заливисто смеющаяся. Источающая запах моря и неведомых трав. Живая девушка из плоти и крови.

Подбежала к надрывно трезвонящему телефону, все еще смеясь, сняла трубку, надавила пальчиком на рычаг и опустила трубку на тумбу — рядом с аппаратом. Потом медленно обернулась, капризно выпятила губки — и вдруг одним легким движением сбросила халатик. Переместилась на середину комнаты, опустилась прямо на пыльный пол и с ободряющей улыбкой протянула к нему руки…

Не успев что-либо сообразить, забыв обо всем, он рванулся навстречу волшебному созданию.

Томительно-порочные русалочьи глаза, волосы апельсинового цвета, кожа — белая, как молоко, и гладкая, как мелованная бумага. И вот уже языческая музыка звучит в каждой клеточке разгоряченного тела. И маленькие разноцветные солнышки танцуют перед глазами. И вселенная раскачивается в такт их общим движениям. Он с силой сдавил ее худенькие плечи, прижался лицом к ее щеке — и вдруг…

Вместо нежной женской кожи он ощутил какую-то густую вязкую массу. Попытался отстраниться — и почувствовал, что масса прилипла к его лицу и ладоням. Резко дернул головой и освободился… оставив на щеке кусок ее лица. В ужасе посмотрел на девушку. Нет, она не разлагалась заживо, как это бывает в фильмах ужасов. Она плавилась, как резиновая кукла. Ее тело расплывалось на глазах, растекалось по полу бело-оранжевой лужицей. На том месте, где раньше было лицо, темнели, изменяя очертания, три бесформенных пятна — два зеленоватых и одно темно-розовое. Рядом на полу валялась фотография. С темной глянцевой бумаги ему махал рукой, строя рожицы и умирая от смеха, рыжий ангелоподобный оборотень.

Он вскочил на ноги. В надежде, что наваждение исчезнет, хотел протереть руками глаза — и увидел, что ладони перепачканы липкой бело-оранжевой массой. Так же как и плечи, и грудь, и живот… С трудом сдерживая рвотные спазмы, он начал судорожно счищать с себя тягучую тестообразную гадость…


Юра открыл глаза, хватая ртом воздух и все еще по инерции продолжая яростно тереть ладонями лицо и грудь.

За окном шел дождь. С улицы доносился истерический собачий лай. Где-то у соседей истошно орало радио.

Юра окончательно пришел в себя. Коротко выругался сквозь зубы, вылез из-под одеяла и, дрожа от холода, пошел принимать душ.

Через полчаса, не позавтракав, не заправив кровать и даже не причесавшись, он натянул первые попавшиеся брюки и джемпер, выскочил под проливной дождь и решительно зашагал к троллейбусной остановке.

ЧТО БЫ ТАМ НИ БЫЛО, ЭТО СЛИШКОМ!

Пересекая двор, проходя в подъезд (незнакомый мальчишка лет двенадцати, попавшийся навстречу, бросил на него испуганный взгляд), поднимаясь в лифте на седьмой этаж, Юра крепко сжимал в руке заветный ключ, тайком взятый с полочки в прихожей во время последнего визита. Перед входной дверью он на мгновение замер, оглянулся и — будь что будет! — вставил ключ в замок.

Злость не проходила, а, наоборот, с каждой секундой закипала все сильнее. Он не знал, что скажет или сделает, если эта сучка окажется дома. Убьет? Разгромит к чертям собачьим ее треклятую «лабораторию»? Будет угрожать? Или на коленях просить пощады?

В квартире стояла мертвая тишина. Юра захлопнул за собой дверь и, ни секунды не раздумывая, прошел в комнату Виты.

Точь-в-точь как рассказывала Ленка: все темное, старинное, позолоченное. Вишневые и фиолетовые тона, множество восточных статуэток, узорчатые бархатные шторы, тончайшая золотистая сетка над кроватью… Красота, какую редко встретишь. Но он уже ненавидел эту красоту. И он уже, кажется, ничего не боялся. Сплюнул прямо на черный пушистый ковер, отшвырнул с дороги темно-красное кресло с резными подлокотниками и рванул на себя дверь в смежную комнату.

Сколько раз Юра мысленно представлял себе эту «лабораторию»! Он ожидал увидеть настоящее логово ведьмы — треножники, свечи, курильницы, закопченные котелки с дымящимся варевом, пучки душистых трав и засушенные лягушачьи лапки, висящие на стенах…

Он застыл на пороге.

Больше всего это напоминало операционную. Стены, выложенные белыми кафельными плитками. Белый линолеум на полу. Белые пластиковые полочки, заставленные стеклянными сосудами непонятного назначения. На длинном металлическом столе, покрытом марлей, ровными рядами разложены иглы, пинцеты, шпатели, и тут же — множество маленьких влажных камешков.

От камешков шел пар. Они казались мягкими — поролоновыми или резиновыми. Они сжимались и разжимались. ОНИ ДЫШАЛИ.

Окон в комнате не было. По белым кафельным стенам плавали невесомые фиолетовые тени. Свечи оказались единственной деталью, которую Юра верно предугадал; сочетание зыбкого красноватого освещения со строгой больничной обстановкой было куда более жутким, чем рисовавшиеся в воображении курильницы и треножники. Скрипы, шорохи, невнятное бормотание обступили со всех сторон. Они воспринимались не физическим слухом — в комнате стояла гробовая тишина, — а сами собой возникали в мозгу.

Пульсирующие камешки настолько завладели вниманием Юры, что в первые несколько секунд он смотрел только на них.

Явственно ощутимое дуновение холодного ветерка вывело его из оцепенения. Юра резко повернул голову вправо. Вита, в строгом черном платье, неподвижно сидела спиной к нему на высоком винтовом стуле, неотрывно глядя на белый полотняный экран в полстены. Ток холодного воздуха шел от этого экрана.

Юра шагнул к ней, грубо схватил за плечи и развернул лицом к себе. Вита дернулась, как заводная кукла, запрокинула назад голову и громко расхохоталась. Смех был лишен всякого выражения — механический, словно записанный на магнитофонную пленку. Юра отступил на несколько шагов, чувствуя, как стучат его зубы и холодный пот стекает вдоль позвоночника.

Монотонный отрывистый смех звучал гулко, как в пещере. Глаза с едва различимыми точками зрачков смотрели сквозь него пустым неподвижным взглядом. Лицо, растянутое в безобразной гримасе, казалось затвердевшим, как у восковой статуи.

Юра набрал в грудь воздуха, заткнул ладонями уши и побежал. Прочь из этой комнаты. Прочь из этой квартиры. Прочь из этого дома.

7

— Ну почему? Почему? Почему? Почему?!

Лена сидела на полу, сжавшись в комочек и положив голову сестре на колени. Маленький, смертельно раненный зверек.

— Уже на третьем туре!.. Другие девчонки поверить не могли! Даже те, которые сами поступили, удивлялись. Думали — ошибка. Вместе ходили, выясняли, уточняли… Ой, как стыдно!.. Понимаешь, Виточка, раньше я и сама знала, что где-то не дотягиваю. Не так обидно было… Ну а в этот раз… — Несколько жалобных всхлипов. — Когда я Джозиану читала, я вдруг почувствовала… как бы это выразить… что я сейчас — это она. Всерьез. На самом деле. Честное слово. Произносила эти слова, как будто они мои, — и ничего вокруг не видела, не слышала… За тысячи километров оттуда была. И за сотни лет. Даже самой потом страшно стало. — Сжала кулачки, помотала головой из стороны в сторону, словно пытаясь стряхнуть что-то тяжелое. — И глаза у них у всех были такие зачарованные. Как будто они вместе со мной туда улетали, а потом с трудом обратно возвращались. Меня больше даже не просили ничего сделать — ни спеть, ни станцевать… Я уже была уверена… И вдруг… Господи! Ну почему-у-у?!

Интересно, как бы отреагировала сестренка, если бы Вита сказала, что знает почему. Если бы Вита сказала, что знала заранее. Если бы Вита сказала, что она обязательно поступила бы, если…

— Не надо плакать, солнышко. Теперь ведь все равно ничего не изменишь, правда? Я верю, что тебе тяжело, но… Давай сначала чаю попьем. Ладно? А потом ты успокоишься и все мне подробно расскажешь. Я твои любимые конфеты вчера купила.

Вита встала с кресла, вытерла колени, мокрые от Ленкиных слез, и пошла на кухню ставить чайник.

Она нарочно долго возилась с посудой. Мыла и без того чистые чашки, роняла на пол чайные ложечки, искала якобы куда-то запропастившуюся сахарницу. Она старалась оттянуть неприятный момент.

Ленка еще немного поплачет, а потом обида на судьбу сменится обидой на Виту. Почему не помогла? Не использовала свои возможности? Не заколдовала комиссию?.. А там — неизбежный переход к тогдашнему незавершенному разговору. Пока что она об этом не вспоминает из-за своих новых переживаний, но чуть-чуть отойдет, и тогда…

В молчанку дальше играть бессмысленно. Придется как-то объясняться… А если отовраться не получится?..

— Тебе помочь?

— Не надо, я уже иду.

…Пряча красные опухшие глаза, Лена маленькими глоточками отпивала крепкий горячий чай с лимоном. В комнате стояла напряженная тишина, нарушаемая лишь позвякиваньем ложечек и криками детворы за окном. Легкий, уже прохладный августовский ветерок проникал через балконную дверь и трепал светлую шелковую занавеску.

— Вита…

В ответ — быстрый внимательный взгляд.

— Вита, почему ты не соглашаешься мне помочь? Ведь в школе на экзаменах ты что-то делала с учителями. У меня всегда были пятерки, даже по физике. А в ней я… Сама знаешь… Что тебе мешает сейчас? В институт ты, правда, тоже не поступила, но ведь не особенно и стремилась, да? А для меня… Ты же понимаешь, насколько это важно! Я знаю, что на расстоянии на людей влиять трудно. Но ведь Москва — совсем рядом. Не Нью-Йорк, не Токио, даже не Новосибирск! Ты могла бы, если бы захотела, я точно знаю. Но ты не хочешь. Именно не хочешь… Почему?

— Пей чай, остынет.

— Вита!!!

— Ну что? Что? Что?

— Если бы… Если бы я знала, что у меня нет таланта, что мне никогда не стать хорошей актрисой… Неужели ты думаешь, я просила бы тебя об этом? У меня ведь тоже гордость есть… Я даже поступать бы не ездила три раза подряд. Но ведь есть талант, и еще какой! Я чувствую… И другие чувствуют… Все чувствуют… Но только не те люди, от которых все зависит! Я не понимаю, в чем здесь дело, но это явно по твоей части. Неужели так трудно было помочь?.. Просто глаза им раскрыть…

— Ну вот. Чай и правда остыл. Схожу подогрею…

Шар-рах!

Заварочный чайник летит на пол и разбивается вдребезги. За ним — тарелка с печеньем. Коробка конфет.

— Ты что, совсем ошалела?!

Вита крепко схватила сестру за руки — ниже локтей.

— Пусти! Ты меня идиоткой считаешь, да?! Ты у нас такая знающая? Такая умная? Такая взрослая? Ни х… ты не взрослая! Такая же девчонка, как и я! И жизнь не лучше, чем я, знаешь! Хуже еще! Проспала ты всю жизнь!.. По какому праву ты на меня сверху вниз смотришь?!

Вита опешила. В таком состоянии сестру она не видела никогда. Конечно, с Ленкой иногда случались истерики, как и с большинством женщин — когда слишком много выпьет или с очередным парнем всерьез разругается… Но такого перекошенного лица, такого дрожащего от злости голоса, такого ненавидящего взгляда — причем взгляда, обращенного на нее, — Вита припомнить не могла.

— Да ты что, на самом деле?! Ну-ка, успокойся. Когда это я на тебя сверху вниз смотрела, давай-ка вспомни. Ну что тебя дрожь колотит? Не будешь больше посуду бить? Вот так. Бери свое «Собрание», давай сядем и поговорим по-нормальному. Если я тебе в чем-то помочь не могу, на это есть свои причины, ничего не попишешь. И не тебе здесь границы проводить — чего я не могу, а чего не хочу. Ты этого знать не можешь. — Сглотнула, перевела дыхание. — Не в том дело, что я тебя несмышленышем считаю, пойми!..

— А в чем тогда?! Я же не требую, чтобы ты мне свои колдовские секреты выдавала… Я хочу простого человеческого объяснения, почему так происходит… Я правды хочу!.. И это не только моего поступления касается. — Нечаянно сломала недокуренную сигарету, обожглась, бросила в пепельницу не потушив; в голосе опять появились истерические нотки. — Что с Юркой происходит? Не может быть, что ты не знаешь! Это ты… Что ты с ним делаешь?..

— Насчет Юрки я тебе говорила с самого начала… — Вита изо всех сил старалась держать себя в руках. — Ты должна была с ним расстаться, и все было бы в порядке. Ты меня не послушалась…

— Мне плевать, что ты там говорила и что я должна была сделать! Меня интересует одно: по-че-му?!

Вита впилась ногтями в ладони.

— Почему? Хорошо, я скажу. Ты в тот раз была права: я сама влюблена в него и страшно ревную. И вот, так получается, что…

— Врешь!!!

Сорвалась на визг. Вскочила. С размаху стукнула кулаком по стене.

— Ты врешь! А я хочу знать правду! Правду! Как же, влюблена, ревнуешь! Кому-нибудь другому рассказывай… Ты никогда никого полюбить не сможешь, ты же холодная, как удав!

— Зато ты у нас слишком страстная и пламенная! — Вита чувствовала, что ее тоже заносит, но ничего не могла с собой поделать. — Ладно бы просто трахалась со своими мужиками и удовольствие получала! Так нет, ты же в них во всех влюбляешься, как кошка, до потери памяти!

— Не до потери памяти! И не во всех…

— Вот именно. Не во всех.

Вита распрямилась как пружина, встала с кресла, быстро ушла к себе в комнату и вернулась с большой черной папкой в руках.

— Правду хочешь знать?! Смотри! Читай!

Швырнула папку на кресло. Та раскрылась, и оттуда посыпались фотографии, газетные вырезки, клочки бумаги, исписанные неровным, корявым почерком…

Лена замерла в нелепой позе, с полуоткрытым ртом. Даже всхлипывать перестала.

— Вита, что это?

Вита ничего не ответила. Сунула руку в карман.

— Да, кстати, ключ свой забери. Вот он. Твой ненаглядный успел стащить. Проведать меня недавно приходил. Ой, как не вовремя!

— Что?!! — Лена широко раскрыла глаза и прислонилась к стене. — Ты его?.. Что с ним?!

— Ничего, жив-здоров. Пока.

Вита опустилась в свободное кресло и закрыла лицо ладонями.

Она слышала, как сестра тихо отошла от стены, как скрипнула в ее руках кожаная папка, как зашелестели листочки бумаги. Мысли мельтешили в мозгу как сумасшедшие. Надо принимать решение. Отступать уже поздно.

— Я все объясню тебе, Лена, Прямо сейчас… Ты меня, наверное, монстром будешь считать… Не надо, пожалуйста. Я ни в чем не виновата. Я не могу с этим справиться.


Солнечным, но уже по-осеннему прохладным августовским днем по улице шла красивая рыжая девушка в белом пушистом свитере и короткой черной юбке. Шла быстрым уверенным шагом, не обращая внимания на восхищенные реплики парней, не глядя по сторонам. В небольшом, кипящем зеленью дворике она несколько секунд помедлила, сверяясь с номером дома, и — как будто окончательно на что-то решившись — вошла в подъезд. Поднялась по темной, недавно вымытой лестнице, подошла к двери, обитой блестящей черной клеенкой, и по-деловому надавила на ярко-розовую кнопку звонка. Дверь открыли почти сразу же. Высокий светловолосый парень вытаращил глаза от изумления.

— Ты? Откуда?.. Уже приехала?.. Ах, ну да! Ты же мне вчера звонила. Знаешь, я в последнее время… Ты как адрес узнала?

— Не важно. Ты дома один?

— Да. Проходи.

— Нет, не стоит. Я пришла сказать одну вещь. Очень важную. По телефону нельзя.

— ?

— Юра, ты только пообещай, что ни о чем меня не будешь расспрашивать. Я скажу только то, что обязана сказать, и ни слова больше.

— Я не знаю…

— Ты сильный парень, я не считаю нужным тебя как-то подготавливать… Мы расстаемся. Навсегда. Тебе лучше уехать из города. Хотя бы на время.

— Ленка, ты что?..

От неожиданности Юра растерял все слова. Застыл на месте. Даже не сразу понял, о чем она говорит.

— Это все, для чего я пришла. Поверь, я знаю, что делаю. Уезжай. Пожалуйста. Как можно скорее. Это единственное, что может тебя спасти.

Юра сжал ладонями виски. До него постепенно доходил смысл ее слов. И этот смысл не укладывался в голове. Мозг яростно сопротивлялся, не желал признавать, что это происходит на самом деле.

Как бы он ни измучился за последние пару месяцев, как бы ему ни было плохо, ни разу мысль о расставании… Нет, это невозможно! Он готов терпеть все издевательства ее сестренки, готов мирно уживаться с омерзительными синими мордами и хищными красными человечками, готов медленно агонизировать…

— Ленка!!!

— Юрочка, не надо. Не вынуждай меня… Пойми, это единственный выход.

Долгая мучительная пауза.

— Все. Я пошла.

Она резко отвернулась и взялась за ручку двери.

И он вдруг с предельной четкостью осознал, что она действительно сейчас уйдет. Навсегда. И после этого будут бессмысленны любые телефонные звонки. Любые умоляющие записки. Любые бдения под ее окнами. Она ставит точку.

Он сорвался с места, оттолкнул ее от двери и повернул в замке ключ. Не понимая, что делает, он кинулся к ней, обнял, стиснул так крепко, как только мог, и начал покрывать ее лицо и волосы бешеными, ожесточенными поцелуями. Он ее не отпустит!

— Юра, не надо! Этого нельзя! И раньше было нельзя, только я не знала. Отпусти меня! Ты даже не представляешь…

Она вцепилась в его руки острыми ноготками. На ее лице отражался неподдельный испуг. Но он уже ничего не замечал. Ни о чем не мог думать. Перед глазами поплыли клубы багрового дыма.

Он схватил ее на руки, стремительно внес в комнату и бросил на скрипучую, не застеленную кровать. За несколько секунд стащил с нее юбку вместе с тонкими кружевными трусиками. Лихорадочно целовал в губы, не давая произнести ни единого слова. Даже если все, о чем она говорит, — правда… Даже если это его убьет… Глупышка! Она хотела сделать расставание как можно более строгим. Уйти, не подарив ему даже последнего поцелуя. Не прикоснувшись к нему на прощанье. Потому что прекрасно знала, что за этим последует… Знала, что он не выдержит… И что она сама не выдержит… И расставание не состоится… Она все еще пытается владеть собой, пытается оттолкнуть его, вырваться, что-то объяснить. Но еще немного — и она подчинится его ласкам, ответит на них, блаженно, как всегда, раскроется ему навстречу… И примет их общую судьбу как неизбежность!

Он это знает. Он может угадывать ее самые сокровенные мысли и чувства. Он изучил каждый лепесток ее души…

Девушка сделала последнюю отчаянную попытку освободиться, замерла и сдавленно вскрикнула. Не от удовольствия, а от физической боли — перепутать невозможно. Юра в недоумении отстранился и сквозь стремительно рассеивающиеся клочья багрового дыма вгляделся в ее лицо. Черты перекошены, глаза широко раскрыты, верхняя губа закушена до белизны… Он вскочил и первое, что увидел, — расплывающееся на простыне ярко-алое пятно.

Юра отпрыгнул к стене, как будто на него плеснули кипятком. Не глядя на него, девушка тихо сквозь зубы чертыхнулась, встала с кровати, морщась от боли, и быстро вышла в коридор. Хлопнула дверь ванной комнаты. Ровно загудел водопроводный кран. Послышался плеск воды.

Через несколько минут она вернулась. Быстро натянула трусики. Подняла с пола юбку и начала с легкой брезгливостью стряхивать с нее какие-то крошки и песчинки.

— Застегнись, супермен. И слушай меня внимательно.

Он не мог встать, не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни слова. Даже в том сне, когда хрупкое женское тело внезапно начало расплываться лужицей под его руками, он, кажется, не испытывал такого темного звериного ужаса. В голове было пусто и звонко. Тело, казалось, вот-вот распадется на отдельные атомы. В нескольких метрах от него на краешке кровати, закинув ногу на ногу, сидела девушка из его ночных кошмаров. Она что-то говорила. Не меньше пяти минут он смотрел на ее тонкие, бледные, беззвучно — как в немом кино — шевелящиеся губы, пока слова, наконец, не начали достигать его сознания.

— …И все они умирают. Сердечный приступ, несчастный случай, самоубийство… или просто неожиданная, ничем не объяснимая смерть. Не в моих силах это остановить. Я теряю контроль над собой. Я не просто забираю энергию, не просто ослабляю физически. Я из них душу вытягиваю. Человек оказывается на стыке разных миров, для него эта граница истончается, он проходит сквозь нее, иногда даже не замечая. А потом — еще один шаг, и он проваливается насовсем. Куда? Даже я не знаю… Те, кого ты видел за столом в том деревянном доме… Может быть… Ты меня слышишь? Не впал в ступор? Понимаешь, о чем я говорю?

Ценой колоссального напряжения Юра кивнул.

— Ленка здесь ни при чем. Но она… как сказать… она открывает мне двери. Когда завязывает длительный роман. Когда влюбляется. Когда для нее мужчина — не просто случайное увлечение. И она как будто специально выбирает именно таких, которые мне нужны. Таких, чьи жизни меня питают. Я знаю, что мне необходимы чужие силы, чужая энергия, но обычно я делаю такие вещи сознательно, стараясь не причинять человеку вреда. А те, кого мне приводит Ленка, становятся как наркотик. Я не могу остановиться, пока не заберу все до капли. Понимаешь?

Ее глаза наполнились слезами. То, о чем она говорила, было страшно, но Юра чувствовал, что душный первобытный всепоглощающий страх проходит. Он видел перед собой уже не кровожадное чудовище, принявшее облик прекрасной девушки, а сильного, но страдающего человека.

— Я ей все вчера рассказала. Она тоже понимает, что выход только один. Но сама к тебе прийти не могла. Сказала — не выдержит, получится еще хуже. Пришлось мне — за нее… Кто же знал, что ты такой припадочный!.. Теперь и ты в курсе. Не звони ей больше. Не играй со смертью. Уезжай!

— Я не буду звонить. — Язык все еще с трудом ворочался во рту, вместо ужаса накатила безграничная усталость. — Но уехать не смогу.

— Некуда?

— Есть куда. Не смогу.

— Как знаешь. Боюсь, что иначе ты уже не спасешься. Поздно.

Он промолчал.

Вита встала, подошла к небольшому круглому зеркалу, одернула свитер и, процокав каблучками, вышла в прихожую.

— Я ухожу. Ты в норме? Или, может, чем-нибудь помочь?

— Что, камешек предложишь? — Глядя на нее снизу вверх, Юра невесело усмехнулся.

— Камешек?.. Никакие камешки тебе не помогут. Счастливо, герой-любовник!

Она подошла к нему и чуть ли не материнским жестом взъерошила волосы. Через несколько секунд каблучки зацокали по серым, выщербленным, уже успевшим просохнуть ступенькам.

8

— Ленка!

Крик вырвался сам собой, разрезая зигзагом свинцовую толщу серых, однообразных дней. Дней без нее. Дней, которые тянулись тоскливо и монотонно, как бесформенные чернильные тучи по плоскому выцветшему небу, нависшему над погрустневшим городом.

Еще неделя — и снова на занятия.

Сны больше не были наполнены кошмарами. Зеркала в квартире не бились, часы не останавливались, лампочки не перегорали. Синяя морда с тупыми круглыми глазами уже два дня не наведывалась в гости — видимо, отыскала более гостеприимных хозяев. Нелепые ночные страхи исчезли, как будто их и не было. Шальная рыжая девчонка с русалочьими глазами и молочно-белой кожей ушла из его жизни.

Казалось, с момента их последней встречи прошло не меньше полугода. Юра чувствовал себя постаревшим. Все эти дни он бесцельно бродил по городу, глядя на блеклые фасады домов, тяжелые чернильные тучи и начинающую желтеть листву. Ветер трепал наполовину отклеившиеся объявления на фонарных столбах и развешанное на балконах белье. Полностью поглощенные внезапно грянувшим финансовым кризисом прохожие, спешащие закупить энное количество соли, спичек и хозяйственного мыла или импортных деликатесов и ревлоновской косметики, бросали на Юру быстрые недоумевающие взгляды. Поднимая фонтаны брызг из бесчисленных луж, проносились машины…

— Ленка!

Стройная девушка в жемчужно-сером плаще остановилась и неподвижно замерла на месте, не решаясь обернуться. Несколько прыжков — и он, не обращая внимания на визг тормозов новенькой ярко-красной «девятки» и яростный мат водителя, оказался на другой стороне дороги, лицом к лицу с ней. Облизнул пересохшие губы. Взял ее за руки. Сдул с ее лба непослушную огненную прядку.

Она хотела что-то сказать, но он, покачав головой, приложил палец к ее губам и сам судорожно сглотнул готовые вырваться ненужные слова.

Все было решено.

Они не торопясь пошли по улице, уже зная, куда идут.

В маленькой квартирке, где около года никто не жил… ключ от которой всегда был у Юры с собой — даже сейчас… где они этим летом провели столько долгих часов вдали от Виты с ее жутковатой лабораторией и от Анны Михайловны, имеющей привычку возвращаться с работы в седьмом часу вечера, а то и раньше… где, наверное, подушка до сих пор мучительно пахла лавандой… Жемчужно-серый плащ, лакированные туфельки с тонкими каблуками и крупная черепаховая заколка остались сиротливо лежать на полу в прихожей. Кассета с песнями Адамо белой блестящей рыбкой нырнула в старый пыльный магнитофон. Черная шифоновая блузка под задыхающийся счастливый шепот вспорхнула над тоненькой гибкой талией.

Будь что будет!

Он бежал, спотыкаясь о кочки, лавируя между деревьев, царапая лицо о ветки — еще не охваченные пламенем, но уже обугленные, покрытые сморщенными побелевшими листьями. Пожар летел за ним. Сплошная стена огня, клокочущая, бурлящая, закрывающая собой небо. Черный пахучий дым, как кислота, разъедал глаза, юркими змейками заползал в ноздри. Деревья за спиной трещали, стонали, кричали — разбуженные от векового сна только для того, чтобы через несколько мгновений принять страшную смерть…

Когда впереди показался просвет, первая мысль была — «Так не бывает!». Тем не менее он рванул вперед из последних сил. Деревья становились все реже. Неужели все-таки спасение?! Еще один рывок… Еще…

Полянка оказалась совсем маленькой. Дальше снова начинался густой, еще не разбуженный лес. Бежать вперед — бессмысленно. От пожара не скрыться. И сил уже не осталось.

Он рухнул посреди полянки на сочную зеленую траву, закрыл глаза и с тоской слушал зловещий нарастающий гул…

И вдруг ощутил какую-то неправильность. Гул шел не только сзади! Он вскинул голову… Навстречу пожару несся второй — такой же, если не большей силы. Точно так же волна пламени доставала до неба. Точно так же выползали на полянку клубы едкого дыма. Точно так же стонали и рушились неохватные деревья. Из глубин памяти выплыло бесполезное: если навстречу одному пожару пустить второй, они столкнутся и потушат друг друга. Даже если и так — ему это будет уже безразлично, он находится не в стороне, а как раз между ними.

Он смирился со своей участью и, лежа в траве, расслабленно любовался сказочным зрелищем. Больше ему, пожалуй, ничего не оставалось. Еще минута, две, три… и все?

Что-то мешало ему безучастно ждать смерти. Опять какая-то неправильность. Не многовато ли сюрпризов? И только когда второй пожар подошел совсем близко, стало понятно, в чем дело: пламя летело в полутора-двух метрах над землей! Внизу стволы деревьев, трава, грибы были целехоньки; кажется, под стеной огня даже пробегали кое-где маленькие зверюшки. Изумление длилось не больше секунды. Он вскочил на ноги и, пригнувшись, побежал вперед — использовать свой единственный шанс.

Пожар прошел прямо над ним — в нескольких сантиметрах над его головой, даже волосы слегка опалило. Укрывшись под огненной крышей, он присел на корточки и вцепился в ствол огромного дерева, чья крона в этот момент представляла собой необъятных размеров факел. Горящие сучья разлетались во все стороны, но, перейдя волшебную границу, тут же гасли и на землю падали почерневшими, но уже холодными. Наконец-то можно было вдохнуть полной грудью чистый лесной воздух — здесь не было даже дыма. Проголодавшийся комар пищал над самым ухом. Поблизости стоял нетронутый муравейник. Маленький, но очень серьезный ежик ковылял куда-то по своим делам. А наверху ничего живого, кроме пожара, давно уже не осталось.

Он завороженно смотрел на небо сквозь толщу огня, когда воздух содрогнулся и раздался оглушительный взрыв. Лавины огня столкнулись. Он вжался в мягкую, усыпанную хвоей землю и перевел взгляд туда, откуда только что прибежал и где сейчас разворачивался яростный поединок двух разбушевавшихся порождений одной стихии.

Он ожидал, что пламя мгновенно погаснет и с той и с другой стороны, едва произойдет страшная стыковка. Но они сражались. Они не хотели умирать. Они ожесточенно отвоевывали друг у друга лишние метры. И ему вдруг стало страшно, что победит тот, другой пожар. Пожар, не оставляющий ниши, где можно укрыться. Пожар-убийца. Пожар-охотник.

Нет. Все-таки силы иссякали у обоих. Пламя опускалось ниже и ниже, пока, наконец, не остались два крохотных язычка, уже не боровшихся, а, напротив, льнувших друг к другу, переплетавшихся, тянувших друг друга вверх.

Он распрямился — теперь на уровне его головы чернели корявые мертвые ветки… А под ногами все так же шелестела трава, и бежал обратно, выполнив все неотложные дела, маленький флегматичный ежик.

Необходимо было что-то сделать. Что-то сделать…


Необычайной силы толчок швырнул его Бог знает куда — то ли вверх, то ли вниз.

Он резко открыл глаза. В темноте ощупал руками простыню, пододеяльник, ковер на стене. Значит, дома. В собственной кровати. Но что же… ЛЕНКА!!!

Лихорадочное метание по квартире.

Брюки… Рубашка… Куртка… Ботинки… Кошелек с деньгами…

Рассыпанные в темноте журналы.

Невнятное мычание в ответ на полусонные расспросы матери.

Оставленная открытой нараспашку входная дверь.

Каскадерские прыжки через три ступеньки.

Ледяной, как в октябре, ветер, с размаху кидающий в лицо тысячи мелких колючих дождинок.

Это она, она, ОНА его спасла! Иначе быть не может. Но они же оба… обе — погасли! А что, если она умирает? Уже умерла? Нет, ведь остался маленький язычок пламени… Но это было пятнадцать минут назад… Вдруг там время в самом деле идет быстрее? Вдруг уже поздно? Или лежат обе в глубоком обмороке в разных комнатах — и ничем друг другу помочь не могут?!

Шестая или седьмая машина все же остановилась рядом с сумасшедшим парнем в куртке наизнанку, скачущим, как обезьяна, по проезжей части и размахивающим руками над головой. Парень едва не полез в салон прямо через окно, еле-еле справился с заклинившей дверцей, назвал адрес — рядом с вокзалом, плюхнулся на заднее сиденье, хрипло бормоча что-то об умирающем человеке, и сунул шоферу все деньги вместе с кошельком. Шофер взял.

Долгий-долгий звонок — целый концерт латиноамериканской музыки. Стук кулаком — изо всех сил — по жесткой холодной двери. Наконец — пинки, сотрясающие, казалось, весь подъезд.

Юра уже рванулся было к соседским дверям (если не помогут, так хоть милицию вызовут, а там он уже что-нибудь…), когда за стеной послышалось шарканье, скрипы и стуки — как будто кто-то обессилевший, измученный, едва живой рывками полз по длинному коридору. Ключ тяжело заворочался в замке. Отрывистые металлические щелчки длились целую вечность. Потом дверь медленно приоткрылась от слабого толчка изнутри.

Вита (теперь он их ни за что не перепутает!) подняла к нему землисто-серое, покрытое бисеринками пота лицо. Она действительно ползла из последних сил. Цепляясь руками за низенький шкафчик, она пыталась приподняться… может быть, даже встать. Скрип полированной деревянной поверхности под срывающимися пальцами в полнейшей тишине звучал жутко и неестественно. Девушку били судороги. Лицо под желтым мутноватым светом единственной на площадке лампочки казалось почти не узнаваемым.

— Уезжай!.. Ты хочешь убить и себя, и нас?.. Сейчас зачем пришел?.. Это… это худшее, что можно было… Живая она, не бойся… Обе выкарабкаемся… Но в следующий раз… уже не ручаюсь… Иди домой… или — куда угодно… Только подальше отсюда… Тогда все хорошо будет… Не приближайся больше к этому дому, если не хочешь, чтобы… За три квартала его обходи… И… не позже чем через месяц… уезжай… как можно дальше… Уезжай, идиот!

Она опускала голову все ниже. Густые рыжие волосы беспорядочно рассыпались по полу. Судороги стали еще сильнее. Юра сделал неуверенный шаг по направлению к ней, но она выбросила руку вперед яростным запрещающим жестом.

Он крепко зажмурил глаза. Он понимал, что она права. Он уже знал, что не будет рваться в квартиру — даже для того, чтобы в последний раз увидеть Ленку. Знал, что через минуту или две развернется и уйдет неведомо куда. Шатаясь, спустится на первый этаж, шагнет под мелкий моросящий дождь и до утра будет бесцельно бродить, подгоняемый ледяным пронизывающим ветром, по темному спящему городу. Городу, из которого он уедет самое позднее через месяц. И скорее всего — навсегда.

Из-за массивных металлических дверей через запотевшие глазки на него с любопытством и страхом смотрели соседи.


— С институтом проблем не возникнет?

— Да вроде бы все улажено.

— Я бы на твоем месте все-таки академку взял.

— Зачем?

Ваня не стал отвечать. Обо всем этом уже говорили не раз и не два.

— С отцом уживетесь?

— Как-нибудь. Мы же переписывались все это время. Он даже рад. Не знаю, правда, как дальше будет… Ты сделал то, о чем я просил?

— Сделал. Там… все нормально. Не думай об этом.

Пожилая неопрятная проводница опять подошла почти вплотную и начала еще более раздраженно звать на посадку. Юра бросил окурок на перрон, закинул в вагон чемоданы и — уже со ступеньки — пожал Ване руку.

— Как приеду — сразу напишу.

— Слушай, Юрка… — Ваня слегка замялся и, хмуро глядя в сторону, продолжил: — Ты на эту девочку, на Виту… не злись. Она ни в чем не виновата.

— Я знаю.

— Ничего ты не знаешь!

Ваня, казалось, хотел что-то добавить, но только невесело усмехнулся и помахал рукой.

Почти сразу же поезд, лениво отфыркиваясь и передергивая массивными железными боками, пополз в Челябинск. Ваня присоединился к небольшой кучке однокурсников, также приходивших прощаться с Юркой. Не принимая участия в общем разговоре, прошел с ними до перекрестка и остановился, намереваясь свернуть в другую сторону.

— Хохлов! Ты что, с нами не идешь? Мы — к Ольге Глазовой на день рождения. Она тебя вроде тоже приглашала.

— Нет. — Ваня на секунду замялся. — Извинитесь там за меня. Дел — выше головы.

— Ну, как знаешь.

Ребята перешли через дорогу и продолжали путь вшестером, болтая о какой-то ерунде.

— Пацаны, что мне снилось сегодня, — не поверите! Киборги за мной всю ночь по какому-то бункеру гонялись. А я как будто бы последний из рода людей, зовут меня капитан Шварц, и должен я найти передатчик мыслей на расстоянии…

— Это что! А вот мне… Тьфу ты!.. — Сережа Тополев резко остановился и бросил безнадежный взгляд в сторону вокзала. — Совсем забыл у Юрки спросить… Ну надо же! Из-за этого ведь и провожать приходил!..

— А что?

— Да так… Помните, он как-то весной про девчонку рыжую рассказывал? Снилась она ему постоянно…

— Неужто к тебе переметнулась?! Вот изменщица!

Ребята дружно расхохотались.

— Не то чтобы… Не знаю… Другая. Не такая, как он описывал. Блондинка, пухленькая, среднего роста, глаза — огромные, карие, как на иконах… Красивая обалденно. Третий раз уже сегодня приснилась. Зовет куда-то…

— Мужики, да это эпидемия! Спасайся кто может!

— А мне декан всю неделю снится! Подойти, что ли, спросить, чего хочет?..

— А мне — генерал Лебедь…

— А мне…

Сергей смутился. Натянуто рассмеялся. В тон товарищам отпустил пару шуточек. Скоро разговор перешел на другую тему, и про сны больше не вспоминали. Настроение было легким и праздничным. Сегодня они вдоволь повеселятся на дне рождения у самой красивой однокурсницы. А завтра — воскресенье. В институт идти не надо. И можно будет как следует отоспаться.

Эпилог

Девушка сидела на краю кровати, ласково гладила сестру по густым, влажным от пота волосам и негромко разговаривала с темноволосым сероглазым парнем, стоявшим у окна.

— Поправится. Я выжила, а она — тем более. Она сильнее меня. Уже иногда в сознание приходит. Еще недели две — и на ноги встанет.

Молодой человек поморщился и неопределенно хмыкнул. Комнату заполняли свинцово-серые сумерки.

— Она не виновата, что убивает их. Правда, не виновата. Как она может справиться с этим, если она даже… Понимаешь, Ваня, она ведь очень добрая, но от нее ничегошеньки не зависит.

— Сколько их уже было?

— Одиннадцать человек.

— Юрка стал бы двенадцатым?

— Да.

Находящаяся без сознания девушка вдруг заметалась по кровати, пытаясь сбросить тяжелое теплое одеяло. Резко приподнялась с подушки. Не открывая глаз, залепетала что-то бессвязное сухими спекшимися губами. Бледное исхудавшее лицо, отливающее синевой, несмотря ни на что, было таким же прекрасным, как раньше. Сестра нежно обняла ее за плечи, взяла со столика стакан с пахучей прозрачной жидкостью и осторожно поднесла к ее губам.

— Пей, птенчик. Все будет хорошо. Ты обязательно выздоровеешь…

Девушка медленно, по капле проглотила пахучую жидкость, на секунду или две приоткрыла глаза, потом расслабленно опустила голову на подушку и, по-детски прижав к себе огромного плюшевого зайца, погрузилась в сон.

— Выздоровеет, и все будет как раньше?

— Наверное, да.

Долгое молчание.

— А когда ты узнала?

— Почти сразу же, как только все это началось. Парень ей рассказывает, что она ему снится. Не просто снится, а… так, как это могу только я. Поговорили мы об этом, поудивлялись, посмеялись. Потом она нас знакомит, — а я его не знаю. Не была я у него, понимаешь? Начала в ее сны потихоньку заглядывать. Вообще-то она мне запрещала, сердилась, но я тогда наврала — не помню, что — и вытребовала право на пару месяцев… Ваня, если бы ты только знал!..

Слова застряли у нее в горле. Некоторое время она сидела, глядя прямо пред собой — на желтый кругленький пуфик. Потом вцепилась ногтями в коленки, с шумом выдохнула и продолжала:

— Я ведь тоже забираю силы у некоторых людей, я тебе говорила. Но я отдаю себе в этом отчет — беру у каждого понемножку, они даже не замечают. А то, что я увидела там… Нет, это словами не передать! Ленка не сама к ним приходит, как это делаю я, а, наоборот, их к себе затягивает. Даже не к себе, а в какой-то особый мир… Не дай Бог никому там побывать! Это у нее нечасто случается — раз в две-три недели, иногда даже раз в месяц… И таких снов она не помнит, это совершенно точно. Или помнит вместо них что-то совершенно другое. Ванечка, она ведь даже не подозревает!..

— Скажи ей об этом.

— Я не могу. В конце концов, я же ей почти всю правду рассказала. Только вину переложила на себя. Снимки показала, заметки — все, что собрала за эти годы. Она раньше даже об их смертях не знала. Думала, что они уезжают, женятся или просто тихо уходят. Я ей письма организовывала, звонки от общих знакомых, иногда даже напрямую внушала, как все якобы было на самом деле. А она переживала, плакала, спрашивала, почему же ей так с мужчинами не везет… Может быть, теперь поосторожнее будет. Ей только всерьез увлекаться человеком нельзя! Особенно если почувствует, что ее к нему каким-то необъяснимым образом тянет. Хотя… как же она без этого сможет!.. — Вита горько усмехнулась. — Она только про двоих знала — один под машину попал, а у второго лейкоз обнаружился. Я тогда еще не успела во всем разобраться. А дальше уже, конечно, скрывать от нее начала. Одиннадцать человек за четыре года. Одиннадцать.

— Славика жалко.

— Всех жалко, Ваня. Юра для меня последней каплей стал. Не смогла больше этого выносить.

— Потому и спасла?

— Потому. И сама чуть не сдохла. И Ленка…

— Слушай, ты же колдунья! Почему ты не можешь…

— Потому что не могу! Я же говорила: она сильнее меня. Единственное, что удалось, — в театральный ее не пустить. Боюсь, что тогда счет на тысячи бы пошел. Она без всякого секса людей бы себе подчиняла так же точно, как тех мальчишек. При таком-то взаимодействии энергий! А может быть, в какой-то момент и осознала бы ту свою вторую личность… или как там это назвать… и наружу бы все выплыло… Представить страшно! Здесь я могла повлиять на события. Ну а в остальном…

В комнате было уже совсем темно. Вита еще раз с жалостью посмотрела на сестру, поправила подушку и встала.

— Пойдем в другую комнату. О ней до завтрашнего утра можно не беспокоиться — будет спать как младенец.

— У тебя сегодня работы не предвидится?

— Нет. — Улыбнулась. — Я пока «на больничном». Хочешь лабораторию посмотреть?

— Как-нибудь потом.

Они осторожно прикрыли дверь. Вита первая скользнула в свою комнату и включила маленький светильник над кроватью.

— Иди сюда.

Несколько минут они стояли друг напротив друга, словно ведя никому не слышный разговор. Потом Ваня подошел почти вплотную и медленно потянул вниз застежку «молнии» на ее платье. Вита завела руки за голову, выгнулась назад и закрыла глаза.

— А ты меня ревновать не будешь?

— К этим твоим… виртуальным?.. Какое мне до них дело! Ты с ними в жизни даже незнакома.

— К тебе еще раз прийти?

— Не надо, Вита. Пойми, ты мне интересна не тем, что ты ведьма. К тому же там у тебя их много, а здесь ты только моя. И у меня нет причин им завидовать. Пусть они завидуют мне. Ведь правда?

— Правда.

Вита повела плечами и высвободила руки из длинных узких рукавов. Платьице сползло на пол. Ваня взял ее на руки, отнес на кровать и, покрывая ее с головы до ног быстрыми, чуть грубоватыми поцелуями, шутливо и в то же время возбужденно прошептал:

— А все-таки с тобой я всегда буду бояться, что когда-нибудь в самый важный момент неожиданно проснусь один в своей кровати…

ЕЖЕДНЕВНИК

11 июня

Позвонить Великанову по поводу заключения контракта с А. П.

В 12.00 — встреча с ребятами из «Ар-са».

В 16.30 — совещание у шефа.

Выяснить, куда пропали документы по «Ст. фор.».

Купить новый органайзер.


14 июня

В 10.00 — планерка.

Целесообразность размещения рекламы в «Обозревателе» —???

До обеда связаться с Гуниным.

Отменить все встречи на завтра с 12 до 14.

Позвонить Людмилке.


16 июня

Купить дискеты.

Настучать по башке Сидорову (опять пропали док-ты по «С. ф.»).

Выдержать головомойку от шефа.

Не забыть о договоренности с А. П.

Уволить домработницу (чашк. и микс. не на месте). Выяснить о старике на углу.


— ДЕВУШКА, ПАЧКУ «МАЛЬБОРО ЛАЙТС», ПОЖАЛУЙСТА.


23 июня

Настроить Windows-98.

Уточнить, в чем претензии «Ар-са».

Найти, наконец, новую домработницу.

Насчет старика —???

(Пожалуй, стоит подробно записать, чтобы разобраться.)

Итак, что мы имеем?

а) Неизвестный старик, ошивающийся около «Рем. обуви». Ошивается недели 2. Смотрит пристально, не враждебно. Именно на меня. Идет следом два квартала, потом отстает, теряется из виду. На вопросы не отвечает, но и не уходит. Милостыню не просит. На бомжа не похож. На сумасшедшего — тоже.

б) Юрка 3. — выяснить о нем ничего не смог (!!!). Наблюдение результатов не дает, в «Рем. об.» ничего не знают, фотопленки неизменно оказываются засвеченными, на видеок-тах непонятный «снег». Человек-невидимка?

в) Вчера забыл купить свежие газеты, вытер лицо полотенцем для рук и оставил невычищенными ботинки.

г) Забыл позвонить А. П.

д) Начали сниться сны.

Итак?


28 июня

Отремонтировать телефон.

Не забыть о планерке.

Старик определенно начал мешать. Не знаю, каким образом, но влияет на мысли и поведение. М. б. конкуренты подослали гипнотизера (маловероят.). Или — родственник, о котором забыл и не помогаю деньгами. Хочет пристыдить? Более вероятно, но — не то. Начал забывать элементарные вещи (крем для бритья, туалетная бумага; выключить на ночь телевизор и т. п.).

Два раза ловил себя на желании надеть старые джинсы, кроссовки, майку и бесцельно бродить по городу. Отвлекаюсь во время работы. Раздражает запах любимого одеколона. Кстати, лицо старика кажется смутно знакомым. Где я мог его видеть?

Попросить Ю. 3. сделать еще одну попытку.

Пораньше лечь спать.


29 июня

Заплатить за квартиру.

Запросить социологов о б. д. г. т.

Созвониться с рекл. службой «Обозревателя».

Завести отдельный блокнот для записи всяких мелочей.

Старик:

Ю. 3. выяснил, наконец, его адрес (дом, куда он уходит каждый вечер). Безрезультатно. Эта развалюха идет на слом, и там давно никто не живет. Раньше жил некто Никонов Павел Семенович 1920 г. р., но переехал к племяннице. Внешне ничего общего с «моим» не имеет. Ребята обещают проникнуть в дом и узнать все окончательно.

Чем меня так притягивают глаза этого старика? Карие, небольшие, немного слезятся. Как будто иголками протыкают. Я его точно где-то видел, но очень давно. Обязательно надо будет вспомнить — как только освобожусь немножко по работе и появится свободное время.

Сегодня удивительно красивый закат. Одновременно золотистый и оранжевый. Особенно потрясающие блики — на перламутровой чашечке в серванте. Не буду включать свет до того, как окончательно сядет солнце. Или даже сходить прогуляться?

Кажется, у меня начал портиться почерк.


1 июля

Юркины ребята отказываются работать со стариком. Вернули задаток. Ничего не объясняя. С этим надо что-то делать!


5 июля

Объяснить шефу причины задержки подписания договора. Предоставить А. П. необходимые документы.

Поздравить Людмилку с днем рождения.

Прекратить поиски новой домработницы (пока что справляюсь).

СТАРИК:

Сам сходил по тому адресу, который раздобыли ребята. Глухо. Если там кто и живет — так только привидения. Стоял с биноклем в подъезде пятиэтажки напротив. В дом никто не заходил и оттуда не выходил. Свет ни в одном окне не загорался. Подошел к этой лачуге, убедился, что двери заперты (по-моему, даже заколочены изнутри). Окна закрашены. Выбить стекло не решился. Плюнул и ушел домой.

Сегодня на улице не выдержал — схватил старика за грудки и потребовал объяснений. До сих пор стыдно. Дедуля стоит как пень, молчит и смотрит немигающими глазами. Кто-то из прохожих хотел вызвать милицию. Плюнул и пошел на работу. Может быть, он правда сумасшедший?

Вечером нарвал для Людмилки тюльпанов на городской клумбе. Почему не купил? Самому непонятно. Стоят в старом графине и пахнут на всю квартиру.

Хочется перед сном перечитать Гумилева.


7 июля

Извиниться перед шефом за ошибки в документации.

Отложить подписание контракта.

Взять в библиотеке что-нибудь из прозы «Серебряного века».

СТ-К:

После того инцидента подошел к нему, извинился и попросил не мешать в работе (идиотизм!). Он улыбнулся, развернулся и ушел. На следующий день почему-то стало страшно, что не застану его утром на прежнем месте. Привык я уже к нему, что ли? Нет, стоял, как всегда. И до работы проводил. Определенно, сумасшедший. Пусть ходит, мне не жалко. Главное, что не буйный.

На выходные поеду за город — с Людмилкой или один. Надо будет попросить у Сани палатку. Надоело сидеть в четырех стенах! Уже лет пять не вижу и не знаю ничего, кроме своей работы, так и у самого, глядишь, крыша съедет. Хочется просто в траве полежать, птиц послушать, ночью у костра посидеть… Не знаю, чего хочется, но поеду — это точно!


— ДЕВУШКА, ПАЧКУ «БОНДА», ПОЖАЛУЙСТА.


12 июля

Объясниться с шефом за сорвавшийся контракт с А. П.

Найти для Сидорова пропавшие результаты социологических опросов.

Вымыть накопившуюся грязную посуду.

СТ-К:

Я начинаю что-то вспоминать, но это так смешно… По-моему, я видел это же лицо на картинке в книжке, которую читал классе в третьем. А потом он мне снился два или три раза. Может быть, с него ту картинку и рисовали? Или с его папаши — книжка вроде была старая. Подойти спросить? Так ведь за идиота примет! Хотя сам-то он… А что за персонаж там, интересно, был изображен? Вот этого уже точно не вспомню!

На работе — сплошные заморочки. Чувствую, не могу больше сидеть за компьютером, кому-то названивать, что-то высчитывать, носить этот чертов костюм. И отпуск — только в середине августа! Завтра приду в контору в джинсах и майке, пусть думают, что хотят.

Электрический чайник сломался. Залез на антресоли, нашел старый — обычный — весь закопченный. Кипячу воду на газовой плите. Смотрю на синеватое пламя и не могу оторваться. Господи, сколько лет этому чайнику?! Кажется, я еще маленьким был, когда мать его купила. Или — похожий? Вот розочка на боку. С зелененьким листиком. Едва видна под слоем сажи. Надо будет помыть и рассмотреть повнимательнее.

А закат сегодня совершенно другой. Ярко-вишневый. Помню вишни у бабушки в саду на Украине. Местами небо — точь-в-точь такое же. Хочется подобраться к облакам и лизнуть языком. Наверное, они на вкус кисло-сладкие. Чуть терпкие.

Как не хочется включать яркий свет. Завтра обязательно куплю настольную лампу.


14 июля

Взять отпуск за свой счет!!!


18 июля

Приходила Людмилка. Сказала, что я становлюсь каким-то не таким. Что ей нравятся сильные и властные мужчины, а я раскис в последнее время — вот-вот стихи начну сочинять или картины писать. Смешно, но когда она стояла перед зеркалом, а солнечные лучи из окна падали прямо на нее, я в самом деле жалел, что я не художник и не могу запечатлеть это чудо на холсте. Ручки тоненькие, как у двенадцатилетней девочки, ноготки розовые, продолговатые (хорошо, что она их не красит), платиновые вьющиеся волосы (хорошо, что она их красит). Тонкие солнечные лучики играют с тонкими женскими волосами и, запутавшись в них, не находя выхода, свивают себе гнездышки среди крупных, спиральками, завитков. Волшебная девочка.

Кажется, ушла недовольная.

Валяюсь на диване, курю прямо в комнате, пепел стряхиваю в пустую мятую пачку.

Как, оказывается, здорово — ничегошеньки не делать! Совсем ничего! Лежать и смотреть в окно, за которым только молочно-голубое небо без единого облачка. В детстве — на каникулах — я проводил так долгие-долгие часы. Одна только разница: тогда получалось ни о чем не думать. Просто смотреть. И слушать равномерное тиканье часов. А сейчас мысли лезут сами собой. Пусть даже не о работе. Все равно. Хоть какие-то мысли да есть. О том же небе, о том же тиканье, о той же Людмилке перед зеркалом…

Тогда мама на кухне варила варенье, чтобы на зиму закатать его в большие трехлитровые банки, и по всей квартире разносился сладкий ягодно-сахарный запах. Когда я, вспотевший, набегавшийся, возвращался с прогулки домой, этот запах встречал уже в подъезде — на третьем этаже. А жили тогда на пятом. И бежишь по лестнице со всех ног, представляя себе вкусные малинные пенки в глубокой тарелке с голубым ободком, которые можно будет съесть прямо сейчас, запивая сладким горячим чаем или ледяным молоком из бело-сине-красного треугольного пакета.

А ведь до сих пор иногда заходишь в подъезд и ощущаешь тот же самый запах. Неудивительно. Варенье варят и сейчас. И компоты. И закатывают их на зиму в трехлитровые банки, которые, наверное, уже не покажутся такими большими. Просто я давно их не видел. И давно не ел варенья. Только немецкий апельсиновый джем из маленьких 200-граммовых баночек с яркими этикетками.

И запиваю я тосты с джемом молоком из «тетрапаков».

Пачка уже полна окурков.

Нет, я не буду вставать.

Я пока что сделаю пепельницу из чайного блюдечка.

А потом его вымою.


19 июля

Сегодня нашел на улице слепого щенка. Иду мимо стройки и слышу: где-то что-то пищит. Присмотрелся — лежит, бедняжка, завернутый в грязную тряпку, и тыкается носиком в разные стороны. Пришлось взять с собой. Сейчас лежит в прихожей на старой меховой куртке и пищит не менее жалобно — жрать просит. Пробовал в блюдце носом тыкать, но куда ему! Ничего еще не соображает, чудик. Завтра соску куплю. А сегодня, видимо, придется из старого шприца кормить. Иголку сниму, молочка наберу и прямо в ротик буду брызгать. Надо будет узнать, можно ли их обыкновенным коровьим молоком кормить. Пока что больше ничего не остается.

Старик переместился к овощному магазину. Ну конечно, я же сейчас на работу не хожу, маршрут другой, у обувной мастерской меня больше не поймаешь. Так же стоит на углу и так же смотрит без всякого выражения. Сегодня хотел его в шутку домой пригласить — чайку попить с домашним вареньем. Утром выпросил у соседки с шестого этажа. По запаху учуял. Тетя Клава соседку, оказывается, зовут, а я думал — тетей Клав уже и не осталось, только в детстве были. Варенье клубничное, свежее, прямо с пенкой, еще не снятой. Уже почти подошел к дедульке, а он вдруг так посмотрел, что волосы на затылке зашевелились. Нет, не для того он там стоит, чтоб я его в гости звал. Он там так просто стоит. И на меня смотрит. Смотрит, зараза, своими карими слезящимися глазами. Иголками протыкает. Из-за него я, что ли… Ерунда. Просто устал всерьез. На этой сумасшедшей работе.

А может, и я уже? Немножко — того? На этой работе?

Перечитал последние записи. По-моему, мой ежедневник уже превратился в дневник. Смешно до чертиков. Никогда дневников не вел, даже в пятнадцать лет. Девчоночье это дело. Да нет, не дневник. И слово-то мне это не нравится. Просто мысли в голову приходят, и хочется их записывать. И не старик здесь виноват. Сам я дошел. До критической точки. Устал на сумасшедшей работе.

Правда, смешно стало, когда перечитал. Оказывается, я и писать умею. Не в смысле орфографии и пунктуации (с этим-то проблем никогда не было), а в смысле стиля, что ли. Жаль, что, кроме меня, никто не прочитает. Забавно было бы, наверное.

А вот почерк у меня действительно испортился. С детства был материнский — каллиграфический, а стал отцовский — курица лапой. С чего бы это?


22 июля

Я все вспомнил! Боже, я все вспомнил! Я был совсем маленький. В школу еще не ходил. Он жил тогда рядом. А может, и не жил рядом. Просто сидел на скамеечке у нас во дворе. Под старыми тополями. Сколько я себя помню. — всегда сидел. На одном и том же месте. И был такой же старый. Ведь старый же был? Старый, клянусь. Чуть ли не тридцать лет с того времени прошло. Ничуть не изменился. Мы в песочнице города строили, а потом в «хали-хало» играли, в «стрелки», в «казаки-разбойники». А девчонки рядом — в «колечко». Правда, в «стрелки» и они с нами играли. И в «хали-хало». И даже в «казаки-разбойники». А мы с ними… Не в «колечко», конечно. Но в «испорченный телефон» играли. И в «сантики-сантики» играли. Один раз даже в «свадьбу» (я папой невесты был, а Лешка Знаменцев — женихом). Вообще, все игры тогда были общими — не так, как в четвертом классе. В седьмом опять объединились. В «дурака» в подъездах — так, чтобы взрослые не увидели. Но тогда старика уже не было. А когда я недавно телефон чинил, и те разноцветные проволочки мне что-то напомнили… Что-то до боли… Конечно, из таких проволочек девчонки себе колечки сплетали. Как там у них? «Колечко-колечко, выйди на крылечко». Потом та, у которой колечко оказалось между ладонями, уходит с водящей в подъезд и загадывают разные виды одной и той же одежды (у одной — платье синее в бабочках, а у второй — платье золотистое с кружевами и с оборками), а следующее «колечко» выбирает, какое ей больше нравится. И уходит в подъезд шептаться — с той, чье выбрала. Что-то новое загадывают — для следующей. А мальчишки… Мальчишки в песочнице города строили. И в «казаки-разбойники» играли. И тогда старик еще был.

Он с нами не разговаривал. И конфетами не угощал. А мы его больше всех любили. Натка из третьего подъезда всем на ушко говорила, что он — добрый волшебник. И как будто бы следит, чтобы злая колдунья детей не украла. А потом Натка, делая страшные глаза, говорила, что колдунья все равно тебя украдет — когда в школу пойдешь. А кого-то — позже. В двенадцать лет. Или в четырнадцать. Но украдет обязательно. А взамен оставит куклу, похожую на тебя. И почти все взрослые — такие куклы. Но если тебя волшебник заметит и полюбит, то найдет даже через много лет и спасет. Но это очень редко бывает. Натка это все говорила таким страшным голосом, что девчонки визжали, а мальчишки смеялись, но на самом деле пугались не меньше девчонок. И потом все, даже те, кто не верил, старались на глаза этому старичку попасться. Улыбались ему. Песок со своих коленок счищали. Старались показаться примерными мальчиками и девочками — такими, какими хотели их видеть родители. Чтобы волшебник их увидел такими, запомнил и полюбил.

И только он (то есть я, конечно! Что это я, художественное произведение начал писать, что ли?!)… И только я этого не делал. А ведь правда, не делал! Во-первых, не верил, а во-вторых… наверное, я и тогда уже был слишком гордым.

А ведь это действительно тот самый старик. Он, он, он тогда сидел на скамеечке. Про него Натка сочиняла сказки. А теперь он стоит на углу у овощного магазина. И смотрит на меня, не отрываясь, своими карими слезящимися глазами. Но как же он мог за тридцать лет нисколечко не измениться?! Или это правда был его папа?

