Наша трагическая вселенная

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я читала о том, как пережить гибель вселенной, и в этот момент пришло сообщение от Либби: «Встретимся на набережной через пятнадцать минут? Катастрофа». Было воскресенье, на дворе начало февраля, холод страшный, и я почти весь день провалялась в постели в нашем сыром полуразвалившемся домишке в Дартмуте. Оскар, литературный редактор газеты, для которой я писала, прислал мне книгу Келси Ньюмана «Искусство жить вечно», и я должна была ее отрецензировать; между страниц лежала бумажка с дедлайном. В то время я готова была писать рецензии на все что угодно, очень нужны были деньги. Книга оказалась не такой уж и плохой: я уже заработала себе кое-какую репутацию в области рецензирования научной фантастики, и Оскар присылал мне все самое лучшее. Мой парень Кристофер работал волонтером на исторических объектах, денег за это ему не платили, поэтому квартиру мы снимали на мои деньги. Я не отказывалась ни от одного заказа, но на этот раз очень слабо представляла себе, что бы такое написать о книге Келси Ньюмана и этой его затее с вечной жизнью.

В каком-то смысле я уже и так жила вечно: я переживала все сроки, все лимиты кредитования и ультимативные письма от банковского менеджера. Я сдавала тексты в срок, чтобы получить деньги, но редко заботилась о том, чтобы возвращать долги. В ту зиму дела шли так плохо, что мне приходилось обналичивать чеки в одном местечке в Пейнтоне, где брали огромную комиссию, зато не задавали лишних вопросов, а коммунальные счета я оплачивала наличными на почте. Ну а что тут удивительного? Знаменитой писательницей я не была, хотя все еще рассчитывала ею стать. Каждый раз, когда из банка приходил белый конверт, Кристофер клал его на стопку с другими письмами, скопившимися у меня на рабочем столе на втором этаже. Я ни разу не открыла ни один из этих конвертов. На телефоне денег у меня тоже было мало, поэтому я не стала писать Либби ответ — вместо этого отложила книгу в сторону, вылезла из постели и надела кроссовки. Как-то раз я дала себе клятву не выходить из дому в Дартмуте воскресными вечерами, у меня были на то свои трудные для понимания причины. Но отказать Либби я не могла.

Серый день сворачивался в вечер напуганной мокрицей. Мне оставалось добить еще пятьдесят страниц «Искусства жить вечно», а дедлайн был уже завтра. Придется дочитать книгу позже и сделать все возможное, чтобы сварганить рецензию вовремя, иначе в воскресный номер она уже не попадет. А если ее отложат еще на неделю, я не получу гонорар за этот месяц. Внизу на диване сидел Кристофер и пилил доски для нового ящика для инструментов. Сада, в котором он мог бы работать, у нас не было, был только крошечный, огороженный с четырех сторон высоченной стеной бетонный дворик, где иногда вдруг откуда ни возьмись появлялись лягушки и прочая мелкая живность — они будто падали сюда с неба. Войдя в гостиную, я увидела, как древесная стружка разлетается по всей комнате, но не стала ничего говорить по этому поводу. У камина стояла моя гитара. Каждый раз, когда Кристофер водил пилой взад-вперед, вибрация передавалась всем предметам в комнате и заставляла дрожать толстую струну «ми». Звук был таким низким, печальным и монотонным, что его почти не было слышно. Кристофер пилил довольно ожесточенно: вчера к нам на обед приезжал его брат Джош, и после этого Кристофер никак не мог прийти в себя. Джош считал, что беседы о смерти матери оказывали на них обоих терапевтическое воздействие; Кристоферу так не казалось. Джош от души радовался, что у их отца роман с двадцатипятилетней официанткой; Кристофер же полагал, что это отвратительно. Наверное, мне бы следовало вмешаться и прервать их разговор, но в тот момент я была крайне обеспокоена тем, что до сих пор так и не посмотрела книгу, которую мне предстояло рецензировать, и еще тем, что хлеб на столе кончается, а больше у нас нет. И к тому же я понятия не имела, как его прервать — этот их разговор.

Иногда, спускаясь вниз, я собиралась что-нибудь сказать, но всякий раз с такой точностью предугадывала ответ Кристофера, что в итоге так ничего и не говорила.

— Представляешь!.. — начала я на этот раз.

И Кристофер, продолжая пилить с таким остервенением, будто представлял себе, что пила ходит по затылку его братца или, может, по голове Милли, откликнулся:

— Малыш, ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты вот так начинаешь разговор.

Я извинилась, но, когда он попросил меня подержать доску, сказала, что не могу, потому что должна выгулять собаку.

— Она уже сто лет не была на улице, — объяснила я. — А скоро стемнеет.

Бесс в коридоре катала по полу кусок кожи в виде косточки — такие продаются в зоомагазинах.

— Разве ты с ней сегодня не гуляла?

Я надела куртку и красный шерстяной шарф и вышла, ничего ему не ответив. Я не оглянулась, даже когда услышала, как Кристофер уронил на пол банку с гвоздями, хотя и понимала, что оглянуться в этот момент все же следовало.

Как пережить конец света? Это довольно просто. К тому времени, когда наша вселенная окончательно состарится и износится, люди смогут сделать с ней все что захотят. За миллиарды лет они многому научатся, и тогда уже ничто не сможет их остановить — в мире не будет ни злобных мамаш, ни либеральных плакатов, ни предвещающих гибель мрачных гимнов. К этому времени нам останется лишь толкать инвалидное кресло нашей дряхлой планеты до одного конца вселенной, в то время как где-то на противоположном конце другая такая же дряхлая планета будет грустно писать в штаны. Нам останется лишь дождаться финального хруста, под звуки которого все превратится во что-нибудь еще и вселенная начнет свое прекрасное крушение, пыхтя и обливаясь потом, пока наконец из нее не улетучится вся жизнь — и тогда материя сожмется до размеров крошечной точки и исчезнет без следа. В едва различимом последнем вздохе погибающей вселенной, в ее последнем сладостном стоне слизь, гной и все ее прогорклые соки обернутся чистой энергией, которая на одно мгновение обретет безграничное могущество. Я и сама не понимала, с чего мне вздумалось попытаться объяснить все это Кристоферу. Он уже однажды довел меня до слез, когда отказался признать существование пространственных измерений, а еще мы как-то раз крупно повздорили, потому что он не захотел взглянуть на мою диаграмму, доказывающую теорему Пифагора. Книги, которые я рецензировала, Кристофер называл «нереально занудными». Интересно, что он скажет про эту — ведь тут-то уже вообще не книга, а просто вынос мозга.

Келси Ньюман утверждал, что вселенная, которая всегда представляла собой компьютер, на одно мгновение — точнее, даже меньше, чем на мгновение — окажется перенасыщена энергией и сможет смоделировать все что угодно. Так почему же просто-напросто не запрограммировать ее на то, чтобы она создала копию себя самой, новую вселенную — бесконечную и такую, в которой все смогут жить вечно и счастливо? Это мгновение будет называться точкой Омега — точкой, вмещающей в себя все, а следовательно, мало чем отличающейся от Бога. Единственная разница между ними в том, что точка Омега работает на базе процессора «Энергия». Когда вселенная приготовится к краху, никто не станет писать об этом стихов, или заниматься любовью в последний раз, или, обкурившись и погрузившись в апатию, шататься без дела и представлять себе, что по ту сторону нас ожидает нечто прекрасное и непостижимое. Все будто по команде устремятся к высшей цели — выжить. Опираясь лишь на познания в области физики, люди своими руками создадут всемогущую точку Омега, и она, благодаря бесконечной силе, сможет, и — более того — по той или иной причине обязательно решит вернуть к жизни всех — да-да, в том числе и вас — спустя миллиарды лет после смерти, и будет любить каждого без исключения, и подарит людям идеальный рай. В конце вселенной может случиться все, кроме одной-единственной вещи.

Снова умереть не получится. Никогда.

Эта книга не была похожа на те, что обычно присылал мне Оскар. Мы рецензировали разную научно-популярную литературу — порой довольно безумную, но до полнейшего нью-эйджа обычно все-таки не опускались. А эта книга — нью-эйдж или нет? Трудно сказать. На обложке было сказано, что Ньюман — известный психоаналитик из Нью-Йорка, который однажды консультировал президента (правда, не было сказано, какого именно). На написание этой книги его вдохновила работа не менее известного физика Фрэнка Типлера,[4] который придумал всю эту историю с точкой Омега и произвел ряд вычислений, доказавших, что мы с вами — и вообще все, кто когда-либо жил на Земле, и даже те, кто мог бы жить, но так и не появился на свет, — в конце времен будут воскрешены. Главное, чтобы для этого хватило мощности. И тогда окажется, что, умирая, мы всего-навсего засыпаем и никто из нас не заметит мгновения, промелькнувшего между смертью и началом вечной жизни.

Но в таком случае к чему вся эта суета? Зачем стараться стать знаменитой писательницей? Чего ради оплачивать счета, брить ноги, следить за количеством овощей в рационе? Если эта теория верна, то наиболее логичным решением было бы взять и немедленно застрелиться. Но дальше-то что? Мне нравилась вселенная, особенно ее самые загадочные стороны — такие как относительность, земное притяжение, верхние и нижние кварки, эволюция и волновая функция, которую я почти поняла. Но все же она нравилась мне не настолько, чтобы дожидаться ее естественного конца, зависнув вместе со всеми в некоем подобии комы и доверив свою жизнь космическому аппарату жизнеобеспечения. Мне уже как-то говорили — и недавно напомнили снова, — что в итоге ничего хорошего меня не ждет. На кой черт мне весь этот рай? Жить вечно — это все равно что выйти замуж за себя самого и не иметь возможности развестись.

Чтобы спуститься к улице, нам с Бешей нужно было преодолеть тридцать одну ступеньку. Мы прошли мимо дома Рега на углу и двинулись через Маркет-сквер, на котором не было никого, кроме одной-единственной чайки, клевавшей бумажный пакетик из-под жареной картошки и издававшей свойственный чайкам звук «эк-эк-эк», похожий на выстрелы одинокого пулемета. Беша прижалась к стене под навесом с колоннами у «Миллерс Дели» и остановилась пописать, как только мы вошли в Роял-авеню-гарденс. Все казалось закрытым, сломанным, мертвым или впавшим в спячку. Эстрада пустовала, фонтан пересох. Пальмы дрожали. Ветер приносил с собой запах соли и чего-то еще, похожего на морскую тину, и чем ближе мы подходили к реке, тем сильнее это ощущалось. Вокруг не было ни души. Темнело, и небо над Кингсвером заплывало мутно-зеленым, коричневым и багровым, как яблочная кожура. Ветер дул с моря, и маленькие лодочки пританцовывали на швартовах, будто заколдованные, и издавали потусторонние звуки.

Я подняла воротник куртки, а Беша между тем обнюхивала все вокруг. Ей нравилось обходить с визитом все скамейки на Северной набережной, одну за другой, а потом досматривать пришвартованный флот и отправляться домой через Виктория-парк. Зимой она всегда становилась медлительной и сонной, и дома я вечно обнаруживала ее зарытой в постельное белье, будто она готовилась к спячке. Но все равно, отправляясь на прогулку, Беша верно следовала своему привычному маршруту. Каждый день мы останавливались посмотреть на загадочную стройку посреди Виктория-парка. Прошлой осенью Либби слышала от бабушки Мэри из группы по вязанию, что здесь планировали устроить небольшой каменный лабиринт — на возвышении, посреди живописной лужайки, с видом на реку. Но пока что на месте будущего лабиринта красовалась одна только яма. Городской совет финансировал эту затею из-за того, что кто-то провел исследование и пришел к выводу: лабиринты успокаивают. Дартмут был сонной гаванью, куда люди приезжали, выйдя на пенсию, умереть, написать роман или тихо-мирно открыть собственный магазинчик. Единственными, кого здесь не помешало бы успокоить, были курсанты военно-морского училища, а они бродить по лабиринту уж точно не стали бы. Я очень волновалась, что строители срубят мое любимое дерево, и почти каждый день ходила туда проверить, на месте ли оно. Ветер сбивал с ног. Я торопливо потащила Бешу мимо стройки, обтянутой бьющейся на ветру пленкой и окруженной временным забором, увидела свое дерево и повернула обратно к набережной. Февраль выдался холодный, жестокий и злобный, мне хотелось оказаться дома, в постели, хоть там и было ненамного теплее, чем на улице, и тяжело дышалось от сырости. Беша явно тоже рвалась домой, и я представила себе, как она сворачивается калачиком у меня под одеялом и мы обе впадаем в спячку. Мы поспешили к набережной.

Вокруг по-прежнему не было ни души. Возможно, все эти месяцы я напрасно беспокоилась. Может, он больше и не приходил. А может, он вообще никогда не приходил. По реке, пыхтя и отдуваясь, направлялся в сторону Дартмута Верхний паром. Стоящая на нем одна-единственная машина — наверное, машина Либби — подмигивала в сумерках фарами. На реке что-то звякнуло. Я стояла и поджидала Либби, разглядывая лодки и вовсе даже не пытаясь увидеть его. Я прислушалась к звукам «дзынь-дзынь-дзынь» — интересно, отчего они кажутся такими потусторонними? — и опустила руку во внутренний карман куртки. Мне и так было известно, что там: клочок бумаги с электронным адресом, который я знала наизусть, и коричневый стеклянный пузырек с пипеткой. В пузырьке были остатки цветочного лекарства, которое приготовила мне моя подруга Ви несколько недель тому назад. Я ездила на Рождество в Шотландию, погостить в дачном домике у Ви и ее мужа Фрэнка, пока Кристофер был в Брайтоне, но все пошло наперекосяк, и теперь Ви со мной не разговаривала. Из-за этого я теперь чувствовала себя невероятно одиноко, но это ничего, не страшно, ведь у меня есть и дом, и бойфренд, и Беша — словом, более чем достаточно. И еще у меня есть вот это цветочное лекарство, и оно действительно помогает. На этикетке все еще можно было разобрать слова, которые написала Ви: горечавка, репейник, падуб, граб, каштан съедобный, овсюг, шиповник собачий. Я капнула на язык несколько капель микстуры и на секунду почувствовала, как по телу разлилось тепло.

Несколько минут спустя паром причалил к берегу. С глухим стуком опустилась на землю откидная платформа, открылись ворота — с парома скатилась одна-единственная машина и поехала по набережной. Это точно была Либби — я ей помахала. Либби и ее муж Боб раньше торговали комиксами, но бизнес оказался убыточным, и поэтому года два назад они продали свой магазинчик и теперь держали кулинарную лавку «Миллерс Дели», где продавали все подряд: непастеризованные сыры, гусиный жир, лимонный пирог, салаты домашнего приготовления, скульптуры из выброшенных морем деревянных обломков, вязаные шали и покрывала, которые делали они сами или их друзья. Я готовила для «Миллерс Дели» джем и варенье — какая-никакая, а прибавка к писательским гонорарам. На обед я больше всего любила съесть мисочку маринованного чеснока, немного домашнего рыбного паштета и половину багета — зимой я часто заходила по утрам за всем этим в лавку к Либби и Бобу. Либби ехала медленно, окно водительской двери было открыто, и ветер бешено трепал ее волосы. Увидев меня, она остановила машину. На ней были джинсы и обтягивающая футболка, а сверху она обмоталась вязаной красной шалью, будто по отношению к ней февраль вовсе не был жесток и будто она никогда не носила толстых очков или мешковатых кофт с героями фильмов ужасов.

— Мег, черт. Слава богу. Кристофера ведь тут нет?

— Конечно, нет, — ответила я и огляделась. — Тут вообще никого нет. А что? С тобой все в порядке? Тебе не холодно в одной шали?

— Не холодно. Слишком много адреналина. Я по уши в дерьме. Можно, я скажу, что была у тебя?

— Когда?

— Сегодня. Весь день. И вчера ночью тоже. Боб вернулся раньше времени. Представляешь, его рейс отправили в Эксетер из-за того, что в Гатвике гололед на взлетно-посадочной полосе!

— Ты с ним уже говорила?

— Нет, но он прислал мне несколько сообщений. Он должен был написать, когда самолет приземлится в Гатвике, и тогда бы у меня оставалось полно времени, чтобы добраться домой, переодеться и создать видимость того, будто я там все это время жила… Я услышала, как пришло сообщение, и подумала, что это Боб приземлился и пишет мне — время как раз подходящее. Я была в постели с Марком и поэтому не сразу посмотрела на телефон. Я решила: ну, типа, полчаса ему понадобится на то, чтобы выйти из самолета, а потом из аэропорта, еще полчаса, чтобы доехать до Виктории, оттуда двадцать минут до Паддингтона, затем три часа поездом до Тотнеса — забрать машину, — а после этого еще двадцать пять минут до дома. Вот я и не дергалась. Но когда наконец посмотрела на телефон, там было другое сообщение: «Увидимся через полчаса». А потом пришло еще одно — он спрашивал, где я и все ли со мной в порядке. Я чуть не умерла от ужаса.

У Либби был роман с Марком, замызганным типом, который недавно перебрался в Чарстон, деревню в Торбее, — дедушка завещал ему там хижину у реки. И вот он жил в этой самой хижине, ел рыбу и занимался всякой подсобной работой в шлюпочных мастерских и портах. Он копил деньги — надеялся открыть собственную фирму по проектировке судов, но Либби говорила, что до нужной суммы ему еще как до Марса. В будни Либби почти всегда работала с Бобом в лавке, а в свободное время занималась вязанием, создавая все более и более замысловатые вещи, и писала Марку любовные письма темно-красными чернилами, в то время как Боб играл на своих электрогитарах и вел бухгалтерию магазина. Она придумала некую группу любителей чтения, которая якобы собиралась по пятницам в библиотеке Чарстона, и этим объясняла Бобу свои еженедельные отъезды. Еще они с Марком каждую среду встречались на занятиях по вязанию, но это было не так удобно: всегда оставалась опасность, что Бобу взбредет в голову заехать туда с куском торта, который не удалось продать, или что одна из старушек заметит, как Марк трогает Либби за коленку. Эти выходные стали приятным исключением: Боб уехал в Германию проведать двоюродных бабушку и дедушку, и Либби была с Марком с самой пятницы.

— То есть ты приехала ко мне вчера вечером? И?..

Я нахмурилась. Мы обе знали, что Либби не осталась бы в моем доме на целый вечер. Иногда (и в последнее время все реже) она могла заглянуть с бутылкой вина из лавки. Тогда мы сидели с ней за столом на кухне, а Кристофер дулся на диване неподалеку, смотрел американские новости или передачи о диктаторах, которые ловила наша пиратская антенна «Скай», и бубнил что-то о прогнившем мире, богатеях и корысти. Он делал это нарочно, потому что у Либби были деньги, и ему это не нравилось. Чаще всего мы с Либби встречались в баре — впрочем, в таком случае Кристофер тоже был недоволен: мол, сама ухожу развлекаться, а его оставляю тут одного.

Беша бросила обнюхивать землю, поставила передние лапы на дверь автомобиля и принялась скулить, заглядывая в окно. Ей хотелось внутрь — она любила кататься на машине. Либби не глядя потрепала ее по голове.

— Нет… Допустим, я потеряла ключи, — начала фантазировать Либби. — Мы, ну… мы с тобой вчера ходили выпить, я потеряла ключи, и пришлось остаться у тебя. Я напилась, а о том, что Боб будет волноваться, не подумала, потому что он ведь был в Германии, и я решила, что поищу ключи сегодня, и вообще-то именно этим я и занималась, когда от него пришло сообщение, но телефон-то я оставила у тебя, и…

— Но ведь ты приехала на своей машине. У тебя что же, ключи от дома висят на отдельном брелоке? Мне казалось, они были все в одной связке.

Либби посмотрела под ноги.

— Может, я все-таки нашла ключи… Чертово дерьмо! Господи. Мег, миленькая, что мне делать? С чего я вообще поехала к тебе домой на машине? Тут ведь пешком пять минут. Боюсь, у меня не получится все это связать.

Она наморщила лоб.

— Слушай, ну ведь это ты у нас писательница, — набросилась она на меня. — Ты должна знать, как сложить события в историю.

Я, не сдержавшись, хихикнула.

— Ну да, точно. А ты — читательница. И наверняка не хуже меня умеешь придумывать истории.

— Да, но ты-то этим зарабатываешь. И даже учишь других, как это делается.

— Да, но…

— Должна же быть какая-то формула!

Точно, формула, как на уроке физики. Она была права, придумывать истории — моя специальность. Когда в 1997 году я выиграла конкурс за лучший рассказ, мне предложили контракт на дебютный роман: я должна была создать настоящее литературное произведение, нечто серьезное и принципиально новое, — словом, написать такую книгу, которая получила бы награды и красовалась бы на витринах книжных магазинов. Но большую часть последних одиннадцати лет я убила на всякую беллетристику, потому что это был стабильный источник дохода, а мне постоянно требовались деньги, чтобы платить за дом и покупать себе еду. За будущее «литературное произведение» мне выплатили аванс в тысячу фунтов и, вместо того чтобы расплатиться этой тысячей за долги, я купила себе ноутбук, хорошую ручку и несколько тетрадок. Но как только я начала составлять план «своего» романа, позвонила Клавдия из «Орб букс» и предложила мне две штуки за триллер для подростков, который нужно было написать за полтора месяца. Официально автором триллера считался Зеб Росс — он должен был выпускать по четыре книги в год, но в действительности никакого Зеба Росса не существовало, поэтому Клавдии приходилось нанимать все новых и новых авторов-призраков. Естественно, долго уговаривать меня не пришлось: денег в два раза больше, ну а за «настоящий» роман возьмусь сразу после триллера. Но когда в «настоящем» романе я продвинулась всего на пару глав, обнаружилось, что придется написать еще одного «зеба росса», а потом и еще одного. Два года спустя я расширила свою литературную деятельность и выпустила четыре научно-популярные книги под собственным именем: действие во всех четырех разворачивалось в мире под названием «Ньютопия». Все это время я честно надеялась закончить «свой» роман, но казалось, этого не произойдет уже никогда, даже если я задержусь на Земле до скончания веков. Если Келси Ньюман был прав и все люди, которые когда-либо существовали или могли существовать, будут воскрешены точкой Омега, то Зеб Росс наверняка окажется одним из них, и тогда он сможет наконец начать писать свои книги сам. А вот мне по-прежнему придется чем-то платить за дом.

Я вздохнула.

— Все дело в том, что, когда придумываешь сюжет для книги, всегда можно вернуться к началу и что-нибудь переделать, если какие-то вещи не вяжутся друг с другом, и тогда все получится складно и хорошо. Можно удалить несколько абзацев, страниц или даже уничтожить рукопись целиком. Я ведь не могу вернуться в прошлое и сделать так, чтобы к Марку ты отправилась не на машине, а на автобусе — возможно, это был бы наилучший выход.

— И что бы это изменило?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Тогда ты могла бы прийти ко мне домой пешком и потерять ключи и телефон, как ты говоришь.

— А почему тогда у меня с собой такая здоровенная сумка?

— Да, непонятно, зачем она.

— Должен же быть какой-то выход! Давай начнем с самого начала. Из чего состоит хороший рассказ? Ну, в двух словах.

Я посмотрела на часы. Кристофер наверняка уже беспокоился, куда я подевалась.

— Разве Боб тебя не ждет? — спросила я.

— Мне надо придумать хорошую историю, иначе никакого Боба больше не будет.

— Хорошо. Главное — чтобы все было просто. В основе каждого рассказа должны лежать причина и следствие. И еще в нем должно быть три части.

— Три части?

— Начало, середина и конец. Завязка, кульминация и развязка. Все три части нужно соединить друг с другом. Сажаешь кого-то не на тот корабль. Потом этот корабль топишь. Потом спасаешь тех, кого на него посадил. Не в буквальном смысле, конечно. Просто в рассказе должна быть проблема, которая к середине становится сложнее, а под конец решается. Если, конечно, мы имеем дело не с трагедией.

— А если мы имеем дело с трагедией?

— Либби…

— Ладно. Значит, мы с тобой пошли выпить, и я потеряла ключи. Это плохо. Потом я пошла искать ключи, и, чтобы стало еще хуже, меня изнасиловала банда хулиганов, кончилось все тем, что мне отшибло память, а тебя забрали похитители, потому что ты была свидетелем, и теперь только Бесс знает, где ты, и пытается рассказать об этом Кристоферу, но…

— Слишком запутанно. Нужно что-то попроще. Единственное, что в твою историю не вписывается, это машина. Мы с тобой пошли выпить, и ты потеряла ключи — это довольно паршиво. Может быть, потом, потеряв ключи, ты потеряла и машину тоже? Тогда ситуация стала бы куда более паршивой. Может, кто-нибудь нашел твои ключи и украл машину. Почему нет? Ты знаешь только, что потеряла ключи. Но загвоздка в том, что машина-то у тебя по-прежнему есть.

И пошло-поехало. Похоже, я давно превратилась в автомат по производству сюжетов, запрограммированный на генерирование подобной чуши. Впрочем, когда я объясняла, как писать рассказы, более молодым авторам-призракам в «Орб букс», я всегда добавляла, что они должны верить в то, что сочиняют, а не просто следовать ряду правил. А когда они терялись в диком лесу собственной оригинальности, я мягко возвращала их на землю и советовала придерживаться старой проверенной формулы.

— Ох, — вздохнула Либби. — И как же сделать так, чтобы мы с Бобом жили вместе долго и счастливо и умерли в один день?

Я на секунду задумалась.

— Ну, ответ очевиден: тебе нужно столкнуть машину в реку, — сказала я и рассмеялась.

Либби не двигалась секунд десять. Ее руки, вцепившиеся в руль, становились все белее и белее. Потом она вышла из машины и огляделась по сторонам. На Северной набережной по-прежнему никого не было: ни мальчишек, пытающихся украсть с пристани лодку, ни туристов, ни собачников. Ни мужчин, которые разыскивали бы меня. Либби издала звук, немного похожий на тот, который мы недавно слышали от Би.

— Ты права, — сказала она. — Больше ничего не остается.

— Либби, — спохватилась я. — Это была шутка!

Она забралась обратно в машину, кое-как в три приема проделала разворот, пока машина не встала по направлению к реке, и подъехала к самому краю набережной. На секунду мне показалось, что сейчас она съедет прямо в реку. Я стояла и не знала, шутит ли она, не знала, надо ли мне смеяться или стоит попытаться ее остановить. Тут она вышла из машины и, обойдя ее, встала позади. Либби была маленькая и хрупкая, но, увидев, как напряглись ее бицепсы, я поняла, что руки у нее очень сильные. Машина сдвинулась с места — видимо, Либби сняла ее с ручника. Она толкнула еще раз, и передние колеса выкатились за край набережной.

— Либби, — снова сказала я.

— Я, наверное, сошла с ума. Что я делаю?

— Ничего не делаешь. Все, Либби, перестань. Как ты объяснишь это Бобу?

Она столкнула машину в реку и бросила вслед за ней ключи.

— Скажу, что, наверное, это сделали мальчишки, — сказала она, когда машина, громко булькнув, пошла ко дну. — Те, что стянули у меня ключи. Звучит бредово, конечно, но никто ведь не подумает, что я дошла до того, чтобы столкнуть собственную машину в реку, правда? Не знаю, что должно было бы случиться, чтобы я решилась на такую глупость. Господи боже. Спасибо тебе, Мег. Это была блестящая идея. Я позвоню завтра, если доживу до утра.

Она посмотрела на часы и двинулась по набережной в сторону Лимонного дома. Ее красная шаль трепетала в порывах ветра подобно флагу. Мне на ум пришла одна буддийская притча о флаге, развевающемся на ветру. Что движется — ветер или флаг? Двое монахов спорят об этом, и тут к ним подходит мудрец и говорит: «Ветер не движется и флаг не движется. Движется разум». Я медленно пошла вперед, и Беша принялась заново обнюхивать скамейки с таким видом, будто ничего не произошло. Либби уходила не оглядываясь, и я смотрела, как она становится все меньше и меньше, пока наконец она не дошла до угла и не свернула в сторону бухты Баярд. Конечно, любой ученый сказал бы вам на это, что на самом деле она не становилась все меньше и меньше, просто она с каждым шагом удалялась.

Ветер обдавал реку своим тяжелым дыханием, я пыталась утащить Бешу домой и краем глаза поглядывала на рябь черновато-зеленоватой воды. От машины Либби не осталось и следа. Я смотрела на реку — на скамейки я не смотрела. Поэтому, когда кто-то окликнул меня, я подпрыгнула от неожиданности. Это был мужчина, его силуэт наполовину скрывала мгла. Беша уже нюхала его древние походные ботинки, а он гладил ее между ушей. На нем были джинсы и пальто с большими деревянными пуговицами. Спутанные черные с проседью волосы падали ему на лицо. Получается, он сидел здесь и видел, что произошло? Наверняка. И слышал, что все это была моя идея? Он посмотрел мне в глаза. Я уже и так знала, что это Роуэн. Так значит, он все-таки пришел. И все это время приходил каждое воскресенье?

— Привет, — сказала я чуть слышно. — Ты…

— Здравствуй, — ответил он. — Прохладно сегодня, да?

— Да уж, не жарко.

— У тебя все в порядке?

— Да. Вроде в порядке. А ты как?

— Мерзну. И настроение ни к черту. Весь день просидел в Центре, работал над главой о «Титанике». Представляешь, все никак ее не закончу. Наверное, надо радоваться тому, что я вообще до сих пор жив. Все говорили, что пенсия меня убьет.

Роуэн и его подруга Лиз перебрались в Дартмут чуть больше года назад, чтобы ухаживать за матерью Лиз. Они жили у крепости, в эллинге,[5] переоборудованном под жилье. Из их окон открывался потрясающий вид на вход в бухту. Внутри дом был обставлен со вкусом, там не было ничего лишнего и ни один предмет не выглядел старым или потрепанным, хотя в действительности всем вещам было по многу лет. Как-то раз они пригласили меня на обед — Роуэн тогда еще не вышел на пенсию. Лиз была слишком сильно накрашена и разговаривала с ним как с ребенком. Рассказывала истории о том, как Роуэн на три часа потерялся в торговом комплексе, как явился в джинсах на рождественскую вечеринку ее фирмы, куда всех приглашали в смокингах, и как одним прикосновением сломал новую посудомоечную машину. Я тогда представила его себе сидящим в просторном кабинете Гринвичского университета: вокруг ни души, окно настежь открыто, за ним — лужайка с недавно подстриженной травой; Роуэн завален книгами и пьет хороший кофе, содрогаясь при мысли, что дома его ждет очередной званый обед. И зачем только он уходит на пенсию? — подумала я тогда.

— Большинство людей на пенсии принимается что-нибудь выращивать или мастерить, правда? — улыбнулась я. — Они же не становятся директорами Морских центров? В общем, я бы не сказала, что ты пенсионер — во всяком случае, в том смысле, в котором это слово принято понимать.

Он вздохнул.

— Работа та еще. Целыми днями вожусь с моделями кораблей. Ветродуями. Коллекциями камней и морских желудей. Интерактивными таблицами приливов и отливов. В общем, детский сад. Зато у меня теперь уйма свободного времени — могу заниматься йогой.

Значит, о Либби и ее машине он ничего и не скажет. У нас будет «нормальная» беседа — слегка печальная, с элементами флирта, — такая же, как и множество других, которые мы вели каждый день перед открытием Морского центра, когда Роуэн приходил в библиотеку в Торки поработать с документами, а потом мы всегда отправлялись пообедать или выпить кофе. Интересно, в конце этого разговора мы тоже поцелуемся, как после нашей последней встречи?

— Как твоя работа? — спросил он.

— Нормально. Ну, более или менее. В очередной раз вернулась к первой главе своего «настоящего» романа, все переделываю. На днях обнаружила, что за последние десять лет выбросила из него около миллиона слов. Казалось бы, это должно было пойти ему на пользу, но нет, не пошло. Там теперь полная неразбериха. Впрочем, ладно.

— Но корабли-призраки там хоть остались?

— Нет. Ну то есть в каком-то смысле остались. Не знаю, может, они еще вернутся.

— А как Греция?

Я нахмурилась.

— Я не поехала. Было слишком много работы.

— Понятно. Очень жаль.

— Ладно, ничего. А как ты? Как твоя глава?

— Ну, приходится все время читать что-нибудь новое. Вот только что прочел поэму о гибели «Титаника» на сто страниц, Ханса Магнуса Энценсбергера.[6]

— Хорошую?