А на картинке в книжке? Или мне эта картинка просто привиделась? Детство… Волшебник… Сказки… Возникла в воображении картинка из книжки — как замещение реальных воспоминаний…

Позвонить матери. Позвонить и спросить, кем был тот старик на лавочке. Она не может не знать. Она была уже взрослой женщиной!

Позвонить? Кому-то еще надо позвонить. Что-то важное.

Ах да! Шеф просил позвонить. Через соседей на меня вышел. Говорит, важное дело. Знаем мы, что это за важное дело. На работу выходить с завтрашнего дня. Некем меня, видите ли, заменить. Пошел он в задницу! Я отпуск взял на три недели. И телефон, значит, не зря отключил.

Надо покормить Феликса. Пусть пока будет Феликсом, потом, может быть, и переименую, если перестанет быть на Феликса похожим. Что, впрочем, вряд ли. Ой, какая большая собака вырастет! Ничего, как-нибудь справимся. А пока — такой лапушка, на одной ладони умещается. Связался с Рындиным, он говорит: щенков не выкармливал, но котенка слепого приходилось, молоко водой надо разводить. Так пока и будем делать.

До чего же мягкие подушечки на лапках у щенков, пока они ходить не начинают!


23 июля

Мать плачет в телефонную трубку. Ничего толком не говорит. Бормочет что-то о Михал Иваныче из 74-й квартиры. А что тот Михал Иваныч? Можно подумать, я помню!


25 июля

Грациозно танцуют изящные цапли,

Голенастые ноги подняв над водой.

С тонких клювов спадают блестящие капли,

Нарушая кувшинок беспечный покой.

А под ними, в глуби, молчаливые рыбы,

Улыбаясь своим примитивным мечтам,

Повторяют телами речные изгибы,

Чтоб добраться быстрей к безопасным местам.

Но укрыться от острого взгляда непросто,

И уже никуда невозможно свернуть.

То одна, то другая взлетают на воздух,

Обрывая в желудках стремительный путь.

Предо мною встает незатейливый выбор:

Выбирай, если можешь, судьбу по плечу.

Не желаю я быть перепуганной рыбой,

И безжалостной цаплей я быть не хочу.

А кувшинки сверкают росой в отдаленье

И сулят безупречный беспечный покой…

Но меня никогда не прельщали растенья…

И стою я в раздумье над быстрой рекой.

28 июля

Почти неделю разбирался в старых бумагах. Сколько их, оказывается, накопилось! Журналы «Пионер». Тетрадки еще с первого класса. Анкета Любки Калиновой, которую она мне дала заполнять, как и всем, в шестом классе, а я потерял. «Прошу на все вопросы отвечать, ни одного из них не пропускать!» «Твой любимый цвет?» — «Желтый». «Красный». «Бордовый». «Всякие». — «Твой любимый литературный герой?» — «Тимур». «Динка». «Ромео и Джульетта». — «Что такое счастье?» — «Счастье — это любовь». «Счастье — это счастье». «Счастье — это все!!!» — «Зачем задавать такие глупые вопросы?» Только девчонки отвечали. Мне первому из парней дала. А я так и не ответил. И потерял.

Альбомы с фотографиями. Почетные грамоты. Песенник — тоже явно принадлежал кому-то из девчонок, даже не помню, как он ко мне попал.

Ворох бумаг пришлось собрать в аккуратненькие стопки (иначе ходить было невозможно), но обратно на пыльные полки я их не положу. Жалко. Не там их место. К тому же одна из полок мне позавчера сказала… Нет, то есть я, конечно, совсем не то хотел написать! Мне просто показалось. Или приснилось? Полнейшая бессмыслица. Уж если писать дневник — так записывать в него только те вещи, за которые хотя бы перед собой не стыдно. Забудем эту белиберду.

Кстати. Страничка из какой-то детской книжки. Картинка, а на ней — тот самый старик. Точно — он. И текста — ни слова.

Недавно приходила Людмилка. Жаловалась, что давно уже в ресторане не были. Туманно намекала на какого-то Вовчика. Я попытался прочитать ей свои последние стихи, но она не стала слушать, захлопнула снаружи дверь и убежала вниз по лестнице, не вызывая лифта. Жаль.

У щенка открылись глазки. Начал самостоятельно вылезать из коробки. Растет не по дням, а по часам.

Старик, сошедший с пожелтевшей странички из детской книжки, каждое утро встречает меня у овощного магазина.


— ДЕВУШКА, ПАЧКУ «СТЮАРДЕССЫ», ПОЖАЛУЙСТА.


31 июля

Лежу на диване, стряхивая пепел в банку из-под соуса «Тысяча островов», и смотрю, как колышутся от дуновения ветерка легкие ярко-желтые занавески. Наконец-то у меня начало получаться то самое. Как в детстве. Лежать и не думать совсем-совсем ни о чем. Это сейчас я возвратил все мысли — когда начал описывать свои ощущения. А до этого их (мыслей) точно не было. И это я сам их прогнал. Получилось. Как только мысли вернулись, занавески сразу стали менее желтыми. И небо — менее голубым. И облака слегка сероватыми. Ничего, это правильно. Это так и надо. Нельзя же постоянно находиться в таком состоянии. Когда был маленьким, оно тоже было не всегда. Просто умел вызывать это состояние, когда захочется. И сейчас, кажется, научился. Ну-ка, немножко сосредоточиться и — р-р-раз! Получилось. Почти пять минут ни о чем не думал. Занавеска сразу ожила. Она состояла из маленьких, ничем не соединенных между собой цветов. На какое-то мгновение. Потом опять стала сама собой. А облака сложились в дорожку, по которой было бы так здорово бежать и бежать — туда, наверх, в синеву. А синева вдруг зазвучала, запела, позвала к себе.

Сколько малюсеньких крапинок, оказывается, на полированной поверхности книжного шкафа. Ничуть не меньше, чем было на том, что стоял тридцать лет назад у меня в детской. И каждая крапинка имеет какое-то свое, особое значение. Но разгадать это невозможно. А может быть, теперь — возможно?

Заходил шеф. На этот раз — сам. И не было шанса сделать вид, что меня нет дома. Принес тысячу баксов и целую гору бумаг. Я с ними поработал часок — и решил практически все проблемы, возникшие за время моего отсутствия. Сам себе удивился, до такой степени простым оказалось все то, над чем я раньше размышлял целыми сутками, а то и неделями. Но на работу я все же не выйду. И с бумагами пусть больше ко мне не приходят. Меня от них тошнит. И мой отпуск еще не закончился. И баксы мне не нужны.

Как колышется занавеска. Хочется просто лежать и смотреть на нее, не отрывая глаз. А цветок посередине так похож на сказочную царевну в кокошнике!


2 августа

Одна старая дворняжка на улице сказала мне, что Феликса уже пора кормить из блюдечка — овсянкой, куриным бульоном и даже тертой морковкой. Я так и поступил. Феликс ходит довольный.

Они смирились с тем, что раньше оговоренного срока я на работу не выйду, но теперь звонят мне по три раза в день и напоминают, что этот срок вот-вот истечет. Им мало, что по телефону я за несколько минут решаю все их глупые смешные проблемы! Они хотят, чтобы я находился на рабочем месте с 9.00 до 17.00. Этого я больше не хочу. Этого я не вынесу. Если они будут настаивать, я подам заявление об уходе. И дело не в том, что такому специалисту, как я, найти работу — раз плюнуть! Нет, я не буду искать новую работу. Я никогда больше не буду сидеть за компьютером. Я никогда больше не буду вести скучные разговоры и однообразные подсчеты. Я никогда больше не надену в разгар лета теплый пиджак и рубашку с жестким неудобным воротничком. Если мне нечего будет есть, я устроюсь дворником. Или ночным сторожем. Или гардеробщиком в библиотеку. Мне не так уж много надо. А все остальное время я буду смотреть на звезды. Или на облака, пронизанные солнечными лучами. Или гладить кончиками пальцев глянцевые черно-белые фотографии, на которых я так смешно улыбаюсь в окружении детсадовских друзей и подруг. Или вдыхать земляничный аромат старой маминой помады, найденной на антресолях вместе с закопченным чайником. Я буду ходить в рваных джинсах и старых кроссовках по незнакомым улицам родного города. Я буду часами лежать на заросших зеленой травой газонах, покуривая дешевые сигареты. Я буду разговаривать со старыми вислоухими дворняжками. Я буду свободен. И никому ничем не обязан.


3 августа

И я буду летать.

Ура, я буду летать!

Сегодня я в первый раз полетел.

Наверное, на самом деле я оставался в своей кровати.

Но мне казалось, что я летаю по-настоящему. Таким, какой я есть. Из плоти и крови.

Сначала я кружился по комнате. Кружился и смеялся. Заглянул за шкаф. Ничего интересного — только толстенный слой пыли и паутина. Облетел всю квартиру, заглядывая в самые потаенные уголки. Подразнил забавного паучка за книжным шкафом. Нашел свой любимый маркер, закатившийся далеко под диван. Только что проверил — он и правда там оказался. Хотя тогда мне это было абсолютно безразлично. Да и сейчас, пожалуй, тоже…

А потом я долго-долго летал под звездным небом — совсем не таким, каким оно мне виделось раньше. На самом деле оно расцвечено всеми цветами радуги. Оно искрится, мерцает, переливается. В него можно нырнуть, как в озеро. Нырнуть… и вынырнуть — счастливым.

«Что такое счастье?»

А потом меня взял за руку тот самый старик. Старик на углу. Старик у обувной мастерской. Старик у овощного магазина. Он не для того там стоял, чтобы я приглашал его в гости. Он там стоял для того, чтобы пригласить в гости меня. Теперь я знаю, как его зовут, но никому об этом не скажу. И даже не напишу в этом бывшем ежедневнике, где давно уже зачеркиваю жирными крестами отпечатанные типографским способом даты, а взамен шариковой ручкой вписываю новые. Потому что мои записи слишком длинные. И я обгоняю этот календарь. Календарь за мной не успевает. А имя старика на углу я все же не напишу. Даже в этом сошедшем с ума ежедневнике. Потому что все-таки нельзя исключать, что он когда-нибудь попадет в чужие руки.

Разве это важно — его имя?

Все мы знаем его — с двухлетнего возраста.

Только потом почему-то забываем.

А я побывал у него в гостях. Побывал в том мире, который снится нам — тоже с двухлетнего возраста. И который мы тоже с возрастом забываем.

Я не знаю, что со мной будет дальше, но точно знаю одно: я никогда больше не буду вести скучные деловые переговоры, никогда больше не буду приходить на работу к 9.00 и никогда (никогда!) больше не буду носить рубашки с жесткими накрахмаленными воротничками.

Только что приходила Людмилка. Устроила истерику. Прости меня, волшебная девочка. Прости и прощай.


5 августа

Пришлось все-таки подать заявление об уходе.

В овощном магазине подрабатывает уборщицей десятиклассница по имени Надя. У нее тусклые бесцветные волосы, выпирающие ключицы и крупные грубоватые руки. Но она знает его имя. И она умеет летать.


— ДЕВУШКА, ПАЧКУ «ПРИМЫ», ПОЖАЛУЙСТА.


10 августа

Я лежу на заросшем зеленой травой газоне, одетый в заношенные джинсы, вытертую майку и грязные кроссовки. Одной рукой я обнимаю Надю, другой время от времени заношу разрозненные записи — то в блокнот для всяких мелочей, то в бывший ежедневник бывшего незаменимого служащего престижнейшей фирмы. Эти две тетрадочки теперь для меня равнозначны. То, чего нет в одной, обнаружится в другой. И сейчас, перечитывая все, что я написал за последние два месяца, я ловлю себя на мысли, что был бы, пожалуй, не против, если бы кто-то еще это прочитал. Хочется оставить этот ежедневник прямо в густой зеленой траве — чтобы его случайно нашел какой-нибудь незаменимый служащий какой-нибудь престижной фирмы. Может быть, он что-то поймет.

Хочется. Но Надя не позволит. Она неисправимая эгоистка. А возможно, я на нее клевещу. Возможно, она просто знает намного больше меня. Ведь она же… Ее же… Ее не пришлось спасать. Ее не смогли похитить. Ни в семь лет, ни в двенадцать, ни в четырнадцать. И летать она умела всегда.

Нет, конечно, я возьму этот ежедневник с собой. И блокнот тоже. Я возьму с собой все свои записи. И никогда не покажу их ни одному человеку. Ни одному взрослому человеку.

Мы придем домой, покормим Феликса тертой морковкой. А может быть, уже и отварным мясом… Собаки на улице говорят… Наверное, уже можно. Мы найдем парочку чистых чашек, вскипятим воду в старом закопченном чайнике с розочкой на боку и будем, сидя на полу, пить чай и перечитывать старые, двадцатилетней давности, заметки из журнала «Пионер». Потом мы задернем шторы, скинем потертые джинсы и будем — тут же, на полу — до одури заниматься любовью. А потом мы будем летать. И мы отправимся в гости к тому сумасшедшему старику, который так долго меня караулил на углу у обувной мастерской, а потом у овощного магазина. И который на самом деле вовсе не сумасшедший. И, оказывается, вовсе не старик…

Они хотят вернуть меня. Они ходят за мной по пятам. Они звонят моим соседям и заявляются ко мне домой. Они подослали ко мне Юру 3. с его ублюдками. Они хотят сделать меня таким, как раньше. Чтобы меня опять похитили. Чтобы меня уже невозможно было спасти.

Но у них ничего не получится.


12 августа

Они пришли.

Они колотят в дверь.

Уговаривают.

Но я им не открою.

Я не хочу обратно. Я не дам им запретить мне летать. Я никогда больше не буду дни и ночи сидеть за компьютером. Я никогда больше…

Они ломают дверь.

Мне с ними не справиться!

Если бы я умел летать по-настоящему!

Если бы меня защитил тот старик, настоящего имени которого я не скажу и теперь… Особенно — теперь…

Они уже здесь.


— ДЕВУШКА, ПАЧКУ «МАЛЬБОРО ЛАЙТС», ПОЖАЛУЙСТА.


15 сентября

Подготовить док-ты для Л. К.

Поздравить шефа с днем рождения.

Не забыть покормить Феликса.

Найти домработницу.

Купить новый ежедневник.

Юрий Никитин ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ОТПУСКА

Жара стояла немилосердная, дежурный по стабилизации климата либо заснул, либо не мог оторваться от гипновизора. Матвей не выдержал и свернул под навес ближайшего кафе. В прохладном зале было пусто, только возле самого окна сидел витабрев и торопливо глотал черный кофе с коньяком, одновременно просматривая кипу брошюр. Немного погодя Матвей заметил в противоположном, очень темном, углу девушку с пышной гривой огненных волос. Похоже, что рыжий цвет снова входит в моду, подумал Матвей.

Из-за стойки вынырнул и приблизился со смущенной улыбкой директор кафе. Матвей перехватил его озадаченный взгляд — ясно, и этот не знает, к какой категории его отнести.

Матвей протянул руку к трем разноцветным листкам меню:

— Давайте я выберу сам.

— Пожалуйста. — Директор с облегчением вручил ему меню. — На красном листочке…

— Спасибо, — улыбнулся Матвей. — Я знаю.

Директор поправил скатерть и отошел. Меню витабревов было самым длинным, сотни экзотических блюд выстроились на зеленом листке, а на обороте красовались названия крепких и возбуждающих напитков. Матвей не без основания побаивался заказывать что-либо из этого перечня, он уже однажды обжег себе внутренности острыми специями, без которых витабревы не прикоснутся к своим маринадам. Меню мафусаилистов было сплошь вегетарианским: всевозможные травки и салатики, притом в таких микроскопических порциях, что Матвей невольно подивился, до каких пор можно расширять диету и сужать свой рацион. На красном листке гераклов девяносто процентов всех блюд были из мяса, остальные десять приходились на сыр, яйца, молоко.

Матвей набрал на циферблате индексы двух блюд и через минуту, сдвинув крышку стола, достал анабес и жареного рябчика.

После отвратительной тряски на допотопном автобусе было особенно приятно глотать холодные ломтики анабеса. Краем глаза он заметил, что рыжеволосая отодвинула свой столик и направилась к нему. Она была красива, может, поэтому и держалась так уверенно, хотя бесцеремонность давно уже вошла в моду.

— Мой принц, я вижу, вы не здешний, — сказала она.

Матвей нахмурился: мода модой, но это, пожалуй, слишком.

Девушка села напротив него и, положив локти на стол, принялась внимательно рассматривать Матвея.

Матвей покосился на нее, но продолжал в том же ритме работать ложкой. Обычно он стеснялся женщин, если его не задевали, конечно. Сейчас же он спокойно закончил анабес и принялся за рябчика.

— Сколько ни смотрю на вас, никак не пойму, кто вы. — Девушка улыбнулась, наверное, своей самой красивой улыбкой. — Ни геракл, ни витабрев, ни тем более мафусаилист не возьмет сразу два таких блюда. Холодный анабес и мясо. Подумать только. — Она перевернула красный и зеленый листки. — Здесь имеется чудесная рыба. Заказать вам?

— Нет, — резко сказал Матвей.

— Но почему? — В глазах его собеседницы отразилось неподдельное изумление. — Ее едят все, даже мафусаилисты.

— А я не ем. — Матвей торопливо доел рябчика и поднялся. — Спасибо за компанию.

Он церемонно поклонился и направился к выходу. Девушка проводила взглядом его стройную широкоплечую фигуру, затем вскочила и бросилась вдогонку.

— Вы знаете, сегодня в парке празднуют День молодежи…

— Нет, не знаю, — сказал Матвей.

Она была очень красивая. А на станции, где работал Матвей, не было даже хорошеньких.

— Я думала, вы меня туда проводите, — прошептала девушка.

Матвей усмехнулся про себя, видя, как она силится определить, что за странно блестящая на нем одежда.

— Я с удовольствием провожу вас в парк, — сказал он, — с удовольствием.

Девушка сразу же самодовольно заулыбалась:

— Только если вы не очень заняты…

Ну вот, подумал Матвей, теперь будет делать вид, что это я пристал к ней.

— Я не занят, — сказал Матвей, — у меня отпуск. Последний день. Поедем на машине?

— Если вы не против, то пешком, здесь недалеко.

— Хорошо.

— Кстати, меня зовут Ия.

— Матвей.

Ия покосилась на своего немногословного спутника. Он шел равнодушный и к щитам гераклов с изображением муравья, и к плакатам, призывающим вступать в ряды мафусаилистов. Ничего не выражающим взглядом он скользил и по формулам единого поля, эмблемам витабревов.

Когда Ия прыгнула через искусственный ручеек и поскользнулась, он молниеносно подхватил ее под руку, и она едва не вскрикнула от прикосновения его сильных пальцев.

Ясно, на витабрева не похож, размышляла она, любой витабрев воспользовался бы транспортом. Мафусаилист? Но он ел мясо. Кроме того, силен. Но не геракл.

Она перевела взгляд с его легкой фигуры на перевитые чудовищными узлами мышц торсы двух встречных гераклов. Он был явно слабее. Но по сравнению с тощими мафусаилистами сам выглядел гераклом.

Парк встретил их замысловатыми фейерверками. Матвей спросил:

— Куда пойдем?

— Куда изволите, — сказала Ия и присела в реверансе.

Матвей огляделся. Прямо перед ним была площадка силомеров. Возле каждого из них стояли плотным кольцом гераклы и что-то радостно кричали. Особенным успехом пользовался «Динозавр», автомат, выполненный в виде вымершего ящера. При известной ловкости, точном расчете и хорошей физической подготовке его можно было опрокинуть на спину, что и считалось высшей оценкой.

Сейчас за бетонной стеной «Динозавр» гонялся за измученным атлетом, которому никак не удавалось схватить его за лапу. Группа гераклов, окружавшая аттракцион, свистом и шуточками выражала свое отношение к поединку.

Левее, за бассейном, находились любимые аттракционы витабревов. Сейчас там зарядили новые кассеты психотестов, и сразу же количество участников утроилось. Насколько Ия знала, никому из самых изощренных умов еще не удавалось достичь уровня 100. Некоторые поднимались до 87, даже до 88, но это уже был рекорд.

Возле лабиринта тоже толпилась группа витабревов, гоняя электронных зайцев в поисках выхода, но большинство стремилось в зал Высшей Логики.

За рощей поднимался купол мафусаилистов, там в темном зале можно было провести несколько часов в умиротворяющем трансе.

— Не знаю, что и выбрать. — Матвей развел руками. — Пойдем по часовой стрелке. Посетим по очереди все.

Неужели он из неопределившихся! Ия почувствовала себя разочарованной.

Был уже поздний вечер, когда они подошли к дому, где жила Ия. На веранде сидел старик и при свете люминофора читал газету.

— Дедушка, принимай гостя, — закричала Ия еще издали. — Загадочный принц из чужой страны!

Старик приветливо поздоровался и окинул быстрым взглядом сверкающую одежду Матвея:

— Из загадочной страны?

— Да, дедушка, — вздохнула Ия, — только я все больше боюсь, что он, как и мы, из неопределившихся.

— Боишься? — нахмурился старик. — Сколько раз я тебе говорил…

— Только не говори этого опять. — Ия чмокнула старика в щеку.

— Вы извините ее, — нервно сказал старик, — она считает, что быть неопределившимся чуть ли не позорно. Хотя именно это и есть единственно возможная позиция.

— Почему? — усомнился Матвей.

— Как почему? — Старик вскочил. — Разве вы не помните, что было с теми родственниками человека, что определились и надежно специализировались? Хотя бы те же обезьяны. Так они ими и остались. А человек до сих пор не может специализироваться, его руки, его мозг, он сам остаются универсалами, и только благодаря этому эволюция еще продолжается. Так будет и впредь. А эти — мафусаилисты, видите ли, долгую жизнь им любой ценой; витабревы, сжигающие свой организм в угоду гипертрофированному интеллекту; гераклы, ставящие свои мышцы превыше всего и ничего больше не желающие знать; другие более мелкие течения — или перебесятся, или, если дело зайдет слишком далеко, остановятся в развитии. Биостимуляторы — чудо века, но это и палка о двух концах. Пусть специализируются машины, а человек должен оставаться универсалом.

Он размахивал руками, длинные рукава халата нелепо болтались, но на Матвея эта горячая проповедь не произвела никакого впечатления.

Старик перестал жестикулировать, прошелся по веранде и сказал уже тихим голосом:

— Заходите почаще, мы еще поговорим на эту тему.

— Спасибо, — сказал Матвей и встал, — но я завтра утром уезжаю. Сюда я приезжал проведать родителей.

Да и о чем, собственно, они бы говорили? У него были другие взгляды и другие доводы. Кроме того, он был еще более специализирован. Он не выносил жары, сухого воздуха, громких голосов и многого другого. Он был гомо акватус, один из подводных людей, каких никогда не видели в этом небольшом городишке, но которых было много в приморских городах и особенно много — на дне океана.

Александр Зорич ХЭЛЛОУИН

1

Я построил Машинку. В ней много замечательных колесиков, деловитых шестеренок, сверкающих стеклышек и прочих штуковин. Она жужжит, как здоровенный жук, когда движется вперед, она шелестит бабочкой на пути назад, на поворотах она скрипит, как сверчок. На ее левом боку я написал: «Сепаратор турбо», а на правом — «Чик-чик тарантул». Она и впрямь чем-то похожа на шустрого паука-сенокосца, хотя в ней есть сходство и со скорпионом. В общем, она очень красивая, моя Машинка. Только вот Джил испугалась и сказала: «Это — твое очередное безумие, которое ничем хорошим не кончится». Мне понравились ее слова, и я написал на Машинке спереди: «Мое очередное безумие, которое ничем хорошим не кончится».

2

Когда я был совсем маленьким, я очень хотел попасть в Корею. Мне не повезло. Война там окончилась, когда мне было восемь лет, и в утешение отец купил мне роскошный механический конструктор (Twony Bucks, sir![1]). Тогда же я и построил свою первую Машинку, жалкое подобие муравья, которая издохла на третьей минуте жизни, но я не унывал. Мне удалось сэкономить на школьных завтраках, и через четыре года я купил себе второй, куда более шикарный конструктор (Twony grands, sir![2]). Еще через шесть лет я, окрыленный своими первыми удачами и юношеской наглостью, приехал в Бостон, поступать в Массачусетский технологический институт, куда, к сожалению, без особых усилий поступил. Там же, в Бостоне, я познакомился с Элен.

Оценив ее по достоинству, я ринулся в бой. Три года ушли на презервативы, пиццу для влюбленных, психотические посткарды — типа: без тебя и в Лас-Вегасе заняться нечем, — и прочую любовную атрибутику. Кончилось все тем, что я надоел ей до крайности, и обычно уравновешенная и дипломатичная Элен заявила, что не может любить человека жесткого, как жужелица.

Не успел я по-настоящему расстроиться, как подоспела Вьетнамская война, благо в тот год я уже был магистром прикладной бионики. В отличие от Кореи во Вьетнам я уже не рвался и частенько, трясясь в вертолете над утомительной зеленью тропических джунглей, жалел, что не получаю от этого ни малейшего удовольствия. Тем более не доставил мне удовольствия вьетнамский пулеметчик, который срезал нас однажды над дельтой Меконга. С горем пополам удалось посадить вертолет, и мы, по колено в крокодилах и болотной жиже, приняли бой. Я — плохой пехотинец. Если бы не Бак Тэйлор, мой приятель еще по MIT,[3] гроза университетских бейсболистов, умник и сердцеед, то Америку я увидел бы разве что через щель в плохо запаянном цинковом гробу. Благодаря Тэйлору, я выжил и вернулся.

3

Говорят, во Вьетнаме я постарел на десять лет. Не знаю, не знаю. По крайней мере, поумнел я на все двадцать, но и это не помогло. Элен вышла замуж за героя Вьетнамской войны Бака Тэйлора, и, в конечном счете, это было справедливо. Все-таки Бак скрутил за меня не одну узкоглазую башку, и я, не держа обиды — или, по крайней мере, не бравируя ею, — явился к ним на свадьбу, где и произошел один забавный инцидент.

В разгар веселья я встал и, дождавшись тишины, произнес тост. Я предложил выпить за мою эволюцию. Конечно, это было нескромно, зато имело определенный смысл. Никто, правда, ни черта не понял — что за революция, что это за тип — брат невесты, что ли? — но захмелевшим гостям было насрать, и они, обозвав меня «Ga-Ga», то есть большим чудаком, все-таки выпили. Элен презрительно пожала плечами, а Бак отозвал меня в сторону и, подхихикивая, от всей души пожелал мне успехов в эволюции.

4

Зануда Бак не знал, что в шесть лет я стремился в Корею. Да если бы и знал — ничего, кроме парочки добродушных, но нелестных замечаний, он все равно не обронил бы. А зря. Я ведь не собирался мотаться по сырым, вонючим джунглям только из желания пострелять, поиграть в пиф-паф мувиз. Я вообще ни в кого не хотел стрелять. Война была лишь предлогом попасть в волшебное царство жуков и бабочек из «Иллюстрированного атласа насекомых».

Поначалу инсекты привлекали меня своей красотой, затем — многочисленностью, в конце концов, потрясли своей живучестью. Ночная бабочка мучается на булавке трое суток. Человека моментально убивает одна-единственная пуля. Смешно, да? Мне тоже было смешно. Я смеялся так заразительно, что все кругом смущались и отводили глаза. Но я не только смеялся. Тысячи хитиновых душ и десять лет жизни я принес в жертву своим экспериментам. Кое-что получалось, кое-что — нет. Я учился. Потом, уже в институте, я первый раз в жизни влюбился. Кстати, Элен оказалась на редкость проницательна: сравнив меня с жужелицей, она была близка к истине. Окончательно я понял это во Вьетнаме. Там не нашлось ни жуков, ни бабочек. Может быть, они испугались войны, но, скорее всего, я их просто не заметил. Мне было плевать. Покидая Сайгон, я чувствовал, что знаю об инсектах все. Больше, чем они сами. Да я и сам был инсектом.

5

Признаюсь, после свадьбы с Элен я поступил весьма не оригинально. Я сошелся с институтскими неудачниками и, кочуя с ними из кабака в кабак, ежевечерне напивался до синевы во славу своей депрессии и тайно взлелеянному мазохизму. Умышленно бездействуя, я ждал событий. Конечно же я не знал, что один слишком сообразительный генерал уже давно интересуется моей институтской работой «Инсектированная механика», в которой я рассматривал свои знания о насекомых с точки зрения технической применимости. Мне был дорог сам принцип ожидания. Оно было чем-то вроде маленького перемирия между мной и теплокровными. Я не бросал им никакого вызова, я вел себя, как мертвый сверчок. Но они начали первыми.

Однажды в нашу компанию затесался симпатичный шатен, назвавшийся X. Смитом. Он порол всякую чушь. Он восторгался Ницше и восхвалял Кастанеду, он злобно ругал военных, поносил H-bomb и Традиционные Американские Ц. Короче говоря, X. Смит настырно эксплуатировал темы, которые, по мнению геморройных аналитиков из ФБР, были в нашем кругу чем-то вроде сигаретного дыма. Свои излияния он сопровождал щедрой выпивкой за свой счет. Когда я в очередной раз как следует нализался, он вызвался отвезти меня домой. «Мысль что надо», — сказал я ему и нырнул в темноту.

Вынырнув на следующее утро среди чужих белых стен, я услышал ласковый голос:

— Ай-ай-ай, мистер Фарвуд. И зачем было так напиваться, а?

— Идите к черту, — простонал я и лишь затем рассмотрел обладателя ласкового голоса. На нем был мундир, на мундире погоны, а на погонах — целые россыпи генеральских звезд. И еще — в петлицах у него я заметил значки танкиста.

— Двести тысяч долларов в год плюс бонусы за то, что вы не будете больше посылать меня к черту, — предложил генерал.

— И все? — спросил я, пытаясь вложить в эти слова максимум иронии.

— Почти все, — невозмутимо ответил генерал. Иронию он расслышать не пожелал. «Почти все» — это пустыня Смоки, штат Невада, секретный объект «107», чугунные рожи охранников и работа над проектом «Devil’s Puppet»[4].

Пентагон хотел сразу всего и побольше. Чего хотел я сам, сказать невозможно. Я просто работал, получал свои бонусы в виде бутылок имени Джонни Уокера и готовился рано или поздно встретить Элен. Работать было противно. Три года кряду я ругался с военными, заигрывал с машинистками и до хрипоты спорил с Кохом-старшим, своим заместителем. Он метался по лаборатории и обзывал меня самозванцем, невеждой и мальчишкой. Он злился и брызгал слюной, но поделать ничего не мог, ведь я был любимчиком руководителя проекта — того самого танкового генерала. Генерал приказал во всем слушаться меня, даже не заметив, что я уже был на следующей ступени эволюции.

6

Многие спорят о том, как мы вымерли. Одни говорят о гигантском метеорите, другие — о глобальном похолодании, третьи во всем обвиняют вспышку сверхновой. Я много думал об этом, еще будучи инсектом, но сейчас я твердо уверен — это не важно. Нет смысла говорить о причине нашего вымирания, значительно важнее то, что мы существовали. Особенно сейчас, когда на Земле возродился последний из нас. Он помнит все, о чем знали мы: и брачный восторг весенних ночей, и лунные блики на влажной шкуре, и великий раскол континентов, и мышиную возню первых приматов под ногами.

Теплокровным вряд ли было бы приятно узнать, с каким удовольствием мы, как бы невзначай, давили их далеких пращуров. Вот и мне было нечего больше делать в этой милитаристской дыре — настало время идти дальше.

7

В один прекрасный день все умерли, а я пропал без вести.

Дело в том, что летом 1973 года наша работа была завершена. Мы наконец-то построили штуку, о которой мечтал Пентагон. Она была хороша всем, за одним исключением: никого, кроме меня, и ничего, кроме своей дурьей прихоти, эта штука не признавала.

В первые пять минут полигонных испытаний она заглушила по всей округе радиосвязь, нарезала в лапшу армейских наблюдателей и навсегда заткнула глотку Коху-старшему.

Генерала с ласковым педерастическим голосом эта штука послала от моего имени в задницу и расстреляла шрапнелью.

В течение последующих двух часов она лязгала, громыхала, плевалась огнем, баловалась с реактивами в лаборатории и пускала ракеты по казармам охраны.

В конце концов она добралась до складов горючего и устроила небольшой фейерверк на зависть любому голливудскому пиротехнику.

Когда на объекте «107» не осталось ни одного теплокровного, я поблагодарил ее за услуги. Эта штука тихо отошла в сторонку, блеснула вспышка, волна горячего воздуха прокатилась по вертолетной площадке, и мне стало легко и весело.

Вертолеты стояли в рядок, как новенькие, — все, кто пытался до них добраться, были изрешечены из автоматических пушек моим беспокойным детищем. Но на самих машинах я не увидел ни единой царапины. Я выбрал себе темно-зеленый «Сикорски» армейского образца (на таких мы пижонили во Вьетнаме) и через несколько минут уже держал курс на юго-восток.

«Вообще-то они сами виноваты, — бормотал я себе, набирая высоту, — они ни за что в жизни не отпустили бы меня с объекта, не построй я им эту чертову куклу. И Кох-старший сам виноват — нечего было цепляться ко мне со своими замечаниями. И к тому же какого черта я тратил нервы во Вьетнаме? И, кстати, почему меня не пустили в Корею, я ведь так хотел!»

Я был сильно взвинчен, но решил не огорчаться по пустякам. Тем более, что впереди уже желтела трава — я подлетал к южной границе пустыни Смоки.

8

Я посадил вертолет у въезда в первый попавшийся городок.

Трансконтинентальное шоссе рассекало его на две одинаковые по скуке и серости части. Над домами дрожало зарево. На улицах было пустынно. Никаких признаков присутствия жителей, подумал я, наверняка поголовно занятых потреблением холодного «Будвайзера», которое даже на цвет как моча.

Пейзаж дополнял огромный щит с надписью «Добро пожаловать в Уорм-Спрингс! Славный Уорм-Спрингс!». Признаться, за час пребывания в этом славном месте я не нашел в нем ровным счетом ничего славного. В пустой закусочной сандвичи были какие-то черствые, виски не в меру теплое, да и хозяин попался чересчур общительный.

— Вы, никак, большая шишка? — осведомился он, с назойливым интересом оглядывая меня с ног до головы.

— Да, здоровенная, — небрежно бросил я.

— Тогда, может, скажете, что заглушило утром телевизор?

— Скажу, — ответил я. — Это вторжение.

— Да ну? — ужаснулся хозяин. — И что же теперь?

— Посмотрим. Ситуация критическая.

— Разве тяжело справиться с какими-то краснорожими марсианами?

— С марсианами справились бы, но это не марсиане.

— А кто же это?

— Я.

9

Я купил у владельца местной автомастерской подержанный «бьюик» и, оставив хозяина закусочной в тягостном недоумении, покинул Уорм-Спрингс.

Через несколько часов там уже были армейские кордоны, суетливая национальная гвардия и хмурые фэбээровцы. Пока они соображали, что к чему, пока они разбирались, кого искать, я успел пересечь границу штата. «Бьюик» оказался неплохой машиной — с каждым часом я удалялся от несчастного объекта на сто с лишним миль.

Было уже темно, когда на обочине я разглядел неподвижный «форд». Присев рядом с ним на корточки, курила женщина. Больше я не разглядел ничего, так как пронесся мимо маленьким торнадо. Через несколько секунд я понял, что не мешало бы вернуться, очень не мешало бы вернуться. И я вернулся.

Ее звали Джил. Меня — Рекс, Тайри Рекс.

У нее была холодная кожа, славная холодная кожа, такая же, как и у всех нас. Свой первый рок-н-ролл мы танцевали на просторном заднем сиденье ее «форда» той же ночью. Я скрывался от ФБР, Джил от своего мужа. И мы решили поиграть в прятки вместе.

Номер с продавленным аэродромом для молодоженов в отельчике «Голдфилд Инн», что в Финиксе, был неплохо устроен для наших танцев и оказался также замечательным укрытием от прилизанных парней в белых рубашках с закатанными рукавами. Они искали некоего Фарвуда, свидетеля и, предположительно, главного виновника Невадской катастрофы. У каждого из них был жетон агента ФБР, автоматический пистолет и готовность пристрелить Фарвуда при первой же встрече. Рано или поздно кому-то из нас должно было не повезти.

10

Удивительно быстро юркнул в прошлое август. Солнце промчалось галопом через точку осеннего равноденствия. Пыльно-красное и пыльно-желтое заменили в привычной палитре пыльную зелень нашего лета. Каждая ночь была длиннее предыдущей, каждый новый дождь все дольше, все злее и злее стучался в наше окно. Все меньше и меньше отделяло нас с Джил от расставания. Это ощущение, сперва прозрачное и зыбкое, постепенно обрастало календарной сеткой, твердело, оформлялось в жестах, предчувствиях. Я получил передышку и отдохнул. Теперь я был снова свеж, снова взведен, как хорошая часовая пружина, я был готов сменить шкуру на кожу — и холодная октябрьская ночь окончательно доказала мне это.

В то утро я проснулся и почувствовал, что вымираю.

Ужас вымирания был заложен в нас еще тогда, когда первый ящер, сопя и отфыркиваясь, вылез на берег мезозойского моря и, смакуя сладость чистого воздуха, сам того не желая, осознал себя как нечто отдельное от окружающего мира.

Вначале были восторг и удовлетворение. Были игра солнца и волн, был хруст вкусных моллюсков, было ожидание встречи с себе подобными — как много они расскажут друг другу! Но солнце постепенно тянулось к горизонту. Вечерний ветер донес запах засыхающих хвощей и гниющих папоротников. И ящер, привычный к соленой свежести морской воды и счастливому бездумью, помрачнел, поднял голову и заревел, обращаясь к далекому лесу. Был канун Хэллоуина, стомиллионный год до Рождества Христова.

11

Тогда-то я и построил Машинку.

12

На кладбище динозавров гулял ветер, песок шуршал среди костей, и зеленые ящерки прятались в пустых глазницах. Древние хвощи и папоротники медленно превращались в уголь. Им на смену шли голосеменные, то есть елки. На елках сидели белки и занимались черт знает чем, а потом прибежали волки, они гонялись за зайцами, зайцы верещали, а волки скулили — было очень смешно, и утром я рассмеялся, беззаботно и громко, как в детстве.

— Сегодня будет славный день, — сказал я Джил за завтраком.

— Возможно. Но, кажется, ты проведешь его без меня, — мрачно ответила она, ковыряясь в омлете.

— Нет, Джил, с тобой. Сегодня у нас будет прощальный ужин. Я купил «Бифитер». Это ведь, кажется, твой любимый?

— Вау! — ответила она, смягчаясь, и добавила с улыбкой: — Так, значит, надеремся на прощанье?

— На прощанье, — сказал я.

13

Итак, странный праздник Хэллоуин.

На улице уже стемнело, парни из пожарной части, наряженные воинством Сатанаила, проползли под окнами, горланя «Типперери». Мы сидели в номере. Неторопливо ужинали и не спеша пили. Говорили о разном. В углу около двери спокойно дремала Машинка.

Было очень уютно, и мне стало немного жаль, что совсем скоро этот библейский покой будет нарушен. И все-таки я с нетерпением ждал этого.

Наконец, на улице скрипнули тормоза. Потом еще и еще.

Джил не обратила на это ни малейшего внимания, увлеченная болтовней, но Машинка стала потихоньку заводиться. «Моя ты хорошая!» — подумал я, когда в дверь постучали.

— Откройте, Федеральное бюро расследований! — раздался деловитый голос.

Джил растерянно глянула на меня. Я улыбнулся и крикнул:

— Добро пожаловать, у нас не заперто!

Дверь отворилась, и в номер вошел не кто иной, как специальный агент X. Смит. В руке он держал здоровенный автоматический пистолет, а лицо его источало искреннюю радость охотничьего пса, приученного к крови. Машинку, оказавшуюся за его спиной, он, естественно, не заметил.

— Мистер отчасти Фарвуд — отчасти Тайри Рекс, если не ошибаюсь? — вежливо осведомился он.

— Ошибаетесь. С сегодняшнего утра меня зовут Тони Милн. По-моему, тоже неплохо, а?

— Неплохо, Фарвуд, неплохо. Кажется, был такой писатель, написал сагу про медведя Пуха и его друга, свинью. — X. Смит нервно усмехнулся. Он, кажется, был не в себе от ликования. — Но, так или иначе, вы арестованы. Кстати, сообщаю — гостиница весьма тщательно оцеплена.

— Ну, это поправимо, — сказал я.

— Вот как? — сказал Смит.

— Чик-чик, — сказала Машинка.

— Ч-черт, — сказала Джил, и я остался в обществе двух трупов. Смит, уже падая, нажал на спуск, и короткая очередь прогулялась по номеру. Пули разбили оконные стекла, разорвали бутылку «Бифитера», одна из них вошла в Джил. Вошла очень удачно — по крайней мере, мучиться ей не пришлось.

В окно ударили прожектора, и обычный в таких переплетах мегафонный голос предложил мне сдаться.

Я выглянул на улицу и понял, что становлюсь героем крутого боевика с льстящим моему самолюбию бюджетом. Квартал был оцеплен. Крутились мигалки полицейских машин. Короткими перебежками между ними сновали какие-то типы в касках. На крышах соседних домов стояли прожектора и пулеметы. В небе висел боевой вертолет.

Я смотрел на все это и думал — какие же они кретины! И еще я думал о Бостоне, где сейчас, наверное, ужинает перед теликом Элен. У меня за спиной нетерпеливо жужжала Машинка, но я не спешил. Я знал, что по дороге в Бостон она еще наработается. Об этом я думать не хотел. А думал я о том, как приду к Элен и увезу ее с собой в Финляндию, где, кажется, нет даже мух, не то что жужелиц. Зато есть водка с вершины мира.

Она не будет сопротивляться, я был уверен в этом.

Потому, что я понравлюсь ей.

Потому, что я симпатичный парень и совсем не старый.

Потому, что теперь я, как и она, — млекопитающее.

Сергей Казменко

ГАЛАКТИЧЕСКАЯ ВАЛЮТА

Канализация засорилась. Дядя Вася лежал на полу трансформаторной и на вопросы не отвечал. Изредка он слабо постанывал, взбрыкивал, отлетая к потолку, но затем медленно опускался на пол и продолжал лежать, ничего вокруг не замечая. Он уже успел опохмелиться и на сегодня был полностью доволен жизнью. Рабочий день был в разгаре.

Михаил Анатольевич на всякий случай заглянул еще раз в дверь туалета, но тут же закрыл ее и плотно закрепил аварийными задвижками. Воды уже было по щиколотку, и через несколько минут она могла начать переливаться через порог. Сам Михаил Анатольевич чинить канализацию не умел. Он был всего лишь начальником базы, старшим научным сотрудником Института астероидов.

Остро ощущая свою неполноценность, он, сморщившись от отвращения, открыл большую бутыль — уже наполовину пустую, — что стояла у него за столом, наклонил ее и осторожно, чтобы не плеснуть на пол, перелил часть содержимого в склянку из-под какой-то кислоты. Закрыв оба сосуда пробками, он задумчиво поглядел на этикетку с изображением черепа, что была приклеена на склянку, и стал вспоминать, мыл ли он ее. Михаил Анатольевич понимал, что вопрос этот совершенно абстрактный и не имеет никакого значения, что в нем заработали дремучие инстинкты, что этот атавизм нужно перебороть, но отделаться от какого-то неприятного ощущения не мог. Наконец, положив склянку во внутренний карман, он прыгнул через комнату к двери, едва не задев головой потолок, выплыл в коридор и запер дверь на ключ. Надо было спуститься на три яруса в котельную.

В котельной, за пультом реактора, шла игра в карты. Котел, видимо, перегрелся, и его отключили, чтобы не отвлекаться от игры. Михаил Анатольевич уже научился не замечать таких пустяков. Он чувствовал, что еще чуть-чуть, и он станет настоящим начальником. Это чуть-чуть — преодолеть отвращение к содержимому бутыли, что стояла у его стола. И тогда он, наконец, сможет окунуться в здоровую атмосферу коллективизма, что царила на базе, тогда его, наконец, станут считать своим. Но это чуть-чуть было очень нелегким для Михаила Анатольевича.

Его заметили, но виду не подали. Люди, освобожденные от эксплуатации, знают себе цену. Он понимал, что надо во всех мелочах соблюдать выработанный веками ритуал, чтобы не оскорбить чувств рабочих. Так говорилось в размноженном на машинке пособии для руководителей баз по действиям в нештатных ситуациях. Сегодня ситуация была нештатная.

Он поставил бутылку на край стола и, слегка кашлянув, сказал:

— Вот что, ребята. Там канализация течет, а дядя Вася, сами понимаете…

— Эт-то мы понимаем, — сказал сдававший карты Мормышкин. — Эт-то мы понимаем. Но не могем. Рабочий день у нас. — И он, как бы нечаянно, смахнул склянку с пульта локтем. Она, конечно, не разбилась, она даже не долетела до пола — кто-то протянул руку и поставил ее на место. Это означало — мало!

Михаил Анатольевич пересчитал игроков. Пятеро. Они явно зарывались. В том же руководстве были приведены нормы расхода, и он помнил их почти наизусть. Это было хамство, и требовалось уйти, чтобы тебя зауважали. Он взял склянку и прыгнул к двери. Мормышкин был у двери раньше и спросил:

— А много работы-то?

— Да часа на два. В прошлый раз дядя Вася два часа чинил.

— Это позавчера, что ли?

— Да.

— Ну ладно уж, уважим вас. Айда, ребята.

— А здесь кто останется? — спросил кто-то из ребят.

— А нехай автоматика следит. Мы же не каторжные. — И Мормышкин, элегантно выхватив склянку из рук Михаила Анатольевича, устремился вверх по лестнице. Вся толпа запрыгала вдогонку, случайно отбросив Михаила Анатольевича к стене. Он подождал, пока они скрылись, потер ушибленное плечо и пошел в свой кабинет.

Очевидно, они приняли свою дозу еще до того, как начать ремонт. Все выпить они, конечно, не могли, это свалило бы их с ног, но работать были уже не способны. Что-то пошло у них нештатно, кто-то пробил в туалете наружную стенку плазменным резаком, и вызванной аварийной команде пришлось утаскивать героев космоса в лазарет отсыпаться. По счастью, они догадались надеть скафандры перед работой, и обошлось без жертв. Если бы что случилось, Михаил Анатольевич угодил бы под суд, поскольку официально спирт на базу привозили для промывки оптических осей, и никто не давал ему права спаивать рабочих. Пособие же не было официальным документом и юридической силы не имело. Кстати, оно не было никем ни подписано, ни утверждено.

Он вернулся с места аварии к себе в кабинет и взялся за голову. Мелочь, конечно, но до чего же неприятно. И туалет теперь месяца два ремонтировать будут. Он сидел за столом с полчаса, тупо глядя на отрывной календарь, потом решил все же сходить пообедать. Но не успел. Дверь в кабинет отворилась, и вошли двое. Они были совершенно незнакомые и совершенно трезвые. Один из них оглядел комнату, заметил бутыль и сказал:

— Работенки какой мелкой не найдется?

— Сколько? — почему-то совсем не удивившись, спросил Михаил Анатольевич.

Посетитель показал пальцами, сколько. Михаил Анатольевич кивнул и объяснил, как дойти до туалета и что там необходимо сделать. Они вышли и через пять минут вернулись, доложив, что все сделано. Михаил Анатольевич не поверил. Пошли и посмотрели. Все было сделано самым лучшим образом. Он сердечно поблагодарил рабочих, пожал им руки, отвел в свой кабинет и усадил за стол. От закуски они отказались.

— А кто это у вас так продукт переводит? — Спросил один из них, кивнув на иллюминатор. Там, над освещенными солнцем скалами астероида, медленно плыло облако паров спирта из разбитой бутылки.

— Да так, не нарочно у них получилось.

— Еще бы нарочно. Еще какой работенки у вас не будет? — Он оценивающим взглядом окинул бутыль.

— А откуда вы взялись? — спросил Михаил Анатольевич, который давно уже начал подозревать что-то неладное.

— Да так, налаживали тут неподалеку звездочку одну. Вам, случаем, небольшое солнышко тут не подвесить? Или, может, планетку из астероидов соорудить — мы сможем.

— Ну, разве что с водой и атмосферой, — в раздумье сказал Михаил Анатольевич — он понимал, что продешевить тут нельзя.

— Ну разумеется, о чем разговор! Сделаем в лучшем виде!

— Сколько? — спросил Михаил Анатольевич.

— Сколько положено, — сказал посетитель и кивнул на бутыль.

— Ну хорошо, приступайте.

Через полчаса сила тяжести заметно возросла и достигла половины земной. За иллюминатором текла речка, пели птички, на лугу паслось какое-то домашнее животное, с цветка на цветок перелетали бабочки. Маленькое, но яркое солнце, куда ярче настоящего, быстро катилось по небу, изредка скрываясь в облаках. Бутыль, стоявшая у стола, исчезла вместе с посетителями.

Когда спустя несколько лет погасла одна из ближних звезд, Михаил Анатольевич сказал себе, что ему до этого нет ровно никакого дела. Он был уже начальником управления.

СДЕЛАЙ СЕБЕ СОБЕСЕДНИКА

Эсфатогал Маоэнхам сыбранал чвалами на хролней дуграле, когда перед ним внезапно возникло из ничего существо престранного вида. Обваля его зрялой, Маоэнхам кулепнулся на тропахи и заолшвал. То, что он увидел, было ни на что не похоже — маленькое, на вид совершенно твердое существо стояло вертикально на двух тонких отростках. Верхняя половина, похожая на орвабля, была снабжена двумя тонкими отростками, которые беспрерывно мотались туда и сюда. Венчало все это нечто шарообразное, но со многими выступами. Эсфатогал Маоэнхам эсквабнулся и заагранил.

Вдруг что-то неуловимо изменилось, Маоэнхам даже не мог понять, что именно, во всяком случае, никак не само это странное существо. Однако теперь оно уже не казалось Эсфатогалу таким уж странным. Правда, его щупальца были на вид слишком твердыми, да и главный желудок, прилепленный зачем-то на самом верху, был явно маловат, но в этом мире все может быть, вон, говорят, недавно в Жидких Болотах, в самом центре курортного района, выловили агряблю величиной с тогомеха. Так что особенно удивляться внешнему виду этого существа не стоит, лишь бы оно не вздумало нападать, что, правда, было бы весьма опрометчиво с таким маленьким главным желудком.

Существо между тем повертело в щупальцах какой-то предмет, и Эсфатогал снова почувствовал, как что-то изменилось, и снова не мог понять, что именно. Он по-прежнему сидел за столом у себя в кабинете, где-то за стеной стучала машинка, солнце светило в окно, а по стене, прямо под портретом Мегануса Дебраллуга, ползла акряпка. Перед столом его стоял все тот же незнакомец, но если он теперь и продолжал удивлять Эсфатогала своим внешним видом, то отнюдь не из-за строения своего тела, удивляла его одежда.

Сказать, что он выглядел оригинально, было бы не совсем точно. Всякая оригинальность имеет свои границы. Незнакомец явно с границами не считался. На нем был оранжевый пиджак, застегнутый на одну пуговицу, низ которого был украшен грязной бахромой неопределенного цвета, а на месте левого кармана, прямо напротив сердца, красовалось пулевое отверстие с обожженными краями. Брюки были светло-фиолетовыми, цвета кальсон, и доходили только до колен. Зато они были тщательно отутюжены. Правый носок был зеленый, левый — белый с потеками синьки. Между носками и брюками виднелись волосатые ноги. Незнакомец был небрит уже дня три. Физиономия у него была ехидная. Он был огненно-рыжим и поганенько улыбался.

— А вы неплохо выглядите теперь, — наконец произнес он гнусавым голосом и подмигнул Эсфатогалу. — Я бы даже сказал, совсем неплохо, куда лучше, чем раньше. Вы даже выглядите хорошо. Отлично. Прекрасно. Великолепно. Ах, как я рад! Ах, как я доволен!

Он кругами заходил перед столом Эсфатогала, изредка потирая волосатые руки и при этом заговорщически подмигивая ему. Эсфатогал был ошарашен и не знал, что делать, он только машинально отметил про себя, что, когда незнакомец идет к окну, он подмигивает правым глазом, когда же он идет к двери, то подмигивает левым. Обоими глазами он подмигивал одинаково гнусно.

— Бр-р-р! — сказал Эсфатогал, зажмурился и покрутил головой, затем снова раскрыл глаза.

Видение не исчезало. Более того, оно остановилось и наблюдало за Эсфатогалом, зажмурив левый глаз и наклонив налево голову.

— Да не молчите же вы, черт вас возьми! Не мне же все время разговаривать! — снова послышался гнусавый голос.

— Кто вы такой?

— Чудесно! Прекрасно! Оригинально! Дальше, пожалуйста.

— Вы что, псих? Или хулиган? Как вы сюда попали?

— Хи-хи-хи-хи-хи! — ответил незнакомец гнусавым смешком.

— Убирайтесь к черту или я вызову стражу!

— Хи-хи-хи! Сиди смирно, дурак! — рявкнул вдруг посетитель и достал из кармана какую-то белую коробочку. Эсфатогал уже приподнялся было, чтобы выкинуть его из кабинета, как посетитель нажал на коробочке кнопку и сказал: — Мы с тобой мирно, спокойно беседуем. Зовут тебя Марк Лейстер, у тебя нет телефона — и ты никого не можешь позвать, поскольку все уже ушли. Рабочий день, понимаешь ли, окончился. — С этими словами он криво усмехнулся и спрятал коробочку в карман.

— Как вы узнали мое имя? — спросил Марк.

— Ну, это было совсем нетрудно. Я придумал первое попавшееся.

Марк удивленно посмотрел на посетителя.

— Ну, чего уставился? — заорал вдруг тот. — Разговаривай.

— Что вам угодно?

— Во! Это уже вопрос, это уже разговор! — Рыжий вдруг уселся на стул, изобразил на лице мечтательное выражение и произнес: — Поговорить, понимаешь, захотелось.

Все выглядело до крайности нелепо.

Вдруг рыжий оживился и сказал:

— Глязеровать собираешься?

— Что?

— А то смотри у меня! Во!!! — И он помахал перед носом у Марка маленьким кулачком. — Недурно могу треснуть, а? Ах-ха-ха-ха, какой я сегодня довольный!

Марк сидел за столом и не знал, что делать. Он только таращил глаза на рыжего и не шевелился. «Вот так и сходят с ума, — думал он. — Сейчас погляжу-погляжу на него, а потом встану на четвереньки и завою. Или еще лучше — р-раз, и в окно. Семнадцатый этаж!» «Ах, какой я сегодня довольный», — неожиданно произнес он про себя.

— Слышь, ты, может быть, вакулить умеешь, если говорить разучился?

— Чего?

— Ну, сакарябить так. Не умеешь? Жаль. Ах, какой я сегодня недовольный, — неожиданно погрустнел рыжий. — Наверное, батарейки разрядились. — Он снова достал из кармана коробочку и стал вертеть ее в руках. — Слышь, если ты так и будешь молчать, я тебя выключу сейчас.

— То есть как?

— Обыкновенно. Как включил, так и выключу. Я тебя для чего сделал? Для того чтобы побеседовать, развлечься, понимаешь ли, а ты молчишь как пень, только глаза таращишь. Даже сакарябить не умеешь.

— Вы хотите сказать?..

— Именно, именно. Надоело уже объяснять каждому, ей-богу. Нажму вот эту красную кнопочку — и все исчезнет вместе с тобой. Потом вот эту зеленую нажму, — он показал, — может, что интереснее получится. Я бы уже давно тебя выключил, да только жаль батарейки лишний раз сажать. Слышь, может, ты побеседуешь хотя бы с полчасика, сил нет до чего тоскливо.

— То есть о чем беседовать? — Несмотря на всю нелепость ситуации, Марк чувствовал, что есть в словах рыжего какая-то доля истины, даже если они и сплошь вранье, что это не просто какое-то хулиганство, а нечто большее и что поэтому ни в коем случае нельзя прерывать беседу.

— Ну, расскажешь мне, может, интересное чего, навроде сказочки, только чтобы все по правде было. Я страсть как интересные истории люблю.

— Я не поним-маю… — Марку было не по себе.

— Ну, чего, чего тут понимать?! — сказал рыжий и заходил кругами. — Ну, я же тебе все объяснил уже. Ты что, дурак, что ли?

— Что это у вас за штуковина? — спросил Марк, кивая на белую коробочку, которую рыжий держал в руках.

Тот остановился, повернулся всем корпусом к Марку и важно произнес:

— Это не штуковина. Это прибор. Знаешь, что такое прибор? Прибор — это такая штуковина с кнопками. За нее деньги платят. Называется «Сделай себе собеседника», ССС. На зеленую кнопку нажимаешь — собеседник появляется, на красную кнопку нажимаешь — собеседник исчезает. А на белую кнопку нажмешь — собеседник незначительно меняется. Вот!

— Какой собеседник, куда исчезает?

— Слишком много вопросов. Ах, какой я недовольный! Любой собеседник. Ты, например.

— То есть как это? А куда я исчезну?

— А никуда. Исчезнешь, и все тут. Не было и нет.

— Что за бред, я всегда был. По крайней мере, я точно был последние тридцать пять лет. — Марк попытался засмеяться, но не получилось, его почему-то била дрожь.

— Чушь. Я тебя сделал.

— Да ты псих!

— Сиди на месте, дурак. Вот ведь какой беспокойный попался! Видно, и правда батарейки садятся. Ах, какой я недовольный!

Рыжий отошел к окну, поглядел на улицу.

— Ты чем вообще-то занимаешься?

— Я торгую земельной собственностью. Но…

— Правда?! — Рыжий буквально расцвел. — А это очень вкусно?

Марк поглядел на него и снова затряс головой. Он чувствовал себя так, будто кто-то изо всех сил ударил его по голове подушкой, а теперь задает вопросы, но ощущение реальности помаленьку возвращалось. Он понимал уже, что перед ним не просто ненормальный, что все это имеет гораздо больший смысл, что, возможно, в словах этого рыжего есть истина.

— То есть вы хотите сказать, что на самом деле ни меня, ни всего мира не существует? — спросил он.

— Ну конечно же! Наконец-то ты понял. А что это там такое? — Рыжий кивнул на что-то за окном.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вон, как лампочка светит.

— Да это же солнце!

— Солнце? Ах, как интересно! А как оно делается?

— Оно не делается, это звезда. — Сам того не замечая, Марк втянулся было в дурацкий тон, навязанный рыжим, но вовремя одернул себя. — Ну, хватит меня дурачить. Из какой вы газеты?

— Га… чего?

— Газеты.

— Так ты все-таки не понял. Жаль. Хотя, впрочем, все равно интересно. Но скучно, так что я, пожалуй, тебя сейчас выключу. — Он достал коробочку и стал вертеть ее в руках.

— Вы хотите сказать, что стоит вам нажать на кнопку, и весь наш мир исчезнет?

— Ну конечно же. Смешной вопрос. Фирма ССС гарантирует уникальность, случайность и неповторимость мира собеседника. Исчезнет! Навсегда! Вот!

— Но это же абсурд!

— Ты ведь даже ничего не почувствуешь, тем более что собеседник ты неинтересный. Не было и нет. И не будет. Фирма гарантирует.

— А кто вы такой, откуда вы взялись?

— Я же тебе сказал — нажал кнопку и появился. Остального тебе не понять. Сложно. Долго. Ах, какой я умный — я все это понимаю! Слушай, где я только не побывал. С тех пор, как ССС купил, каждый день куда-нибудь беседовать отправляюсь. Чего я только не повидал, каких только рассказов не наслушался! Ну ладно, мне пора.