— Я дам тебе почитать. Там не только о гибели «Титаника», о разных вещах. Например, есть отрывок о членах религиозного культа, которые сидят на холме и ждут конца света, который должен настать после полудня. А когда конец света так и не наступает, все они вынуждены пойти в магазин и купить себе новые зубные щетки.

Я засмеялась, но почувствовала себя виноватой: Роуэн уже давал мне одну книгу, а я так ее и не прочла, хотя честно собиралась это сделать. Это был роман Агаты Кристи «Загадка Ситтафорда», и я понятия не имела, с чего вдруг Роуэну пришло в голову дать его мне. Он принимал участие в подготовке одного мероприятия в доме Агаты Кристи на реке Дарт, только поэтому и стал читать ее книги. Но вряд ли там нашлось бы что-нибудь интересное для меня. Беллетристикой меня уже давно трудно было удивить.

— Похоже, это классная поэма, — сказала я. — Немного похоже на книгу, которую я сейчас рецензирую. Если не считать того, что книга, которую я рецензирую, совсем не классная.

— Что за книга?

— Ну, там о том, что конца света не будет и что всем нам предстоит жить вечно. Мне совсем не нравится, не знаю даже почему.

— Я не хочу жить вечно, — он едва заметно мотнул головой.

— Понятное дело. Я тоже.

— Какой смысл в вечной жизни? Жизнь и без того паршивая.

— Вот именно.

— У тебя все в порядке? — снова спросил он.

— Да. Кажется, ты сказал, что занялся йогой, или я это выдумала?

— Нет, ты не выдумала. Я действительно занялся йогой.

— Зачем?

Он пожал плечами.

— Колени болят. Старею. Вообще мы недавно вернулись из Индии — это было что-то вроде йога-отпуска. Пропустили Рождество, я доволен. А еще видели зимородков.

Я отвела глаза, и Роуэн снова погладил Бешу по голове. Я знала, что означает это небрежно брошенное «мы». Он и Лиз. У пар, долго живущих вместе, часто появляется такая привычка, я давно заметила — говоря о себе, они все время употребляют местоимение «мы». Каждый раз, когда я звоню маме и спрашиваю, как дела, она отвечает: «Спасибо, у нас все в порядке». Я никогда не говорила так о нас с Кристофером. Может, это приходит со временем. Правда, не очень-то понятно, в каких ситуациях мне использовать это самое «мы» — мы редко делали что-нибудь вместе. И между нами всегда что-нибудь да было не так. А после того как я поцеловалась с Роуэном, все стало еще хуже, потому что мне было ясно: раз я смогла поцеловать кого-то другого, Кристофера я теперь уже не смогу поцеловать никогда. С тех пор прошло пять месяцев, а он, кажется, так ничего и не заметил.

— Как Лиз? — решилась спросить я. — Все работает над книгой?

Два раза в год я вела семинары для авторов-призраков из «Орб букс» в занюханном отеле в Торки. Предполагалось, что на этих занятиях уже и без того талантливые писатели будут учиться тонкостям построения сюжета и структуры романа и главное — «методу „Орб букс“». Издательство не возражало против того, чтобы я за отдельную плату приглашала и каких-нибудь посторонних людей, поэтому каждый раз, когда назначалась дата семинара, я развешивала плакаты в книжной лавке у пристани, и обычно находилось двое-трое желающих. В прошлом году на семинар поехала и Лиз. Она хотела посвятить часть пенсионного времени тому, чтобы составить художественное описание жизни своих родителей в годы войны. Но, насколько мне было известно, на пенсию она так и не вышла: по-прежнему два раза в неделю отправлялась на поезде в Лондон, а в остальные дни работала дома.

— Вряд ли, — пожал плечами Роуэн.

— Понятно.

Он нагнулся и стал играть с ухом Беши — сначала распрямлял его, чтобы ухо стояло торчком, а потом толкал обратно.

— Хорошая у тебя собака, — сказал он.

— Я знаю. Спасибо. И очень терпеливо сносит твои издевательства над ее ушами.

— По-моему, ей нравится.

— Может быть.

— Я хотел тебе сказать… Я тут изучал разные культурные предсказания, связанные с предстоявшей гибелью «Титаника»…

Роуэн запнулся.

— И… И подумал о тебе.

Он посмотрел себе под ноги, потом — на ухо Беши и лишь затем — снова на меня.

— В смысле подумал, что тебе это будет интересно. И решил, что, может, стоит с тобой связаться.

— Связывайся со мной в любое время. — Я покраснела. — Напиши мне письмо по электронной почте. А что такое культурные предсказания?

— Это когда о трагедии пишут до того, как она произошла. Или рисуют о ней картины. Многие это сделали.

— Правда?

— Да.

— То есть тут речь о чем-то паранормальном? — Я непроизвольно сморщила нос.

— Нет, только о культурном. Эти предсказания были культурными, а не сверхъестественными.

— Как это?

— Ну это как… Ты слышала о «коттинглийских феях»?

Я помотала головой.

— Нет.

— Напомни мне, чтобы я как-нибудь тебе о них рассказал. Довольно интересный пример того, как люди решают верить во что-либо лишь потому, что им хочется в это верить. Пожалуй, всем сверхъестественным явлениям можно найти культурные объяснения, если хорошенько постараться.

— Что же, на «Титанике» они тоже были?

— Кто?

— Эти феи.

— Нет. Они были в том городе, где я родился.

— Я думала, ты родился где-то в Тихом океане.

— После Сан-Кристобаля я жил в Коттингли и только потом перебрался в Кембридж. Моя мать была родом из Коттингли, хотя к тому времени, как я уехал из Сан-Кристобаля, она уже умерла. Впрочем, феи все равно были задолго до этого. — Он нахмурился. — Когда-нибудь я расскажу тебе всю эту историю целиком, она слишком запутанная, сейчас не стоит и начинать. Я думал, может, ты о них слышала. Не знаю, зачем я вообще про это заговорил.

— Да ладно. А я знаю хороший анекдот об овцах и о том, как люди решают, во что им верить, — если хочешь, расскажу.

В сумерках я смогла разобрать улыбку у него на лице.

— Что же это за анекдот?

— В общем, биолог, математик, физик и философ едут в поезде по Шотландии. Из окна они видят черную овцу. Биолог говорит: «Все овцы в Шотландии черные!» Физик возражает: «Нельзя же так обобщать. Но мы можем с точностью утверждать, что как минимум одна овца в Шотландии — черная». Математик гладит себя по бороде и замечает: «В действительности мы знаем наверняка лишь то, что один бок у одной овцы в Шотландии — черный». А философ долго-долго смотрит в окно, размышляя обо всем об этом, и наконец заявляет: «Я не верю в овец». Мой отец любил рассказывать этот анекдот — ему казалось, что там говорится о ненадежности философии, а я всегда слушала его и думала, что анекдот-то как раз о ненадежности точных наук. Мой папа — физик.

Роуэн рассмеялся.

— Хороший анекдот. Мне нравятся овцы. Я в них верю.

— А ты знаешь, что они помнят человеческие лица десять лет и узнают людей на фотографиях?

— Значит, когда они таращатся на тебя с этим своим идиотским видом, на самом деле они запоминают твое лицо?

— Видимо, да.

— Как автоматы в Хитроу. Но зачем им это нужно?

— Кто ж их знает? Возможно, когда-нибудь они завладеют миром. Может, таков их план. Кстати, неплохой сюжет для очередного «зеба росса». Надо будет рассказать в «Орб букс».

Вообще-то мне не полагалось никому говорить про Зеба Росса, и все, кто работал над серией его книг, подписывали бумагу о неразглашении. Но, согласитесь, довольно трудно делать вид, будто не пишешь книгу, когда на самом деле ты ее пишешь, и к тому же почти все знали, что романы такого рода — дело рук «призраков», не знали этого разве что только те, кто все это читал, в особенности истинные поклонники Зеба, которые писали ему письма и спрашивали, какого цвета у него глаза и женат ли он.

Беша пыталась передними лапами забраться на Роуэна. Чтобы ее оттащить, мне пришлось нагнуться к нему, и в этот момент я вдруг подумала: интересно, а чем от меня пахнет? У меня и в мыслях не было смотреть ему в глаза, но я все-таки посмотрела и увидела, что они блестят от слез. Аллергия на цветение — вот что принято говорить в таких случаях: я, например, всегда так говорю, если не вовремя заплачу, но в феврале этот номер, конечно, не пройдет. Я представила себе, как Кристофер идет по набережной и видит, что я смотрю Роуэну в глаза, а потом замечает, как и мои глаза вдруг наполняются слезами, потому что, когда плачет кто-то очень для меня важный, мне всегда тоже хочется заплакать. Он так ничего и не знает о наших обедах и поцелуе. Я подумала, что, наверное, зря рассказала этот дурацкий анекдот об овцах, но, с другой стороны, Роуэн до сих пор улыбался. Я стояла и молчала.

— Зачем она это сделала? — вдруг спросил он.

— Кто?

— Либби. Зачем она столкнула машину в реку?

— Я тебе давным-давно о ней рассказывала. У нее любовная трагедия. Ты разве не слышал, о чем мы тут говорили?

— Нет. Я подошел как раз в тот момент, когда она ее столкнула.

— А. Понятно.

— Я никому не скажу.

— Спасибо.

— Забавно, как вещи уходят, правда?

— Ты о чем?

— О машине в реке. Раз! — и ушла на дно.

— Я уверена, что это только к лучшему.

Роуэн поднялся — ему пора было уходить. Я попрощалась с ним и зашагала прочь — мне казалось, что я айсберг. Айсберг, который тает. Я понятия не имела, что со мной происходит. Я ведь могла отправить ему письмо по электронной почте в любую минуту. Могла связаться с ним и рассказать, что прочитала книгу, которую он мне дал, но так этого и не сделала. Могла написать, что тот поцелуй был ошибкой и что мне страшно недостает нашей дружбы. Я шла и представляла себе, как возвращаюсь и спрашиваю, не из-за меня ли он пришел сюда сегодня, а он удивленно смотрит и говорит, что это всего-навсего совпадение.

А то, что когда-то мы оказались в одно и то же время в одной и той же библиотеке, совпадение? Наверняка. Я же не рассказывала всем подряд о том, что по будням работаю в библиотеке. Людям это показалось бы странным, ведь у меня был дом, и я вполне могла бы работать там, а если бы я начала объяснять им про свою астму и сырость, которая стояла у нас во всех комнатах, кто-нибудь непременно поинтересовался бы, почему же мы до сих пор не переехали. Я заметила Роуэна в первый же день, когда он пришел в библиотеку. Он, по всей видимости, тоже заметил меня. Мы долго улыбались и кивали друг другу, а потом я показала ему, как проверять почту на ноутбуке, а не на библиотечных компьютерах, и он в качестве благодарности пригласил меня в «Лакис» пообедать. За обедом выяснилось, что у нас есть общие друзья — Фрэнк и Ви. Фрэнк был моим преподавателем почти двадцать лет назад, и они с Ви с тех пор стали для меня чем-то вроде второго комплекта родителей. До того как его пригласили на должность профессора кафедры истории в Гринвичском университете, Роуэн преподавал в Голдсмите. Там он и познакомился с Фрэнком. Ви была антропологом, они с Роуэном сразу нашли общий язык и вскоре уже работали вместе над своими историческими инсценировками. Они хотели повторить дарвиновское кругосветное путешествие на «Бигле», но так и не нашли под это спонсоров. Зато однажды им удалось провести пару весьма удачных недель в Норфолке, разыгрывая со своими аспирантами гибель капитана Кука на Гавайях.

Кука убили те, кто сначала так радушно принимал его у себя в гостях. Капитан вернулся на остров, чтобы починить свой корабль. («Это как, знаешь, если бы к тебе в гости заявились родители, — объясняла мне Ви, — и вот они наконец уехали, и ты с твоим молодым человеком, совершенно изнуренным их визитом, только-только уселись за стол, чтобы спокойно пообедать, и клянетесь друг другу больше никогда их не приглашать, но тут у родителей вдруг ломается машина, и они возвращаются, чтобы погостить у вас еще недельку, пока в местной автомастерской раздобудут нужную деталь».) За что убили Кука? За то, что требовал к себе слишком много внимания? Или он, сам того не ведая, стал героем местного ритуала, и герой этот, согласно традиции, не должен был возвращаться? Ви, Роуэн и их аспиранты решили разыграть эту историю как можно ближе к тому, какой она могла быть в действительности. Они сняли старый отель на берегу моря — отель должен был символизировать «Гавайи», закрытое сообщество, в которое Кук прибыл, потом покинул его и снова вернулся. Роуэн исполнял роль Кука, Ви была гавайским королем и его приближенными. Ну а аспиранты играли островитян, и после завершения проекта им предстояло подробно описать, как они чувствовали себя, когда вынуждены были прислуживать Куку и всячески ему угождать. Было ли их недовольство таким сильным, чтобы один из них захотел убить капитана? Или к недовольству примешалось какое-то другое чувство? Насколько большое значение придавали они ритуалам? Роуэн, в свою очередь, написал о том, как любопытно было понаблюдать за самим собой: сначала ты с радостью готов принять дары и почести, а потом расстраиваешься, когда видишь, что люди больше не желают давать тебе все, чего бы ты ни попросил. Отредактированная версия эксперимента была опубликована в «Гранта мэгэзин».

Вскоре после знакомства с Роуэном я спросила у Ви, что он за человек, и она рассказала мне, что Роуэн из тех, кто всюду, куда бы ни отправлялся, берет с собой подробную карту и крепкие походные ботинки. Я ни за что не желала признаться себе в том, что он мне интересен, но с жадностью глотала каждое слово, сказанное Ви. Мне было бы любопытно узнать о нем даже такую малость, как, например, размер обуви. А когда я услышала, что они с Ви родились в один день, я даже посмотрела его астрологическую карту, хотя никогда в жизни в них не верила — в эти астрологические карты. Роуэн тоже много рассказывал о Ви, но о ней мне все давно было известно. Проекты Ви всегда имели отношение к тому, что она называла громким выражением «возвращение к истокам». За годы работы она выучила несколько редких языков, приобрела пять замысловатых татуировок, три «потерянные» коллекции гербариев, ударную установку, платье из листьев и малярию. Посвятив не один год изучению островов Тихого океана, Ви получила в университете очередной академический отпуск, устроилась на работу сиделкой и принялась за исследование жизни обитателей одного из домов престарелых в Брайтоне — результаты своих наблюдений она впоследствии опубликовала в виде книги под названием «Можно, я умру? Спасибо», и книга эта очень хорошо продавалась. Теперь Ви работала над проектом о субкультуре и стиле людей старше среднего возраста в Великобритании. Роуэн часто шутил по этому поводу, утверждая, что ей не надо далеко ходить за примерами, когда рядом есть он.

Ви никогда не пользовалась картами — в поисках правильной дороги она полагалась на какую-то одной только ей понятную «удачу». Если по пути встречалось срубленное дерево, она просила у него прощения от лица всего человечества. Она разговаривала с неодушевленными предметами так, будто они живые, правда, теперь, после работы в доме престарелых, эти разговоры часто начинались со слов: «Ну и как ты сегодня поживаешь, мать твою?» В качестве антисептика она использовала масло чайного дерева, а желудок лечила с помощью имбиря. От всех прочих недугов у нее было одно лекарство — мед мануки с фактором активности 25+. Однажды в Шотландии мы с Фрэнком и Ви отправились в поход, и Ви наложила себе на вывихнутую лодыжку компресс из уксуса и маргариток. Я тогда подробно рассказала об этом Роуэну, и потом меня мучила совесть: выходило, что я предала Ви, посмеявшись над ней. Впрочем, мы тогда много над чем смеялись.

Мы находили массу причин для того, чтобы прерваться на кофе или обед в «Лакис» и продолжить за едой наши долгие бессвязные беседы. Мы разговаривали об игре на гитаре, о том, насколько это безнравственно — пользоваться словарем, когда разгадываешь кроссворды, о том, почему мы оба не можем сидеть за грязным столом, почему не любим ходить по магазинам, и о том, сколько раз терпел крушение паром на реке Дарт. Мы обнаружили, что оба не любим электронную почту: я — потому что испытываю какие-то психологические трудности, отвечая на письма, а он — потому что получает их слишком много, да и вообще предпочитает компьютерной переписке ручку и бумагу. Мы шутили о том, что он читает мои мысли, а я — его, и каждый день пытались угадать, что другой закажет себе на обед. Как-то раз, по удивительному совпадению, мы столкнулись на импровизированном блошином рынке рядом с библиотекой, где оба искали перьевую ручку, чтобы подарить друг другу в благодарность за помощь. Он все не мог забыть, как я помогла ему разобраться с почтовым ящиком, а я уже и не вспомню, за что хотела его отблагодарить. Еще мы всегда парковались рядом на библиотечной стоянке. Однажды, когда место по соседству с его машиной оказалось занято, я кружила по парковке до тех пор, пока оно не освободилось, — так сильно мне хотелось сохранить эту нашу гармонию во всем. Спустя пару дней я приехала первой, а когда уезжала, увидела, что его машина стоит через несколько рядов от моей, и чуть не расплакалась.

Когда кабинет Роуэна в Морском центре был готов, мы пошли обедать в последний раз. По дороге в кафе мы говорили о «Титанике», и я читала вслух «Схождение двоих» Томаса Гарди и излагала Роуэну свою теорию о том, что это не столько поэма о катастрофе, сколько история трагической любви. Он тогда посмотрел на меня, и мы не сводили друг с друга глаз чуть дольше, чем следовало. За обедом он рассказал мне, что после книги о кораблекрушениях собирается написать нечто совсем другое — и для этой новой работы ему понадобится вернуться на Галапагосские острова не меньше чем на год, но на этот раз уже не в роли Дарвина или кого-нибудь еще, а в роли себя самого. Я и сама понимала, что в Девоне он надолго не задержится. Как только мать Лиз умрет, а он допишет свою книгу, они наверняка немедленно продадут свой эллинг и переберутся куда-нибудь еще. Если бы я была айсбергом, а он — кораблем, мы бы так никогда и не столкнулись, потому что он непременно сменил бы курс вовремя. Я не отправлю его ко дну, и он тоже не причинит мне никакого вреда. Разрушительного столкновения «двух полушарий» не произойдет.[7]

Мы просидели в «Лакис» до начала пятого, обсуждали выставки и конференции, которые планировал устроить Роуэн, и придумывали, каким образом я могла бы принять в них участие. Мы много смеялись, потому что варианты нашего возможного сотрудничества выходили все более и более безумные. Мы не говорили прямо, что хотим увидеться снова, зато изобретали тысячи способов, как это организовать. Наши глаза снова встретились, и мы смотрели друг на друга даже дольше, чем в прошлый раз. Я выдыхала, а он вдыхал, и молекулы воздуха носились между нами в бешеной пляске, которую никто другой не мог ни увидеть, ни почувствовать. Но физически мы друг друга не касались — ни тогда, ни когда-либо прежде. Обратно к машинам мы шли будто сквозь силовое поле.

— Вечером по воскресеньям я часто гуляю по Дартмуту, — тихо сказал он. — Может, когда-нибудь мы столкнемся и там?

Я и сейчас уверена, что мы тогда собирались просто обменяться рукопожатиями или поцеловать друг друга в щеку на прощание, но вместо этого мы вдруг обнялись и поцеловались всерьез — это был настоящий глубокий поцелуй, и мы нежно гладили друг друга по волосам.

Потом, когда я ехала домой, вся в панике, мокрая от пота, я со стоном произносила его имя и понимала, что никого не целовала так уже целых семь лет. Мы не знали телефонных номеров друг друга, но обменялись адресами электронной почты. Я чувствовала, что роман неизбежен, и в то же время не хотела никакого романа. В моей жизни было множество сложных расставаний, но полноценных романов — никогда. Интересно, кто напишет первым — он или я? Кто сдвинет айсберг?

Этого не сделал ни один из нас.

— Где ты была?

Я взглянула на часы на кухонной плите. Было пол-двенадцатого. За окном стемнело, и в доме пахло холодом. Кристофер как обычно выключил отопление. Ничего не готовилось, белье не сушилось, мой спатифиллум медленно умирал без солнечного света на подоконнике. Если бы не древесная стружка и Кристофер, можно было бы подумать, что в доме уже целую вечность никто не живет, а если кто и жил когда-то, то давным-давно умер.

— Гуляла с Бесс, — ответила я. — Ты же знаешь.

— Целый час? — он покачал головой. — Да еще вылетела отсюда в таком настроении. Не понимаю, почему нельзя просто остаться дома и поговорить, если что-то не так. Я же не монстр какой-нибудь. Кстати, на ужин ничего нет. Я все перерыл. И еще твоя мама звонила.

— О чем ты вообще? Ни в каком таком настроении я не вылетала.

— Не надо говорить со мной в подобном тоне! От этого только хуже.

— И что это, интересно, у меня за тон?

— Вот этот вот тон!

— Господи, да перестань ты.

Я стала открывать один за другим кухонные шкафчики и нашла пенне из цельнозерновой муки и банку мутноватого томатного соуса. Наши немногочисленные полки на кухне всегда были набиты продуктами, которые жалко выбросить, но и есть нельзя. Я не собиралась хлопать всеми дверцами и с грохотом ударять банкой соуса по столу, это получилось у меня как-то само собой.

— В общем, ты не в духе. Я всегда сразу вижу…

— Если ты хочешь сказать, что я разозлилась, то да, теперь я разозлилась! А до этого все было в порядке! Я в нормальном настроении вышла из дома, вернулась обратно в нормальное время и тут обнаружила тебя и твой ор!

Я говорила все это, повернувшись спиной к Кристоферу и наполняя чайник водой. Он не произнес в ответ ни слова до тех пор, пока я не повернулась к нему лицом.

— Я не орал, — сказал он.

— Не орал. Но ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Он посмотрел себе под ноги.

— Ты всегда говоришь, что я ору.

Я тоже посмотрела под ноги, но в другую точку.

— Извини. Ты прав. Говорю.

Мне казалось, что мой мозг — рыболовная сеть, в которой барахтается одновременно слишком много мыслей. Моя идиотская идея с машиной. Плюх. Слезы в глазах Роуэна. Плюх. Шаль Либби. Плюх. Бессмертие в искусственном раю. Я почувствовала, как на глаза снова наворачиваются слезы. Ко всему прочему у меня начинала болеть голова. Я представила себе вечность рядом с Кристофером. Все эти семь лет я ждала, что однажды он наконец станет для меня чем-то важным, займет какое-то место в моей жизни — может, если у нас будет целая вечность времени, это в итоге произойдет? Может, когда у тебя в запасе вечность, все что угодно может войти в твою жизнь? Но вряд ли что-нибудь останется в ней навсегда, ведь смысл вечности не в этом. Даже во вселенной, имеющей конец, камень не остается камнем навсегда. Вещи постоянно распадаются на части и становятся чем-то еще. Вообще-то мне бы даже очень хотелось стать камнем или, может, песком — когда-нибудь потом, спустя много лет после моей смерти, когда я окончательно истлею. Это было бы куда проще, чем воскреснуть и пройти через все по новой. Правда, будь в моем распоряжении вечность, я бы провела одну ночь с Роуэном, ведь в этой жизни такого никогда не случится. Но, как и все остальное, что происходит в вечности, эта ночь не имела бы ровным счетом никакого значения.

Чайник вскипел, и я высыпала пенне в кастрюлю.

— Извини, — снова сказала я. — Ты прав, я сегодня немного не в духе. Кажется, голова сейчас разболится.

Трубочки макарон набухали в воде подобно скрученным обрезкам коричневого картона — похожим на гильзочки от туалетной бумаги из кукольного домика; впрочем, даже его жителям вряд ли пришло бы на ум бросать в кастрюлю картонные трубки и варить их на ужин. Я моргнула и перевела взгляд на Кристофера. Он тоже смотрел на макароны.

— Что с тобой? — спросил он. — Что-нибудь случилось?

— Да нет, вроде бы ничего не случилось. Пройдет. Приму обезболивающее. Что сказала мама?

— Сказала, что перезвонит завтра. А потом, как обычно, бросила трубку.

— Понятно.

Стараясь не встречаться с ним взглядом, я взяла со стола газету и открыла ее на странице с кроссвордом — я разгадывала их каждое воскресенье. Этот я уже почти закончила еще на прошлой неделе, не хватало только одного ответа — я записала нужное слово на полях газеты: мне казалось, оно подходит, но почему, я не знала. Теперь в свежем выпуске можно было проверить ответы, и оказалось, что я все-таки была права. Как-то раз, дождливым утром в понедельник, мы с Роуэном сидели в библиотеке и решили кроссворд вместе — нам пришлось заглянуть в огромный покрытый плесенью атлас, чтобы отыскать там озеро в Австралии и столицу Корсики. В то утро дела пошли наперекосяк: мы собирались, как обычно, пойти обедать, но тут Роуэн получил сообщение от Лиз о том, что у нее мигрень, и вместо обеда поехал домой. Он дрожащими руками затолкал вещи в дряхлый тряпичный рюкзак и, едва попрощавшись, выбежал из библиотеки. Вдруг вспомнив все это, я взяла с кухонного стола механический карандаш и села на диван. Я никак не могла сосредоточиться, пока наконец не поняла, что Кристофер так и стоит на прежнем месте.

— Джош не звонил? — спросила я. — Как он после вчерашнего?

Кристофер закатил глаза.

— Кто ж его знает!

— А от отца ничего не слышно? Как там Бекка?

— С отцом я тоже еще не говорил. Сам ему позвоню после ужина.

Мы ели, сидя перед телевизором, я продолжала возиться с кроссвордом, и Кристофер время от времени тоже в него заглядывал, будто кроссворд был моим любовником, а Кристофер поставил перед собой задачу во что бы то ни стало застукать нас вдвоем. Но все же большую часть времени он смотрел передачу о домах с привидениями. Я терпеть не могла передачи о домах с привидениями, и Кристофер об этом знал. Я ела так быстро, что чуть не подавилась макарониной. Наконец откашлявшись, я поставила тарелку в мойку и с газетой в руках пошла к лестнице.

— Что будешь делать? — спросил Кристофер.

— Приму ванну. Не буду тебе мешать разговаривать с отцом.

— Ты мне не мешаешь, — бросил он мне вслед, но я все равно ушла.

— После ванны кашель не такой ужасный, — объяснила я и снова закашлялась.

Я лежала в ванне не меньше часа — Кристофер уже давным-давно поговорил с отцом и снова взялся за пилу. В каждом кроссворде обязательно было такое слово, которое, казалось, вписали туда специально для меня, и мне всегда хотелось рассказать об этом Роуэну. Сегодня главным зашифрованным словом был «Космос, заключенный в одно стихотворение (восемь букв)». Спустя некоторое время я положила газету на мокрый пол в ванной, заставила себя прекратить думать о Роуэне и стала размышлять о том, что же, черт побери, мне делать с нашими отношениями с Кристофером. Может, нужно что-то ему сказать? Даже теперь, много лет спустя, мне иногда снилась Бекка — как ее веснушчатое смеющееся лицо становится каменным при виде меня.

Бекка была сестрой Кристофера. Она жила в Брайтоне со своим мужем Энтом. Недавно у них родилась третья дочь, роды прошли не слишком удачно, и Бекке пришлось временно закрыть магазин, где она продавала украшения, которые сама же и делала. Дрю, брат Энта, был актером, и в конце девяностых мы с ним обручились — тогда-то я и познакомилась с Кристофером. На протяжении нескольких лет все мы проводили время вместе — устраивали веселые чаепития и разные «мероприятия» в огромном доме Бекки и Энта. Как раз после того, как у меня вышла первая книга Зеба Росса, Дрю снялся в своем первом серьезном сериале, где играл молодого и недалекого помощника следователя, а следователь этот был большим любителем литературы. Спустя пару лет мы устроили вечеринку в честь миллениума, куда все, кроме нас с Кристофером, явились в костюмах жуков. Но скоро жить в Брайтоне стало слишком сложно, и я сбежала в Девон вместе с Кристофером. Для него это был родной город, а для меня — экзотическое место, во всяком случае первое время мне так казалось. С тех пор как мы покинули Брайтон, Бекка с нами почти не разговаривала, хотя Кристофер и съездил к ним на Рождество, чтобы попытаться все уладить. Дрю почему-то винил в случившемся Бекку и тоже уехал из Брайтона. А она из-за всего этого «чуть не разошлась» с Энтом.

Я смутно припоминала первый синопсис, который составила к своему «настоящему» роману — тогда я планировала назвать его «Песочный мир». Я собиралась написать о компании длинноволосых и стройных молодых людей, живущих в Брайтоне. Они должны были употреблять крутые наркотики, слушать крутую музыку и трахаться друг с другом на протяжении восьмидесяти тысяч слов, после чего роман в общем-то и заканчивался. Такой сюжет хорошо вписывался в понятие Zeitgeist,[8] которым любил оперировать мой литературный агент, но книге недоставало фактуры, и тогда я добавила туда опасное любовное увлечение главного героя. А еще ввела философскую линию — тему гедонизма — и превратила героев из городских бездельников в студентов. Я написала много бессмысленных глав о нигилизме и потом их уничтожила. В итоге я решила, что все должно завершиться концом света, но получилось плохо, и тогда я сделала так, чтобы читатель гадал, что же все-таки на самом деле произошло в финале — конец света или показ фейерверков на острове Сарк, а может, на каком-нибудь другом из Нормандских островов. А потом я убрала роман в стол и написала очередного «зеба росса», а за ним — очередную «ньютопию», потому что мне нужны были деньги.

Снова вернувшись к «Песочному миру», я выбросила почти все, что там было, изменила заглавие на «Следы», задумала переместить героев в Девон и принялась за изучение всяких вопросов, связанных с окружающей средой. Главным героем я сделала ученого, а потом решила, что получится достовернее, если он будет писателем, который хотел бы стать ученым. В последнее время я пыталась переделать роман в большую трагедию, но и с этим у меня что-то не заладилось. Я уже давно заметила, что всегда пытаюсь отразить в будущей книге свою теперешнюю жизнь, и то и дело выбрасываю фрагменты, которые оказываются слишком уж личными. Я уничтожаю их без всякой жалости, словно компьютерных злодеев в нарисованных коридорах космической станции. И я так до сих пор и не поняла, что с этим делать. Я ввела в книгу нового персонажа — писателя из Нью-Йорка, который кромсает свой роман до тех пор, пока тот не превращается в хокку, а потом он и эти жалкие строки выкидывает. В конце концов от писателя своего я тоже избавилась. Раз, и готово! Кто следующий? За последние несколько лет я придумала двух сестер по имени Ио и Ксанде, которые потеряли все что имели; стройку с желтыми подъемными кранами; занюханную гостиницу и ее владелицу — депрессивную старуху по имени Сильвия; невнимательного бойфренда; женатого любовника; девушку в коме, которая рассказывает историю всей своей жизни в реальном времени; реанимационный аппарат с выходом в интернет; харизматичного учителя физики начальных классов по имени Дилан; идиотское телешоу; расширенную версию игры «Риск», которая не приводит ни к чему хорошему; людей, оказавшихся запертыми в сауне; автокатастрофу; татуировку с тайным смыслом; сны о мире, в котором закончилась нефть и города наполнены мерцающими огоньками свечей; крушение самолета; обманщика; героиню с обсессивно-компульсивным расстройством, которая следует всем написанным инструкциям, какие попадаются ей под руку; пугающие послания в рекламной корреспонденции; милого мальчика-подростка на скейтборде — и много чего еще. Все это я тоже уничтожила. Резиновые утята бегут друг за дружкой, а ты их боксерской перчаткой — раз, раз, раз!

Я услышала, как Кристофер поднялся по лестнице, прошел по коридору к двери ванной, остановился и громко вздохнул, прежде чем двинуться по следующему лестничному пролету наверх в спальню. Интересно, он уже собирается спать? Он всегда ложился раньше, чем я, потому что утром по будням ездил на шестичасовом автобусе в Тотнес — там он вместе с другими волонтерами перекладывал заново старую каменную стену. Но сейчас не было еще даже девяти. Он снова спустился по ступенькам и подергал дверь ванной, которую я заперла.

— Я сейчас! — крикнула я.

— Можно мне войти? Я хочу писать.

— Я как раз вылезаю, подожди!

— Не могу ждать. И к тому же я уже собираюсь ложиться. Зачем ты вообще заперлась? И что ты там делаешь так долго?

— Я сейчас выйду! Минуту можешь подождать?!

Кристофер снова вздохнул.