— Стойте! — Марк привстал. Чушь собачья, бред идиота, но есть в нем что-то такое, что не позволяет отмахнуться просто так. Не было и нет. Немыслимо. Стоит только этому субъекту нажать кнопку — и все вокруг, весь наш мир исчезнет?! — А вы уверены, что все произойдет так, как вы сейчас говорили?

— А как же, фирма гарантирует.

— Может, все-таки мой мир останется, а вы вернетесь к себе?

— Нет, исключено. Фирма, говорю, гарантирует.

— Какая к черту фирма? Кому все это нужно?

— Ах, как мне неинтересно. Я выключаю. — Рыжий поднял коробочку и уже готов был ткнуть пальцем в красную кнопку, когда тяжелая пепельница, брошенная Марком, ударилась о его голову. Он выронил прибор из рук, осел на пол, но, заметив, что Марк кинулся к нему, усилием воли заставил себя подняться. Оказался он неожиданно сильным, все время норовил ударить своим маленьким кулачком в челюсть, и Марк вскоре понял, что долго ему не продержаться. Они катались по полу, все время пытаясь завладеть коробочкой, но никому это не удавалось. Когда Марк почувствовал, что силы его на исходе, случилось неожиданное — рыжий вдруг исчез. Марк приподнялся, с трудом сел. Белая коробочка лежала у его ног, очевидно в драке он нечаянно нажал ногой на красную кнопку. Он нагнулся и поднял ее…

* * *

Как сообщают рекламные агентства, фирма «Сделай себе собеседника», основанная гениальным изобретателем виртуального материализатора Марком Лейстером, скоро выпустит в продажу первую модель прибора ССС.

Цена невелика, питание автономное, от батареек. Фирма гарантирует полную уникальность, случайность и неповторимость мира собеседника. Нажимая на зеленую кнопку, вы создаете тем самым целую Вселенную своего Собеседника, которая имеет свою виртуальную историю и свое — виртуальное же — будущее. Вы можете находиться в этой Вселенной столько, сколько позволит емкость батареек, как угодно перемещаться в ней, изменять ее по своему вкусу при помощи белой кнопки (но при этом очень многое изменяется случайным образом), даже придумывать законы, по которым она существует. Когда истощится емкость батареек или когда вам надоест созданная Вселенная, вы нажмете красную кнопку, и она исчезнет. Фирма гарантирует полную реальность и материальность того, что с вами произойдет в мире Собеседника. При этом, однако, гарантируется полная личная безопасность, поскольку на самом деле созданная Вселенная Собеседника не существует.

Скоро прибор поступит в широкую продажу. Поэтому есть все основания утверждать, что наш мир просуществует недолго.

Борис Фокин СУМЕРЕЧНОЕ КАФЕ

Сузи придирчиво перебирала яблоки, откладывая те, что, на ее взгляд, не годились для варенья. Яблоки были очень мелкие, и работа больше напоминала переборку фасоли.

— Охота тебе время тратить на такую мелюзгу? — спросила Магда. Она только что вошла в сад, и эти слова послужили заменой приветствию. — У тебя есть яблоки и покрупнее.

Сузи подняла взгляд от таза с яблоками.

— Это сорт «Регина де Корис», — сказала она. — Наилучший сорт для наилучшего яблочного варенья.

Магда с сомнением посмотрела на мелкие, размером с небольшую сливу, плоды:

— Ну, не знаю…

— А что тут знать? — проговорила Сузи, встряхивая таз. — Сорт старинный, давно известный, мне все соседки завидуют. Да и просто поесть — они очень приятного вкуса.

Она зачерпнула пригоршню яблок и высыпала в карман курточки Магды. Магда с сомнением вынула одно яблоко и неуверенно укусила. Против ожидания оно оказалось ничуть не жестким, медового вкуса.

— Но мне кажется, — продолжала Сузи, — что ты пришла похвастаться. Глаза-то горят. Ну говори, говори, как съездила, как отдохнула?

Магда заторопилась, выкладывая новости. Отпуск был сказочным, погода — волшебной, вода — чудесной; Магда накупалась и назагоралась на целый год вперед.

— Я тоже на недельку собралась в Грецию, — заметила Сузи. — Уже начинаю упаковывать чемоданы. Много чемоданов — целые горы.

Сузи обычно ездила к морю с одной-единственной сумкой, куда умещались и ее одежки, и одежки ее дочки. Магда прекрасно это знала и поспешно прервала рассказ Сузи о том, что та собирается укладывать в чемоданы:

— Лучше посмотри, что я в море нашла!

Она торжественно сдвинула рукав куртки и показала запястье, которое перехватывал золотой на вид браслет, инкрустированный камнями.

Сузи выпрямилась, медленно вытерла руки о передник и дотронулась до браслета.

Магда сняла браслет с руки и протянула Сузи:

— Он, наверное, жуть какой древний? Лежал там в море со времен, может быть, Александра или Клеопатры…

— Чушь… — пробормотала Сузи, вертя браслет в руках. — Ты не можешь себе представить, как выглядит золото, когда веками лежит в воде. Хотя работа явно не современная. И сардониксы на диво хороши…

— Ты думаешь, это золото? — усомнилась Магда. — Разве бывает такое золото?

— Какой-то сплав на основе золота, — сказала Сузи, поднося браслет к носу. — Я в этом плохо разбираюсь, но золота в этом браслете много.

— Да ты что? — удивилась Магда. — Зачем ты его нюхаешь?

— Это талисман, — сказала Сузи. — Очень древний и, мне кажется, довольно сильный.

— А ты можешь прочитать, что здесь написано? — Магда ткнула пальцем в один из камней, на котором было вырезано какое-то слово.

— Не знаю, что за язык, — качнула головой Сузи. — Не помню такого алфавита. Если хочешь, поищу как-нибудь на досуге.

— Поищи, пожалуйста, — попросила Магда. — А как ты думаешь, для чего этот талисман?

— Вероятно, оберег от болезней, — пожала плечами Сузи. — Сардоникс обычно носили для здоровья.

Она перерисовала на клочок бумаги загадочные письмена и сунула записку в свою толстенную тетрадь с кулинарными рецептами.

Магда нацепила браслет на запястье и полюбовалась им, вертя руку так и этак.

— А хоть и для здоровья, — проговорила она. — Все равно буду носить.

Правда, она была немного разочарована. Ей бы больше понравилось, чтобы талисман приносил удачу, или счастливую любовь, или, на худой конец, богатство.

Но выбирать не приходилось, пусть будет для здоровья, и Магда, пообещав заглянуть как-нибудь попробовать наилучшее варенье из наилучших яблок, ушла.

Дел у нее в этот день хватало. Работа курьера ей в общем-то нравилась, но уж очень много приходилось бегать по городу; и, когда к вечеру, устав от этой беготни, она наткнулась на вывеску какого-то кафе, то, спустившись в полуподвальчик, в котором это кафе находилось, дала себе слово, что не стронется с места, пока не отдохнут ноги. Сев в уютном уголке за столик, Магда расстегнула пряжки босоножек и с наслаждением поставила босые ноги на подстеленную газету. Прохлада камня пола чувствовалась сквозь бумагу, и это было очень приятно, вставать и идти куда-то не хотелось, и Магда заказала себе к кофе пирожные, чего давно не делала, оберегая фигуру.

Кафе было тихое, немноголюдное и казалось каким-то пыльным и задымленным, однако кофе ей подали отличный, а пирожные вообще были выше всяких похвал, и Магда решила, что обязательно еще раз заглянет сюда, когда снова окажется в этом районе города.

Однако довольно скоро она резко переменила свое мнение об этом кафе. Отдохнув, она направилась к двери, через которую вошла, и, распахнув ее, недоуменно замерла. Когда меньше часа назад она входила сюда, за дверью и лестницей, ведущей вверх, был незнакомый переулок, в котором она оказалась случайно и случайно же увидела вывеску. Сейчас же ничего подобного не наблюдалось. Нет, лестница была и дверь была, но за дверью…

Она все еще стояла и изумленно осматривалась, когда позади нее раздались неторопливые шаги, кто-то поднимался снизу по лестнице.

— Вы не выходите, мадемуазель? Забыли что-то? — вежливо обратился к Магде мужской голос.

Вздрогнув от неожиданности, она обернулась и посторонилась. От говорившего явственно пахло пивом, но пьяным он явно не выглядел — и все же он, казалось, не видел, что перед ним не улица, а зловещего вида пустырь, заросший дикой, фосфоресцирующей растительностью.

Магда в ужасе замотала головой, пытаясь отогнать видение: может быть, все это ей только мерещится.

Человек не понял, что с ней, спросил озадаченно:

— Вам плохо?

Магда, продолжая мотать головой, отступила назад, пропуская своего собеседника. Он еще раз посмотрел на нее с удивлением и, выйдя на улицу, пошел по пустырю, посвистывая, как будто не видел ни призрачного сияния изломанных голых веток в темноте, ни невесть откуда появившихся теней, крадущихся и сгущающихся вокруг него.

Магда хотела окликнуть, предупредить мужчину, но одна из теней мгновенным выпадом коснулась беспечного прохожего — он вскрикнул, упал, и несколько человекоподобных, но совершенно не человеческих фигур поволокли его куда-то, глумливо хохоча.

Магда, пятясь, отступила вниз по лестнице, остановилась на нижних ступеньках, невидящим взглядом обвела помещение. Люди за столиками, казалось, ничего не подозревали — это были обычные люди, зато официанты казались теперь не людьми, а чудовищами: лица карикатурно огрубели, выделились тонкие крючковатые носы, костлявые пальцы с длинными хищными когтями ловко ставили перед посетителями заказанные чашки, стаканы и тарелочки.

Чудовище за стойкой было страшнее прочих — Магда, едва взглянув на него, торопливо отвела глаза — и ее взгляд уперся в телефонную будку. «Позвонить! — мелькнула спасительная мысль. — Если это только возможно здесь — позвонить!»

Она шагнула в кафе, прошла показавшийся ужасно длинным десяток шагов до будки и вошла в нее, плотно притворив дверь. Долгий гудок убедил ее в том, что телефон работает.

Магда пошарила в сумке, отыскивая записную книжку с номером Сузи и жетоны для таксофона. Книжка была на месте, а вот жетонов у нее не нашлось. Она нетерпеливо вытащила из кошелька бумажку в пять крон, вышла из будки и, стараясь смотреть не на чудовище за стойкой, а на его галстук (безукоризненный, к слову сказать, галстук), попросила десяток жетонов. Когтистая лапа пододвинула к ней жетоны и сдачу. Магда сгребла все в карман и торопливо вернулась в спасительную будку.

Сузи долго не отзывалась, и Магда чуть было не решила, что телефон уже ни с кем и никогда ее не соединит. Но вот в трубке что-то стукнуло, и обычный, будничный голос Сузи произнес:

— Сузи Героно вас слушает.

У Магды перехватило дыхание.

— Эй, говорите, — сказала Сузи полминуты спустя.

— Сузи, это я, — хрипло, чужим голосом проговорила Магда.

— Кто? — не узнала Сузи.

— Это я, Магда.

— О Боже! — встревожилась Сузи. — Что с тобой?

Магда молчала, трясущейся рукой кидая в монетоприемник таксофона жетоны.

— Магда! — вскрикнула Сузи.

— Я сошла с ума, — произнесла Магда, и эти слова придали ей спокойствия. — Я сошла с ума, слышишь, Сузи…

— Ну-ка, рассказывай, — потребовала Сузи.

И Магда, оглядываясь на зал, по которому шло чудовище, притворяющееся официантом, рассказала о кафе, в которое можно войти, но выйти из которого невозможно.

— Где ты находишься? — спросила Сузи, уяснив суть.

— Господи, Сузи! Как я могу знать, что это за пустырь!

— Я не это имею в виду, — терпеливо объяснила Сузи. — С какой улицы ты туда попала?

— О, я не знаю. Я впервые туда пришла; я даже объяснить не могу, как туда добраться!

— Ну, бестолковщина! — вскричала Сузи. — Ладно, сиди там, из кафе не выходи, пей кофе, жди меня. Слышишь?

— Сузи! — обреченно вскрикнула Магда.

Бесполезно. Сузи уже бросила трубку и конечно же немедленно приступила к решительным действиям. Магде же оставалось только сесть в уголок за свой столик и заказать кошмарному чудовищу, оскалившемуся в услужливой дежурной улыбке, коньяк. Коньяк, несмотря на присутствие чудовища, был хорош и сразу же оказал на нее нужное действие. Магда успокоилась, заказала еще рюмочку, объявила чудовищу, что ждет подругу, и попросила еще кофе и пирожных.


Сузи положила трубку, метнулась к картотеке, по определителю добралась до указателя, прочитала карточку, ахнула, чуть не запричитала.

— Как же я ее выволоку? Вот дура, наобещала Бог весть что!

Приставив к книжному шкафу стремянку, она достала с самой верхней полки пухлый том в старинном кожаном переплете с замочком, открыла, полистала, вздохнула. Выписала на листочек все необходимое, пробормотала сквозь зубы: «Ничего, отыщем…» Полистала телефонный справочник, позвонила в зоомагазин. Там ее знали, но просьба вызвала недоумение:

— Где ж я тебе на ночь глядя белого петуха достану?

— Я же достала для тебя правую руку висельника, — резонно возразила Сузи. — Было дело, а?

— Хорошо, к утру…

— Через час, — оборвала Сузи своего собеседника. — Я заеду, — и кинула трубку на рычаг.

Из стенного шкафа она вытащила большую сумку, побросала туда, сверяясь со списком и вычеркивая отобранное, необходимые вещи. Сложив все, еще раз заглянула в книгу, перечитала, соображая. Как обычно, книга не давала никакого конкретного рецепта, ограничиваясь общими, причем довольно туманными рекомендациями. Ситуация была, мягко говоря, не очень ободряющая. Если Магда не двинется с места — ее еще можно спасти; хотя, разумеется, оставалась довольно большая вероятность того, что, спасая ее, Сузи погибнет сама.

— О Боже! — взмолилась Сузи. — Ну зачем я ей пообещала!..

Но отступать было уже поздно. Профессия, которой посвятила себя Сузи, требовала не бросать слов на ветер, и, пообещав помочь Магде, Сузи была теперь просто обязана сделать все, что в ее силах. Иначе… Иначе ей следовало навсегда забыть о волшбе и ведовстве, если не хуже: нарушение слова в таком деле не просто недопустимо, но и опасно.

Сузи подхватила сумку и небольшую канистру и быстро вышла за калитку. Одновременно перед калиткой остановилась машина. Такси! И как кстати!

Она открыла дверцу и бросила свои вещи на заднее сиденье.

— Церковь Святой Моники, вперед два квартала и направо.

Таксист, однако, не торопился выполнить указание.

— Такси заказано, мадемуазель, вылезайте.

— Кем заказано? — строптиво спросила Сузи, не трогаясь с места.

Таксист повторил:

— Никуда я вас не повезу.

— Вот новости! — фыркнула Сузи.

Таксист вышел из машины, подошел к калитке ее сада и нажал звонок.

— Никого там нет, — злорадно сказала Сузи. — Возвращайтесь и везите меня в церковь Святой Моники.

— Но вы же у кого-то были в гостях? — возразил таксист. — Хозяйка должна быть дома.

— Хозяйка — это я, — объявила Сузи. — И у меня срочное дело.

Таксист вернулся к машине.

— Так это вы — Сузи Героно?

— Показать документы?

— Хотелось бы.

Сузи сунула ему под нос свои водительские права.

— Или вы едете, или я угоняю вашу машину, — предупредила она. — Ну?

Таксист уселся на свое место, и машина наконец двинулась вперед.

— Церковь Святой Моники, — повторила Сузи.

Таксист кивнул.

— Меня послали за вами, — сказал он. — Мой дед послал. Ему чертовщина какая-то примерещилась.

— Завтра, — сказала Сузи. — Сейчас не могу. Неотложное дело.

— Дед тоже твердил, что речь идет о жизни и смерти.

Он остановил машину:

— Церковь Святой Моники, мадемуазель.

Сузи схватила канистру и выскочила из такси.

— Подождите пару минут, — кинула она водителю.

Неприлично ходить в церковь с канистрой, но что поделать, если нужно? У чаши со святой водой Сузи остановилась, отвинтила крышку, вставила в горлышко воронку и, зачерпывая кружкой, наполнила канистру наполовину. Наблюдавшая за этим пожилая дама в старомодной шали из черных кружев была шокирована, но молча прошла мимо нее. Сузи между тем завинтила крышку и пошла со своей канистрой к выходу.

— Зоомагазин на площади Августа Максимилиана.

Таксист кивнул и погнал машину вперед.

— Мой старик очень беспокоится, — напомнил он нерешительно.

Сузи качнула головой:

— Не сейчас, завтра — наверняка.

Петух поджидал ее в зоомагазине. Огромный, белоснежный, важный, он сидел в большой корзине и осуждающе посматривал на Сузи круглым темным глазом.

— Это рекордсмен, — гордо объявил хозяин зоомагазина. — Он стоит сумасшедших денег. Я поклялся, что завтра утром его верну…

— Может быть, — кивнула Сузи.

— Что?! — взвился хозяин.

Сузи без лишних слов подхватила корзину и пошла к дверям. Хозяин проводил ее до самой машины.

— Старая ратуша, — скомандовала она, устроив корзину с петухом на заднем сиденье.

— Мой дед живет как раз в этом районе!

— Заткнись!

Она достала из сумки яркую шапочку, которую прошлой зимой связала для нее Магда, и ореховую рогульку. Шапочкой она протерла руки, чтобы они вспомнили флюиды Магды. Потом Сузи взяла в руки ореховый прутик. В машине трудно было уловить, какое из качаний прутика — от тряски в машине, а какое — нет, поэтому, когда такси остановилось у Старой ратуши, Сузи повела прутиком вокруг себя и ткнула рукой в направлении, куда качнулся прутик.

— Туда!

— И как мне туда ехать? — возразил таксист. — Улица идет не так.

— Езжай по улице, через двести метров остановись.

Машина проехала двести метров и притормозила.

— Стоянка запрещена, — предупредил таксист.

— На полминуточки, — прошипела Сузи. — Направо.

— Одностороннее движение, — заметил таксист.

— Придумай что-нибудь.

Таксист свернул во двор — выехал в узенький переулочек.

— Тупик? — спросила Сузи.

— Нет, — самодовольно усмехнулся таксист. — Проехать можно. Я в этом районе вырос. Ты только скажи, куда ехать?

Сузи ткнула пальцем. Таксист кивнул.

Машина выехала на улицу.

— Сюда можно было и быстрее доехать, — сообщил таксист. — И вообще, именно сюда я должен был вас привезти с самого начала.

Сузи пропустила его слова мимо ушей. Машина еле катила по улице.

— Стой, — скомандовала Сузи.

Она вышла из машины и внимательно осмотрела здание, на которое указывал ореховый прутик. Хотя уже порядком стемнело, но ни одно из окон не светилось; вид у дома был нежилой, мрачный.

— А как раз напротив живет мой дед, — вылез из машины таксист. — Вон его окна на втором этаже.

Сузи обернулась и посмотрела на указанные окна. Этот дом, как и многие вокруг, как и подозрительный темный дом, был старинной постройки и выглядел несколько обшарпанным, но вполне приличным.

Она опять повернулась к темному дому. Магда была там; во всяком случае она — живая или мертвая — отсюда не выходила.

Сузи взошла на крыльцо и потянула на себя массивную дверь.

— Заколочено, — сказал за спиной таксист. — Когда я был мальчишкой, мы ходили сюда через полуподвал.

Сузи скользнула взглядом по фасаду и сбоку увидела низкую дверь. К ней от тротуара спускались две ступеньки, а дальше, в доме, судя по положению окон, было еще ступенек пять-шесть.

Она подошла к этой двери. Дверь была стеклянная, но за пропыленным стеклом не было ничего, кроме темноты и грязной поцарапанной таблички «Закрыто». Таксист и тут оказался рядом и собрался было толкнуть дверь; Сузи едва успела поймать его за руку.

— Не лезь, — приказала она. — Пойдем к твоему деду.

Старик сидел в потемках: так удобнее было наблюдать за улицей и за домом напротив.

— Дом с привидениями? — спросила Сузи, едва поздоровавшись. — Верно?

— Верно, — не удивился старик. — Сегодня в нем происходят странные вещи, моя юная дама… Не хотите ли послушать?

Сузи села на стул у окна; рядом в удобном кресле сидел старик, а его внук-таксист устроился в полумраке комнаты на старинном кожаном диване.

Старик рассказывал историю заколдованного дома, обычную историю обычного дома с привидениями. Старик, как и его внук-таксист, родился в этом квартале, здесь он вырос, повзрослел и состарился. И сколько он себя помнит, этот дом всегда пользовался дурной славой. Он не всегда стоял пустым; сюда въезжали разные учреждения, мелкие фирмы, но ни одна из них здесь долго не задерживалась. Одни конторы вскоре подыскивали себе новые помещения, другие потихоньку разорялись, третьи лопались с громким скандалом. Бывали годы, когда дом стоял совсем пустой, потом домовладельцы спохватывались, производили небольшой косметический ремонт и пытались либо сдать его в аренду, либо вовсе сбыть с рук. Иногда это удавалось, и дом опять становился шумным, обитаемым — но не надолго: самые разные причины вновь и вновь опустошали это мрачное ветшающее здание.

— …Сегодня в сумерках в полуподвальное помещение входили люди, — закончил старик. — Назад до сих пор никто не вышел.

— Похоже на заговор, правда? — встрял в разговор таксист. — Или на сборище гангстеров…

— Помолчи, Ян-Льюк, — прервал его старик.

— Вы не пробовали обратиться в полицию? — спросила Сузи.

— А что бы я им сказал? — возразил старик. — Люди входят и не выходят. Ну и что?

— А почему вы решили обратиться именно ко мне?

— Я кое-что слышал о вас, моя юная ведьма. Мне показалось, это должно вас заинтересовать.

— Да уж, — вздохнула Сузи. — Бездна интереса.

Старик серьезно посмотрел на нее.

— Вы не обратили внимания, — вдруг спросила Сузи, — что за люди заходили в дом?

— Разные люди, — пожал плечами старик.

— Здешние?

— Нет. — Старик качнул головой. — Здешние на этот дом внимания не обращают, мимо проходят, не глядят. Заходили чужие, из других районов, незнакомые.

— Случайные прохожие, — проговорила Сузи. — И заходили они в кафе.

— О чем вы?

— Ох, нехорошее дело! — Сузи мучительно не хотелось идти в заколдованный дом. В те часы, когда планеты заняли самое благоприятное для злых чар положение, можно было и не выйти оттуда. Но как быть с обещанием Магде?..

— Спасибо вам за рассказ, — сказала Сузи старику и обратилась к таксисту: — Пойдем в машину, Ян-Льюк. Мне надо переодеться.

Пока таксист деликатно отворачивался, Сузи, спрятавшись в машине, сняла платье и нижнее белье и оделась в длинную просторную рубаху из небеленого полотна. Волосы она распустила, сняла с себя все украшения.

— Вы сами похожи на привидение, — увидев ее в таком виде, сказал таксист.

Она переждала, пока мимо пройдут двое прохожих, и вышла из машины.

— Помоги-ка, — подозвала она водителя. — Надо подвесить канистру и корзину на вот этих шлеечках.

Они подвесили на шлеечках груз, потому что руки экзорсиста должны оставаться свободными. Сузи подошла к дверям, обернулась и сказала таксисту:

— Отгони машину чуть дальше, иди к деду, запритесь и никому не открывайте дверь до самого рассвета. И мне тоже не открывайте, если у меня в руках не будет белого петуха. Живого петуха, — добавила она на всякий случай.

Таксист кивнул. На его юношеском лице впервые появилось что-то похожее на озабоченность.

— Ты это что, серьезно?

— Очень серьезно, — кивнула Сузи. — Кати отсюда, живо!

Она толкнула дверь и спустилась в полуподвал. Здесь было тихо, темно, пахло пылью и мышиным пометом. Хуже всего было то, что приходилось идти босиком, а на полу попадались битые стекла.

Никого здесь не было. И Магды тоже.

Сузи отвинтила колпачок канистры, макнула конец орехового прута в святую воду. Внезапно кто-то толкнул ее сзади — Сузи чудом удалось сохранить равновесие. На ее счастье, вода не расплескалась. Сузи со всеми предосторожностями, готовая к новому нападению, вынула прут из воды и закрыла канистру.

Мокрый прут, словно живой, затрепетал в ее руках и будто затлел в темноте; холодное свечение усиливалось. Сузи подняла прут над головой, и он, подобно факелу, осветил заброшенный подвал.

Магды здесь не было.

Здесь вообще никого, кроме нее, не было. Тот, кто только что толкался, исчез, и подвал казался самым обыкновенным старым пыльным подвалом.

Но это был совсем не обыкновенный подвал, потому что иначе не горел бы ярким светом ореховый прутик, мокрый от святой воды.


Магда сидела в кафе, пила кофе и ожидала, когда придет Сузи. На страшных чудовищ, притворяющихся людьми, она старалась не глядеть, поэтому делала вид, что читает газету, хотя не могла различить ни единого слова.

Прошло около часа или чуть больше.

Чудище-официант остановилось около нее и сообщило, что кафе закрывается. Магда расплатилась, но с места не встала.

Минут через десять чудище еще раз обратилось к ней с напоминанием.

— Что-то рано вы закрываетесь, — как бы между прочим заметила Магда.

— После наступления темноты здесь редко кто ходит, — любезно осклабилось чудище. — Нет смысла держать кафе открытым. Мадам? — Официант уже настойчиво пытался выпроводить Магду из кафе. Магда брезгливо стряхнула его когтистую лапу с рукава своей куртки.

— Я никуда не пойду, — объявила она.

— Ты что, ночевать здесь собралась? — Чудище отбросило всякую учтивость и перешло на «ты».

— Я не собираюсь выходить отсюда, — твердо повторила она.

Кроме нее, в кафе оставался только один человек. Он с любопытством поглядывал на спорившую с официантом Магду и допивал свое пиво.

— Мне что, полицию вызвать? — тихо, но внушительно спросило чудище за стойкой.

— Ну-ну, — злорадно сказала Магда. — Попробуйте.

С полицией чудища связываться не захотели.

— Что это с ней? — тихо спросило чудище-официант.

Предпоследний посетитель допил свое пиво и пошел к двери. Магда проводила его сожалеющим взглядом.

— Браслет! — воскликнуло чудовище за стойкой, которое, впрочем, стойку уже покинуло и приближалось к Магде. По габаритам это чудище было покрупней прочих, и, похоже, именно оно было здесь главным. — Я, кажется, видел у нее браслетку на руке, — проговорило оно.

Чудище-официант бесцеремонно схватило руку Магды и оттянуло рукав.

— Она нас видит! — чуть ли не в один голос вскричали оба чудища.

— Мадам или мадемуазель, — грозно обратилось к Магде главное чудовище. — Вы не хотите выходить, я вас понимаю, но уйти вам придется.

Он щелкнул пальцами, и освещение в кафе, и без того неяркое, начало меркнуть. Вскоре в подвале воцарилась почти полная темнота, нарушаемая только неярким светом, который попадал через окна и дверь.

Во тьме хозяева подвала превратились в тени с горящими глазами, но выглядели все так же пугающе.

— Прошу вас, сударыня. — Главный призрак отвесил старомодный полупоклон и указал на дверь тенью-рукой.

Магда поняла: уйти придется. Она выдернула рукав из лапы чудища, взяла со стола сумку.

— Интересно, — сказала она, — кофе у вас был настоящий или это тоже иллюзия?

— Настоящий кофе за настоящие деньги, — заверил главный призрак.

Магда закусила губу и двинулась к выходу. Сквозь грязное стекло было видно улицу, дома на другой стороне, свет в окнах. Подъехало такси и остановилось всего в нескольких метрах; из такси вышла Сузи, глянула куда-то в сторону.

И Магда рванулась вперед, надеясь, что раз Сузи здесь, то ничто уже не может ей угрожать. Она распахнула дверь, шагнула через порог — и оказалась на диком темном пустыре. Ни домов, ни такси, ни Сузи здесь не было.

Магда оглянулась. Хлопнула, закрываясь, дверь, когтистая лапа повесила табличку «Закрыто».

Магда прошла несколько шагов, оглядываясь. Тени приближались к ней точно так же, как к тому мужчине, что вышел раньше ее.

— Пошли вон! — неожиданно для себя выкрикнула Магда.

Тени глумливо захохотали. Эти тени не были похожи на тех, что остались в подвале. Те, из подвала, были какими-то кисейными — сквозь них, чуть искажаясь и затуманиваясь, был виден свет, что падал из окон; эти же были мрачно-черными, непрозрачными, сквозь них не пробивались неясные отблески на ветвях изломанных деревьев.

— Дама с браслетом! — донесся визгливый голос.

— Ах, дама с браслетом! — вторил ему другой, не более приятный.

— Я боюсь ее, боюсь! — завизжал не то первый голос, не то второй, не то чей-то еще.

Но они не боялись Магды; они подступали все ближе, хохотали ей в лицо, их голоса терзали слух. И они издевались над ней:

— О госпожа с браслетом! Идем с нами, госпожа! Мы отведем тебя в светлый замок, где ты будешь править миром!.. О грозная госпожа!

Магда предпочла бы остаться здесь, у двери в кафе, но черные создания толкали ее, пихали, бесцеремонно волокли неизвестно куда.

Магда отбивалась как могла, но это не помогало; тогда, прикрыв голову руками, она прекратила сопротивление. Немедленно ужасные тени отозвались на это новой серией торжествующих криков — они праздновали победу над грозной дамой с браслетом.

Ее схватили и куда-то поволокли. Сколько длилось это жуткое движение в неизвестность, Магда сказать не могла. Наконец ее бросили, отметив это новым взрывом невыносимых воплей — и тени сгинули, будто их не было.

Несколько минут Магда лежала скрючившись на голой, утоптанной земле, боясь, что зловещие тени вернутся. Но вокруг было тихо и пусто.

Магда зашевелилась — ничего не произошло. Тогда она села и огляделась.

Вокруг опять был пустырь, опять неведомо откуда лился неясный, струящийся свет. И в этом сумрачном пространстве земля вокруг, насколько могла видеть Магда, была усеяна чем-то белым… похожим на кости.

Это и в самом деле были кости. Рядом с собой Магда заметила полуразбитый череп, дальше — еще один, еще и еще…

Магда вскочила на ноги. Резкое движение девушки привлекло внимание чего-то темного, похожего на камень, что находилось метрах в тридцати от нее; вдруг это что-то засвистело, задвигалось, расправило крылья, неуклюже поднялось в воздух.

Магда шарахнулась прочь. Крылатое создание с шумом обрушилось на нее, опрокинуло на землю, отскочило на несколько метров. Магда попробовала встать на ноги, убежать от чудовища, но оно опять ударило ее, острыми зубами рвануло куртку и снова отскочило.

Магда впала в отчаяние, она лежала ничком на земле, уже не пытаясь спастись и лишь прикрывая руками голову. Крылатое создание, безусловно, растерзает ее, сожрет, и ее косточки останутся лежать на этом мрачном черном пустыре. И Сузи не поможет, не спасет, она же предупреждала, чтобы Магда ни в коем случае не выходила из кафе…

Но крылатое чудовище почему-то не торопилось кидаться на Магду. Магда прислушалась к шорохам, открыла глаза, чуть отвела руку, прикрывающую лицо. Чудище было рядом, оно склонило страшную зубастую голову к костистому плечу и что-то близоруко высматривало одним глазом. Магда чуть шевельнулась. Чудовище негодующе свистнуло на нее и опять обратилось к созерцанию интересующего его предмета.

Магда осторожно вытянула шею. Несмотря на смертельную усталость, ее одолело чисто женское любопытство. Это что-то было маленькое, круглое, непонятное. Крылатое чудище тронуло нечто своей птичьей лапой, и странный предмет перекатился ближе к лицу Магды. Яблоко. Маленькое желтое яблочко, наилучшее яблочко для наилучшего варенья — одно из тех, что Сузи дала Магде на пробу, да только Магда забыла попробовать, так и носила в кармане куртки.

Чудовище отскочило на несколько шагов, свистнуло, прыгнуло вперед, вытягивая шею, склюнуло яблоко и огласило окрестности жутким свистом. Магда отшатнулась, зажимая ладонями уши. Крылатая тварь, умолкнув, сидела уже в трех шагах от Магды и злобным желтым глазом посматривала на нее.

Магда сунула руку в полуоторванный карман, вынула еще одно яблочко. Она вовсе не собиралась кормить чудовище с руки, но крылатая тварь быстро схватила яблоко с ее ладони, издала еще один, почти невыносимый свист.

Больше яблок у Магды не было — видимо, они высыпались, когда толпа галдящих теней тащила ее сюда на растерзание этой жуткой свистящей твари. Между тем тварь, перекатываясь с одной короткой лапы на другую, подковыляла еще ближе к Магде и ткнулась мордой в ладонь. Магда испуганно отдернула руку. Чудовище свистнуло, как показалось Магде, чуть обиженно, и ткнулось в колени.

— Ты что? — озадаченно спросила его Магда. — Ты меня не будешь есть?

Свистящая тварь, в восторге от того, что с ней разговаривают, подскочила, засвистела и попыталась облизать Магде лицо длинным жестким птичьим языком. Отворачиваясь от тошнотворного дыхания твари, Магда схватила это свистящее создание и чуть не силой отвернула зубастую пасть в сторону.

На ощупь чудовище оказалось чешуйчатым, но не скользким, как рыба, а сухим, скорее шероховатым.

— Ты дракончик? — спросила Магда.

Чешуйчатая зубастая тварь восторженно засвистела. Магде показалось, что тон свиста изменился, стал мягче, не таким резким, как тогда, когда дракончик нападал на Магду.

Магда положила руку на спину дракончика и встала, выпрямившись во весь рост.

— Дракончик, ты знаешь, как отсюда выбраться?

Дракончик посвистывал и блаженно терся о ноги Магды. Размером он был с крупную собаку, да и поведением тоже напоминал щенка.

— Глупый дракоша, — проговорила Магда. — Ничего-то ты не знаешь. А если Сузи меня не найдет? Мне тут вечно сидеть?

Дракончик уставился на Магду преданнейшим взглядом и залился возбужденным свистом.

Во тьме, окружавшей их, Магда уловила какое-то шевеление.

— Эй вы, тени! — крикнула Магда, отгоняя страх. — Где дорога к кафе?

Но это были не те злорадные черные существа, которые притащили сюда Магду. Мощно свистнув, огромное чудище бросилось на нее. Магда отшатнулась. Ее дракончик, отчаянно засвиристев, метнулся между ней и своим большим сородичем, весь надулся, расправил крылья, растопырил игольчато-перепончатое жабо вокруг шеи, зашипел вдруг резко, отрывисто.

Большой дракон, который размером был в несколько раз больше маленького, недоуменно фыркнул, останавливаясь.

— Ш-ш! Ш-ш! — коротко шипел дракончик, наступая на своего большого сородича.

Большой дракон негодующе засвистел и, неловко взлетая и тут же опускаясь на землю, отправился прочь.

— Хороший песик, — с облегчением сказала Магда дракончику и погладила его где-то в районе, как ей показалось, ушей.

Дракончик отметил это событие целой руладой из свистящих и шипящих звуков.

И тут Магду осенило: она поняла, как ей выбраться отсюда! Магда взяла дракончика, как за ошейник, за кожистое жабо и проговорила, пытаясь придать голосу командные интонации:

— А ну, ищи яблоки. Ищи!

Мало было надежды, что дракончик сможет отыскать несколько маленьких яблочек, потерянных, пока злобные тени волокли Магду по мрачному пустырю; еще меньше было надежды, что бестолковый драконий щенок вообще поймет, что от него требует Магда. Но дракончик, вертя головой, поковылял на своих куцых лапах, держась явно какого-то направления.

— Я надеюсь, ты ведешь меня не к себе домой? — спросила Магда, наклоняясь к нему.

Она тут же пожалела, что наклонилась, — дракончик полез облизывать лицо.

— Э-эй! — увернулась Магда.

Дракончик растопырил крылья и закружился на месте, покачивая головой.

— Поиграть хочешь? Давай лучше яблоки искать.

Дракончик недовольно сложил крылья и поковылял дальше.

С трудом пройдя десяток метров, он оживленно затрепетал крыльями и засвистел.

— Нашел? Умница…

Дракончик понюхал крохотное яблочко, склевал, вскинул голову, проглотил и обратил преданный взор на Магду.

— Ищи еще, малыш, пожалуйста, ищи.

Магда оглядывалась вокруг, но не видела ни стены, сливающейся с тьмой, ни двери, через которую она вошла сюда. «Она должна быть здесь, — молила Магда. — Она не могла исчезнуть». Но двери могло здесь и не быть, она могла и исчезнуть, ведь Магда находилась совсем в ином мире, где вещи и события были не такими, какими должны были быть на самом деле.

Дракончик нашел еще одно яблочко, потом еще.

«Сколько их было в той пригоршне, что сунула мне в карман Сузи? — думала Магда. — Четыре, пять, шесть?»

— Ищи, мой умный песик, — попросила она дракончика.

Дракончик нашел еще что-то и обиженно зашипел. Магда подняла вещичку. Это оказалась пуговица от ее куртки.

— Это мое, — сказала она, кладя пуговицу в карман. — А ты ищи яблоки, малыш.

Она неспешно шла за ковыляющим в поисках яблок дракончиком и смотрела вперед, где должна была быть, по ее предположениям, дверь в кафе.

Что-то сверкнуло сбоку. Магда оглянулась, присмотрелась к светящемуся пятну и увидела: она чуть было не прошла мимо того, что искала!

Дверь была рядом. Она была открыта. На широком пороге сидела Сузи, плескала за порог белесой, чуть фосфоресцирующей жидкостью и тихо, шепотом, говорила что-то, вглядываясь во тьму невидящим взглядом.

— Сузи! — крикнула Магда.

Сузи не повернула головы, будто оглохла.

— Сузи! — Магда кинулась к ней и остановилась в трех шагах от порога. — Сузи, ты видишь меня?

Сузи будто очнулась, вздрогнула, увидев перед собой Магду, протянула руку.

Магда ринулась вперед, схватилась за холодную мокрую руку подруги; Сузи рывком потянула ее к себе. Магда, почти не держась на ногах, ввалилась в кафе и, поддерживаемая подругой, спустилась по ступенькам. На мгновение она потеряла сознание, прислонилась к двери и, сползая на пол, почувствовала, как в нос ей проникли сильнейшие ароматы Бог знает чего, в уши — оглушительный шум, а в глаза — ослепительный свет.

Жидкость, которую Сузи лила за порог, пламенела, как растворенное солнце.

— Боже мой, Сузи, неужели это ты? — вздохнула Магда, а вздох ее показался ей грохотом.

Сузи осторожно, чтобы не вывалиться наружу, встала с порога, отставив в сторону пластмассовую канистру.

Дракончик, разыскивавший Магду, подковылял к двери. Магда только сейчас рассмотрела, какой он красивый — яркий, пестрый, сверкающий, как цыганский платок, расшитый золотом.

— О, дракоша, — ласково позвала Магда, но Сузи грубо отпихнула дракончика, быстро захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной.

— Быстро! — закричала она Магде. — Живо открывай корзину, слышишь?

Дверь дрожала от ударов дракончика, бившего в нее всем телом.

Магда откинула крышку корзины. Сузи, по-прежнему придерживая дверь спиной, щедро вылила из канистры струю пламенеющей жидкости. В подвале будто полыхнул костер.

Перепуганный петух взлетел над корзиной, неуверенно произнес: «Кук!..» — и поперхнулся.

— О Господи! — взмолилась Сузи. — Да кукарекай же ты, бульонное мясо!

За ее спиной треснуло стекло. Сузи закричала.

— Кукареку! — растерянно сказала петуху Магда. — Скажи — ку-ка-ре-ку.

Петух попробовал еще раз.

Со звоном выпало разлетевшееся стекло, в отверстие просунулась морда и произнесла: «Ш-ш! Ш-ш!»

От этого шипения у Магды помутилось в глазах. А петух весь взъерошился, встрепенулся, захлопал крыльями, вытянул шею и наконец прокукарекал.

И в то же мгновение все переменилось. Все! Магда это почувствовала. Она огляделась: морда дракончика исчезла. Сузи все еще стояла, прижимая дверь, но смотрела через плечо на дыру в стекле.

Сияние от разлитой в подвале жидкости вдруг стало меркнуть. Сузи наконец нашла в себе силы отодвинуться от двери. Она поймала петуха, запихнула его в корзину, сказала Магде:

— Пошли.

Канистру она бросила, вцепилась дрожащей рукой в плечо Магды и подтолкнула ее к двери. Магда открыла ее, шагнула через порог.

Улица. Обыкновенная ночная городская улица.

— В дом напротив, — скомандовала Сузи. Ее трясло.

Магда отобрала у нее корзину и, придерживая под локоть, повела через улицу.

Они вошли в старый, пропахший кошками подъезд, поднялись на второй этаж. Сузи остановилась перед одной из дверей, открыла крышку корзины и, позвонив, повела петушиной головой перед дверным глазком. Дверь квартиры отворилась, из нее выскочил незнакомый парень, тут же подхвативший обессилевшую Сузи, и бережно повел ее в прихожую. Магда прошла следом, поставила петушью корзину на пол и огляделась. В полутьме она ничего особенного разглядеть не смогла, увидела только сидящего в кресле старика, а потом ее взгляд упал на Сузи, и она ахнула:

— Боже мой! У тебя вся спина в крови!

— На себя посмотри, — вяло огрызнулась Сузи и спросила у парня: — Ян-Льюк, где бы тут прилечь?

Магда и Ян-Льюк уложили ее на старомодный диван, подстелив какую-то выцветшую тряпку. Ян-Льюк принес из кухни в большой миске воды, а Магда осторожно освободила спину Сузи от лохмотьев, в которые превратилась льняная рубашка.

— Тут кусок кожи вырван! — с ужасом воскликнула она. — Я вызываю «скорую помощь»…

— Нет! — вяло возразила Сузи и назвала другой номер. Это был номер телефона ее знакомого врача, который, едва услышав, что Сузи Героно ранена, и узнав адрес, по которому он может ее найти, коротко ответил: «Ждите!» — и бросил трубку.

Пока ждали врача, блуждавшего по улицам Старой Корисы, Магда рассказала всей компании о том, что случилось с ней после того, как она позвонила Сузи из кафе. Ее не перебивали. Старик, дед Ян-Льюка, слушал молча, но внимательно; его внук возился от нетерпения задать вопросы, но, встречая строгий взгляд деда, сдерживался; Сузи слушала, лежа на диване, устало прикрыв глаза, и, казалось, дремала. Только однажды она выговорила ей зло:

— Говорила же тебе — не выходи из кафе!

— Но…

— Зубы надо было им заговаривать, — цедила слова Сузи. — Это же сумеречные бесы, ничего бы они тебе не сделали. А ты, как дура, сама вышла от них в Приглушенный Мир.

Виновато вздохнув, Магда продолжила рассказ. Порой ей казалось, что Сузи опять потеряла сознание, но, услышав о дракончике и яблоках, Сузи тихо сказала:

— Тебе повезло.

О том, как Магда подружилась с дракончиком и как он привел ее обратно к дверям кафе, Сузи слушала молча, не перебивая.

— И когда я тебя увидела…

— Ох, Магда, что же твой хороший песик от нас сирену не отогнал, — вздохнула Сузи.

— Так это он в двери и ломился… — растерянно проговорила Магда.

— Что? — Сузи даже поднялась на локте, будто собиралась встать. — Это и был твой дракончик?

Ян-Льюк потянул ее опять на диван:

— У вас же кусок спины выгрызен! Не двигайтесь! Кровь течет…

Сузи опять рухнула ничком на диван.

— Сирену приручить! — пробормотала она. — Этого и в бреду не придумаешь…

— Сирену? — переспросила Магда. Сирен она представляла иначе, правда, и знала она о них совсем мало — однако сирены с иллюстраций к «Одиссее» и флоридские ламантины выглядели иначе.

Наконец, под окнами раздался звук подъезжающего автомобиля, через минуту в комнате появился врач и с ходу занялся спиной Сузи. Она бормотала из-под его рук:

— Никогда, никогда никого не буду спасать от сумеречных бесов! Никогда! Пытаешься спасти одного — губишь тысячи. Если бы этот «милый песик» вырвался в город — конец городу!

Врач закончил свои манипуляции и оборвал ее причитания уколом. Сузи заплетающимся языком пробормотала еще что-то, но ее сморил сон, и она замолкла.

Магда вышла из этого приключения, отделавшись только порванной одеждой и двумя-тремя глубокими ссадинами от когтей сирены, их она в горячке и не почувствовала; вся медицинская помощь, оказанная ей, состояла из нескольких кусков бактерицидного пластыря и укола противостолбнячной сыворотки.

Врач, слышавший часть рассказа и упоминания о сиренах, не проявил никакого удивления: Сузи он знал давно. Вероятно, он был единственным в мире врачом, которому пришлось решать вопрос, являются ли мифологические сирены переносчиками вируса бешенства, но он ничем не выдал своих затруднений, решив, что предосторожность лишней не будет.


О сумеречных бесах и сиренах Сузи рассказала Магде уже назавтра. Сумеречные бесы из всех бесов самые сложные с точки зрения работы практикующего мага. Их время — 111 минут до заката и 111 после, но к этому необходимо еще особое расположение светил, когда они становятся действительно опасными для человека, причем опасность исходит не непосредственно от них, а от других видов нечисти, с которыми бесы вступают в деловые отношения. Вообще, сумеречные бесы — самые коммерческие существа среди темного народа. В мелочах они даже необычайно щепетильны. Их девиз: «Настоящий товар за настоящие деньги». Но стоит заключить с ними более крупную сделку — и обнаруживается, что от них можно ожидать чего угодно.

Черных теней, которые кормят сирен человечиной, Сузи называть не стала: «Не знаю и говорить зря не буду». Что же касается сирен, то Сузи предложила подруге представить непредсказуемо работающий генератор акустических колебаний в диапазоне от ультра- до инфразвука мощностью от 150 до 300 децибел. Для Магды эти слова были пустым звуком, но Сузи с кислой усмешкой объяснять отказалась.

Браслет с письменами, который сослужил Магде такую большую службу, Сузи посоветовала бросить в море — теперь владение им, по ее мнению, могло принести только вред.

Так Магда и сделала.

Но забыть историю, приключившуюся с ней в сумеречном кафе, так и не смогла.

Радий Радутный ЗВЕРЬ, КОТОРЫЙ ЖИВЕТ В ТЕБЕ

Зверь — это я. Впрочем, в разные времена меня и называли по-разному. Убийца, Демон, Бес, Наваждение, Ужас… Да, человеческая фантазия в этом смысле весьма развита… хе-хе…

А ведь вся эта куча титулов совершенно мной не заслужена. Ну… почти не заслужена. Я не убийца. Все, чего я хотел и хочу, — это жить. Жить, жить, жить, выжить при любых условиях и выбраться из любой заварухи, спасти себя… а если кто-то случайно (а обычно далеко не случайно) очутился на пути — то сам и виноват. Я-то тут при чем?

Я стар. Я очень стар. Связующая нить тел, в которых я жил, тянется глубоко в прошлое — глубоко, невероятно глубоко — и теряется где-то в теплом кембрийском море, среди трилобитов и моллюсков. Мне страшно думать об этом. Страшно — потому что я не знаю, на сколько лет тянется эта нить в противоположную сторону. Я, как и все, могу умереть в любой момент.

Впрочем, все мы, ныне живущие, — счастливчики. Удачливые игроки в самой большой и безжалостной лотерее под странным названием — Жизнь. В игре с невероятно малыми шансами.

Кто скажет, сколько шансов у трилобита? Шансов выжить, выжить и произвести потомство? Думаю, немного. Процентов пять. Ну, у человека, конечно, побольше — под пятьдесят. В среднем двадцать, учитывая скорость эволюции.

А у потомка трилобита? То же самое. И далее, соответственно:

0,2 x 0,2 x 0,2 x 0,2 x 0,2 x 0,2 x 0,2 x 0,2 x 0,2…

Уже в десятом поколении получается 0,0000001024. Шесть нулей перед жалкой скромной единичкой. Уже в десятом поколении шансов практически нет!

Мы все мертвы, мы все никогда не рождались и не существовали, потому что для нас умножать надо не десять, а сотни тысяч, миллионы раз.

Мы все мертвы.

Однако факт налицо — мы живы и в общем-то процветаем, не считая отдельных моментов. Что-то неладно с нашей статистикой.

Мы выжили. Выжили те, кто хотел выжить.

Выжили те, кто не задумывался — ползти или плыть, выйти на сушу или углубиться в ил, взлететь или зарыться под землю.

Выжили те, кто сделал это.

И среди них — я.


За одного битого, как говорится… Меня били три миллиона лет.

И я жив.

Трудно придумать что-нибудь новое после трех миллионов лет непрерывных попыток, правда?

И в случае самой серьезной заварухи я смогу вспомнить практически все, все свои прошлые жизни, подобрать ситуацию и… и повторить то, что сделал мой предок сто — тысячу — миллион лет назад. Или просто передать ему руль.

И выжить.

Я не убийца. Я — Выживатель.


За мной — погоня.

Три здоровенных серых пса с торчащими из черепушек антеннами, три собачника-оператора, взвод солдат и пара очаровательных птичек… с тремя пулеметами на турелях.

Как ни странно, первыми меня догнали солдаты.

Одна очередь проревела над головой, другая вздыбила землю под ногами, в мозгу вспыхнуло огненными буквами — ЗАВАРУХА!!!

И все остановилось.

— Что скажешь, Сержант?

— Ничего. Я в такой ситуации не был.

— А ты, Снайпер?

— Я — тем более.

— Капитан?

— Что, что… Сваливать надо.

— Весьма ценный совет. Охотник?

— Притворись убитым.

О’кей.

Два ублюдка в пятнистых комбинезонах нагло выруливают из кустов — рожи чуть не лопаются от самодовольства. Еще бы — двумя очередями завалили.

— Эй, Драчун! Повеселимся?

Первому — носком в живот, второму — в колено, а пока первый оседает — выхватить автомат… и по затылку прикладом.

Драчун понятия не имеет, что существует оружие, из которого можно стрелять много раз подряд. А так ничего, хороший парень.


Скала.

— Эй! Альпинисты есть?

Невзрачный хилый парнишка — впрочем, призрак, конечно, и кости его уже давно превратились в пыль — овладевает моими глазами, крутит головой, хмыкает и уходит, бросив напоследок что-то обидно-насмешливое о куриной слепоте и ближайшем валуне.

Точно. Прямо за ним — узкая промоина, по которой можно забраться без крючьев и вообще без особых усилий.

Кто-то мелкий и пакостный на миг выскакивает из глубин мозга и, исчезая, дико хохочет.

Да, отличная идея! А вот и подходящий камень.

Двое преследователей размазаны по стенам промоины, один катится по склону, и еще двое дико матерятся внизу, а валун, который я слегка подтолкнул, как раз вкатывает в землю еще одного.

А где же десятый?

ЧЕРТ!!!


Мы стоим лицом к лицу на скале, автоматы смотрят друг другу в ствол, и выхода нет, потому что спустить курки успеем оба, а ему достаточно просто подождать, пока подойдут собачники или спикирует «птичка», а лицо его расплывается в слегка дебильной ухмылке, и тогда Дед, крепкий старик со странным тяжелым взглядом, берет мое тело в свои руки и ласково так, почти нежно бормочет:

— Спи! Спи, сынок, ты устал, тебе тяжело, полежи, поспи, отдохни, у тебя за спиной мягкая трава, приляг…

За спиной у него — пропасть.

Сотни лет назад деда сожгли на костре. За колдовство.

И правильно сделали. С большим трудом мне удалось выжать его из сознания.

А вот и собачки.

Что такое автомат — они знают. Знают! Не знают только, что магазин пуст, как не знал и тот солдатик. Коз-з-з-зел…

Приехали.


Среди шеренги моих прямых предков — здоровенный мохнатый обезьян двухметрового роста, сильный, ловкий… правда, весьма тупой. Но в данном случае это не важно.

Мой мозг, наверное, кажется ему баллистическим компьютером. Еще бы — стопроцентное попадание. Два камня из двух. Два черепа из трех. Собачьих, конечно.

А ведь когда он родился, собак еще не было.

Третий пес с диким ревом взлетает из-за пригорка, и пасть его светит красным жаром, как домна, и я не знаю, что делать…

— Черт возьми, парень, не путайся под ногами! Смотри: пес думает, что главное оружие человека — руки. Одна отвлекает, другая хватает и душит. Понял? Обмани его!

Несколько удивленный пес пролетает в десяти сантиметрах над моей головой, щелкает зубами, а поскольку аэродинамика его оставляет желать лучшего, приземляется мордой, и не просто так, а прямо в щебень.

Скулит.

Больно, понимаю.

— Правильно, а теперь — по хребту его. Перебил? О’кей, теперь попрыгай, сломай ребра, и все в порядке. Как там Аляска?

Аляска выжжена бомбами и напалмом много лет назад, и старый укротитель ездовых псов уходит весьма огорченным.

А я жив.

Собачники — это не враги. Это так, тьфу.

Тем более обидно от кого-то из них получить пулю чуть выше колена. Пустяки, кость не задета. А через минуту все трое мертвы и разбросаны по камням в живописных позах.


Птички.

Вот это уже серьезно.

Одному из предков пришлось как-то уворачиваться от трасс «мессершмидта», другой гонял вьетконговцев на «ирокезе», но «мессер» не мог зависать неподвижно, а «ирокез» не имел баллистического инфракрасного прицела и шлема-целеуказателя.

Я падаю.

Я лечу вниз, в самую бездну, и мимо стремительно проносятся лица — перепуганные, умоляющие, скандирующие:

— Вы-жить! Вы-жить!! Выжить!!!

Лица все больше напоминают морды, растут челюсти, появляется шерсть, а мозгов становится все меньше и меньше.

Я не уловил момента, когда шерсть стала чешуей, ее шелест заполнил сознание, и я ушел…

Помню, словно в тумане, как полз между камней, оставляя на них клочья одежды и кожи, вжимался в землю, бросался в пропасть, когда сверху падала огромная крылатая тень с железным клювом, смутно помню, как сильно мешали странные суставчатые отростки, растущие из плеч.

Птички ушли.

Я их обманул. Я жив. Это новое тело несколько непривычно, но зато какой мозг! Невероятно, как легко определить расстояние, скорость, силу прыжка — жаль, нет ядовитых зубов, но все остальное…

— Змей, уходи!

Давит со всех сторон, и снова, как сто миллионов лет назад, наваливается тьма, тьма и холод, я знаю, это смерть, но я хочу жить, жить, жить…

Змей мертв. Убит. Я не смог его вытеснить. Надеюсь, мне не придется больше забираться так далеко в прошлое — можно сойти с ума от жуткой, нестерпимой тоски и боли.

А ведь он меня спас.

Прости, Змей.


А теперь можно спокойно и не спеша разобраться, как я здесь оказался и в честь чего за мной снарядили такую банду.


Боже мой!

Руки… Мои руки!..

Пальцы вдвое длиннее нормальных.

Я мутант?

Лысый череп, мелкие ровные зубы, необычно гибкий позвоночник…

Неужели мутант?

— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!


— Да нет же, нет! — вопит что-то (кто-то?), тщательно спрятанное в подкорке. — Это не мутация. Это нормальные эволюционные изменения. Все нормально…

Эволюционные изменения? Значит…

— Ну да, все правильно. Ты мертв. Ты вошел в несколько легенд… и умер примерно тысячу лет назад. Для современного человека ты — монстр, чудовище, дикое, опасное и непредсказуемое, а для тебя сегодняшние люди — слабаки и слюнтяи, телом и духом. Когда мне пришлось туго, я тебя позвал, а теперь…

Он был не прав, этот мой дальний потомок. Он не должен был говорить мне об этом.

Ведь я — Выживатель.

Наталья Резанова ЖЕРТВА

Она лежала на волокуше ничком, связанная, и голое тело ее ничем не было прикрыто. Ремни до крови впивались в кожу, слепни облепляли язвы. Иногда их сбивали ударом кнута по спине или по бокам. Ее длинные волосы, тащившиеся по дороге, от грязи и пыли свалялись в колтуны.

Как давно это продолжалось, она не помнила. Счет дням был потерян. Неизменно днем палило солнце, а ночью изводила духота. Над тем, сколько это еще будет продолжаться, она не думала. Она не в состоянии была думать. Так будет, пока процессия с жертвой не обойдет все провинции по испокон веков проложенной дороге от столицы к Священному озеру.

Порой на привалах к ней допускали любопытствующих. Не всех. Только тех, кто послабее. Женщин, стариков, детей. Мучения жертвы поощрялись, но сильный удар какого-нибудь благочестивца мог убить ее, а жертва ни в коем случае не должна была умирать прежде времени. Поэтому стража следила, чтобы камни, которые кидали в жертву, не были особенно крупными. Ее били палками, втыкали под кожу иглы и рыболовные крючки, рвали волосы. Все это делалось без злобы. Люди знали, что жертва ни в чем не повинна, и потому не питали к ней ненависти. Но жертва должна испытывать боль — так велит обычай. Этот же обычай повелевал, чтобы жертва тащилась на волокуше, а не, скажем, на телеге, голая и связанная. Но сама жертва должна быть не виновна ни в чем — иначе как она сможет принять на себя всю тяжесть чужих грехов, грехов государства, которые она должна унести с собой? Впрочем, в последнее время жреческая коллегия была ограничена в выборе жертв, опасаясь задеть интересы какой-нибудь влиятельной семьи или деловой группировки.

Нынешняя жертва была девочкой-подростком, «ничьей дочерью», пойманной храмовой стражей во время облавы.

Иногда ее снимали с волокуши, развязывали, обливали водой, вливали в глотку какое-то пойло, на редкость мерзостное, но поддерживающее жизнь, и для порядка — только для порядка! — награждали несколькими ударами бичом. Жертва не должна была умереть прежде времени, поэтому к ней был приставлен лекарь. Он осматривал раны и болячки, смазывал их едкой мазью, прикладывал пучки трав вместо перевязки. Наутро все начиналось сызнова.

Дважды на процессию нападали. Но жертву охраняли хорошо. В первом случае все было ясно. Некий опальный вассал верховного правителя со своей дружиной попытался захватить жертву, дабы принести ее от своего имени. Нападавших удалось рассеять. В другой раз жертву пытались отбить какие-то плохо вооруженные оборванцы. Они требовали ее освобождения, что, несомненно, было ересью. Почти все они были убиты. Сквозь тупую боль жертва слышала, как жрец, предводительствовавший процессией, жаловался начальнику охраны, что у нынешней молодежи не осталось ничего святого и, теша свое самолюбие, они не стыдятся попирать благополучие государства.

Отмеренные сроки истекли. Священное озеро находилось в горах, и по мере приближения к нему постоянная жара стала сходить на нет. И так же постепенно благочестивый трепет проникал в души участников процессии. Все они, кроме жреца, первый раз были в отряде сопровождения, и, хотя сбиться с пути было невозможно, их томили дурные предчувствия, как у всех, кому, пусть косвенно, предстоит соприкоснуться с потусторонним миром. Каменистая дорога уходила вверх, волокушу било, едва не переворачивало, жертва лежала неподвижно.