— Ладно, не волнуйся, — сказал он. — Пописаю в мойку на кухне.

— Отлично, — ответила я. — Но вообще-то я уже выхожу, так что можешь и подождать.

Я услышала, как он пробубнил что-то вроде «с ума можно сойти» и потопал обратно вниз. Если бы я только знала, что мне ему сказать. Я понятия не имела, что сказать о нас, или о его отце и Милли, или о Джоше и его странностях, или о Бекке и ее озлобленности на всех вокруг, или, если уж на то пошло, об отсутствии у Кристофера оплачиваемой работы. Может быть, я смогу сочинить одну-единственную фразу, от которой всем сразу станет легче? Буддийский коан длиной в каких-нибудь пятьдесят слов способен изменить всю твою жизнь и вроде как даже обеспечить просветление. Я знала об этом потому, что редакторы Зеба Росса недавно зарубили один роман, в котором люди, уцелевшие после крушения самолета, оказываются на утопическом острове, а этот остров населен мудрецами, которые целыми днями рассказывают друг другу буддийские притчи. Ни в этих сюжетах, ни в самом романе не было никакой логики. В одной притче женщина обрела просветление после того, как из ведра с водой, которое она несла с реки, выпало отражение луны. В другой рассказывалось о женщине — учителе дзен, у которой была своя чайная лавка. С теми, кто приходил за чаем, она обходилась крайне приветливо, но тех, кто приходил за мудростью дзен, избивала раскаленной кочергой. В этом романе, который мне вообще-то понравился, хоть я в этом и не призналась, каждому персонажу доставался коан, что-то вроде дзен-загадки, которую предстояло разгадать, и тогда жизни их начали бы меняться. Вот только просветление у них заключалось в том, чтобы не вешать нос, хорошо делать простые вещи, не мнить о себе невесть что и принимать непостижимую природу вселенной. Кристоферу, как и большинству людей, не нравилось считать, что его вселенная непостижима, поэтому коан ему вряд ли бы помог. Правда, делать хорошо простые вещи он очень даже любил — не зря же он целыми днями восстанавливал каменную стену!

Когда мы с ним познакомились, он был беден — и прекрасен. Мы впервые провели ночь вместе вскоре после того, как я разошлась с Дрю. Всем хотелось поговорить со мной об этом разрыве или обвинить меня в том, что Дрю попал в больницу, хотя на самом деле я тут была совершенно ни при чем. Я же не хотела говорить ни с кем, кроме Кристофера. Правда, он уже тогда был не слишком разговорчив, но между нами возникла какая-то особая связь. Мы оба сдавали на переработку все отходы, какие только могли, и оба возмущались тем, что у Бекки и Энта в их огромном доме вечно повсюду горит свет. Он говорил, что я нравлюсь ему, потому что я такая «старомодная девица» — пишу перьевой ручкой и играю на акустической гитаре. В тот день мы встретились с ним в забегаловке, которая больше никому не нравилась, и почти всерьез говорили о том, что надо сбежать из Брайтона и устроиться работать на корабле, о котором кто-то рассказывал Кристоферу. Вариант побега на самолете мы, конечно же, не рассматривали, потому что самолеты наносят вред окружающей среде. Всю оставшуюся часть дня мы пили. Кристофер снимал угол неподалеку от полицейского участка. Стены в его комнате были выкрашены в цвет магнолии, на полу лежал матрас, и больше там ничего не было. Я в то утро надела новые голубые трусы с белыми кружевами по краям, и он, увидев их, рассмеялся:

— Что это на тебе такое?

Я подумала, что он таким образом выразил желание немедленно увидеть меня голой, поэтому тут же зашвырнула трусы в угол, нырнула под бугристое покрывало, бросила косяк, который он мне передал, в пепельницу и принялась ждать. В каком-то смысле я продолжала ждать до сих пор. В ту ночь так ничего и не произошло, если не считать того, что его длинные каштановые волосы рассыпались по подушке и он гладил меня по руке до тех пор, пока мы оба, обкуренные, не уснули мертвецким сном. Я не увидела в этом ничего особенного. В те дни мне казалось, что жизнь — это нечто такое, что произойдет в будущем, а не теперь, и я думала, будто это легче легкого — вместить космос в одно стихотворение.

Я вытерлась, пожелала Кристоферу спокойной ночи и устроилась на диване с «Искусством жить вечно». На улице было темно и тихо: до меня лишь едва доносились крики чаек и хлопанье то одной, то другой двери на нашем холме — люди возвращались домой из пабов. В другие ночи порой с моря еще слышались звуки туманного горна, но сегодня их не было. Я очень устала и радовалась, что мне осталось дочитать всего одну главу и эпилог. В последней главе Келси Ньюман рассматривал представления о рае в главных мировых религиях и утверждал, что точка Омега, то есть Бог, создаваемый в конце / к концу / под конец времен, очень похожа на тех богов, которые нам давно известны. Он приводил выдержки из Библии, Корана, Упанишад, Торы и буддийских источников, чтобы продемонстрировать, что пророки во все времена были прекрасно осведомлены о точке Омега — ее безграничности и могуществе. Так ли уж сильно отличалась точка Омега от индуистского Бога, проявляющего себя во всем? Или от буддийского представления о взаимосвязанности всего живого? А когда в Библии говорится о том, что Господь — это «альфа и омега», начало и конец, разве не о той самой точке идет речь?

Я читала и думала: а что если написать роман Зеба Росса, оттолкнувшись от идеи Ньюмана? Я представила себе героическую девушку, которая решает спасти человечество от этой искусственной, упакованной в целлофановую пленку вселенной, ожидающей нас в конце времен. Возможно, ради того, чтобы добраться до точки Омега, ей придется пойти на самоубийство, и тогда она либо разрушит точку, либо убедит ее отпустить нашу вселенную на все четыре стороны. Издатели Зеба Росса, конечно же, не пропустят такой роман, как бы упорно я ни пыталась его пропихнуть. Начнем с того, что Зеб Росс не писал о не имеющих решения загадках за пределами вселенной. Все его сюжеты, какими бы запутанными они ни были, в конце концов изящно разрешались, а все непостижимые явления, которые могли там встретиться, к финалу обязательно разъяснялись с помощью доступных терминов в рамках школьной программы или просто здравого смысла. Поэтому, если, например, с чердака раздавался вой, герой Зеба Росса выяснял, что никакого привидения там нет, а есть тайная комната, втиснутая между верхним этажом и чердаком, и в ней скрывается психически больной подросток — возможно, пропавший много лет назад родственник героя, который теперь переберется в свободную комнату в его доме и будет помогать ему с учебой. А еще героиня Зеба Росса не могла совершить самоубийство, даже если автору удалось бы, используя термины школьной программы, доказать, что девушка продолжит жить и после смерти. Наряду с самоубийствами в романах Зеба Росса запрещались анорексия, наркомания, слова «трахаться» и «жопа», каннибализм и членовредительство. Ну и еще некоторое количество вещей — все это было напечатано на листках, которые мы раздавали новым авторам-призракам.

Вероятно, роман о конце вселенной можно было бы написать и как-нибудь по-другому — например, идеи Ньюмана отлично подошли бы для одной из моих «ньютопий», если мне, конечно, еще придется их писать. Скучала ли я по ним? Даже не знаю. Я постукивала карандашом по ноге, и мысли мои отзывались таким же «тук-тук-тук», сосредоточиться на чтении становилось все труднее. Первые строчки эпилога я читала уже совсем невнимательно и подумывала, не пролистнуть ли мне его целиком. Но тут мою рассеянность как рукой сняло.

«Думаю, теперь вы не будете против, — писал Ньюман, — если я сообщу вам одну потрясающую вещь. Вы умерли. Вы мертвы уже давным-давно, возможно, на протяжении миллиардов лет. И вообще-то вы уже бессмертны, хотя на то, чтобы осознать это, вам может понадобиться еще несколько жизней. Сейчас вы живете и переживаете в пространстве, которое я называю Вторым Миром. Это место создано точкой Омега и предназначено для подготовки к дальнейшей вечной жизни. О Первом Мире мало что известно. Возможно, он был приблизительно таким же, как Мир, в котором мы живем сейчас, — это свое предположение я вскоре попытаюсь пояснить. В том — Первом — Мире жили ученые, которые сделали возможным создание точки Омега и тем самым даровали бессмертие всем, кто этот Мир населял, — вам в том числе. Так как мы теперь можем быть уверены, что живем во Втором Мире, а не в Первом? Но вы ведь помните, что точка Омега обладает безграничным могуществом. В ее силах использовать „энергию“ для создания бесконечного числа вселенных, которые выглядят точь-в-точь как наша. Следовательно, вероятность того, что мы живем не во вселенной, созданной точкой Омега, — один к бесконечности. Математически такой вариант почти невозможен. По сравнению с бесконечностью любой из искусственно созданных вселенных физическая жизнь нашей привычной вселенной — не более чем чих. Вероятность того, что мы находимся в поствселенной, которая длится вечно, куда больше, чем вероятность того, что мы живем в конечной вселенной, которая наверняка давным-давно исчезла. Так почему же мы застряли в этом Втором Мире? Я только что написал целую книгу о том, что после смерти вы отправитесь в рай, а теперь сообщаю вам о том, что вы уже умерли, но живете в мире, который, в сущности, ничего общего с раем не имеет. Но тут-то и начинается самое интересное. В своей следующей книге я расскажу во всех подробностях, как покинуть Второй Мир в последний раз и отправиться в Путь к Совершенству, который приведет вас в рай, а рай этот, как я уже объяснил, с точки зрения математики не только возможен, но и неизбежен. Пока же в заключение я поделюсь только кое-какими соображениями относительно природы Второго Мира и цели его создания.

Никому не известно, каким окажется рай. Представить его себе не получится. Утверждать наверняка можно лишь то, что никто из нас, несмотря на бессмертие, к жизни в раю пока не готов. Согласно первоначальному замыслу мы должны были жить в земной среде до ста лет, поэтому именно здесь мы начинаем свои бесконечные жизни — как сказано в Библии. Однако человеческий мозг — и в следующей книге я дам этому научное обоснование — способен вместить тысячу лет воспоминаний. Точка Омега сделает наш объем памяти еще больше. Путь к Совершенству — это то место, куда все мы попадем после того, как умрем во Втором Мире в последний раз. Именно там мы и начнем собирать все свои воспоминания и сможем выбрать себе те, что нам по душе. В точке Омега, если вы этого захотите, для вас найдется идеальный спутник, и вместе с ним вас ждут удивительные приключения. На Пути к Совершенству у вас появится новое, усовершенствованное тело без каких-либо изъянов, которое не будет испытывать боль. Ваш разум обретет бессмертие и просветление. Но справиться со всем этим сможет лишь тот, кто сумеет полностью отделить себя от других. А чтобы действительно оторваться от остальных и преуспеть в большом приключении на Пути к Совершенству, нужно — еще в этом мире — научиться быть героем. Короче говоря, чтобы покинуть Второй Мир, необходимо стать собой и преодолеть все внутренние ограничения. Только так может человек подготовиться к просветлению и переходу в другое измерение.

За свою жизнь вы не раз получите Особые Приглашения: вам предложат пуститься в приключение, сама вселенная будто поманит вас пальчиком, приговаривая: „Ну же, иди, попробуй!“ Возможно, вы так и не решитесь встать с дивана, где сидите с куском пиццы в руке, и посчитаете, что это приключение не для вас. Тогда вам еще не скоро удастся покинуть Второй Мир, где, конечно же, полно пожирателей пиццы и прочих пропащих людей, которым никак не удается найти Путь к Совершенству, — именно поэтому Второй Мир не самое приятное для жизни место. Решите, чего вам хочется больше всего на свете, и отправляйтесь на поиски желаемого. В своей следующей книге я расскажу подробнее о том, что должны представлять собой подобные поиски, и поделюсь с вами идеями о том, как добиться заветной цели. А пока вы можете узнать, что значит быть настоящим героем, из античных мифов, преданий и сказок».

Я отложила книгу в сторону и взяла в руки вязание. Голова шла кругом. Бирюзовой шерсти у меня оставалось совсем немного, но я и не заметила, как засиделась за полночь, провязывая лицевую-лицевую, изнаночную-изнаночную. Резинка из двух лицевых и двух изнаночных петель росла, а я все сидела и думала, чем же мне так не понравилась эта книга. Без сомнения, она станет большим утешением для тех, на чью долю выпали большие лишения, и для тех, кто боится смерти. Аргументация там была довольно весомая, да и логика вроде как казалась здравой. Возможно, настоящий ученый мог бы сказать, что не так с теорией Ньюмана с точки зрения материализма. Мне же оставалось непонятным одно: зачем все это нужно самой точке Омега?

Бирюзовую шерсть мне подарили на Рождество Фрэнк и Ви. Клавдия, издатель «Орб букс» и сестра-близнец Ви, тоже поехала с нами в Шотландию. Отношения у нас с ней были немного натянутые с тех пор, как стало известно, что мой контракт на «ньютопии» не будет продлен и в дальнейшем я должна сосредоточиться исключительно на проектах Зеба Росса. Как-то раз, за неделю до Рождества, я сообщила об этом Ви. Клавдия тогда прилегла отдохнуть у себя в комнате, а мы с Ви на кухне готовили свекольник. Я объяснила ей, что мои творения больше не кажутся «Орб букс» достаточно «коммерческими», потому что я слишком вольно обхожусь с жанром. Ви тогда хлопнула меня по спине и воскликнула:

— Ну и молодец! И пошли они в жопу! Допиши, наконец, свой роман. А бутылки с маслом пусть штампуют сами!

Ви ссылалась на комедию Аристофана «Лягушки», которую перечитывала на каникулах, готовясь к своему очередному проекту. В пьесе Дионис спускается в загробный мир и устраивает там соревнование между мертвыми поэтами Эсхилом и Еврипидом, чтобы узнать, кто из них был лучшим трагиком и должен теперь вернуться на Землю, чтобы спасти Афины. Поэты по очереди критикуют произведения друг друга. Еврипид говорит, что поэзия Эсхила слишком мрачная, тяжеловесная и вычурная. Когда же наступает черед Эсхила, он доказывает, что любая из умных, но шаблонных историй, придуманных Еврипидом, — это, по сути, история о человеке, потерявшем бутылку с маслом. Эсхил имел в виду, что всякое шаблонное повествование начинается с конфликта, который впоследствии разрешается: будто кто-то вдруг теряет бутылку с маслом, а потом находит ее.

Ви молола перец для супа, а я соскабливала цедру с апельсинов и давила из них сок. Фрэнк завернул на кухню за бокалом хереса и ушел в гостиную досматривать игру в крикет. Все собаки лежали у огня, а попугай Фрэнка Себастьян сидел в клетке на пианино. До меня то и дело доносились его бессвязные фразы, что-то вроде «Ну он вчера попал…», или «Встретимся после перерыва, бабуль», или «Сто восемьдесят!».

— Если принять доводы Ницше относительно того, что искусство и писательство должны представлять собой нечто куда более глубокое, чем просто истории о том, как кто-то сначала потерял бутылку с маслом, а потом ее нашел, то становится очевидно, насколько бессмысленно большинство книг, — сказала Ви, поднимая глаза от ступки с пестиком. — Снова и снова какой-нибудь идиот теряет все ту же бутылку, а потом, конечно же, ее находит, живет долго и счастливо и больше уже не выставляет себя таким идиотом. Но Ницше, по-моему, тут совершенно ни при чем. И, пожалуй, я не согласна с тем, что он говорит о трагедии. Я знаю, ты считаешь, будто у трагедии не может быть формулы, но я не могу на сто процентов с тобой согласиться.

— Почему? В трагедии, если кто-то теряет бутылку с маслом, все в итоге умирают, потому что это очень важная бутылка.

— Ну вот, ведь все равно и тут формула.

— Но конец-то плохой — разве тебе этого мало?

— Для Ницше он очень даже хороший! Вот, наверное, о чем я. Ему нравится погружать всех в какое-то первобытное бессловесное состояние.

Я на секунду задумалась.

— Интересная мысль.

Кухня постепенно наполнялась сладким запахом жарящейся свеклы. Ви продолжала молоть перец, крепко и неторопливо вдавливая горошины в стенки ступки.

— Я все время вспоминаю, что мне рассказывали в доме престарелых, — сказала она. — У этих историй вообще не было ни начала, ни конца — никакого, ни счастливого, ни печального. Люди часто примеряют к себе и своей жизни какие-нибудь формулы, а потом сами же переворачивают все с ног на голову. Одна женщина, с которой я работала, рассказала, как однажды ее ребенок вошел в гостиную в тот самый момент, когда они там с мужем на полу занимались сексом.

— Подожди минутку, солнышко, — сказал сыну отец. — Я тут дрючу маму…

Я рассмеялась:

— И что же тут перевернуто с ног на голову?

— Ну, этот момент ведь должен был стать драматическим, однако он таковым не стал.

— Ясно.

Ви продолжала вспоминать байки, рассказанные ей обитателями дома престарелых. Там было и про минеты, и про вставные челюсти, и про калоприемники, и про эпидемию молочницы, и про стриптиз для девяностолетнего старика. Я же тем временем размышляла о том, что идею с бутылкой масла, пожалуй, можно использовать для литературного упражнения на выездном семинаре «Орб букс». Я бы могла рассказать новым писателям, как можно легко придумать сюжет, представив себе, что персонаж потерял бутылку с маслом и к концу книги должен просто-напросто ее отыскать. Ви, конечно же, завела разговор вовсе не к этому. Она все еще работала над своей теорией об «истории без истории» — эта идея пришла к ней в результате многочисленных антропологических исследований. Ви получила звание профессора относительно поздно — сейчас ей было шестьдесят четыре — и об этой «истории без истории» она планировала рассказать на своей лекции, собственно, приуроченной к ее вступлению в должность. Я почти перестала ее слушать, потому что теперь все мое существование зависело от того, удастся ли мне изменить жизнь одного хорошего, но несчастного персонажа и сделать так, чтобы эта перемена выглядела как можно более правдоподобно, а в конце — в качестве награды — вручить ему бутылку с маслом — если, конечно, он этого захочет. Мне, понятное дело, хотелось, чтобы мой «собственный» роман не получился шаблонным, чтобы он был настоящей литературой. Но если бы я следовала теориям Ви, то смогла бы писать лишь под одним девизом: «Чего только не бывает!».

Жизнь в шотландском загородном доме вместе с Фрэнком, Ви и Клавдией была именно таким идеальным отпуском, каким я его себе представляла. Днем мы гуляли по пляжу с собаками, читали и записывали что-нибудь в своих блокнотах. Фрэнку нужно было проверять студенческие работы, Клавдия редактировала новый роман Зеба Росса, а Ви дописывала кое-что для Оскара, того самого редактора литературного раздела, который нанял меня писать рецензии на фантастику. По вечерам собаки устраивались у огня, а Себастьян скакал по своей огромной клетке, стоявшей на пианино — так же, как дома, и выкрикивал то фразы из Шекспира, то реплики, подслушанные во время трансляций крикета, то слова, которым научился сам, — например, ни с того ни с сего мог заорать «Банан!» или — независимо от того, к кому обращался — «Ты очень волосатый мужчина, Фрэнк!». Фрэнк и в самом деле был весьма волосат. Ему было немного за пятьдесят, лицо его украшала всклокоченная борода, волосы на голове торчали взъерошенным кустом, ногти выглядели неухоженными, а внимательные зеленые глаза пронзали насквозь — можно было подумать, что перед вами какое-то дикое существо, живущее в горах. А Ви как раз была похожа на одну из этих гор: высокая, угловатая и неумолимая, с такими малейшая ошибка — упадешь и разобьешься вдребезги.

Как-то раз выдался холодный день, и пока Фрэнк и Клавдия отправились за продуктами, я попросила Ви научить меня вязать. Раньше я никогда не вязала, но незадолго до этого, в начале декабря, как-то вдруг ни с того ни с сего купила себе в Дартмуте пряжу и пару спиц. То утро тоже было холодным и пустым, и мы сильно повздорили с Кристофером. Иногда после ссор с ним я чувствовала себя планетой, у которой из-за какого-то ужасного космического происшествия сместилась ось, и теперь одного только моего вращения достаточно, чтобы вызвать радиоактивные ливни, смещение тектонических плит и цунами. Я в такие моменты стояла посреди кухни и боялась пошевелиться, потому что малейший вздох и ничего не означающий взгляд в окно мог разжечь ссору пуще прежнего. Позже, размышляя об этом малейшем вздохе и «ничего не означающем» взгляде, я поняла, что на самом деле что-то такое действительно было и во вздохе, и во взгляде, и кто знает, возможно, корнем всех наших проблем с Кристофером была все-таки я.

Когда я в тот день, пройдясь по магазинам, вернулась домой, ссора еще не закончилась.

— Ну конечно, — кивнул со знанием дела Кристофер. — Я тут, значит, сижу и с ума схожу от беспокойства, а ты гуляешь по магазинам!

С моря дул пронизывающий ледяной ветер, и, добравшись наконец до дома, я не чувствовала пальцев ни на ногах, ни на руках. И дело было не только в пальцах — я почти не чувствовала своего тела. Когда мы только переехали в Дартмут, я часами бродила по магазинам, воображая себя миллионером и раздумывая над вот этим кашемировым свитером, вон той парой джинсов за сто фунтов и вон теми темно-красными сапогами на шнуровке. В Дартмуте можно было найти все что угодно, начиная от женских сумочек и книг в твердом переплете и заканчивая домами, лодками, турпоездками и даже рыбой-мечом для званого обеда. Чаще всего я ходила в магазин для того, чтобы полюбоваться на маленькую хлебницу из желтого дерева, которая стоила больше пятидесяти фунтов. Но в тот день я поняла, что все это лишнее, и мне вдруг стали противны те, кто этого еще не понял. Мы все умрем, хотелось мне крикнуть каждому. Какого же черта мы все трясемся над этими идиотскими бессмысленными вещами? В общем, в тот раз от похода по магазинам я не получила никакого удовольствия. Я так часто ловила собственный безумный взгляд и наблюдала бледную кожу своего лица в зеркалах модных бутиков, что под конец мне захотелось найти какое-нибудь место, где нет никаких зеркал, — так я и попала в магазин рукоделия. Я никогда раньше в нем не была, но мне понравилось, что там толком ничего не продается — только схемы, руководства и материалы, из которых можно что-то создать. Там стояла корзина с уцененными товарами, и в ней я нашла себе три мотка красной шерсти и приложенные к ним спицы.

— Я купила пряжу, — сказала я Кристоферу. — Решила, что научусь вязать тебе носки.

Сказав это, я расплакалась и пошла ставить чайник.

— Мне хотелось сделать для тебя что-нибудь приятное, тебе ведь на работе пригодились бы хорошие носки, и вот…

Он заваривал мне чай и все это время кусал нижнюю губу.

— Я такая скотина, — сказал он наконец, протягивая мне чашку. — Малыш, прости меня, пожалуйста.

Пару недель спустя он спросил, сколько дней, по моим подсчетам, мне понадобится, чтобы связать ему носки. А я про них напрочь забыла.

— Довольно много, милый, — ответила я. — Я еще даже не разобралась, как вязать шарф.

В Шотландии я уже не могла отвертеться от вязания — времени здесь было предостаточно. Мы с Ви сидели в гостиной, обложившись книгами, ручками, карандашами и блокнотами, Клавдия занималась своим вышиванием, а Фрэнк сидел за «Дождливым крикетом».[9] В камине потрескивал огонь, Беша лежала у него вместе с другими собаками, и они все дружно храпели, как смертельно соскучившийся хор. Я достала пряжу из потрепанной тряпичной сумки и показала ее Ви.

— Ты знаешь, что с этим делать? — спросила я.

— Круто! — воскликнула она. — Я не знала, что ты вяжешь! Сейчас станешь похожа на престарелую тетушку.

— Ну да, может, уже пора.

— Ха. Я вязала, когда была маленькой. У Клавдии, конечно, получалось куда лучше. Я уже лет сто не держала спицы в руках. Однажды я связала одеяло из овечьей шерсти на корабле, плывшем из Тасмании в Англию, пока Фрэнк читал «Войну и мир» на русском. Я могу тебя научить, как набирать петли, ну и с чего там еще нужно начинать. А Клавдия покажет, что делать дальше. Ты знаешь, что она сама связала мне вот это?

Ви нагнулась и задрала штанины джинсов. Из ее огромных поношенных «мартинсов» выглядывали полосатые носки.

— Когда мы вернулись из Тасмании, она пересчитала все ошибки в моем одеяле, старая карга! Можешь пока для тренировки связать шарф платочной вязкой, одними лицевыми петлями. А потом — шарф, в котором две лицевые чередуются с двумя изнаночными. Я, может, тоже свяжу. А то руки уже зачесались, как увидела твою пряжу.

— Мне надо связать носки, — перебила я ее. — Для Кристофера.

— Зачем? — Ви выпучила глаза от удивления.

Я пожала плечами.

— Мне кажется, носки, связанные вручную, сделают его счастливым.

— Тогда пускай сам себе свяжет! Фрэнк умеет вязать. Это не так уж и трудно.

Я рассмеялась.

— Да нет, я думаю, он станет счастливее, если именно я свяжу для него носки.

— Господи боже.

— Ну не в том смысле, что носки, которые я свяжу, сами по себе сделают его счастливее — просто мне кажется, он чувствует, что я его люблю, когда я что-нибудь для него делаю.

— Но почему именно носки?! Чтобы связать пару носков, надо потратить годы! Свяжи их лучше для себя!

— Клавдия ведь связала носки для тебя.

— Да, но эта старая перечница только и делает, что вяжет. Если, конечно, не редактирует и не вышивает. Она обожает мастерить людям подарки. Ну и к тому же она ведь моя сестра.

— Это да.

— В любом случае до носков тебе еще далеко. Начать надо с шарфа.

— Ладно. Это трудно?

— Если ты можешь писать романы Зеба Росса, то связать шарф уж точно сумеешь.

Некоторое время мы провозились с набором петель. Ви показала мне, как сделать скользящий узел и потом накинуть на пальцы что-то вроде лассо. Она набрала несколько петель, чтобы я посмотрела, как это делается, а потом просто стянула их со спицы, расправила пальцами, и в руке у нее снова оказалась прямая нить. Это напоминало наложение заклятия, а затем — его снятие. Я почти час все повторяла за Ви и наконец смогла набрать двадцать петель — на одной из спиц появилась красная полоса, будто эта спица была мечом, испачканным кровью.

— Что теперь? — спросила я.

Ви забрала у меня спицы.

— Вонзаешь в него копье, — сказала она, втыкая пустую спицу в первую из набранных петель, — потом вешаешь его, — и она накинула пряжу петлей на спицу, — и сбрасываешь в пропасть!

С этими словами она вынула спицу из-под нити и отвела в сторону, и я увидела, что на ней появилась новая петля.

— Это все Клавдия придумала, кстати. Иначе она никак не могла запомнить порядок действий.

Еще около часа я сидела и повторяла то, чему научила меня Ви, и скоро из нити стало складываться простейшее полотно. Ви воодушевленно стучала на своем ноутбуке, но время от времени прерывалась, чтобы взглянуть, как у меня идут дела.

— У тебя здорово получается! — сказала она. — Ты прирожденная вязальщица. Как и целительница.

— Ха-ха, какая еще целительница?

— Обыкновенная! Лечишь энергией рук.

— Ерунда какая, я не верю в энергию рук.

— Я знаю, что не веришь, но у тебя есть этот дар.

Много лет назад, когда Ви и Фрэнк еще жили в Брайтоне, кто-то принес Ви книгу о рэйки, и однажды вечером мы решили проверить, как это работает. Идея заключалась в том, чтобы использовать энергию своих ладоней для исцеления людей, при этом не прикасаясь к ним. Когда Ви провела руками над моим плечом (я слишком много писала, и оно болело), я почувствовала тепло, и мне показалось, что боль уменьшилась. Если верить Фрэнку, в моих ладонях энергии было больше, чем в ладонях Ви. Оказалось, что застарелая мозоль у него на ноге, над которой я провела рукой, примерно через неделю исчезла. Впрочем, плечо у меня вскоре разболелось пуще прежнего, и я больше про рэйки не вспоминала.

Я связала еще несколько рядов.

— На этом ведь можно зарабатывать, — сказала я. — Как моя подруга Либби.

— Это надо делать, чтобы расслабиться, — возразила Ви. — Иначе ничего не получится.

— Возможно. А кстати, есть такой анекдот. Хотя это не вполне анекдот, скорее просто история. На тропическом острове живут рыбаки. Каждое утро они просыпаются, когда пожелают, выходят на лодках в море и ловят рыбу для себя и своих семей — ну и, может, еще для своих знакомых, которые больны и не могут в этот день выйти на рыбалку. У них у всех есть огороды, где они выращивают все что им нужно. Когда рыбалка закончена, рыбаки играют с детьми или встречаются за партией в карты, или просто сидят на солнышке и читают книги. Каждый вечер они едят на ужин рыбу, которую сами же поймали, а потом ходят друг к другу в гости и рассказывают истории или устраивают вечеринки. Однажды к ним на остров приезжает отдохнуть американец — туристы здесь бывают редко, но недавно об этом острове в какой-то книге написали как об одном из «не загубленных мест нашей планеты» или что-то вроде того. Американец смотрит на то, как они там живут, и говорит одному человеку, который взял его с собой на рыбалку: «Слушайте, у вас здесь столько возможностей, а вы их совсем не используете! Ведь если бы все собрались и начали рыбачить вместе, можно было бы наловить гораздо больше рыбы, а излишек улова продавать. Каждый построил бы себе отличный дом, с бассейном и всем таким, смог бы откладывать деньги на образование детей, купить себе нормальной одежды и отправиться в путешествие по миру. Очень скоро вам бы уже не понадобилось рыбачить самим — можно было бы нанять для этого других людей! И тогда — только представьте! — на пенсии вы оказались бы с миллионом в банке и могли бы…» «Тогда, — перебил его рыбак, — я мог бы позволить себе отправиться в отпуск вроде вашего и наконец спокойно посидеть на солнышке и поудить рыбу».

Ви улыбнулась.

— Здорово. Почти «история без истории». Тебе ведь тоже хочется простой жизни, правда? Поэтому ты и не поехала осенью в Грецию? Сказала тогда, что простая жизнь идет на пользу писательству. В смысле, твоему настоящему писательству. Может, вязание тоже тебе в этом поможет.

Моему «настоящему» писательству… А ведь мои «ньютопии» и романы Зеба Росса такие настоящие, что ничего более настоящего и придумать нельзя: зайди в любой книжный — и сможешь подержать в руках как минимум одну из этих моих книг. А мой «собственный» роман существовал пока лишь в моем воображении и был не более настоящим, чем привидения, в которых я верила в детстве.

— Кристоферу хочется совсем простой жизни, — вздохнула я. — Более простой, чем мне. Недавно он заявил, что больше не будет покупать себе новую одежду — починит ту, которая у него уже есть. Устроиться на работу это ему вряд ли поможет, но вообще мысль отличная.

— Если, конечно, он не Ждет, что ты станешь вязать ему чертовы носки!

Мы обе засмеялись. Я связала еще несколько рядов.

— Я никому не решалась в этом признаться, но вообще-то, наверное, все-таки зря я не поехала в Грецию.

Ви подняла глаза от экрана, и на ее лице появилось выражение «Ну я же тебе говорила!».

Летом я выиграла поездку на один греческий остров — мне предлагали провести там октябрь в компании художников, чтобы поработать над своим «настоящим» романом. Даты поездки меня полностью устраивали: я только-только дописала очередную книгу Зеба Росса, и мы договорились с «Орб букс», что следующий заказ от них поступит только через год. Ви побывала в том же месте годом раньше и рассказывала, что там потрясающе. Вообще-то именно она и выдвинула мою кандидатуру на этот конкурс, написала мне рекомендательное письмо и помогла отобрать кое-какие работы для комиссии — большую часть из того, что мы тогда послали на рассмотрение, я со временем уничтожила. Она говорила, что это сообщество по духу напоминает палаточный лагерь, что там полно милых людей, с которыми так приятно пить вино и вечерами сидеть на террасе. Днем же можно совершенно спокойно, ни на что не отвлекаясь, писать, гулять или просто о чем-нибудь размышлять.

Восторженный рассказ Ви о сообществе привел меня в ужас. Мне совсем не хотелось встречаться с людьми, которые могли оказаться счастливыми, — в лучах их радости мое несчастье стало бы слишком очевидным! К тому же мне не хотелось оставлять Кристофера, потому что я думала, что тогда уж точно к нему больше не вернусь. С тех пор как мы поцеловались с Роуэном, прошло совсем мало времени. Я твердо решила не искать с ним встреч воскресными вечерами в Дартмуте, но мне хотелось побывать на открытии Морского центра, чтобы хотя бы еще раз увидеть его лицо. Конечно, тогда я объясняла себе решение не ехать в Грецию иначе: мол, некому будет заботиться о Беше, да и зачем вообще лететь на самолете — чтобы лишний раз загрязнять атмосферу углекислым газом? К тому же Кристофер будет скучать и наверняка совсем оголодает, потому что ему не нравится ходить в супермаркет. Он поклялся есть только те фрукты и овощи, которые сам выращивал в ящиках на подоконнике. Однако пока вся эта затея увенчалась лишь одним помидором и несколькими веточками базилика. К тому же у меня, как обычно, не было денег. Фонд, основавший сообщество, оплачивал перелет и жилье, но за еду все должны были платить сами. Ну и еще все усложняла необходимость покупки сандалий, крема от солнца, купальника, парео, мази от укусов насекомых и солнечных очков — всего этого у меня не было.

Впрочем, никакой уверенности в том, что в Греции что-то изменится, у меня не было тоже. Для себя я решила, что люди, которые все время нуждаются в приключениях, просто-напросто не умеют извлекать максимум пользы из того, что с ними происходит в обычной жизни, и ко всему прочему, у них нет ни капли фантазии. Я гордилась тем, что способна часами (ну хорошо, может, и не часами) восхищаться одним и тем же девонским пляжем, на который мы с Бешей ходим каждый день. Зачем мне куда-то лететь? К тому же я успела понять, что меня вообще трудно чем-либо поразить — ну кроме разве что действительно выдающейся научно-популярной литературы. Беллетристика меня уже давно ничем не удивляла, и, прочитав аннотацию на обложке, я обычно решала, что полностью читать книгу совершенно необязательно. Иногда, конечно, я все-таки бралась за что-нибудь, но всегда бросала, так и не дочитав, потому что уже понимала, чем там все закончится. А еще у меня появилось что-то вроде привычки: я читала каждую страницу чуть ли не задом наперед — всегда заглядывала в последний абзац, чтобы убедиться, что верно угадала, как станут развиваться события. И так и этак прокрутив в голове свой октябрь на острове, я пришла к выводу, что поездка эта мне совершенно ни к чему. Какова на ощупь вода, я знаю и так, солнце там тоже вряд ли какое-то особенное, а с людьми я и без Греции общаюсь слишком много. И вино тоже пью. Какой же смысл делать все то же самое, только в другом часовом поясе? Мне нравилось летать — нравилось смотреть на мир, который из иллюминатора самолета казался каракулями, нравилось чувствовать себя близким другом того, кто эти каракули нарисовал. Но и это я уже проходила. Результаты эксперимента были мне заранее известны.

Ну и еще я не была уверена, что смогу дописать роман при любых обстоятельствах, не говоря уж о незнакомом месте вроде Греции. Сначала предполагалось, что я закончу его в 1999-м, но мне уже несколько раз приходилось просить агента отсрочить дату сдачи еще на год. Редактор, которая заказала мне роман, в 2002-м уволилась из издательства. Ее преемница ушла в 2004-м. Тогда издательство было куплено другим издательством и стало его импринтом.[10] Потом громадный медиаконгломерат поглотил это второе издательство, и импринт сменил название. Время от времени мне приходили письма от все новых и новых редакторов с вопросами о том, как продвигается роман, но с 2006-го я от них ничего не слышала. Видимо, мой договор оказался в мусорном ведре вместе с другими бумагами, которые лежали в ящике у очередного покинувшего издательство сотрудника. А свой экземпляр я наверняка потеряла. Даже мой агент, с которой вся эта история, собственно, и начиналась, давным-давно уехала — она перебралась в Корнуолл, найдя там работу школьной учительницы, так что теперь о судьбе моего договора узнать было положительно не у кого.

За две недели до предполагаемого отлета в Грецию я отправила письмо, в котором отказывалась от поездки. Я думала, что, сделав это, положу конец мучительным бессонным ночам рядом с безмятежно спящим Кристофером, но оказалось, что после этого письма мне стало только хуже. Весь октябрь я ежедневно смотрела в «Гугле», какая в Греции погода, а сама в это время сидела в библиотеке, зевая и борясь со сном. С тех пор к уже написанному я добавила приблизительно две тысячи слов и выбросила около двадцати тысяч. Итого чистой прибыли — минус восемнадцать тысяч. Можно ли отдать в печать роман с количеством слов, уходящим в минус? Заглавие я тоже несколько раз меняла, так что на сегодняшний день моя будущая книга называлась «Смерть автора». Я была совершенно разбита. Мне без труда давалась шаблонная беллетристика — я могла написать полмиллиона слов и сдать их вовремя, к условленной дате. Из таких книг я никогда ничего выкидывала и не мучилась с названиями. Может быть, просто я специалист по шаблонной беллетристике — и это все объясняет?

— Как вообще у вас с Кристофером дела? — спросила вдруг Ви. — Если честно?

— Да так, ничего нового, — вздохнула я. — Я знаю, мне надо взять себя в руки. Наверное, история с Грецией меня чему-нибудь научит. В следующий раз, если мне выпадет такой шанс, я, наверное, им воспользуюсь — так мне кажется. Но, думаю, Кристофер тут все-таки ни при чем.

— Главное, не вяжи ему носки.

— Не буду.

— Я сейчас приготовлю тебе цветочный настой. А то у тебя какой-то измученный вид.

— Спасибо.

На следующий день Ви сходила в деревню, купила себе там черной альпаки и начала вязать шарф резинкой. Тут выяснилось, что у Клавдии где-то в чемоданах запрятано недовязанное платье в английском стиле. Она достала его и тоже принялась вязать. У нас получился настоящий клуб вязальщиц. Вязание в моих руках было таким осязаемым, таким реальным: нужно было лишь вывязывать петлю за петлей, и полотно становилось все длиннее и длиннее. Куда проще, чем писать роман! Сначала я останавливалась после каждого ряда, чтобы посмотреть, насколько увеличился мой шарф, и прикинуть, каким он станет через полчаса или на следующий день, но вскоре я устала этим заниматься. Было намного удобнее наматывать шерсть на пальцы, как показала мне Ви, и просто переворачивать спицы в конце каждого ряда, чтобы сразу начинать новый. А когда я ошибалась, Клавдия забирала у меня спицы и все исправляла, приговаривая что-то вроде: «Ну правильно, эта петля перекручена! Ви, ты посмотри, что она наделала!.. А тут одной петли не хватает». Потом она возвращала мне вязание, и я обещала себе, что больше ничего не перепутаю, потому что исправлять ошибки, похоже, было очень непросто.

Пока мы вязали, Фрэнк читал нам вслух русские сказки. Он писал предисловие к новому изданию сборника «Народные русские сказки» Александра Афанасьева — книге XIX века — и должен был как следует ознакомиться с их переводом. В канун Рождества он закончил свое чтение сказкой, которая называлась «Где, коза, была?». Он откашлялся и сказал Ви:

— Дорогая, тебе это понравится. Проппу о ней совершенно нечего сказать.

И начал читать:

Когда он закончил читать, мы все хохотали.

— Это похоже на то, как авторы объясняют мне, почему не сдали вовремя работу! — заметила Клавдия, перебирая спицами так быстро, что казалось, будто она придумала какой-то новый танец.

Ви улыбнулась и ничего не сказала.

— Прочитай, пожалуйста, еще раз, — попросила я Фрэнка. — А потом еще несколько раз. Под это так здорово вяжется!

На следующий день вся моя красная пряжа кончилась, и я не знала, чем теперь заняться, — Клавдия предложила начать новую книгу Зеба Росса. Но когда я открыла рождественские свертки от Ви и Фрэнка, то обнаружила в них, кроме блокнота «Молескин» и нового перевода писем Чехова, несколько мотков мягкой бирюзовой пряжи и прекрасные спицы из розового дерева. Мы обменялись остальными подарками и, усевшись вокруг большого обеденного стола, устроили себе поздний праздничный ланч. Лишь глубоким вечером мы узнали о том, что в Тихий океан упал телевизионный спутник, поднявший приливную волну, и эта волна разрушила скалу под названием «Жена Лота», один из японских островов, о которых Ви писала много лет назад. На этих островах она провела почти полгода, живя в буддийском монастыре. Телевизора в нашем домике не было, мы услышали новость по радио. Ви после этого долго молчала и, сидя рядом со мной, вязала несколько часов подряд, но в итоге ей все-таки захотелось высказаться по этому поводу.

— Сколько невинных людей погибает из-за бутылок с маслом. Точнее, с нефтью, — сказала она, покачав головой.

Клавдия фыркнула.

— Да ладно тебе, Ви! Я уверена, что это никому не было выгодно. Обычный несчастный случай. Нельзя же кругом видеть теорию заговора! Да и вон представители компании сказали, что потерпели из-за аварии огромные убытки.

— Такое ощущение, что колониализм вызывают на бис, — добавила Ви. — Причем уже в который раз. А люди все продолжают аплодировать.

— Дорогая, извини, но даже я уже потерял нить, — вмешался Фрэнк. — Ведь спутник мог упасть куда угодно, правда?

— Может быть. Но тебе не кажется, что есть нечто страшно поэтическое в том, что нация без историй уничтожается «героическими» историями другой нации? Ни один житель этого острова ни разу в жизни никуда не выбирался и ничего не завоевывал. А в XVIII веке туда вдруг является путешественник, который решает дать острову имя, потому что ему, видите ли, кажется, что он похож на соляной столп из истории, которую он как-то читал,[12] а теперь еще и это — Жена Лота погребена под мыльными операми и драматическими сериалами американцев.

— Разве может быть нация «без историй»? — удивилась я.

Ви вздохнула.

— Ну хорошо. Так и быть. Нация не может быть «без историй». Без историй могут быть только истории. На этом острове тоже существовали свои предания. Правда, в последнее время это были по большей части буддийские притчи, которые сами по себе являются историями без историй, потому что созданы для того, чтобы помочь человеку отрешиться от жизненных драм, надежд и желаний. Некоторые из этих притч довольно забавные. Но все они непредсказуемые. Это не трагедии, не комедии и не народный эпос. Это даже не модернистские истории с антигероем и не экспериментальные нарративы или метапроза. Я уже сбилась со счета, сколько раз мне говорили «вот послушай-ка одну историю» и рассказывали что-то вроде абсурдистского стихотворения, в котором нет ни конфликта, ни развязки. Одна из таких «историй» была про буддийского монаха, который перед смертью разослал всем открытки со словами: «Я отправляюсь в иной мир. Это моя последняя новость». И умер.

— Так ведь, наверное, весь вопрос лишь в том, как это называть? — спросила Клавдия. — Они же рассказывали тебе нечто другое, а не те «истории», которые мы считаем историями. Если определять историю как нечто такое, у чего есть начало, середина и конец, где события детерминированно связаны между собой и непременно есть как минимум один главный персонаж, то не может же кто-то вдруг прийти и заявить, что история — это вообще-то «все, что кто-нибудь когда-нибудь рассказывает».

— Ну а что если дать «истории» очередное новое определение? — включился Фрэнк. — Что если история — это всего лишь описание действий неких деятелей? Что если только это и важно для истории, а все остальное — форма повествования, детерминизм, «хорошие» и «плохие» персонажи и все такое прочее — обусловлено культурным контекстом?

— Вот именно, — подхватила Ви. — Спасибо тебе, любовь моя! Все эти структуралисты, которые без конца говорят о том, что путешествия главного героя имеют универсальный смысл, любят упоминать историю про Будду — как тот увидел три жуткие сцены[13] и отправился в путь, в конце которого обрел просветление. А вот о другой буддийской притче — китайской сказке про обезьяну — они почти никогда не вспоминают. Там главный герой — пройдоха, который все делает не так и постоянно задает глупые вопросы, но в итоге он тоже просветляется! Или еще история о плуте Мауи, который жил где-то в Тихом океане и, если верить легендам, выудил из воды как минимум часть Новой Зеландии. Он в конце концов умирает, когда пытается забраться в богиню смерти Хине-Нуи-Те-По через ее влагалище, которое оказывается зубастым! Этот Мауи тоже вроде как герой: он проникает в сокровенную пещеру — ха-ха! — и надеется таким образом обеспечить всем бессмертие. С собой в путешествие он берет птиц, и одна из них, веерохвостка, смеется над ним и будит своим смехом богиню, и та превращает его в лепешку, крепко сжав ноги. Все это истории без историй, потому что они не Аристотелевы и даже не Клавдиевы, — Ви улыбнулась сестре так, будто теперь сама обнаружила ошибки в связанном ею покрывале. — Если принять определение Фрэнка, то это все равно истории, просто они не удовлетворяют требованиям, которые предъявляют к историям на Западе. Между тем они заставляют нас пересмотреть свое представление о том, что для нас значит слово «история».

— А может, это обыкновенная трагедия? — предположила я. — Ни одному герою не преуспеть в поисках бессмертия. Замахнуться на такое — верх высокомерия.

— Это правда, — кивнула Ви. — Я понимаю, о чем ты. Но эта история — насмешка над трагедией, потому что она забавна и абсурдна, а трагедии такими быть не должны. Для меня это и есть ключевой момент «истории без истории»: все структуры в ней должны содержать в себе возможность собственного отсутствия — какую-то застежку-молнию, которая в любой момент может расстегнуться.

Она улыбнулась.

— История без истории — это зубастое влагалище.

Утром в понедельник на реке было спокойно, и ничто не напоминало о машине Либби. Времени, чтобы все внимательно осмотреть, у меня было предостаточно, потому что я полчаса простояла в очереди на паром. Я, как обычно, ехала в библиотеку — собиралась дописать там рецензию на «Искусство жить вечно» и потом попробовать поработать над романом. Мне очень хотелось спать, зато в новом бирюзовом шарфе было очень тепло. Я проснулась вместе с Кристофером в пять утра, и до тех пор, пока он не ушел из дома, у меня получилось только немного вздремнуть. Я вдруг поняла, что во сне мне снова и снова слышались слова Келси Ньюмана «Вы умерли» и еще снилось, как за мной гоняется точка Омега, превратившаяся в синего мультяшного злодея, который зловеще хохотал и крутил усы. Мне снились и другие слова — проснувшись, я все еще их помнила и, казалось, видела между ними связь: «Ты никогда не закончишь начатого. Ты никогда не одолеешь чудовище. И в конце так ни к чему и не придешь». Быстро приняв душ, я пошла гулять с Бешей на пляж. Зимой я водила ее туда каждое утро, и иногда мне приходилось из-за этого вставать раньше обычного — но чаще все-таки нет. Сегодня я смотрела на стайки морских желудей, облепивших утесы, и мне вспомнилось, что писал Дарвин об их эволюции, в частности о самках морских желудей, у которых на определенном этапе развития было по «мужу в каждом кармане» — прямо как у Либби, подумала я и улыбнулась. А если мы живем в каком-то там Втором Мире, то в чем смысл эволюции? Думаю, Ньюман ответил бы на это, что в Первом Мире весь смысл эволюции сводился к тому, чтобы в конечном итоге появились правильные ученые, которые, в свою очередь, создали бы точку Омега. Интересно, как бы отреагировали креационисты на мысль о том, что конечной целью эволюции было создание Бога!

Пока я разглядывала морские желуди, Беша бегала за камнем, который я снова и снова бросала в море. Каждый раз она приносила мне камень с таким важным видом, будто выполняла крайне ответственную работу. В жизни после смерти, как описывал ее Ньюман, животные, кажется, совсем не фигурировали. А вот у Платона, насколько я помнила, они были. Если тебе до смерти надоело быть человеком, можно было спросить у Веретена Судьбы, нельзя ли тебе возродиться в образе собаки, или лошади, или ласточки и жить без забот и хлопот. У Платона даже Одиссей решил в следующей жизни стать обыкновенным горожанином, потому что страшно устал от своих подвигов. Но Ньюман, похоже, вообще не был поклонником спокойной жизни. Что плохого в том, чтобы сидеть перед телевизором и есть пиццу, если это доставляет тебе удовольствие и не мешает никому другому? Чем это хуже, к примеру, победы над драконом или освобождения прекрасной девы? Мысль о том, чтобы провести тысячу лет в бесконечных приключениях, приводила меня в страшное уныние.

Постояв еще немного в очереди на паром, я поняла, что сейчас усну, и стала делать «водяное колесо» — дыхательное упражнение, которому научилась много лет назад. Начать нужно с вдоха через нос, представляя при этом, что воздух поднимается откуда-то снизу со спины, проходит по всему позвоночнику, на секунду задерживается в основании горла, а потом обрушивается где-то спереди и выходит наружу в области пупка. Когда делаешь «водяное колесо», создается ощущение, будто ты вдыхаешь и выдыхаешь одновременно, будто воздух — это вода, которая беспрестанно тебя омывает. Такое дыхание и расслабляет, и придает энергии.

Я научилась «водяному колесу», когда мне исполнилось восемь лет. Это было в начале октября 1978 года, и нашу школу закрыли из-за забастовок. В то лето мы никуда не ездили на каникулы, потому что родился мой брат Тоби, но однажды отец вдруг ни с того ни с сего сказал, обращаясь не то к матери, не то ко мне:

— Мег, наверное, не отказалась бы от каникул, а?

На следующий же день мы сели в нашу старую машину и поехали в Саффолк. Поначалу на каникулы это было совсем не похоже. Мать все время занималась Тоби, а отец работал над каким-то важным документом и думал только о том, как по возвращении будет подавать заявку на повышение по службе. Мы сняли (или одолжили у знакомых) домик на краю леса, и первые несколько дней я просто сидела в постели и читала книги о детях, которые едут куда-то на каникулы и находят там преступников, живущих в пещерах, или заколдованные замки, или склепы с сокровищами. Родители время от времени говорили, что мне не помешало бы выйти на улицу и подышать свежим воздухом, но у меня сложилось ощущение, что на деле им было не очень-то и важно, подышу я свежим воздухом или нет. Впрочем, когда книги у меня закончились, мне все-таки пришлось вылезти из дома и отправиться исследовать лес. Может, я надеялась найти там приключение вроде тех, о которых говорилось в книгах. А может, захотела в конце концов все же подышать свежим воздухом.

Каждое утро я брала с собой бутерброды с сыром и маринованными овощами, термос с чаем и шла в лес на весь день, размышляя над тем, что буду делать, если встречу фею или наткнусь на логово чудовища. Наверняка я знала лишь то, что не расскажу об этом отцу. Осень выдалась ясная, морозная, ранним утром паутина на ветвях сияла хрустальными бусинками росы, и эхом разносилось по лесу пение дроздов и малиновок. На серебристо-зеленых лапах сосен тут и там появлялись шишки, будто маленькие космосы зарождались на просторах мультивселенной, о которой мне рассказывал отец. Мне то и дело попадались красно-белые мухоморы, распухшие до небывалых размеров и напоминавшие йоркширский пудинг, который мама любила готовить по воскресеньям. Там было полно всяких грибов: одни были похожи на огромные толстые блины, распластавшиеся у подножия стволов, другие, наоборот, были крошечные, с ножкой не толще спагетти. К вечеру в лучах предзакатного солнца паутина становилась почти прозрачной, и я бы вовсе не разглядела ее, если бы не пауки, крошечным ядром сидевшие посередине. Однажды я увидела, как паук поймал осу. Я терпеть не могла ос и была очень рада, когда она сонно отлетела от меня и попалась в паучью сеть. Через мгновение к осе подбежал жирный паук и стал заматывать ее в белый шелк. Сначала оса сопротивлялась, и мне стало ее жаль. Но потом она перестала двигаться. А паук продолжал трудиться — вертел ее и так и сяк, укутывал, и ее тоненькие изогнутые ножки поворачивались то вправо, то влево, и каждая казалась такой острой — ну прямо швейная игла. Потом паук подхватил осу передними лапками и понес к центру паутины — выглядел он точь-в-точь как человек, который держит на руках новорожденного младенца. Я все смотрела и смотрела, но больше там ничего не происходило, а на следующий день, когда я снова туда пришла, от паутины не осталось и следа. Еще как-то раз я нашла в нашем скрипучем сыром домике веревку и смастерила себе лямку, чтобы можно было таскать термос на плече. В лесу я делала себе ожерелья из диких цветов: прорезала стебелек ногтем большого пальца и продевала в эту дырочку стебелек следующего цветка — точно так же делается венок из маргариток. Я ела чернику, срывая ее прямо с крошечных кустиков, пока руки у меня не становились багровыми от сока. Я перестала причесываться. Я совсем одичала, но, похоже, никому не было до этого дела.

Однажды день выдался особенно ясный и прохладный. Я шла вдоль ручья и вдруг увидела крытый соломой каменный дом — казалось, он вырос тут в лесу сам по себе. Стены его сплошь покрывал густой темно-красный плющ, снаружи видны были только окна и дверь. Это напоминало картинку, которую хочешь нарисовать на уроке в школе, потому что до этого увидел ее в какой-то книжке. Калитка перед домом была не заперта. Оказавшись в саду, я прошла мимо небольшого колодца. Рядом с домом под тенью высоких старых деревьев пряталась беседка из литого железа, тоже опутанная вьющимися растениями. Внутри стояли два деревянных кресла-качалки и стол, а на нем — шесть чашек, в каждую из которых какой-то человек заботливо ставил цветы. Я никогда раньше не видела, чтобы этим занимался мужчина. А если честно, я вообще никогда раньше не видела, чтобы кто-нибудь этим занимался.

— Ага! — воскликнул он при виде меня. — Юная любительница приключений! Ну не стой там разинув рот, иди помоги!

Я подошла ближе. Мужчина был невысокого роста, с густой бородой древесного цвета. Казалось, он тоже вырос прямо здесь, как гриб или куст. На нем были выцветшие красные штаны и ярко-голубые замшевые куртка и сапоги. Мне нравился этот цвет — ободок у меня на голове тоже был ярко-голубым.

— Держи-ка, — он протянул мне часть цветов. — Если повезет, покажу тебе волшебство, а может, даже предскажу будущее.

Он подмигнул мне. Я стояла, держа охапку белых цветов, пока он подрезал им стебли, а потом он попросил меня сходить набрать немного хлорофилла. Я не знала, что это такое, и, должно быть, у меня был обескураженный вид, потому что он сказал:

— Ну всякой зелени. Только давай скорее, а то заклинание не сработает!

Когда букеты были готовы, я спросила:

— А теперь вы покажете мне волшебство?

Он рассмеялся.

— Я уже показал!

Я была разочарована. Вокруг ровным счетом ничего не изменилось.

— Ладно, — сжалился он. — Смотри.

Он достал из кармана спичечный коробок и положил его на деревянный стол. Затем уселся в одно из кресел и уставился на коробок — и тогда тот начал медленно подниматься в воздух. Я ахнула, и коробок с легким стуком приземлился обратно на стол.

— Это правда волшебство? — спросила я.

— Да, — улыбнулся он. — Полагаю, что так.

— А вы можете меня научить?

— Посмотрим.

— А мое будущее?

Он посмотрел на меня очень серьезно.

— Я не уверен, что людям всегда полезно знать свое будущее.

— Но ведь вы обещали!

Он вздохнул.

— Приходи завтра, если хочешь. Только обязательно скажи родителям, куда идешь.

Он сказал, что его зовут Роберт («как хозяина герани»)[14] и что, прежде чем постичь волшебство и разобраться в собственном будущем, мне придется научиться многому другому. Еще он сказал, что у него есть подруга по имени Бетани, которая завтра тоже будет здесь, но она очень стеснительная и не любит, чтобы ее беспокоили. То есть, уточнил он, настолько стеснительная, что, возможно, я ее даже не увижу, но она непременно здесь будет.

На следующее утро я, едва проснувшись, сразу отправилась в странный лесной домик. Там я увидела красивую молодую женщину в длинном платье вишневого цвета. Я подумала тогда, что это жена Роберта, хотя потом мне иногда казалось, что она его дочь или даже внучка. Она часами сидела и играла на флейте, а в базарные дни собирала свои вещи в мешок, затягивающийся на веревку, и уходила в город. Первое, чему научил меня Роберт, было «водяное колесо». Мы сидели в беседке, а Бетани в доме наигрывала мелодию, прерывистую, как пение птицы.

— Дыши так, когда захочешь сосредоточиться, — объяснял он мне. — Или когда будет страшно. Или…

Он улыбнулся.

— Когда понадобится сотворить волшебство.

Но настоящего волшебства он мне так и не показал. Оставшиеся дни каникул были похожи один на другой. Я с самого утра приходила в лесной домик, Роберт давал мне какое-нибудь задание — например, навести порядок в сарае для дров или положить еду в птичьи кормушки, потому что, как он говорил, Бетани нравилось смотреть на птиц, да и «другие феи будут рады», если птицы слетятся на угощение. В один день мы сажали с ним в саду цветы — шахматные рябчики, ирисы и мышиные гиацинты. В другой — готовили на заднем дворе что-то вроде самогона. Как-то раз мариновали грецкие орехи. А однажды я собирала чернику, боярышник и шиповник вместе с Бетани. Раньше мне ни разу не доводилось оставаться с ней наедине. Мы почти не разговаривали, но в какой-то момент она вдруг улыбнулась и сказала:

— Ты очень нравишься Роберту. Наверное, думает, что ты одна из нас.

Сказав это, она переместилась к другому кусту и больше уже не произнесла ни слова. Вернувшись, мы сварили из ягод варенье. В последний день своих каникул я изо всех сил уговаривала Роберта показать мне хоть самое малюсенькое волшебство, ведь я больше не могла к ним приходить.

Он вздохнул и посмотрел на меня:

— Ты уверена, что хочешь научиться волшебству?

— Да, — кивнула я.

Бетани не было дома, она ушла в город. Я сидела за большим сосновым столом на кухне и чистила для нее горох. С потолка свисали сковородки, ковшики и противни, а у двери черного хода примостился топор. Я переделала за этим столом уже так много дел, что давно привыкла к странным вещам, стоявшим на кухонном шкафу, например к кораблю в бутылке — он, как мне казалось, был здесь самым удивительным предметом. Ведь корабль никак не мог попасть в бутылку через горлышко. Возможно, тут не обошлось без волшебства. Однажды, когда Роберт ушел в лес за грибами, я взяла бутылку и внимательно рассмотрела корабль. У него были белые муслиновые паруса и на корпусе виднелись буквы, будто выведенные мелом. Присмотревшись, я разобрала надпись: «Катти Сарк». Корабль стоял на синих волнах, сделанных из воска, а горлышко бутылки было заткнуто пробкой. Мне хотелось проверить, вынимается ли она, но я не стала этого делать.

— Ты думаешь, что уже способна на волшебство? — спросил Роберт.

— Да, — произнесла я со всей серьезностью. — Думаю, что способна.

Он улыбнулся.

— Я тоже так думаю. И Бетани со мной согласна. Ее ведь не все видят, ты знаешь? — он посмотрел на свои ладони. — Некоторые полагают, что для того, чтобы постичь волшебство, нужно пройти обряд инициации и как следует разобраться в отношениях между миром фей, этим миром и тем миром, что наверху. Прежде о заклинаниях лучше и не думать. Это очень серьезный шаг, и, открыв двери в Иноземье, обратно уже не попадешь. Но мне почему-то кажется, что ты и без нас способна на волшебство. Когда ты будешь готовить или давать кому-нибудь лекарство, люди станут говорить, что ты творишь чудеса, потому что ты будешь изменять положение вещей, меняя направление энергии.

Я прикусила губу.

— Но ведь это ненастоящее волшебство, да?

— А тут уж как посмотреть. Тебе нужно понять, что хорошее волшебство всегда привносит в мир гармонию, а не беспорядок. И еще ты должна свыкнуться с мыслью, что волшебство никогда не проходит бесследно. Ты понимаешь, о чем я?

Я помотала головой.

— Вы хотите сказать, что из-за волшебства можно попасть в беду?

— Когда творишь чудеса, всегда имеешь дело с перенаправлением энергии. Можно послать огромный поток исцеляющей энергии очень больному человеку, а можно просто вышить счастливый знак на лоскутном одеяле, которое делаешь для друга. Но ко всем этим вещам надо относиться с одинаковой ответственностью, потому что, перенаправляя энергию куда-либо, ты ее откуда-то забираешь. Обращайся за помощью к духам подземного мира — феям, или к духам Средиземья, или к высшим духам, кружащим среди звезд. Когда тебе понадобится, скажем, вылечить больного кота, обратись к правителям Средиземья, а для того, чтобы понять значение увиденного тобой сна, позови какую-нибудь фею. Некоторые люди полагают, что все эти волшебные существа действительно живут среди нас. Другие же думают, что духи эти — проявление некоей энергии, суть которой мы можем постичь лишь метафорически — в форме историй и картинок. Так или иначе, когда обращаешься за помощью к феям, всегда нужно сделать что-нибудь взамен. Покормить птиц в саду или посадить цветы. Феи любят природу. Они стали так редко появляться в нашем мире потому, что мы причинили миру природы слишком много зла. Ну а если ты не выполнишь обещания… Что ж, я скажу лишь, что творить так называемые чудеса, перенаправляя энергию, дело нехитрое, но всегда надо помнить о последствиях.

Он нахмурился, но тут же снова улыбнулся.

— И заговорил же я тебя. Ты, наверное, уже и не слушаешь? Бетани говорила мне, что ты еще слишком мала. Наверное, она была права.

Я помотала головой.

— Ничего подобного! — возмутилась я, хотя и сама вообще-то начинала беспокоиться по этому поводу. У меня уже было кое-какое представление о том, что такое «последствия». Так взрослые называли всякие ужасные вещи: к примеру, ожог, который тебе обеспечен, если будешь играть со спичками, или опасность попасть под машину, если захочешь перейти улицу в неположенном месте. Еще «последствием» считалось любое наказание, когда ребенка отправляли к себе в комнату, или били, или заставляли писать в тетради какое-нибудь слово сто строчек подряд. Короче говоря, в связи с тем что у волшебства обязательно должны были быть последствия, мысль о нем уже не казалась мне столь привлекательной. И обижать фей, которые живут где-то там под землей, мне тоже совсем не хотелось. А что если я забуду сделать то, что обещала, а они возьмут да и заявятся ко мне посреди ночи?

— И еще, — продолжил Роберт. — Все, что ни сделаешь, вернется к тебе трижды. Иначе говоря, если ты сотворишь какое-нибудь чудо, то получишь в ответ такое же чудо, но в троекратном размере. Проблема только в том, что не всегда знаешь, доброе дело делаешь или нет. Волшебство нельзя четко разделить на хорошее и плохое, и поэтому всегда есть вероятность ошибиться. В общем, все это непросто. Если не быть осторожным, можно такого нагородить! Когда работаешь с большим количеством энергии и вдруг обнаруживаешь, что не знаешь, как направить ее в нужное русло, вокруг тебя могут наплодиться самые разные духи, упыри и прочие потусторонние существа. Попадать в такие ситуации неприятно, потому что кому-то более могущественному приходится все за тебя исправлять.

За окном послышался крик совы, и у меня вдруг скрутило живот: будто там внутри кто-то насухо выжал губку для мытья посуды. Я выглянула в окно и увидела, что солнце уже садится. С каждым днем это случалось все раньше и раньше.

— Мне пора домой, — выдохнула я.

Он рассмеялся.

— Бедняжка, я тебя напугал! Да, пожалуй, ты все-таки еще слишком мала. Но у тебя есть способности, я в этом не сомневаюсь. Может, когда-нибудь, когда ты станешь постарше… Ведь ты еще приедешь сюда на каникулах? Бетани хотела бы увидеть тебя снова.

— Не знаю.

— Ну что ж, если когда-нибудь окажешься в наших краях, заходи!

И Роберт начал набивать свою трубку.

— Может, напоследок предскажете мое будущее? — спросила я, чувствуя, что мне до слез не хочется уходить. — Вы ведь обещали!

Каникулы заканчивались, и я знала, что в лесной дом больше не попаду, а ведь я, трусиха, волшебству так и не научилась. Мне хотелось передумать, но было уже слишком поздно. А моя семья сюда возвращаться не собиралась — я это знала. Мама была недовольна сыростью в доме, а отец говорил, что до этих мест очень долго добираться. Я вдруг поняла, что буду скучать по Роберту и Бетани и их необычной жизни.