Внезапно на повороте дороги показался человек. На нем была выцветшая до бурости просторная хламида, какие носят бродячие проповедники, на щеках и лбу голубой глиной выведены знаки уединенной жизни, на шее — связка кореньев, символ аскезы. Приближаясь, он сделал охранительный жест.

— Отшельник! Святой человек! — послышались голоса среди стражи. — Добрая примета!

— Жертву везете? — спросил тот глубоким, но несколько охриплым голосом. — Благое дело, истинно благое.

— Благослови нас, о аскет, — сказал с почтением жрец, сам не сподобившийся благодати обета умерщвления плоти.

— Я провожу вас до озера и прочту молитвы над жертвой.

Процессия стала двигаться веселее. Теперь рядом с волокушей шел отшельник, глухо выпевая слова древних гимнов, которых здесь, кроме разве что жреца, никто не понимал.

Но всякому пути приходит конец. Дорога оборвалась среди нагромождений валунов. Священное озеро лежало перед ними, окруженное черными скальными пиками. Над темной, ничего не отражавшей водой колыхался туман, который сгущался на глазах, разрастался завесой. Они остановились в молчании. Здесь был вход в преисподнюю, обиталище древних богов, свергнутых светлыми богами неба. Дальше человеку дорога была заказана.

Жертву развязали. Уйти в иной мир она должна была свободной от земных уз. Но идти она не могла, а заходить в воду, чтобы бросить ее, никто не хотел. Прикосновение к ЭТОЙ воде внушало страх, а лодки и плоты не должны были бороздить поверхность священных волн. Жрец гневался. Жертвоприношение затягивалось, наступала ночь. Выход подсказал отшельник. Берега озера были сильно изрезаны бухтами и заливчиками. Края одного такого залива вдавались в воду довольно далеко. Жертве просунули под мышками веревку, два солдата пошли по краям залива, держа веревку за концы и волоча жертву до тех пор, пока на воде не заколыхался наподобие водорослей клуб черных волос. Тогда веревку выдернули. Дело было сделано. Жертва ушла в бездонную пропасть, унося грехи и несчастья. Но покидать берег было еще рано. Обычай требовал выжидать на берегу, не принимая пищи и не предаваясь азартным играм. Туман почти развеялся, звезд не было видно, однако развести костер жрец не дозволил. Они сидели на камнях — жрец, начальник охраны и лекарь — почти у самой кромки воды, спиной к ней.

— Зачем нужно ждать? — спросил начальник охраны. — Она же утонула.

— Таков обычай, — сухо ответил жрец. — Не нам его нарушать.

— А куда делся отшельник? — полюбопытствовал лекарь.

Они переглянулись. Святого человека нигде не было видно.

— Наверное, вернулся в свою пещеру…

— Долго нам еще тут сидеть? Неужто до самого рассвета? Холодно же!

— Я скажу, когда можно будет уйти. Я жду знамений. Я всегда их жду. Их не было, но они могут быть.

— А вот раньше, — неожиданно сменил тему начальник охраны, — я слышал, жертву приносили каждые пять лет. Потом каждые три года. Теперь — ежегодно. А жить все хуже. Почему это?

— Грехи! — резко выкрикнул жрец. — Грехи мира стали слишком тяжки и многочисленны, чтобы одна жертва могла унести их в воды озера. И не твоего ума дело судить об этом!

— Я вот тоже раньше слышал, что воды озера… — начал было лекарь, но ему не дали договорить. Теперь, когда в нем не было надобности, он уже не стоил внимания.

— Вообще-то ты прав — отчасти. — Жрец внезапно смягчился. — Раньше и жертвы были другие. Не только девицы, но молодые, сильные мужчины. А теперь — хилые девчонки… И наверное, ТАМ недовольны.

— А вот это ты не прав. Молодые сильные мужчины нужны для войны. Мы окружены врагами…

Раздался отчетливый всплеск.

— Рыба, наверное, играет, — сказал один из солдат.

— Рыба? — Жрец поднял голову.

Снова плеснула вода. И еще раз. Теперь было ясно, что это не рыба.

Они медленно обернулись. И замерли от ужаса, глядя на фигуру, только что выбравшуюся на мелководье и направлявшуюся к ним.

Сама по себе фигура, смутно белевшая в темноте, не казалась страшной, скорее наоборот. Это была девочка лет тринадцати, черноволосая, худая, обнаженная. Но она внушала ужас, потому что это была жертва.

Первым пришел в себя начальник охраны. Все-таки он был воин. Он схватил лежавший под рукой лук, вытянул стрелу из колчана… Тенькнула тетива. За ним выстрелили еще двое. Все стрелы пролетели мимо цели и упали в воду.

— Не тратьте стрел, — сказала жертва. — Они не причинят мне вреда. Теперь я бессмертна.

Голос ее был глух и лишен выражения. Впрочем, они никогда не слышали его раньше и не могли сказать, изменился ли он.

— Слушайте меня все. Они послали меня с вестью. Они живут на дне озера, бессмертные и неуязвимые, те, кто раньше были мужчинами и женщинами, а стали жертвами. И ненавидят вас, обрекших их на мучения. Но озеро мало, а жертв становится все больше. Скоро настанет день, когда жертвы выйдут из озера и пойдут на вас войною, убить же их еще раз нельзя. Умножая число жертв, вы приближаете этот день. Мы придем и будем править вашим миром.

Вытянув руки ладонями вверх, она сделала несколько шагов в сторону отряда. Перенести такое было невозможно. Никому и в голову не приходило стрелять — все бросились вниз, к дороге.

Жертва постояла немного, потом пошла, шлепая по воде босыми ногами, по направлению к ближайшему мысу. Идти ей пришлось не долго. Раздался пронзительный женский вскрик: «Деточка!» Из-за камней выскочили трое. Женщина средних лет в подпоясанном веревкой желтом платье публично кающейся набросила на плечи жертвы шерстяной плащ, закутала ее. Второй уже появлялся сегодня на берегу, только сейчас он стер с лица знаки уединенной жизни, выбросил связку кореньев и стал похож на обычного нищего проповедника. Третий, с короткими седыми волосами и черной щетиной, скрывающей косой шрам от виска к подбородку, раньше явно принадлежал к военному сословию, хотя теперь его простая одежда была крестьянской.

Они зашли за большой валун и уселись на камнях. Женщина протянула жертве лепешку и ломоть овечьего сыра.

— Сделано… — сказал проповедник. — Наконец-то…

— Что, тяжко было? — спросил меченый у жертвы.

Она кивнула:

— Тяжко. Думала, помру… пока в воду не бросили.

— Ушли! — Среди камней появился еще один мужчина — совсем молодой, всего на несколько лет старше жертвы, остролицый, в одежде рыбака. — Все до одного по дороге сыпанули.

Проповедник вздохнул:

— Удалось… Я до последнего мига боялся…

— Если бы не туман, ничего бы не удалось, — сказал меченый.

— А здесь почти всегда туман, — заметил рыбак. — Вон, гляди, опять собирается. Перед рассветом будем сидеть как в молоке.

— И все-таки нужно было подыскать замену, — продолжал меченый. — Они бы все равно поверили.

— Могли поверить, — возразил проповедник, — а могли и не поверить. Лучше было сделать, как сделано.

— Но ведь она могла утонуть.

— Тогда мы повторили бы попытку на будущий год.

— Жестоко так говорить при ней.

— Меня жалеть некому, — сказала жертва. — Я — ничья дочь. И я хорошо плаваю.

— Ладно, героиня… Братство тебя не забудет. А вода, выходит, и правда здесь целебная…

— Целебная, целебная, — подхватил рыбак. — Я, когда берег осматривал, ногу поранил. Прошел по воде — и затянулось.

— Я читал в самых старых книгах, — сказал проповедник, — что в водах озера растворены некие вещества, благотворно влияющие на раны и останавливающие кровь. Поэтому в древности сюда свозили раненых и больных. А потом слова «вода озера смывает боль и страдания» стали понимать превратно, и появился этот чудовищный обычай… — Он тряхнул головой. — Я не об этом. Мы добились двух целей. Во-первых, прекратятся варварские жертвоприношения. А главное — правитель и жречество будут направлены по ложному пути. Пусть ждут нашествия мертвецов со дна озера!

— Надеюсь, — сказал меченый, — что будет посвободнее.

— Ты почему не ешь? — спросила женщина.

— Не хочется. — Жертва посмотрела на еду без интереса.

— А правда, почему? — заметил проповедник. — Ты должна хотеть есть!

— Но мне, честное слово, не хочется. — Она положила сыр и хлеб на камень.

Все повернулись к ней.

— Что ты им говорила? — отрывисто спросил проповедник.

— То, что ты сочинил. Что я еще могла говорить?

— Ты должна умирать сейчас от голода и усталости… после всего. Сколько времени ты провела под водой? Ты видел? — Он неожиданно повернулся к рыбаку.

— Нет… Туман же был… Я ждал в лодке… она подплыла… я ее вытащил…

— Ты не ешь. Ты не устала. Ты не дрожишь от холода. — Он внезапно рванул плащ с плеча жертвы. — А вода целебная… пусть она затягивает раны, но шрамы… шрамы у тебя где? Испытующим взглядом он уставился в темные неподвижные глаза жертвы.

— Но я же вернулась к вам… — начала она.

— Подменили! — взвизгнула женщина.

Жертва протянула к ним руки. И снова, как недавно, все отшатнулись от нее и бросились бежать.

Жертва встала, подождала немного, потом обогнула валун и вошла в воду. Зашла поглубже и беззвучно поплыла. Вскоре ее голова скрылась за пеленой тумана.

Чуть погодя на берегу появился меченый. Осмотрелся. Кругом был туман, но ему показалось, что сквозь него уже пробиваются первые утренние лучи.

Он уселся на плоский камень и стал ждать. Он верил, он был почти уверен — скоро, не пройдет и часу, он услышит в тумане, шлепанье босых ног по воде. Значительно меньше он был уверен, что остальные вернутся и будут ждать рядом с ним.

Василий Головачев

ПРИГОВОРЕННЫЕ К СВЕТУ

На этого молодого человека в безукоризненном темно-синем костюме обратили внимание многие посетители ресторана «Терпсихора», принадлежащего известному в прошлом певцу Алексею Мариничу. Ресторан открылся недавно, однако быстро снискал славу одного из самых модных мест встреч московской богемы.

Молодой человек пришел один, в начале восьмого вечера, когда завсегдатаи ресторана еще только начинали подтягиваться к началу ежевечерней программы: здесь часто выступали известные певцы, актеры и танцевальные группы, а иногда пел и сам хозяин, не утративший мужского обаяния и голоса. Обычно это случалось по просьбам присутствующих в конце недели, когда Маринич отдыхал в кругу близких друзей. Нынешним вечером он также собирался расслабиться в своем ресторане и спеть несколько песен в стиле ретро, что особенно ценилось женской половиной парти.

Посетитель «Терпсихоры» в синем костюме занял столик в хрустальном гроте, поближе к оркестровой раковине, где любил сидеть хозяин ресторана, заказал минеральную воду и стал ждать, разглядывая постепенно заполняющую зал публику. Он был довольно симпатичен, высок, много курил и явно нервничал, то и дело бросая взгляд на часы. К десяти часам вечера его нетерпение достигло апогея, хотя глаза оставались темными, полусонными, если не сказать — мертвыми, но волнение выдавали руки, ни на секунду не остающиеся в покое. Молодой человек барабанил пальцами по столу, перекладывал из кармана в карман зажигалку, расческу, бумажник, платок, разглаживал скатерть на столе, поправлял галстук, стряхивал с костюма несуществующие пылинки, пил воду и в конце концов обратил на себя внимание официанта.

— Что-нибудь не так? — подошел к нему пожилой метрдотель. — Вы кого-то ждете, молодой человек?

Гость посмотрел на часы, допил воду, сказал отрывисто:

— Еще бутылку воды, пожалуйста. Скажите, а Алексей Артурович скоро начнет выступление?

Метрдотель покачал головой:

— Сегодня он, к сожалению, выступать не будет, плохо себя чувствует… Так вы его ждете?

— Н-нет, — глухо ответил молодой человек, стекленея глазами. — Где его… можно найти? Мне с ним надо… поговорить…

— Что с вами? — обеспокоился метрдотель. — Вы побледнели. Вам плохо? Может быть, вызвать врача?

— Мне надо… встретиться с Алексеем Артуровичем Мариничем… немедленно…

— Ничем не могу помочь. — Метрдотель пошевелил пальцем, подзывая секьюрити ресторана в строгом черном костюме. — Посодействуйте молодому человеку дойти до машины.

— Вы меня обманываете. Алексей Артурович должен сегодня… быть здесь… Меня предупредили…

— Он заболел, — терпеливо сказал метрдотель, хмурясь, — Кто вас предупредил, что он должен выступать?

— Он всегда… в десять часов…

Метрдотель кивнул, отходя от столика.

Двое плотных парней в черных костюмах и бабочках подхватили парня под руки и повели из зала, но не на улицу, а через служебный коридор на второй этаж здания, где у Маринича был кабинет и где располагались хозяйственные службы ресторана. В комнате охраны парни усадили молодого человека, порывающегося сопротивляться, на стул, и начальник охраны подошел к нему вплотную.

— Обыскали?

— Так точно, Сергей Петрович, чист. Даже ножа нет.

— Зачем ты хочешь встретиться с Мариничем?

— Мне надо… это очень важно… его хотят…

— Ну?

— Его хотят… убить!

— Кто?

— Это я скажу ему… лично…

— Говори здесь, мы передадим.

Настенные часы в комнате тихо зазвонили, стрелки показали десять часов. В то же мгновение молодой человек вскочил, ударом ноги свалил начальника охраны, парня слева просто отшвырнул на пульт монитора телеконтроля, обнаружив недюжинную силу, сбил с ног второго охранника и выбежал в коридор. Секьюрити подхватились с пола, бросились за ним, и тотчас же раздался взрыв.

Начальник охраны, встававший на четвереньки, успел заметить в открытую дверь, как тело беглеца вспыхнуло фиолетово-сиреневым светом и разлетелось струями огня во все стороны. Ударная волна разрушила половину коридора, часть помещений по обе его стороны, комнату охраны и снесла дверь в кабинет хозяина ресторана. Но Маринич не пострадал. Он действительно чувствовал себя неважно и спускаться в зал не хотел, просто намеревался посидеть в кабинете с друзьями и предложить им, как он любил говорить, «продукты от кутюр».

Взрыв был такой силы, что вздрогнуло и зашаталось все старое семиэтажное здание сталинской постройки. К счастью, стены его были толстыми и крепкими, пострадал лишь второй этаж, да рухнула часть потолочного перекрытия третьего этажа. Из четырех охранников, дежуривших в тот злополучный вечер в спецкомнате контроля, уцелело двое, в том числе начальник службы секьюрити, который и рассказал прибывшим спецподразделениям о взорвавшем себя самоубийце, от которого остались лишь штиблеты, пуговицы да клочья костюма.


Слежку за собой Николай Александрович Зимятов, генерал-майор милиции, заместитель начальника ГУВД Москвы, заметил на другой день после взрыва в ресторане «Терпсихора». С его хозяином он был знаком давно, лет пятнадцать, они дружили семьями, ходили друг к другу в гости, встречались часто, а после того, как Леша Маринич стал бизнесменом и приобрел ресторан, эти встречи и вовсе приобрели характер потребности, благо в ресторане встречаться было и удобно, и приятно.

В тот вечер Николай Александрович приехать к бывшему певцу на посиделки не смог, был с женой на даче, но утром, узнав о случившемся, примчался в Страстной переулок, где располагался ресторан, и застал Маринича в подавленном состоянии, уныло взиравшего на разруху в коридорах и залах своего детища, в которое вложил немалые средства.

После разговора с Алексеем Николай Александрович понял, что взрыв — не просто дело рук одной из преступных группировок, контролирующих ресторанный бизнес, а нечто другое. Маринич с мафией дела не имел, денег на ресторан ни у кого не одалживал — взял ссуду в банке, должен никому не был и собирался зарабатывать на жизнь честным путем, поэтому и ответил отказом представителям «частной охранной фирмы», предложившим «крышу». За немалые деньги, разумеется. Судя по взрыву, «охранникам» не понравилась самостоятельность новоиспеченного владельца ресторана, не повлияли на их решение и близость Маринича с генерал-майором милиции, и принадлежность публики ресторана к артистической богемной среде, в которую входили известные артисты, певцы и музыканты. Взрыв показал, что Маринича хотели не припугнуть, а убрать, и решимость бандитов заставляла искать причины их уверенности и думать о прикрытии группировки: эти люди (если можно было называть их людьми) никого не боялись.

И еще один нюанс смущал Николая Александровича: характер взрыва. Если верить словам начальника охраны ресторана, исполнитель не имел при себе взрывного устройства, и тем не менее взорвался! Но даже если допустить, что его просто неумело обыскали, объяснить полное исчезновение исполнителя никаким взрывчатым веществом было невозможно. От исполнителя не осталось буквально ничего! Только ботинки, пуговицы и клочья костюма!

Поговорив с удрученным Мариничем, Николай Александрович пообещал разобраться с происшествием по своим каналам, позвонил в управление и вызвал эксперта, хотя в здании уже работала следственная группа МВД. Но у генерала были свои резоны. От взрыва за версту несло спецификой эксперимента, списать его на мафиозную разборку не позволяла элементарная интуиция. Прямо из кабинета Маринича Николай Александрович соединился с ФСБ, позвал к телефону своего давнего приятеля полковника Щербатова и поделился своими соображениями по поводу происшествия в ресторане. После этого он попытался успокоить Маринича, а когда вышел на Сретенку, почти сразу же заметил слежку.

Вели его классно, методом «терпеливой очереди», с применением постоянной радиосвязи, однако Николай Александрович работал в милиции тридцать с лишним лет и опыт оперативной работы имел достаточный, чтобы знать все секреты службы наружного наблюдения. Даже будучи заместителем начальника Главного управления внутренних дел, он не утратил навыков и регулярно занимался спортом, привыкнув держать себя в форме.

Его продолжали пасти и дальше, несмотря на то, что ездил Николай Александрович на служебной «Волге» и мог привлечь к опознанию наблюдателей оперативную службу спецназовской наружки. До вечера он дважды выезжал по делам в разные концы города и каждый раз обнаруживал слежку, хотя машины сопровождали его «Волгу» разные. В конце концов он не вытерпел и взял с собой на встречу с приятелем-чекистом машину оперативной поддержки, собираясь передать неизвестных наблюдателей в руки профессионалов. Однако с удивлением обнаружил, что никто за ним на этот раз не едет. Наблюдатели словно знали, когда можно «пасти» генерала, а когда нет, словно их заранее предупредили о принятых мерах.

Встречу ему полковник Щербатов назначил в кафе «Тихий омут» на Бережковской набережной, представлявшем собой нечто вроде катрана — места встреч высокопоставленных сотрудников спецслужб. Кафе принадлежало военной контрразведке и обслуживалось по высшему разряду, здесь можно было поговорить о делах и приятно провести время, поэтому оно никогда не пустовало.

Николай Александрович прогулялся вдоль узорчатой чугунной решетки парапета набережной, поглядывая на заходящее за рекой солнце, выслушал доклад старшего группы сопровождения, что все чисто и спокойно, признаков «чужого внимания» не наблюдается, и отпустил машину. Затем увидел выходящего из такой же черной «Волги» на стоянке возле кафе полковника Щербатова с двумя телохранителями и направился через дорогу к нему. Дальнейшие события произошли в течение нескольких секунд.

Вышедший в это время из кафе пожилой мужчина в хорошем светлом костюме достал сигарету, двинулся через дорогу к набережной и, встретившись на полпути с Николаем Александровичем, попросил огоньку. Машин на данном участке набережной ходило мало, но все же прикуривать посреди улицы было бы по крайней мере неосторожно, и генерал, задержавшись на мгновение, зашагал через дорогу дальше, не собираясь забирать зажигалку, и в тот же момент человек, попросивший огоньку, взорвался!

Взрыв был такой силы, что Николая Александровича взрывная волна отшвырнула на три десятка метров, вплющив в стену кафе. Чугунный парапет снесло в реку, две близстоящие машины перевернуло, а во всех домах, окружающих кафе, выбило стекла.

Генерал скончался, не приходя в сознание, на руках у полковника Щербатова, тоже изрядно помятого и поцарапанного. От самоубийцы, взорвавшего себя на глазах двух десятков свидетелей, не осталось ничего, если не считать зажигалки и клочьев костюма.


Очередная бутылка из-под пива со звоном грохнулась на крышу подъезда, и Потапов наконец осерчал настолько, что решил тут же разобраться с любителями выпивать и выбрасывать бутылки из окна вниз ради забавы.

В этот шестнадцатиэтажный дом на улице Рогова он переехал недавно, полгода назад, когда умер отец, доктор химических наук, бывший завлаб Курчатовского института, и квартира досталась Потапову в наследство. С отцом он особенно дружен не был, заезжал изредка, раз в два месяца, да встречался с ним иногда на его же даче в Горках, но мама такие встречи не одобряла, и Потапов сократил их до минимума, о чем сейчас жалел. Отец, по сути, был добрым человеком, а с матерью не ужился по причине увлеченности работой, отдавая ей (работе) все свободное время. Маме же хотелось, чтобы известный ученый-химик хотя бы изредка переставал быть исследовательской машиной и обращал на нее внимание чаще, чем два раза в год — в день рождения и на Восьмое марта. Прожив с мужем двенадцать лет, она ушла от него и забрала сына, и Потапов вырос в Бибиреве, в однокомнатной квартирке по улице Плещеева. Но не удивился, когда после похорон отца их с мамой нашел судебный исполнитель и прочитал завещание Потапова-старшего о передаче трехкомнатной квартиры в Щукине в собственность сыну. Вскоре Потапов переехал на новое место жительства, разобрал старье, которым была под завязку забита квартира отца, починил старую, но добротную, времен русского ренессанса мебель, переставил все по-своему и впервые в жизни почувствовал себя человеком, не зависящим от квартирных условий.

Но не надолго.

Сначала по вечерам в квартире над ним стали собираться молодые люди в возрасте от девятнадцати до двадцати двух лет, включая на полную мощь аудиоаппаратуру и не давая Потапову, да и соседям, естественно, отдыхать после трудового дня и спокойно спать. Длилось это безобразие с месяц. Потапов терпел, он и сам любил посидеть в компании друзей, хотя не так громко и скандально, потом в очередной загул компании в два часа ночи поднялся на третий этаж (сам он жил на втором) и мирно попытался объяснить молодым людям, что ведут они себя неправильно. Его слушать, разумеется, не стали, пообещали «набить морду», если он еще раз «посягнет на священное право человека отдыхать, как ему хочется», — парни, судя по всему, были начитанными, хотя и предельно инфантильными, — и Потапов рассвирепел. Драться, правда, с ними он не стал, хотя мог бы уложить всю компанию в течение нескольких секунд, а просто позвонил дежурному в управление, обрисовал ситуацию, и через полчаса к дому подкатил джип отдела с нарядом оперативников. Ребята были в черных спецкомбинезонах, с масками на головах, увешаны оружием, и глядеть на них было приятно. Еще через несколько минут компания веселящихся «хозяев жизни» — пятеро парней и две девушки — сидела в машине и икала от страха, не понимая, что происходит, а Потапов пошел спать. Потом ему рассказали, что девушек высадили возле отделения милиции, а парней отвезли за город и оставили в лесу, пригрозив в следующий раз всех «утопить в реке». С тех пор пьянки по ночам в квартире этажом выше прекратились. Зато кто-то начал регулярно сбрасывать на крышу подъезда пустые бутылки, банки, пластиковые пакеты и объедки, что в конце концов довело Потапова до белого каления, так как два окна квартиры выходили аккурат на крышу подъезда и осколки бутылок изредка залетали на кухню в открытое окно. Вдобавок ко всему мусор вонял, и запахи летом бродили по квартире еще те.

Вскоре он выяснил, что бросали бутылки с двенадцатого этажа жившие там не то армяне, не то азербайджанцы, снявшие квартиру в аренду. Связываться с ними не хотелось, но, поскольку вызванный участковый сделать ничего не смог под предлогом: не пойман — не вор, Потапов решил действовать сам и, как только тихим майским вечером раздался звон, поднялся на двенадцатый этаж.

Мише Потапову исполнилось недавно двадцать девять лет. Работал он в Оперативном управлении антитеррора Федеральной службы безопасности под командованием полковника Щербатова. Служил в армии в десантных войсках, закончил юрфак МГУ, с малых лет занимался рукопашным боем, много читал, увлекся эзотерикой и даже женился — в двадцать один год, — но прожил с молодой женой всего четыре месяца, после чего она погибла — утонула при невыясненных обстоятельствах в Киргизии, на озере Иссык-Куль, куда поехала отдыхать с подругой. Потапов тогда поехать с ней не мог из-за экзаменов, он сдавал летнюю сессию. С тех пор он жил один, лишь изредка позволяя себе короткие знакомства и расставания без сожалений. Второй такой женщины, как Даша, он пока не встретил.

Нажимая кнопку звонка, Потапов вспомнил приговорку отца, которую тот любил повторять: «Одинаково опасно и безумному вручать меч, и бесчестному власть. Пифагор», подумал, что папа, безусловно, смотрел в корень, но меч все же надо хотя бы изредка вынимать из ножен, чтобы лечить кое-какие социальные болезни, требующие хирургического вмешательства, и сказал в приоткрывшуюся дверь, в щель которой выглянуло мрачное смуглое усатое лицо «кавказской национальности»:

— Будьте так любезны, позовите хозяина.

— Я хазаин, — с акцентом ответило лицо.

— В таком случае прошу вас или ваших гостей больше бутылки вниз не бросать. Во избежание неприятностей.

— А ты кто? — поинтересовалось лицо, даже не озаботившись опровержением сказанного.

— Я живу на втором этаже, и мне очень не хочется, чтобы крыша подъезда превращалась в мусорку.

— Тогда иды к сэбэ, — буркнуло лицо, закрывая дверь, но Потапов сунул в щель носок туфли, постарался приятно улыбнуться.

— Не доходит? Или ваш ответ следует считать обещанием жить как люди, а не как свиньи?

Усатый посмотрел на ногу Потапова, позвал кого-то, дверь распахнулась шире, и на пороге вырос еще один абориген, в спортивном трико, но уже не кавказской, а вполне славянской конституции, которую обычно называют одним словом: бугай.

— Тебе чего, мужик?

Потапов снова попытался объяснить ситуацию, прислушиваясь к доносившимся из квартиры голосам: судя по всему, здесь обитала целая компания людей определенного склада, — но достучаться до сознания бугая не смог, для этого, очевидно, нужна была кувалда.

— Хошь жить — мотай отседа, и шоб боле не видал, — косноязычно сказал бугай с украинским акцентом. — Не покушайся. Хочем — бросаем, не хочем — не бросаем. Понял? — Он сделал ударение на последнем слоге. — Хошь — иди в милицию, тока потом не жалуйся.

— А без милиции никак нельзя обойтись? — скучным голосом проговорил Потапов, начиная тихо сатанеть. — Есть правила человеческого общежития, их надо соблюдать, вы не в пустыне и не в горах Кавказа живете, кругом люди, и надо к ним относиться по…

— Пашел ты на…, законник! — махнул рукой бугай… и, охнув, согнулся пополам, держась руками за живот.

Потапов толкнул его в лоб, бугай осел громадным задом на разбросанную по всей прихожей обувь. Смуглолицый сожитель бугая резво отскочил назад, заорал, вынимая из штанов складной нож:

— Степан, Гейдар, сюда!

В прихожую выскочили в одних трусах и майках еще двое мужиков, молодой и постарше, один русый, другой черноволосый, но оба с заросшими щетиной лицами и потому похожие друг на друга, как братья.

— Стоп, мужики! — поднял руки перед собой Потапов. — Я не драться пришел, а ради справедливости. Вы не у себя дома, насколько я знаю, и шум вам ни к чему. Пообещайте жить тихо, как и все, не гадить в подъезде и на лестничной площадке, не кидать вниз бутылки и прочий мусор, и я мирно уйду.

— Мы сичас тэбэ морду набием, — пообещал усатый, с беспокойством поглядывая на бугая, который все еще не мог отдышаться. — Или зарэжэм.

— Это, конечно, печальный вариант, но, боюсь, не осуществимый. Я законопослушный гражданин, а вы тут, судя по запаху, квартиранты. Стоит мне позвонить куда следует, и через два часа вас здесь не будет. Ну так как, граждане хорошие, устраивает вас такой расклад?

Мужики переглянулись, явно не зная, что делать дальше. Видимо, главарем у них был млеющий на полу бугай.

— Харашо, — мрачно сказал усатый, — иды к сэбэ, мы нэ будэм.

Потапов усмехнулся, оценив детский лепет кавказца.

— Спасибо на добром слове, орлы. Будьте здоровы. Надеюсь, мы больше не встретимся.

Он повернулся, чтобы спуститься к себе на второй этаж, и в это время бугай с криком «Убью, курва!» бросился на него.

Потапов, не оборачиваясь, выставил назад локоть, дождался вопля — здоровяк нарвался на выпад, — крутанулся вокруг оси и ребром ладони нашел толстую шею противника, так что тот отлетел назад в прихожую, упал и успокоился.

— Извините, я нечаянно, — сказал Потапов хладнокровно, кинув взгляд на остальных членов компании. — Руки иногда, знаете ли, чешутся, вот и приходится их… чесать.

Притихшая компания молча смотрела то на своего командира, то на Потапова, почувствовав его уверенность и силу.

Дома Михаила ждал сюрприз: звонок шефа.

Через полчаса он был в управлении, где уже собрались следопыты и охотники группы антитеррора «Антей», и полковник Щербатов хмуро сообщил всем о возникшей проблеме, связанной со взрывом в ресторане «Терпсихора» и убийством генерал-майора милиции Зимятова.


Проблема оказалась сложнее, чем рассчитывало руководство управления. За три дня расследования не удалось выйти ни на исполнителей терактов, ни тем более на заказчиков. Мало того, в связи с тем, что на местах взрывов не нашлось ни малейших следов взрывчатки, проблема неожиданно сдвинулась в другую область — научно-техническую, и ею занялись научные консультанты и эксперты управления, усмотревшие во взрывах в ресторане «Терпсихора» и возле кафе «Тихий омут» физические процессы с «нелинейными характеристиками».

Во вторник Потапов, назначенный командиром оперативно-розыскной группы, встретился с руководителем экспертной бригады доктором физико-математических наук полковником Трубецким в его кабинете, и тот поделился с ним своими соображениями.

— Взрывы подобного рода можно отнести к так называемым реакциям фотонного самораспада. Мы и раньше сталкивались со случаями самовозгорания людей, по разным причинам превращавшихся в объекты с нестабильной энергетикой из-за потерь биоэнергии и электромагнитных излучений, но в тех случаях люди просто сгорали дотла, реакция протекала быстро, но не как цепная, со взрывом. Нынешние случаи — это уже новый тип подобных реакций. Кто-то научился инициировать биоэнергетические вспышки и использовать людей в качестве живых мин.

— Кто, по-вашему, это мог сделать?

Трубецкой, маленький, седой, подвижный, вечно занятый какими-то вычислениями, снял очки и близоруко посмотрел на собеседника:

— Если бы я знал, давно сообщил бы. Знаю только, что наши лаборатории такими вещами не занимаются, других проблем хватает. Но эган — очень интересная проблема, у меня у самого руки зачесались, я когда-то пытался делать расчеты энергопотоков с вакуумным возбуждением.

— Что такое эган?

— Эгоаннигиляция, сокращенно — эган. Обычно этим термином пользуются психологи, но к нашим случаям он тоже подходит.

— Значит, вы считаете, какая-то криминальная структура научилась использовать людей в качестве аннигилирующих взрывных устройств?

— Не обязательно криминальная, но очень мощная, имеющая соответствующую научно-техническую базу.

— Оборонка? А не может быть другого решения? Скажем, новый тип взрывчатки, не оставляющей следов…

— Молодой человек, — Трубецкой протер и водрузил очки на нос, — никакой тип взрывчатки принципиально не может уничтожить объект таким образом, что от него не остается ничего! Даже пыли! Люди исчезли, понимаете? Испарились, аннигилировали. И в связи с этим возникает еще одна интересная сопутствующая загадка — проблема зомбирования. В обоих случаях люди были запрограммированы на самоуничтожение. Господину Мариничу повезло, что он остался жив. Видимо, тот, кто посылал к нему смертника-камикадзе, был на сто процентов уверен, что Маринич будет сидеть в зале ресторана. Ищите наводчика или же самого заказчика среди друзей певца.

— Спасибо за совет, Вадим Сергеевич, — поблагодарил эксперта Потапов. — Наверное, вы правы. Но меня смущает еще одно обстоятельство: фактическая демонстративность терактов. Организатор не побоялся раскрыть свои карты, наоборот, как бы заявил о себе: смотрите, чем я владею! Почему? Зачем ему огласка?

— Не имею понятия, — покачал головой Трубецкой. — Может быть, он собирается шантажировать силовые структуры, или правительство, или еще кого-нибудь. Но уверяю вас, так государственные конторы не поступают, они экспериментируют тихо, тайно и свидетелей не оставляют.

— Это я знаю, — задумчиво кивнул Потапов.

До конца дня удалось выйти на след частной охранной фирмы «Аргус», представители которой приходили к Мариничу перед появлением «живой мины», Потапов наметил план работы с фирмой, доложил Щербатову о проделанной работе и вечером отправился в ресторан «Терпсихора», чтобы поговорить с его владельцем о его связях с генералом Зимятовым, а также о друзьях и приятелях певца. Версия Трубецкого о том, что заказчик или в крайнем случае наводчик террористов находится среди них, имела право на разработку.

Ресторан уже работал по полной программе. Оба его зала, хрустальный и бархатный, к десяти часам вечера были заполнены почти до отказа, и Потапову пришлось ждать, пока ему найдут место за столиком в хрустальном зале, за тонкой стеклянной колонной, изображавшей пальму. Здесь уже сидел какой-то небрежно одетый — фиолетовый в полоску, немодный костюм, зеленая рубашка с расстегнутым воротом, съехавший набок бордовый галстук времен Брежнева — седой старик и цедил пиво. На приветствие Потапова он не ответил, только посмотрел на него вскользь и отвернулся. Потапов проследил за его взглядом и увидел за столиком у стены пару: молодого человека боксерского вида с неприятным лицом рэкетира и красивую девушку-брюнетку, слушавшую своего соседа со сдвинутыми бровями и пылающим лицом. Короткое черное платье открывало ее красивые стройные ноги почти до талии, но она не замечала, видимо занятая ссорой, и все время порывалась уйти, но собеседник останавливал ее и продолжал что-то доказывать.

Посидев с полчаса, но так и не дождавшись развязки беседы молодых людей, Потапов поднялся на второй этаж здания, коридор которого был уже отремонтирован, показал охраннику удостоверение и вошел в кабинет хозяина ресторана.

Беседа с Мариничем не заняла много времени. Приятелей у бывшего певца было невероятное количество, особенно в артистической среде и среде шоу-бизнеса, а вот друзьями он считал немногих. Потапов записал разговор на пленку, в тайне от собеседника, разумеется, отметил три фамилии, за которые зацепилось внимание, и распрощался с Мариничем, все еще чувствующим себя не в своей тарелке. Проходя через зал, он отметил отсутствие красивой незнакомки со своим кавалером, посочувствовал старикану в фиолетовом костюме, на которого она произвела, судя по всему, неизгладимое впечатление, и вышел на улицу. А садясь в свою машину, заметил не совсем обычную сцену, в которой участвовала та самая брюнетка из ресторана в коротком черном платье.

Очевидно, это был уже финал ссоры, начавшейся в зале ресторана. Девушка сбросила с плеча руку молодого человека с повадками и внешностью гангстера, быстро пошла со стоянки на улицу, но тот догнал ее, схватил за руку, дернул к себе. Девушка снова вырвала руку, но парень вцепился в нее, заломил ей руку за спину так, что она вскрикнула, потащил к белому «мерседесу», где сидели еще двое молодых людей. Дверца открылась, парень начал заталкивать девушку в кабину, она снова вскрикнула, отбиваясь, и Потапов решил вмешаться.

Подойдя к молодому человеку сзади, он тронул его за шею особым образом, и у того сразу онемела рука, выкручивающая локоть подруги. Девушка вырвалась, отскочила, но ее перехватил вылезший из «мерседеса» крутоплечий отрок с короткой стрижкой, точнее почти наголо обритый, с небольшим чубчиком над узким и невысоким лбом. Парень, заталкивающий девушку в машину, оглянулся, глаза у него были светлые, бешеные, с еле заметными точками зрачков. Такие глаза обычно бывают у наркоманов, принявших дозу.

— Тебе чего, козел?

Потапов глянул на девушку:

— Извините, что вмешиваюсь, но они ведут себя не очень прилично. Если хотите, я отвезу вас домой.

Девушка, закусив пунцовую губу, кивнула. С румянцем на щеках, с большими, чуть раскосыми глазами, в которых стояли слезы, она была необычайно хороша, и Потапов даже позавидовал тем, кто с ней был знаком.

— Вали отсюда, козел, пока жив! — опомнился «гангстер» и сунул левую руку под полу пиджака.

Потапов ткнул его большим пальцем в шею, не желая завязывать «показательные выступления по рукопашному бою». Затем, не останавливаясь, ударил ногой по дверце «мерседеса», отбрасывая на сиденье начавшего вылезать водителя, хлопнул по ушам спортсмена с чубчиком, нанес ему мгновенный, незаметный со стороны удар сгибом указательного пальца в ямку за ухом — так называемый кокэн — и поддержал девушку под локоть.

— Пойдемте, вон моя машина стоит.

Девушка расширенными глазами глянула на своих приятелей, один которых осел на асфальт, держась за уши, а второй уже сидел у машины спиной к колесу, перевела взгляд на Потапова и, вырвав руку, торопливо пошла прочь.

Михаил пожал плечами, уже жалея, что ввязался в эту историю, побрел к своему «лексусу», глядя на исчезающую за углом стройную фигурку, оглянулся, услышав щелчок дверцы: это вылез шофер «мерседеса», такой же накачанный, как и его приятели, с цепью на шее и массивными перстнями на пальцах обеих рук.

— Эй ты, придурок! — прошипел он, держа руку под мышкой, где у него, судя по всему, был спрятан в кобуре пистолет. — Ты на кого наехал? Мы же тебя в грязь превратим, смерть легкой покажется…

Легкая смерть — это еще одна маленькая радость жизни, вспомнил Потапов чей-то афоризм, молча метнул в парня расческу и, пока тот уклонялся и вынимал оружие, в прыжке достал его ногой. Водитель перелетел через капот «мерседеса», роняя пистолет, исчез в кустах под решеткой забора. Потапов сел в машину и выехал со стоянки рядом с рестораном. Он не заметил, что, кроме прохожих, свидетелей короткой потасовки, его проводила пара внимательных глаз, принадлежавших старику в фиолетовом костюме и зеленой рубашке, с бордовым галстуком, повязанном нарочито небрежно и сдвинутом набок.

Девушку в черном платье, которую он освободил от компании подвыпивших парней, Потапов увидел стоящей на следующем перекрестке. Подъехал, открыл дверцу:

— Боюсь показаться назойливым, но вам все-таки стоит побыстрей уехать отсюда, ваши знакомые сейчас очухаются. Садитесь и не бойтесь, я не из их компании.

Девушка оглянулась, прикусила губу, затем тряхнула головой и села в кабину «лексуса» рядом с Михаилом.

— Улица Рогова, если можно. Знаете, где это? Район Щукино.

Потапов невольно присвистнул.

— В чем дело? — повернула она к нему красивую головку с короткой, но очень оригинальной прической.

— Мы с вами соседи, я тоже обитаю на Рогова.

Девушка пожала плечами, забилась в уголок сиденья и притихла, глядя перед собой остановившимися глазами. Она все еще переживала свой конфликт с молодыми людьми, показавшими себя далеко не с лучшей стороны.

— Как вас зовут?

— Дарья, — безучастно ответила она.

— А меня Михаил.

Потапов внутренне поежился. Дарьей когда-то звали его жену. Желание разговорить спутницу, как-то утешить прошло. Но все же он не мог не предложить свои услуги в качестве телохранителя, чтобы не показаться невежливым.

— Чего они от вас хотели? Я заметил вас еще в ресторане, вы сидели неподалеку…

— Это личное, — тем же тоном отозвалась Дарья.

— Может быть, нужна помощь? Я бы мог поговорить с ними…

— Спасибо, не стоит. — Девушка очнулась, в глазах ее зажглись иронические огоньки. — Вы очень любезны. Высадите меня здесь, пожалуйста.

— Но мы еще не доехали.

— Я выйду.

Потапов остановил машину на площади Курчатова, девушка открыла дверцу и выскользнула из кабины.

— Возьмите мой телефон на всякий случай, — протянул он ей клочок бумаги с номером. — Может быть, пригодится.

Дарья молча захлопнула дверцу, двинулась прочь по тротуару, но потом вдруг вернулась и взяла записку.

— Извините, вы ни в чем не виноваты. Я позвоню… если понадобится ваша помощь.

Повернувшись, она быстро пошла по направлению к метро. Потапов, обрадованный таким поворотом событий, проводил ее взглядом и тронул «лексус» с места. Через пять минут он был дома. Размышляя о превратностях судьбы, о своих отношениях со слабым полом, о невезении вообще и о случайных знакомствах в частности, принял душ, заварил чай и уселся в гостиной перед телевизором, но покайфовать не успел: раздался телефонный звонок.

Звонил Боря Липягин, старлей, старший розыскник команды.

— Мы тут потянули ниточку, Петрович. Охранная фирма «Аргус» связана с какой-то крутой конторой под вывеской «Агропромышленная компания „Восток“», расположенной на территории Тимирязевской сельхозакадемии. Мы пробовали подойти поближе, но не смогли: серьезная охрана, фэйс-контроль, телекамеры, собаки. Однако самое интересное, что компания с таким названием нигде не зарегистрирована.

— Действительно, интересный факт, — согласился Потапов. — Не светитесь там, спугнуть можете, если это те, кто нам нужен. Я покопаюсь в компсетях, может, отыщу что, тогда и возьмемся за «Восток».

— Я сам могу погулять по серверам силовиков.

— Добро, начинай, утром поговорим.

Липягин повесил трубку.

Потапов снова уселся перед телевизором, вспоминая облик новой знакомой по имени Дарья, пожалел, что не взял номер ее телефона, попытался представить причину ее конфликта с коротко стриженными мордоворотами, похожими не то на рэкетиров, не то на телохранителей какого-то крутого нового русского, и в это время снова зазвонил телефон.

— Быстро на Пятницкую, дом 10, квартира 22, майор! — прогундосил в трубке голос Щербатова. — Одна нога здесь, другая там.

— Что случилось? — подобрался Михаил.

— Только что в отделение милиции позвонил депутат Госдумы Ноздренко, утверждает, что два дня назад его захватили какие-то люди, продержали в подвале, потом пропустили через какую-то установку наподобие рентгеновской, отчего ночью у него стали светиться ногти, затем под гипнозом внушили явиться на утреннее заседание и поздороваться за руку со спикером Думы. Но он сбежал и теперь прячется у знакомого на Пятницкой. Улавливаешь?

— С какого боку присоединить к нашему расследованию депутата Ноздренко? — осторожно спросил Потапов.

— Ты разговаривал с Трубецким?

— Понял, — после недолгого молчания сказал Потапов. — Вы считаете, это новый заминированный? Как же ему удалось сбежать из столь мощной организации, имеющей аппаратуру гипноза и обработки?

— Не знаю, может, у него «белая» реакция на внушение: человек подчиняется гипнозу, но помнит при этом все, что ему внушили. Я уже послал туда оперов Богданца, выезжай.

Потапов за минуту переоделся, сунул в наплечную кобуру пистолет и выскочил из дома. Через полчаса он был на Пятницкой. Но, как выяснилось, опоздал.

В арке дома номер 10 толпился народ, оттесняемый парнями в камуфляже, тут же располагались две милицейские машины с мигалками и пожарная машина, а в узеньком треугольном дворике, носящем явные следы взрыва, — две машины смяты в лепешку боковым ударом, в двух других не уцелело ни одного стекла, в окнах невысоких двухэтажных домиков, образующих со стеной арки треугольный дворик, также повылетали все стекла, — стояла машина «Скорой помощи», в чрево которой люди в белых халатах грузили носилки с лежащим на них окровавленным мужчиной.

— Кто это? — подошел Потапов к хмурому капитану милиции, командующему следственной бригадой.

— А вас кто сюда пропустил? — буркнул тот.

Михаил показал ему удостоверение, увидел входящих во двор оперативников Щербатова во главе с майором Богданцем, подозвал их движением руки.

— Сворачивайте свою службу, это дело переходит в нашу компетенцию.

— Я попросил бы вас не… — начал капитан, но Потапов уже отошел, кивнув Богданцу, чтобы тот начинал процедуру приема дела, приблизился к следователю, допрашивающему свидетелей.

— Спасибо за помощь, вы свободны.

Следователь, пожилой, невысокого роста, с бледным одутловатым лицом, поглядел на своего командира, пожал плечами и спрятал в карман блокнот. Потапов оглядел свидетелей — двух девушек и пожилого толстяка в шляпе, — попросил их повторить, что они рассказывали следователю, и понял, что приехал сюда не зря. Судя по всему, здесь только что произошло самоуничтожение «фотонного» человека.

Со слов свидетелей картина получалась следующая.

Двое мужчин, один из которых, судя по описанию, и был депутатом Ноздренко, стояли во дворе дома возле мусорного бака и курили. Потом к ним подошел молодой человек в светлом плаще, что-то сказал и бросился бежать. А через несколько секунд раздался взрыв.

От мужчины, похожего по описанию на Ноздренко, не осталось ровным счетом ничего, а его собеседника ударная волна перенесла через весь двор и впечатала в дверь двухэтажного особняка с десятком разных контор, работающих в дневное время.

Взрыв, по словам свидетелей, сопровождался яркой, словно от электросварки, вспышкой. Девушек, пересекавших дворик, спасло то, что они в этот момент находились в тени высокого джипа, а старик-свидетель, вероятнее всего бомж, нагнулся за пустой бутылкой у стены арки и отделался шишкой на голове, когда его швырнуло к стене.

Подъехавший спустя четверть часа Щербатов выслушал Потапова, обошел дворик и уехал, озабоченный и чем-то расстроенный. Обсуждать случившееся он не стал, сказал только, что ждет майора с докладом к обеду следующего дня.

Потапов дождался появления Липягина, они поговорили со следопытами Богданца, полюбовались на туфли и клочки серой материи — все, что осталось от депутата, — и разъехались по домам. Спать Михаил лег лишь в третьем часу ночи.


Следующий день выдался чрезвычайно хлопотливым.

Потапов встретился с двумя десятками людей, в том числе с Трубецким и еще одним специалистом-физиком, занимающимся биоэнергетикой и теорией полевых взаимодействий, а также со всеми, кто мог бы хоть в малой степени быть полезным розыску «фотонных террористов», как их стали называть сотрудники управления. Кроме того, Михаил провел информационный поиск по секретным компьютерным сетям спецслужб, еще раз допросил начальника охраны Маринича и вместе с группой Липягина побывал в парке Тимирязевской сельхозакадемии, полюбовался издали на трехэтажное здание «Агропромышленной компании „Восток“», располагавшейся на берегу пруда, в конце улицы Пасечной. И хотя особых находок этот день не принес, все же Потапову удалось выделить несколько интересных моментов.

Момент первый: в недрах оборонки существовал ряд закрытых лабораторий, тематика которых касалась всех аспектов человеческого бытия, в том числе аспектов психотронного влияния на людей, кодирования, управления психикой и интеллектом, а также создания оружия на основе новейших научных достижений, таких, как теория спин-торсионного поля или теория энергоинформационного обмена.

Момент второй: неожиданное появление «фотонных» людей, запрограммированных на самоуничтожение вблизи специально выбранных объектов, больше смахивало на экспериментальную проверку «живых мин», а не на выполнение неведомыми террористами плана по уничтожению конкурентов или опасных свидетелей их деятельности. Вряд ли такой технологией могли завладеть обыкновенные бандиты.

Об этом Потапов и доложил вечером полковнику, когда его вызвали в управление. Щербатов думал примерно так же, но гипотез, по обыкновению, не строил, говорил мало, был хмур и озабочен. На вопрос Михаила: «Не заболел ли, часом, Владимир Васильевич?» — он ответил мрачной шуткой:

— Не бойся, майор, моя болезнь не заразная, старость называется.

Потапов внимательно посмотрел на полковника, которому недавно исполнилось пятьдесят два года, и покачал головой:

— До старости еще дожить надо, товарищ полковник. Что случилось все-таки?

— Пока ничего. Но если мы будем продолжать копать дело в прежнем темпе, что-нибудь непременно случится. Короче, наверху, — Щербатов поднял глаза к потолку, — мне дали понять, что расследование надо спустить на тормозах. Улавливаешь?

— Значит, моя догадка верна, — хмыкнул Потапов. — Это не мафия, это забавляется какая-то государственная контора, секретная до такой степени, что даже в нашей базе данных ее нет.

— Похоже, что так.

— Значит, мне надо сворачивать поиск?

Щербатов поморщился, достал из сейфа плоскую металлическую флягу, налил в колпачок, выпил.

— Хочешь глоток? Коньяк.

Михаил молча покачал головой.

— Тогда иди и работай.

— А как же…

— Работай, я сказал! Терпеть ненавижу, когда экспериментируют на людях! Пусть даже с благими намерениями «защиты отечества». Мы призваны защищать народ от террористов, вот и будем защищать… по полной программе. Господь дал руки человеку не для того, чтобы тот создавал орудия убийства себе подобных, а для создания неповторимых шедевров. Это мне еще мой отец говорил, обыкновенный крестьянин.

— Самое неповторимое, что создали руки человека, — пробормотал Потапов, — это отпечатки пальцев.

Полковник хмуро улыбнулся, подал ему руку:

— Иди и будь осторожен. Чем быстрее выйдешь на разработчиков «живых мин», тем больше шансов уцелеть. — Он подумал и добавил: — Генерала Зимятова убрали, потому что он кое о чем догадался, а он был моим другом. Улавливаешь?

Потапов вышел из кабинета в смятении чувств, унося в душе тоскливый взгляд Щербатова, понимавшего, чем он рискует. Поужинал в столовой управления, еще раз встретился с Липягиным и поехал домой.

Вечер провел в каком-то возбужденном состоянии, не понимая, чего хочет душа, пока наконец не сообразил — общения с женщиной. Вспомнил вчерашнюю брюнетку с раскосыми глазами — Дарью, и, как только он о ней подумал, зазвонил телефон.

— Михаил? Извините, я не поздно? Вы меня вчера подвозили…

— Дарья?! — не поверил ушам Потапов. — А я только что о вас думал! Где вы?

— Дома. Не хочется проводить вечер в одиночестве. Не желаете погулять?

— Приходите ко мне, дом номер 18…

— Лучше давайте пройдемся по парку, на реку посмотрим, весна все-таки, давно я не гуляла по вечерам.

— Давайте, — легко согласился Потапов. — Где вас ждать?

— Возле продуктового магазина, на Рогова он один.

Потапов несколько секунд вслушивался в зачастившие в трубке гудки, не веря столь откровенной удаче, потом опомнился и помчался переодеваться. Через несколько минут он уже стоял у газетного киоска возле магазина, а еще через минуту появилась Дарья в белом плащике и туфлях на высоком каблуке.

Настроение у нее действительно оказалось минорным, хотя она и пыталась бодриться, и Потапов, поощренный улыбкой фортуны, постарался его улучшить, превзойдя себя по части шуток и веселых историй, половину из которых он выдумал на ходу. В конце концов его усилия не пропали даром, Дарья развеселилась, и вечер прошел весьма мило, почти как в юности, когда молодому Потапову очень хотелось произвести впечатление на одноклассницу, влюбленную, как было известно, в другого парня.

Они погуляли по парку, спустились к реке, посидели в новом кафе на Живописной, потанцевали и снова гуляли по тихим и немноголюдным в это время улицам Щукина, найдя много общих тем для разговора. В час ночи простились у дома номер 14 по улице Рогова, то есть совсем недалеко от дома Потапова, Михаил поцеловал даме ручку и подождал, пока она войдет в подъезд, капельку разочарованный, что его не пригласили в гости. Спохватившись, что снова не взял номера телефона девушки, кинулся в подъезд, вспомнив цифры кода домофона, которые набирала Дарья, и остановился, словно наткнувшись грудью на стену.

Она уже входила в лифт, где стоял молодой человек в светлом плаще, тот самый, с которым она была в ресторане. Дверь лифта закрылась, он поехал наверх. Оглушенный новостью, Потапов повернулся к выходу из подъезда и наткнулся на двух парней в плащах, бесшумно спустившихся с лестницы за спиной. Один из них — с чубчиком, был Михаилу знаком, прошлым вечером он помогал кавалеру Дарьи запихивать ее в машину.

— Тебя разве не учили в школе, козел, не гулять с чужими девками? — осведомился второй «плащ», низкорослый, но широкий, почти квадратный, с таким же квадратным лицом, на котором лежала печать инфантильности: короткая стрижка и квадратная челюсть превращали его в стандартного криминального мальчика, в шестерку на побегушках у босса.

Потапов молча пошел прямо на парней, озадаченных таким его поведением, парень с чубчиком даже отступил в сторону, и Михаил, воспользовавшись их замешательством, уложил квадратного ударом торцом ладони снизу вверх в нос, а «чубчику» вывернул руку с ножом так, что тот взвыл и согнулся, поскуливая.

— Кто вы такие?

— Отпусти!.. Больно!.. Мы тебя… изувечим!..

— Это я уже слышал. — Потапов нажал на предплечье парня сильнее, тот упал на колени, снова взвыл. — Спрашиваю еще раз: кто вы? Почему преследуете Дарью? Кто тот белобрысый, что ждал ее в лифте?

— Дарьин… телохранитель… мы тоже… Отпусти! Мы работаем в охране… Тебе хана, если будешь пялить на нее глаза! Босс из тебя…

— Кого вы охраняете?

— Отпусти руку, с-сука!

Потапов хладнокровно качнул парня вперед, тот врезался головой в стену, ойкнул, снова заскулил.

— Мы из охранного агентства «Аргус». Ты не представляешь, на кого наехал, болван. Дарья — девушка босса, он тебя живого в бетон зальет…

Потапов присвистнул в душе, отпустил руку парня, повертел в руках его нож, глядя, как тот постепенно оживает, кидая на врага косые яростные взгляды.

— «Аргус», говоришь? Что-то не слышал я ничего о таком агентстве. Впрочем, не важно. Передай боссу привет и скажи ему, что девушка сама должна решать, с кем ей быть и где гулять. Если он будет и дальше контролировать каждый ее шаг, я его найду и успокою.

— Да ты на кого ноздрю поднимаешь, фраер?! — взвился «чубчик», картинно выхватывая из-под полы плаща пистолет. — Лечь! На пол!

Потапов перешел в темп, изящно вывернул пистолет из руки мордоворота, вошел в спираль выкручивания и всадил ему локоть в солнечное сплетение. Посмотрел на скорчившееся под батареей почтовых ящиков тело второго мордоворота, сунул пистолет в карман и вышел.

На улице было темно, накрапывал дождик, фонарь в двадцати метрах в ореоле туманных капель не рассеивал мрак в глубине двора, но Потапов сразу почуял человека за будкой ремонтников теплотрассы. Двинулся прочь, не намереваясь выяснять отношения еще с одним представителем охранного агентства «Аргус», но человек сам догнал его и оказался оперативником Липягина.

— Я обалдел, когда вас увидел, товарищ майор, — прошептал он, пряча под куртку бинокль. — Мы тут пасем охранников «Аргуса», в этом доме живет…

— Девушка их босса.

— Нет, директор той самой «Агропромышленной компании „Восток“», которую вам показывал старлей. Давайте отойдем отсюда подальше, чтобы нас ненароком не засекли. Перед вами в подъезд зашли трое бугаев из «Аргуса», не встретили?

— Нет, — буркнул Потапов. — Фамилию директора помнишь?

— Калашников.

Потапов еще раз присвистнул про себя. Фамилия Дарьи тоже была — Калашникова.

— Ладно, работай. Ты не один?

— С Пашей Ножкиным. А кого это вы провожали, товарищ майор? Красивая девушка.

Не ответив, Потапов нырнул за кусты шиповника, разросшиеся у забора, обошел стоявшие напротив шестнадцатого дома машины и вышел к своему дому, встретив выгуливающего собаку старика, Но он так задумался над поступившей с совершенно неожиданной стороны информацией, что не придал этому значения, хотя время для выгула собак было уже слишком позднее — два часа ночи.


Наутро Потапов собрал совещание группы, чтобы поделиться своими соображениями по поводу взаимодействия охранной фирмы «Аргус» и «Агропромышленной компании „Восток“». Раздав задания на день, сам Потапов решил заняться господином Калашниковым и первым делом вывел на экран компьютера данные по директору компании „Восток“. Однако сведений в базе данных кадровых компьютеров службы о Калашникове Н. Н., кроме двух строк: „Совершенно секретно. Доступ к информации запрещен“, не нашел. Господин директор несуществующей компании был засекречен, а это в свою очередь говорило о том, что он не тот, за кого себя выдает. Гриф „совершенно секретно“ на материалах досье в таких конторах, как Федеральная служба безопасности, ставился только на данные работников службы. Или на ученых, так или иначе связанных с особо важными исследованиями. Калашников Н. Н., очевидно, был одним из таких ученых. Теперь надо было попытаться определить круг его интересов, чтобы или отбросить версию о причастности компании „Восток“» к терактам с использованием «живых мин», или принять ее за базовый вариант.

Щербатова на месте не оказалось, посоветоваться было не с кем, и Потапов продолжал заниматься по плану, утвержденному полковником еще вчера. Михаил тоже не любил циников, кричащих с высоких трибун о «правах человека», о «спасении нации любой ценой» и тут же хладнокровно подмахивающих распоряжения о финансировании «перспективных научных разработок», предполагающих испытание на людях новейших видов оружия.

К вечеру хакер из отдела компьютерных технологий, приятель Потапова Владимир Тушкан по прозвищу Вовчик Тушканчик, взломал секретные файлы Минобороны, и у Михаила появилось досье на доктора физико-математических наук Калашникова Николая Наумовича, отца Дарьи. В частности, в документе была указана его последняя официальная работа, выполненная в 1996 году в Московском энергетическом институте, которая называлась «Проблемы холодного термоядерного распада». Темы других его работ, выполненных в лабораториях Тимирязевской сельскохозяйственной академии, в данном документе приведены не были.

— Все это лажа, — сказал старлей Липягин, которому Потапов сообщил о своих находках. — Я имею в виду сельхозакадемию. Это объект оборонки. И работает господин Калашников именно по нужной нам теме, лепит «живые мины». Выйти бы на него, а? У тебя нет соображений?