Роберт все еще стоял у кухонной раковины. Он положил трубку на стол, повернулся к окну и с минуту смотрел в него. Когда он снова повернулся ко мне, глаза его светились пугающе ярким зеленым цветом, и выражение лица было незнакомым. Раньше он всегда напоминал мне мудрое старое дерево. А теперь его черты стали острыми, точно камни, выглядывающие из клокочущих волн. Он словно впал в транс.

— Ты никогда не закончишь начатого, — сказал он будто не своим голосом. — Ты никогда не одолеешь чудовище. И в конце ты так ни к чему и не придешь.

Я знала, что этот день будет точно таким же, как и все остальные. Правда, из-за очереди на паром начался он позже, чем обычно. Как правило, успев выгулять Бешу, до Торбея я добиралась где-то к десяти с небольшим, а сегодня стрелка на часах уже подбиралась к одиннадцати, а я все еще была в пути. С другой стороны, это был не самый плохой вариант: иногда в дороге у меня перегревался радиатор, и приходилось останавливаться, чтобы залить в него антифриз, и тогда я приезжала еще позже. До перерыва на обед мне удавалось поработать всего час, а то и меньше, если приходило много писем. Утренняя работа автоматически переносилась на «после обеда», и спустя некоторое время, управившись наконец с делами, начатыми с утра, и решив всякие административные вопросы, связанные с «Орб букс», я вдруг обнаруживала, что пришло время ехать в супермаркет, а потом — домой. Ну и как написать роман, если у меня совершенно нет на это времени? Неужели нельзя жить иначе? Когда я дописывала вторую половину любой из своих заказных книг, время перло на меня буквально отовсюду, даже из самых темных углов! Утром перед прогулкой с Бешей я писала не менее пятисот слов прямо за кухонным столом, я записывала кучу всего за обедом, подчас я продолжала писать даже в очереди в супермаркете, пользуясь крошечной клавиатурой на мобильнике. Однажды я выдала семь тысяч слов за один день. Но сегодня было понятно, что я вряд ли смогу всерьез поработать над романом. К тому же меня ждала рецензия на книгу.

Сельские пейзажи за окном автомобиля казались слишком яркими в холодных лучах февральского солнца. Я ехала через Торбей и, поставив громкость приемника на минимум, размышляла над тем, с чего лучше начать рецензию. Оскару нравилось, когда я разносила книги в пух и прах, и я почти не сомневалась в том, что он нарочно давал мне такие романы, которые наверняка должны были меня взбесить. Именно поэтому я и решила оторваться с «Искусством жить вечно» по полной программе, только вот еще не придумала как. Мишень была какая-то уж больно незащищенная. Я подумала, что можно написать что-то вроде «Постоянные читатели уже знают, что проблемой вечности меня лучше не провоцировать», но это было бы уже чистой воды выпендрежем. Я, конечно, работала для этой газеты уже достаточно давно, чтобы можно было иногда переходить на рецензии от первого лица, но ведь всему есть предел. Может, лучше написать, что каждый раз, когда люди начинают вмешиваться в природные процессы, ничего хорошего из этого не выходит, а когда они лезут в вопросы бесконечности — это, уж извините, вообще бесконечно провальная затея. Существовала еще поэма Теннисона о древнегреческом персонаже Тифоне, возлюбленном Эос, богини зари. Тифону была дарована вечная жизнь, чтобы он мог всегда любить Эос, но тот, кто преподнес Тифону такой подарок, не подумал присовокупить к нему вечную молодость. В итоге Тифон был обречен на вечную старость и дряхлость. Вот как начинается поэма:

Может, так и начать рецензию? Нет, пожалуй, и это не годится.

В бесконечной вселенной Ньюмана будет время на то, чтобы написать бесчисленное количество романов и прочитать все книги, которые я когда-либо начинала, и даже те, за которые еще не бралась. Но кому будет интересна беллетристика? Романы нужны нам только потому, что мы смертны. По радио начался выпуск новостей, и я сделала звук погромче. Исследование показало, что прозак, который принимают сорок миллионов человек, включая моего брата Тоби, всегда действовал лишь как плацебо. Проезжая мимо Морского центра, я снова подумала о Роуэне. «Медленно я увядаю в твоих объятьях». Даже если бы мы оба были одиноки, он все равно слишком стар для меня. Хорошо, что мы так и не стали переписываться по электронной почте. Хотя, возможно, именно сегодня я получу от него письмо — я ведь сказала, чтобы писал, когда захочет. И что тогда? Я не смогу даже поцеловать его снова, потому что у меня не хватит воли на этом остановиться. А снова жить воспоминаниями о поцелуе — нет, только не это.

Я выбросила в ведро для бумаги затерявшийся в кармане с прошлой недели парковочный билет и все утро просидела над рецензией за своим столом. Раньше за этим столом всегда работал Роуэн, а потом я забрала его себе. Оскар редко разрешал мне написать о чем-либо больше восьмисот знаков, а часто оставалось и того меньше, если на страницу вставала реклама. Его помощница Джастин большую часть рабочего времени занималась тем, что искала дешевые картинки для оформления рецензий. Годом раньше я как-то писала о книге, в которой женщина-ученый объясняла суть пространственных измерений на примере ветчины. Автор рассказывала, что сама ветчина трехмерна, а тонкий ломтик ее двухмерен. Я тогда чуть не лопнула от бешенства. Двухмерных предметов нет и быть не может; какой бы тонкой ни была вещь, она все равно имеет три измерения. Я посвятила половину своей рецензии объяснению того, почему мы не сможем показать двухмерный мир «на пальцах», особенно если нам захочется оттолкнуться от такого явно трехмерного предмета, как ветчина. Джастин тогда нашла прекрасную картинку с изображением рульки, которую она разместила рядом с фотографией этой ученой дамы и снабдила подписью: «Вселенная — это не ветчина». Я тогда миллион раз перепроверяла свой текст, опасаясь, как бы чего не напутать, и очень нервничала из-за того, что критикую настоящего ученого за то, что он оказался не вполне учен. После публикации я еще долго тряслась в ожидании электронного письма, в котором автор поставила бы меня на место. Но от нее так ничего и не пришло. Еще я представляла себе, как мою рецензию увидит отец и будет мной гордиться. Но он никогда не читал литературных рубрик.

Рецензия на Ньюмана далась мне куда легче, чем я ожидала: я просто-напросто кратко изложила его доводы. А так как все длинные и запутанные вещи, включая великие трагедии или описание чьей-нибудь жизни, если сжать их до восьмисот слов, начинают казаться куда более безумными и неправдоподобными, чем те же самые мысли, но растянутые на восемьдесят тысяч, книга в конечном итоге разнесла в пух и прах сама себя. Я радовалась, что с этим покончено: мне было как-то не по себе от воссозданной Ньюманом поствселенной, похожей на корабль призраков. Но вообще-то до конца с Ньюманом я еще не разобралась, потому что подумывала о том, как бы продолжить громить его теорию в своих книгах. В сочинениях Зеба Росса поствселенная не прокатит, однако она вполне могла бы стать параллельным сюжетом в моем «настоящем» романе. Затолкать персонажей в застывший момент где-то в конце времен — это уж точно лучше, чем оставить их сидеть взаперти в сауне.

Когда я сохранила файл с рецензией и пошла пообедать в дешевое кафе через дорогу, было уже полтретьего. Я открыла свой почтовый ящик на сайте «Орб букс» и прочла два предложения от зеб-россовских авторов. Одно из них пришло от человека, которого я помнила по последнему семинару в Торки, его звали Тим Смолл. Это был блеклого вида мужчина лет сорока пяти. Он перебрался в Дартмут десять лет назад вместе с женой Хейди — бухгалтером в яхт-клубе, у которой был затянувшийся роман на стороне. Местные жители, откликнувшиеся на мое объявление в книжном магазине, посетили первые шесть занятий. На седьмой я уже работала с писателями-призраками индивидуально над их проектами: у кого-то это был очередной «зеб росс», у кого-то — «пеппер мур», а у кого-то — новая часть серии «Остров вампиров». На первых шести занятиях программа для всех была одинаковой: мы тщательно разбирали сочинения Платона, Аристотеля, Владимира Проппа, Нортропа Фрая, Джозефа Кэмпбелла, Юнга и Роберта Макки. Я вручала каждому слушателю по паре ножниц «Орб букс», потому что по ходу семинара нам приходилось очень часто ими пользоваться: архетипы, завязки, развязки и помощники главных героев вырезались из разных книг и соединялись в произвольном порядке. Ножницы были моей идеей. Серия «Остров вампиров» — тоже, хотя сама я для нее написала не так уж и много.

Тим оказался единственным местным слушателем, у которого был замысел, достойный формата Зеба Росса. Ему хотелось написать о Звере из Дартмута, и, хотя главный герой представлялся ему рогоносцем средних лет, я отвела его в сторонку и объяснила, что если он заменит рогоносца на подростка, то мы, возможно, рассмотрим его предложение. Вся группа была в восторге от Зверя, придуманного Тимом. Чем же все должно закончиться? Мы обсуждали это часами. Чехов говорил, что если в истории появляется ружье, то оно должно выстрелить. Ну а если в истории появляется Зверь, должен ли «выстрелить» и он? Когда? Как? Мне было совестно, я обожала эти наши обсуждения, в которых речь шла о четкой и опрятной повествовательной симметрии и об умных приемах, под которыми расписались великие писатели. Мой роман «Смерть автора», моя писаная торба, этой симметрии был намеренно лишен, и я пребывала в постоянной панике, потому что порой в нем происходило слишком много всего: люди отчаянно влюблялись, или выходили из комы, или валялись в канавах, предвкушая большие перемены в жизни, ну и все такое прочее — точь-в-точь как в шаблонной беллетристике. Но стоило мне со всем этим как следует повозиться — и ничего не оставалось: виды вымирали, так и не зародившись. А чтобы появились новые виды, уже существующие должны разделиться на две половины — генетически или географически, — и эти две половины, в свою очередь, обязаны оставаться разделенными, не ходить на свидания и не заниматься сексом несколько сотен или тысяч лет. Если бы мое шаблонное писательство и его доминирующие гены застряли на одной стороне горного хребта, а мой роман — на другой, возможно, у него — у романа — появился бы шанс быть наконец дописанным. Я вздохнула и разогнула скрепку, которую кто-то (возможно, я сама) оставил на столе. Скрепка щелкнула, и у меня в руках осталось два бессмысленных металлических кусочка. Мне не хотелось бросать их на пол, так что я положила останки скрепки в карман. Идея Тима мне понравилась, и я послала Клавдии записку с просьбой включить обсуждение этого сюжета в план нашего следующего — мартовского — заседания редколлегии. Во втором коммерческом предложении речь шла о девочке, которая съедала своих родителей, и я отправила автору письмо с отказом.

Около трех часов мой телефон завибрировал. Я догадалась, что это был Оскар, но на экране было написано «Неизвестный номер»: у меня так всегда, кто бы мне ни позвонил. Я поспешила выйти из библиотеки, судорожно пытаясь сообразить, что же не так с моей рецензией. Оскару было слегка за пятьдесят, но со своими рецензентами он обращался как старый ворчливый старикан с непослушными внуками или расшалившимися домашними животными. Он звонил только в тех случаях, когда что-то было не в порядке, и, разговаривая по телефону, всегда курил: пф — пф — пауза, — хотя во время своих нечастых визитов к нему в офис я ни разу не заставала его с сигаретой.

— Я думал, тебя нет, — сказал он тихим отрывистым голосом. — Уже собирался положить трубку.

— Я в библиотеке. Не могу отвечать на звонки прямо в зале, потому что библиотекари тогда бесятся и орут.

Наше общение всегда начиналось так: он меня отчитывал, а я говорила что-нибудь забавное о библиотекарях, которые в действительности никогда в жизни не делали ничего забавного. В издательской среде большинство разговоров напоминало беседы больных Альцгеймером, потому что все слишком много думали, и слишком много читали, и никогда не могли вспомнить, в первый раз они сегодня это говорили или уже в пятнадцатый, на самом ли деле это произошло или же кто-то это придумал. Работников издательской сферы легко узнать: они рассказывают каждую историю будто впервые, но обязательно с таким выражением лица, какое бывает у человека, предложившего вам салфетку и вдруг осознавшего, что ею, возможно, уже пользовались.

— Ладно, бог с ним. — Он затянулся сигаретой и сделал паузу. — Ну ты и отмочила.

— С чем?

— С этой твоей рецензией. Это что вообще за дела?

— Что, все плохо?

— Нет, все замечательно. Отличная рецензия. Смешная. Этот Келси Ньюман, похоже, совсем того.

— И?..

— Ну ты и отмочила, конечно, — продолжал он. — С вами, писателями, не соскучишься.

Я понятия не имела, что именно сделала не так.

— Книга была опубликована в 2006-м. Мы, конечно, иногда опаздываем с рецензиями, но все-таки не на два года. Где ты ее взяла?

— Это вы мне ее прислали. Разве нет?

Видимо, он не присылал.

— Не говори ерунды, — возмутился он. — Вы, писатели, реальность от написанного, похоже, отличить не можете. Я, впрочем, всегда это говорил. Ну да ладно, не волнуйся, на первый раз прощаю тебя, не стану записывать в сумасшедшие. В конце концов, со всеми случается. Ату книгу, которую я прислал, не рецензируй, черт с ней. Времени уже нет, и к тому же там реклама встала на несколько недель вперед.

— Господи, какой кошмар, — я готова была сгореть со стыда. — Простите меня, пожалуйста. Я понятия не имею, как… Как же это получилось? Ерунда какая-то.

Я не только сгорала со стыда, но еще и потеряла четыреста фунтов и вместе с ними целое воскресенье, которое можно было посвятить работе над романом.

— Да, обидно. Хорошая рецензия. Но, знаешь, у меня есть идея. Думаю, тебе понравится. Что если нам как следует изучить этот вопрос? Такие книги читает чертова толпа народу. У меня тут где-то валялась корректура нового опуса твоего Келси. Книга выходит в этом месяце. Обычно мы, конечно, такое не рецензируем, но раз уж ты прочитала его первую вещь… Сейчас скажу, как эта новая называется… Что тут у нее на обложке? Погоди-ка.

На другом конце провода зашелестела бумага, потом я услышала, как Оскар затягивается сигаретой и делает паузу.

— Ага, вот. «Второй Мир». На обложке — отзывы разных чокнутых рецензентов. А, и среди них — твоя подруга Ви Хейс. Пишет, что книга «дает нам подсказку, как жить теперь, когда мы прочли такое количество романов». Можешь просто ее отрецензировать в том же духе, как у тебя получилось с этим твоим сегодняшним текстом. А можешь еще, если будет настроение, почитать кучу всего из нью-эйджа — я тебе пришлю, у нас такого добра из серии «помоги себе сам» целый ворох, — ну и написать что-нибудь на две тысячи слов об этих книгах и придурках, которые их сочиняют…

Где-то в глубине моего сознания раздался тихий спокойный голос, будто кто-то говорил со мной — ну или скорее с моим эго, — стоя на узком карнизе многоэтажного здания. «Скажи „нет“. Скажи, что ты уж лучше будешь голодать. Пиши свой роман. Не засоряй экосистему очередным образцом заказной писанины. Скажи „нет“. Нет. Нет. Нет».

— Отличная идея! — воскликнула я. — В смысле статья об этом. Было бы…

Я вспомнила, как в последний раз зашла в «Арктур», магазин в Тотнесе, торгующий нью-эйджем и разными там магическими кристаллами. Я приехала за подарком Джошу на день рождения и решила заодно покопаться в тех диких книжках, которые там продавались. Я тогда писала уже третью «ньютопию». Во всех моих романах действие происходило в будущем, лет через пятьдесят. Там рассказывалось о корпорации, которая захватила бессознательное людей, в связи с чем у каждого стало по две жизни: одна — в реальном мире, другая — в вымышленном пространстве, куда все попадали через вживленный в мозг чип. В этой альтернативной вселенной существовали своя валюта, своя мода, язык и традиции, и если много лет назад оказаться здесь можно было только зарегистрировавшись и получив аккаунт, то во времена, о которых шла речь в моих романах, людей уже не спрашивали, хотят они войти в эту реальность или нет — микрочип вживлялся каждому сразу после рождения. К тому же никто не осознавал, что проживает две разные жизни. Чип в человеческом мозге был запрограммирован так, чтобы использовать малейшую паузу в работе сознания, и стоило кому-нибудь расслабиться — уснуть, или пойти выпить кофейку, или просто на секунду перестать думать, — как этого человека немедленно переключали на альтернативную «действительность», которую я и назвала Ньютопией.

Идея этой серии возникла у меня после того, как я посмотрела новостной сюжет о толстяках, которые разводились в реальной жизни из-за того, что их худые интернет-аватары сочетались браком с двумя другими худыми аватарами, под которыми, в свою очередь, тоже скрывались толстяки. Я тогда задумалась: а вдруг случится так, что эта вторая жизнь станет чем-то абсолютно нормальным и люди даже перестанут замечать, что она у них есть. В моих «ньютопиях» девушка-героиня открывает Правду о Корпорации, подчинившей себе все, что только можно было подчинить, и отправляется на поиски других людей, которые Знают. Объединившись, они обнаруживают, что бессознательное можно прятать на краях сот мобильной сети, но каждый раз — лишь ненадолго, потому что Корпорация находит их и там. С героями случаются всякие приключения, и между двумя мирами возникают разнообразные отношения и случаются драмы вроде бессознательного предательства, потери личности, страшных прозрений и все возрастающей алчности и могущества Корпорации. В третьей книге я решила объяснить, каким образом устроен этот мир бессознательного, и мне пришла в голову безумная идея сделать так, чтобы Корпорация подчинила себе нечто вроде астрального мира. Сама я в этом ничего не понимала, но в «Арктуре» книг об астральных делах было предостаточно.

Следом за мной в магазин вошли две женщины. Они тоже сначала искали что-то об астральном мире, а потом переместились к полкам с книгами на тему созависимости и «не слишком крепкой любви», а также с пособиями из серии «Как сфотографировать свою ауру» и «Как развить способности к магии».

— Вот эту я тебе подарю, — сказала женщина постарше, обращаясь к другой, которая, вероятно, приходилась ей дочерью.

«Дочери» было лет тридцать с небольшим, в руках она держала еще три книги и раскрытый кошелек.

— У меня на этой банковской карточке осталось шесть фунтов, — сказала она. — И еще примерно семь пятьдесят на другой. Если бы ты могла заплатить за одну из книг, я бы…

— Я заплачу за обе, дорогая, — улыбнулась старшая женщина, — я же знаю, как они тебе нужны, и пойдем к автобусу.

О чем были те четыре книги, способные изменить жизнь? Я так и не разглядела их обложек.

— Придумала! — сообщила я Оскару. — Я напишу текст от первого лица.

— В смысле?

— Пришлите мне книги, я выберу из них штуки четыре или пять. Пусть в них говорится о том, что надо думать так-то и делать то-то, и ничего, что все они будут советовать мне разные вещи, при этом обещая, что, если я их послушаюсь, моя жизнь изменится. Я начну следовать их рекомендациям и посмотрю, что выйдет. А потом об этом напишу. Получится такая типа гонзо-журналистика. В каком-то смысле даже этнография, если мне придется пообщаться еще с какими-нибудь странными персонажами.

— Прекрасно. Я обеими руками «за»! — он сделал паузу. — Напиши посмешнее.

— Хорошо, — вздохнула я.

— Сдашь в начале апреля, — сказал он. — Пусть будет три тысячи слов, если надо. Сделаем два разворота с иллюстрацией. Пол как раз увлекся материалами от первого лица.

Полом звали главного редактора газеты.

— Хорошо. Отлично. Спасибо, Оскар. Простите за прокол с рецензией.

— Да ничего страшного. С вами, писателями, вечно что-нибудь случается!

И он отключился. Прежде чем убрать телефон, я проверила баланс на счету. Минус пятнадцать пенсов. Ну что ж, зато от моей ошибки будет прибыль. Я потеряла четыреста фунтов и немного времени на выходных, но обеспечила себе полторы тысячи и еще немного денег, которые можно будет выручить потом от продажи нью-эйджа. Правда, к концу всей этой истории времени я потеряю куда больше, чем потратила на последнюю рецензию. «Надо было отказаться», — снова раздалось у меня в голове. Может, удастся отбить потерянное время, ввернув исследование эзотерических книг в свой роман? А что если моей бедной потрепанной героине — когда-то в порыве саморефлексии я назвала ее Мег, но на сегодня имени у нее не было, — тоже начать собирать материалы для почти этнографического труда, написанного от первого лица? Ведь в романе вполне могут появляться все новые и новые повествовательные слои, тем более что старые я постоянно выбрасываю. Я твердо верила в необходимость этих слоев и на семинаре могла проговорить о них день напролет, неустанно подчеркивая, что в романе не может быть единой сюжетной линии, что разные линии должны наслаиваться друг на друга. Если же моя героиня займется чем-то вроде этнографии (а в романе этому можно было бы придать тот еще размах), ее специальность позволит ей сделать то, чего в обычной жизни она бы делать не стала, — и это пойдет ей на пользу. В последнее время я никак не могла придумать, чем бы таким выманить ее на улицу. А теперь она, возможно, станет антропологом, который против любой экзотики и поэтому решает провести этнографическое исследование в своем родном городе: так у нее появится повод выходить из дому и принимать активное участие в городской жизни, а мне не придется мучиться с описанием тропических лесов и какого-нибудь дикого племени. Но наверняка кто-нибудь до меня уже делал нечто подобное. Я давным-давно поняла, что любовная тема роману тоже нужна, но моя героиня не соглашалась влюбиться ни в кого нормального. Может, пускай тогда это будет кто-нибудь намного старше ее?

Я хотела записать в тетрадь кое-какие мысли, но, сняв с ручки колпачок, так и просидела над страницей без движения, пока из памяти полностью не выветрился разговор с Оскаром. Теперь я надеялась наконец поработать, но тут обнаружила, что в голове по-прежнему не так уж и свободно — там оставался какой-то осадок, а именно вопрос: какого черта делала у меня в доме эта книга Келси Ньюмана? Как, скажите на милость, я умудрилась отрецензировать то, чего мне Оскар не присылал? У меня случались разные конфузы с рецензиями, но чтобы написать о какой-то неизвестно откуда взявшейся книге — такого со мной никогда не бывало. Я вздохнула. Может, Ви прислала мне Ньюмана? Но с чего бы это? Вряд ли Ви еще когда-нибудь станет мне что-то присылать. С другой стороны, если она написала отзыв для обложки, то уж определенно эту книгу читала. Вот только зачем ей было писать отзыв на то, что почти наверняка взбесило бы ее не меньше, чем меня? И к тому же откуда там между страниц взялась записка от Оскара? Пока я сидела в библиотеке, телефон то и дело вибрировал, и кто-то оставлял мне сообщения, но средств у меня на счету было недостаточно, чтобы эти сообщения получить или перезвонить тому, чьи звонки я пропускала.

В тот день в Шотландии, вручив друг другу подарки, мы рано легли спать. Спор о буддийских притчах грозил перерасти в ссору, к тому же все мы были расстроены судьбой Жены Лота, особенно после того, как Ви рассказала о людях из монастыря, с которыми она там общалась. На следующее утро я вместе с Ви и Фрэнком пошла на пляж. Ви сидела на камне и смотрела на море, а Фрэнк занимался гимнастикой тайцзи. Я устроилась на другом камне и смотрела на них обоих. Спустя некоторое время Ви разделась — на ней был старый купальник в красно-белую полоску, — завизжала, нырнула в ледяную воду и завизжала еще раз. Несколько минут она бултыхалась, как золотая рыбка в пакете с водой, но только это был редкий вид золотой рыбки — говорящий. Она кричала:

— Ай! Ай! Холодно, черт-черт-черт, холод собачий!

Потом она поплыла, размахивая руками — у нее получалось что-то вроде баттерфляя, только задом наперед, и выглядело это одновременно изящно и смешно. Я-то знала, что таким образом Ви как умеет сливается с вселенной, отчего та тоже становится одновременно изящной и смешной. Лично я на подобную связь не была способна. Я не сомневалась в том, что, попытайся я соединиться с вселенной, она бы вытолкнула меня точно так же, как море выталкивало все эти суденышки, чьи остовы обрамляли берег.

— Все в порядке? — крикнул мне Фрэнк.

— Да. Только холодно, — крикнула я в ответ. — Особенно когда смотришь на Ви. У меня из-за нее мурашки!

— Хочешь сделать пару упражнений?

— Каких? Тайцзи?

— Ага. Иди-ка сюда. Сразу согреешься.

Я пожала плечами и направилась к нему. Он показал мне несколько движений, но все они были какие-то неуловимые, и я почти ничего не поняла. Я пыталась повторять за ним, но теплее мне от этого не становилось. Тогда я стала просто прыгать на месте, наблюдая за тем, как он занимается.

— Вот это мне никак не дается, — сказал он и изобразил что-то очень плавное. — Называется «Отнеси тигра к горе».

Я прекратила прыгать и улыбнулась.

— Хорошее название. И упражнение выглядит симпатично.

Брызги стали тише: Ви больше не возмущалась и теперь спокойно плыла к маяку. И все равно в каждом ее движении была видна энергия, которой у меня, похоже, не было. Мне не хотелось бороться. Я не видела в этом смысла. С чем мне бороться? С Кристофером? С матерью? С «Орб букс»? Со своим романом? С самой собой? Или, может, побороться за Роуэна, который для меня слишком стар и которому я не нужна?

— Кажется, у меня небольшая депрессия. Пройдет.

— Не забывай, что у тебя есть мы. Если хочешь, можешь пожить у нас в Лондоне.

— Спасибо, может, и в самом деле приеду, — ответила я, хотя прекрасно знала, что у меня нет ни денег на билет, ни достойного объяснения Кристоферу, зачем мне туда ехать.

— Ви как-то раз сказала мне, что если попросить море о помощи, оно никогда не откажет. Я пробовал несколько раз. От этого вправду чувствуешь себя лучше. Может, попросишь море помочь и посмотришь, что будет? Или просто расскажешь ему о своих проблемах? В конце концов, оно достаточно большое, чтобы вместить их в себя. Можешь набрать камней покрупнее, придумать, какую из твоих проблем каждый из них будет олицетворять, и бросать их в воду. — Он пожал плечами. — Не знаю, может, тебе все это кажется хипповским бредом: ты ведь куда прочнее стоишь на земле, чем мы с Ви. Но иногда бывает полезно сосредоточиться на чем-либо конкретном и отпустить все. Море может в этом помочь.

— Спасибо, Фрэнк. Я постесняюсь делать это сейчас, но, если станет совсем туго, я подумаю. Когда вернусь домой, поеду в Слэптон-Сэндс. Там полно больших камней.

В последний вечер в Шотландии все напились тернового джина, и мы с Клавдией стали вспоминать самые несуразные варианты зеб-россовских романов, которые нам когда-либо приходилось отклонять. Один был написан от лица кошки, в другом фигурировало воплощение Будды.

— Помнишь странную дзенскую притчу из той рукописи? — спросила меня Клавдия.

— Там их было много разных.

— Ну ту, в которой сумасшедшая старуха сжигает хижину монаха.

— А, да, припоминаю. Но смутно.

— Одна старуха годами заботится о монахе, пока тот медитирует. Эта притча? — подхватила Ви. — Она его кормит, поит, шьет ему одежду, а через двадцать лет посылает к нему проститутку, чтобы та бросилась нашему монаху на шею: старуха хочет посмотреть, как он сумеет применить свою мудрость, обретенную за годы занятий медитацией. Он давал обет безбрачия, но сможет ли устоять? Монах говорит проститутке что-то поэтическое о старом дереве, растущем на холодной скале, и объясняет ей, что в нем «нет тепла». Когда отвергнутая девушка рассказывает об этом старухе, та приходит в ярость оттого, что двадцать лет помогала человеку, а тот за все это время так и не научился состраданию. И вот старуха идет и сжигает его хижину.

— Да, точно. Бесит меня эта притча, — подытожила Клавдия.

— Почему? — удивилась я. — А мне она понравилась.

— Потому что в ней нет ничего полезного. Там говорится лишь о том, что психованная старая карга вцепилась когтями в несчастного монаха и поступила по отношению к нему жестоко только потому, что он оказался не точь-в-точь таким, каким ей хотелось его видеть. Вообще-то отличный сюжет для хоррора, как один человек задался целью разрушить жизнь другому, словно маньяк-преследователь.

— Ну это если смотреть на все глазами монаха, — уточнила я.

Мы снова немного выпили, и тут Клавдия напомнила мне еще об одном романе, который мы не стали публиковать: там рассказывалось о девушке-подростке, она увлекалась садоводством и случайно вырастила у себя в саду хищные говорящие растения, и те стали ее единственными друзьями. Мы обе принялись хихикать и вспоминать всякие жуткие места из этого романа, вроде такого: «Мы растем с начала времен, Мелисса!» или «Ты тоже узнаешь изысканный вкус синей мясной мухи и станешь одной из нас!».

И тут Ви ни с того ни с сего вдруг набросилась на меня:

— Господи, Мег, когда же ты наконец поймешь, что мир куда сложнее, чем предсказуемая формула? Ты так боишься воспринимать жизнь всерьез — неудивительно, что ты никак не одолеешь этот свой роман!

Если бы в начале предложения не было моего имени, я бы решила, что Ви обращается к Клавдии. Раньше она меня всегда во всем поддерживала и не говорила ничего, кроме добрых и лестных вещей. Отреагировала я не лучшим образом.

— Как мне все это надоело, — сказала я еще до того, как успела подумать, что следовало сказать. — Неужели ты не понимаешь, что сочинить историю, у которой не будет формы, может каждый! Кто угодно способен придумать несколько поступков и связать их друг с другом! Дети постоянно этим занимаются. А настоящее мастерство — это то, о чем говорит Клавдия: когда делаешь все, что велел Аристотель, но делаешь это по-своему, так, как никто до тебя не делал. И это гораздо труднее, чем слепо следовать Аристотелевым указаниям. Знаешь, сколько требуется труда, чтобы придумать незатасканный сюжетный поворот или откровение для героя, которое не имело бы отношения к «неожиданному осознанию» того, что этот герой всю дорогу и так знал, а снизошло бы на него в результате развития событий и роста напряжения по ходу повествования как такового! Тебе бы надо перечитать Аристотеля, и тогда ты увидишь, что он пишет не только о том, как придумывать истории о бутылке с маслом, но и о создании настоящих осмысленных трагедий. Впрочем, да, они тоже предсказуемы в той или иной мере. Однако он говорит, что одна из главных задач автора — заставить слушателя или читателя испытать изумление, даже если история основана на формуле и написана в соответствии с законами вероятности и причинно-следственных связей. Настоящее искусство состоит в том, чтобы картина, сложившаяся в конце, нас удивила и чтобы мы удивились еще больше, узнав, что все фрагменты этой картины были у нас в руках с самого начала.

— Но ведь это жульничество, — возмутилась Ви. — Заставлять людей удивляться давно известной им истории — то же самое, что пробуждать в них желание каждые два года покупать новую кухню, новую одежду, новый имидж. Люди почему-то забывают, что «где-то уже это слышали». Подобные пересказы не позволяют им увидеть ничего нового. И они всю жизнь топчутся вокруг одного и того же.

— Как могут поступки героев, соединенные друг с другом, позволить людям взглянуть на мир по-новому? Я каждый день вижу какие-нибудь поступки. Но ведь это не искусство! Искусство должно создаваться искусно.

— А никто и не говорит, что в пространстве, разделяющем шаблонное повествование и всякие там поступки, ничего нет, — настаивала Ви. — Та жизнь, которая укладывается в рамки шаблонного повествования, наименее искусна. Разве нет?

Я не очень поняла, о чем она, и поэтому мотнула головой:

— Нет.

Я замолчала, но она ничего не сказала, и я продолжила:

— Ты считаешь, что Чехов так велик…

(Конечно, я и сама так считала, и Ви прекрасно это знала.)

— …Но даже Чехову не удалось сконцентрироваться настолько, чтобы написать роман. Ему это оказалось не под силу. Все свои самые яркие наблюдения и зарисовки он сохранял для этого романа. Но в итоге они так ни для чего и не пригодились, потому что это невероятно трудно, почти невозможно — сделать так, чтобы на протяжении восьмисот тысяч слов или даже больше сюжет держался и не расползался на части.

— Он был слишком занят — зарабатывал деньги рассказами и пьесами, — ввернул Фрэнк. — Кормил семью.

— Ну, в этом мы все похожи.

План будущего романа был у Чехова очень простой. Он описал его в одном своем письме в 1888 году: «Роман захватывает у меня несколько семейств и весь уезд с лесами, реками, паромами, железной дорогой. В центре уезда две главные фигуры, мужская и женская, около которых группируются другие шашки. Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно, а потому придется ограничиться только описанием, как мои герои любят, женятся, родят, умирают и как говорят».[16] Чтобы роман сложился, вероятно, нужно иметь представление обо всем мире пусть и ложное, зато свое. А у меня пока нет никакого представления о мире, даже ложного.

— Все это только отговорки, — вздохнула Ви. — Тебе нужно начать писать серьезные вещи, пока не стало слишком поздно. Чехов, когда не писал роман, писал рассказы, ставшие классикой. А ты пока сваяла только несколько тоненьких книженций, проповедующих неолиберальную мораль ничего не подозревающим подросткам. Ты говоришь им, что мир — клевая штука, если придумать, как им завладеть, и найти в нем «собственный» смысл. Ты завуалированно объясняешь, что все поступки укладываются в какую-то заранее определенную сюжетную схему, в рамках которой можно делать все что вздумается, но при условии, что ты главный герой. Ты рассказываешь им, из каких элементов состоит счастливый конец, а счастливый конец — это всегда личный успех героя. Ты говоришь им, что в мире не существует ничего иррационального, хотя сама знаешь, что это ложь. Ты показываешь им, что конфликты нужны лишь для того, чтобы ловко их разрешать; что каждый, кто беден, хочет стать богачом, а каждый, кто болен, хочет поправиться; что каждый, кто причастен к преступлению, плохо кончит, а любовь непременно должна быть чистой. И еще ты внушаешь им, что, несмотря на это, это и это, они — все без исключения — особенные и мир вращается вокруг каждого из них…

— Черт, — не выдержала я. — Перестань. Ты ведь сама знаешь, что все не так просто. Я же не говорю, что романы Зеба Росса — высокое искусство, но в них встречаются персонажи, которые не похожи на других и которые в процессе повествования доказывают, что это совершенно нормально — быть такими, какие они есть…

— Что надо принять свою участь и не суетиться…

— Да нет же, они суетятся! Все рассказы как раз о суете! Ты что же, считаешь, что соорудить трехактное повествование — то же самое, что шарф связать? Но это не так! Это адский труд! Ты хоть раз пробовала написать роман? Конечно же, нет! Ты не пыталась придумать даже жалкого бессюжетного рассказика! А ведь эти убогие рассказики — пусть любой шестилетка может сварганить такое за пять минут — нравятся тебе гораздо больше, чем полноценные романы! Тебе-то легко писать. Ты просто едешь куда-нибудь, занимаешься там каким-нибудь делом и потом просто-напросто фиксируешь все это на бумаге. Но литература — это совсем другое. Это чертовски тяжело, и я по крайней мере пытаюсь этим заниматься, а о тебе даже этого сказать нельзя.

По дороге к двери я успела заметить, как Фрэнк подошел к Ви и положил руку ей на плечо. На следующее утро я увиделась только с Клавдией.

— Черт, — сказала она при виде меня. — Я сто лет мечтала сказать ей все это. Ты молоток.

Пока я одевалась и собирала вещи, Себастьян у себя в клетке продолжал приговаривать «Ты — молоток!», и Клавдия все пыталась задобрить его кусочком банана, чтобы он переключился на свое привычное цитирование Шекспира, пока не проснулись Фрэнк и Ви. С тех пор с Ви и Фрэнком я не разговаривала.

Примерно неделю спустя, в первый день нового года я проснулась у себя дома в Дартмуте и прижалась ногой к ноге Кристофера. Лежа в постели, я наблюдала, как он сначала встал, а потом, не взглянув на меня, вышел из комнаты. Рождество определенно вывело из равновесия и его, хотя он еще не успел рассказать мне, что именно произошло. Новый день зиял черной дырой. В библиотеку я поехать не могла, она была закрыта. Почитать книгу тоже не представлялось возможности: Кристофер считал, что провести целый день с книгой в руках можно только в том случае, если ты лежишь в постели с гриппом или тебе за это платят. После возвращения из Брайтона Кристофер по большей части молчал. Только в канун Нового года он пробормотал что-то о своих планах смастерить новый кухонный шкафчик. И теперь я с ужасом представляла себе, как буду держать гвозди, ошкуривать какие-нибудь доски, а потом ждать, пока шкафчик упадет со стены.

И дело тут было не в Кристофере: у нас дома вещи падали со стен из-за того, что под штукатуркой скрывался весьма сомнительный каркас из веток и извести — строительный материал времен неолита, который продолжали использовать в XIX веке, когда строился наш дом. Однажды по телевизору показывали документальный фильм о домах-мазанках вроде нашего и рассказывали, что стены в таких зданиях состоят из обрезков древесины, скрепленных смесью из навоза и соломы. Когда какие-нибудь предметы вроде кухонных шкафчиков падали со стен, Кристофер бросался на диван и плакал, а я заваривала ему чай, убеждала, что он не безнадежен, и искала нам по телевизору какую-нибудь историческую программу. Каждый раз мне хотелось сбежать в ванную с книгой, но в итоге дело все равно кончалось тем, что я сидела и смотрела что-нибудь про Чеддарского человека,[17] Боудикку,[18] ледники или Стоунхендж и уверяла себя в том, что не трачу время впустую, потому что все это может пригодиться для очередного «зеба росса», а кое-что, вероятно, удастся вставить даже в мой «собственный» роман — конечно, до тех пор, пока мне не захочется это «кое-что» к черту оттуда выкинуть. Кроме того, из-за сырости в доме я начинала кашлять, и до того момента, пока мне снова не удавалось выбраться на улицу, легкие мои работали в своего рода «безопасном режиме». Я никогда не говорила Кристоферу прямым текстом о том, что эта сырость усугубляет мою астму: мне казалось, что только полный идиот мог этого не замечать. Конечно, здесь было что-то от пассивной агрессии — равно как и в картинных приступах кашля, регулярно случавшихся со мной во время наших с Кристофером ссор. Иногда я выхаркивала из легких нечто такое, что, как могло показаться, находилось там с начала времен.

Черная дыра первого дня в году засасывала меня, как это и полагается всем черным дырам. Пока Кристофер громко возился в туалете и чистил зубы, я приняла четыре капли цветочного лекарства, которое Ви приготовила мне тогда в Шотландии, и посмотрела в окно, на городские крыши. Я представила себе море, скрытое за этими домами, и крепость. Крепость была для меня не более чем открыткой, да и море тоже казалось застывшим и неживым. Я вдруг подумала о том, что до конца своей жизни могла бы вставать каждое утро и смотреть на крыши. И тогда, кто знает, возможно, все осталось бы как есть. А если все осталось бы как есть, то какая разница, жива я или мертва. Возможно, у кого-то каждый день начинался с, таких умозаключений, но мне это было незнакомо. А я-то полагала, что в своей жизни уже передумала все депрессивные мысли, какие только можно. Тут я почувствовала себя неблагодарной — вот только по отношению к кому или чему? Я стояла у окна, и мне даже не из-за чего было переживать — ну, не считая денег. Скучать по Роуэну я перестала. Да, мне хотелось попросить прощения у Ви, но я не знала, как это сделать. Она должна была приехать в марте на открытие лабиринта. Когда я узнала, что же они все-таки там строят, и услышала, что им нужна знаменитость, которая могла бы принять участие в торжественном открытии, то предложила пригласить Ви. Она несколько раз выступала по телевизору, ее книга стала бестселлером, ну и кроме того мне казалось, что лабиринт должен был ей понравиться. Но я понимала, что найти способ извиниться мне придется до того, как это мероприятие состоится.

В конце концов я поехала вместе с Бешей в Слэптон-Сэндс. Стояла там на галечном пляже и размышляла, каково это было бы — однажды войти в тихие волны синего моря и больше из них не выйти. Конечно, ни в какие волны я входить не стала. Вместо этого я посмотрела себе под ноги и подумала о том, что галька, сколько ее ни меси ногами, все равно останется галькой. Я боялась, что на берегу будет чертовски холодно, однако воздух оказался очень влажным, и на волосах у меня улеглись теплые легкие брызги. Беша в Слэптон-Сэндс всегда вела себя крайне осторожно и даже зимой старалась ступать по гальке как можно аккуратнее, будто под лапами у нее лежали не камни, а битое стекло. Настроение у меня было почти такое же унылое, как в тот день в Дартмуте, когда я купила себе пряжи. Похожее чувство безысходности сопровождало меня на протяжении нашего с Бешей долгого возвращения на машине из Шотландии. На этот раз я все же попросила море о помощи. Я стояла и смотрела, как разбиваются о берег волны. Я сказала вслух:

— Помоги мне.

А потом добавила:

— Пожалуйста.

Из-за просьбы о помощи глаза мои наполнились слезами. Но море мне не ответило, лишь обдало новыми брызгами. Тогда я подняла с земли несколько камней покрупнее и представила себе, что каждый из них — одна из моих проблем. Моя ссора с Ви. Постоянная нехватка денег. Отчаяние Кристофера. Мое отчаяние. Сырость в доме. Мой роман. Секс. Я могла бы продолжить этот список, но решила остановиться. Потом я побросала камни в море, после чего у меня отнюдь не появилось чувства, что я избавилась от проблем. Наоборот, мне показалось, что теперь самое время и мне последовать за ними. Интересно, если бы я это сделала, Кристоферу было бы стыдно на моих похоронах? А в газете некролог опубликовали бы?

Какие мелкие мысли… А море такое глубокое.

Мое любимое стихотворение (кстати, единственное, которое я знала наизусть) было посвящено гибели «Титаника». Я прочитала его морю, как когда-то — Роуэну, и на мгновение мне показалось, будто кто-то и в самом деле меня слышит. Мне стало интересно, как море отнесется к этому стихотворению: ведь оно здесь не главный герой и даже не главный злодей, а всего-навсего нейтральная жидкость, на поверхности которой судьбой было предначертано столкнуться айсбергу и кораблю. Где-то там, в глубине морской, теперь покоится остов «Титаника», и «неясные лунноглазые рыбы» удивленно проплывают мимо. И тут, в этот теплый и влажный первый день 2008 года, море все-таки выплюнуло мне кое-что в ответ. Это был корабль в бутылке — безупречная модель судна, заключенная в слегка поцарапанное и местами отшлифованное песком стекло, — его вынесло прямо к моим ногам. Он провел в воде много времени, но я его узнала: разве можно было забыть это синее море из воска и надпись на борту корабля — «Катти Сарк». Я стала убеждать себя, что такое совпадение невозможно: закрыла глаза, открыла их снова. Корабль по-прежнему был здесь. Я не могла в это поверить. Получается, что море решило вот так откликнуться на мою просьбу о помощи?

— Какого черта? — спросила я у моря. — Что ты хочешь этим сказать?

Ответа не последовало. Я дрожащими руками подняла корабль с земли и унесла домой. С тех пор он стоял у меня на полке, и я не переставала ломать голову над тем, что бы это значило, а спросить мне было не у кого: с Ви я больше не общалась, а никто из других моих знакомых не поверил бы в то, что такое могло случиться.

Когда в понедельник вечером я ехала вдоль берега в Торки, волны были очень высокие, и я не слишком искренне, но все же надеялась, что они захлестнут машину, но такое случалось только в шторм или во время весеннего прилива. Если бы автомобиль смыло в море, я бы, вероятнее всего, смогла из него выбраться, и тогда страховая компания выплатила бы мне деньги, и я купила бы себе что-нибудь поновее. Может, надо просто столкнуть машину в реку, как это сделала Либби? Одна из афиш у автобусной остановки на главной улице Пейнтона по-прежнему анонсировала открытие нового Морского центра, которое состоялось еще в прошлом октябре. Плакат был уже весь изорван и трепался на ветру. Я на открытие не ходила, у меня даже не было туда приглашения. Больше в Пейнтоне не происходило ничего примечательного, все шло как обычно: два местных турагента предлагали «волшебные таинственные путешествия» по городу, а в лавочке рядом с салоном красоты для домашних животных предлагала свои услуги предсказательница мадам Верити.[20] Поднялся ветер, и облака плыли по небу тонкой полосой, будто кто-то разматывал белую ленту. Пока я ждала парома, чтобы вернуться в Дартмут, на телефон пришло сообщение от Либби: «Полиция поверила в историю с машиной. Боб тоже. Придешь к нам в субботу ужинать? Марк тоже придет!!! Мамочки! А как насчет бара в пятницу?»

Я припарковалась в неположенном месте у дома Рега. Впрочем, желтая линия у тротуара так затерлась, что ее, можно сказать, там уже и не было. Поднимаясь по лестнице, я немного запыхалась. Может, пора принимать витамины, содержащие железо, или есть больше зеленых овощей? Моя мать свято верила в силу железа: если кто-нибудь у нас в семье чувствовал себя неважно, ей казалось, что это непременно легкая анемия. А может, мне бы сейчас пошла на пользу баночка меда мануки. Открыв входную дверь, я увидела на пороге Бешу. Кругом валялись обрывки корректуры какой-то книги: необычная картина для понедельника. Знаменитой писательницей я, конечно, не являлась, однако я была жива и к этому моменту у меня уже набралось некоторое количество относительно свежих публикаций, так что иногда я получала корректуру новых научно-фантастических романов молодых писательниц и формальные письма с просьбой написать отзыв, чтобы его опубликовали на обложке. Беша всю эту макулатуру съедала. Точнее говоря, пережевывала и выплевывала обратно. Однажды она поступила так с книгой, которую я должна была отрецензировать для Оскара, и после этого случая мне пришлось позаботиться о том, чтобы вся важная корреспонденция направлялась в почтовый ящик в Тотнесе и Кристофер забирал ее по дороге с работы. Речь Оскара о том, что литератор должен быть в состоянии придумать оправдание получше, чем банальное «ее съела собака», вошла в число его классических тирад. Беша обожала книги, но больше всего — именно откорректированные сигнальные экземпляры, напечатанные на дешевой мелованной бумаге. Они казались ей даже лучшим лакомством, чем кости из жил, которые я иногда брала на рынке по субботам. Порой мне мерещились обрывки какого-то романа в собачьих какашках, и я вечно представляла себе, будто роман этот — мой собственный, но его Беша, конечно же, никак не могла съесть, потому что он не был дописан. Однажды я наткнулась в интернете на страницу, где рассказывалось о том, что в какашках своего питомца подчас можно найти кучу всяких странных вещей: головы кукол Барби, игрушечные машинки, «лего», ложки. Беша любила полиэтиленовую упаковочную пленку с пузырьками, которой были обклеены изнутри конверты с книгами, да и сами книги она тоже обожала. А вот к обычным письмам даже не прикасалась — наверное, они казались ей слишком несущественными, — поэтому банковская ведомость и сегодня лежала на полу нетронутой. Ну что ж, она сейчас отправится к своим товарищам. Ага! А вот, похоже, и банковский чек из газеты. Прекрасно! А еще письмо, которое прилагалось к корректуре: книга, съеденная Бешей, оказалась «футуристическим нуаром для поколения пост-MTV и посткиберпанка».

Получив деньги за последнюю рукопись Зеба Росса, я на радостях купила переносной пылесос, чтобы бороться с жеваной бумагой Беши и опилками Кристофера. Вот и теперь я вынула пылесос из зарядного устройства и принялась методично всасывать им клочки страниц. Книга пострадала так серьезно, что я даже не могла понять, какого она была объема, но иногда мне удавалось ухватить по абзацу то там то сям. К примеру, у входной двери я обнаружила фрагмент, в котором речь шла о женщине, вставившей себе между ног пистолет, инкрустированный бриллиантами, а чуть дальше в коридоре мне попался отрывок, очевидно, о той же самой женщине: на этот раз она управляла летательным аппаратом, а некий мужчина тем временем терся членом у нее между грудей. Запылесосив всю книгу, я переместилась в гостиную, чтобы разобраться со строительным мусором, оставшимся там после трудов Кристофера. Дом постепенно наполнялся тошнотворным запахом собачьих зубов, а я, орудуя пылесосом, снова размышляла о загадочной книге Ньюмана. Если Оскар мне ее не присылал, тогда откуда она взялась? Кристофер никогда не получал почты, ни от кого. Часть его сознания так окончательно и не переехала в Брайтон, не говоря уж о том, чтобы поселиться здесь вместе со мной, поэтому вся его почта, вероятно, приходила в квартиру отца в Тотнесе. Если бы когда-нибудь Кристоферу сюда, в Брайтон, прислали книгу, Беша непременно съела бы ее. Да и к тому же Кристофер не был любителем чтения. Он, правда, ежедневно прочитывал «Гардиан», от первой полосы до последней, однако все подаренные ему книги о переработке отходов, исторических зданиях и глобализации он складывал на полку, так ни разу в них и не заглянув. Когда умерла его мать, он готовился к защите дипломной работы по политологии. Наверное, тогда он еще читал, но я не могла себе представить, что это были за книги.

Прежде чем выйти с Бешей на прогулку, я поднялась к себе в кабинет и попыталась подготовить пространство для работы над романом, за который планировала засесть сразу после возвращения домой. Я подключила ноутбук к сети и зажгла лампу. Предметы вокруг озарились мягким светом. Среди них был мой любимый плакат с периодической таблицей: я вешала его над столом повсюду, где бы ни селилась. Он оказывал на меня успокаивающее действие: всякий раз, когда жизнь становилась чересчур запутанной, я смотрела на него и напоминала себе о том, что любая материя во вселенной может быть разобрана на вот эти элементы. Синие полки вокруг были забиты несъеденными корректурами моих книг, финальными экземплярами этих же книг, рукописями и копиями тех немногих интервью, которые я давала — преимущественно небольшим журналам, посвященным научной фантастике. Обычно журналисты этих изданий либо оставались невидимками и присылали вопросы по электронной почте около часа ночи, либо оказывались бородатыми и облаченными в плащ с капюшоном пародиями на самих себя. Они спрашивали меня о чем-то вроде такого: «Какова роль женщины в научной фантастике?» или «Вы видели фильм „Матрица“?», — и говорили, что в жизни я куда лучше, чем на той странной фотографии, напечатанной в книге на странице об авторе. Я не была сильна в искусстве давать интервью и всегда так тщательно составляла ответы на вопросы, что чувствовала себя не более реальной, чем Зеб Росс: в процессе виртуальной беседы я будто выдумывала новую Мег. К слову, за исключением собственных книг, которые, впрочем, нравились мне только в процессе их создания, я вообще-то не очень любила научную фантастику. Однако никогда в этом не признавалась и постоянно читала фантастическую «классику», чтобы было что сказать в интервью. «Матрицу» я, конечно же, обожала и прочла о ней множество критических работ, включая Бодрийяра, который написал, что с его идеями картина не имеет ничего общего и скорее является переработкой Платонова «мифа о пещере». Так что теперь мой ответ на любой вопрос о «Матрице» длился минимум полчаса, и даже самые повернутые на этом фильме журналисты в итоге пялились на меня, разинув рот.

Зеб Росс, в отличие от меня, в прессе до сих пор ни разу не появлялся, и в какой-то момент в «Орб букс» решили, что это никуда не годится. В западном мире он оказался одним из тех немногих людей, у кого до сих пор не было ни своей странички на «Фейсбук» или «Майспейс», ни даже адреса электронной почты. Конечно, на то имелась уважительная причина: Зеба Росса ведь не существовало на свете, но мы не хотели, чтобы об этом знали читатели. Поэтому было принято решение нанять кого-нибудь, кто зарегистрируется как Зеб Росс во всех социальных сетях и будет появляться под его именем во всяких чатах непедофильской тематики. Я пообещала на следующем заседании редколлегии порекомендовать на эту должность брата Кристофера — Джоша.

На самой верхней из моих синих полок пылился корабль в бутылке. Я так до сих пор ничего с ним и не сделала. Хотела было отнести его в Морской центр и показать Роуэну, но все не решалась. По ночам я иногда представляла себе, как беру корабль и иду туда. Но не могла же я рассказать Роуэну о том, откуда этот корабль у меня взялся и почему он так важен для меня. В конце моей фантазии мы всегда целовались, и это было еще одной причиной, почему я не хотела идти в Центр. Конечно, я подумывала о том, чтобы включить все это, за исключением поцелуя, в свой роман. Может, чертов корабль и приплыл-то ко мне только из-за того, что хотел попасть в книгу? Но какую роль он может там сыграть? Я придумывала, а потом выбрасывала из текста самые разные макгаффины, в том числе секретную карту и таинственную статую, и теперь мне было стыдно о них вспоминать. Я рассказывала о макгаффинах на своих семинарах, в связи с чем, конечно же, мне не следовало использовать их в своем серьезном романе о Настоящем Мире, ведь серьезные романы должны содержать в себе только осмысленные вещи, а не какие-то там странные объекты, помогающие развитию сюжета. Макгаффин (термин введен Альфредом Хичкоком) — это предмет, который сам по себе ничего не значит, но вокруг него разворачивается действие, потому что многие персонажи хотят им завладеть. Макгаффином может быть какой-нибудь важный документ, ключ, бриллиант, статуя — да что угодно, хоть бутылка с маслом. По мнению Аристотеля, использовать первый попавшийся предмет, чтобы спровоцировать развитие повествования или облегчить узнавание, станет только ленивый автор, и тут я не могла не согласиться. Я не была ленивым автором, просто мои сюжеты ни к чему не приводили. Как-то раз я задумалась: а что если все, чем люди хотят обладать, — это лишь макгаффины? Но мысль была настолько мрачной, что я сразу отказалась от нее.

Я сняла с полки корабль в бутылке и рукавом частично смахнула с него пыль. Этим предметом никто не хотел обладать, даже я сама. Я вздохнула. На верхних полках у меня хранились разные загадочные вещи — не более загадочные, чем налоговые бланки и договоры об авторских отчислениях, тем не менее тоже очень странные. Там, например, стояла рамка с фотографией коричневой, похожей на гриб десятифунтовой банкноты, которую я обнаружила в опавшей листве одним дождливым днем лет двадцать тому назад, едва попросив у вселенной — пожалуйста-пожалуйста — послать мне немного денег — откуда угодно, как угодно, — потому что мне нужно было купить билет на поезд и добраться до Эссекса, чтобы увидеться с подругой Розой: она сообщила, что рассталась с молодым человеком. Еще там хранился клочок бумаги с телефоном Дрю. Я нашла его в пяти милях от того места, где потеряла. А вот на этот вышитый кисет я наткнулась, когда еще курила, несколько лет назад в Дэнбери-вудс, где на многие мили вокруг не было ни одного дома. Поняв, что забыла взять с собой табак, я вдруг увидела в траве кисет: табака там было предостаточно. Когда-то я планировала написать статью в один научно-популярный журнал о том, что все эти вещи, происходящие якобы «по счастливой случайности», на самом деле оказываются банальными проявлениями теории вероятности. Я не раз слышала, как кто-то находил свое обручальное кольцо где-нибудь на берегу моря в трехстах милях от того места, где потерял, или снимал трубку в звонящем телефоне-автомате и обнаруживал на другом конце провода давно потерянного родственника. Мне все эти истории не нравились, и я хотела развенчать их таинственность. Для этого я собиралась упомянуть в своей статье апофению — поиск значимых связей там, где в действительности этих связей нет. Но редактор, который дал добро на статью, уволился из журнала, так что идею пришлось забросить.

У меня было два рабочих стола. На одном сейчас стоял ноутбук, а рядом с ним — пустая подставка для документов и всевозможные приспособления для расслабления запястий и рук, которые купила мать, чтобы уберечь меня от развития туннельного синдрома.[21] Второй стол был завален нераспечатанными банковскими уведомлениями, письмами, которые приходили вместе со съедаемыми Бешей корректурами, контрактами на книги, договорами с киностудиями, загадочными русскими бумагами об авторских отчислениях, чеками на сумму вроде 5,50 и 7,95 фунта, которые были бы тут же проглочены минусом на моем счету, если я когда-нибудь вздумала бы их обналичить, письмами от Инленд Ревеню,[22] и с каждым разом они становились все менее любезными, неотсортированными бумагами «Орб букс», двумя блокнотами на пружинках, а также книгами и корректурами, что приходили в мой ящик в почтовом отделении, а потом Кристофер приносил их к нам домой. Многие вещи лежали тут потому, что каждый раз, когда меня не было дома, Кристофер обыскивал дом в поисках моих вещей и все, что ему удавалось найти, складывал на этот стол. Куда же, интересно, делась книга, на которую я должна была написать рецензию? В субботу я поднялась к себе и взялась за Келси Ньюмана сразу после того, как Кристофер пошел провожать Джоша до автобусной остановки. На дату выхода книги я, конечно же, не посмотрела. Меня ведь интересовал только срок сдачи материала, а он значился на листочке, вложенном в книгу, так что я прочла ее и написала рецензию.

Сейчас я хорошенько порылась в вещах на столе и нашла там книгу о золотом сечении. К ней прилагался пресс-релиз с датой публикации: март 2008-го. Наверняка это была та самая книга. Если бы я сама разбирала свою корреспонденцию, все было бы по-другому, но Кристофер сдавал на переработку все конверты с воздушной подушкой, которые приходили в мой ящик на почте, прежде чем я успевала на них взглянуть. Однажды я объяснила ему, почему мне не нравится, что весь этот неотсортированный хлам оказывается на моем рабочем столе, и попросила ради всего святого не открывать за меня мои письма. Кристофер отреагировал на это следующим образом: он сказал, что если я хочу все поменять, то мне самой следует быть более аккуратной и организованной, работать дома, как все нормальные писатели, заниматься исследованиями с помощью интернета, а не сидеть в библиотеке, и научиться контролировать свою собаку. Я тогда подумала, что он, пожалуй, прав, поэтому не стала ни на чем настаивать и решила не объяснять, что дома мне трудно дышать и поэтому я не могу там долго находиться. В этой своей проблеме я винила его больше, чем следовало: дом нам нашел он — достался по дешевке от друга по имени Дуги, вместе с которым они занимались реконструкцией исторических объектов; Дуги не требовал ни банковских справок о доходах, ни страхового депозита, и это нас вполне устраивало. Итак, как же мне выяснить, что в итоге произошло? Кристофер должен был знать ответ на вопрос, каким образом записка с датой сдачи материала перебралась из одной книги в другую, если он ее туда собственноручно не клал. И откуда вообще взялась эта чертова книга Ньюмана?

Я, как обычно, повела Бешу на вечернюю прогулку: вниз по ступенькам, через Маркет-сквер, Роял-авеню-гарденс, вдоль набережной, мимо лодочной базы и оттуда к Виктория-парку. Я все никак не могла представить себе, как будет выглядеть лабиринт, когда его наконец достроят. Пока же на месте будущей конструкции зияла глубокая яма, рядом с которой стояли два желтых экскаватора. Кругом виднелись протоптанные в грязи кривые тропинки. Неподалеку появились кучи серого камня, накрытые пленкой. Мое дерево никуда не делось. Мне очень хотелось узнать, как оно называлось, однако за долгие годы, проведенные в биологическом отделе библиотеки, я так и не удосужилась найти информацию о нем в каком-нибудь словаре. Дерево было коричневым, со стволом и ветвями, как и любое другое. Я понятия не имела, по каким признакам мне его идентифицировать, знала только, что к зиме на нем вырастают такие маленькие штучки, которые мы в детстве называли вертолетиками. Беша стала обнюхивать каменные плиты, и тут у меня задребезжал телефон. Звонила мать.

— Это ты! — воскликнула она так, будто я явилась ей во время спиритического сеанса.

— А кто же еще, — сказала я смеясь. — Я давно тебе говорила, что лучше звонить мне на мобильный, особенно если хочешь избежать общения с Кристофером.

— Да-да. Все время забываю. У меня ведь и номер записан.

— Как ты?

— Хорошо, — ответила она. — Правда, дел невпроворот. Что это у тебя там шумит?

— Ветер. Я выгуливаю собаку. Кстати, как называется дерево, на котором растут такие вертолетики?

— Вертолетики?

— Ну да. Знаешь, что-то типа семян с хвостиком. Бросаешь их — и хвостик крутится, как пропеллер.

— Клен?

— А, ну да. Спасибо.

— Это для твоего нового романа?

— Не совсем. Бесс! Извини, она пыталась забраться в яму.

— Как она?

— Прекрасно.

Мать всегда спрашивала, как дела у меня и моей собаки, но никогда не интересовалась, как поживает Кристофер. Раз в несколько месяцев мне удавалось наскрести денег на билет, чтобы отправиться вместе с Бешей в Лондон и провести выходные с мамой и Тэзом, моим отчимом, но к нам мама никогда не приезжала. Я часто совмещала эти поездки с какими-нибудь делами в Лондоне, чтобы потом потребовать у издательства денег за дорогу и проживание, хотя на самом деле я всегда останавливалась у Фрэнка и Ви: с ними можно было обсудить последнее заседание редколлегии и посмеяться над новыми планами Клавдии относительно Зеба Росса. В последний раз я ездила в Лондон перед Рождеством. Я тогда должна была увидеться с женщиной по имени Фред, которая возглавляла продюсерскую компанию «Арлекин энтертейнмент». Они думали снять по моим «ньютопиям» телесериал. После встречи я была напугана. «Есть ли у вас идеи для новых серий? А ничего, если мы возьмем ваших персонажей и придумаем совершенно другие истории с их участием?» Ощущение было такое, будто я превращалась в Зеба Росса и переставала существовать, но уже в каком-то ином смысле. Однако я сказала своему новому агенту, что возьму деньги, если мне их предложат, и рассказала маме о том пафосном заведении, в которое эта Фред водила меня обедать, и как мы ели там велюте и рыбу-меч. Больше мне Фред не звонила.

— Как продвигаются дела с архивом? — спросила я у матери.

Она собирала у себя в ноутбуке наши семейные фотографии. Некоторые из них были сделаны уже цифровой камерой, а остальные надо было отправлять по почте куда-то, где их оцифровывали, записывали на диск и присылали обратно. Еще она составляла наше генеалогическое древо с помощью сайтов, на которых хранилась информация о населении Англии, и мормонских записей о британских родословных. Тоби однажды заметил, что мы, возможно, являемся последним поколением нашей семьи, потому что ни один из нас не планировал заводить детей. Получалось, что род наш вымирал. Видимо, мать это понимала и отчасти потому решила заняться фотоархивом и генеалогическим древом. Каждый раз, когда мы говорили об этой ее затее, я вспоминала, что так и не приняла участия в переписи 2001 года, причем местный совет потом меня за это преследовал. Я до сих пор чувствовала себя виноватой, хотя и не знала точно почему. Я постоянно представляла себе, как мои потомки в отчаянии бьются над неким футуристическим архивом, потому что у них нет обо мне данных, но потом напоминала себе, что никаких потомков у меня не намечается и грядущим поколениям будет абсолютно наплевать на то, кем я была и чем занималась или не занималась в 2001 году.

— Почти закончила с 1982-м, — отчиталась мать. — Надо, чтобы ты приехала и посмотрела.

— Приеду. Может, даже скоро. У нас вот-вот будет заседание редколлегии.

— А ты разве остановишься не у друзей, Фрэнка и как там ее?

— Нет. Они уезжают.

— А, чуть не забыла. Ты газеты читала?

— Нет. Только разгадывала кроссворд в «Обсервер». А что?

— На выходных вышло большое интервью с Розой.

— Господи, — сказала я куда более безразличным тоном, чем планировала.