Соображения у Потапова были, но делиться он ими со старшим лейтенантом не стал. Для этого надо было рассказывать о дочери Калашникова Дарье, чего душа вовсе не жаждала. Душа жаждала встречи с этой умной и красивой девушкой, каким-то непонятным образом попавшей в зависимость от босса телохранителей папаши, президента частной охранной фирмы «Аргус». Вечером Потапов надеялся услышать ее звонок, договориться о встрече и попытаться выяснить, чем занимается ее отец на самом деле. На дальнейшее его фантазии не хватало, в благополучное завершение своего «служебного романа» он не верил. Занозой в памяти торчало видение закрывающейся двери лифта, и все чаще душу тревожило странное ощущение забытой вещи, каким-то образом связанное с Дарьей. Лишь вечером, очистив себя с помощью медитативной техники сам-май от шелухи эмоций и переживаний, Михаил поймал-таки причину срабатывания «ложной памяти», она была проста и незатейлива, как дыра в кармане: Дарья так и не сказала ни слова о причинах конфликта со своими телохранителями в ресторане, хотя Потапов спрашивал ее об этом дважды. Вероятно, она не хотела встречаться с боссом «Аргуса», и ее пытались уговорить. Так, во всяком случае, представил себе эту картину Потапов, но сама она ничего рассказывать не стала, сделала вид, что не расслышала вопроса.

Телефон зазвонил после девяти часов вечера. В трубке раздался игривый голос Дарьи:

— Привет работникам пера и топора. Шутка. Ты чем занят, Михаил Петрович?

— Ничем, — ответил Потапов честно, с одной стороны обрадованный звонком, с другой — чувствуя себя виноватым.

— Тогда заходи в гости. Сегодня я одна, предки уехали на дачу.

Михаил хотел было спросить: а как же телохранители, где их босс? — но вовремя прикусил язык.

— Мчусь, говори адрес.

Дарья продиктовала номер квартиры, и Потапов кинулся переодеваться, сдерживая нетерпение, странное волнение и дрожь в коленях. Очень не хотелось ударить лицом в грязь, показать себя наивным пацаном, очень не хотелось ошибаться в своих чувствах, но еще больше не хотелось играть на чувствах девушки ради получения информации об ее отце.

Он надел все белое — брюки, рубашку, туфли, — захватил коробку конфет, купленную по случаю еще вчера (как в воду смотрел, что пригодится), и поспешил к дому номер 14, привычно отмечая глазом любое движение вокруг. Нервная система, специально тренированная для специфических нагрузок мастера перехвата, давно научилась прислушиваться к подсказкам подсознания, стала вполне самостоятельной сторожевой системой организма, что не раз спасало жизнь Михаила в моменты захвата террористов, сработала она и в этот вечер, хотя Потапов не сразу понял, в чем дело, голова была занята предстоящей встречей. Лишь пройдя два десятка шагов, он очнулся.

Старика с собакой, встретившегося у подъезда, он уже видел! И не один раз.

Потапов напряг память, сосредоточился, но смог вспомнить только ночную встречу: этот старик уже выгуливал свою дворнягу — в два часа ночи. Теперь вот сегодня. Но где-то они пересекались с Потаповым еще раз, Михаил был уверен в этом, хотя и не помнил, где именно.

Ругнувшись в душе, он отложил поиск знакомства на более удобное время, обошел дом Дарьи, убедился, что никто за ним не следит, и набрал код домофона. Поднялся в лифте на восьмой этаж, где располагалась квартира Калашниковых, унял поднявшееся волнение, чтобы выглядеть уверенным и спокойным, и, уже нажимая кнопку звонка, вспомнил наконец, где он видел старика: в ресторане Маринича!. Этот гнусного вида старикан сидел за его столиком в фиолетовом пиджаке, зеленой рубахе с бордовым галстуком (вкус — жуть!) и смотрел на Дарью! А таких случайностей, как известно, не бывает.

Потапов шагнул было назад, но дверь уже открылась, и ему ничего не оставалось делать, как войти. И тотчас же сработала сторожевая система организма, уловившая дуновение опасности.

Дарья в халате стояла в глубине гостиной с закушенной губой и смотрела на гостя исподлобья, с ясно читаемым испугом в глазах. Она не могла открыть дверь сама, это сделал кто-то другой, но отступать было уже поздно, и Михаил метнулся вперед, перекувырнулся через голову, оглядываясь в падении, увидел две мужские фигуры — за дверью прихожей и за спиной Дарьи, вскочил… и все поплыло у него перед глазами от страшного и странного, мягкого, но массивного удара по голове, вернее, по всему телу, удара, нанесенного не столько извне, сколько изнутри. Проваливаясь в беспамятство, Потапов услышал крик девушки:

— Миша, они заставили! Я не хотела! Не бейте его!..

И потерял сознание окончательно.


Туман был густым и белым, как молоко, таким густым и белым, что, казалось, его можно пить, как молоко. Потапов попытался облизнуть губы, не чувствуя их, так ему захотелось пить, хотел позвать кого-нибудь на помощь, чтобы ему принесли стакан молока, но обнаружил, что не может не только пошевелиться, но даже открыть рот.

Попробовал пошевелиться — с тем же результатом. Зато стал рассеиваться туман перед глазами, в нем протаял розоватый светящийся овал, приблизился и превратился в размытое человеческое лицо с черными глазами, в которых вспыхивали злые огни силы и воли.

— Кто… вы? — вяло спросил Потапов, не слыша своего голоса.

— Гляди-ка, очнулся майор, — донесся как сквозь вату чей-то тихий голос. — Сильный мужик нам попался, всего три часа и провалялся. Другие на его месте спали бы сутки.

— Укол!

Потапов почувствовал боль где-то в области сердца, и сразу все вокруг переменилось, туман рассеялся, появилась обстановка помещения со стерильно-белыми кафельными стенами, белым потолком с системой металлических концентрических кругов и бестеневым светильником. Михаил стал слышать все звуки и голоса, увидел аппаратные стойки, экраны, непонятное оборудование и двух мужчин в белых халатах у высокого операционного стола, на котором он и лежал, пристегнутый к столу за руки и ноги специальными манжетами.

Один из мужчин наклонился над ним. Он был смуглолиц, с заметной сединой в черных волосах, со слегка раскосыми черными глазами и походил на Дарью. Потапов понял, что это и есть отец девушки, засекреченный ученый, работающий на одну из лабораторий стратегической системы специсследований.

— Здравствуйте, Михаил Петрович. Как вы себя чувствуете?

— Добрый день, Николай Наумович, — усмехнулся Потапов онемевшими губами.

Мужчины переглянулись. Более молодой, но выглядевший каким-то рыхлым и болезненным покачал головой:

— Кажется, он знает больше, чем мы думали, шеф.

— Вам крупно не повезло, Михаил Петрович, — сказал Калашников, — что именно вы занялись расследованием так называемых терактов. К тому же, как оказалось, вы слишком умны и догадливы. Ведь вы уже догадались, что созданием «фотонных» людей занимается моя лаборатория?

— «Восток», — против воли пробормотал Потапов, начиная приводить себя в боевое состояние.

Мужчины снова переглянулись.

— Вот видите, вы становитесь опасным, Михаил Петрович. Дарья вас правильно оценила.

— Она… с вами?

— В каком смысле? Она моя дочь, но конечно же к моей работе отношения не имеет. Хотя кое-что знает. К сожалению, в последнее время она совершенно отбилась от рук, не слушается, самовольничает, знакомится с кем попало и так же, как и вы, становится непредсказуемо опасным свидетелем. Мне, очевидно, к глубокому прискорбию, придется ее урезонивать, то есть кодировать.

— Как тех двух несчастных, сыгравших роль «живых мин»?

— Вы были правы, Кирсан Вольфович, — посмотрел на одутловатого коллегу Калашников. — Он значительно опаснее, чем я думал. Начинайте процедуру программирования, к утру он должен быть готов, — короткий смешок, — к акту самопожертвования. — Отец Дарьи повернул голову к Потапову, развел руками: — Извините, майор, что не могу уделить вам много времени, пора и отдохнуть от трудов праведных. А с вами мы уже больше не увидимся. Утром вы, как и всегда, пойдете на работу, встретитесь с полковником Щербатовым и пожмете ему руку. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. На этом расследование, затеянное неугомонным полковником, будет закрыто, а программа испытаний «фотонных» людей будет закончена.

Калашников наклонил красивую голову, прощаясь, и вышел из помещения, напоминающего хирургический кабинет. Потапов напрягся, пытаясь разорвать манжеты, в глазах поплыли красные круги, но ремни выдержали.

— Не дергайтесь, майор, — хмыкнул наблюдавший за ним собеседник Калашникова, названный им Кирсаном Вольфовичем. — Эти ремешочки рассчитаны на буйно помешанных, слона выдержат, а вот вы себе только ручки-ножки повредите. Сейчас я вам сделаю укольчик, и вы поплывете, поплывете, легкий и радостный, и очнетесь уже дома в постельке. Хлумов!

В помещение вошел могучий молодой парень в халате с неподвижным сонным лицом.

— Начинаем.

Потапов еще раз попытался освободиться от пут, не смог и понял, что надо начинать внутренний бой, бой с химией и внешним гипнотическим воздействием, с помощью которого его хотели запрограммировать. Закрыл глаза, сосредоточился и, будто ныряя с берега в омут, вошел в состояние «железной рубашки», которому его научил отец, мастер цигун.

Укола в плечо он уже не почувствовал.


Часы прозвонили семь утра.

Потапов проснулся, чувствуя себя совершенно разбитым, поплелся в душ, пытаясь вспомнить что-то важное, случившееся с ним вчерашним вечером. Но не вспомнил, даже простояв несколько минут под ледяным душем. Продолжая размышлять над своей разбитостью и полным отсутствием тонуса, начал бриться и вдруг увидел на левом плече три маленькие красные точки. Болото памяти колыхнулось из-за всплывающего пузыря воспоминания, однако тут же успокоилось. Потапов побрился, прикидывая, где он мог получить точечки — явные следы уколов, и вспомнил, что вроде бы проходил в управлении медицинское освидетельствование, где ему заодно сделали какую-то новейшую комплексную прививку. Слегка успокоился, пошел пить чай, отбиваясь от привязавшейся, как слепень, мысли: надо встретиться с полковником, пожать ему руку… надо встретиться с полковником… надо встретиться…

— Черт! — с досадой проговорил он. — Отстань, приставала. Сам знаю, что надо встретиться с Щербатовым… — Он осекся на полуслове, внезапно осознавая, что такого с ним еще не было. Подсознание диктовало ему, что надлежит делать!

Потапов встал перед зеркалом, оглядел себя со всех сторон, заметил, кроме следов уколов, бледно-синеватые перетяжки на запястьях рук и на лодыжках, напрягся, насилуя память, и чуть не потерял сознания от приступа слабости. Память сопротивлялась, она была заблокирована!

— Ах ты, зараза! — вслух выговорил он, сунув голову под кран. — Что это со мной?

Успокоив немного расходившиеся нервы, он достал пузырек с настойкой эспарцета полевого, известного под названием одолень-травы, развел в кипяченой воде столовую ложку и выпил. Подождал, пока прояснится голова, а мышцы наполнятся упругой силой, уселся на диване в позу лотоса и начал настраивать организм для ментального «просеивания». Он не был уверен, что это поможет прояснить ситуацию, но более верного способа снять гипноблокаду не было. Этому его тоже научил отец, когда Михаил еще только начинал увлекаться эзотерикой и боевыми искусствами.

Казалось, он начал падать в бездну и растворяться — в воздухе, в стенах комнаты, в зданиях вокруг, в земле и деревьях, в космосе… в глазах потемнело, тело исчезло, все ощущения растаяли… черное Ничто обступило его со всех сторон, словно он умер… и длилось это состояние невероятно долго, целую вечность, хотя время текло не внутри него, а снаружи и мимо, обтекая мыслесферу, не затрагивая ни чувств, ни мыслей… наконец он достиг дна бездны, усеянного острыми шипами и лезвиями, раскаленными до багрового свечения, обнаружил светящийся в каменном ложе люк, охраняемый гигантским змеем с огнедышащей пастью, и понял, что ему надо нырнуть в этот люк: там его ждала свобода…

Потапов начал раздуваться, увеличивать свою массу, вырастил огромную мускулистую руку и схватил змея за глотку, а когда тот начал биться, вырываться, свиваться в кольца и пускать пламя, «отделил» от тела-носителя разведаппарат второго «я» и нырнул в колодец заблокированной памяти, попадая в ясный солнечный день личной свободы.

Он стоял в огромной библиотеке под открытым небом, со множеством стеллажей, на которых лежали тысячи светящихся «книг», — библиотеке своей памяти, — и мог беспрепятственно вытащить любую «книгу» и прочитать ее от корки до корки. Легко скользя над светящимся полом, Потапов двинулся вдоль стеллажей с «книгами», выбрал нужный том и раскрыл на первой странице. Через несколько мгновений он вспомнил все…

Подъем из бездны памяти проходил неспокойно, словно он поднимался со дна моря сквозь косяк пираний, норовивших укусить его или уколоть плавником. Самое интересное, что Потапов понимал процесс: организм находился в состоянии ментального озарения и сопротивлялся заложенной в глубинах психики чужой программе, но ему это плохо удавалось. Все-таки те, кто кодировал Потапова, использовали слишком мощную аппаратуру подавления воли и встроили помимо целевого приказа еще и дополнительные защитные пси-контуры типа программы самоликвидации, срабатывающей при попытке внешнего воздействия на мозг заминированного. Потапова никто не допрашивал, по сути, он допросил себя сам, но от этого легче не становилось. Программа самоликвидации была на грани срабатывания, и удерживать ее было невероятно трудно. Зато теперь Михаил знал все.

Николай Наумович Калашников действительно работал над созданием «фотонных» объектов, в том числе живых — кошек, собак, людей, птиц, то есть объектов с нестабильной энергетикой, превращавшихся в излучение от малейшего толчка. Таким толчком мог быть и внушенный приказ включить себя «на извержение», что уже продемонстрировали взрывы в ресторане «Терпсихора» и у кафе «Тихий омут».

«Агропромышленная компания „Восток“» действительно представляла собой секретную лабораторию по разработке «фотонных» мин и бомб, где Калашников работал уже четыре года, добившись значительных успехов.

Дарья Калашникова действительно не была виновата в захвате Потапова секьюрити отца, к тому же сама она тоже была запрограммирована на самоликвидацию, а приказ мог поступить в любой момент. Жить ей осталось, судя по всему, всего несколько дней. Или часов. В зависимости от поведения. Но жить с президентом «Аргуса» она не хотела, как ее ни заставляли. В Потапове она увидела крохотную надежду на освобождение от смертельно надоевшей опеки, и в том, что Потаповым заинтересовалась служба безопасности лаборатории, ее вины не было.

И наконец, Потапов узнал, что стал живой «фотонной» миной и должен уничтожить Щербатова, встретившись с ним в управлении, а заодно и все материалы дела.

Посидев на диване, оглушенный свалившейся на голову бедой, борясь с желанием сунуть в рот ствол пистолета и спустить курок, Потапов потащился на кухню, машинально вскипятил чайник, выпил чашку чая, не ощущая ни вкуса, ни запаха, ни температуры, тщательно вымыл посуду, оделся и принял решение. Время работало против него, в десять часов должна была сработать команда «извержения», и до этого момента он должен был успеть сделать то, что задумал.

Конечно, за ним следили.

Он вычислил наблюдателей сразу, как только вышел из подъезда походкой занятого своими мыслями человека, направился к своей машине, стоящей во дворе дома, открыл капот и сделал вид, что занят ремонтом.

Во-первых, на глаза попался старик, по-прежнему делавший вид, что выгуливает собаку. Во-вторых, в серой «девятке» у соседнего подъезда сидели двое крепких ребят и делали вид, что слушают музыку. Потапов закрыл капот и подошел к ним, вытирая руки тряпкой. Наклонился и, когда водитель опустил боковое стекло, подчиняясь правилам вежливости, с улыбкой воткнул палец ему в сонную артерию. Соседа водителя он успокоил по-другому, ударив его в кадык костяшками пальцев.

Затем Потапов догнал за углом старика филера и без жалости вырубил ударом ребра ладони по бугорку на затылке. После этого спокойно поднялся к дому Дарьи, вошел в подъезд и дождался появления охраны Калашникова: двое парней влетели в подъезд, обалдевшие от неожиданного появления «объекта», и налетели на Михаила, действующего жестко и надежно, не отвлекаясь на сострадание к бедным шестеркам.

Дверь в квартиру Калашниковых открыл белобрысый знакомец Потапова, с которым Дарья ссорилась в ресторане. Он успел лишь округлить глаза и открыть рот, чтобы задать вопрос, и отлетел в глубь прихожей от удара в лоб. Второго телохранителя взять на прием не удалось, он выхватил пистолет и готов был открыть стрельбу, поэтому Потапов выстрелил первым.

Дарья спала, судя по тому, что она выскочила в гостиную в одной ночной рубашке от звука выстрела. Больше в квартире никого не оказалось, если Калашников и собирался отдыхать, как он обещал, то не дома. Дарья перевела затуманенный взгляд с телохранителя на Потапова, глаза ее расширились, она хотела закричать, и Михаил зажал ей рот рукой:

— Тихо! Это я. Собирайся.

— За-зачем? К-куда?

— Собирайся, если хочешь мне помочь.

— Что происходит? Почему ты здесь?! Ты же должен…

— Они меня отпустили. Всадили программу и отпустили. Быстрее, у нас мало времени.

Дарья глянула на лицо Потапова и повиновалась, проглотив возражения. Через несколько минут она появилась, одетая в свой белый плащ, взяла сумочку, косясь на не подающих признаков жизни телохранителей, надела туфли, и они покинули квартиру, тихо закрыв за собой дверь.

В машине Потапов рассказал Дарье все, что знал сам, и погнал «лексус» по Алабяна, через Ленинградское шоссе и улицу Волкова, по Большой Академической по направлению к Тимирязевской сельхозакадемии. Дарья выслушала его признание молча, и, глядя на ее застывшее лицо, Потапов пожалел, что втянул ее в эту историю. Но отступать не хотелось, времени до «часа ноль» оставалось все меньше и меньше, а ему еще надо было пройти на территорию академии, найти лабораторию «Восток» и…

— Ты хочешь… взорвать собой лабораторию?! — подала наконец голос девушка, повернув к нему бледное лицо с привычно прикушенной губой.

— Да, — сказал он почти спокойно, стиснув зубы. — Ты должна мне помочь пройти туда, тебя там знают.

— А если там сейчас… отец?

— Он сказал, что пойдет отдыхать. Тебе его жаль? А вот он тебя не пожалел, приговорил «к свету», как и меня.

— Я не верю…

Потапов угрюмо усмехнулся:

— Это уже ничего не изменит. Но уж очень ты строптива, как он выразился, да и свидетель опасный.

— А если я откажусь тебе помогать?

— Тогда я справлюсь без тебя.

— Не справишься, тебя не подпустят к лаборатории и на километр. А если мы пройдем туда и заставим Кирсана разрядить тебя?

— Это возможно?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— Но я не хочу! — закричала вдруг она, заплакав. — Не хочу, чтобы ты взрывался! Не хочу, чтобы так все закончилось! Неужели нет другого способа остановить их?

— Не знаю, — помедлив, сказал Потапов. — Я позвонил своему начальнику, если он отважится бросить группу антитеррора на захват лаборатории, то еще есть возможность что-либо изменить. Если же нет… я должен пройти туда, внутрь, понимаешь?

Зажмурившись, Дарья прижалась к его плечу головой, и Потапов поцеловал ее в мокрую от слез щеку, с тоской подумав, что очень хочется жить. Надежда на то, что он уцелеет, все же оставалась, но очень и очень слабая, один шанс из миллиона…

Но если он вдруг выживет… Господи, на все Твоя воля!

Если он выживет, то будет жить и эта девочка, вынужденная страдать за грехи отца. И никогда не будет плакать!

Машина объехала Садовый пруд, свернула на Тимирязевскую улицу, потом на Пасечную и остановилась у ворот, за которыми виднелось трехэтажное здание «Агропромышленной компании „Восток“». Потапов поцеловал Дарью в губы и вышел…

ULTIMA RATIO

Североморск засыпало снегом, несмотря на середину марта, и город снова побелел, съежился, притих в ожидании весны и перемен, хотя оптимизма в этом ожидании было мало. Большинство предприятий главной базы Северного флота России не работало, закованные льдом и припорошенные снегом стояли в порту крейсера, эсминцы, сторожевые катера, черно-серыми тушами сдохших китов высовывались изо льда и воды длинные вздутия подводных лодок. Многие их них просто дожидались конца, годясь лишь на металлолом, и только ядерные реакторы не позволяли людям затопить лодки, так как завод по разделке корпусов кораблей не справлялся с ликвидацией списанных посудин.

Николай Ващинин каждый день проходил по берегу Кольского залива и с болью в сердце смотрел сверху на мертвые корабли. Многие моряки были ему знакомы, кое с кем из них он дружил с детства и знал, чем живет и дышит флот вообще и каждый моряк в частности. Жизнью эту ежедневную борьбу за выживание назвать было трудно.

Сам Ващинин тоже в свое время хотел попасть на флот и даже пытался поступить в мореходку, но не прошел по здоровью. Зато ему удалось закончить Институт инженеров морского транспорта в Мурманске, а затем устроиться в порту и пережить все невзгоды переходного — от бандитского социализма к не менее криминальному капитализму — периода, хотя, как и все, зарплату он получал мизерную, и на месяц-два, а то и полгода позже, чем следовало. И все же семью прокормить он не мог. Если бы не тесть-пенсионер, удачно торгующий на местном рынке овощами с собственного садового участка и подбрасывающий время от времени зятю и дочери деньжат или тех же овощей и фруктов, Ващинин давно протянул бы ноги.

В этот день он возвращался с работы рано, его отпустили раньше по случаю дня рождения, и решил завернуть на рынок, чтобы договориться с тестем о воскресной рыбалке.

Снег продолжал сыпаться с беспросветно-свинцового неба, прохожие кутались в воротники, спешили закончить дела дотемна, быстро обходили полупустой рынок. Николай тоже не задержался в неуютном помещении и выскочил на территорию летнего рынка с пустыми торговыми рядами. И тут его окликнули:

— Эй, земляк, подойди.

Ващинин оглянулся. Из ниши, образованной углом здания, забором и навесом, выглядывала темная фигура в нахлобученной на брови собольей шапке и ватнике. Николай подошел. Денег у него с собой было немного, и быть ограбленным он не боялся.

— Извини, землячок, — хрипловатым голосом сказал мужик в шапке, в голосе которого сквозили виноватые нотки, а в глазах тлела тоска. — Выручи, друг, четвертый день сидим без крошки хлеба. Ты не думай, не зек я и не нищий, охотник, да вишь заготовитель подвел… Ей-богу, отдам.

Ващинин порылся в бумажнике, молча протянул охотнику (на вид — лет пятьдесят, щеки ввалились, действительно плохо мужику) пятидесятирублевую купюру.

— Держи, потом как-нибудь отдашь.

— Вот спасибо, земляк! — обрадовался замерзший мужчина. — Выручил по-человечески. А не хочешь у меня купить эту железку? Даром отдам, больно нужда заела.

Он достал из-за пазухи тряпичный сверток, развернул, и Ващинин увидел странной формы пистолет из черного металла, отсвечивающего красными и фиолетовыми искрами.

— Что это?

— Бери, не сомневайся, в хозяйстве при нынешних временах пригодится. Стреляет бесшумно, лазерный прицел, попадает на два километра, сам проверял.

— Это… маузер? — Николай взял в руки теплый на ощупь, тяжелый пистолет.

— Не, не маузер, — усмехнулся мужик, — там на рукояти три цифры выдавлены и какой-то значок в виде паука. Бери, задаром отдаю, добавь только еще полтинник.

Николай еще раз взвесил в руке необычное оружие, придающее странное ощущение уверенности и мощи, хотел отказаться, но увидел голодный блеск в глазах продавца и, поколебавшись, сунул пистолет в сумку. Достал две купюры в пятьдесят и десять рублей, протянул охотнику:

— Больше у меня нет. Будь здоров.

— Вот спасибо, мил человек, — обрадовался мужчина, пряча деньги, — век не забуду! Захочешь что еще купить, приходи послезавтра на это же место, я еще парочку таких железок принесу.

— Где ты их берешь? — оглянулся уже шагнувший прочь Ващинин. — С военного склада, что ли? — Он уже пожалел, что ввязался в эту историю и взял у мужика пистолет.

— Не, не со склада, — застенчиво возразил охотник. — Да ты не боись, об этом схроне никто не знает, только свояк мой, Сашка, да я. Он и показал. Рыбачит в Косой Губе, лодки там брошенные, целое кладбище, он залез в одну, а там… в общем, никому это богатство не надо. Да и мне тож, это я с тоски взял, продать да хлебца купить. Всего второй раз и продаю.

— Рискуешь, — покачал головой Николай. — Загребут по статье, за торговлю оружием…

— Не загребут, мне б только чуток продержаться до весны, а там в леса уйду, на охоту. Ну, бывай, землячок, спасибо тебе.

Мужчина в собольей шапке растаял в подворотне за пеленой снега.

Ващинин постоял немного и поплелся домой, переживая в душе, что пожалел чужого человека и отдал совсем нелишние деньги. С другой стороны, охотнику надо было помочь, выглядел он неважно и на бандита не походил.

Дома Николая встретила жена, подарила лосьон после бритья, усадила ужинать, пришли мама с отцом, сестры, тесть с тещей, и день рождения закончился поздно вечером. И, только провожая гостей, Николай вспомнил о своей покупке, о которой не сказал никому, ни родственникам, ни жене. Уложив ее спать, он уединился на кухне и достал пистолет, удивляясь его тяжести, необычной форме и хищной, грозной красоте. Таких пистолетов он никогда в жизни не видел и в руках не держал, а сходство этого оружия с маузером было порождено лишь длинным стволом и мощной рукоятью, удобно укладывающейся в ладонь. Так как было уже поздно, испытания «супермаузера» Ващинин решил отложить на утро, предварительно договорившись с другом.

Друга звали Денисом Савельевым и работал он в охране порта. В принципе он мог знать, что за подлодки стоят в Косой Губе залива и почему на одной из них, по словам охотника, сохранился никем не охраняемый склад оружия.

Единственное, что расстраивало Ващинина, было отсутствие дополнительной обоймы патронов, о которой он просто забыл спросить у охотника. Оставалось надеяться, что тот придет на рынок, как обещал, и с ним можно будет договориться о патронах.

Савельев о лодках в Косой Губе ничего не знал, но согласился поучаствовать в пристрелке приобретенного другом по случаю «супермаузера».

Утром в субботу девятнадцатого марта они оделись потеплее, взяли с собой рыбацкие снасти и двинулись на лыжах на берег залива, к бухточке, где рыбачили практически круглогодично, невзирая на морозы, снегопады и дожди.

Неожиданный весенний снегопад кончился, горизонт отодвинулся, выглянуло солнышко, стали видны щетинистые сопки вокруг города.

Выбрали поляну подальше от людских глаз, очистили от снега высокий пень и установили на нем жестянку из-под пива. Савельев, высокий, широкоплечий, хороший спортсмен, любитель женщин и спортивных игр, которому Ващинин всегда завидовал, еще с детства, повертел в руках черный пистолет с алыми искрами, но предохранителя не нашел. Спросил:

— Ты уверен, что эта штуковина стреляет?

Николай пожал плечами:

— Продавец уверял, что бьет на два километра, причем бесшумно, однако я же не проверял. Давай попробую.

— А ты вообще когда-нибудь из чего-нибудь стрелял?

— Из карабина, — подумав, ответил Ващинин, — когда в армии служил.

— Тогда доверься профессионалу. Из чего я только не стрелял, разве что из переносного зенитно-ракетного комплекса, но такой пистолет держу в руках впервые.

Они отошли от пня на полсотни шагов, Савельев прицелился и вдавил шершавую выпуклость, заменявшую в пистолете курок. Ничего не произошло. Савельев выругался:

— Да он же не заряжен!

— Посмотри повнимательней, — обиделся Николай. — Не мог тот мужик меня обмануть, я в людях разбираюсь.

— А на кой ляд этот пугач тебе вообще понадобился?

Вашинин смутился:

— Да черт его знает, сам не понял. Уж очень охотник меня упрашивал помочь.

Савельев снова начал внимательно разглядывать «супермаузер» и увидел справа на щеке пистолета маленькую впадинку с матовым стеклышком внутри. Сунул туда палец и чуть не выронил пистолет: стеклышко засветилось изнутри, погасло, однако спустя секунду внутри проступили три светящиеся цифры: 999. Кроме того, загорелся алый огонек и на торце рукояти.

— Вот чудо-юдо! Что бы это значило?

Савельев снова прицелился, коснулся пальцем курка и увидел тонкий алый лучик, протянувшийся от дула к жестянке из-под пива.

— Ух ты! Действительно, лазерный прицел!

Денис выстрелил.

Раздался отчетливый треск, и в пне появилась сквозная дыра величиной с два пальца.

— Ё-моё! — выдохнул Савельев.

Вдвоем с Николаем они сходили к пню, полюбовались сквозь дыру на лес, посмотрели друг на друга и заспешили обратно. Денис прицелился тщательнее, нажал на спуск, и банка из-под пива слетела с пня. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в ней проделана аккуратная круглая дырка тех же размеров, что и в пне.

— Интересно было бы взглянуть на пулю, — пробормотал Савельев, с недоверием рассматривая «супермаузер». — Не знаешь, как тут обойма вставляется?

Ващинин покачал головой:

— Об этом я его не спрашивал. А вообще странная пушка. Стреляет абсолютно бесшумно, а это невозможно в принципе. Я читал, что любая пуля, вылетая из дула, вызывает ударную волну. Щелчок будет слышен всегда.

Савельев еще раз навел пистолет на пень и выстрелил. Рядом с первой дырой в толстенном, чуть ли не с метр в диаметре, пне появилась вторая такая же.

— Дай мне попробовать. — Николай отобрал «супермаузер» у друга и выстрелил в сосну на краю поляны, обрушив с ее ветвей лавину снега.

Затем они стреляли по остальным деревьям и пням, срезали не менее двух десятков сучьев и издырявили не менее десятка деревьев, пока не осознали, что обойма в пистолете не кончается.

— Не может же она содержать две сотни пуль?! — изумленно воскликнул разгоряченный стрельбой Николай, глядя на свое грозное оружие. — Что за автомат я купил?

— Какая-нибудь новейшая секретная разработка, — задумчиво отозвался Савельев. — Надо показать ее специалистам. У нас в охране работает инженер, на тульском Точмаше работал, он должен разбираться в таких вещах.

Они выбрались из леса на берег залива, однако о рыбалке не вспомнили. Не удержались, чтобы не испытать «супермаузер» на дальность. Выбрали небольшую сопочку с грудой валунов, отошли на километр, и Савельев выстрелил в один из очищенных от снега камней.

Охотник, продавший Ващинину необычной формы пистолет, не соврал. «Супермаузер» обладал такой убойной силой, что пробивал камни даже на километровом расстоянии. Друзья молча осмотрели сквозные дыры в валунах на вершине сопки и так же молча отправились по домам. Рыбацкие снасти так и остались неразвернутыми.

— Зря я тебя втянул в это дело, — покаялся Николай. — Чувствую, вляпались мы в нехорошую историю… Еще припаяют срок за соучастие в краже оружия…

— Не переживай, — отмахнулся Савельев, — мы ничего такого противозаконного не делали, ну, постреляли малость. А вот подлодку стоит поискать. Если твой охотник не врет, на ней можно отыскать еще что-нибудь интересное.

— Ты всерьез считаешь, что лодка существует?

— Завтра пойду в Косую Губу, поищу. Пойдешь со мной? Не найдем ничего, в понедельник пойдем на рынок и поговорим с твоим охотником. Давай пистолет, пусть у меня пока побудет.

Николай подумал, почесал в затылке и согласился.


На другой день «рыбаки» снова отправились в поход с рюкзаками за плечами. Лыжню прокладывал Савельев, он был сильнее и знал короткую дорогу к Косой Губе, проходившую по территории порта мимо угольного склада на берегу залива. Этот угол порта не охранялся.

Восемь километров до бухточки, прозванной североморцами Косой Губой, они прошли за час с небольшим. Остановились только раз, чтобы перевести дух, хлебнуть горячего чая из термоса и отлить лишнее из организма. Савельев не удержался, дважды выстрелил по скалам в распадке, сбивая с их вершин камни, но затевать соревнование в меткости Николай с ним не стал. Ему почему-то было не по себе. Складывалось впечатление, будто за ними кто-то следит, хотя ни впереди, ни сзади не было видно ни одной живой души.

Вскоре они вышли на берег Косой Губы, и перед ними открылся вид на полосатое серо-белое покрывало бухты, полностью покрытой льдом и снежными торосами. Разглядеть на этом рябом фоне корпуса подводных лодок было почти невозможно, так как их рубки и длинные туши были занесены снегом, не отличаясь от ледяных наплывов и сугробов цветом и формой. Однако разведчики, поелозив по бухте биноклями, обнаружили ряд серо-свинцовых бугров невдалеке от береговой кромки и определили траекторию спуска. Осторожный Савельев поискал даже охрану, но, кроме изгороди из ржавой колючей проволоки вдоль берега, ничего и никого не увидел. Если лодки и охранялись, то пост охраны мог располагаться лишь на одной из них. Во что верилось с трудом.

Рыбаки же так далеко от города не заходили, да и Косая Губа среди населения Североморска пользовалась дурной славой. Поговаривали, что в бухту сливают не только мазут и остатки дизельного топлива, но и радиоактивные отходы, поэтому рыбачить сюда мог забрести только сумасшедший.

Друзья спустились к берегу, нашли брешь в изгороди и вышли на лед бухты, направляясь к разной высоты волдырям брошенных подводных лодок. Обошли кругом первую, вторую, двадцатую, однако ни в одной из них не обнаружили открытых люков или дыр, сквозь которые можно было бы проникнуть внутрь. Не увидели искатели и следов, которые говорили бы о посещении бухты людьми.

— Обманул тебя твой охотник, — сплюнул на снег Савельев. — Да и мы с тобой, мудаки, поверили. Сам посуди, кто в наше время будет держать в подлодке склад оружия?

Николай промолчал, доставая термос с чаем.

Около часа они бродили после этого по льду бухты, осматривая туши лодок, собрались было возвращаться, с тревогой поглядывая на затягивающееся мглой небо, и внезапно наткнулись на группу скал, торчаших изо льда, похожих на ряд черно-сизых волдырей эллипсоидальной формы. Савельев обошел скалы и первым обнаружил следы человеческих ног и лыжню. По сути, здесь была проделана настоящая тропинка, по которой ходили не раз и не два, на лыжах и без них. И утыкалась эта тропа в один из двухметровой высоты волдырей.

— Не похоже, что это лодка… — пробормотал уставший до чертиков Николай, зябко передернул плечами. — Может быть, какие-нибудь цистерны?

Вместо ответа, Савельев постучал палкой по черному, в сизых и белых разводах вздутию, вызвав дребезжащее металлическое цоканье. Волдырь был из металла, а не из камня. Тогда Денис снял с плеч рюкзак, лыжи и, оскальзываясь на крутом боку «цистерны», полез на ее верх.

— Есть! — глухо воскликнул он, достигнув вершины вздутия. — Залезай сюда.

Николай расстегнул крепления и взобрался на металлический волдырь непонятного сооружения, уходившего под лед. На вершине волдыря он увидел лист железа, прикрывающий рваную дыру в корпусе сооружения, через которую свободно мог пролезть человек. Савельев отодвинул лист в сторону, и разведчики долго рассматривали открывшуюся взору пещеру с гофрированными перепончатыми стенами, напоминающую чей-то желудок. Свет хмурого дня не проникал в глубину этого «желудка», но все же друзьям удалось разглядеть в дне помещения круглое отверстие с рядами поручней или скоб, уходящих в темноту.

— Жаль, не догадался взять фонарь, — удрученно сказал Денис. — Ну что, полезли вниз?

— Не поздно? — Николай посмотрел на небо, затянутое тучами. — Сейчас снег пойдет.

— Мы только одним глазком глянем, что там внутри, и вернемся.

— Веревка нужна…

— Есть у меня репшнур. — Савельев сполз вниз, достал из рюкзака моток бечевы и вернулся. — Давай ты первый, я подстрахую.

— Да боюсь я! — признался смущенно Ващинин. — Никакая это не подлодка. Бункер какой-то секретный… Небось наши вояки построили на случай войны. Если охрана увидит…

— Во-первых, сюда уже кто-то лазил, и ничего не случилось. Во-вторых, наши вояки такие бункера маскируют так, что рядом пройдешь — хрен увидишь. В-третьих, мы только посмотрим, что за посудина здесь торчит, ничего брать не будем. Не дрейфь, Коляня, прорвемся.

— Не полезу, — мотнул головой Ващинин. — Не нравится мне все это… давай лучше уберемся отсюда подобру-поздорову. Предчувствие у меня нехорошее…

— Тогда подожди меня здесь, — не обиделся на приятеля вошедший в азарт Савельев. — Я спущусь, гляну одним глазком — и назад.

Он ловко юркнул в дыру, спрыгнул на дно пещеры, пропустил в отверстие люка веревку и полез по скобам вниз. Скрылся из глаз. Дважды в глубине колодца мелькнул огонек — Денис зажигал спички, — и Николай окончательно остался один, чувствуя возрастающую тревогу.

По-прежнему вокруг не было видно ни одной живой души, небо нависло над головой рыхлым фиолетово-серым покрывалом, пошел снег, горизонт сузился, берег и лес на нем скрылись за белесой пеленой снегопада. Но ощущение чужого взгляда не проходило.

Подождав десять минут, Ващинин позвал друга, наклонившись над дырой в толстом, чуть ли не метровом, корпусе неизвестной подлодки. Пробит он был явно изнутри, хотя было трудно представить, чем это можно сделать. С другой стороны, пистолет, доставшийся Николаю и добытый охотником, по его словам, со склада подлодки, также нельзя было назвать обычным оружием.

Ващинин снова начал звать приятеля, мучимый сомнениями и тревогой, подождал еще четверть часа, собрался было лезть вниз и с облегчением услышал голос Дениса. Вскоре показался и сам Савельев, с трудом поднимающийся по скобам колодца. В одной руке он держал какой-то длинный черный предмет, похожий издали на обгоревший сук, другой цеплялся на скобы. Поднявшись в пещеру с оплывшими стенами, он обвязал свою добычу веревкой, махнул рукой:

— Поднимай.

Ващинин вытащил тяжелый, весивший не меньше двадцати килограммов, черный предмет длиной больше метра, оглядел толстое, с наплывами, щелями, рядами дырочек и вмятин, дуло, загибающийся конец штуковины, похожий на рукоять, и понял, что держит в руках странной формы карабин или ружье.

— Дай руку.

Савельев вылез наверх, сел, свесив ноги в дыру, измазанный какой-то жирной копотью. Глаза у него были бешено-веселые, изумленные и задумчивые одновременно. Он жадно допил остатки чая из термоса, вытер рот и посмотрел на Николая, сгорающего от любопытства и нетерпения.

— Ну что, контрабандист, перетрусил тут без меня? Я слышал, как ты орал во все горло.

— Да неуютно здесь наверху, — признался смущенный Николай. — Все время кажется, что кто-то в спину смотрит. Ну, что ты там видел? Что за хреновину вытащил?

— Сейчас проверим, — сказал Савельев, вытирая вспотевший лоб. — Я далеко не ходил, там длиннющий коридор, весь скособоченный, в наплывах и потеках, куча пробитых перегородок и намертво заплавленные двери, причем тоже не прямоугольные или круглые, а в форме полумесяца. Одна из них была пробита, я влез и… — Денис провел ладонью по лицу. — Это же золотая жила, Коля! Понимаешь? Там стеллажи со спецзахватами, ящики, контейнеры, и все забиты такой вот техникой. — Савельев кивнул на «ружье» в руках Николая. — И знаешь, что я тебе скажу? Все тамошнее оружие — не наше.

— То есть как — не наше?

— Я имею в виду — не российское.

— Может быть, еще с советских времен осталось?

— И не советское. Ни на одном контейнере, ни на одном карабине нет маркировки. Точнее, она есть, только таких букв и символов я не знаю.

Николай внимательно вгляделся в вязь необычных значков на рукояти «ружья».

— Похоже на арабский язык…

Савельев усмехнулся:

— Ну, ты специалист. Не хочешь ли сказать, что в наших водах торчит арабская подводная лодка? Под завязку набитая супероружием? Чушь!

— Тогда чья это лодка? Или бункер? Секретной лаборатории?

— Секретная лаборатория охранялась бы. Здесь же впечатление такое, будто внутри этой посудины шла война, все стены оплыли от жара. Но чья она, кому принадлежит — загадка.

— Что будем делать?

Савельев очнулся.

— Домой пойдем пока, да эту пушку по пути испытаем. А завтра я поговорю с экспертом-туляком и приведу его сюда, пусть посмотрит и оценит. Чует мое сердце… — Денис не договорил, закрыл дыру в корпусе подлодки листом железа и спрыгнул на лед.

Николай сполз следом.

Друзья встали на лыжи и направились по лыжне-тропе к берегу бухты. Взобравшись на откос, оглянулись, но снегопад превратил даль в серо-белую мглу, сквозь которую ничего нельзя было разглядеть на льду Косой Губы.

Отойдя от бухты пару километров, они остановились в распадке с двумя группами невысоких скал, выбрали одну, с каменной шляпой на макушке, похожую на гриб, и Савельев навел на нее свой «карабин».

Держать в руках это необычное оружие было очень удобно, рукоять сама ложилась в ладонь, а для левой руки ствол «карабина» имел специальную вмятину. Снимался же он с предохранителя точно так же, как и «супермаузер». Справа на щеке, переходящей в наплыв с курком, виднелась небольшая вмятина со стеклышком, и стоило Денису вставить туда палец, как стеклышко вспыхнуло, и внутри него засветились три цифры: 999. Вспыхнул алый огонек и над дульным срезом, превратился в тонкий алый лучик. Это заработал лазерный целеуказатель.

Денис нажал на мягко поддавшийся под пальцем, зализанный крючок спуска, раздался тихий всхлип, затем звонкий каменный удар, и в ножке скалистого «гриба» появилась звездообразная дыра величиной с туловище человека. Качнувшись, с грохотом упала на землю «шляпка гриба», скала осталась без крыши. Наступила тишина.

— Мать моя женщина! — хрипло пробормотал обалдевший Савельев.

Николай, ошеломленный не менее, ничего не сказал, разглядывая сквозь пелену снегопада черное отверстие в боку скалы. Ему, инженеру, выпускнику института, окончательно стало ясно, что они наткнулись на склад оружия, не имеющего аналогов не только в России, но и во всем мире.

Савельев навел «суперкарабин» на ствол высохшей сосны в сотне шагов, нажал на спуск, раздался звонкий дробный стон и хруст, и сосна упала, перерубленная пополам, а вместе с ней свалилась целая шеренга стоявших за сосной деревьев.

— Какая силища! — выдохнул Савельев. — Махнул одной рукой — улочка, махнул другой — переулочек… Помнишь былину про Илью Муромца? Может, у него тоже такая пищаль была?

Ващинин не ответил. Ощущение скрытого наблюдения не проходило, и от этого на душе скребли кошки.

Назад они возвращались молча, погруженные каждый в свои думы. «Супермаузер» и «ружье» Савельев оставил у себя.


В понедельник Ващинин решил поговорить с Денисом и предложить ему сообщить о находке в милицию. По его мысли, это было бы самым лучшим выходом из положения. Однако Савельев на работу не вышел, как сказали Николаю в управлении охраны порта, и у Ващинина болезненно сжался низ живота. Дурные предчувствия начинали сбываться. Очередным таким происшествием стало сообщение в местной газете «Новости Североморска» о загадочном убийстве пятидесятишестилетнего охотника Ивана Мансурова, тело которого с огромной сквозной дырой в груди было обнаружено утром на рынке. Фотография убитого, прилагавшаяся к некрологу, была плохонькая, но все же с замиранием сердца Ващинин узнал в нем того самого продавца, который всучил ему на рынке «супермаузер».

Помаявшись до обеда, Николай отпросился у начальника таможни, где он работал экспертом-механиком, и поехал в Подлесье, в восточную часть города, где в одной из пятиэтажек жил Савельев. Слежку он заметил не сразу, сначала приняв идущего следом мужчину в пятнистом военном полушубке, укутанного шарфом по уши, за случайного попутчика. Но мужчина не отставал, и Николай невольно ускорил шаг, почувствовав тревогу. Садясь в автобус, идущий в Подлесье, он успел заметить, как пятнистый полушубок садится в джип «хонду», а после того, как джип двинулся за автобусом, Ващинин понял, что за ним следят.

Облившись потом, он выскочил из автобуса на конечной остановке, нырнул во двор ряда пятиэтажек, перебежал площадку и спрятался за зданием детсада, пытаясь сообразить, что делать дальше. Джип во двор въезжать не стал, но вместо него появились двое мужчин в полушубках, укутанные шарфами, и стали медленно обходить дом за домом, ненадолго останавливаясь у подъездов. И в этот момент кто-то схватил Ващинина за плечо, зажимая рот ладонью.

Николай дернулся, выворачивая голову, увидел лицо Савельева и обмяк.

— Тихо! — прижал палец к губам Денис. — Не шевелись!

— Там во дворе…

— Вижу, они уже у меня дома побывали, еще вчера вечером, еле ушел.

— Кто это?

— А хрен его знает! Явно не милиция. Может, спецорганы, охрана того склада зашебаршилась, может, кто еще. Но действуют, собаки, нагло и жестоко. Серегу убили…

— К-какого Серегу?!

— Завальнюка. Я тебе говорил о нем — он работал в тульском Точмаше. Я пришел к нему вчера вечером пистолет показать, а тут они нагрянули… В общем, бежать пришлось.

— А пистолет?

Савельев, оскалившись, вытащил из кармана волчьей шубы рукоять «супермаузера», спрятал и на секунду отвернул полу шубы, под которой торчал черный приклад «суперкарабина».

— Все со мной. — Он подумал и передал Ващинину пистолет. — Держи, может, отстреливаться придется. Охота за нами началась серьезная. Хотел я тебя предупредить, да вовремя увидел топтунов.

— Почему ты уверен… — Николай осекся. — Слушай, давай отнесем эти иностранные мушкеты на подлодку, положим на место…

— Потом поговорим. За мной! — Савельев побежал наискосок через березовую рощицу к шеренге домов, за которыми начинался лес.

Николаю ничего не оставалось делать, как последовать за ним.

За домами их ждал снегоход «Тундра».

— Садись быстрей, — вскочил на сиденье водителя Савельев.

— Куда ты хочешь ехать? — Николай садиться не торопился.

— За кудыкины горы! Садись, говорю, пока они нас не увидели!

Ващинин оглянулся, изменился в лице и сел сзади Дениса. Снегоход взвыл и рванулся вперед по дороге в лес, ведущей, как знал Николай, к радиолокационной станции.

— У меня двоюродный брательник в гарнизоне РЛС, — прокричал на ходу Савельев. — Поедем к нему, расскажем обо всем.

В то же мгновение мимо несущегося снегохода пролетела какая-то невидимая электрическая струя — Николай всем телом ощутил ее злой полет, — и пихта впереди накренилась, стала падать, срезанная почти под корень. Николай оглянулся.

За ними мчался тот самый джип «хонда» с невероятно широкими баллонами. Верхний люк кабины был откинут, из него высовывался мужчина в пятнистом полушубке, закутанный шарфом по глаза, и держал в руках какой-то черный предмет, похожий издали на гранатомет с толстым дулом.

Савельев тоже оглянулся и тут же рванул снегоход вправо, лавируя между деревьями. Николай едва удержался на сиденье, судорожно хватаясь за ремень позади Дениса. С тихим «внутренним» гулом мимо пролетела еще одна энергетическая трасса и срезала сразу два десятка деревьев слева от снегохода.

— Держись! — крикнул Савельев, направляя машину вниз по склону оврага.

Стрельба сзади из оружия, которое Николай назвал гранатометом, — похоже, оно было из той же серии, что и «супермаузер», — прекратилась. Джип не мог ездить по бездорожью, как снегоход, несмотря на свои огромные вздутые колеса, и отстал. Но беглецы радовались недолго. Стоило им подняться на кромку оврага, как послышался стрекочущий гул и над лесом показался вертолет. Заметив снегоход, он развернулся, сделал горку и выстрелил по мчавшейся машине ракетой. Точнее — из неизвестного оружия, снаряд которого слегка походил на летящую ракету. Самой «ракеты» видно не было, заметен был лишь неяркий конус огня, но действие этого конуса не уступало по мощи взрыву ракеты типа «воздух — земля».

Впереди и чуть правее идущего зигзагом снегохода вдруг вырос веер зеленоватого дыма, и часть горба невысокой сопочки вместе с кустарником, деревьями и сугробами снега исчезла. Снегоход с трудом миновал образовавшуюся воронку диаметром около десяти метров и глубиной не меньше трех, нырнул в расщелину между скалистыми стенами распадка. Остановился.

— Ты что? — испуганно сжался Николай.

Савельев, оскалясь, достал из-под полы шубы «ружье», бросился назад, к выходу из расщелины, и как только над скалами появился вертолет — выстрелил.

В лобовом стекле кабины вертолета появилась дыра, он дернулся, вильнул в сторону. Денис выстрелил еще раз, и вертолет отвернул, скрылся за скалами. Гул мотора стих.

Савельев сел за руль снегохода и бросил машину назад из расщелины, не обращая внимания на переживания пассажира. Снегоход вырвался на склон холма, помчался вниз, к заливу, петляя между деревьями и редкими скальными обнажениями. Николай понял, что у друга появился новый план, потому что РЛС стояла в другой стороне, да и путь к ней был перекрыт преследователями на джипе.

— Куда мы едем? — прокричал он на ухо Савельеву.

— В порт, — лаконично ответил тот.

Но и к порту им приблизиться не дали. Стоило снегоходу спуститься к дороге, идущей вдоль берега залива, как на ней показался еще один джип. Хотя, возможно, это была та же машина, что гналась за беглецами еще из Подлесья.

Савельев свернул влево, проскочил мимо угольного склада и направил снегоход в лес, по тропинке, образованной следами лыж. Их собственными следами, почти занесенными снегом со времени похода в Косую Губу.

С сухим звонким стоном лопнул ствол сосны слева: преследователи открыли огонь из «гранатомета», но беглецы уже углубились в лес и скрылись из глаз стрелка, следующие энерготрассы их миновали.

Вскоре показалась поляна, где друзья испытывали «супермаузер», а еще через несколько километров снегоход вырвался на берег Косой Губы с ее мертвыми подводными лодками, среди которых пряталась и странная подлодка с грузом оружия. Денис остановил машину возле колючей изгороди, оглянулся:

— Жив, инженер?

— Что ты хочешь делать?

— У нас остался только один выход — добраться до той лодки и вооружиться чем-нибудь помощней. Иначе не отобьемся.

— Ты что, воевать собрался?!

— А у тебя есть предложение получше?

— А если за нами охотится ФСБ? Или милиция?

— Какая разница? Главное, что им нужны наши трупы, а не умные головы. Не любят ребята свидетелей.

— Но мы же не виноваты в… — Николай не договорил.

В лесу послышался воющий треск мотора, это приближался джип, и Савельев сквозь дыру в заборе направил снегоход на лед Косой Губы.

Скорее всего, до лодки добраться они бы не успели.

Джип выбрался на берег бухты и открыл по юркой машине огонь из «гранатомета», проделывая во льду огромные парящие полыньи. В одну из них едва не влетел на полной скорости снегоход. Савельев резко вильнул влево, машина опрокинулась, седоки вылетели на снежные торосы. Затем в скользящий по льду снегоход врезался огненный конус и превратил его в прозрачно-серый дымный смерч. Николай, лежа на снегу, перевернулся на спину, нашел глазами мчащийся по берегу джип, невольно зажмурился. «Каюк!» — мелькнула задавленная страхом мысль.

И в этот момент в происходящее вмешалась третья сила, о которой не подозревали не только беглецы, но и сами преследователи.

Откуда-то со стороны, — друзьям показалось — с неба, — берег бухты стегнула яркая зелено-синяя плеть, перечеркнула джип. Николай, ждущий конца, открыл глаза и ахнул: машина вдруг на ходу разделилась на две части! Одна — передняя — взорвалась, загорелась, вторая продолжала двигаться по инерции, но уткнулась в изгородь и застыла. С грохотом лопнули огромные колеса машины. В момент разделения джипа из его кабины посыпались на снег люди. Двое остались лежать неподвижно, двое бросились бежать в лес, одетые все в те же знакомые пятнистые полушубки, однако берег бухты перечеркнула еще одна огненная плеть, и бегущие, разрезанные пополам, зарылись в снег.

Наступила тишина. Лишь гудело и постреливало искрами пламя, пожирая переднюю часть джипа.

Савельев зашевелился, встал на четвереньки, глядя куда-то вдаль, нашарил рукой неподалеку выпавшее «ружье».

Николай тоже поглядел туда и увидел на одном из снежных торосов две бликующие, как жидкое зеркало, фигуры. Одна из них сделала жест, приглашая беглецов к себе. Друзья переглянулись.

— Я мог бы их снять… — прошептал Савельев одними губами.

— Не дури! — таким же сдавленным шепотом отозвался Ващинин. — Они нас спасли…

Послышался тихий свистящий гул. Из-за спин людей в бликующих комбинезонах взмыл в небо необычный аппарат в форме соединенных краями половинок эллипсоида, двинулся к берегу, завис над телами убитых пассажиров джипа на минуту и скользнул к лесу, исчез за сопками. Тела убитых исчезли.

Николай закрыл рот, дернул Дениса за рукав:

— Пошли…

Они поднялись и поплелись к ожидавшим их незнакомцам, лица которых прятались под непрозрачными пластинами шлемов. Один из них протянул руку. Савельев, поколебавшись, отдал ему «суперкарабин». Николай торопливо сунул свой «супермаузер». Незнакомец повернулся и, скользя по склону сугроба, как на лыжах, понесся вниз, к видневшейся неподалеку подлодке с тремя буграми рубок. Второй сказал металлическим голосом:

— Спасибо за помощь. Теперь уходите.

— Кто вы? — поинтересовался Савельев.

Незнакомец повернулся к ним спиной, и тотчас же с треском, гулом и грохотом из-подо льда начал вылезать корпус подлодки, в которой скрылся спутник незнакомца с экспроприированным оружием.

Подводная лодка вылезала медленно, ломая и кроша лед, торжественно и неумолимо, пока не показалась над задымившейся полыньей вся: метров двести в длину и около пятнадцати в высоту. Формой эта подлодка больше всего напоминала увеличенный до гротеска коленвал.

— Мать моя женщина!.. — пробормотал Савельев.

Незнакомец начал спускаться с тороса. Денис в порыве любознательности догнал его, тронул за плечо и отдернул руку: отбрасывающий блики комбинезон чужака щипался электричеством.

— Извините… может быть, все-таки скажете, кто вы?

Незнакомец остановился, поворачиваясь, стекло его шлема разошлось пластинками веера, и на людей глянули узкие, длинные светящиеся фиолетовые глаза.

Савельев отшатнулся, сглотнув слюну. Николай вздрогнул, также делая шаг назад.

Лицо человека было смуглым, широким, вполне человеческим, но имело другие пропорции: нос начинался не от переносицы, а ниже, губы напоминали две серебристые складки, подбородок отсутствовал вовсе, но больше всего поразили друзей глаза, излучающие силу и нечеловеческое спокойствие.

— Мы из… скажем, из службы безопасности, — прежним металлическим голосом сказал незнакомец. — И успели вовремя. Что вам нужно еще?

Денис облизнул пересохшие губы, оглянулся на потрясенного Ващинина.

— Мы хотели бы… но ведь вы… не люди?!

Блестящие губы незнакомца раздвинулись, что, очевидно, означало улыбку.

— Мы люди, но из другой реальности Земли. К сожалению, наш мир тоже пока несовершенен и не свободен от негативных процессов типа агрессивных разделений, терроризма и бандитизма. Одна из таких групп захватила унбанх…

— Что?

Незнакомец махнул рукой на висящую над водой и льдом коленвальчатую «подводную лодку».

— Мобильный сдерживатель пограничных инцидентов. Так вот они «перегнали» унбанх в вашу реальность и прятались здесь после набегов на наши города. В ваших местных разборках они поучаствовать, к счастью, не успели. Хотя намеревались. Повторяю, мы успели вовремя.

— Амблиринх, — раздался со стороны «подлодки» высокий лязгающий голос.

— Иду, — отозвался незнакомец.

— Вы шли по их следу? — догадался Савельев.

Новая улыбка скользнула по необычным губам пришельца из реальности.

— Мы помогли некоторым вашим соотечественникам найти унбанх, они взяли несколько образцов оружия, как и вы в частности, и заставили террористов выдать себя, гоняясь за ними и за вами.

— Но ведь нас могли убить!

Незнакомец отвернулся, заскользил прочь, достиг корпуса унбанха и прыгнул в образовавшееся отверстие люка.

— Прощайте, — донесся его голос. — Не поминайте лихом, как принято у вас говорить.

Над лесом показался аппарат из двух половинок эллипсоида, с ходу вонзился в раскрывшееся отверстие в корпусе унбанха. «Подлодка» поднялась еще выше, оделась слоем голубовато-фиолетового пламени и стала бледнеть, таять, исчезать.

Люди на вершине тороса остались одни.

— Вот сволочи! — пробормотал Савельев. — Они же нас специально подставили…

— А чего ты ожидал от спецслужбы? — пробормотал в ответ Ващинин, затрясшийся в ознобе. — Во все времена силовые структуры действовали одинаково подло… Единственное, чего я не понимаю, так это почему они нас не убрали как свидетелей…

— Потому что нам никто не поверит, — усмехнулся Денис, засовывая руки в карманы шубы. — Но у меня предчувствие, что эти парни еще вернутся.

— С чего ты взял?

Савельев кинул взгляд на гигантскую полынью на месте бывшей «подлодки» и вытащил из кармана состоящий из наплывов и зализанных выпуклостей предмет черного цвета с красной искрой. У предмета имелась рукоять и короткое толстое дуло.

— Что… это?! — прошептал изумленный Николай.

— Пистолет, конечно, — пожал плечами Денис.

— Ты с ума сошел!

— Я хотел отдать, а он не спросил. Останется на память.

— А если вернутся те… кто охотился за нами?

Савельев легкомысленно отмахнулся:

— Не бери в голову, Коля, отобьемся. Если никому не расскажем, никто и не узнает, с кем мы столкнулись. Ну что, пойдем постреляем? Надо же испытать этот пистолетик.

Ващинин сунул в рот горсть снега и не почувствовал холода. Мысль, пришедшая в голову, была полна обреченности: их снова подставили! Незнакомец из иной реальности Земли по имени Амблиринх знал, что у них остался образец оружия, но не стал его забирать по одной простой причине: в окрестностях Североморска остались в живых террористы, земляки Амблиринха, которых надо было выловить «на живца». Таким «живцом» теперь стали они с Денисом.

— Ты что? — посмотрел на него, побледневшего, Савельев.

— Ты идиот! — прошептал едва слышно Николай, озираясь по сторонам. — Охотники не ушли. Неужели не понял? Нас снова оставили в качестве приманки…

Где-то далеко за сопками послышался стрекот вертолетных двигателей.

Глаза Дениса расширились. Он оглянулся…

Кирилл Бенедиктов ХРАМ МЕРТВЫХ БОГОВ

Кедровый шест, казавшийся медным в лучах растекавшегося по краю горизонта огромного солнца, бесшумно пронзал бурую, шевелящуюся шкуру болота. Маленькая круглая лодка, сшитая из дубленых бычьих шкур, натянутых на легкий каркас, скользила по маслянистой жиже, покрывавшей бескрайнюю безжизненную равнину. Кое-где из трясины поднимались заросшие непролазным кустарником островки, земля на которых колыхалась и проседала, дрожа на непрочной подушке из переплетенных корней. Местами встречались черные стены камышовых джунглей — за этими стенами, на пространствах, где можно было спрятать не один великий город, подобный Вавилону, жили только птицы, гнездившиеся там многотысячными колониями. Любой человек, углубившийся в камышовую страну хотя бы на пятьдесят локтей, не мог вернуться оттуда иначе, чем божьим промыслом. Там не было никаких ориентиров; там не было вообще ничего, кроме черно-зеленых шелестящих стеблей и одинаковых узких проток с жирно поблескивающей водой, проток, пересекавшихся и расходившихся чудовищной паутиной, запутавшись в которой человек быстро умирал от истощения или страха и становился добычей безымянных болотных падальщиков. Это были Топи Лагаша — грандиозный отстойник Месопотамии, южным своим языком лизавший прибрежный песок Персидского залива. В самом центре Топей двигалась круглая лодка из шкур — единственный транспорт здешних мест, — управляемая человеком в одежде воина.

Человек этот был высок и худ. Кожаная куртка с нашитыми на нее бронзовыми пластинками плотно облегала широкие костлявые плечи. Руки, сжимавшие шест, были перетянуты узлами мышц. На поясе висел короткий железный меч, испещренный странными полузвериными символами. Кожаные короткие штаны с бахромой вытерлись от бессчетных ночевок на голой земле. Такая одежда могла принадлежать только воину — наемнику из гарнизонов Птолемаиды или Антиохии, да мало ли еще откуда — после невероятных побед Александра Великого, сковавшего мир стальною цепью своих крепостей, воины были повсюду, и повсюду они были примерно одинаковы. Но лицо человека в лодке принадлежало не наемнику.

У наемников не бывает такого крутого лба, переходящего в сферически гладкую поверхность абсолютно голого черепа. Не бывает такого застывшего высокомерного выражения лица, таящего в себе силу превосходства не меча, а разума. Не бывает таких глаз. Это было лицо человека, для которого не существует тайн, лицо человека, неподвластного соблазнам низменных страстей, человека, обособившегося от суеты и прелестей мира. Лицо жреца.

И он был спокоен, абсолютно спокоен и непроницаем для страха. Он знал, что достаточно ошибиться один раз, и он никогда уже не выберется из этих мертвых топей. Но он знал также, что не ошибется.

Он ориентировался по солнцу, а ночью — по звездам. Он внимательно смотрел, куда летят закрывающие небо птичьи стаи, поднимающиеся из глубин камышовой страны. Он не упускал из виду ни медленное течение воды в протоках, ни разницу в оттенках листьев кустарника на редких островках. Но более всего он полагался на слабый, однако вполне различимый зов, который шел к нему из глубины топей, из самого сердца болот.

С каждым днем пути зов становился все сильнее. Можно уже было явственно услышать низкий глухой голос, повторявший одну-единственную растянутую гласную — нечто вроде очень тягучего «а-а-а» — и не умолкавший ни на секунду. Голос этот звучал только у него в голове, и выносить его было тяжело. Порой ему начинало казаться, что вся бурая равнина вокруг издает протяжный и бесконечный стон, и тогда он закрывал глаза. Но все же это был единственный надежный ориентир, и ему приходилось терпеть.

К тому времени, когда солнце окончательно скрылось за плоской, как стол, линией горизонта, круглая лодка уже не первый час скользила вдоль черной камышовой стены. Зов стал почти невыносимым, и ясно было, что источник его находится где-то в глубине камышовых джунглей. Прошло еще полчаса, и стена распахнулась, разрубленная пополам широким клинком протоки, на смолистых водах которой жирно мерцали крупные южные звезды.

Человек в одежде воина отложил свой шест. Лодка послушно замерла у разверстого зева камышовой страны. Было очень тихо; размеренно плескались тяжелые черные волны и покрикивала жалобно вдалеке большая болотная птица.

Человек протянул руку и поднял со дна лодки небольшой кожаный мешок. Оттуда он вытащил пару лепешек, завернутых в виноградные листья, и съел их. Затем откупорил затейливой формы глиняный кувшинчик и сделал несколько глотков. Потом принял какое-то снадобье.

Лодка едва заметно покачивалась на дышащем теле болота. Человек сидел и ждал, несмотря на то что голос в его голове пел не переставая. Потом из-за плеча его заструилось мерцающее серебряное сияние, и он оглянулся.

Там, в небе, которое в южных широтах выглядит черной ямой, провалом в другие миры, тяжелая, как медный шар, висела чудовищная бело-красная луна. Ее свет зажег тусклую воду протоки, и, казалось, вся Топь Лагаша, влекомая лунным пожаром, выпятится сейчас огромным маслянистым горбом, словно допотопный зверь, разбуженный неосторожным прикосновением. И тогда вновь взлетел шест, казавшийся на этот раз выкованным из серебра, и лодка заскользила по пылающей холодным огнем протоке в глубь камышовой страны.

В самом сердце Топей Лагаша, окруженный бескрайними полями тростника, возвышался конический холм, самый большой остров в этой части болот. Когда-то он был намного выше, и его можно было увидеть издалека. Но за долгие годы, в течение которых болото надвигалось на процветавшие в древности земли Лагаша, холм ушел глубоко в черную трясину, и теперь на поверхности была только его верхушка. Он имел сотню локтей в диаметре и двадцать локтей в высоту. Почти весь кустарник на нем был вырублен, но на южной оконечности острова стояла сплетенная из ивовых ветвей хижина, перед которой горел маленький костерок. У костра, скрестив тощие коричневые ноги, сидел неопрятный, заросший седым волосом старик в грязной набедренной повязке. Он держал над огнем глиняную чашку с каким-то варевом, время от времени поднося ее к лицу и вдыхая густой пар.

Шуршали заросли тростника. Шипел костер. Тугие волны накатывались с равнодушным упорством на черный песок острова. Поднялась и разгорелась над болотами гигантская недобрая луна. Старик прислушался. Ему показалось, что далеко, за полями одинаковых тоскливо шелестящих стеблей, он различает равномерный плеск — с таким звуком могла бы продвигаться по трясине круглая болотная лодка.

Тогда он выпрямился и выплеснул остаток содержимого чашки в костер. Вспыхнуло ярко-синее пламя, мгновенно поднявшееся до неба. Раздался странный свистящий стон, словно из пронзенной груди дракона, а потом сверкающая синяя колонна, вставшая над островом, опала и съежилась до маленьких язычков, пляшущих там, куда попали капли вязкой жидкости. Из хижины за спиной старика появилась легкая гибкая тень и проворно скользнула рядом с ним на землю.

— Что-то случилось, Учитель? — спросил мягкий переливчатый голос.

Старик скосил глаза. Это была Эми, вторая и последняя обитательница острова. Двадцать лет назад… а может быть, и тридцать, и сорок — трудно высчитать время, живя между двумя мирами, — он вызвал ее из небытия, приказав исполнять все его повеления. За эти годы она ничуть не изменилась, оставаясь все той же пятнадцатилетней смуглой девчонкой с зелеными глазами и смешно, не по-здешнему, вздернутым носиком.

Почему она выбрала именно такой облик, старик не знал; лично ему всегда больше нравились черноволосые тяжелобедрые шемитки, но Эми явилась такой, и он постепенно привык. С ней можно было разговаривать, она многого не знала, и он учил ее, удивляясь, какое удовольствие получает от этого давно заброшенного занятия. Вообще она была прекрасной рабыней, да к тому же посвященной во все секреты Иштар, и старику приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не забывать время от времени обновлять контур пентаграммы — магического знака, сдерживавшего ее демоническую сущность. Эми была демоном, суккубом, одним из существ, обитавших на темной Изнанке Мира. Старик старался помнить об этом, как и о том, что случилось однажды, много лет назад, когда он, выпив сока хаомы и погрузившись в многодневный глубокий сон, пропустил время обновления пентаграммы…

— Это случилось, Учитель? — нежно прошептала Эми.

— Да, — ответил старик хриплым, каркающим голосом. — Он идет к нам.

— Нирах?

— Да, — сказал старик. — Человек из пустыни. Он уже близко.

Они замолчали, вслушиваясь в дыхание ночи. Эми сидела на корточках, и луна играла на блестящей смуглой коже ее круглых коленей. Когда-то старик не мог смотреть на эти колени без вожделения… но с тех пор прошло слишком много лет.

Внезапно тишина, повисшая над камышовой страной, раскололась. С жутким шумом, гортанными криками и хлопаньем крыльев взмыла в неподвижный воздух огромная колония птиц, устроившаяся спать в зарослях неподалеку от острова. Словно плащом гиганта накрыли небо, на минуту погасив даже луну.

Стало холодно и тревожно, а когда птицы, собравшись в стаю, изогнутой линией ушли на юг, вновь открыв пылающий лик луны, старик и девушка увидели высокую черную фигуру, скользящую к ним по расплавленной дорожке серебряного света. Круглая плоскодонка зашуршала по песку, и фигура сошла на берег, отбросив в сторону длинный шест. Старик, кряхтя, поднялся навстречу гостю.

— Приветствую тебя, Учитель, — громко сказал прибывший глубоким, полным скрытых оттенков голосом.

Он подошел к костру, и стало видно, что он почти вдвое превосходит старика ростом и шириной плеч. По-прежнему сидевшая на корточках Эми сжалась, когда на нее упала огромная тень гостя. Старик поднял левую руку ладонью вверх:

— И тебя приветствую, Нирах. Давно ты не навещал меня.

— Да, Учитель. Я проходил последний круг посвящения…

Старик прервал его взмахом ладони:

— Позже. Садись к огню. Ты голоден?

Темный взгляд, сверкнувший из-под костлявого лба, уперся в переносицу старика.

— Благодарю, учитель, я принял пищу.

— Ты устал? — продолжал допытываться старик. — Не поспишь ли с дороги? Может быть, хочешь Эми?

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на бесстрастном лице гостя.

— Ты же знаешь, Учитель: Итеру, прошедший все круги посвящения, становится свободным от желаний…

Старик хмыкнул. Подобрал с земли сухую веточку и бросил в костер.

— Ты стал нетерпелив, Нирах, сын мой… Я предлагаю тебе отдохнуть и успокоиться. В твоих глазах явно читается жадное нетерпение, это слабость. А слабым нельзя спускаться в Храм.

Гость опустился на корточки у огня и прикрыл веки. Мышцы на его костлявом лице напряглись.

— Я два месяца добирался сюда из Александрии. Я носил одежду воина и жил как воин… Я спал в солдатских палатках и в шалашах пастухов… Я дрался с наемниками и убивал диких зверей… Я пил соленую воду и ел плесневелый хлеб… Когда я увидел твой сигнал, мне показалось, что сердце выскочит из моей груди… А теперь ты говоришь мне, чтобы я успокоился!

Старик рассмеялся неприятным клокочущим смехом:

— Какой ты, к чертям, Итеру! Хвалишься тем, что не хочешь девку, а с возбуждением своим ничего поделать не можешь! Что с того, что возбуждение это вызвано не бедрами Эми, а лоном Эрешкигаль? Чем девка отличается от богини? Ничем — для воистину мудрого. А ты уподобился тому богачу, что завидует лишней мере золота в закромах у соседа и считает себя выше крестьянина, вздыхающего о миске бобов на столе старосты!

Он протянул руку и неожиданно схватил гостя за ухо:

— Для тебя не должно быть разницы между водой болота и водой океана! Между городской стеной и стеной мира! Между смертью одного и гибелью всех! Ты понял, несчастный?

Нирах терпеливо мотал головой, только узлы мышц на его лице вздувались и опадали. Когда старик закончил свою экзекуцию, он сказал:

— Я понял, Учитель. Я был глуп. Мне действительно следует успокоиться. Но сегодня ночь полнолуния, и я боюсь, что, пропустив ее, я не смогу войти в Храм до следующей полной луны…

— В этом не было бы ничего страшного, — возразил старик сварливо. — Мне не очень-то весело на острове, и ты составил бы мне компанию… Во всяком случае, было бы кого таскать за уши… Ты что, слышишь Голос?

Нирах молча кивнул и коснулся пальцем сверкающего под луной черепа.

— Голос, — по-прежнему ворчливо говорил старик, шаря узловатыми пальцами в складках набедренной повязки, — Голос… Да неужели Мертвые так хотят видеть тебя, Нирах? Неужели они тоже стали нетерпеливы?

Нирах почувствовал знакомую пульсацию в уголках висков и быстро взглянул на старика. Тот, занятый поисками, ничего не заметил, но Нираху, вошедшему в состояние повышенного восприятия — «хара» на языке Итеру, — оказалось достаточно мгновения, чтобы понять, какие чувства обуревают Учителя. Учитель боялся. Он смертельно боялся решиться на то, к чему готовился много лет, — готовился сам и готовил его, Нираха. И в то же время старик хотел увидеть, что получится из выношенного ими великого плана.

— Учитель, — начал Нирах, — я не…

Старик вытащил откуда-то из-за пояса каменный флакончик и протянул через костер гостю.

— На, — сказал он. — Выпей.

Длинные подвижные пальцы сомкнулись вокруг флакона. Нирах осторожно откупорил сосуд и понюхал.

— Эфедра, — произнес он задумчиво, — трава Пта… какие-то коренья… что еще?

— Пей! — рявкнул старик.

Нирах бесстрастно поднес флакон к губам и сделал глоток. Глаза его заблестели.

— Ложись на землю! — приказал учитель. — Эми, сними с него доспехи.

Легкая, как тень, девушка проворно освободила гостя от куртки и штанов. Нирах растянулся на земле, подставив лицо серебряному свету.

Старик отдал Эми несколько коротких распоряжений и встал у Нираха в головах. Девушка принесла из хижины несколько горшочков с краской, поставила рядом с гостем и опустилась на колени. Под монотонные причитания учителя, читавшего древние заклинания, Эми окунула тонкие пальчики в горшок с кроваво-красной субстанцией и принялась осторожно выписывать на закованном в непробиваемую мышечную броню теле Нираха защитные знаки.

Часом позже гость поднялся с земли. Он был полностью обнажен и с ног до головы покрыт узорами и надписями. Старик закончил читать и стоял неподвижно. Луна тяжело висела над самой верхушкой холма. Время остановилось.

— Я готов, Учитель! — торжественно сказал Нирах.

Старик закряхтел и почесал под мышкой.

— Ты по-прежнему слышишь Голос? — со странной интонацией спросил он.

— Голос сильнее, чем когда-либо, Учитель. Мертвые зовут меня.

— Ты помнишь путь, который прошел?

— Я не помню ничего, кроме пути, Учитель.

— Ты готов принести жертву?

— Я сам и есть моя жертва, Учитель.

Старик закрыл глаза. Он отчетливо вспомнил тот далекий день много лет назад, когда изможденный, худой, как палка, юнец полуживым выполз на черный песок острова. Как выяснилось позже, он две недели плутал в дебрях камышовой страны, пока случайно не наткнулся на убежище старика. Случайно? Теперь старик не был уверен в этом…

Тогда он подошел к чужаку — первому человеку, попавшему на остров после того, как старик поселился здесь, — и занес над его худой шеей ногу, обутую в деревянную сандалию. Старик в те годы был еще крепок и без труда справился бы с похожим на груду костей пришельцем. Но тот открыл огромный черный рот и на последнем дыхании вымолвил: «Погоди, Нингишзида…» После чего потерял сознание и пребывал между нижним и средним мирами пять дней.

Старик готовил снадобья и заставлял Эми отпаивать незнакомца отваром целебных трав. Он отгонял от юноши мелких, но зловредных духов болот и возжигал священные костры. К исходу пятого дня скелетоподобный юнец открыл глаза и увидел над собою сверкающее лезвие ножа. И услышал вопрос:

— Откуда ты знаешь, кто я?

Нингишзида было тайное имя старика. Оно означало «Прислужник Далекой Земли» и передавалось по наследству в клане жрецов древнего культа Мертвых. Но никто во всем мире не мог знать об этом имени. Никто, кроме учителя старика, который отправился в Далекую Землю еще тогда, когда не были зачаты даже родители странного бродяги из болот. Ибо Далекая Земля означает Страну Мертвых, и те, кто уходят туда, обратно не возвращаются. Поэтому старик оставил щенку жизнь. Оставил, чтобы узнать, какой тропкой выбралась в мир людей тайна, принадлежащая Мертвым.

И щенок рассказал. Он торопливо хлебал вкусный бульон из болотных курочек, приправленный пряными кореньями, проливая жирные капли на обтянутую коричневой кожей грудь, рвал зубами испеченные Эми белые лепешки и рассказывал. Сначала старик не поверил ему, как не верил никому в этом мире, но потом, введя выздоравливающего в гипнотический транс, приказал говорить правду — и услышал ту же историю. Тогда он поверил окончательно, тем более что Итеру действительно не умели лгать.

Щенок принадлежал к древнему и могущественному клану Итеру — жрецов-хранителей, осколку одного из тех культов, которые во множестве возникали во дни молодости мира. Сколько их было — не знал никто, но число было невелико. Старик кое-что слышал об Итеру, но, пожалуй, не более того, что они действительно существуют. По словам гостя, в Сераписе, откуда он прибыл, настоящих Итеру было всего девять, из них только двое были Хранителями Пурпурной Ступени, или Бессмертными.

Высшие иерархи Итеру приобщались к бессмертию посредством некоего священного сосуда, укрытого в тщательно охраняемом тайнике. Гость не мог объяснить, что это за сосуд и где его прячут; неясна ему была и процедура обретения вечной жизни. Но он точно знал, что самые старые иерархи помнят времена до возвышения первых фараонов и что дар бессмертия дается только тем, кто проходит Девять Ступеней Посвящения. А таких во все века было мало, очень мало…

Сам он прошел три ступени. Это был всего лишь уровень младшего ученика, едва допущенного к некоторым секретам ордена, но старик быстро понял, что его юный гость владеет приемами, сделавшими бы честь любому хвастливому вавилонскому магу. Кроме того, он жадно впитывал всю информацию, которую только мог получить, не гнушаясь даже обрывками смутных слухов и подслушиванием разговоров. Так он узнал о сосуде бессмертия и о блаженном жребии прошедших все степени посвящения. Узнал и решил, что завоюет этот жребий любой ценой.

Но чем больше он думал об этом, тем слабее становилась его надежда стать единственным Избранным. Ведь в конечном итоге курс должен был закончить один ученик. Или, что более вероятно, мог не закончить никто — испытания были тяжелыми, и из нескольких предыдущих поколений воспитанников ни один так и не смог пройти их до конца.

И чем слабее становилась надежда, тем ярче разгоралось в нем желание получить дар бессмертия. Ярче и ярче, как лесной пожар, пылало оно, сжирая защитные барьеры, поставленные наставниками Итеру…

Однажды, роясь в богатой библиотеке Школы в Сераписе, он наткнулся на полуистлевший папирус, в котором рассказывалось о стоявшем на равнинах Лагаша Храме Мертвых, древнем еще в те времена, когда жил писец, записавший эту легенду, и о его служителях, ведущих свой род от первых шумеров. В книгах Итеру были описаны сотни культов и тысячи богов, но именно рассказ о Храме Мертвых безраздельно завладел умом юноши. Он не мог объяснить почему. Он, стремящийся к бессмертию, засыпал на холодном каменном полу своей кельи и видел во сне громоздящийся над темной равниной зловещий силуэт зиккурата. Видел пылающую луну над ним. Видел туманные лица облаченных в черные одежды жрецов. Слышал странный далекий голос, идущий как бы из-под земли, тянущий нескончаемую унылую песню.

После завершения третьего круга посвящения все ученики должны были, следуя многовековой традиции, уйти из стен Школы в поисках своего Учителя. Да, конечно, в Школе у них были наставники, но законы Итеру требовали еще и личного выбора. Многие возвращались в Школу, обогащенные новым знанием; некоторые становились не способны к дальнейшему совершенствованию; иные не возвращались вовсе. Но гость старика твердо знал, что вернется; точно так же, как знал, где найдет своего Учителя.

В одну из глухих январских ночей он проснулся в своей келье, потому что почувствовал чье-то незримое присутствие. Будто дыхание холодного воздуха обожгло ему щеку, и, проснувшись, он увидел, как сгущается тьма в углу помещения. И увидел тень.

Он не мог рассказать старику, кем была эта тень. В Стране Мертвых лица размыты, а имена стерты. Но тень пела ему, и он внимал, не смея шевельнуть пальцем. И он услышал, что приходят последние дни Храма в Топях Лагаша, потому что хранитель его, Нингишзида, стар, а ученика у него нет. И еще услышал он, что путь к дару Вечной Жизни может быть указан ему там, в Храме Мертвых Богов.

Пришел рассвет и застал его в полуразрушенном склепе посреди заброшенного кладбища на далекой окраине Сераписа. В руке он сжимал шею дохлой собаки, а перед ним лежал желтый оскалившийся череп. Он не помнил, как пришел туда, не помнил, как убил собаку и ее кровью измазал себе лицо. Но это было не важно. Он узнал путь. И еще он узнал тайное имя Нингишзиды.

Он не знал только, что за тысячелетия, прошедшие с тех пор, как был написан папирус, зиккурат, затопленный болотами Лагаша почти по самую верхушку, затерялся среди бескрайних полей камышовой страны. Но он искал и искал, пробиваясь сквозь топи, и в конце концов был вознагражден. Теперь он лежал в хижине старика, беспомощный, как дитя, а Нингишзида размышлял, заколоть его ножом или отдать на растерзание Эми.

— Зачем ты хотел видеть меня? — спросил он, так ничего и не решив.

Гость удивился:

— Значит, вы так ничего и не поняли? Я хочу стать вашим учеником. Я знаю, род служителей Храма прервался. Ваш учитель отыскал вас где-то на востоке, в Эламе, а у вас, похоже, не так уж много народу под рукой… Я буду учиться у вас. Я хочу стать человеком Мертвых Богов.

— Зачем тебе это? — еще раз спросил старик. — Мертвые Боги мертвы. Давным-давно они были побеждены и заключены в страшные тюрьмы нижнего мира. Они ничего не могут здесь, на поверхности. Они способны только копить свою злобу и ненависть, и когда-нибудь они захлебнутся в ней… Я служу им много лет и успел возненавидеть их так же, как ненавидят они сами все живое. Да ты даже в святилище к ним не войдешь, раздавленный их темной волей… Зачем тебе это?

— Они нужны мне, чтобы обрести Бессмертие, — ответил пришелец. — Итеру, мои наставники, не почитают богов. Они агностики, и их боги — не сущности, а символы. Я же хочу опереться на пусть скованную, но силу, пусть темную, но власть. Мертвые Боги помогут мне пройти все испытания и стать единственным Итеру, владеющим мощью верхнего и нижнего миров. А я… я нужен им, потому что я — единственный человек, который может, освободить их.

Нингишзида ударил его ладонью по лицу. Голова на худой шее откинулась назад, но почерневшие губы разошлись в улыбке.

— Это сделка, просто сделка… Ты научишь меня секретам своей черной магии. Я получу оружие, которое позволит мне легко одолеть всех моих соперников на пути к бессмертию. А когда я получу бессмертие, я уничтожу остальных Итеру и освобожу Мертвых Богов.

— Как? — каркнул старик. Пальцы его плотно сомкнулись вокруг костяной рукояти ножа.

— Знай же, о Нингишзида, хранитель Врат, что Мертвые Боги были некогда лишены силы и заключены в подземные узилища посредством трех магических предметов. Не спрашивай, что это за предметы и в чем состоит их волшебство. Я не знаю этого, как не знает никто из тех, кто не дошел до высшей ступени Посвящения. Но я знаю, что предметами этими владеют Итеру, и потаенное хранение их является главной задачей нашего ордена. Они хорошо укрыты… они надежно спрятаны от глаз непосвященных… но, когда я стану Бессмертным… когда я стану единственным Бессмертным, я завладею этими талисманами и верну Мертвым Богам их славу. Это честная сделка, и я не вижу, почему бы тебе, Нингишзида, не присоединиться к столь выгодному предприятию.

Гость выговорился и обессиленно упал на тростниковую циновку. Он лежал неподвижно, сомкнув тяжелые веки, и худая шея его была совершенно беззащитна. Старик еще раз посмотрел на нож в своей руке… на острый кадык пришельца… перевел взгляд на темный провал ворот Храма… и разжал пальцы.

Он принял предложение.

Он назвал гостя Нирахом. По древним заветам, все Хранители Врат получали имена демонов нижнего мира. Нирах был богом-гадюкой, скользящим меж камней. Старое свое имя пришелец сообщить отказался, а Нингишзида не настаивал.

Нирах провел на острове три года. Старик учил его забытой шумерской магии, составлению пентаграмм и защитных заклинаний. Он называл ему имена стражей Подземной Страны и рассказывал об уловках, которые позволяют беспрепятственно проходить сквозь их заслоны. Он показал ему наводящие ужас приемы запрещенного искусства оживления мертвых тел посредством электролитовых батарей или атмосферных разрядов — Факелов Аннунаков. Но более всего он обучал Нираха искусству лжи.

Итеру не могли лгать. Воспитание, которое они получали с самого раннего возраста, усиленное гипнотическим воздействием их наставников, делало их неспособными к любому искажению реальности. Они могли не отвечать на вопросы — и молчать даже под чудовищными пытками, — но не лгать. А Нираху для выполнения его честолюбивого плана было просто необходимо научиться этому. Сначала для того, чтобы скрыть правду о своем обучении — любого Итеру, уличенного в контактах с адептами черной магии, тут же выгоняли из ордена, предварительно лишив памяти, — а затем для того, чтобы приготовиться к захвату трех талисманов. И старик учил его лжи. Он бился, прикладывая страшные усилия, ломая защиту, поставленную в мозгу Нираха, выискивая изощренные лазейки для зажатого в жестких рамках сознания юноши. Наконец ему удалось это, и когда однажды Нирах, проведя ночь с Эми, сообщил старику, что разбирал клинописные таблички в западном приделе Храма, Нингишзида, хоть и избил его до полусмерти плетеной тростниковой палкой, в душе вознес хвалу Мертвым Богам. Ему удалось почти невозможное — из совершенной этической машины, какой был Нирах, Нингишзида с успехом лепил демона. Временами он чувствовал себя Творцом и посылал насмешливые проклятия далеким наставникам юноши. Но иногда, просыпаясь ночью, чуял исходящую из-под земли черную волю тех, кто тысячелетиями ждал своего часа, и понимал, что не его, Нингишзиды, ничтожными усилиями, а этой черной волей и лепится новый облик Нираха. Тогда он не мог заснуть уже до зари, ворочаясь с боку на бок и тревожно размышляя, какую жертву потребуют Мертвые за столь дерзкую сделку. За эти три года он привязался к юноше, как к родному сыну, и не хотел, чтобы следы его навеки затерялись в пыли и прахе Далекой Земли. Но время шло, и однажды Нирах покинул камышовую страну, чтобы вернуться уже настоящим Итеру. Прошло почти двадцать лет, и этот день настал.

Теперь он стоял перед стариком, закованный в двойную броню светлых и темных сил, удивительное существо, воспитанное одновременно Раем и Адом, сочетавшее непреклонное мужество и ледяное спокойствие Итеру с неукротимым злым пламенем служителя подземных богов, и луна играла на его испещренном заклинаниями могучем теле. «Он подобен Гильгамешу, — с трепетом подумал Нингишзида, — Гильгамешу, также искавшему дар бессмертия за Водами Смерти… Да будут благосклонны к нему подземные боги…» — И тут же одернул себя. Нельзя ожидать благосклонности от Мертвых Богов. Можно лишь надеяться, что они найдут для Нираха подходящее место в паутине своих ядовитых замыслов. Место, которое, по крайней мере, сохранит ему жизнь.

— Иди, — сказал старик, кивая на поросший бурой остролистой травой бугор Храма. — Иди, и да сопутствует тебе твоя звезда. Не забывай о Ждущих за Порогом, и Спрашивающих во Тьме не забудь также. Помни, что узок мост над Бездной Судеб, и не каждый пройдет по нему, приближаясь к лику Эрешкигаль… Не страшись Гадюки и Скорпиона — первый бог хранит тебя, второй — меня. Но в Кровавой Тьме у Черного Престола Нергала могут гнездиться чудовища, о которых даже я ничего не знаю; и их ты должен избегнуть, потому что у тебя нет заклинаний против них. И если Мертвые отпустят тебя, не выходи из Храма, не омыв тело водой из железного сосуда, что стоит в восточном приделе и накрыт узорным покровом; иначе прах Далекой Земли будет жечь твое тело под солнечными лучами… Иди, о Нирах. Я молюсь за тебя Мертвым.

Нингишзида и Эми, не дыша, смотрели, как высокая фигура Нираха приближается к полуобвалившемуся порталу Храма, как Нирах наклоняет бритую голову и исчезает в проеме… Внезапно лунный свет ярко заиграл на стершейся резьбе портала, и им показалось, будто Врата занавешены блистающей серебряной кольчугой. Но мгновение прошло, и провал Врат вновь стал таким, каким был всегда — черным беззубым отверстием огромного рта.

— Он вернется, Учитель? — робко спросила Эми.

Нингишзида недовольно посмотрел на нее. Для суккуба, пусть даже прирученного и обезвреженного пентаграммой, она была чересчур нежна и привязчива. Старик подозревал, что после той ночи, окончившейся жестокой поркой для Нираха, Эми испытывает к Итеру нечто большее, чем просто привязанность, но никак не мог понять, нравится это ему или нет. В конце концов, если к Нираху он относился, как к сыну, то об Эми все чаще и чаще начинал думать, как о дочери. Иногда вспоминалось ему или виделось во сне, как много лет назад в далекой-далекой стране он играл со своею дочуркой, которую ему так и не довелось увидеть дожившей до возраста Эми. Унес ли ее черный ветер приползшего с востока мора или убили пришедшие с севера бородатые воины, он не помнил. Но когда он смотрел, как Эми играет в прибрежном песке или плетет фигурки из тростника, ему начинало казаться, что это и есть та самая маленькая девочка, которую он некогда забыл, вступив на тропу Прислужника Далекой Земли.

— Если будет на то воля Мертвых Богов, — сказал он неожиданно сухо.

Эми испуганно посмотрела на него, но больше спрашивать не решилась. Вдвоем они вернулись в хижину, и там девушка растерла Нингишзиду отваром, возвращающим суставам гибкость и подвижность. Когда луна растворилась в начинающем яростно голубеть небе, старик уснул.

Нирах не вышел из Храма ни этим днем, ни следующей ночью, ни в прошедшие после того еще пять дней. К исходу недели Нингишзида, нацепив на себя с десяток защитных амулетов и беспрерывно бормоча заклинания, отправился в недра зиккурата. Он не был там уже несколько лет: необременительные обязанности Прислужника практически исчерпывались уборкой во внешних помещениях Храма да воскурением благовоний на низких черных алтарях. Но теперь старику пришлось, откинув тяжелый полог, сшитый неизвестно чьими руками из неизвестной материи, спуститься по нескончаемой лестнице, стершиеся каменные ступени которой уводили глубоко под землю, туда, где намного ниже уровня топей лежало главное святилище Храма. Он спускался медленно, зажигая масляные лампы, вырубленные в стенах, иногда добавляя в них масло, потому что огни, которые зажег здесь Нирах, давно потухли. Он преодолел тридцать три пролета, зигзагами уходившие все глубже и глубже, и, наконец, ободрав худые бока об обвалившуюся кирпичную кладку, вошел в святилище. Здесь было сыро; сочащаяся из стен и капающая с потолка вода образовала на полу глубокие лужи, а на стенах чудовищными мертвыми цветами цвела селитра. Плесень дышала в углах, и гигантские грибы тянули к кирпичному своду свои бледные тела, но посередине зала был круг диаметром в двадцать локтей, черный и абсолютно сухой; и в этом круге, перед алтарем Повелителя Подземной Страны Нергала, сидел Нирах. Он был абсолютно неподвижен, и туго натянутая на его ребрах кожа делала его похожим на мумию. Но он все же был жив, потому что временами спина его вздрагивала и по всему телу пробегали судороги.

Нингишзида попытался приблизиться к нему, но, не дойдя нескольких шагов до круга, услышал слабое потрескивание и ощутил, как в кожу его вонзаются миллионы маленьких иголочек. Тогда он отступил в страхе и сидел на ступенях лестницы до тех пор, пока не начало коптить и потрескивать пламя в нижних светильниках. Тени удлинились и зазмеились по стенам святилища; из нор в темных углах показались и поползли к Нингишзиде безымянные твари с огромными белыми глазами, и Нингишзида бежал в страхе, потому что стал стар и боялся гнева владык нижнего мира. И, выбравшись на свет из дверей Храма, он подумал, что Нираха взяли к себе Мертвые Боги и что он никогда уже не выйдет из черного круга.

Но Нирах вышел. Он появился в ночь следующего полнолуния, и когда он встал, покачиваясь, на пороге зиккурата, то показался старику и девушке бесплотной тенью, лунным призраком, летающим над болотами и пугающим людей. Но он был жив, только невероятно исхудал за те дни, что провел в подземелье, и тело его покрывали ужасные шрамы, большей частью зажившие, и левая нога его была изуродована чьими-то огромными челюстями. Он прошел мимо старика и вошел в посеребренную луной воду у кромки песка; и вода стекала по его худому телу, но то была вода из железного кувшина под узорным покровом, которой он очистился от дыхания Подземной Страны. А потом он погрузился в воду по горло и стал жадно пить; и он пил как слон в засуху. Бока его ходили ходуном, он заглатывал вместе с водой мелких жучков и мальков рыбы и неоднократно извергал выпитое. Наконец он напился и вышел на берег, припадая на левую ногу; и старик и девушка впервые увидели, что он хром. Он упал на песок и проспал двое суток подряд, а когда проснулся, то отшвырнул приготовленные Эми снадобья, потому что они не были нужны ему больше.

— Я уже не тот юнец, что умирал некогда в твоей хижине, Нингишзида, — промолвил он, и это были первые слова, которые старик услышал от него после его возвращения. — Я не нуждаюсь в лекарствах. Подземной огонь выжег мне внутренности, Нингишзида, и я не человек больше. Я еще не испил из Сосуда Бессмертия, а перемены, произошедшие со мной, уже чудеснее, чем ты можешь себе вообразить, старик. Ибо я сошел в нижний мир, и говорил с его властителями, и вернулся живым.

Нингишзида со страхом смотрел на своего преображенного ученика. Тот сидел на своей циновке и говорил, не меняя интонаций своего голоса; но голос этот не был голосом прежнего Нираха. Гром подземных барабанов слышался в нем, и вой флейт, сделанных из костей мертвецов, и хохот ужасных демонов. Но Нирах говорил, и Нингишзида не смел прервать его.

— Я спустился по лестницам зиккурата, что некогда воздвигли твои предки, о Нингишзида, зиккурата, что ушел глубоко в лоно земли и укрыт бездонной топью от лучей небесных богов.

Я воссел перед алтарем Нергала, и закрыл глаза, и отправил своего двойника Ка в путешествие в Страну без Возврата. Ибо щель, в которую может проникнуть двойник, находится там, у самого алтаря.

И я прошел Черными Вратами и не испугался Ждущих у Порога, потому что был защищен. И шестеро Спрашивающих во Тьме напрасно тянули ко мне свои щупальца, ибо я знал ответы на их вопросы. Это ты научил меня, как отвечать им, Нингишзида, и я благодарен тебе, но теперь моя мудрость больше твоей. И, миновав Стражей, я прошел по тонкому, как волос Эми, мосту над Бездной Судеб и ни разу не обернулся назад. И демоны, живущие в бездне, напрасно разевали свои жадные пасти, потому что я перешел мост и припал к ногам Эрешкигаль. И я принес ей дары, как ты и учил меня, о Нингишзида. И Эрешкигаль в память о зле, причиненном ей некогда Нергалом, Повелителем Подземной Страны, дала мне три ключа от трех ворот, за которыми на Черном Троне восседает Нергал. И я открыл врата и победил тех, кто стережет проход, но в Кровавой Мгле перед троном Нергала был схвачен неведомыми чудовищами и принесен перед лицо Властителя Мертвых и брошен ниц. И услышал я голос, что звал меня из-под земли все эти годы, и голос был страшен и невыразимо печален. И я говорил с ним.

— Говорил с Нергалом? — ахнул старик.

Нирах поднял лицо, и Нингишзида отпрянул в испуге — не лицо это было, а каменная маска, и казалось, что маска эта сдерживает бушующий под ней адский пламень. Словно не мозг находился за огромным высоким лбом Нираха, а гнездо шевелящихся змей.

— С Нергалом? — усмехнулся он. — Твой Нергал не больше чем пыль с сандалий тех, кто спит в глубине мрачной бездны нижнего мира. Ибо после того, как я говорил с Нергалом и не убоялся его, я был пропущен дальше. И я шел по пустынным полям подземной страны, и долог был мой путь. И увидел я Энмешарру, господина всех законов, правящих миром, который в незапамятные времена установил их, а затем отдал младшим богам. И он спит, огромный и бесформенный, как туча, а проснется лишь перед концом времен. И видел я иных, непохожих ни на одно обитающее в нашем мире существо, и говорил с ними. И было открыто мне, о Нингишзида, что три талисмана Итеру есть Чаша, или Сосуд Бессмертия, Камень, вставленный в корону, и Череп, посылающий смерть. И они есть ключи трех миров: Чаша — от верхнего, Камень — от нашего и Череп — от Страны Мертвых. А еще мне было открыто, что, собранные вместе, талисманы эти могут осуществлять любые желания человека, но в действительности они были созданы для того, чтобы сломать замки и стены узилища, в котором заключена Ночь. Ибо когда я достиг пределов Дальней Земли, я увидел стену, за которой лежит Обиталище Ночи.

Нингишзида сделал знак, отгоняющий демонов. Лицо его посерело. Он все больше убеждался, что не Нирах говорит с ним сейчас, а некто, заключенный в его оболочку.

— Не бойся, старик! — почувствовав его трепет, сказал Нирах и рассмеялся. — Я все тот же ученик, которого ты так часто таскал за уши и бил палкой. Моя человеческая сущность изменилась, но я не утратил память. Больше того, я приобрел то, чем не владеет ни один человек, рожденный под солнцем. Ведь я видел Ночь, Нингишзида, я видел ее со стены в Стране Мертвых!

Лицо его вдруг неуловимо переменилось — уже не каменной маской стало оно, а живым человеческим ликом, замершим в скорбной гримасе. В глазах Нираха Нингишзида заметил смертельную тоску и муку, и это испугало его больше, чем все превращения, произошедшие с учеником до того.

— Ночь, — почти простонал Нирах. — Ночь, она прекрасна, она совершенна. Понимаешь, Нингишзида — она совершенна! В ней есть все, и все в ней начато и закончено, и нет в ней никакого движения. Знаешь ли ты, Нингишзида, как мерзко устроено царство богов света? Есть жизнь, но есть и Страна Мертвых, и мы всю жизнь тщимся избегнуть ее врат, помышляя о бессмертии, и тем горше конечное страдание, потому что, кроме Итеру, владеющих Даром Ночи, никто не может остановиться перед последним порогом. А Ночь сама — бессмертие, ибо в ней нет жизни и нет пределов. Не объяснить словами великолепие Ночи, не описать строгую форму кристаллов, излучающих черный свет… И я узнал, Нингишзида, что некогда Ночь была заперта в самом дальнем и мрачном узилище подземного мира, и вместе с ней были скованы Мертвые Боги, которые есть не более чем ничтожные слуги ее. И мне было сказано, что тот, кто соберет вместе три талисмана Итеру, откроет двери ее тюрьмы и выпустит Ночь на волю. И даже Мертвые Боги преклонятся перед ним, и он навеки станет Королем Ночи и будет править бесконечно, потому что в Ночи нет времени. И я поклялся, что соберу талисманы и стану Королем Ночи, и я стоял на стене, а Ночь всколыхнулась в своем Обиталище, и поднялась, и коснулась меня.

Он вздрогнул, как будто ожегшись раскаленным железом. И Нингишзида вздрогнул вместе с ним и смотрел на него, не в силах оторвать взгляд от чудовищных шрамов.

— И я вернулся, и моя дорога была тяжела. И Нергал, Повелитель Мертвых, пропустил меня через свои владения в мир людей, потому что на мне было благословение Ночи. Но он потребовал от меня жертву за то, что я, единственный из смертных, прошел обратным путем. И из Кровавой Мглы у подножия его трона выскочила огромная собака Эбих и перекусила мне ногу так легко, как если бы то была кость болотной птицы. Но я поднял ее над головой, и швырнул о землю, и одолел ее. И Эрешкигаль, что не любит Нергала, силой отобравшего у нее скипетр нижнего мира, наложила на мои раны исцеляющий бальзам, и нога срослась, но я остался хром, ибо это есть моя жертва Повелителю Мертвых. А собака Эбих, по решению Мертвых Богов, будет дана мне в услужение, лишь только я завладею Ключом Рассвета. С тем я покинул Дальние Земли и пришел в себя на полу в глухом подземелье зиккурата. Я вернулся из Страны без Возврата, Нингишзида! Я ли не достоин носить имя Короля Ночи?

В ужасе смотрел на него Нингишзида. Каждой клеткой своей высушенной жестоким месопотамским солнцем кожи он ощущал рядом с собой присутствие чего-то невыразимо страшного, чуждого и враждебного всему раскинувшемуся вокруг островка огромному миру. Сам служитель черного культа, он увидел тьму, еще более ужасную, чем та, которой он поклонялся всю свою жизнь. Но Нирах не смотрел на него. Он глядел на темный силуэт Храма и повисшую над ним кровавую луну. Потом встал и бесшумно, как огромная камышовая кошка, устремился обратно в святилище.

Нингишзида понял, что произошло непоправимое. Равновесие, тщательно сберегаемое сотни лет, нарушилось. Тьма исторгла из себя чудовищное порождение, грозящее уничтожить мировой порядок. И он, Нингишзида, своими руками подготовил это появление, он — он, ничтожный жрец забытого культа, стал повивальной бабкой, принявшей жуткие роды!

Пересохшими от страха губами он забормотал Заклинание. Эти сокровенные слова передавались от учителя к ученику на протяжении поколений, но за тысячелетия, что существовал культ, никто так и не воспользовался ими. Заклинание разрешалось произносить только в минуты наивысшей опасности, ибо то была просьба к Мертвым Богам забрать к себе то, что они послали на землю. И просьба такая могла быть произнесена лишь раз.

Каждый, кто хотел стать человеком Мертвых Богов, годами тренировался для того, чтобы без запинки повторить сложные формулы в несколько секунд. Нингишзида произнес Заклинание вполголоса, не меняя выражения лица. Со стороны могло показаться, что заинтересованный слушатель повторяет про себя наиболее полюбившиеся ему моменты рассказа, чтобы лучше их запомнить. Но он еще не успел закончить, когда на него упала искаженная огромной луной черная тень Нираха.

И Нирах рассмеялся, и ужасен был его смех. Но Нингишзида не дрогнул. Он поднял глаза и спокойно договорил Заклинание, глядя в нечеловеческие глаза того, кто некогда был его учеником.

— Зачем тебе это, старик? — спокойным монотонным голосом спросил Нирах, внезапно оборвав смех. — Не в твоих силах бросить вызов Ночи, а Мертвые Боги, которых ты призываешь, не более как ничтожные слуги Ее. Ты хорошо начал, Нингишзида, но испугался и отступил перед самым важным испытанием. Тебе никогда не войти в царство Ночи, старик, в мое царство!

Он поднял руку, и лунный свет заструился по ней, облекая в подобие тонкого сверкающего доспеха.

— Ты учил меня, и ты старался быть добрым ко мне. Я не трону тебя, старик. Но я не оставляю свидетелей. Поэтому данной мне властью я стер сейчас пентаграмму, которую ты хранил в течение многих лет в тайном убежище Храма. Ты уйдешь к Нергалу, старик, но провожатый в Дальние Земли будет у тебя не из худших.

— Эми! — громовым голосом воскликнул он, и гибкая маленькая фигурка, повинуясь его зову, немедленно возникла из мрака.

Нингишзида отпрянул в ужасе. Да, это была Эми, его любимая Эми, но что с ней стало, боги, какое страшное перевоплощение произошло с нежной пятнадцатилетней девочкой! В глазах играли кровавые отблески зависшей над островом луны, мелкие острые зубы жадно блестели за призывно полуоткрытыми губами. Маленькие острые груди напряглись, как в момент наибольшего возбуждения, скрюченные пальцы с длинными красными ногтями беспокойно хватали воздух. Эми медленно приближалась к старику, но что-то все еще мешало ей разорвать последние путы и броситься на него, подобно бешеному волку, мертвой хваткой вцепиться в горло и пить горячую пьянящую кровь… И вновь рассмеялся Нирах:

— Эми! Я отдаю его тебе властью Ночи! Он твой, твой до последней капли крови. В следующее полнолуние собака Эбих покинет Храм, и тогда ты свободна. Свободна навсегда!

— Нет, Эми, — прошептал старик, но шепот его утонул в хохоте Нираха.

Дикий, нечеловеческий крик как в вате увяз в мягком сумраке болот. Не обернувшись, Нирах направился к тому месту, где его ждала лодка. Полным честолюбивых планов ступил он на эту землю. Ступил еще человеком. Теперь же это было остро заточенное орудие, направленное в грудь Высших Итеру.

Александр Бобров

ВЛАСТЕЛИН

— …Свято соблюдать права и свободы всех живущих на Земле, использовать вверенную мне власть исключительно во благо давших ее, ни одним словом, ни поступком своим не обмануть веры миллиардов граждан планеты Земля, избравших меня с тем, чтобы я нес это тяжелое и вместе с тем достойнейшее бремя, приложить все свои усилия и способности, а если понадобится, то и отдать жизнь за всех вас, мои братья и сестры, за человечество, за его свободу и право на счастье и самоопределение — клянусь! И да поможет мне Бог…

Пит Сентайрес закончил свою инаугурационную речь и стоял на трибуне, высоко подняв голову и глядя в пронзительное голубое небо над стадионом. Его взгляд выражал предельную открытость и несгибаемую волю. Все человечество смотрело на него в этот момент, и он не хотел испортить впечатление от своей речи поспешным бегством с трибуны. Он на самом деле верил, что станет для всех этих людей идеальным лидером, самым честным и эффективным из всех, примером для подражания будущим президентам планеты Земля, легендарным Питом Сентайресом. Что в жизни может быть выше этого?

Наконец ему подали знак, что трансляция прекращена, и он сошел на зеленый синтетический дерн игрового поля. Его окружили люди, с которыми он прошел трудный путь к победе, которые были его соперниками, те, с которыми он работал прежде, и те, с которыми ему только предстоит сотрудничать в будущем. Они наперебой говорили, смеялись, поздравляли его, норовили пожать руку. У него возникло странное ощущение, что его жизнь закончилась, что все уже позади, хотя он и понимал, что фактически все только начинается. В нем умирал политик и рождался правитель. На какое-то время он позволил людской толпе закружить его, но потом красивая темнокожая Джесс Ли, секретарь его предвыборной кампании, в сопровождении чуть ли не взвода охранников оттеснила обступивших его людей и, небрежно взяв его под руку, отвела в сторону, в полосатую тень трибун.

— Пит, — сказала она, — с тобой хочет поговорить старина Джозеф.

— Почему так срочно? — спросил президент Сентайрес. — Уже возникли какие-то проблемы?

— Нет, просто ему не терпится побыстрее ввести тебя в курс дел, а самому сбежать на площадки гольф-клуба, чтобы хоть под конец жизни наверстать упущенное. — Джесс улыбнулась.

— Боюсь, что процесс передачи полномочий займет больше времени, чем ему бы хотелось… — Пит Сентайрес улыбнулся и обернулся к своему предшественнику, высокому сухощавому старику, подошедшему к ним пружинистой походкой. — Здравствуй, Джо!

— Здравствуй, Пит. По-моему, я тебя уже где-то сегодня видел. Ах да, только что по телевизору. — Старик хитро подмигнул. — Ты знаешь, за что они выбрали именно тебя?.. Другого такого актера днем с огнем не сыщешь. Нет-нет, не смейся, я говорю совершенно серьезно. Все они в первую очередь обращают внимание именно на твое умение держаться, а уж о том, какие у тебя шансы стать для них хорошим правителем, они и догадаться не пробуют. Не принимай это только слишком уж на свой счет. Когда я в свое время дважды побеждал на выборах, я делал ставку на то же.

— Да уж, Джо, — Пит похлопал его по плечу, — ты был первым, продержавшимся в этой упряжке так долго. Но, надеюсь, не последним.

— А знаешь, в первые месяцы президентства я мечтал о том, чтобы какой-нибудь маньяк поскорее покончил с этим безумием, пристрелив меня.

— И что же случилось потом?

— Ха-ха! Неужели ты не помнишь? На меня было совершено покушение.

— Ну да, конечно, тебе прострелили ногу.

— Задницу. Но из соображений пристойности было объявлено иначе. В забавном мире мы живем, не правда ли? И вот когда я валялся на брюхе на больничной койке, то постепенно пришел к выводу, что все не так плохо, как могло бы быть. И после уже не позволял себе испытывать неудовольствие по поводу новых проблем мирового масштаба. Тем более, что мир этот, как мне представляется, не более чем огромная и не совсем удачная шутка.

Сентайрес нахмурился:

— Не очень подходящая позиция для человека, на которого возложена такая ответственность.

— Нет, не позиция. Всего лишь способ не сойти с ума. Вот увидишь.

Старик повернулся к Джесс, отошедшей на несколько шагов и с задумчивым видом перелистывавшей свою записную книжку.

— Дорогая, вы не возражаете, если я на пару часов украду мистера президента?

Мисс Ли вскинула голову и негодующе посмотрела на него:

— А вам известно, сколько мероприятий запланировано у президента на ближайшие два часа?

— Ну что вы, я делаю это исключительно в интересах человечества. Поверьте, есть вещи первостепенной важности, о которых Питеру могу поведать только я один. И для всех нас будет лучше, если он узнает о них незамедлительно. Позвольте двум джентльменам, утомленным сегодняшней суматохой, попросту попить где-нибудь пива и поболтать о прекрасных дамах.

— Через два часа, Джесс, жди меня в штаб-квартире предвыборной кампании, — сказал Пит Сентайрес и пожал плечами. — Теперь всем нам придется привыкать к тому, что наше время принадлежит не только нам.

— А когда оно нам принадлежало, Пит? — улыбнулась Джесс.

Спустя пятнадцать минут полета они высадились у дворцового комплекса Тадж-Махал.

— Если останется время, заодно познакомишься со своей новой резиденцией, — бросил ему Джо, выпрыгивая из флаера. — Ты уж прости, но я смогу освободить его для тебя не раньше чем послезавтра. Оказалось, что нужно упаковать столько вещей для переезда… Кстати, не забывай, что ты больше не кандидат, завоевывающий симпатии избирателей, а самый настоящий президент, сделай серьезное лицо.

От посадочной площадки до самого дворца стояли в два ряда гвардейцы в блестящих на солнце шлемах. Позади них на почтительном расстоянии волновалась толпа, сдерживаемая агентами президентской охраны в штатском. Люди выкрикивали приветствия, размахивали маленькими флажками с цветами его партии, толкались и наступали друг другу на ноги, многие держали в руках видеокамеры.

Пит шел впереди, экс-президент держался в шаге за ним.

— Джо, а ведь мы собирались всего лишь тихо попить пива, — сказал Сентайрес, улыбаясь глазеющим на него людям. Ему не хотелось делать сегодня серьезное лицо. — Откуда этот торжественный прием?

— Ты недооцениваешь свою секретаршу. Не могла же она упустить такое событие, как первый визит президента во дворец. Кстати, теперь любой твой шаг будет обставляться с максимально возможной помпой. Народ должен почаще лицезреть своего правителя, чтобы не забыть, что им управляют.

Пит не позволил себе обернуться, чтобы посмотреть на своего предшественника, но у него не было сомнений, что тот ухмыляется до ушей.

Они поднялись по ступеням и зашли в огромный прохладный холл.

— Всегда удивлялся, как ты мог жить в такой пещере, — шепнул президент.

— А ведь ты не видел и малой доли президентских апартаментов. Некоторые помещения здесь скрыты под землей на сотни метров.

— Угу. Выходит, ты все-таки не летучая мышь, а крот.

— Червь, просто жалкий червь, господин президент, сэр. Но теперь все это, слава Богу, позади, и место червя по праву занял ты. Смеешься? Еще наплачешься.

Наконец они сумели отделаться от всех остальных, за исключением личной охраны. Зайдя в потайной коридор, они спустились на лифте глубоко под землю и теперь стояли в ярко освёщенном тоннеле перед красивой резной дверью с надписью «Личные апартаменты», выполненной такой причудливой вязью, что Пит Сентайрес даже не сразу смог ее разобрать.

Джо повернулся к охранникам:

— Джентльмены, можете нас оставить. Ступайте на ближайший пост и активируйте защиту. Все как обычно. Думаю, через час мы освободимся. Да, если Гарри доставит свою долгожданную сводку, сразу же сообщите мне, но самого его не пускайте дальше кофейного автомата в приемной, даже если он начнет кричать про начало новой торсионной войны в Европе. Пускай сидит там и пьет кофе.

Когда бойцы скрылись за поворотом, Сентайрес поинтересовался:

— А я-то думал, что эти четверо с тобой никогда не расстаются.

— Верно. И даже спали они на коврике возле моей кровати. Только теперь они не будут расставаться с тобой… Но тут случай особый. Единственное исключение из правила. Скажи, ты хорошо осознаешь всю серьезность своего теперешнего положения?

— Я слышал, что серьезность — удел глупцов.

— Скажу проще. Ты готов вести себя как первый человек Земли, готов задушить в себе страх, сомнения, нерешительность, пустые эмоции? Собираешься ли ты руководствоваться в своих поступках холодной логикой и ничем другим, найдешь ли ты в себе силы взглянуть в глаза правде?

— Мне странно слышать это от тебя, Джо… — задумчиво протянул Сентайрес. Что-то в словах его предшественника настораживало его.

— Я хочу, чтобы теперь для тебя не было ничего странного. Повторю для тебя то, что когда-то говорил своему сыну: «Принимай все, как оно есть, и всегда помни, что это Господь создал наш мир во всех его проявлениях, а Господь не может ошибаться».

— Я не вполне понимаю, что ты хочешь мне сообщить, но, Джо, старина, ты ведь знаешь меня, Пит Сентайрес не способен дать слабину.

— Хорошо. — Взгляд экс-президента немного потеплел. — Тогда добро пожаловать в наш клуб.

— Это ваш клуб? — спросил Пит, указав на дверь.

— Да, заходи, и сам все поймешь. А я пока покурю здесь. И… помни, что бы ни случилось, ты — президент Земли и в твоих руках жизни миллиардов.

Сентайрес толкнул дверь и прошел в темный тоннель. Где-то журчала вода, где-то тихо переговаривались люди. Он пошарил по стенам, но не нашел, где включается свет. Тогда он на ощупь пошел по тоннелю, благо ему достаточно было немного развести руки, чтобы коснуться стен.

«Не желаете ли фарш из свежего президента? — подумалось ему. — Жаль, а то он уже зашел в мясорубку».

Его глаза привыкли к темноте, и он различил на потолке тонкую зеленую нить световода, отмечавшего путь. Он ускорил шаг. Голоса стали громче.

«Клуб, наш клуб. Джентльмены играют в бильярд, у дальней стены пылает камин, на стене висят чьи-то рога, а на паркетном полу лежат породистые мастифы и лениво выкусывают блох…»

Тоннель кончился. Перед ним была металлическая дверь, голоса доносились из-за нее.

— …Проблемы на самом деле нет. Вообще, я склонен считать, что большинство ваших проблем вы выдумываете сами. Чтобы приукрасить свою унылую жизнь, наверное…

— Но все наши акции не дали сколько-нибудь значимого эффекта.

— Да. Последний раз вы даже пробовали использовать химию?

— Гормональные препараты. Добавляли в пищу на протяжении двадцати лет. Резкий спад в первое время и возвращение к исходной кривой роста впоследствии. Испытывали на территории большей части Азии и Южной Америки.

— Это и не должно было повлиять на рождаемость. Вспомните крыс, наконец! Их совсем затравили ядами, но они становятся более живучими.

— Что предлагаете вы?

— Проблема налицо, и еще двадцати лет на неудачные эксперименты у нас нет. Вы видели эти отчеты о голодных бунтах в южных провинциях Китая. Я видел, и этого достаточно. Действовать начнем прямо сейчас. Суть моего метода проста: мы должны действовать не химией, а гораздо более мощным оружием — идеологией. Даю вам месяц на детальную разработку плана и еще три на его введение в действие…

— Простите, но мне не совсем ясно, как идеология…

— Вы что, специально надо мной издеваетесь? Я говорю про то, что, если возникает перенаселенность, надо бороться с ее причиной. А причина не в биологической потребности к размножению, как вам это, наверное, представляется, а в общественных нормах, согласно которым каждая уважающая себя особь должна дать потомство. При таком положении даже импотенты от рождения будут из кожи вон лезть, чтобы пополнить количество голодных ртов. Теперь понятно, о чем я говорю? Сделайте репродуктивные акты непопулярными.

— Боюсь, я зашел в тупик. Как же можно сделать непопулярной доминирующую мотивацию?

— Вы что, изучали психологию?

— У меня ученая степень…

— Скомкайте и съешьте ее. Я не прошу вас уговорить людей прекратить половые сношения. Это невозможно. Я не собираюсь тратить огромные средства на противозачаточные средства. Это глупо. Я хочу одного: чтобы вы сделали модными половые извращения. Чтобы они стали общественной нормой! Они, а не стандартная, так сказать, процедура воспроизводства. Теперь понятно?..

Пит Сентайрес толкнул дверь:

— Что за балаган здесь творится? Я требую объяснений!

В комнате был полумрак. На огромном экране во всю дальнюю стену проецировалась карта со множеством пометок на незнакомом ему языке. В нескольких приземистых креслах, стоявших вокруг длинного изогнутого стола, сидели те, чей разговор он только что слышал. Трое из них были людьми. Существо, чей голос раздавался последним, резко повернуло к нему вытянутую морду с четырьмя желтыми точками глаз и протянуло в его сторону короткую трубку, похожую на фонарик. Его кожа была темно-серой, почти черной, со странным серебристым отливом. В высоту оно достигало трех метров, даже развалившись в кресле. Из трубки раздался голос:

— Это еще кто такой?

— Президент планеты Земля. А вы что…

— Так это тебя они избрали сегодня! Очень приятно. Надеюсь, мы сработаемся… На колени, раб!!!

ДРЕВНЕЙШИЙ ВИРУС

Целую неделю наш крейсер «Синкуэнта и сьете» простоял в герметичном доке, переоснащаясь для дальнего рейса. За это время на него успели навесить уйму дополнительных топливных баков, а экипаж пропил все отпускные.

Когда капитан Моралес, вернувшись от дамы сердца, у которой пропадал всю неделю, увидел свою посудину, его чуть не хватил удар. Вместо элегантной боевой машины, только недавно прошедшей покраску, перед ним предстал раздувшийся уродец со шрамами от лазерной сварки и волдырями отсеков надстроенного оборудования.