В последнее время мать часто рассказывала мне про Розу. Я не виделась с ней уже много лет, но в Эссексе мы жили по соседству, и даже после того, как я переехала в Лондон, она оставалась моей лучшей подругой. Но потом нам исполнилось по восемнадцать, и дороги наши постепенно разошлись. Я хотела стать актрисой, но в итоге занялась сравнительным литературоведением. Она хотела стать актрисой, но в итоге поступила в художественный колледж. Наш совместный план окончить Королевскую академию драматического искусства и стать знаменитыми актрисами лопнул. Когда я училась на первом курсе в Сассексе, Роза как-то раз приехала ко мне в гости. Я встретила ее на вокзале: она была бледной и какой-то ошалевшей, в красном платье и с накладными ресницами, а по платформе за ней тащился подозрительный тип, умолявший ее выйти за него замуж. В ответ она улыбалась и говорила «нет, солнышко, но спасибо за предложение», постоянно оглядывалась и сбавляла шаг, чтобы он не слишком от нее отставал. Все выходные она ела только ЛСД, который дал ей другой парень из поезда, и говорила, что собирается уехать в Индию чистить чакры. В те дни никто еще ничего о чакрах не знал, но Калеб, брат Розы, съездил в Индию, и с тех пор она была в этой области крупным специалистом. Роза сначала переспала с моим парнем, а потом — с парнем моей соседки по квартире и страшно огорчилась, решив, что теперь мы навсегда от нее отвернемся: в воскресенье в три часа ночи ее нашли в местном парке в пруду с утками, где она пыталась утопиться. Вскоре после этого Розу заметил какой-то продюсер, когда она прогуливалась в Хэмпстед-Хит. Она принялась бросать палки его собаке, и он предложил ей попробоваться на роль в крупном телесериале о сверхъестественных явлениях, происходящих в английской деревне. Согласно легенде, Роза не восприняла его слова всерьез и не пошла на пробы, но он все равно разыскал ее, и она тут же получила роль без всяких проб. Это была главная женская роль в сериале: обладающая телепатическими способностями дочь приходского священника, которая влюбляется в человека, изучающего паранормальные явления. За эту роль Розе дали приз Британской академии кино и телевизионных искусств, и она довольно быстро стала одной из самых востребованных актрис Великобритании. Мой бывший жених Дрю однажды целый месяц умолял меня представить его Розе, потому что это могло «помочь его карьере».

— Я подумала, что тебе будет интересно, — сказала мать.

— Сомневаюсь.

— Ты ведь не станешь снова глупить?

— Ты о чем?

— Ты знаешь, о чем я. Ладно, не буду рассказывать, если не хочешь.

— Ты уже почти рассказала.

— Ну что ж, во-первых, ее взяли на главную роль в масштабном голливудском ремейке «Анны Карениной». Говорят, ей заплатят несколько миллионов.

— Ну надо же. Повезло.

— Мег!

— Что?

— Можно подумать, ты не рада за Розу!

— С чего это я должна радоваться за нее? Да мне плевать. То есть мне было бы не плевать, если бы с ней что-нибудь случилось: я бы жалела ее и надеялась, что скоро все наладится. Я рада, что у нее все хорошо, но не могу сказать, что прямо прыгаю от счастья. Мне противна культура селебрити, ведь это всего-навсего очередная форма банального увеселения масс, только в главных ролях — живые люди. Я насмотрелась на это, еще будучи с Дрю, не забывай. Ему так хотелось стать частью «мира звезд», а мне это все казалось полной ерундой. И к тому же ну какая из нее Анна? Ничего общего! Анна — темная и загадочная. А Роза разве что похожа на крошечный клубок дыма, или перышко, или мыльный пузырь. Она посредственность, помешанная на самой себе. Вот княгиня Бетси из нее вышла бы отличная, но не Анна. Впрочем, если речь идет об убогом голливудском ремейке…

Мать вдруг рассмеялась.

— Что? — спросила я.

— Мне показалось или ты слегка завидуешь?

— Господи боже! Чему тут завидовать?! Я совершенно довольна своей жизнью. Хотела бы стать актрисой, поступила бы в академию. Мне не нужны миллионы. Я бы не знала, что с ними делать. И нужно было бы все время беспокоиться о прическе и о том, уместное ли на мне платье. Да на то, чтобы вести такую жизнь, как раз и ушли бы все эти миллионы! Прошу тебя, мам, давай сменим тему.

— Прости, не надо было мне тебя дразнить, — мама все продолжала смеяться. — Ты же знаешь, как я тобой горжусь. Мне куда больше нравится иметь дочь, пишущую книги, даже если их никто не покупает, чем ту, что проводит дни напролет на красных ковровых дорожках и не слезает со страниц газет.

— Ты опять за свое! — воскликнула я.

— Да-да, извини!

И мы обе расхохотались.

— О боже, чертова Роза, — сказала я, наконец успокоившись. — Как там Тэз? Как Тоби? Как собаки?

Всю оставшуюся часть прогулки я слушала рассказ матери о том, как Тэзу заказали оформление нового вокзала Сент-Панкрас, о странном бойфренде Тоби, который настаивал на том, чтобы перед обедом все читали молитву, и о том, как одна из собак погналась за собственным хвостом и поймала-таки его, в связи с чем дом был залит кровью до тех пор, пока Тэз не пришел с работы и все не убрал. Когда мы с матерью наконец попрощались, я бросила взгляд на другой берег реки. Начинали сгущаться сумерки, и ярко-розовая земля была похожа на мягкую кожу на внутренней стороне бедра какого-нибудь огромного мифического животного, уснувшего у воды. Кожу эту обрамляли клочки лобковых волос из темно-зеленых деревьев, а еще она была исполосована шрамами и растяжками дорог. Если тот берег напоминал внутреннюю сторону бедра спящего существа, то Кингсвер походил на длинный тонкий палец ноги, который животное лениво окунуло в воду. Холмы понемногу начинали темнеть, и я двинулась в обратный путь, размышляя над тем, насколько мрачнее была окружавшая меня теперь тишина, и насколько лучше получился бы архив у моей матери, будь я такой, как Роза, и насколько больше было бы смысла в ее генеалогическом древе, если бы у меня появились дети.

В пятницу вечером полил дождь. Я ушла из библиотеки раньше обычного, добралась до дома, подхватила Бешу и пошла в «Три корабля», не дожидаясь, пока вернется Кристофер. В понедельник, когда он пришел с работы, я первым делом спросила его о путанице с книгами. Он слушал меня вполуха, толком не понял, что произошло, и в итоге посоветовал мне навести порядок на втором столе и начать наконец пользоваться картотечными шкафчиками, которые он для меня смастерил: один — для Мег Карпентер, а второй — для Зеба Росса. Конечно, я на этом не успокоилась и продолжала допытываться у него насчет книги Ньюмана: например, спрашивала, помнит ли он, как вскрывал конверт с этой книгой, и не могло ли получиться так, что из посылки что-нибудь выпало — ну, скажем, письмо или записка, может, что-нибудь от Ви. Все это привело к тому, что мы поругались и Кристофер сказал: что если мне не нравится, как он обращается с моей почтой, я могу забирать «свои чертовы книжонки» сама. Ссора отравила нам всю неделю, и к пятнице мы оба все еще чувствовали себя паршиво. Я приняла решение извиниться перед ним за свою долю вины при условии, что он извинится первым.

Беша лежала мокрым клубком шерсти под столом в баре и ворчливо тявкала каждый раз, когда открывалась дверь и кто-нибудь входил. Она делала это с точно выверенной громкостью: так, чтобы тот, на кого она гавкает, ее слышал, а хозяин бара Тони — нет. Большую часть времени Тони проводил за разговорами с постоянными посетителями или Джорджем, почти полностью облезшим старым котом, который непременно попытался бы выцарапать Беше глаза, если бы знал, что она здесь. Но зрение у Джорджа было уже не то, и Беша, похоже, знала об этом, но все равно пряталась в тени под столом у моих ног. Я все еще размышляла над тем, как бы мне использовать результаты изучения эзотерических книг дважды, ввернув их в свой роман. Моя безымянная героиня ни во что не верила, и, возможно, путешествие по миру, где все сводилось бы к гаданию на кофейной гуще, сгибанию вилок и прочим фокусам, укрепило бы ее веру в материальную вселенную. Беда была лишь в том, что я сама не очень-то верила в материальную вселенную, да и ни в какую другую тоже.

Я взяла с собой блокнот и теперь листала его, просматривая одну за другой свои забракованные идеи, все эти ненадежные тормозные колодки, неожиданно захлопывающиеся двери в сауну и прочий стыд. И вдруг меня осенило. Может, блокнот и есть роман? А что если в книге будет рассказываться о том, как она создается? Как наша героиня изо всех сил старается составить у себя в блокноте план будущего романа, и ей все не удается этого сделать? Такой сюжет будет похож на здание, состоящее из строительных лесов, или на одну из таких юбок, у которых швы снаружи. Я тут же сделала новую запись «возможно, блокнот — это роман» и поняла, что если блокнот и вправду превратится в роман, то и эта запись про то, что блокнот может быть романом, тоже станет частью этого романа, и тогда у меня слегка закружилась голова. Когда-то я уже пыталась написать книгу в жанре метапрозы. Но идея с блокнотом оказалась куда лучше. Одной из самых больших проблем с моим романом было то, что все, о чем мне действительно хотелось написать, выходило за рамки приличий, и в итоге мне вечно приходилось выдумывать что-нибудь неправдоподобное. Я бы очень хотела разобраться в своем разрыве с Дрю и покопаться в наших отношениях с Кристофером. Я бы с удовольствием написала о Либби и ее любовной истории. Развод моих родителей казался слегка избитой темой, но и он был интересен, по крайней мере для меня. Мне в общем-то и о Розе было интересно написать, в том числе о ее странной привязанности к своему брату Калебу.

Конечно, я уже пробовала менять всем имена и цвет волос, но не лучше ли будет, если все эти истории и персонажи — ну или кто-то, очень на них похожий, — станут проявляться едва заметными силуэтами где-то между записей на страницах блокнота подобно кораблям-призракам? Что если моя героиня — девушка, делающая эти записи, — пытается написать дерьмовый жанровый роман, однако реальная жизнь постоянно ее отвлекает? Она будет вносить в блокнот и самые разные вещи вроде списков покупок — так читатель сможет подспудно узнать о том, как она живет. Например, там найдутся записи о каких-нибудь предметах, которые, по всей видимости, она регулярно покупает для своего молодого человека, — что-нибудь дешевое и мужское вроде печеных бобов или огромных экономичных упаковок туалетной бумаги, а потом эти пункты вдруг исчезнут из списков. Они расстались, и мне не придется писать об этом прямым текстом. Она вообще может использовать этот блокнот для того, чтобы размышлять над тем, что ей никак не удается писать о том, о чем на самом деле очень хочется писать. У меня нашлось несколько неиспользованных старых сюжетов для Зеба Росса, и по ним сохранились кое-какие записи, которые можно было бы вставить в роман в качестве этакого черновика, состоящего из неудачных идей для будущей книги. Возможно, и об искусственной вселенной в конце времен моя героиня тоже попробует написать. Вот так я и вверну в свою книгу идеи Ньюмана, чтобы время, потраченное на чтение этого бреда, не пропало зря. Вообще-то можно будет пустить в дело весь неопубликованный материал, который скопился у меня за эти годы. Моя героиня может быть упрямым в своем безумии писателем-фантастом, у которого эта фантастика повсюду, куда ни плюнь. А еще можно тут и там на страницах оставлять рисунки, которые она делает, задумавшись о чем-нибудь: всякие космические корабли, уравнения… А потом записи вдруг станут совсем другими, потому что она влюбится в человека старше себя и придумает секретный код, с помощью которого будет фиксировать в блокноте свои ощущения таким образом, что никто ничего там не разберет. Читателю будут даны ключи к этому коду, но Кристоферу не удастся разгадать его и за миллион лет. Роман целиком окажется собственным отпечатком, миражом, полузабытым сном. Гениально. Правда, это означает, что придется опять все переписывать с самого начала. Я вздохнула. Блокнот. И название придумывать не надо.

Либби явилась в начале восьмого, на ней были желтая рыбацкая шляпа, синяя куртка и красные штаны из непромокаемой ткани. Я пила «Кровавую Мэри» с огромной палкой сельдерея, торчавшей из бокала, и думала о том, что теперь, пожалуй, можно обойтись и без обеда, ведь у меня в напитке сразу две порции овощей. Накануне я обналичила в «Изи Кэш» в Пейнтоне свой последний чек и получила 463 фунта. Обналичивание денег в банке, который не требовал от тебя никакой кредитной истории, казалось бы приятной возможностью, если бы я сама не была одним из его клиентов, точно таким же, как все эти люди, робкими призраками входившие в банк и не имевшие ничего общего с белозубыми членами семейств в разноцветных костюмах, чьи фотографии украшали здешние стены. Я решила, что плату за дом можно слегка задержать, если на следующей неделе Кристофер сводит Дуги выпить, но еще оставалось несколько счетов, которые давным-давно следовало оплатить, если я хотела избежать проблем. За вычетом этих счетов у меня оставалось 230 фунтов, то есть моя двадцатидневная норма на еду, бензин и паром плюс тридцать фунтов сверху. Эти тридцать фунтов были моим «бонусом»: иногда ужасно хотелось прорвать рутину существования на десять фунтов в день. Сегодня я планировала потратить не больше десятки, а завтра купить себе шампунь и новую пряжу. Я еще не знала, что буду вязать, но меня вдохновляла сама мысль о том, как я буду рассматривать в магазине всякие схемы и трогать мотки шерсти. Увидев Либби, Беша радостно взвизгнула, вылезла из укрытия, подождала, пока ее погладят по голове, огляделась по сторонам, увидела на барной стойке Джорджа и забралась обратно под стол.

— Отличная идея, — сказала мне Либби, выбравшись из своего непромокаемого костюма. — Напиток и еда в одном стакане.

Она выглядела немного бледной, и я заметила, что у нее дрожат руки, когда она провела пальцами по мокрым кончикам волос.

— Ага, я так и решила, — ответила я. — Сельдерей на обед. Наверняка у диетологов есть книга на эту тему. А если нет, мы с тобой могли бы такую написать. Правда, диеты не совсем моя тема, зато точно получился бы бестселлер. У тебя все в порядке?

— Типа того. Думаю, мне тоже не помешает съесть немного сельдерея. Тебе взять еще?

— Ага, спасибо. Только с одной порцией водки, что бы там ни говорил по этому поводу Тони.

Либби стояла у барной стойки, похожая на фрагмент картины, который был дописан в последний момент и еще до конца не высох. Я представила себе, как Либби растекается по холсту, будто капля на полотне Миро, или застывает красным тернеровским мазком, которым так восхищался Тэз.

— У тебя точно все в порядке? — снова спросила я, когда она вернулась.

— Нет.

Она нахмурилась и уставилась на свой стакан. Мы познакомились лет пять назад, когда я подписывала свои книги в местном книжном магазине. Либби прочитала обе мои «ньютопии», опубликованные к тому моменту, и это казалось мне чем-то совершенно невероятным: я была уверена, что романы эти на всем свете прочитала только я, ну и, может, еще Джош, который страдал обсессивно-компульсивным расстройством и, если уж брался за какого-нибудь автора, обязательно должен был прочитать все, что этот автор успел написать. На следующий день после раздачи автографов мы с Либби пошли выпить кофе и сразу же подружились. Конечно, я посвятила ее во все секреты Зеба Росса, а она рассказала мне о том, что уходит от своего давнего бойфренда Ричарда к Бобу, богатому парню из Кингсвера, который играл на гитаре и хотел открыть магазин комиксов. Она говорила о вязании, еде и чтении, а я — о научной фантастике, еде и писательстве. В тот год на Рождество я подарила ей домашнее варенье, а она связала мне «космическую материю» — черный кашемировый квадрат с вышитыми на нем серебряными звездами. Однажды я с его помощью попыталась продемонстрировать Кристоферу, как работает земное притяжение, но он сказал, что все это — полная ерунда. Может, он был прав. Ко всему прочему, объяснение мое усложнялось тем, что единственной планетой в моей вселенной был изрядно пожеванный резиновый мячик Беши.

— Что случилось? — спросила я у Либби.

Она огляделась по сторонам. Я специально выбрала этот красный закуток у самой двери, потому что он находился далеко от барной стойки, и здесь наш разговор никто бы не смог подслушать. Джони, продавец рыбы, стоял у противоположной стены перед автоматом с сигаретами и втолковывал машине что-то на исландском.

— Сейчас расскажу, — сказала Либби, бросив взгляд в сторону Джони. — А у тебя как дела?

— Все в порядке, — ответила я. — Кажется, у меня только что случился прорыв с романом!

— С романом, который прямо роман? С настоящим?

— Ага! Ты только послушай, как круто: я возьму за основу для книги писательский блокнот — такой же, как у меня. Получится нелинейно, экспериментально, и читатель сможет сам сложить историю из фрагментов. Сначала я решила, что для этого мне придется в который раз все полностью переписать. Но тут я вдруг поняла: ведь кучу из того, что уже написано, можно использовать снова. Пускай это будет чем-то вроде набросков, раскиданных тут и там по блокноту! И вообще я тут подумала, что, может, эту мою писательницу надо убить? К примеру, ее блокнот окажется выброшенным на берег, как послание в бутылке, ну что-то типа того, и читатель вынужден будет самостоятельно разбираться, что там с моей героиней произошло, основываясь на обрывках ее записей, включая те, в которых упоминается ее настоящая жизнь, и те, что она придумывала для будущих книг.

Я продолжала говорить, а мысли мои бежали где-то впереди и, как обычно, несли меня совсем не туда, куда я планировала.

— Нет, так я опять окажусь связанной сюжетом. Пожалуй, роман будет все же не об этом. Но мысль про блокнот мне очень нравится. Что думаешь?

Либби нахмурилась.

— То есть там не будет никакой истории? Одни только записи?

— Типа того, но в итоге из этих записей и сложится история или, может, даже целых две. Не могу объяснить, но я отчетливо представляю себе, как это сделать. Мне кажется, истории там будет даже многовато. Я хочу, чтобы все описанное было неотличимо от реальной жизни, ну а если книга будет представлять собой артефакт этой самой жизни, у меня получится именно то, что я задумала!

— Но это ведь будет вымышленный артефакт?

— Ну да.

— Звучит интересно.

Звякнул колокольчик на двери, и в бар вошел человек в длинном черном плаще с большим капюшоном. Беша заворчала. Он поднял руку, приветствуя меня, и подошел к барной стойке. Когда он снял с головы капюшон, я поняла, что это Тим Смолл, сто лет его не видела. Я дождалась того момента, когда он опять посмотрел в нашу сторону, и помахала ему в ответ. Бесс снова зарычала, потом зевнула и уснула под столом, положив морду мне на ногу.

— Кто это? — спросила Либби.

— Тим Смолл. Он пишет роман Зеба Росса о Звере из Дартмура. Это единственный мой слушатель из местных, которому удалось придумать нечто стоящее. Идею еще окончательно не утвердили, и я очень за него болею. Никому не говори!

— Не буду. — Либби принялась грызть ногти. — А что, он правда существует, этот самый Зверь?

— Не думаю. Это что-то вроде аналогии с Бодминским зверем, но нам, конечно же, ни к чему, чтобы Бодминский зверь подал на нас в суд, поэтому… Нет, серьезно, Тим знает Дартмур намного лучше, чем Бодмин-Мур, так что уж лучше пусть зверь будет отсюда. Думаю, у него получится неплохо. Он ходил ко мне на семинар в прошлом году. Там было много хороших идей, кстати, не только для Зеба Росса. Ты знаешь Эндрю Гласса из «Фогхорна»? Он пишет фантастические мемуары о том, как печально закончилась в Торкроссе репетиция «Дня Д».

Люди говорили, что в Слэптоне и Торкроссе кругом водятся духи — как в море, так и на берегу: духи американских и британских военных, что репетировали там высадку войск. В шестидесятые Эндрю Гласс, будучи еще мальчишкой, начал слышать доносившиеся с моря крики людей. Он предположил, что во время войны у берегов Слэптона произошла какая-то страшная катастрофа, но ему никто не поверил. Потом он вырос и сам отправился в море в качестве военно-морского врача. Теперь все уже знали о том, что тогда, в военные годы, в Торкроссе состоялась репетиция «Дня Д» и в момент ее проведения там погибло более семисот человек: их атаковали немецкие моторные катера, с которых перехватывались все радиосигналы в радиусе этой области. В 1984 году один местный житель вытащил из моря танк, и теперь он стоял черной глыбой в углу торкросской автомобильной стоянки, что располагалась перед лагуной Слэптон-Лей.

— Но какие же это мемуары? — вдруг спросила Либби. — Ведь он же всего этого не видел?

— Нет, но всю свою жизнь он чувствовал связь с этими событиями. Он пишет расследование от первого лица: помещает себя в книгу и смотрит, что из этого выйдет. Кажется, он вставляет туда и другие истории — к примеру те, что действительно случались с ним на флоте. Однажды он служил на корабле, капитан которого рассказал ему, что как-то раз видел морское чудовище, но, конечно, никому об этом не говорил. Он пришел и заявил, что у него нервный срыв, и потребовал у Эндрю лекарство. Насколько я помню, Эндрю дал ему плацебо — сахарную таблетку, потому что в морском походе не позволялось держать в аптечке транквилизаторы, и таблетка капитану помогла. Все дело в силе воображения, убеждения и, конечно же, в море.

Я оглянулась. Джони все еще вертелся поблизости, сдирал целлофановую пленку с пачки «Мальборо». Я сделала глоток «Мэри» и продолжила:

— А одна женщина из Кингсбриджа — кажется, ее звали Клер, — писала о девушке, которая считала себя такой уродливой, что не смела выйти на улицу. Героиня решает умереть, но ей не хватает духу совершить самоубийство, и поэтому она начинает искать опасности, не выходя из дома, в надежде на несчастный случай, ведь тогда ей не придется брать на себя ответственность за собственную смерть. Она мастерит вещи своими руками, потому что хочет получить тяжелую травму, однако ей удается лишь отрубить себе большой палец. После этого она выходит из дому: отправляется в походы по джунглям и занимается экстремальными видами спорта. В процессе своих приключений она лишается нескольких частей тела, зато обретает веру в себя. Очень смешная история. Надеюсь, Клер удастся найти издателя, который за это возьмется. Могла бы выйти культовая вещь.

Либби сделала глоток из своего стакана и состроила гримасу.

— Я тут на днях собиралась броситься под поезд.

— Под какой еще поезд?

— Такой, с паровозом.

— Почему?

— Потому что это ближе всего.

— Тебе бы пришлось дождаться зимнего расписания. Все эти туристические штуки такие непредсказуемые. Я вот недавно думала уйти в морскую пучину. Море-то всегда на месте.

— Тебе незачем уходить в морскую пучину. Ты известная писательница.

— Многие писатели топятся. И к тому же я не известная.

— Ну здесь у нас — известная.

— Так это ведь маленький городок. В маленьких городках все известные.

Я посмотрела по сторонам. В одном углу Рег раскинул руки, показывая размер чего-то большого. Рег терпеть не мог чаек и работал над прибором, который помог бы от них избавляться. Сейчас он беседовал с Джони, известным своими устрицами, и Робом, известным своими регулярными победами в одном из конкурсов регаты — в том, где надо было самому построить плот и перебраться на нем через реку. Тим устроился один в другом углу с пинтой «Гиннесса» и книжкой. Он пока ничем известен не был. Либби была известна своими вязаными шалями, носками и одеялами, которыми торговала у себя в кулинарии наряду с вареньем и джемом, сваренными мною, и скульптурами из выброшенных на берег кусков древесины, сделанными матерью Боба. Одно время она думала продавать еще и свитера с шапками, которые вязал Марк, но потом решила, что это послужило бы поводом для лишних вопросов со стороны Боба. Я могла бы быть известна своими книгами, но никто здесь не стал бы притворяться, что это так. При встрече жители города всегда спрашивали меня, когда же я снова сварю варенье из ревеня.

— В море было бы мокро и холодно, — заметила Либби.

— Я знаю. Я тоже так подумала. А под поездом — шумно и грязно. С чего ты решила бросаться туда? Это не самое веселое занятие.

— Я такого натворила, — сказала она, зажмурившись. — С Марком все кончено. Во всяком случае, вчера я так решила. И что теперь? Только смерть.

— Господи, Либби. Черт. Я думала, ты шутишь…

— Но он все равно придет к нам обедать на следующей неделе. Долгая история. И с машиной я в таком дерьме.

— Почему?

— Вчера опять приходил полицейский и сказал, что женщина из отеля «Роял Касл» сообщила, будто в воскресенье вечером видела, как кто-то столкнул машину в реку. Она тогда была без очков, поэтому видела все не очень отчетливо. Потом он сказал, что большинство машин не всплывает, а те, что всплывают, обычно оказываются жертвами собственных хозяев: люди сталкивают их в воду, чтобы получить страховку. Ха-ха! Как мы все смеялись: приходит же кому-то в голову такое! Я сказала полицейскому, что моя машина была слишком хорошей, чтобы сталкивать ее в воду, да и деньги от страховой мне не нужны, а потом угостила его печеньем. Но если она все-таки всплывет, я пропала.

— Да почему? Ведь все думают, что это дело рук мальчишек!

— Ага. Но, оказывается, полиция Девона и Корнуолла как раз сейчас испытывает новый метод снятия отпечатков пальцев с предметов, побывавших в воде. Все тесты этого метода прошли на ура. Полицейский сказал, мол, это ведь так здорово: если машина всплывет, они смогут определить, сколько человек ее толкало, и, возможно, даже узнать, кто именно это сделал. Я сказала, что это и в самом деле звучит круто — надо же, до чего дошла техника, — а сама чуть не терла от ужаса.

— Я уверена, что она не всплывет. А если даже всплывет, их метод наверняка не сработает. Просто настаивай на своей версии. Ну а что произошло с Марком?

— Там тоже все из-за машины. Ну в каком-то смысле. И еще из-за кольца. Мы поссорились.

Марк долго копил деньги, а потом подарил Либби на Рождество серебряное кольцо с черным перламутром, которое она почти не носила. Либби сама покупала себе украшения, но кольца — никогда, поэтому знала, что Боб может что-нибудь заподозрить, если увидит новое кольцо у нее на руке. Вот она и оставила его в пляжном домике, планируя надевать только во время встреч с Марком. Кончилось же все тем, что в одну прекрасную грозовую ночь Марк выбросил кольцо в реку. Случилось это после того, как он привез кольцо в Дартмут, решив, что Либби забыла его в домике случайно.

— Ты думаешь, мне надо было уйти от Боба? — спросила Либби.

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Марк сказал, что надо было уйти. Вместо того чтобы…

— Сталкивать машину?

— Да. — Либби нахмурилась. — Что там была за притча про лошадей?

— Про лошадей? А, про благословение и несчастье.

— Да, точно! Расскажи еще раз. По-моему, она пригодилась бы мне сейчас, а я забыла, как там было дело.

— Ладно. Это притча о двух китайцах — отце и сыне — и об их лучшей лошади. Лошадь ни с того ни с сего убегает и прибивается к кочевникам, которые живут за границей. Сын очень опечален пропажей лошади, а отец говорит ему: «Почему ты так уверен в том, что это не благословение?» Несколько месяцев спустя лошадь возвращается с прекрасным кочевым жеребцом. Сын вне себя от восторга, а отец говорит ему: «Почему ты так уверен в том, что это не несчастье?» Сын радуется, катаясь на новом коне, но однажды падает с него и ломает себе ногу. Все жалеют юношу, а отец говорит ему, как и следовало ожидать: «Почему ты так уверен, что это не благословение?» Вскоре на их край нападают кочевники, и все молодые люди идут в бой. Кочевники убивают почти всех мужчин, а сын остается в живых, потому что из-за хромоты не участвует в битве. И вот они с отцом продолжают жить дальше и заботиться друг о друге.

— Ну и занудный же у парня был отец, умереть можно! — подытожила Либби.

— Не говори! — рассмеялась я в ответ.

— Хорошая притча. Не знаю, правда, поможет ли она мне…

— С чем? С принятием решения, нужно ли уйти от Боба?

— Да. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь в том, что нельзя пускать все на самотек. По крайней мере сейчас. Так сказал Марк. Он страшно разозлился из-за машины! Сказал, что не может поверить, будто я готова пойти на такое безумие, лишь бы избежать выяснения отношений. По его словам, это была идеальная возможность открыться, признаться во всем Бобу, уйти и начать жить вместе.

— В хижине на берегу?

— Ага, вот именно. — Она вздохнула. — Нет, вряд ли мы остались бы в хижине. Но если я расстанусь с Бобом, денег у меня не будет. Не то чтобы это было так важно. То есть, наверное, это не должно быть важно.

— А может, это и важно.

Я никогда не рассказывала Либби о своих финансовых проблемах, но мне казалось, что она и так о них знает. Всякий раз, когда мы ходили обедать, Либби говорила «по-моему, сегодня моя очередь платить», хотя и в прошлый раз, и в позапрошлый тоже платила она. Я несколько раз выходила в море на яхте с ней и Бобом, и у них всегда была с собой корзина с едой, а меня они просили ничего с собой не приносить. У Либби случайно завалялся «лишний» спасательный жилет, который она потом попросила меня забрать себе, а Боб — опять же совершенно случайно — нашел где-то на яхте спасательный жилет для собак — «наверное, оставили прошлые хозяева», — хотя никаких прошлых хозяев у яхты не было: ее спроектировал и построил своими руками отец Боба.

— Почему же у тебя не будет денег? — спросила я. — Это какая-то ерунда. Вы ведь владеете домом и магазином пополам, разве не так?

— Ну да, конечно, но если бы я ушла от Боба, я не стала бы просить его продать все, чтобы получить свою половину. Я просто не смогла бы так поступить. Помнишь, недавно мы ездили в Италию? Мы ходили там по огромному рынку, и Боб пробовал вяленые томаты, а потом обернулся, ища меня глазами в толпе, и, когда нашел, улыбнулся своей счастливой, уютной улыбкой. Он был такой, знаешь, ну, в этих своих мешковатых джинсах и идиотской красной клетчатой рубахе, со своей безумной бородой, и я подумала о том, что никогда в жизни не захочу снова с ним переспать, — и от этой мысли мне стало чертовски паршиво, — но еще я подумала о том, что люблю его сильно-сильно, так, как любят, наверное, родных братьев. И в ту минуту я поняла, что никогда не сделаю ничего такого, что может причинить ему боль. Я просто не вынесу, если мне придется сидеть перед ним и смотреть, как его лицо кривится от слез и как все рушится по моей вине. Он просто этого не заслуживает. Я не могу сломать ему жизнь и забрать все, чем он так дорожит, только потому, что мне кажется, будто я нашла новую любовь.

— Да, но…

— Да, но. Я знаю. А вот если я нашла новую любовь, разве не жестоко оставаться с Бобом и делать вид, словно я по-прежнему испытываю к нему сильные чувства? Может, нужно отпустить Боба и дать ему возможность найти себе кого-то, кто любил бы его так же сильно, как я люблю Марка?

— Ты не должна отвечать за чувства других людей, — сказала я. Эту фразу часто повторяла моя мать после того, как ушла от отца. Я не очень хорошо понимала смысл этих слов и не знала, насколько они верны.

— Если ты бросаешь в человека камень, вероятно, ты в ответе за ту боль, что он испытает, — сказала Либби.

— А когда ты поступаешь правильно, но кому-то от твоих действий плохо, это ведь его проблема, разве не так? И опять же, откуда ты знаешь, что правильно, а что нет? Кто решает?

— Все слишком сложно. Я уверена в Марке, но ведь и в Бобе я раньше тоже была уверена, а до него — в Ричарде. Может, и Марк тоже не навсегда, просто сейчас мне кажется, что навсегда, потому что я не с ним. Приходится признать, что я вот такая. Влюбляюсь на раз-два-три. — Она щелкнула пальцами. — И всегда была такой. Для других любовь — это что-то вроде редкой орхидеи, которая может расти только в одном месте и определенных условиях. А для меня это скорее какой-то вьюнок. Приживается где угодно, при любых обстоятельствах, да еще обматывает собой все вокруг. Классная метафора, а?

— Может, тебе стоит написать роман, — улыбнулась я.

— Кстати, теперь я могу научить тебя вязать носки, — сказала она. — У меня будет полно свободного времени.

Я доставала Либби с этими носками с тех самых пор, как вернулась из Шотландии.

— Думаю, Марк прав. Я не готова, у меня нет уверенности в том, что это правильно. Но когда я думаю о том, что останусь с Бобом и всегда, до самой смерти, буду только с Бобом, мне хочется тут же броситься под поезд. Здорово, правда? Мне всего тридцать восемь лет. Ведь не может такого быть, что я уже успела загубить свою жизнь?

— Может, это один из тех случаев, когда время все исправит, с кем бы ты ни осталась — с Марком или Бобом.

— Давай вязать носки, — вздохнула она. — Это полностью отвлечет меня. Ты не представляешь, до чего же трудно вязать носки.

— Да. Я уже думаю о том, что, возможно, слегка поспешила. Не знаю, справлюсь ли я с четырьмя спицами сразу. Я и с двумя-то пока не очень хорошо лажу.

На мне был бирюзовый шарф, я вертела в руке один из его концов. Сделав первую петлю, я стала набирать ряд за рядом и потом, когда шарф был готов, вплела оба конца нитки в полотно, как показывала Ви. Но узел все равно был заметен: торчал, как какой-то вязаный струп.

— Ты не думай, я уже настоящий эксперт по части лицевых и изнаночных. Но, возможно, теперь мне стоит потренироваться с прибавлением и убавлением петель и какой-нибудь схемой. Я завтра хочу купить себе еще пряжи и схему. Прямо жду не дождусь! А уже после этого возьмусь за носки.

— Сдались тебе эти носки! Почему именно они?

— Сначала я собиралась связать их для Кристофера, но теперь уже не уверена. Похоже, на это придется убить целую вечность. Но все равно мне нравится сама идея. Это такое удобное занятие: вязать ведь можно когда и где угодно. Я видела, как кто-то вязал в поезде, и выглядело это очень умиротворяюще. А еще мне нравится, что можно взять и буквально из ничего связать целую вещь. Может, я открою бизнес по производству дизайнерских носков, а пока буду вязать, стану придумывать сюжет для романов или даже записывать все, что в голову придет, на диктофон. Еще я недавно листала какую-то книгу в библиотеке, и там было очень много о том, как поймать пропущенную петлю, и мне совсем не понравилось, как это выглядело. У меня в романе должно быть что-нибудь про вязку носков — это было бы идеально. Может, я бы даже включила туда какой-нибудь узор или что-то такое. Правда, наверное, придется сделать вязальщиком мужчину, а то получится какая-то старушечья история. Но я должна еще немного потренироваться, прежде чем ты начнешь меня учить. Мне пока не очень хорошо удается исправлять ошибки. Наверное, надо несколько раз нарочно ошибиться, чтобы было что исправлять. А пока я просто стараюсь быть очень аккуратной. Я ведь знаю, что если где-нибудь напутаю, то заброшу все это к чертовой бабушке.

— Я умею исправлять ошибки в вязании, — вздохнула Либби. — А вот в жизни — нет. Я бы хотела начать все сначала — вот что было бы идеально. Не знаешь, как это сделать?

— Насколько мне подсказывает опыт, нужно просто тянуть за нитку и смотреть, как все, что ты связала, распускается — пым, пым, пым — и потом очень трудно смотать всю эту жуткую путаницу обратно в клубок.

Я засмеялась — именно так начинался мой бирюзовый шарф.

— Извини, — спохватилась я. — Если это поможет, я тут недавно прочитала книгу, в которой сказано, что все мы, сами того не зная, бессмертны и у нас есть уйма возможностей прожить идеальную жизнь. Правда, я не уверена, что идеальная жизнь нам понравится. Кто знает, что такое идеальная жизнь?

Либби спросила меня, что это за книга, и я рассказала ей о теории Ньюмана примерно в тех же словах, как у себя в рецензии.

— Звучит не слишком правдоподобно, — заметила она.

— Наука права, — сказала я. — Ну, насколько мне известно. Это, знаешь, как если бы тебе дали схему для вязания, и все инструкции там были бы верные, но в итоге у тебя вышла бы какая-то ерунда, потому что где-то ты напутала.

— И связала вокруг себя гигантский мешок.

— Ага, точно.

— Но если бы я покончила с собой и мне дали еще один шанс, тогда я, все тут уладив, попала бы в рай? — задумалась Либби. — И он показался бы мне прекрасным, даже если бы это был всего-навсего вязаный мешок?

— Ну да, типа того. При условии, что эта теория верна.

— Боже. Я думаю, вот как все будет: я уйду от Боба — ну, фактически из-за секса — и потеряю все, а он останется верен мне одной, будет умирать от горя и плакать. Мы с Марком убежим и вскоре надоедим друг другу до смерти, и в связи с тем, что проблема наша будет уже решена, нам станет не о чем говорить. Он будет все время смотреть с друзьями футбол, и мы прекратим заниматься сексом, а потом однажды меня вдруг накроет ПМС, и я брошусь под поезд. «Анна Каренина» в чистом виде. Может, я героиня трагедии? Хотя уверена, что это не считается. Так что, может, больше не тянуть, а пойти и броситься под поезд прямо сейчас?

— Если так рассуждать, нам всем лучше немедленно покончить с собой. И к тому же вряд ли Толстой имел в виду, что у Анны был ПМС.

Я подарила Либби «Анну Каренину» на день рождения несколько лет назад, хоть и сомневалась, что она понравится ей, учитывая ее ужасающие литературные вкусы: научная фантастика, фэнтези, триллеры. Однако она прочитала ее уже два раза и постоянно выдвигала все новые и новые теории относительно характера Анны.

— Да ну, Мег, там настоящий ПМС. Ты прочитай еще разок! Она раздражительна и «бессмысленно ревнива». Не выносит запаха краски. Потом там еще вся эта муть про ненависть ко всем и вся и про желание — мол, оно как «грязное мороженое», помнишь, она думает об этом по дороге на вокзал. Только не говори мне, что не чувствуешь всего этого перед месячными! Ну конечно, получается, что если этот тип Ньюман прав, то, бросься я сейчас под поезд, мне можно было бы начать жизнь с чистого листа. Новая жизнь, новые беды. Хотя, может, у меня и получилась бы какая-нибудь толковая жизнь, начни я ее заново.

— Кстати, вчера мне звонила мать, у нее опять новости про Розу. Она будет играть Анну Каренину в голливудском блокбастере. Может, стоит послать ей письмо и дать подсказку по поводу этого твоего ПМС?

— Не переживай, — подбодрила меня Либби. — Наверняка фильм провалится в прокате.

— Нет, ну нельзя сказать, что мне прямо так уж хочется, чтобы он совсем провалился. Но какого же черта это непременно должна быть моя любимая книга? Мать думает, я завидую, и, наверное, она права, только я сама себя не понимаю, почему завидую тому, что мне не нужно. Кто сказал, что жизнь Розы со всем ее успехом складывается правильнее, чем у других? Вот ее брат — бухгалтер в благотворительной организации, и я уверена, что никто не носится с ним так, как все носятся с Розой. А что если он вот так, тихо и незаметно, живет куда лучше и правильнее? Кто знает? По-моему, разобраться во всем этом просто невозможно.

— Анна Каренина в этом определенно не разобралась.

— Разве? — я удивленно подняла бровь.

— В смысле? А что же, разобралась, что ли?

— Я не знаю. Но она видит свет, — сказала я. — По крайней мере, она видит свет — прямо перед смертью. Страсть дарит ей способность заглянуть внутрь себя. Другие персонажи такой способностью не обладают. Но, заметь, потом этот свет потухает навсегда.

Я сделала еще один глоток.

— Боже, — покачала я головой. — Чтобы пытаться сыграть такое… Не хотела бы я оказаться на месте Розы.

Впрочем, как и на своем месте, чтобы всю жизнь пытаться написать что-нибудь хотя бы отдаленно похожее на «Анну Каренину» по силе и глубине.

В первый раз я прочла этот роман в университете, а потом перечитала примерно через три года после того, как мы перебрались в Девон. У меня тогда был недолгий период флирта с братом Кристофера Джошем. Я думала, что Толстой предостережет меня от неверного шага. Джошу тогда исполнилось двадцать восемь, и он все никак не мог найти себе девушку. Он все время говорил, как было бы здорово, если бы ему встретилась женщина вроде меня, которая бы умела играть на гитаре, с удовольствием гоняла бы с ним мяч в парке и читала книги.

— Мне нужна писательница, — говорил он, а я отвечала, что большинство писательниц ненормальные, которые редко занимаются чем-нибудь еще кроме сидения за письменным столом. Я советовала ему поискать себе подругу среди инструкторов по йоге или университетских выпускниц. В те дни он проводил с нами много времени, и мне нравилось иметь под рукой человека, который мог подтвердить, что Кристофер за последние сутки в самом деле не произнес ни слова, или что его реакция на опрокинутую чашку с чаем действительно странная, или что он часто не разделяет мнение, высказанное мною, зато охотно соглашается с тем же самым, услышанным от кого-то по телевизору. Если Кристофер всегда поддавался импульсу, был крайне деятелен и переменчив, то Джош, напротив, всегда прислушивался к голосу разума — пожалуй, иногда даже слишком внимательно. Он повсюду таскал с собой рулетку: не только потому, что покупал только такие книги, которые совпадали бы по размеру с теми, что у него уже имелись, но еще и потому, что, когда никто не видел, он измерял стены и дверные проемы — просто чтобы знать, какой они высоты и ширины. Однажды он рассказал мне, что ему необходимо сосчитать до тридцати двух каждый раз, когда он моет руки. Если он сбивался со счета или не успевал вовремя выключить воду, ему приходилось начинать все заново. Заваривая чай, он обязательно выжимал чайный пакетик ровно восемь раз. Одеваясь, всегда следил за тем, чтобы предметов одежды на нем было четное число. А когда читал книгу, запрещал себе останавливаться на страницах 6, 15 или 23, потому что это несчастливые числа. Страницы 13 и 36 он вообще пролистывал не читая и говорил, что ничего ценного обычно не пропускает. Было время, когда он не читал и все страницы с простыми числами, но тогда ему не удавалось узнать, что же произошло в начале книги, так что на это условие он вскоре махнул рукой.

Я была убеждена, что обсессивно-компульсивное расстройство у Джоша с детства. У меня пропали всякие сомнения на этот счет, когда он рассказал, что ему пришлось пойти в вальдорфскую школу: в обычной его рвало на уроках математики при виде числа «пи», однако все члены семьи считали, что по-настоящему он заболел уже после того, как умерла мать. Однажды я увидела, как он сидит совершенно изможденный у себя в комнате и, чуть не плача, включает и выключает лампу. Он сказал, что проделал это уже тысячу двести раз, а надо дойти до пяти тысяч. Мне не удалось уговорить его перестать. Позже, когда я спросила, зачем он это делает, он ответил, что если прекратит, то кто-нибудь может умереть или серьезно заболеть, например его отец, а возможно, даже я. Мне было приятно услышать, что он включал и выключал свет пять тысяч раз подряд для того, чтобы спасти меня. Однажды мне показалось, что в дом забрался вор, и Кристофер отказался включить лампу даже один-единственный раз! Джош не считал, будто причинить вред мне или его отцу планирует какой-нибудь там «бог». Он полагал, что существует некая сложная система энергий и космических сдерживающих и уравновешивающих сил. Он ловит вибрацию, предупреждающую его о том, что должно случиться что-то плохое, а включение и выключение света — один из способов сфокусировать его, Джоша, энергию, чтобы предотвратить нависшую над кем-то беду. В детстве Джош здорово играл в футбол, его даже приглашали выступать за подростковую команду лондонского клуба, но мать не захотела, чтобы он жил далеко от дома и стал футболистом, она хотела, чтобы из него получился писатель или художник. С тех пор как я с ним познакомилась, он сидел дома без дела, потому что его состояние оставалось слишком нестабильным для того, чтобы выполнять какую-либо работу. Я тогда все мечтала, что мне удастся ему помочь, и мы проводили вместе довольно много времени.

Перечитав «Анну Каренину», я заинтересовалась самой идеей трагедии. На своих семинарах я говорила о «Царе Эдипе» Софокла, в основном из-за того, что наш ключевой текст — «Поэтика» Аристотеля — постоянно на него ссылался. «Царь Эдип» — почти безупречный образец абсолютно предсказуемого сюжета, в основе которого лежат причинно-следственные связи, и событие Игрек может произойти лишь при условии, что сначала случится событие Икс, — именно в качестве такого примера я «Эдипа» и использовала. Но перечитывая его снова и снова, я всякий раз поражалась тому, как самый обычный текст способен сделать куда больше, чем просто рассказать историю с началом, серединой и концом, чему я, собственно, учила людей на своих семинарах и чем всегда занималась сама. «Царь Эдип» будто драматизировал величайшую из загадок человеческого существования. И «Анна Каренина» тоже. И «Гамлет». Я прочитала книгу Ницше о трагедии, и это на некоторое время усложнило ситуацию с Джошем, потому что я стала представлять себя трагической героиней, которой нечего терять. Трагедия не имела ничего общего с людьми, которые жили долго и счастливо в банальном домашнем уюте. Нет, трагические герои вырывались за рамки рационального и на пути к неминуемой гибели обретали совсем иное знание. Мне удалось устоять перед обаянием Джоша в основном из-за того, что я даже представить себе боялась, как отреагирует Кристофер, случись что-нибудь между нами. И вместо того чтобы устраивать трагедию из собственной жизни, я попыталась переделать в трагедию свой роман. В результате он стал просто мрачным и безрадостным. Я видела, что большинство текстов представляет собой формулу, четко выверенную игру противоположностей, а трагедия — это же совсем другое дело, уравнение, в котором на выходе получается больше, чем было до знака «равно». Только вот я понятия не имела, как написать нечто подобное. Постичь механику «Эдипа» было немудрено, но вот откуда бралось там это особое чувство? Этого я понять не могла.

Как-то раз я задумалась: а что если бы Зеб Росс написал «Гамлета»? Ну прежде всего там не было бы никакого призрака. Ну или по крайней мере его бы упростили до галлюцинации встревоженного подростка, и тогда Гамлет с помощью своей отважной подружки Офелии пришел бы к выводу, что его новый отчим, конечно же, не заливал его отцу в ухо никакого яда — что за глупая и невероятная мысль! — а всего-навсего пытался спасти ему жизнь. Гамлет начал бы посещать психолога — возможно, Полоний, увлекавшийся книжками из серии «Помоги себе сам», порекомендовал бы ему неплохого специалиста, — постепенно смирился бы с утратой и осознал, что нет ничего ужасного в том, что его мать занималась сексом с новым мужем (правда, ясное дело, не «в гнилом поту засаленной постели»,[23] такие мерзости тут ни к чему). Счастливый и довольный, Гамлет вернулся бы в университет, спокойно приняв перемены в своей семье, и Офелия последовала бы за ним. А потом я вдруг поняла, что, наверное, и у меня самой «Гамлет» получился бы таким же.

— Мне иногда кажется, что зря я вообще читала «Анну Каренину», — сказала Либби.

— Почему?

— Потому что, с одной стороны, финал там абсолютно правильный, а с другой — такой печальный для Анны. И теперь всякий раз, когда я думаю о том, как сложится у меня с Марком, мне кажется, что обязательно должна случиться какая-нибудь трагедия, потому что я этого заслуживаю. К тому же, похоже, истории складываются именно так. Но вдруг все обойдется, и мы просто будем счастливы вместе?

К десяти часам вечера дождь так и не прекратился, и капли ползли по витражному стеклу, как стая насекомых. Беша храпела, свернувшись у моих ног, Либби все вздыхала, то и дело проверяя, не пришло ли ей на телефон сообщение от Марка, и мы продолжали пить «Кровавую Мэри».

— Как Кристофер? — спросила Либби, пряча телефон. — Все дуется?

— Что? А, наверняка. Когда ты его в последний раз видела?

— Ой, мамочки, это было… Наверное, перед Рождеством, когда вы приходили к нам обедать. Не думала, что так давно.

— И он тогда дулся?

— Еще как! — Либби убрала прядь, упавшую ей на глаза. — Из-за чего же, сейчас вспомню… А, ну да, он думал, что его сделают куратором их строительного проекта, а назначили кого-то другого.

— О боже, да, это было мощно. Уж лучше бы назначили его.

— Он все еще строит эту стену?

— Осталось всего несколько месяцев.

— Но он ведь ищет что-нибудь? Ну, нормальную работу?

— Ищет. Но везде так много соискателей. Ладно, все будет нормально.

Я знала, что Либби хочет спросить, но не решается, почему бы Кристоферу просто не устроиться на работу, которую он бы терпеть не мог, как делают все остальные. Она снова проверила телефон, закатила глаза и покачала головой.

— Ничего? — спросила я.

— Ничего. Вот если бы у нас были дети…

— Я знаю, — перебила ее я. — Тогда бы у нас не оставалось времени на то, чтобы волноваться по каждому поводу. Это было бы просто благословение!

— Скорее проклятие. Мы бы стали такими же, как все эти люди, — помешанными на своем потомстве.

— Ага, вместо того чтобы быть помешанными на самих себе.

Либби взяла со стола телефон, посмотрела на него и положила обратно.

— Кстати, я тебе не говорила, что Марк заключил крупный контракт?

— На что? На лодку?

— Ага. Просто потрясающе. Отличные деньги, которых хватит на целый год. Но попробуй-ка угадать, с кем контракт?

Я на минуту задумалась.

— С отцом Боба?

— Именно.

— Не-ет! — я сделала страшное лицо. — Так вот почему Марк собирается к вам на ужин в субботу?

— Ага. Я с Бобом, его мать с отцом, дядя с тетей и мой теперь уже бывший любовник. Сначала предполагалось, что родители Боба примут нас всех у себя, но строительство в их доме еще не закончено. Камин установят не раньше чем через месяц. Пожалуйста, скажи, что ты сможешь прийти! Я собираюсь здорово напиться, и мне может понадобиться, чтобы кто-нибудь подержал мне волосы, когда я буду блевать.

— Как же я могу такое пропустить!

— Черт. Мег, почему с тобой ничего такого не случается?

— Раньше случалось. Например, в Брайтон я уже никогда не смогу вернуться.

— Но теперь-то ты остепенилась.

— Вроде бы да.

Либби была права. За семь лет я и близко не подходила ни к одному мужчине, ну если не считать поцелуя с Роуэном.

— Не знаю, — сказала я. — Нельзя сказать, что я каждую минуту счастлива, но, может, после семи лет совместной жизни это нормально? К тому же мне кажется, что все мужчины так или иначе похожи на Кристофера. Честно говоря, они кажутся мне интересными лишь до тех пор, пока я не узнаю их поближе. Да и посмотри на меня. Не такая уж я теперь и сногсшибательная. Ведь нельзя же сказать…

— Ну, ты выглядишь так, как того хочет Кристофер.

Это было не совсем так. Я отвергала моду по собственному желанию. Впрочем, мне казалось, что я выгляжу неплохо в той одежде, которая у меня была: в трех парах джинсов — выцветших и потрепанных внизу, в джинсовой юбке, в четырех рубашках из органического хлопка, в нескольких черных футболках и паре черных кофт. Зимой я носила кроссовки, летом — шлепанцы. Если мне хотелось придать своему образу игривости, я надевала серебряные сережки в виде птичек. На случай вечеринки у меня имелась длинная черная юбка из лоскутков и еще «космическая материя», которую можно было использовать в качестве шали. Мой гардероб был ограничен, но я всегда тщательно отглаживала каждую вещь и свой туалет для воскресного вечера начинала продумывать за неделю. Брови я не выщипывала уже несколько лет, потому что однажды Кристофер застал меня за этим занятием и сказал: «Надеюсь, ты это делаешь не ради меня». Когда я спросила, что он имел в виду, он ответил, что женщина, выглядящая «естественно», гораздо сексуальнее любой из тех, что мы видим в рекламе: все они (а заодно с ними и я) выглядят глянцевыми и не такими, как надо; идеальная женщина, в его представлении, должна носить бесформенную одежду — хлопковую или джинсовую — и вечером, перед тем как пойти в паб, не переодеваться после рабочего дня, который провела, скажем, на фруктовой ферме или стройке. Духи ему тоже не нравились, как и макияж. «Мне нужна настоящая ты, Мег, а не красотка, вырезанная из картона». Он действительно сказал эту последнюю фразочку или я придумала ее сама? В любом случае, после того как я встретила в библиотеке Роуэна, я начала снова выщипывать брови. Не ради него, а так, по необъяснимой причине.

— Привет.

Тим покинул свой угол и теперь стоял у нашего стола с книгой в руках. Мне удалось разглядеть, что это был томик с письмами Чехова, который я назвала своей любимой книгой о писательстве, когда люди на прошлогоднем семинаре стали меня об этом спрашивать. Беша под столом зашевелилась, понюхала его ботинки, после чего отвернулась и снова уснула. Она уже рычала на него несколько раз и, видимо, сочла, что этого было вполне достаточно.

— Привет! — ответила я. — Я так и подумала, что под этим впечатляющим плащом — вы! Это — Либби. Либби, это — Тим Смолл.

— Вы не откажетесь, если я закажу вам еще выпить? — спросил он.

— Не откажемся. Нам по водке с тоником, — отозвалась Либби и, повернувшись ко мне, добавила: — Если ты, конечно, не против. Я больше не могу пить этот томатный сок.

— Да, спасибо большое, очень любезно с вашей стороны.

Тим принес наши напитки и еще один «Гиннесс» для себя и сел рядом с Либби. На нем была выцветшая рубашка для регби и джинсы, слегка протертые на коленях: Тим проводил много времени, стоя на них. Он был разнорабочим: собирал людям мебель и прибивал полки. От многолетней работы в саду и постоянных прогулок по болотам лицо у него стало морщинистым и увяло. На прошлогоднем семинаре мы в итоге почти весь первый день проговорили про сборные шкафы. Клэр, которая уже знала, о чем хочет писать, но не понимала, как все это структурировать (ради этого она и приехала на семинар), принялась задавать Тиму вопросы о разных необычных травмах, которые могут случиться, когда собираешь мебель, и тогда кто-то в группе сказал, что никогда не мог понять, в чем прелесть сборных шкафов, и большинство присутствовавших с ним согласилось.

— Но ведь в них столько логики, — сказал тогда Тим. — Конечно, я знаю, не все обязаны понимать, в чем их прелесть. И, конечно, я пристрастен, потому что меня-то эти шкафы кормят. Но, по-моему, сборная мебель — одно из величайших изобретений XX века. Все детали лежат в коробке, там же — рисунок предмета, который должен получиться, а также все, что необходимо для его сборки. Ты следуешь инструкции и в итоге получаешь то, что хотел получить. — Он посмотрел на меня. — Прошу вас, скажите, ведь и роман можно написать точно так же.

Все мы засмеялись, и я покачала головой. А сама подумала, не сказав вслух, что романы Зеба Росса именно так и пишутся — надо только приноровиться. Вслед за этой мыслью у меня появилась другая, и в ней мне не хотелось признаваться даже себе самой: мои романы о Ньютопии, да и вообще все, что я когда-либо писала, тоже были сборной мебелью, я всего-навсего привинчивала одну деталь к другой именно так, как от меня того ожидали. Кажется, большинство слушателей семинара полагало, будто все романы имели одинаковую ценность и требовали от автора одинаковых усилий, а это означало, что Толстой оказывался таким же «романистом», как и модный автор бесконечной женской макулатуры. «И как вы только решаетесь взяться за книгу в восемьдесят тысяч слов?» — в восхищении непременно спрашивал меня кто-нибудь из них. И мне приходилось объяснять, что восемьдесят тысяч слов — это не так уж и много, при желании их можно написать за восемь выходных, пользуясь инструкциями из «Поэтики» Аристотеля. Сложность состоит в том, что ваши восемьдесят тысяч слов должны все же иметь какой-то смысл. Впрочем, на семинарах «Орб букс» рассуждать о смысле в мои обязанности не входило, так что вместо этого я рассказывала о единообразии сюжетов и о том, как непросто бывает заставить эти восемьдесят тысяч слов сложиться вместе так, как завещал Аристотель, то есть в три отдельных, но связанных друг с другом фрагмента. На занятиях я упускала ту часть его рассуждений, где говорилось о том, что, сочиняя, мы имитируем жизнь для того, чтобы с большей легкостью изучить ее во всех подробностях.

— Знаете, какие у меня планы на Пасху? — выдернул меня из воспоминаний Тим.

— Какие же?

— Исследовательская поездка в Дартмур! Я купил себе палатку. Заказал через интернет. Представляете, они теперь доставляют палатки прямо домой! Просто фантастика.

— На Пасху обещают ужасный холод, — заметила Либби. — Она в этом году рано.

— Но все равно, думаю, будет весело, — подбодрила я Тима. — Кто еще с вами едет?

— Никто. Уж во всяком случае не Хейди. Она только обрадуется, что я уеду: можно будет спокойно приглашать к себе любовника. — Тим посмотрел на Либби и грустно улыбнулся. — У моей жены есть другой мужчина. И мне нравится иногда облегчать ей жизнь. Уезжать в путешествия и оставлять дом в ее распоряжение. Что-то вроде компромисса — из области тех историй, которые рассказывают старые люди в газетах, когда их просят раскрыть секрет пятидесятилетней совместной жизни.

Тим пожал плечами и сделал глоток пива.

Брови у Либби подпрыгнули так высоко, что едва не коснулись линии волос надо лбом.

— Вы это серьезно? У вас все это в открытую? И вы, типа, нормально к этому относитесь?

— Честно? Когда я обо всем узнал, мне захотелось его убить. Я вообще-то не склонен к насилию, но в тот момент очень отчетливо себе представил, на разные лады, как буду его убивать. Ножом, бензопилой, зубочисткой… Зубочистка нравилась мне больше всего. Казалось бы, не самый очевидный вариант, но если втыкать в глаза, в горло… А еще я тогда часто плакал у себя в фургоне в перерывах между работой: думал о том, что все кончено, теперь мы разведемся, и придется снимать себе женщин на одну ночь, а это мне так не нравится… — Он улыбнулся. — Я долго думал обо всем и наконец понял, что, пожалуй, лучше ничего ей не говорить. Если бы она хотела от меня уйти, она бы ушла. Но уходить она определенно не собиралась. И, похоже, я все еще ее люблю. Когда мы вместе, она очень нежна со мной, и, возможно, в каком-то смысле мне уже стало легче, и поэтому — как бы ужасно это ни звучало — я решил: ну что ж, если мне останется романтика, почему бы не предоставить ему делать дело. Я в таких вещах не слишком хорош, сам это знаю. И вот теперь у меня есть время писать роман, ходить в походы — она их всегда терпеть не могла — и спокойно работать в саду. Все прекрасно устроилось. Я понял, что, прежде чем принимать какое-либо решение, надо просто как следует подумать и взглянуть на проблему с разных сторон. На Рождество мы всегда ездим к моим родителям, она вместе с моей мамой готовит праздничный ужин, и все прекрасно ладят друг с другом. А на Новый год я вечно притворяюсь, что у меня ужасно болит голова, и она встречается с ним. Он тоже женат. Все очень удобно. И современно. — Тим рассмеялся. — Наш брак — как предмет мебели. Такой, знаете, слишком громоздкий, чтобы отнести на свалку. И сколоченный сзади — ну так, чтобы видно не было — гвоздями для прочности.

— А она знает о том, что вы знаете?

— Бог с вами, конечно, нет! Нет. Просто она все время чувствует себя виноватой. И поэтому она…

— Что?

— Извините, я, похоже, выпил лишнего. Надо завязывать с признаниями. А то вы подумаете, что я…

— Нет-нет, продолжайте. Расскажите нам, она — что? Чувствует себя виноватой и поэтому делает вам минет, когда бы вам этого ни захотелось? Наливает вам ванну? Трет ваши мозолистые пятки? — Либби уткнулась взглядом в стол. — Черт, простите, похоже, я тоже надралась. Простите меня, Боб.

— Тим, — поправил он, краснея. — Да, вы правы. Я ничтожество.

Что хуже? Прийти домой первой или прийти домой второй? Если прийти первой, придется сидеть и ждать, пока придет Кристофер с его испорченным настроением. Если второй — придется с порога в это его настроение окунуться. Кристофер принадлежал к тем людям (были и другие такие же — например, мой брат Тоби и мой отец), которые умели заполнить своими эмоциями весь дом сверху донизу. Когда Кристофер был чему-то рад, невольно радовались и все остальные, кто оказывался рядом с ним. Но если он был расстроен, атмосфера в доме становилась невыносимой. Иногда у меня получалось угадать его настроение по разным признакам: звукам пилы, тяжелым шагам по лестнице, вздохам или включенному на максимальную громкость телевизору. А иногда, когда Кристофер пребывал уж совсем не в духе, в доме не было слышно ничего, кроме эмоционального гула, похожего на грохот дизельного мотора, который работает за окном, а ты в это время пытаешься заснуть, или подумать, или просто как-то в этом грохоте выжить. Иногда гул и грохот становились до того сильными, что казалось, будто у нас над домом кружит военный вертолет.

Однажды я сказала Кристоферу об этом — ну, попыталась, — и он мне ответил:

— А с чего ты взяла, что гул исходит от меня, а не от тебя?

И он был прав. Себя я как-то не учитывала. Может, и в самом деле это во мне что-то грохочет. В конце концов, когда-то и я умела заполнять дома своими эмоциями. Я стала думать, что, возможно, во всех наших с Кристофером неприятностях в конечном итоге виновата я сама.

На следующее утро с нашей улицы должны были увозить мусор, поэтому, когда я шла к дому, почти у каждой двери громоздились черные пластиковые мешки, и чайки разрывали их своими когтями, сидя под дождем и прикрикивая друг на друга этим своим «эк-эк-эк». Чайки в Дартмуте жирные. У них желтые клювы, красные перепончатые лапы, белые головы и шеи, черно-белые кончики крыльев и злобные глазки. Если они не «экают», то, будто хор в трагедии, пронзительно кричат «вы, вы!» с неба, ставшего из-за них серым. Мне приходилось силой оттаскивать Бешу от чаек: она была в восторге от этих огромных уродливых существ, которые не обращали на нее никакого внимания. Подойдя к лестнице Браун-Хилла, я увидела Рега. Он уже вернулся из паба и теперь, облачившись во все непромокаемое, укладывал мусор в деревянный ящик, который смастерил специально, чтобы чайки не смогли добраться до отходов. Ступеньки были усыпаны мусором из соседских мешков, чайки уже распотрошили многие из них. В Дартмуте избавиться от мусора можно тремя способами: выставить мешок на улицу за пять минут до прибытия мусорщиков, положить его в деревянный ящик, закрывающийся на замок, или же следить за тем, чтобы в мусорном мешке не оказалось ничего такого, за что вам будет стыдно, если оно окажется перед дверью у соседей. Но в одном из домов на Браун-Хилл жили новые люди, поэтому на ступеньках передо мной валялись тампоны, пластиковые коробочки из-под готовой еды, упаковки от пиццы, банки из-под собачьего корма и пара дырявых кроссовок.

Когда я увидела банки из-под корма, которые вообще-то следовало сдавать в переработку, если бы не опасность порезаться во время их мытья, и кроссовки, я поняла, что по крайней мере часть этого хлама наша и что Кристофер, которому не было никакого дела до того, что чайки могли раскидать наши отбросы по дворам соседей, как обычно, выставил мусор слишком рано. Я надеялась, что он не заметил в мешке кроссовок. Они принадлежали ему и уже давно пришли в полнейшую негодность. Я наконец-то избавилась от них, потому что больше не могла выносить вони, доносившейся из шкафа в спальне. Сам бы Кристофер их ни за что не выбросил. Он никогда ничего не выбрасывал. Я вдруг поняла, что и он мог бы сказать то же самое обо мне, и подумала, что, возможно, мы должны быть вместе лишь для того, чтобы писать субтитры к существованию друг друга.

— Омерзительно! — сказал Рег, кивнув на мокнувший под дождем мусор.

— Да, — откликнулась я. — Чертовы чайки.

— Я планирую их всех прикончить, — сообщил он. — Это просто какое-то наказание для нашего города. Крылатые крысы, вот они кто.

Такой разговор мы, конечно, вели не в первый раз.

— Наверное, они просто пытаются выжить, как и все мы, — предположила я. — Должно быть, не так уж легко быть чайкой зимой. В смысле, меня они тоже выводят из себя, но я их понимаю. Они наверняка считают, что мы выставляем мусор специально для них — в качестве угощения.

Он возмущенно фыркнул.

— Молодежь! — махнул он рукой. — Всех-то вам надо понять. Вот погодите. Вы еще увидите! С этими зверюгами надо вести войну! Это вредители. Паразиты. Все скажут мне спасибо, когда тут ни одной чайки не останется. Конечно, этим должен заниматься муниципалитет, но они все деньги спустили на идиотский лабиринт. Миссис Морган, та, с холма, говорит, что устроит вечеринку, когда я их всех изведу. Вы знаете, что одна из этих тварей прикончила ее кошку? Подхватила и уволокла куда-то в море — вот и все.

Я знала об этой истории. Однако сомневалась в ее достоверности.

— Ну что ж, удачи, — сказала я, переступая через кроссовки.

Я уже твердо решила не говорить Кристоферу ничего о мусоре. Преодолев оставшиеся мокрые ступеньки, которые вели к нашему дому, я решила первым делом проверить электронную почту. Может, окажется, что со мной произошло нечто удивительное