На счастье, в этот тяжелый для моего друга и командира момент мимо проходил я. Утешающе похлопав по плечу его окаменевшее от возмущения тело, я взял четырех ребят, выдал им палаши и проследовал в здание администрации порта.

Обратно я принес подписанное адмиралом Балакришнаном обещание вернуть нашему корыту после окончания рейда прежний вид и, кроме того, покрыть его зеркальным напылением. Таким образом, когда Моралес получал полетные данные, его лицо снова было безмятежно, чего я и добивался. Вновь оно исказилось гримасой гнева лишь месяц спустя, когда «Синкуэнта и сьете» возвращался после успешной разведки.

Мы нашли две новые планеты и множество метеоритных скоплений, за которыми можно было хоть сейчас посылать добывающие верфи. Ничто не предвещало неприятностей, и мы предвкушали еще целую неделю отдыха, пока нашему крейсеру будут снова наводить лоск. И тут взревела главная корабельная сирена.

Я, как требовал боевой устав, бросился к десантным капсулам, занял место командира и принялся считать своих бойцов. Не явились только несколько остолопов, от долгого безделья растерявших последние остатки мозгов и позабывших, для чего их вообще бесплатно катают по Галактике на нашем комфортабельном лайнере. Сержант педантично записал их имена в блокнот и спросил, что нам делать дальше. Чтобы самому получить на это ответ, я связался с мостиком. Как раз в этот момент смолкла сирена, и в наступившей тишине послышался крик Моралеса, страшно ругающегося по-испански. Я, воспользовавшись моментом, выучил новые иностранные слова.

Потом прозвучал отбой тревоги и я, распустив десант, направился на мостик, сгорая от любопытства.

— Кто включил тревогу?! — вопрошал наш капитан. — Питкинг! Это ты включила тревогу — тумблер стоит в твоем отсеке!

— Мой тумблер опломбирован, — застенчиво ответила Питкинг, начальник локационной службы. — Извольте проверить.

— А вот и проверю! — не унимался Моралес. — Привет, Боб, — бросил он проходя мимо меня к навигационному отсеку. — Твоя десантная группа в норматив не уложилась. Потом поговорим.

Он ушел в сопровождении всей свиты, а я подошел к приборным доскам, около которых остался дежурный офицер, и принялся их изучать. На наспех приваренной поверх стойки дополнительной панели с табличкой «Локатор ав. маяков сверхд. радиуса» светилась надпись: «Маяк 3028. Тревога включена, координаты переданы в навигационный компьютер. Для получения более подробной информации нажмите клавишу». Я ткнул пальцем в клавишу и понял, что меня разыграли. На индикаторе появилась фраза: «Для получения более подробной информации обратитесь к специалисту».


— Вам требуется отдельное приглашение, для того чтобы в случае тревоги, вызванной вашим же проклятым устройством, явиться на мостик?! — спросил Моралес у гражданского, неизвестно откуда взявшегося на корабле. По крайней мере, я его не встречал на протяжении всего рейса.

Когда Моралес начинает конструировать сложные фразы — добра не жди.

— Да! — сказало это чудо в белом халате.

Я подумал, что сейчас халат неминуемо окрасится кровью, но на этот раз Моралес сдержался.

— Чего? — недоверчиво спросил он. — Действительно требуется?

— Нет, что вы. Дело в том, понимаете… Я как раз занимался анализом сигнала. Из всей нашей исследовательской группы только я специализируюсь на добавленном телеметрическом оборудовании и, в частности, на аварийных маяках…

«Значит, их у нас таких целая группа! — подумалось мне. — Не иначе как в одном из приваренных к обшивке баков их и поселили».

— Почему включилась тревога? — продолжал допрос капитан.

— Датчики обнаружили работающий аварийный маяк. В радиусе действия нашего корабля потерпел аварию…

— Чушь! У моего крейсера есть предусмотренные конструкцией датчики аварийного сигнала. Первыми получили бы сигнал я или дежурный.

— Ваши датчики стандартные…

— Я до сих пор не жаловался!

— Наши датчики особо чувствительны и, что самое главное, капитан… они распознают маяки старых кораблей. Сигнал, который мы поймали, принадлежит одному из первых кораблей колонистов. Он стартовал с Земли никак не меньше двух сотен лет назад.

Мы молчали, наверное, минуту, потом Моралес сказал:

— Вы говорили, что маяк находится в радиусе действия крейсера. Сколько это по расстоянию?

— Дня четыре полета.

— Четыре дня?! Ладно, сообщите навигационные координаты. Мы меняем курс.


Одну капсулу — ту, у которой работала пушка, — я оставил в воздухе.

— Не хватит людей, — пробормотал сержант, услышав мой приказ. — Нам предстоит много тяжелой работы там, внизу…

— Для меня прикрытие с воздуха важнее, — бросил я.

— Да, конечно. Опять же заберут тела…

— Какие тела? — не понял я.

— Наши тела, если высадка сорвется.

Нечего сказать, весельчак у меня сержант. Плохо только, что его шутки не всегда бывают поняты. Я заметил, как сидевшие впереди нас бойцы озадаченно переглянулись.

— На случай, если высадка сорвется, — сказал я гробовым голосом, — есть распоряжение забрать только твой обезображенный труп.

— Мой? Почему? — не понял сержант.

— Чтобы всласть поглумиться над ним на корабле.

Мои бойцы расхохотались. Смех у них вышел немного нервный, но это уже был большой прогресс по сравнению с испуганными переглядываниями.

— Эй, в капсуле! — донесся из динамика подозрительный голос Моралеса. — Что у вас там за веселье? Боб, прекрати паясничать, не то я сейчас твою группу обратно отзову к чертям собачьим.

— Никто не смеялся, — ответил я. — Это, наверное, атмосферные помехи.


Когда мы вышли на посадочный след, проследовали по нему до корабля, забрались на броню и вскрыли ее, никто не смог бы смеяться при всем желании. Первые найденные нами ссохшиеся скелеты мы выносили наружу и раскладывали на грунте. Потом пробрались чуть глубже и поняли, что это напрасный труд — экипаж погибшего корабля если и был меньше нашего, то ненамного. Нам бы потребовался не один день, чтобы извлечь все останки и похоронить их.

— Что будем делать дальше? — спросил я у Моралеса.

— Ничего. Ходите, смотрите, передавайте видеоданные. Проверьте безопасность по периметру. И безопасность двигательной установки. Да, еще найдите доступ в рубку. Ничего не трогайте. Я спускаю исследовательскую группу, как только ты доложишь о полной безопасности объекта. Жду.

Легко сказать… Мне, наверное, еще долго будет сниться, как я, в ореоле мертвенно-бледного света прожектора, бьющего из-за спины, пробираюсь по темным норам корабельных проходов, заглядываю в пещеры забитых предметами подсобок, склепы кают… Даже учитывая специфику моей профессии, я никогда не видел столько трупов одновременно.

Сзади в шеренге кто-то зашептал:

— Я не могу. Я правда не могу. Вы слышите меня? Я не хочу здесь оставаться. Мы уходим все дальше, а это не кончается. Вы слышите? Мы никогда не вернемся!

Только истерик мне здесь не хватало. Истерик вооруженных людей, идущих за моей спиной.

— Вывести его назад, — скомандовал я. — Еще одна такая выходка, и мы все пойдем по отдельности. Но прежде вы сдадите оружие, чтобы не перестрелять друг дружку ненароком.

Наконец мы нашли машинное отделение. Некоторые системы еще работали, но двигательная установка, представлявшая для нас наибольшую опасность, была заглушена. Датчики гермокостюма показывали нормальный радиационный фон. Я доложил о готовности принять ученых, а сам направился вдоль по работающим линиям. Они вели куда-то на противоположную сторону корабля, где мы еще не были. Здесь трупов стало так много, что иногда приходилось разгребать их завалы, чтобы пробраться дальше. Они легко разламывались на куски.

Мне сообщили, что ученые прибыли и мне следует вернуться, чтобы встретить их. Но мне вдруг стало совсем не до них. Я понял, что схожу с ума. Из глубин этого чудовищного корабля мертвецов до меня явственно донесся звонкий смех.

Толстая переборка из прозрачного материала отгораживала от нас освещенный отсек, посреди которого сидел голый человек и смеялся. Я подошел к переборке вплотную и визуально изучил помещение. Там стояли машины неизвестного мне предназначения с массивными узлами, несколько причудливо изогнутых кресел и широкий стол, на котором было смонтировано еще несколько устройств. На стенах висели закрытые полки. Похоже, здесь была какая-то лаборатория. Человек перестал смеяться, встал и подошел ко мне, оперевшись тонкими руками о разделявшую нас переборку. Я отступил назад и немного приподнял свой карабин на случай, если он знает способ открыть переборку, чтобы броситься на нас.

Однако бросаться на нас он не собирался, даже если бы и мог открыть переборку. Он просто стоял и глядел на нас долгим, тяжелым взглядом. Взглядом, в котором не было ничего человеческого, но и ничего звериного тоже. Я подумал, что вот так же на меня будет смотреть Бог на Страшном Суде.

Это продолжалось, наверное, минуту или две, на протяжении которых человек из мертвого корабля даже ни разу не моргнул. Я обернулся и обвел взглядом своих ребят:

— Ну, что уставились? Вскрывайте отсек. Этот живой — только вот не пойму почему — экспонат мы и потащим на корабль в подарок капитану Моралесу. Если хоть один волосок упадет с его головы в процессе захвата и транспортировки, виновный будет отдан под трибунал. Ломать ему ребра я тоже запрещаю. Выполняйте.


— На корабле случилась эпидемия, — сказал один из наших так долго прятавшихся в начале похода ученых. — Вероятно, вы можете себе представить, что означает появление смертоносного вируса в герметичном объеме космического корабля, не оборудованного современными системами молекулярной очистки.

Я мог это себе представить. Я это видел. Это выглядело как горы человеческих трупов. Именно так.

— Капитан корабля совершил посадку идеально, и бортовые системы, включая компьютеры, ничуть не пострадали, — продолжал ученый. — Впрочем, я допускаю, что корабль сел под управлением компьютера, в то время как капитан и пилоты были уже мертвы. Как бы то ни было, у нас имеется очень много увлекательнейшего материала для изучения. Так много, что проанализировать его полностью будет возможно лишь по возвращении в порт приписки.

Наши ученые были умными людьми и заранее ограждали себя от излишней работы…

— Сейчас же мы займемся наиболее удивительным из того, что нам удалось извлечь с этого корабля, — единственным уцелевшим членом экипажа.

— У меня есть вопрос, — сказал Моралес. — Этот человек может представлять опасность для нас?

— Абсолютно исключено! — заверил его человек в халате. — С микробиологической точки зрения мы проверили его сразу же, еще на планете. Он настолько чист, что у него будут серьезные проблемы с иммунитетом, когда он окажется в условиях планетарной атмосферы. Если же вы опасаетесь злого умысла с его стороны, то, думается мне, он под надежной охраной ваших солдат.

Ученый кивнул в мою сторону. Я воспользовался уделенным вниманием и чуть приподнял ладонь с подлокотника:

— Вопрос! Насколько он разумен? Когда моя группа захватывала его, он вел себя очень странно. Он лишился рассудка там, на корабле?

— Многие из нас лишились бы рассудка, будучи запертыми в крохотной каютке, в окружении сотен мертвецов, — улыбнулся мне ученый. — Но с ним все в порядке. Мы бегло проверили его рефлексы и можем с уверенностью сказать, что он абсолютно нормален. Как может быть нормален человек, ни разу не видевший ни одного другого живого человека за всю свою жизнь. Дело в том, что он появился на свет в единственном аппарате искусственного созревания на корабле, уже после того, как экипаж полностью погиб. Если верить регистрационным записям в бортовых компьютерах, это произошло более двухсот лет назад.


— Боб, ущипни меня, — попросил Моралес, когда мы после брифинга зашли в капитанскую каюту.

Я не стал его щипать, а вместо этого прошел к буфету, достал бутылку скотча и налил ему полный стакан. Потом подумал и налил себе половину. Чтобы шарики не заехали за ролики в подобных этой экстренных ситуациях, их требуется тщательно промывать.

— Он сказал, что этому малышу больше двухсот лет? — спросил Моралес, возвращая мне мигом опустевший стакан.

Его взгляд сейчас удивительно походил на взгляд того, о ком он спрашивал.

Я наполнил его стакан снова.

— Видишь ли, я и сам сбит с толку не меньше твоего. Но против фактов не попрешь. Системы корабля все отметили четко: и время его рождения, и работу генераторов кислорода и единственных воздушных фильтров на корабле, установленных на инкубационной камере, и перенаправление полного жизнеобеспечения на отсек, где мы его нашли, вероятно выполненное кем-то из последних оставшихся в живых. А еще эти системы на протяжении двух веков регулярно отмечали пребывание живого человека на корабле… Я понимаю, что в это невозможно поверить. Но это не вопрос веры. Это реальные факты.

— Но он выглядит, как будто ему только что исполнилось восемнадцать лет. Он же совсем еще юноша на вид…

— Ну, положим, даже не на восемнадцать. У меня в восемнадцать лет было уже значительно больше шрамов. Он выглядит именно так, как мог бы выглядеть человек, который родился в пробирке… вырос в пробирке… и жил в пробирке… но вот только почему-то не состарился в пробирке и не умер в этой пробирке. А так и продолжает жить.

— Почему?

— Ты у меня спрашиваешь, капитан? У командира десантной группы? У тебя на борту целая шайка ученых. Спроси у них.


— Эй! — окликнул я человека в белом халате. — Ты что здесь делаешь?

Человек стоял, свесив голову и прислонившись к решетчатой двери оружейки. Когда я подошел к нему и приподнял за подбородок, он лишь тихо застонал.

«Начинается!..» — подумал я. Вы когда-нибудь видели, как паникует командир десантной группы корабля? Паникует он следующим образом… Сначала он видит перед собой ученого, который ведет себя так, словно объелся крысиного яда. Потом он вспоминает, что это тот самый ученый, который занимается изучением единственного уцелевшего после страшной эпидемии, унесшей сотни человеческих жизней. Потом он ставит под сомнение заверения этого ученого, что выживший не заразен. Потом он догадывается, что перед ним — ходячий труп, из-за своей беспечности заразившийся от подопытного. Потом он осознает, что и сам уже, наверное, успел как следует надышаться микробами. Потом он вспоминает, что, кроме него, теперь уже, считай, списанного в утиль, на корабле есть еще уйма народу, которых можно попытаться спасти. Потом он достает переговорное устройство и по возможности тихим и спокойным голосом объявляет общекорабельную тревогу.

Вот так он паникует. А паниковать он не должен. Потому что в аккурат после объявления тревоги ученый выпрямляется, берет его за отворот кителя и говорит: «Я все понял, офицер! Я понял, почему он не состарился! Нет, со мной все в порядке, спасибо. Нет, я не заразен. В вашем, в обычном понимании, ха-ха. Но это не важно. Важно только то, что я понял. Пойдемте скорее со мной. Я вам все покажу. Да отмените скорее тревогу, не то сюда все сбегутся».


— Ты что же, сволочь небритая, мне экипаж пугаешь? — набросился на меня Моралес.

Ответом ему было ледяное молчание. И поскольку Моралес хорошо знал меня и мои повадки, он понял, что все далеко не так просто и весело, как ему кажется.

— Я… Я попробую задать вопрос по-другому, — сказал он, осекшись. — Что стряслось? Рассказывай. Мне ты можешь довериться, Боб.

— Именно поэтому я и пришел сюда. Но для начала я хочу напомнить тебе, что мы с тобой опаздываем на обед. Нет-нет, у меня ничего срочного. Мне даже будет удобнее рассказать тебе все в спокойной обстановке, за обедом…

— Ты меня пугаешь.

— Не беспокойся. Волноваться не из-за чего. Пойдем в кают-компанию, там я все расскажу тебе.

В кают-компании горел приглушенный свет и было, как всегда, уютно. Капитан погрузил ложку в чесночную похлебку и выжидающе уставился на меня.

— Ты кушай, — сказал ему я. — А я тем временем начну рассказывать.

Моралес положил ложку в рот, обжегся, выругался и стал слушать мой рассказ.

— Я тут поболтал с нашими учеными. Скажу тебе, они вовсе не такие простачки, какими кажутся… Тебе, наверное, когда ты получал у Балакришнана полетное задание, так ничего и не рассказали толком?

— Да, похоже на то. Мне соизволили сообщить лишь, что в рамках программы исследования дальнего космоса нам на шею повесят целую научную лабораторию. Вроде как запланированные измерения, в которых, в свою очередь, заинтересованы и вооруженные силы, и все такое… Что же это было на самом деле?

— На самом деле было то, что мы видели. Системы глубинной пеленгации пространства несколько лет назад засекли в этом секторе странный сигнал, который был лишь незначительно сильнее фона и который постоянно пропадал, так как был на грани чувствительности приборов. Но который, судя по своему характеру, имел искусственное происхождение. Потом он надолго пропал вовсе, но вот не так давно появился снова. То ли за это время приборы стали более чувствительными, то ли дистанция до источника сигнала уменьшилась, то ли дежурный по установке сподобился помыть уши, или чем они там принимают сообщения, но сигнал уже стал почти понятен. Это был аварийный маяк.

Надо сказать, что это теперь аварийные маяки стали достаточно лаконичными. Типа: «Борт такой-то терпит аварию, все бросайте, прилетайте и разберитесь». А раньше, когда высылать помощь было гораздо труднее и поспевала она значительно медленнее, маяки четко говорили примерно следующее: «Борт такой-то терпит аварию, на борту не осталось живых людей, можете не торопиться, хотя, впрочем, нет, осталась одна собака, только она подохнет от голода прежде, чем вы доберетесь, потому что собачьих консервов на складе почти что уже не осталось, все сожрала, тварь». Так вот, в нашем случае маяк пищал: «На борту остались живые люди, жизненное обеспечение заканчивается через два года, если поторопитесь — успеете».

— Жизненного обеспечения ему хватило на двести лет? Что-то мне не верится.

— А давай проведем эксперимент. Я сейчас возьму с собой вот эти нож и вилку и пройдусь с ними по кораблю, прирезав всех наших до последнего человека. Спорим, что после этого мне припасов хватит не то что на два — на четыре века безбедной жизни!

— Нет, лучше не надо, — поспешил остановить меня Моралес. Он заметно нервничал, и я понимал отчего. Шутка-то была вполне безобидная, из моего обычного репертуара, но вот мой взгляд, после того что я узнал, наверняка был достаточно безумным, чтобы это могло испугать даже такого старого волка, как наш капитан. — Так значит, мы летели именно на этот сигнал?

— Именно. Курс для нас проложили именно с таким расчетом, чтобы «Синкуэнта и сьете» прочесала весь сектор, откуда пришел сигнал, и даже с теми маломощными пеленгаторами, что она могла взять на борт, нашла источник. Но это все не важно. Это все пролог. Хочешь услышать эпилог? Выдержишь?

— Постараюсь. — Моралес отодвинул недоеденную похлебку и принялся за бифштекс. Ему явно кусок не шел в горло.

— Эпилог таков. Мы залезли на корабль, выковыряли оттуда молодого человека, узнали, сколько ему на самом деле лет, сильно удивились, но так ничего и не поняли, так?

— Так. И что?

— А то, что когда этого молодого человека самым тщательным образом обследовали перед погрузкой на крейсер…

— Только не говори, что мы занесли с ним ту самую заразу, что скосила тот корабль!

— Боишься?! Я вот тоже этого испугался, оттого и устроил аврал… Зря, конечно. Потому что нам уже ничего не поможет.

Моралес нахмурился, взялся за нож и начал пилить им бифштекс.

— Жестковат, — прокомментировал я.

— Продолжай, — только и смог выдавить сквозь зубы Моралес.

— Так вот, значит, его обследовали и не нашли ничего: ни вирусов и никаких признаков старения. Феномен?

— Угу.

— Угу, феномен. А сегодня утром, когда его обследовали еще раз, эти признаки уже нашли. Признаки старения. Парадокс?

— Он начал стариться?!

— Точно. Эти ребята в халатах говорят, что проживет он еще лет пятьдесят — семьдесят, если не будет увлекаться спиртным и женщинами.

— И что все это значит?

— Мы тут некоторое время назад обсуждали вирусы: как они скашивают целые экипажи, как они передаются от человека к человеку, невидимые, незаметные, до сих пор плохо изученные наукой… Капитан, ты когда-нибудь задумывался, отчего человек стареет и умирает? Почему он не может оставаться вечно юным? Что за зловещие силы со временем превращают его в дряхлую развалину, а потом сводят в могилу?

— Что-то я тебя не пойму. То ты заводишь разговор про одно, то вдруг меняешь на ходу тему и уже говоришь про совсем другое. Как твое самочувствие, Боб?

— Спасибо. Только я не меняю тему. Я хочу, чтобы ты сам понял. Вспомни, этот малыш выжил только потому, что был изолирован ото всех прочих людей в герметичном отсеке. И подумай также, что по большому счету он никогда не знал матери. Он был помещен в инкубатор на самой ранней стадии развития. Если ты помнишь курс истории в летной академии, то на Земле был такой период — как раз два века назад, — когда все увлекались искусственным оплодотворением, выращиванием, вскармливанием и воспитанием… Видишь ли, он никогда не дышал одним воздухом с другим человеком. И он не старился, пока…

— Пока мы не поместили его на корабль.

— …пока мы не заразили его вирусом. Не тем вирусом, что выкосил экипаж на его корабле. Гораздо более коварным вирусом. Древнейшим вирусом на земле. Вирусом старости, вирусом постепенного износа, вирусом, обрекающим нас, вечных по своей природе, на неминуемую смерть через четко отмеренный его неумолимой природой промежуток времени. Вирусом, которым пропитан весь наш мир, который мать передает ребенку, вскармливая его грудью, который вместе с запахами распускающихся почек несет в себе свежий весенний ветерок, который в нашем теле и в мясе, которое мы едим.

Моралес уронил вилку, а затем нож.

Виктория Угрюмова ПРАВИЛА ДЛЯ СЛОНОВ

Утро следующего дня выдалось удивительно теплым и солнечным даже для сентября.

Птицы заливались вовсю, деревья, облитые червонным золотом, тихо шелестели, а облака текли по пронзительно-голубому небу степенно и важно и казались уютными и мягкими. Где-то звонко пела вода. В воздухе витал тонкий и терпкий аромат облетевшей листвы.

Мир блаженствовал. Чего нельзя было сказать о молодом человеке — на вид не более двадцати пяти — двадцати семи лет, — который, легко ступая, шагал через развалины мертвого города. Он был неописуемо красив той редкой и удивительной красотой, которую принято называть неземной. С его широких плеч струилась легкая темная материя: не то плащ, скроенный по образу крыльев, не то крылья, заменявшие в эту минуту плащ.

Дойдя до того места, которое еще накануне было центральной площадью огромного города, а ныне являло собой безлюдное кладбище мертвых домов и мертвых вещей, он натолкнулся на двоих.

— Вот вы где…

Молчание.

— Как же так, Господи? — спросил молодой человек с недоумением. — Ты же не собирался. Или я не прав?

— Не собирался, — качнул головой Господь.

— Что же это?

— Конец света, как и было предначертано, — отвечал Господь сухим и бесцветным голосом, каким говорят обычно те, кто испытывает сильнейшую боль. — Чем ты-то удивлен?

Сатана зябко поежился, кутаясь в крылья-плащ. Луч солнца успокаивающе лег ему на плечо, словно желая согреть и ободрить, но тут же соскользнул вниз. Не удержался.

— Я как-то все иначе себе представлял, — пробормотал он. — Совсем иначе.

— Легионы Тьмы, последнюю и решающую битву? Так, что ли? — вопросил Господь.

— Возможно.

— Это было бы возможно в другое время и в другом месте. А здесь — уже лишнее. Результат очевиден. — Господь помолчал. — Ну, как там у тебя?

— Ты имеешь в виду Ад? — уточнил Сатана. — В Аду все по-прежнему. Если ты хотел знать, многими ли душами я завладел в прошедшую ночь, то вынужден тебя разочаровать. Не больше, чем обычно. И это меня удивляет сильнее всего. Живых, похоже, не осталось. Неужели в мире было столько праведников?

— Горстка, — скупо обронил Господь.

Сатана какое-то время внимательно рассматривал его, высоко подняв изогнутую бровь, а затем обернулся ко второму, который до сих пор хранил молчание:

— А ты что скажешь, Искупитель? Ты понимаешь, что произошло?

Иисус как раз кормил приблудного пса. Тот вилял хвостом, неуклюже прыгал на четырех лапах, скулил и повизгивал — одним словом, как мог выражал свое неописуемое собачье счастье. Бог-Сын потрепал пса по загривку и отряхнул с рук какие-то крошки.

— Почти ничего не понимаю. Видимо, как и ты. Однако могу сказать: мир прекрасен! Посмотри, Сатана, как он прекрасен. Такой мир заслуживает права на существование, не так ли?

— Конечно. Но тебе не пусто в нем теперь?

— Пусто, — согласился Иисус, и только теперь Сатана заметил, что скорбные морщинки залегли в углах рта и вокруг глаз Сына, обычно такого счастливого, такого сияющего и светлого. — Пусто, страшно и одиноко.

— Как же ты допустил?

— Поневоле, — невесело усмехнулся Иисус. Желтые и розовые бабочки легким облачком окружили его, приплясывая в воздухе. — Видишь ли, я всего только Богочеловек, Искупитель. Я готов искупать грехи этих бедных заблудших душ, но я столкнулся с тем, чего не понимаю. Ты и сам знаешь — нельзя пытаться искупить то, чего не понимаешь, не осознаешь и не можешь постигнуть. Я внятно говорю?

— Еще бы, — кивнул Сатана. — Рай не переполнен, но и Ад пуст. Они пустили свои души в расход. Растеряли, растратили по мелочам.

— Ты разочарован? — спросил Господь, подходя. — Лишился такого числа приверженцев.

— Ты пытаешься меня обидеть, а зря, — тихо отвечал Ангел Тьмы. — Меня интересуют души, и это правда. Но души, а не жалкие огрызки душ. И потом, хоть я могу жить Всегда и Везде, бесконечное Нигде и Ничто нравится мне гораздо меньше, чем такая вот планета. Я тоже считаю, что этот мир имеет право на жизнь, — почему бы и нет? И все же, как это произошло?

— Впал в ярость, — лаконично пояснил Господь.

Иисус внимательно — словно впервые — разглядывал страшные шрамы, уродующие его изысканные запястья. Фиалковые глаза Сына были подернуты дымкой печали, тоски, но не отчаяния.

— Может, следовало дать им еще немного времени? Чтобы они одумались, поняли?

— Что?! — скорбно спросил Господь. — Что они должны были понять? Что непонятного было в созданном мною бытии? На одной чаше весов — созидание. На другой — разрушение. На одной — любовь, свет, жизнь, торжество разума. На другой — ненависть, зависть, гордыня, бездумность. Они были созданы по образу и подобию — каждый со своей Искрой! Я вдыхал душу, но ведь судьбу и смерть они были вольны выбирать сами… Разве не так?

— Ты забываешь, что это самое трудное, — напомнил Сатана.

— Но ведь по образу же… по подобию… Вечность впереди, целая вечность — огромная, непостижимая, прекрасная! Столько всего можно сделать. Чего не хватало?

— Думаю, легкости, — вздохнул Сын. — Ничего и никому не дается просто так, в протянутые руки.

— И что с того? Разве жизнь, счастье, любовь — ничего не стоят?

— Иисус прав. Это были слишком сложные правила, — сказал Сатана. — Вот они и стали придумывать свои — полегче. Попонятнее. Попроще…

— Попроще?! Упростить все, сведя любое дело к уничтожению?!

— Ну зачем так? По-моему, сейчас упрощаешь ты.

Господь резко повернулся и зашагал в сторону городского парка. В тишине, не нарушаемой ни шумом работающих двигателей, ни скрипом тормозов, ни гамом недовольных и раздраженных людских голосов, ни прочими тресками, скрежетами, грохотом и визгом, было особенно слышно, как прекрасно то, что птицы поют.

— Можно придумывать правила, можно даже следовать им, — донесся до Сатаны Его голос. — Я бы не стал вмешиваться. Но недопустимо втягивать в свою игру тех, кто не в состоянии ни придумать свои правила, ни играть по чужим. Я поступил жестоко, и моя собственная жестокость терзает меня. Но я не был несправедлив… Они устанавливали, не спросясь, свои правила для всех — я тоже. Просто обычно выигрывали они, а на сей раз — я. Если это, конечно, можно назвать выигрышем…

Некоторое время Ангел Тьмы вслушивался в странные звуки, пока не понял, что это Господь тяжело шаркает по асфальту.

— Устал я, — сказал Он внезапно. — Ужасно устал. Наверное, это старость.

Он вошел в парк и свернул на боковую аллею.

Сатана обернулся к Иисусу:

— Сколько тысяч лет терпел — и вдруг на тебе. Интересно, что можно было сотворить, чтобы так прогневить Господа?

— Скорее речь идет о последней капле, переполнившей чашу, — мягко возразил Сын. — Ничего нового — но так же ужасно. Ты газеты читаешь?

— Время от времени, — пожал плечами Сатана.

— А Он не так уж и часто. Наверное, это тоже сыграло свою роль.

Бог-Сын еще раз погладил собаку и протянул Сатане обрывок старой газеты, выглядевшей так, словно кто-то скомкал ее в порыве ярости.

Сатана разгладил лист и пробежал его взглядом. В глаза ему почти сразу бросились строки: «… Лаос подарил пару слонов Кубе, а Гавана не приняла „сувенир“ из-за строгих требований карантинной службы. Согласно международным правилам СЛОНОВ ДОЛЖНЫ БЫЛИ УТОПИТЬ В МОРЕ…»[5]

Иван Безродный ПРОСТО ХАКЕР

Стояла невыносимая жара. Радио Оклахомы передало, что подобной погоды не было уже, как минимум, лет двадцать пять. За месяц на поля не выпало ни одной капли дождя, беспрестанно дули суховеи, губя урожай, и обозленные фермеры с ног сбились, пытаясь предпринять хоть что-нибудь.

Разумеется, маломощный кондиционер старенького «доджа» семьдесят пятого года выпуска абсолютно не справлялся со своей работой. Пакстон приоткрыл окошко совсем чуть-чуть, но пыль, столбом клубившаяся за его верным латаным-перелатаным скакуном, по необъяснимой причине все равно проникала в салон, ела глаза, забивалась в нос, скрипела на зубах и ложилась серым слоем на приборный щиток. Он старался ехать медленнее, но это не помогало. Летняя грунтовая дорога номер 53, вьющаяся между кукурузных полей, могла предложить ему только пыль, кочки и по крайней мере два часа езды до федеральной трассы, с которой он недавно свернул для сокращения пути и за что уже сейчас ужасно себя ругал. Литровую бутылку кока-колы Стенли выпил еще утром и теперь жестоко мучался жаждой. Пот ручьями тек по его лицу и спине, пропитав насквозь белоснежную еще утром рубашку. Грязный носовой платок безжизненно лежал на пассажирском сиденье, и к его услугам Пакстон больше не прибегал. Он был так разозлен и раздосадован, что даже не слушал свою любимую радиостанцию «Дженни Стокс радио», специализирующуюся на кантри-блюзах. «Скорее бы добраться домой, — раздраженно думал Стенли. — Сутки из ванной не вылезу!»

На его пути до сих пор никто не встретился — видимо, все местные жители были сейчас в поле, спасая посевы. Пакстон заметил лишь несколько тракторов, да пару раз над дорогой пролетел сельскохозяйственный самолет. Поэтому, задумавшись о чем-то отвлеченном, он не успел среагировать на одинокую голосующую фигуру, внезапно появившуюся за очередным поворотом. Чертыхнувшись, Стенли промчался мимо, со скрежетом переключив передачу. «Надо было на прямом участке стоять», — злорадно подумал он.

Ярдов через двести он заметил еще одного голосующего, как ему показалось издалека — ребенка, возбужденно размахивавшего руками. Пакстон сбросил газ и, подняв тучу пыли, притормозил, поравнявшись с… кроликом по имени Багз Банни. Тот невозмутимо стоял на обочине и со вкусом грыз большую аппетитную морковку. Ростом он был чуть более метра, но выглядел не как настоящий кролик-переросток, а точь-в-точь как нарисованный персонаж известного мультсериала. Даже невооруженным глазом было видно, что он именно нарисованный и выпадает из окружающей реальной действительности.

— Ну? — требовательно спросил Банни, откусывая морковку. — Мне что, хрум-хрум, нужно ждать приглашения, док?

И голос у него тоже был копией голоса мультипликационного Банни. Пакстон ошарашенно уставился на это явление и судорожно сглотнул. В горле запершило, а едкая струйка пота затекла ему в глаз, и тот начало щипать. Пакстон рукой потер глаза и опять воззрился на кролика. Тот не исчез. Более того, стал проявлять нетерпение, ускоряя поглощение нарисованного корнеплода.

— Не правда ли, сэр, ужасная сегодня стоит жара? — Банни отбросил хвостик моркови в высокие заросли кукурузы и с завистью вздохнул: — А у вас в машине, наверное, прохладно…

Нервы Пакстона не выдержали. Он захлопнул приоткрытую было дверцу и резко сорвался с места, проклиная все на свете. Надо же, мерещится черт знает что! Вроде ночью выспался нормально… Может, перегрелся? Тепловой удар? И вода, как назло, кончилась!

Через милю он увидел бредущего по дороге мужчину. Несмотря на жару, тот был одет в плотную кожаную куртку с многочисленными тесемками на рукавах и пестрые индейские брюки. Шляпы у него не было. Он обернулся, вяло махнув рукой, и Пакстон нажал на тормоз. Лучше уж такой попутчик, чем галлюцинация.

— Не подвезете? — Смуглое морщинистое лицо склонилось к окошку.

Путник оказался старым индейцем с голубыми проницательными глазами и грозно нависшими над ними разросшимися бровями, а его длинные смоляные волосы были заплетены в бесчисленное количество тоненьких косичек.

Пакстон облизал губы.

— Садитесь, — дрогнувшим голосом произнес он и распахнул дверцу со стороны пассажира.

Что у них тут — национальный праздник какой или слет?

— Благодарю, — отвесил полупоклон индеец и уселся в машину.

Первые минут пять прошли в полном безмолвии. По-прежнему досаждала пыль, «додж» устало трясся на ухабах, поскрипывая изношенным корпусом, а попутчик сидел как изваяние, уставившись в одну точку.

— Жарко, — наконец сказал Пакстон, которого снова почему-то начала колотить нервная дрожь.

Индеец степенно кивнул.

— И пылища-то… — повторил попытку завязать разговор Стенли.

— Таковы релятивно продетерминированные результаты входных условий в данной точке этого континуума, — сказал индеец и замолк, не пояснив свою несколько туманную мысль.

Пакстон осекся. Эка, однако…

— Говорят, — сказал он, уже не надеясь на удачу, — что двадцать пять лет не было такой засухи. Но я надеюсь, скоро погода наладится. Как вы считаете?

— Саморегуляция, — отозвался странный тип. — Отклонения не превысят среднестатистическую норму. При необходимости будет введен в действие патч. Хотя, я думаю, им все же придется повозиться.

— Кхм… Фермерам?

— Да нет, как бы понятнее выразиться… Старшекурсникам. Пусть не задаются. Если я пока только абитуриент, это не значит, что молодой и совсем зеленый. Со мной придется считаться! Я им еще и не такую жару смоделирую, а что-нибудь похлеще! Весь континуум переделаю!

Водитель удивленно покосился на вмиг потерявшего свою невозмутимость индейца.

— Ничего не понимаю! — сказал Пакстон. — Сколько же вам лет и где вы учитесь?

— В ваших терминах и в вашем мире все это абсолютно лишено смысла.

Пакстон подождал продолжения, но его не последовало. Явно псих. Кто же еще? И что за день такой неудачный? То кролики мерещатся, то сумасшедшие индейцы подсаживаются… То-то он сегодня за завтраком просыпал соль! Надо избавиться от этого типа, и поскорее!

— Вы куда, собственно, путь-то держите? — как бы невзначай спросил Пакстон.

— Нам с вами по пути, не беспокойтесь, — ответил тип с нехорошей усмешкой.

По спине Пакстона пробежал холодок. Индеец неожиданно широко улыбнулся:

— Мне очень хотелось пообщаться с представителем, если так можно выразиться, гм… одной дипломной работы по давно интересующей меня теме. Кстати, а почему вы не подобрали десять минут назад бедного кролика Банни? Я думал, он импонирует вам, и именно по этой причине принял его облик…

Пакстон резко ударил по тормозам. «Додж» занесло, и он нырнул в густые заросли кукурузы. Стенли чуть было не вынес головой лобовое стекло, а индеец, будучи не пристегнут, даже не пошевелился.

Трясущимися руками Пакстон начал дергать ручку дверцы, стуча зубами от страха.

— Да не бойтесь вы так, — спокойно сказал индеец или тот, кто принял его облик.

Но Стенли, не слушая его, выскочил из машины и отбежал ярдов на пять, попав в облако медленно оседающей пыли. Бежать? Куда? Разобраться со всем этим? Но как? Или он сошел с ума? И что тогда делать? Спокойно! Раз, два, три… Главное — не наделать глупостей.

Не двигаясь, ЭТО молча сидело в машине. Пакстон, глубоко вздохнув, посчитал про себя до десяти. Галлюцинация не исчезла. Тогда он громко и четко посчитал вслух. До двадцати. И с тем же результатом.

ЭТО открыло дверь и вылезло из «доджа». Теперь ОНО приняло облик шефа Стенли — Рода Мюллера, грузного лысоватого человека с брюшком, одетого в серый костюм-тройку.

— Пакстон, — мягко сказало ОНО голосом шефа, — я не фантом. По крайней мере, не более, чем ты сам. Успокойся.

Стенли ощупал свой лоб — холодный. У него задрожали колени. Зря он не слушал радио! Наверное, где-нибудь неподалеку села летающая тарелка, и это чудовище — марсианин.

— Кто вы? — прохрипел он. — Инопланетянин?

— Нет, — серьезно ответило ОНО. — Не инопланетянин. И не из будущего. И не с Земли. А сказать, что из другого измерения, как оно и есть на самом деле, было бы семантической ошибкой, ибо этот термин в данном случае лишен для тебя определенного смысла.

— Тогда… кто? И… почему я?

— А когда любопытный мальчишка выуживает муравья из муравейника, чем он руководствуется при выборе? Господин Случай! Ну или почти он. Что же касается меня… Не вернуться ли нам в это достаточно удобное средство передвижения? Там и поговорим спокойно.

Пакстон с испугом уставился на совсем еще недавно такую родную и милую машину.

— Пойми, Стенли, если я захочу, то с легкостью могу захватить тебя и выудить любые сведения, какие надо. Хотя я и так все знаю. Могу убить тебя, наконец. Но я не буду этого делать, рассчитывая на твое благоразумие. Я хочу просто пообщаться.

Мюллер превратился в кролика Банни.

— Думаю, в таком виде я тебе больше нравлюсь, не так ли, док?

Он достал из воздуха сочную морковку и снова смачно захрустел ею.

Пакстон ожесточенно потер виски. Нет, определенно, он перегрелся. Да и немудрено в такую погоду. Аутотренинг должен помочь. Установка: никакого кролика нет и в помине. Положительно.

Он решительно приблизился к «доджу», сел в него и завел заглохший мотор.

— Я знал, что одна, но большая капля разума у тебя имеется, — удовлетворенно произнес Банни и запрыгнул на пассажирское кресло. — Хочешь? — Он протянул Пакстону наполовину съеденную морковь.

Пакстон, пытаясь стронуть машину с места, полностью игнорировал его. Потакать собственным иллюзиям? Ни за что!

— Ну как хочешь, док, — сказал Кролик и снова захрустел, возбужденно вращая глазами.

Стенли вывел машину на дорогу и быстро погнал ее, не обращая внимания на такие мелочи, как пыль и жара. Кролик забавно подпрыгивал на сиденье и с любопытством наблюдал за манипуляциями Пакстона.

— Значит, тебе интересно, кто я такой, — сказал он мили через три, как бы в продолжение разговора, деловито скрестив на груди передние лапы.

Стиснув зубы, Пакстон молчал, глядя вперед широко раскрытыми глазами.

— Я знаю, что хочешь. Все вы, люди, одинаковые. Страшитесь неизвестности, пугаетесь темноты, ненавидите неопределенность. Но не лучше ли сначала спросить, а кто же вы такие сами, а? — Голос привидения приобрел раздраженный оттенок.

Стенли молчал. Вот влип! Надо доехать до какой-нибудь фермы и попросить помощи. Но какой? Физической? Терапевтической? Психиатрической?

— Ты ведь хорошо знаешь, что такое компьютеры, не правда ли, док? В последнее время (в ваше последнее время) человеческая цивилизация неплохо развивается! И надеюсь, ты имеешь некоторое представление об искусственном интеллекте…

Банни помолчал, ожидая реакции Пакстона, но тот делал вид, что не слушает.

— Да что там, резать правду-матку так резать. Быстрее дойдет. Ну так вот. Хрум-хрум. Ты, твой любимый «додж», эти поля, Луна, Солнце, да и вообще все звезды, галактики, пылевые скопления и тому подобное, вся ваша история, весь ваш несуразный континуум — просто весьма сложная, хрум, самоорганизующаяся, хрум, высокоинтеллектуальная, хрум-хрум, компьютерная программа! Точнее, ее продукты, виртуальные образы. Хрум-хрум. Понял, док?

Пакстон от неожиданности еле вписался в крутой поворот. Ну и сюрпризы ему выдает подсознание! Нарочно не придумаешь… Вывод: триллеры на ночь смотреть вредно.

— Полегче, приятель! — Банни участливо похлопал его по руке, отчего Стенли чуть было не выпрыгнул из собственных штанов. — Виртуальный-то ты виртуальный, но умереть, хрум-хрум, можешь по-настоящему. Хотя нет, смерть тут у вас тоже, получается, виртуальная. Хм, сам уже, хрум, запутался. Хрум-хрум. Всякие семантические тонкости… Хрум. Но тебе-то от этого не будет легче, док! А сооружать для вашего мира отдельные патчи (например, для твоего оживления) — слишком большая возня, тем более что, хрум-хрум, ням-ням, меня могут сцапать и не допустить до очередных экзаменов, поэтому такая работа может удовлетворить только хакеров вроде меня. Какая сладкая морковка попалась… А досадить зазнавшимся старшекурсникам — что может быть приятнее?

Пакстон сбавил скорость до двадцати миль в час. Что ж, послушаем, что там еще наплетет этот фантом… Забавно было наблюдать, как рисованный персонаж, а вовсе не какой-нибудь чокнутый лохматый профессор, с присущим мультипликационному кролику сарказмом и иронией рассуждает о таких вещах.

— А… можно поподробнее? — спросил Стенли, поборов себя, но стараясь не смотреть на Того, Кто Выглядел Как Кролик Банни.

— Ага, на бирже произошло оживление! — обрадовался тот, отбрасывая в сторону недогрызенную морковку. — Я так и думал. Природное любопытство. Плюс инстинкт самосохранения. Ну да ладно. Попробую попроще, в понятных тебе терминах и прибегая к некорректным, но доходчивым аналогиям, док. Представь себе иной мир… Ну?! Представил?

— Н-н-нет…

— И неудивительно. Ты этого не сможешь сделать. Даже я тебя вижу, общаюсь, воздействую на твое окружение и тебя самого посредством программного компьютерного объекта, принимающего такой облик, какой я ему задаю. Именно поэтому я могу с такой легкостью менять его вид. Повторяю, его вид, а не свой. Я же, обитатель реального мира, остаюсь за своим компьютером у себя дома. На что я похож и каков вообще мой мир, спрашивать глупо, док. Почему? Объясняю. Мой мир пятимерен, точнее, четырех-с-половиноймерен. Как тебе описать эту половинку, не представляю. Впрочем, и ваш также не трехмерен, а трех-с-третьюмерен, только вы еще об этом не знаете. Законы физики у нас также сильно разнятся. Я уже не говорю о строении самой материи! Собственно, в этом и заключается смысл дипломной работы одного моего знакомого старшекурсника и его программы, в которую я несанкционированно залез. Кстати, мне это стоило довольно больших усилий — наворотил этот парень порядочно. Я бы сделал проще и элегантнее. — Кролик закинул ногу на ногу и с воодушевлением продолжал: — Я поступаю на факультет компьютерного моделирования миров, где создают и изучают самоорганизующиеся континуумы с самыми разнообразными условиями и законами. Задашь изначально какие-нибудь параметры и смотришь, что из этого выйдет. Например, десятимерные миры с одним, двумя и пятью видами протонов в ядре атома… Или трехмерный мир, в котором закон всемирного тяготения имеет линейную зависимость, но при этом начисто отсутствуют нейтроны, а энергия волн растет с увеличением их длины… И далее в таком же духе, не буду загружать тебя техническими подробностями. Спросишь, к чему это все? Как будто не знаешь этих яйцеголовых. Разумеется, из чисто академического интереса.

— Себя ты, однако, к яйцеголовым не причисляешь… — попытался усмехнуться Стенли.

Кролик энергично замотал головой:

— Я пока свободный художник. Хакер с большой буквы!

— А я, значит, создан лишь благодаря академическому интересу студентов-старшекурсников некоего пятимерного мира, — хмыкнул Пакстон, не веря ни единому его слову.

— Ну-ну, не стоит так близко принимать к сердцу истинное положение вещей, док. — Банни невинно подергал себя за усы. — Мы только конструируем Миры, впоследствии практически не вмешиваясь в естественный ход вещей, хотя случаются, конечно, и исключения. Так что ваша Земля и человеческая цивилизация, в том числе и ты сам, возникли в процессе естественной эволюции, правда, в изначально неестественной виртуальной Вселенной…

У Пакстона начала болеть голова. Боль молнией пронзала его черепную коробку на каждой кочке и колдобине, на которых подскакивал его старенький «додж».

— Я смотрю, ты мне не веришь, — проговорил Банни. — Вот, судя по твоим параметрам, у тебя болит голова. Да? Сейчас вылечу. Айн момент…

Через пару секунд боль исчезла и голова стала легкой и ясной. У Пакстона даже поднялось настроение.

— Беспокоит пыль? — продолжал Кролик. — Пожалуйста! Введу соответствующий патч, и…

Пыль исчезла. И не только из салона, но и с дороги. Вообще. Из-под колес ничего не летело и не клубилось. Все частицы материи мельче миллиметра в районе движения «доджа» бесследно пропали.

— И у меня есть еще один патч, док, — довольно промурлыкал кролик, воинственно топорща усы.

В салоне заметно похолодало. В обзорном зеркале Пакстон заметил, что заднее стекло потихоньку начало покрываться инеем…

— Мелочь, а приятно, — заявил Банни. — Объясняю. Введением патчей, то есть небольших корректировочных компьютерных подпрограмм, в основную программу я локально изменил ваши законы физики. Возможно все, что душе заблагорассудится. Но, правда, не долго и в разумных количествах, а то засвечусь перед старшекурсниками. За это по головке не погладят. Но такая работа доставляет мне удовольствие. И преогромное!

Кролик мечтательно зажмурил глаза, что-то мурлыча себе под нос, а Стенли заметил неподалеку одинокую ферму и сворачивающую к ней дорогу. Не долго думая он заложил крутой вираж и на полной скорости помчался прямиком к фермерскому домику.

— Вот так дела! — удивленно протянул очнувшийся хакер. — Ты куда-то опаздываешь, док? Не спеши, теперь времени у тебя хоть отбавляй!

Время остановилось. Летящие в вышине птицы, проносящиеся мимо стебли кукурузы, встречные потоки воздуха — все замерло, ничто не выказывало ни малейшего признака жизни. Жил лишь «додж»: урчал, фыркал, даже немного раскачивался. Пакстон, скрипя зубами и ругаясь на чем свет стоит, переключал скорости и до предела выжимал педаль газа. Он в ярости крутил баранку в разные стороны, но все тщетно. В зеркале заднего обзора было видно, что колеса бешено вращаются, но машина не двигалась с места.

Стенли хотел выскочить из машины, но дверца не открывалась, как он ни дергал ручку. Банни, вытянув ноги и положив их на приборную панель, деловито и сосредоточенно грыз очередную морковку, совершенно не обращая внимания на происходящее.

— Забавно, правда? — произнес он некоторое время спустя.

Это вывело Пакстона из себя.

— Ах ты, мерзкая тварь! — вскричал он и, бросив бесполезную баранку, схватил кролика за горло, сдернув его с сиденья. — Вот я тебе сейчас устрою виртуальную смерть! — Брызгая слюной, Стенли что есть силы затряс Банни, пытаясь свернуть ему горло.

— Ай-яй-яй! — заверещал хакер. — Что это вы, достопочтенный сэр, делаете?! Как вам не стыдно?! Сезон охоты на кроликов еще не открыт!.. Это противоречит всем нормам международного права! Я буду жаловаться! Я больше не буду!.. А-а-а!!!

Тельце его было теплое, мягкое, неприятно податливое. Но Пакстон знал, что это обман, что там внутри не бьется сердце, не течет алая кровь, и тем паче нет даже подобия души. «Байки мне будешь рассказывать?! Ну, так получай, зараза, получай!» Издавая рыкающие горловые звуки, Стенли что есть мочи принялся молотить тельцем кролика о приборную панель.

— Мама! Папа! Помогите! Убивают ни за что ни про что! И вообще даром! — запищал Банни. — О горе мне, великое горе! Други мои, знайте, что я помираю! Не поминайте лихом… Пишите письма… Шлите телеграммы…

Он вдруг посинел, почернел и обмяк, издав неприличный звук. Стенли растерянно ослабил хватку. Тельце кролика выскользнуло из его пальцев, с мерзким шлепком упало на коврик и растаяло в воздухе. Через минуту от него не осталось и следа.

И в тот же момент «додж», стоявший на скорости, дернулся и, подпрыгивая на неровностях почвы, стремительно покатился по дороге. Пакстон схватился за руль и выровнял машину. Неужели все? Кошмар ушел? Он остановил машину, чтобы отдышаться.

Около фермы, к которой так стремился Стенли, фермер в клетчатой рубашке возился с сенокосилкой. Услышав шум мотора, он обернулся и пристально поглядел в его сторону. Пакстон почувствовал некоторое неудобство. О чем он собирается рассказать фермеру? О некоем иномерном компьютерном хулигане, принявшем облик мультяшного Банни и немало попортившем ему нервы? Или о собственных нервных галлюцинациях, из-за которых чуть было в штаны не навалил? Что он может объяснить сам себе?

Махнув рукой, Пакстон развернулся, выехал на прежнюю дорогу и покатил дальше, пытаясь успокоиться и уверить себя, что все произошедшее было лишь сном. Впрочем, и сна никакого не было. Ничего не было.

А разве не так?

Из зарослей кукурузы, ярдах в пятидесяти впереди, на дорогу выпрыгнул тиранозавр. Еще не веря в свое поражение, Пакстон сбросил скорость, пристально глядя через лобовое стекло на это удивительное явление природы. Волосы шевелились у него на затылке. Боже, это же настоящая гора!

Щелкая челюстями, мотая из стороны в сторону массивной головой и суча недоразвитыми лапками, тиранозавр стоял посреди дороги и… смеялся.

— А ты думал все, победил? — зарокотал он так, что стекла задрожали. — Э, нет, братан, не все так просто! Не хотел общаться по-хорошему, будем по-плохому!

У Стенли екнуло сердце. Он резко развернул машину, до пола утопил педаль газа и, читая все молитвы, которые приходили на ум, рванул с места. Тиранозавр тут же бросился за ним, топоча, словно стадо слонов, и заливаясь леденящим душу хохотом, который не мог перекрыть даже вой работающего на максимальных оборотах двигателя машины.

— Подожди, не спеши! — орал динозавр. — Дай я с тобой немного поиграю! Тебе будет не очень больно!

С каждым мгновением дистанция сокращалась. Догнав машину, тиранозавр изловчился и трехпалой лапой ударил сверху по широкому багажнику. «Додж» взвился на дыбы, покрышки жалобно запищали, из-под них повалил сизый дым, заднее стекло разлетелось на мелкие осколки, а Стенли, на миг потеряв сознание, ударился головой в крышу, выпустив из рук руль. Машину занесло, развернув на сто восемьдесят градусов, и она остановилась, покачиваясь на рессорах, которые до этого момента еще не испытывали таких издевательств…

С неимоверным трудом отгоняя нахлынувшее отчаяние, Пакстон, поскуливая от страха, распахнул дверцу и попытался вылезти, пригибаясь в ожидании нового удара. Тот не заставил себя ждать. Тиранозавр с размаху опустил свою широкую лапу прямо на крышу «доджа», примяв и пробив ее насквозь мощными когтями.

Пакстон взвизгнул — его спину будто полоснули ножом. Сразу стало горячо и липко. Из последних сил Стенли вновь попытался освободиться и понял, что не отстегнул ремень безопасности. Чуть не плача, непослушными пальцами он начал дергать защелку ремня, поглядывая наружу через дыры в пробитой крыше.

— Ты доволен? — донеслось снаружи. — Ощутил наконец радость дружеского общения? Ну ничего, небольшая взбучка в воспитательных целях еще никому не вредила…

Наконец Пакстон отстегнул ремень, вывалился из машины и откатился в сторону, оставляя на земле кровавый след. И тут же послышался еще один удар, скрежет металла, хруст стекла и довольное ворчание монстра. Не выдержав натиска тиранозавра, взорвались две покрышки. Сейчас полыхнет, мелькнула у Пакстона мысль где-то в уголке сознания. Кое-как он встал на четвереньки и пополз, сипло дыша и стараясь не думать о тяжелых лапах бывшего кролика Банни.

— Какое наслаждение… — бормотал тем временем монстр. — Никогда не думал, что это так приятно…

Что-то треснуло, и машина вспыхнула, выбрасывая клубы жирного смрадного дыма. Стенли с трудом обернулся. Тиранозавр глядел на огонь, в задумчивости поскребывая одной из лапок чешуйчатую грудь. Вокруг «доджа» разлилось целое озеро горящего бензина и масла, и монстр стоял прямо в нем, монотонно бубня что-то себе под нос.

Пока хакер забыл о нем, Пакстон потихоньку пролез в кукурузу и что есть мочи припустил подальше от этого страшного места.

— Куда-а-а?! — услышал он сзади гневный рев тиранозавра. — Мы с тобой еще не закончили!

Не оборачиваясь, Пакстон побежал в полный рост, задыхаясь и сплевывая с кровью кислую густую слюну. Жесткие стебли кукурузы задерживали его, больно стегали и били по голове, резали руки и лицо. Несколько раз он падал, но находил в себе силы подняться и продолжить бегство от преследующего его кошмара.

Неожиданно тяжелый топот стих. Стенли пробежал по инерции еще несколько шагов и, моргая залитыми едким потом глазами, обернулся. Тиранозавр исчез. Зато в небе кружился… Кружился… Пакстон прищурился, пытаясь против солнца разглядеть большую угловатую тень, парящую футах в ста над землей. Маленькое мохнатое тельце, длинная шея, огромный зубастый клюв, кожистые перепончатые крылья не менее трех метров в размахе… Птеродактиль?! О Господи!

«Если выберусь живым, — решил Стенли, — никогда больше не стану смотреть триллеры и всякие там ужасы, особенно с участием доисторических животных…»

Птеродактиль насмешливо прокаркал что-то и спикировал прямо на Пакстона. Тот успел прикрыть голову руками, но удар когтистой лапы был настолько силен, что он отлетел на несколько футов и покатился по земле, сминая стебли кукурузы. Рубашка тут же обагрилась хлынувшей из новых ран кровью, а левую руку пронзила острая боль — она была вывихнута или даже сломана. Не удовлетворившись нанесенным противнику ущербом, птеродактиль снова заходил на линию атаки. Шатаясь, почти теряя сознание, Пакстон поднялся и принял боевую стойку. Живым он даваться не собирался!

— Ну, давай, мокрая курица! — дрожащим от напряжения голосом крикнул он. — Найдется и для тебя петушок!..

Сложив кожистые крылья, птеродактиль несся на него с бешеной скоростью и вдруг футах в десяти от цели распался, рассыпался на… целую стаю барахтающихся, хлопающих крыльями, кудахчущих куриц. Белые, черные, коричневые, в крапинку, всех мастей и пород, они плотным слоем облепили Пакстона, клевались, щипались и царапались лапами, стараясь попасть в глаза или в кровоточащие раны.

Стенли дрался как матерый лис в фермерском курятнике. С диким ревом срывал с себя обезумевших птиц, откручивал головы, давил, разрывал пополам за крылья, отфутболивал ногой и просто грыз зубами. Но, как в кошмарной сказке, на место одной уничтоженной курицы приходили десять новых…

Сколько это продолжалось, Пакстон не мог сказать. Все происходило словно в дурном сне Стивена Кинга, экранизированном Голливудом. Наконец, облепленный птицами, он упал и потерял сознание.


Из забытья Стенли выкарабкивался, продираясь через плотную вату дурмана и адскую боль во всем теле. Он оказался лежащим на земле, в луже крови, в которой плавали перья и пух, среди бесчисленных поверженных куриных тел, оторванных голов и лап.

Правым глазом он ничего не видел. Пакстон провел языком по зубам. Как минимум половина из них отсутствовала.

Вечерело. Неужели он полдня провалялся здесь? Было необычно тихо и спокойно. Но так просто Хакер не сдастся, Пакстон понимал это. Каковы его, Стенли, шансы на успех? Почти ноль. Или полный ноль. Но издеваться над собой этой твари он не позволит!

С кряхтеньем, сопя и морщась, собрав в кулак остатки воли и сил, он поднялся, отряхнулся как мог от налипших перьев и побрел обратно к дороге, ориентируясь по примятым стеблям кукурузы, каждую секунду ожидая нападения. Но ничего не происходило.

Разумеется, все было не так просто. На дороге и следа не осталось от обгоревших останков его «доджа». Зато стоял роскошный длинный лимузин белоснежного цвета, а рядом с ним — щеголеватый молодой человек с тонкими усиками и набриолиненными волосами. На нем был полосатый костюм, а на голове его сидел старомодный котелок. В руках он крутил трость.

— О, мистер Пакстон! — радостно вскричал щеголь, завидев бедного Стенли, который не зная, что и предпринять. — Я вас уже заждался. Ну нельзя же так долго! Я собрался было сам искать вас…

— Что… тебе надо? — прохрипел Пакстон.

— От слов к делу. Разрешите предоставить вам в качестве компенсации, я думаю, достойной компенсации за поврежденную машину, этот скромный, но весьма красивый подарок — «ягуар» новейшей модели. Мощность — четыреста двадцать лошадок, турбонаддув, полный электропакет, автомагнитола…

— Да когда ж ты отвяжешься от меня, сатанинское отродье, — устало произнес Стенли, повернулся и побрел прочь, ощущая на себе пристальный и холодный взгляд чуждого существа другого измерения.

— Вы меня не так поняли, мистер Пакстон! — вскричал Хакер. — Я же чисто по дружбе, в честь нашего чудного знакомства…

— Для кого чудное, а для кого и нет! — Стенли махнул рукой и сморщился от пронзившей его боли. Долго он так не протянет… Что же делать?

— Миру — мир, войны не надо! По кило всем шоколада! — патетически продекламировал монстр, дирижируя тростью.

— Да пошел ты к черту! — заорал Пакстон. Он-то знал, что все это для Хакера просто игра, очередная дьявольская забава. И по его правилам Пакстон играть не собирался.

— Э нет, человече, так не пойдет! — со злостью взвизгнул монстр. — Ты поедешь в ней!

— Нет!

— Поедешь!

— Нет, инопланетная образина! Засунь ее себе в задницу!

— Да-а-а!!!

Вопль Хакера нарастал, ширился, распадался на отдельные голоса, диссонирующе подвывавшие основному, и вибрировал так, что земля гудела под ногами, недозрелые початки кукурузы выпадали из стеблей, а листья, чернея на глазах и скручиваясь в трубочку, осыпались. Поднялся сильный ветер, и в небе засверкали ярко-фиолетовые молнии.

— Пое-е-едеш-ш-ш-ш-шь!!!

Монстр бешено закружился на месте, превратившись в гигантскую юлу, а затем с утробным чмоканьем слился воедино с «ягуаром». На секунду все стихло. Но только на секунду. Фары элитной машины зажглись сами собой, мягко заурчал двигатель.

— Садись! — шептало Пакстону что-то справа.

— Садись! — кричало ему что-то слева.

— Садись! — умоляли справа.

— Садись! — приказывали слева.

«Ягуар» весело подмигнул фарами, затем тронулся с места и начал угрожающе приближаться к Пакстону. Стенли развернулся и бросился бежать. Машина взревела и мгновенно догнала его. Дверца распахнулась, и шоферское сиденье, вытянувшись, стало трансформироваться в многопалое щупальце. Пакстон кинулся было в кукурузу, но не успел — щупальце крепко обхватило его поперек талии и рывком втянуло в салон, снова превратившись в сиденье. Соскочивший с крепления ремень безопасности намертво перехватил Пакстона поперек груди, ноги его словно приросли к педалям управления, а руки слились в единое целое с рулем. Пакстон оказался в ловушке.

Приборный щиток обрел черты лица самого Стенли.

— Ну что, — гримасничая, прокричало ОНО, — покатаемся?!

Раздался дьявольский смех, мотор снова взвыл, и «ягуар» понесся по избавленной от пыли дороге.

Как ни старался Пакстон сопротивляться, у него ничего не получалось. Руки сами собой вертели баранку, а педали сами собой нажимались и отпускались, когда нужно. Рожа на панели беспрестанно хохотала и отпускала сальные шуточки.

Скорость нарастала. Кукуруза по обе стороны машины слилась в сплошную черно-желтую полосу.

— Великолепно! — визжал Хакер. — Настоящий полет мысли, да?!

Мимо стали проноситься какие-то таблички. Приглядевшись, Пакстон заметил, что одна из них оказалась дорожным знаком «Впереди тупик».

— Почему, проклятый маленький проказник, — заорала беснующаяся панель, принявшая теперь облик матери Стенли, — почему, негодный непослушный мальчишка, ты едешь с превышением скорости, под знак, да еще и в тупик?! Ты смерти моей желаешь, да?! Разве этому тебя учила твоя любимая мамочка?! Немедленно остановись! Немедленно!!!

В свете мощных фар Пакстон увидел далеко впереди стену, перегородившую дорогу. Скрипя зубами, он задергался на сиденье, но то держало его слишком крепко, а руки и ноги по-прежнему не слушались.

— Говорила я тебе, — кричала мать, — не смотри так много телевизор! Там одно насилие, порнография и идиотские бейсбольные матчи! Переключись на детский канал и посмотри лучше мультик про кролика Банни! Ты ведь знаешь, кто такой кролик Банни? Ты хочешь быть на него похожим? Так почему ты не захотел с ним общаться, когда он просил тебя об этом?! Негодяй! Ты остаешься без ужина и… без головы!!!

Огромная, четырехметровая кирпичная стена, невесть откуда взявшаяся в этом месте (впрочем, можно догадаться — откуда), неотвратимо приближалась. Осталась сотня футов, пятьдесят…

— Гнида… — сквозь зубы процедил Стенли и закрыл глаза.


Очнулся Пакстон от криков, завываний и неприятного непрерывного движения вокруг. Он приоткрыл уцелевший глаз, но ничего не разобрал, лишь темнота и мельтешение цветных пятен. Попытался встать, но не смог даже пальцем шевельнуть. «О Боже, теперь делай со мной что хочешь», — с ужасом подумал он.

— В сторонку, поберегись! В сторонку! Пропустите санитаров!

Пакстон не мог видеть, что происходит вокруг него, но через мгновение над ним склонилось озабоченное лицо санитара.

— С вами все в порядке?

«Какое там, к черту, в порядке!» — хотел заорать Пакстон, но не смог и рта открыть. Кажется, у него была сломана челюсть.

— Не двигайтесь, пожалуйста, сейчас мы все сделаем.

Санитар исчез. Вокруг него столпилась возбужденная толпа фермеров, наперебой толкующих о происшествии. Стенли хотел было послать их подальше, но снова потерпел фиаско.

— Да-да, а потом этот ужасный крокодил ка-а-ак наступит на его машину, а она ка-а-ак взорвется!..

— И куры-то, куры! Вы видали когда-нибудь столько кур?!

— Я видал. Да хоть у Ламберта, моего племянника, в Дакоте. Помнишь, я рассказывал?..

— А он как накинется на них, да так лихо, вон сколь голов поотрывал. Лихой, однако, малый!

— А мне их немного жалко, курочек-то.

— Кровищи-то, кровищи! Что на твоей живодерне…

— Гнал как быстро! И зачем?

— И в стенку, в стенку!

— Тормоза, что ли, отказали?

— Да не-е-е, это все крокодил, крокодил, я вам говорю! Евошние козни!

— А вот я не хотел бы сразиться с тем, летающим!..

— Да… Летающий — это да. Факт.

— Да и ходячий тоже… Того… Страшный.

— Ходячий тоже, Том, согласен.

— Я бы на него в одиночку не пошел.

— Я бы тоже.

— Пожалуй, и вдвоем не стоит.

— Да, верно говоришь. И вдвоем не стоит.

«Боже мой, — бился в безмолвной истерике Пакстон, — да заткнутся когда-нибудь эти тупицы или нет?! И где проклятые санитары?..» Прошло еще пара минут. Он попытался отключиться, но не смог. Потом разговоры навязчивых фермеров неожиданно заинтересовали его.

— Бедняга, как его измордовали!..

— Не говори, отменно.

— Ты бы так смог?

— Гм… Помнится, на вечеринке у Хью я так уделал Нортона, что тот полгода потом в больнице валялся!

— Ну уж полгода! От силы месяца два…

— Ну а этого-то малого я вообще прибил бы на месте.

— Думаешь, выкарабкается?

— А кто ему позволит?

— Сейчас наша «Скорая помощь» задаст ему перца-то, мало не покажется!

— Ох и повеселимся!

— Сначала четвертуем его или нашпигуем расплавленным оловом?

— Тебе бы, Хэнк, только шпиговать, совсем молодого человека не жалеешь! Предлагаю для начала посадить парня на кол, отрезать ему яйца, а через дырку на макушке вычерпать мозги. Они у него наверняка умные. Пользы от них будет весьма и весьма…

— Верно говоришь, Сэм. Дело!

Вот и приехали… Кошмар продолжается. У Пакстона не осталось сил даже на то, чтобы заплакать или как-то еще выразить свое отчаяние. Он просто лежал и глядел на появляющиеся в вышине одна за другой бесчувственные звезды. Скорее бы умереть…

— Расступитесь! Расступитесь! — снова послышался зычный крик. — Помощь идет! Помощь, господа!

Алчущие крови фермеры расступились, и в образовавшийся проход протиснулась пара санитаров. Они бесцеремонно подхватили охнувшего от боли Пакстона, кинули на носилки и потащили куда-то меж рядов кукурузы.

Несли долго, от тряски у Стенли открылись многочисленные раны, которые снова нестерпимо разболелись, и он начал периодически проваливаться в небытие. Но вот послышался какой-то шум, небо озарилось светом прожекторов, заросли внезапно кончились, и его вынесли… на арену цирка.

Это был самый настоящий цирк-шапито. Зрители заполнили все места и пролеты, яблоку негде было упасть. Здесь присутствовали солидные господа с брюшками и дорогими сигарами, важные матроны в гигантских шляпах, деловые молодые люди с кейсами и без оных, чопорные секретарши в очках, а также люд попроще — парочки с детьми, рабочие, студенты, служащие, фермеры, несколько бомжей и проституток. В центре арены стоял хирургический стол, а рядом — большой лоток с самыми разнообразными пилами, молотками, щипцами, гвоздями, иглами и прочими орудиями изощренных пыток.

Пакстона подтащили к столу, уложили и привязали кожаными ремнями. Он слабо сопротивлялся, но санитары только хихикали. Стенли приготовился к худшему.

— Леди и джентльмены! — разнеслось по амфитеатру. — Мы начинаем наше шоу!

На сцену выскочил старый знакомый — кролик Банни.

— Да, да, да, это я! — весело закричал он. — Разрешите откланяться!

Он выполнил несколько кульбитов и вскочил на грудь поверженного Пакстона.

— Прошу любить и жаловать — мистер Стенли Пакстон собственной персоной!

Зрители взревели от восторга.

— Сейчас мы проведем на мистере Пакстоне парочку уникальных операций. Это будет весьма занимательно, познавательно, сногсшибательно и замечательно!

Толпа бесновалась. Кролик надел повязку, санитары подали ему пилу, и Банни в задумчивости принялся дергать себя за усы.

— Не знаю вот, — громко объявил он, — с чего начать.

С разных сторон тут же посыпались советы:

— Руку, руку!

— Ноги, и обязательно обе!

— Он грязный насильник, отпили-ка ему член!

— Чего толковать — пополам его…

Монстр таинственно улыбнулся.

— Я учту все поступившие предложения, — сказал он. — Начнем по порядку.

Хакер вздохнул и подмигнул Стенли:

— Прости, человек, но с тобой так забавно играть!..

Кролик приложил к запястью жертвы холодную сталь медицинской пилы.

— Я думаю, обойдемся без наркоза и дезинфекции, — мрачно улыбнулся он и рванул пыточное орудие на себя.

Пакстон взвыл, из разорванных тканей брызнула кровь, а зрители засмеялись. Банни тоже улыбнулся — можно даже сказать, ласково.

— Это поначалу больно, — тоном знатока сказал он, — а потом привыкаешь!

И Стенли, закрыв глаза, приготовился привыкать.

Вдруг кролик переменился в лице, отбросил пилу в сторону и отскочил от Пакстона. На трибунах испуганно закричали.

— Достали-таки меня, сволочи, достали! — в ужасе кричал он, панически метаясь вокруг стола. — Это все из-за тебя, проклятый землянин! Нет чтобы без выкрутас немного поиграть, и все! Выпендривался как последний идиот! Тоже мне герой выискался! Да если бы я захотел, то уничтожил бы тебя в первые секунды нашего знакомства! А теперь из-за массированного вмешательства в твой сраный континуум меня засекли и накажут! Плакала моя стипендия… А-а-а!!!

— Студент… — презрительно произнес Пакстон и засмеялся. Сначала тихо, слабо, с кашлем, отхаркивая кровь и мокроту, но постепенно смех его креп, и скоро человек хохотал во все горло. — Студент! — кричал он сквозь слезы. — Просто драный студент! Недоучка! А ну-ка, на ковер к декану! Живо!

Хакер выл все сильнее, теряя свои очертания и расплываясь в бесформенную массу. Стоял невообразимый гул, сверкали молнии, а стол, на котором лежал Пакстон, трясся мелкой дрожью. Цирк вместе со зрителями подернулся дымкой, по нему пробежала рябь, и все исчезло.

Стенли лежал на земле. «Ну вот, теперь-то все», — облегченно вздохнул он, но тут же трезво оценил свое бедственное положение. Нужно как-то выбираться отсюда, дойти до фермы — и срочно в больницу, иначе он наверняка отбросит коньки.

Пакстон перекатился на бок и с кряхтеньем начал подниматься на четвереньки. Странный звук, раздавшийся за спиной, заставил его обернуться. Прямо перед ним воздух с шипением материализовался в… Скруджа Мак-Дака. Мультяшный селезень повис в воздухе перед носом Пакстона и с любопытством смотрел на него.

— Приносим свои искренние извинения, — сказал дядюшка Скрудж, — больше такого не повторится. Мы изолировали Хакера, а весь ущерб, который он принес вашему континууму, возместим. Еще раз извините. Приятного отдыха.

Скрудж исчез. Пакстон снова закрыл глаза. Что ж, будем приятно отдыхать!


Стенли гнал свой старенький «додж» по федеральной дороге. Было теплое утро, по радио передавали приятную спокойную музыку, а потом Дон Робсон сообщил, что в Оклахоме этот год выдался весьма удачным для сельского хозяйства, фермеры обещают хороший урожай. Пакстон хотел было немного сократить свой путь по фермерским полям, но потом, сам не зная почему, на полной скорости проскочил развязку с выездом на пятьдесят третье шоссе. «Ну и ладно, — подумал он, — доеду и так. Дольше, зато спокойнее».

Через некоторое время ему встретился большой плакат, на котором кролик Банни рекламировал томатный сок. И что-то в мультяшном персонаже, любимце детей всего мира, очень не понравилось Стенли, он даже сам удивился, что же именно…

Но вот то, что питье у него закончилось, это факт. Надо будет закупиться в придорожном кафе. А то мало ли что может случиться на дороге. Тут еще утром соль просыпал… Хотя, с другой стороны, глупо верить в приметы!

Пакстон настроился на волну «Дженни Стокс радио» и вместе с группой «Алабама» с удовольствием затянул старую народную песню…

Василий Купцов

УЖАС ДВИЖУЩИХСЯ ЛЕСТНИЦ

Да, я вижу воочию, вижу то, чего еще не было, но будет, ибо так написано в Книге Судеб Создателем всего сущего. И чем дальше в будущее устремляется мой чудесный дар, тем страшнее и непонятнее картины, открывающиеся моему взору. Да, когда мне привиделось острие, поразившее короля в щель шлема, я все понял, и мне не пришлось прибегать к иносказанию, дабы предсказать перемены в судьбе страны.

Но будущее… Эти жуткие машины, взявшие власть над божьими созданиями! И чем дальше в будущее обращаю я свой взор, тем страшнее и непонятнее оно представляется. Расскажу лишь об одной жуткой картине, преследующей мой разум на протяжении многих часов.

Вижу огромное светлое здание, настоящий дворец, двери этого жуткого строения высоки и распахнуты настежь. И через них идут и идут люди — женщины, мужчины, старики и дети. У многих на лицах — веселые улыбки, они даже не подозревают, что их ждет там, в глубине дворца. Несомненно, сюда идут добровольно, как шли с улыбкой на лице к жертвенному алтарю язычники, избранные жрецами в пищу злым божествам.

Черная лестница, непонятным образом сама собой двигающаяся, рядом — столь же чудесным образом бегущие перила, тоже черные… Люди восходят на эту страшную лестницу, и она бесшумно уносит их куда-то вниз, глубоко-глубоко под землю! Снизу время от времени слышен низкий рокочущий звук, как бы раскаты подземного грома, от которого мороз проходит по коже. А люди, эти наивные существа далекого будущего, как будто заговоренные, не чувствуя близкого расставания с жизнью, некоторые, как я уже говорил — с улыбкою, все становятся и становятся на живые ступеньки жуткой лестницы. И вот, один за другим, взрослые и дети, юноши и старики — все они скрываются в глубинах земли. Может, эти лестницы несут несчастных прямо в ад, а грохот подземного грома — это довольный рык Сатаны? Или с безвольными, теперь уже ставшими совершенно безвластными на собственной земле смертными людьми что-то проделывают ими же созданные машины?

Рядом — другая лестница. Она выносит из-под земли людей. Или существ, как две капли воды похожих на людей. Думаете, это те, унесенные железной лестницей в глубь земли, теперь возвращаются? Как бы не так! У меня прекрасная память на лица. Я много часов наблюдаю за теми, кто исчезает в глубинах земли, и теми, кого выносит на поверхность вторая адская лестница. Ни один из ушедших в грохочущий ад не вернулся! Ни один… Вместо них возвращались другие, может быть, вовсе и не люди…

Вот я, Мишель Нотрдам, с посланным мне свыше, в наказание за грехи, даром провидца, стою перед картинами грядущего, отдаленного от нас, французов 1550 года от Рождества Христова, многими веками, силясь понять, уяснить жалким разумом смертного врача и астролога смысл увиденных картин. Что это за страшное здание с большой буквой «М» на фасаде? Новый знак Сатаны или чего-то еще более страшного, еще не родившегося в наше время кошмара? Куда деваются те люди, которых поглощает грохочущая бездна подземелья? Откуда берутся другие? Подмена? Или тех, уходящих вниз, заново переделывают какие-то адские машины, создавая послушных слуг Преисподней? Не знаю… Разум мой теряется в догадках. Я никогда, никогда не расскажу современникам о том, что видел в далеком будущем, по крайней мере, во всех деталях. Да, я напишу книгу предсказаний, но расскажу в ней не все. И главное, иносказательно…

ВЕЛИКОЕ КОЩУНСТВО

Пахло приторно-приятно, почти как в церкви. Рыжий Майк довольно оглядел внутреннее убранство подвала. Да, поработал он на славу! Алтарь, накрытый черной, как сажа, скатертью… Впрочем, почему «как»? Сажа как раз очень даже помогла! На алтаре — почти метровый разворот из порножурнала. Разумеется, лучший алтарь для черной мессы — это тело девственницы, на худой конец просто голая баба. Они как-то раз попробовали, но ничего путного из этой затеи не вышло — с Таньки все сваливалось, максимум, на что она тогда согласилась, — это зажать под мышками две черные свечи. С фоткой симпатичной манекенщицы проще, вот и магическую пятиконечную звезду прямо на ней расчертил, и ничего не сваливается. В центре звезды — золотой потир с овощами и магическими травами, залитыми кровью цыпленка. С цыпленком особых забот не возникло, ведь на всех этих пакетах написано: «Ножки цыпленка-бройлера». Сложнее пришлось с колдовскими травами. Никто не знал, какие именно надо накладывать в потир, поэтому Майк, справедливо рассудив, что лишние не помешают, набрал туда всего, что росло возле рощицы. Кстати, в качестве потира Майк использовал золотой череп. Сам золотил бронзовой краской, аккуратно, кисточкой! Жаль только — череп пластмассовый, учебный. Когда-то давно, с год назад, Рыжий Майк за бешеные деньги купил у кладбищенских настоящий свежевырытый череп, долго его отмывал… Но Влад, студент-первокурсник, отобрал у него настоящую черепушку и выдал, чтоб не ныл, учебное пособие. Хотя чего там расстраиваться — выкрашенный пластмассовый выглядел даже лучше! И вообще — все как надо. Две черные свечи, магический нож, колода карт Таро, купленная у настоящей цыганки, древний помятый бакс, пришпиленный к алтарю магическим кинжалом с рунами на лезвии, жезл, он же канглинг, из здоровенной берцовой кости…

У семнадцатилетнего Майка был уже немалый опыт в этих делах. Около двух лет он ходил в сатанистах, изучил всю науку, сколько черных месс подготовил, и все — высший класс! Все выходило клево, его одноклассники доходили до экстаза, извиваясь голыми под звуки похоронного марша, запущенного на магнитофоне сзаду наперед. И кругом — черные свечи, вареные кошки и прочие приятно щекочущие психику кощунственные штучки. Одно плохо — если с перевернутыми распятиями проблем не возникало, то эти проклятые черные свечи, из-под полы продававшиеся в местной церковной лавке, упорно не желали гореть в перевернутом виде. Воск почему-то всякий раз заливал пламя, и сатанинский огонь угасал, не успев разгореться…

Но к десятому классу Рыжий Майк остался один. Часть ребят побрила головы и пошла качаться в залы, другая — засела за компы, объявив себя орками. Некоторые даже перестали стричься и мыться, а Валерка для пущей убедительности провалялся целый день на помойке, набираясь соответственного духу!

Рыжего Майка не тянуло нюхать пот в атлетическом зале. И не привлекало ходить по улице с развязанными шнурками. Но и сатанизм, увы, явно терял популярность. Попытки привлечь молодежь из девятого класса ни к чему не привели, детки быстро поняли, что заниматься сексом совсем не обязательно в холодном подвале при свете черных свечей, да и все черные кошки в микрорайоне уже давно были использованы по назначению…

Вот тогда Майк и прослышал о том, что в моду входит язычество. Достал соответствующие книги, но прочесть не смог, да и в самом деле, чего там интересного, в этой Велесовой книге! Даже в Библии больше любопытного — сплошные описания разных там кровавых жертв… Наконец, после долгих трудов, достал какую-то дореволюционную книжку с темными взываниями к богам, древним и страшным. Наверное… Однако и ее смог осилить только до половины.

Помог случай. Рядом с городом каждое лето чего-то копали археологи. Рыжий Майк попытался было напроситься помогать, но его прогнали. Брякнул, что готов работать бесплатно, — посмеялись, объяснив, что студенты заранее в очередь становятся, даже билеты на поезд за собственные, кровавыми мозолями заработанные деньги покупают — лишь бы иметь возможность поучаствовать! Но Майк ходил на раскопки снова и снова, и понемногу его перестали выгонять, потому как все были заняты делом, а рыжие волосы сатаниста к тому времени уже примелькались.

А потом нашли Идола. Главный раскопщик, наверное профессор или даже академик, рассказал студентам, что именно это страшилище изображало, по мнению предков, кровожадного бога Каку, именно возле этой каменной скульптуры с отбитыми ноне крылышками разыгрывались древние мистерии, ей приносили жертвы, вот этот раскрытый в яростном крике рот вещал от имени великого и ужасного бога, вот эти толстые губы смазывались кровью принесенных в жертву, а длинные уши с отвислыми мочками наслаждались криками несчастных.

Рыжий Майк понял, что настал его час. Ни о какой охране у археологов и речи не было, золота здесь не находили с начала века. Студенты заставили Майка выучить заповеди: инструмент археолога — лопата, клад археолога — помойка, мечта археолога — могила! То, что Идол исчез, обнаружили лишь два дня спустя. Майку ничего не стоило запрятать эту пудовую каменюгу сначала в овражке, а потом — перетащить еще дальше в лес. Идола искали целый день, на следующий день махнули рукой, на третий — забыли вовсе, случились и другие интересные находки, раскопали красочную фреску с какой-то бабой, собирающей виноград. Винограда отродясь в этих краях не росло, ученые, как водится, разошлись во мнениях, а об украденном Идоле никто уже и не вспоминал. А уж тем паче никто не подумал ничего плохого на Майка, продолжавшего усердно тереться возле студентов…


Ну вот, теперь все готово. Рыжий Майк встал напротив Идола на колени, взял в руки ксерокопии, произнес первые слова-призывы к Великому Богу Каке, чувствуя себя уже Первым, нет — Верховным Жрецом древнего культа. Надо отдать ему должное, старшеклассник был не так уж и далек от истины — уж коли он был единственным жрецом этого идола, так, стало быть, и Великим, и Верховным — по умолчанию! Майк читал темные заклинания, но ничего не происходило, только коленки, непривычные к такого рода положению, болели все сильнее. Не обращая на это внимания, Рыжий настойчиво продолжал взывать к Великому Богу, молил его явиться к нему, недостойному смертному…

Свечи начали гаснуть, становилось все темнее и страшнее. По спине Майка прошел озноб — он заметил слабое зеленоватое свечение в глубине раскрытой пасти Идола. Пахнуло чем-то древним, затхлым, замогильным. Весь дрожа, Майк повторил призыв Великому Богу Каке явиться.

— Сколько можно болтать! — прошелестело внутри Идола.

— А… что… — пролепетал потрясенный Майк.

— Жертву давай, жертву! — огрызнулся Великий Бог.

— Великий Бог голоден! — брякнул Майк с подобострастием, на которое только оказался способен. — Я мигом, мигом…

— А чего звал, коли жертвы не изготовил? — прошелестел Идол сварливо. — Жертву хочу, человечью! А не то…

— Я мигом, я мухой! — Рыжий Майк бросился к лестнице, не дослушав угроз.


Сколь прекрасно начало осени в Подмосковье, когда деревья раскрашены в разные оттенки от светло-желтого до насыщенно-багрового, когда под ногами шелестит первая опавшая листва, а солнце светит все еще ярко и по-летнему весело. Но старшекласснику Майку, претенденту в Верховные Жрецы, было не до красот теплого сентябрьского вечера.

«Что же делать, что делать? — стучало в голове у Майка. — Нужна жертва, а то хуже будет. Зато принесу ему жертву, а он даст мне великое могущество. Тогда я всем покажу, кто такой Рыжий Майк. Я их всех уделаю! Всем парням п…ды дам, всех девчонок перетрахаю, а всех учителей, ну их…» Его фантазия разыгралась в тот момент не на шутку!

Навстречу шла, качая косичками, Маняша. «Вот оно! — сразу почувствовал удачу парень. — Девственница! То что надо!» Невинное кругленькое личико улыбнулось Майку, он технично завел разговор, через пару минут девчушка была приглашена домой к Рыжему «помочь в одном деле с учебой». Все в школе знали, что Маняша — девственница, даже гинеколог подтверждал этот научный факт! Возможно, у нее было такое хобби. Другое ее хобби нашло выражение в шикарном прозвище Мисс Глубокая Глотка, коим Маняша гордилась чуть меньше своей девственности, но больше, чем оценками в школе. Ну отличница! ну будущая студентка, ну и что? В жизни важно другое, по крайней мере для представительницы прекрасного пола!

Маняше никогда не нравился долговязый, слабосильный Рыжий, но предложенный полтинник быстро решил дело в его пользу.

— Только я очень спешу, — предупредила Маняша, — пятнадцать минут на все!

— Только давай сделаем это в подвале!

— Зачем?

— Романтика! У меня там…

— Видела я, что у тебя там! — отмахнулась девчушка, год назад побывавшая на черной мессе у Майка.

— Теперь еще интересней, там у меня Идол!

— Нет, в подвале не хочу.

— А за сколько захочешь?

— Стольник! — отрезала Мисс Глубокая Глотка.

— Стольник за минет? — возмутился Майк, на секунду забывший конечную цель.

— Так ты ж романтики хотел!

— Дорого…

— Тогда иди к бабе Нюре, она тебе бесплатно отсосет, да еще и огурчиком угостит!

— Ладно… — вздохнул Майк. — Стольник так стольник…

— Бабки вперед!

— Ладно…


— Ну и колотун здесь у тебя! — сообщила Маняша, спускаясь по деревянной скрипучей лесенке в подвал. — И что, у тебя на таком холоду еще и встанет?

— Сначала обряд проведем, — предупредил Майк, — а потом уж…

— Давай быстрей свой обряд, я спешу! — Мисс Глубокая Глотка повела косичками, демонстрируя полнейшую невинность — хоть в фильме пятидесятых годов снимай!

— Ну ты, закрой глаза и открой рот! — хихикнул парень.

— Фи… — откликнулась Маняша, но глаза закрыла.

— О Великий и Ужасный Древний Бог! — Паренек опустился на колени перед Идолом. — Вот тебе жертва, желаннейшая из жертв…

Идол аж засветился, из маленьких дырочек в центре раскосых глаз ударили тонкие красные лучи, подозрительно смахивающие на те, что выпускают лазерные указки. Рот вспыхнул, засветился, но теперь не еле видимым фосфоресцирующим светом, а ярко-зеленым, с веселеньким салатовым оттенком.

— Где жертва? Кто жертва? Я хочу есть! — шелестело внутри на разные голоса.

— Вот дева юная, невинная! — Рыжий Майк указал на Маняшу эффектным жестом, ну прям как в кино!

— Что? Девица? — Голос внутри Идола приобрел грозный характер.

— Да, девица!

— Невинная?

— Да, невиннейшая!

— Да как ты посмел, презренный, предложить мне после трех тысяч лет голода такие отбросы! — Голос Идола уже не шелестел, он гремел, в такт грозным словам тряслись черные свечи, огонь то разгорался, то угасал.

— Как — отбросы? Это же сама невинность?!

— Вот именно! Или ты, презренный, не ведаешь, что лучшая жертва — это мальчик, первенец? А женщин — женщин предлагают только самым заскорузлым божествам! Но ты, наглец, осмелился привести сюда поганую девственницу, не то что не рожавшую, но даже не очищенную мужским семенем от скверны прирожденной!

— Я, пожалуй, пойду. — Маняша заторопилась, вмиг выбравшись по лестнице из подвала, еще через секунду сверху послышался топот бегущих ног.

Но Рыжему Майку было не до того. Весь в холодном поту, старшеклассник крутил мозгами так и эдак, силясь понять, в чем ошибка. Ведь во всех фильмах и книгах в жертву всегда пытались принести прекрасных принцесс, девственниц… Их спасали благородные герои. Но это в книгах, в кино. Что сказал Идол? «Лучшая жертва — это мальчик, первенец»? Точно… И в «Повести временных лет» от варяга требовали мужского младенца… И в том фильме про древних греков — для хорошего урожая рубали парубка на мелкие кусочки, а потом колосья мазали! Как же его обманули эти проклятые романтики с ихними прынцессами и невинными мурлин мурломами…

— Великое кощунство! — зарокотало из сверкавшей, как ящик на дискотеке, пасти Идола. — Меня, Древнего Свирепого Бога, оскорбили, унизили, предложили презренную деву девственную… О, как я зол!

— Но может быть, я смогу как-то исправить дело? — робко предположил Майк.

— Ты?! Ты… — В рокочущем голосе Идола появилась некоторая задумчивость. — У тебя много братьев?

— Нет, я единственный в семье! — торопливо и с готовностью ответил Майк, стараясь выслужиться перед свирепым божеством.

— Прекрасно, стало быть — единственный, следовательно — первенец… Годен!

Последнее восклицание живо напомнило Рыжему Майку военкомат. По спине побежали мурашки, паренек поежился.

— К чему годен? — с трудом выговорили его непослушные губы.

— Мне в жертву!

— Но я, но я…

— Знаю, ты — переросток, но так и быть, удовольствуюсь твоей кровью и плотью!

— Но… Но… — Майк судорожно искал спасения. — Если ты сейчас заберешь меня, кто будет приносить тебе жертвы потом?

— Ты прав, — согласился Идол, — ты будешь жить и приносить мне новые жертвы… Но сейчас я хочу крови. И ты, мой юный жрец, принесешь мне малую требу, кусочек самого себя!

— Какой кусочек? — Старшеклассник почувствовал во рту какой-то металлический вкус.

— Самый важный, разумеется! Возьми нож!

— Нет, нет!

— Глупый юный жрец! Когда ты принесешь мне в дар свои чресла, великое успокоение придет в твою душу, ты забудешь о земных радостях и сможешь полностью посвятить себя служению Высшему, то бишь мне!

— Нет, я не хочу, не хочу! — кричал Майк, но его руки неожиданно начали действовать сами — они распустили ремень на брюках, расстегнули «молнию», вот эти еще недавно бывшие послушными владельцу руки спускают плавки, несмотря на бешеное сопротивление Майка. Вот правая рука берет со стола нож, такой холодный, такой острый… Левая рука, предательница, оттягивает сморщившийся, словно пытающийся спрятаться мужской аппарат…

Майку показалось, что Идол смачно облизнулся. Нож коснулся кожи. Майку удалось извернуться, крови не пролилось, возникло только омерзительное чувство прикосновения острого. Но вот ужасный нож пошел на второй заход…

— Не-е-ет! — закричал Майк, крутя головой, дергая плечами и извиваясь всем телом в тщетных попытках увернуться от кошмарного орудия пытки.

— Вот он, извращенец! — услышал Майк сверху девичий голос. — Это он!

Через пару секунд в подвал ворвались два здоровяка в бронежилетах. Где Маняша ухитрилась так быстро найти милиционеров, осталось загадкой…

— Точно, смотри, Павло, он себе уже почти все хозяйство отрезал! — удивился один из оперативников.

— Да нет, только начал, — отозвался другой, заламывая Майку кисть руки с жертвенным ножом.

— Совсем эти детишки с ума посходили!

— Это все дискотеки, компьютеры…

— Вы спасли меня, спасли! — воскликнул Майк и бросился обнимать милиционера, благо руки вновь начали ему подчиняться.

— Точно, извращенец. — Оперативник брезгливо оттолкнул от себя Майка. — Ну-ка, пошли, парень!

— Да, да, быстрее отсюда! — заскулил Майк.

— Штаны-то натяни!

Застегивая брюки, Майк заметил, что Идол не только помалкивает, не только не светится, но и вообще стоит себе тихонько, как будто он здесь совсем ни при чем!

— Он сам с собой разговаривал, на разные голоса, — ябедничала Маняша, — хотел меня в жертву принести, уж не знаю, что это такое, но точно — ничего хорошего!

— На попытку изнасилования не потянет, — задумчиво произнес первый оперативник. — Ни эрекции, ни следов спермы.

— Да просто псих! — заключил второй.

— Точно, точно, в психушку его! — поддакнула Мисс Глубокая Глотка. — Пусть его там доктора покрепче привяжут!


Через две недели Майк вернулся из дурдома. С каким-то маловразумительным диагнозом, который даже на отмазку от армии не сгодился. Короче — здоров. Дела на него тоже заводить не стали…

Вернувшись, Рыжий Майк обнаружил, что все-все из его подвала растащили. Кто спер Идола, Майку так и не удалось выяснить. Сосед дядя Толя, торговавший на рынке, припомнил, что видел иностранца, проносившего мимо дяди Толиного места какую-то старую статуэтку с отбитыми крыльями — видно, купленную там же, на рынке…

Зато Маняша после того случая быстро расцветала. Теперь за ней закрепилась слава первой красавицы на деревне, как-никак хотели в жертву принести, да только принцы спасли. Кажется, ее даже пригласили на какой-то конкурс — то ли большеногих, то ли длиннобюстовых…

Дмитрий Колосов (Дж. Коуль) ЧЕРВЯЧОК

Пещера была наполнена сумраком, сыростью и гнилостной вонью — именно так и должно пахнуть логово дракона. Рыцарь слез с коня и пристально всмотрелся в темноту, наполненную бесконечностью и безмолвием. И еще — опасностью, сочащейся из-под земли едва приметным дымком испарений. Чуя эту опасность, конь боязливо прядал ушами и пытался встать на дыбы. Крепкая, закованная в металл рука человека мешала ему сделать это.

— Тише, Гаместрион! Тише!

Жеребец покосился на человека лиловым глазом. Дурацкое имя Гаместрион ужасно раздражало его, конь предпочел бы зваться более коротко и со вкусом, ну, скажем, Король или Граф, но, увы, они говорили с хозяином на разных языках и не могли понять друг друга. Выражая свое недовольство, конь принялся бить копытом. Тяжелый доспех порядком мешал рыцарю, но он все же изловчился и накинул на передние ноги коня путы.

— Вот так-то лучше! Подождешь меня здесь. Лужайка в твоем полном распоряжении. Ну а если со мной что-то случится, думаю, у тебя хватит ума и изворотливости убраться отсюда.

Сняв притороченное к седлу копье, рыцарь воткнул его в землю и принялся отвязывать щит. Имевший форму усеченного сверху ромба, тот был разделен на четыре равные доли. На одной из них был изображен двуручный меч, увенчанный серебряной короной, — признак рода, на другой — тихая гладь озера, символизировавшая имя, на третьей красовалась роза — признание в любви прекрасной даме. Что изобразить на четвертой, рыцарь еще не придумал, и потому она была закрашена в черный цвет, что вовсе не символизировало смерть. Признаться, рыцарь был неисправимым оптимистом. Даже перед лицом такой страшной опасности, какой он подвергался сейчас.

Продев руку в кожаные ремни, рыцарь поднял щит, что далось ему не без труда. Расплющенная в четвертьдюймовый лист тяжесть придавала уверенности.

— Со мной ничего не случится, можешь не сомневаться. — Сообщив это коню, рыцарь выдернул из земли копье и полюбовался длинным, отливающим синевой наконечником. — Прочие просто были неудачниками. Подумаешь, дракон! Да я запросто снесу ему башку!

После подобного заявления бездействовать было просто неприлично. Одарив верного Гаместриона прощальным взором, рыцарь шагнул в черный зев пещеры.

Темнота. Бесконечная и пугающая. Впрочем, она оказалась не столь густой, как представлялась вначале. Очень скоро глаза рыцаря привыкли к ней, и он с радостью обнаружил, что может различить стены и уползающий в глубь горы ход.

— Эй, дракон!!! — что есть сил заорал рыцарь.

Крик, отраженный стенами, потряс темноту чудовищным гулом. Слегка ошеломленный, рыцарь помотал головой и поубавил силу голоса.

— Эй, дракон!

Звуки гулко покатились по каменистым карнизам, заставив человека поморщиться. Когда ж отголоски затихли вдали, рыцарь кашлянул и прошептал совсем тихо:

— Эй, дракон…

Затем он насторожил слух, ожидая, не донесется ли из темноты грозный рык. Но было тихо. Рыцарь презрительно усмехнулся:

— Трусливая тварь! Ничего, я заставлю тебя выползти из своего логова!

Тяжело переступая металлическими башмаками, рыцарь двинулся вперед — туда, где пряталось чудовище. Проход был на удивление узок — видно, дракон обладал чрезвычайно гибким телом — и извилист. Длинное копье то и дело цепляло за стены, и вскоре рыцарь был вынужден оставить его. В этом не было ничего ужасного, ведь у него остался добрый шестифутовый меч. Рыцарь освободил клинок из ножен.

— Дракон, где ты?! Выходи на бой!

Тяжелый доспех давил к земле, идти было нелегко. Очень скоро лицо рыцаря покрылось испариной, по спине побежали жаркие струйки пота, в башмаках противно захлюпало.

— Дракон! — позвал рыцарь. Но и этот призыв увяз в темноте, и нашему герою не оставалось ничего иного, как выругаться: — Грязная скотина!

Высказав свое мнение о драконе, рыцарь прислонил к стене щит. Против такого трусливого противника достаточно было и одного меча.

Он сделал еще около сотни, а может, чуть более шагов, когда лаз расширился. Рыцарь очутился в просторной пещере, освещенной пробивающимся сквозь расселину над головой светом.

— Логово! — догадался рыцарь.

Ухватившись за эфес обеими руками, он поднял меч таким образом, чтоб можно было отразить внезапное нападение. Дракон явно был где-то поблизости.

— Дракон, где ты?!

«Ты-ты-ты-ты…» — глухо прыгнуло по своду. Сверху посыпались камушки.

— Дракон!..

— Чего орешь? Здесь я. — Голос шел из-за спины.

Рыцарь стремительно отпрыгнул в сторону и обернулся, однако никого перед собой не обнаружил.

— Где ты?

— Да здесь же! — В голосе послышалось отчетливо различимо раздражение. — Что тебе нужно?

Рыцарь расправил плечи:

— Немедленно прекрати эту дурацкую игру. Я рыцарь! Я пришел вызвать тебя на честный бой.

— Зачем?

Ответ был заготовлен заранее:

— Ты приносишь страдания людям.

— Да? А я и не подозревал.

Признаться, рыцарь был сбит с толку. Он ожидал яростной схватки, летящих во все стороны сгустков огня, потоков крови, а вместо этого невольно стал участником совершенно дурацкого разговора.

— Дракон, выходи на бой! Где ты? Дракон!

— Ну?

— Дракон, я хочу сразиться с тобой! — заорал рыцарь, теряя остатки терпения.

— К твоим услугам.

Меч рыцаря со свистом рассек воздух.

— Где ты?!

— Прямо перед тобой. Протри глаза. Я на камне у твоих ног.

Рыцарь устремил взор на означенный камень:

— Но тут никого нет.

— Еще как есть. Смотри внимательней. Сейчас я помашу тебе лапкой. Видишь?

И рыцарь увидел. Он увидел крохотного червячка, шевелящего блеклым отростком.

— Дракон? — не веря глазам, выдавил он.

— Дракон, дракон, — ответило существо. — Что с тобой?!

Рыцарь с размаху уселся на закованный в броню зад:

— Не может быть. Ты же должен быть огромным и ужасным.

— Наверное, в сравнении с кем-то я действительно огромный и ужасный, — согласился дракон.

— Но ведь это ты погубил стольких рыцарей?

— Выходит, я.

— Нет! — Рыцарь истерично захохотал. — Как это может быть?!

— Сам не знаю. — Дракон покачал головой и поинтересовался: — А с чего ты взял, что они погибли?

— Ни один из них не вернулся. А отправлявшиеся на поиски находили лишь оставленных у пещеры коней.

— Тогда точно я.

Рыцарь не без труда поднялся и взмахнул мечом:

— Тогда я убью тебя!

— Стой! — завопил дракон, видя, что гость и впрямь готов осуществить свою угрозу. — Меня нельзя убивать!

— Почему? — удивился рыцарь.

— Ты ведь ищешь славы?

— Конечно. Я хочу посвятить этот подвиг даме моего сердца.

— Но что это за подвиг — убить червячка?

— Ведь ты же сам сказал, что дракон.

— Разве драконы бывают такие маленькие?

— Не знаю. — Рыцарь опустил меч и оперся на него. — Я никогда их не видел.

— Бывают, — сам ответил на свой вопрос дракон.

Рыцарь ухмыльнулся и вновь начал поднимать меч:

— Тогда я убью тебя!

— И чего ты этим добьешься?

— Я скажу всем, что убил дракона, и люди будут славить меня.

— А кто тебе поверит?

— Но ведь ты дракон?

— Да.

— Вот видишь.

— Стой! — завизжал дракон навстречу мечу, падающему на него.

Клинок с хрустом рассек камень. Рыцарь нагнулся, пытаясь определить, насколько верным был удар.

— Дурак! — послышался из темноты плачущий голос дракона.

— Промахнулся! — Рыцарь с досадой запустил мечом в ближайшую стену.

— И хорошо! Меня нельзя убивать.

— Это еще почему?

— Сейчас все объясню. Помоги взобраться на камень.

Рыцарь подставил палец. Дракон залез на него, а потом перебрался на большую половинку разрубленного рыцарским мечом камня.

— Буду по возможности краток. Начну с того, что, убив меня, ты ничего не добьешься. Ведь ты обязан предъявить людям голову дракона. Так?

— Да, — подтвердил рыцарь. — Это непременное условие.

— А где ты ее возьмешь?

— Как — где? Это будет твоя голова.

— Да кто же поверит тебе, что я и есть дракон!

— Ведь ты сам сказал мне об этом!

— Правильно. Но об этом знаем лишь ты и я. И больше никто. А людям свойственно сомневаться. Они не поверят тебе. А если и поверят, то это будет еще хуже для тебя. Что за слава — убить червяка?!

— Но ведь ты дракон?

— Я уже отвечал на этот вопрос. — Дракон вздохнул. — Какие же вы, однако, рыцари, тупые! Сказывается однобокость воспитания. Ну да ладно, это не мое дело. Теперь ты убедился, что убивать меня не стоит?

— Постой! Постой! — Рыцарь с размаху хлопнул себя стальной перчаткой по лбу. — Как же я мог забыть. Ты не соизволишь ответить на один мой вопрос?

Дракон изобразил улыбку:

— Да сколько угодно.

— А куда подевались все те, что приходили сюда до меня?

— Я знал, что ты рано или поздно вспомнишь об этом, — с тяжелым вздохом произнес дракон.

Рыцарь торжествующе ухмыльнулся, донельзя довольный своей сообразительностью.

— Где мой меч?

— Где-то там, у стены. Но что ты собираешься делать с ним?

— Прикончу тебя. Раз ты умертвил стольких доблестных рыцарей, я просто обязан прикончить тебя! И совсем не важно, огромный ты или совсем крохотный.

— Логично, — заметил дракон.

Рыцарь ушел в темноту и долго шарил там, разыскивая меч. Потом он вернулся с довольным видом мясника, оценивающего свиную тушу.


— Тебе конец! — сообщил он.

— Последнее слово! — взмолился дракон. — Я ведь имею на это право?

Рыцарь пребывал в некотором замешательстве.

— Ну, не знаю.

— Имею, имею. Каждый осужденный перед смертью имеет право на последнее слово.

— Хорошо, говори. Только не вздумай удрать. Тогда я прикончу тебя безо всяких речей.

— Что ты! — Дракон замахал лапками. — Я плохо бегаю: одышка и все такое. Будь любезен, ответь мне на такой вопрос: дракон — это легенда?

— О да! — сказал рыцарь, немного подумав.

Дракон тоненько засмеялся:

— А теперь скажи, вправе ли ты убить легенду.? Только хорошенько подумай!

Рыцарь задумался надолго, на совесть.

— Не знаю, — сказал он наконец.

— Нет. Нельзя! — веско махнув пальчиком, провозгласил дракон. — Ведь мир живет легендой. Прекрасные девушки, отважные рыцари, дракон, наконец. Жизнь невозможна без прекрасных девушек, любая девушка нуждается в рыцаре, а рыцарю просто необходим дракон. Без меня нельзя. Пока есть дракон, есть рыцари. А значит, есть прекрасные девушки. Мир светел и чист, пока в нем есть место легенде.

— Все это так, но ведь ты погубил многих рыцарей. Среди них были мои друзья. Что скажешь на это?

— Как твое имя? — вместо ответа спросил дракон.

— Ланселот.

— А твоих друзей звали Тристан, Гавейн и Галахад?

— Верно. Так ты все-таки убил их?

— Что ты! — Дракон протестующе замахал лапками. — И в мыслях не имел. Просто они поняли меня. Они поняли, что нельзя убивать легенду. Они поняли и ушли с миром.

— И никто не видел их с тех пор.

— Конечно. Как же они могли возвратиться домой, не победив дракона. Что бы о них подумали? Что бы о них сказали? Я помог им. Все дело в том, что в моей пещере есть второй выход.

— И что там?

— Такой же город, такая же страна, такое же солнце. Прекрасные девушки, храбрые рыцари и свой дракон.

Рыцарь усмехнулся:

— Такой же, как ты?

— Говорят, настоящий. В том смысле, что он огромный и весь в чешуе. И все твои друзья ушли сражаться с ним. Вот там действительно можно найти великую славу. Как тебе такой вариант?

— Но моя девушка, — нерешительно пробормотал рыцарь. — Она ждет меня.

— Там полным-полно прекрасных девушек. Не делай из банальности трагедию. А эта оплачет тебя и будет счастлива. Поверь умудренному опытом дракону, женщины любят себя в горе куда сильнее, чем мужчину. Печаль возвышает их в собственных глазах.

— Что ж, в твоих словах есть резон, — подумав, сказал рыцарь по имени Ланселот. — Ты и впрямь не самый подходящий противник. Лучше сражусь с другим драконом. Но мой верный конь, мой щит, мое копье…

— Я же сказал тебе, в той стране есть все. Ты получишь и коня, и щит, и копье, и прекрасную девушку, если захочешь. Свои же оставь здесь. Ведь люди должны верить, что в пещере живет огромный и злой дракон. Они нуждаются в легенде.

— Ты опять прав! — Рыцарь расправил плечи. Он был огромен и могуч, чем немало гордился. — Где второй выход?

— Я провожу тебя. Позволь мне воспользоваться твоим пальцем. — Дракон вскарабкался на подставленный палец и скомандовал: — Вперед!

Он повел рыцаря запутанным тоннелем, в конце которого сиял свет.

— Теперь пусти меня. Поаккуратнее! — прикрикнул дракон, раздраженный неловким движением рыцаря. — Видишь впереди свет?

— Да.

— Ступай туда. Там тебя ждут другой дракон и великая слава.

— Спасибо тебе за добрый совет, — несколько высокопарно поблагодарил рыцарь.

— Это мой долг! — сообщил дракон и помахал удаляющемуся гостю лапкой.

Рыцарь сделал еще шаг и исчез. Спустя несколько долгих мгновений из неприметной в каменной толще расселины донесся глухой звук удара.

— Еще один, — прокомментировал дракон. — Он, кажется, говорил, что его зовут Ланселот… Звали. Где-то я уже слышал это имя.

Широко зевнув, дракон уполз в щель. Ему нужно было как следует выспаться. Ведь завтра должен прийти очередной Ланселот. И дракона ожидал новый бой — вечный бой вечного дракона с вечно приходящими Ланселотами. Ведь не будь дракона, не было бы и ланселотов. И рыцарь превратился бы в лавочника, а дракон — в ящерку. Редко кто способен понять это, но миру нужны драконы, пусть даже совсем нестрашные, пусть даже крохотные, пусть даже похожие на обычного блеклого червячка.

Наталья Точильникова ИСПОВЕДЬ

Я сидел на лавочке возле клумб во дворе Алексеевского монастыря. Наконец двери храма открылись, и на лестнице появился отец Александр в окружении толпы народа. Здесь батюшка наскоро сфотографировался с новообвенчанными и, подобрав рясу, как девица длинное платье, со всех ног побежал к машине. Но не тут-то было. У поворота его окружили дети:

— Батюшка, благослови!

— Ой! Здесь засада! — воскликнул отец Александр и устремился дальше, на ходу раздавая благословения.

«Не буду я за ним бегать», — решил я и печально раскрыл свою отчетную книжку. На тех местах, где должны были быть подписи священника, в графах «Исповедь» и «Причастие», бумага сияла девственной чистотой. Черт меня дернул выбрать себе в духовники популярного священника! Еще одно воскресенье коту под хвост. Опять шеф на меня наедет.

Я встал и понуро отправился к выходу с территории. Обидно, процедура-то несложная. Пишешь на листке бумаги список своих грехов и подаешь батюшке. Он читает, рвет и отпускает вас с миром, расписавшись в отчетной книжке. Но очереди! Не пробьешься же. Давно пора ввести сетевые исповеди, по e-mail. Священник получает письмо, нажимает F-8, заносит вас в виртуальную регистрационную книгу, и все в порядке. Никаких очередей. Надо внести рацпредложение.

У ворот меня остановил охранник с черно-бело-золотой повязкой на руке. Я предъявил отчетную книжку с подписью настоятеля. Тот придирчиво просмотрел документ:

— Чего пусто-то?

— Да очереди…

— А-а, — понимающе протянул он. — А вы приходите в будни, с утра.

— Работа.

— Возьмите отгул. Не имеют права не дать. Оплачиваемый и на весь день. — Он явно с удовольствием пользовался этим правом.

— Учту.

— Ладно, проходите.


В понедельник на работе я попытался незаметно проскользнуть мимо шефа прямо к своему компьютеру. Но Виктор Владимирович сразу возник за моей спиной:

— Ну что, поставил галочку?

— Нет, — честно признался я.

— Ты что, под монастырь меня подвести хочешь, сволочь? Нас и так едва терпят. А разгонят, куда пойдешь?

— Да очереди…

— Очереди! Надоел ты мне до смерти со своими очередями! Погромы в городе!

— Какие погромы?

— Какие-какие, еврейские.

— А мы тут при чем?

— Как — при чем? У нас же компьютеры!

— Так компьютеры, а не евреи.

— Дурак! Эти уже телевизоры из окон выбрасывают. Думаешь, до компьютеров не доберутся?

— Телевизоры-то им чем не угодили?

— Око Сатаны, говорят.

— А-а. Непоследовательные они какие-то, эти погромщики. Ведь Христос, кажется, тоже…

— Вырвать бы тебе поганый твой язык. Христос был русским и родился на Северном полюсе! Ой… То есть русский этнос возник на Северном полюсе миллион лет назад.

— Угу, а чего он проповедовал в Иудее?

— Кто, русский этнос? Молчи, работай.

Шеф вздохнул и понес свое грузное тело к мягкому кожаному креслу директора.

Я тоже вздохнул с облегчением и принялся за работу. Мы делали обучающую программу «Жития святых». Я загрузил картинку с изображением щуплого человека с нимбом вокруг головы, беседующего с птицами.

Место за компьютером впереди меня пустовало. Так и не нашли достойной замены. А раньше там сидела Женечка. Это я учил ее программированию. Говорил: ничего, будешь программистом в десять раз лучше меня. И ведь стала.

Женечка была красива той блистательной красотой, когда красота — это особая примета. Вот, представьте, пишут полицейские в графе «Особые приметы», скажем, «шрам над левой бровью», а ей бы написали: «красивая». Правда, в официальные каноны ее красота не укладывалась: маленький рост и черные вьющиеся волосы. И какой идиот решил, что идеальная красавица должна быть блондинкой? Впрочем, какое мне дело до официальных канонов.

Все началось с того дня, когда вышел указ, запрещающий женщинам ходить в брюках. Ну, сами понимаете, Женька на него наплевала с высокой колокольни. Но не Виктор Владимирович.

— Женя! — вскричал он. — Ты что, хочешь меня под монастырь подвести? Об указе не слышала?

Женя пожала плечами и отвернулась.

— Будь другом, Женечка, — не унимался шеф. — Не компрометируй фирму. В следующий раз надень юбочку.

— Отвратительная одежда! Снизу поддувает, в ногах путается, в автобус не залезть.

— Женя, ну ты же наш лучший работник! Мне бы не хотелось с тобой расстаться. Надень юбочку.

— Никогда!

На этот раз шеф отступил. Но как-то Женя пришла на работу с подбитым глазом, царапиной на щеке и в длинной неуклюжей юбке. Честно говоря, я был совершенно солидарен с ней в ее ненависти к этой одежде. В узких обтягивающих джинсах Женькины ноги и попка смотрелись значительно привлекательнее.

— Женя, что с тобой? — участливо поинтересовался я.

— Эти, в таких повязках, побивают камнями женщин в брюках. Я еле сбежала.

Вообще, Женька была шалопайка, бывшая вечная студентка. Не один институт сменила и еще университет, прежде чем получить высшее образование (это было тогда, когда женщин еще принимали в университет). А еще ее своевольный характер. Но уволили ее, как ни странно, вовсе не из-за характера.

Тогда вышел указ, запрещающий женщинам работать. Женька стояла перед шефом и скулила:

— Виктор Владимирович, вы же сами говорили, что я ваш лучший работник! За что же вы меня увольняете?

— Ни за что, а почему. Ничего не могу сделать, закон. Из-за тебя всю фирму разгонят. Ты будешь дома работать, за компьютером. Зачем тебе сюда ездить? А деньги будем платить наличными. Это уж устроим как-нибудь.

— Так и буду одна дома сидеть куковать, с мамой?

Женька вздохнула и вышла из комнаты. А еще через пару дней женщинам запретили появляться на улице без сопровождения мужа или отца. У Женьки не было ни того, ни другого, и наш нарождающийся роман плавно перетек в телефонную форму.

Были, конечно, женские демонстрации протеста, но их частью расстреляли, частью пересажали, а в газетах обсуждался прекрасный истинно русский идеал XVI века, когда девицы и жены содержались исключительно в теремах…

Мои воспоминания прервал шеф. Он навис надо мной подобно скале и с отвращением смотрел на дисплей.

— Ты что загрузил, поганец?

— Гравюру Эшера.

— Идиот, это же Франциск Ассизский!

— Ну и что? Он же святой.

— Он католический святой, бездельник! Нас же обвинят в латинофилии. Ох, подведешь ты меня под монастырь!

Я задумался:

— Виктор Владимирович, а помните, как здорово было, когда мы игрушки делали, стрелялки-бегалки? Еще Свиридов нам сценарии писал. А мы и не думали ни о чем таком, ни о каких ересях.

Лешка Свиридов был тогда известным молодым писателем-фантастом и большим приколистом (теперь его больше не печатают, с тех пор как запретили фантастику).

— Помню. — Лицо шефа приобрело мечтательное выражение. — Но что поделаешь. Не будем делать «Жития святых» или что-нибудь в этом роде — нас точно всех разгонят, а то и хуже.


Вернувшись домой после работы, я привычно набрал Женькин номер. Но телефон не отвечал. Странно, обычно в это время там все уже дома. Да и куда им идти одним, дамам-то?

Я подождал около часа и позвонил еще. Тот же результат. На сердце было неспокойно, противно как-то. Я оделся и поехал к ним.

Дверь в квартиру была открыта. По полу разбросаны книги, бумага и осколки фарфора. Женька лежала на полу рядом со своей матерью. Черные волосы заляпаны кровью. Я сел на корточки рядом с ней и взял ее за руку, уже холодную. Я поискал глазами телефон. По 03 звонить, вероятно, уже бесполезно, хотя я не врач. Вдруг еще нет? Или хотя бы в милицию. Телефон лежал здесь же, на полу, с битой трубкой и оборванным проводом. Я сжал губы.

В прихожей послышались шаги. Я даже не закрыл дверь, забыл.

— А, здесь уже были, — равнодушно протянул мягкий баритон. — Вечно у них в штабе несогласованность. Зачем мы сюда перлись?

— Все равно надо проверить, — ответил деловой бас, и на пороге возникли дюжие молодцы в черно-бело-золотых повязках, штук пять. И это было явно не все. С лестничной площадки раздавались разговоры, топот ног и хлопанье дверей лифта.

— Еврей? — осведомился у меня бритоголовый молодой человек в черной кожаной куртке.

— Нет, что вы. Русский, православный. Вот крест. — И я вытащил за цепочку из-под рубашки железный крестик, украшенный зеленой эмалью.

— Ты мне крестом в морду не тычь, — весомо заметил пожилой коренастый обладатель баса. — Может, ты выкрест. Так мы их тоже…

— Что ты вообще здесь делаешь рядом с двумя дохлыми жидовками?

— Да работали мы вместе. Вот, книгу пришел забрать. Она у меня брала. — И я наугад вытащил из кучи, возвышавшейся на полу, какой-то пухлый фолиант.

— А, книгу забрать — дело хорошее, — смягчился пожилой. — А то этим жидам пальчик дашь — руку откусят. Отчетная книжка с собой?

— Да какая отчетная книжка? — не унимался молодой. — Смотри, Палыч, у него вроде глаза навыкате и мочки ушей не как у русского. Да ты посмотри на его мочки ушей!

Публика загудела, возмущенно обсуждая эту часть моего тела.

— Вот моя отчетная книжка. — Я наконец нашел ее на дне сумки и протянул пожилому.

— Ну, и пусто, — печально констатировал тот.

— Там очереди, в Алексеевском монастыре, у отца Александра, никак не пробьюсь.

— У отца Александра? — обрадовался Палыч. — В Алексеевском монастыре? Так у нас же один духовник!

Он просмотрел книжку, нашел печать и подпись настоятеля, убедился:

— Да-а. Ну ладно, парень. Ты уж прости нас, грешных, своего не признали. Иди.

Я встал.

— Как зовут-то? — поинтересовался Палыч на прощанье.

— Серега.

— Ну, иди, Серега. Бей жидов, спасай Россию!

И я понял, что больше никогда не пойду в Алексеевский монастырь.


На улице горели костры. Костры из книг. Я шел между ними и плакал. Кое-где на полуобгоревших обложках еще можно было разглядеть названия: Данте Алигьери «Божественная комедия» (латинская ересь), Генрих Гейне «Избранное» (еврейский поэт), Уильям Шекспир «Двенадцатая ночь» (пропаганда язычества), Джованни Бокаччо «Декамерон» (порнография).

Я посмотрел на отчетную книжку и Женькин фолиант, которые держал в руках. «CorelDRAW», — прочитал я. Да зачем он мне нужен, этот «CorelDRAW»? Я его и так наизусть знаю! И я бросил их в огонь, свидетелей моего предательства, боясь только осквернить ими пламя этих костров. И я почувствовал себя свободным, как Гамлет, уже раненный отравленной шпагой Лаэрта.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги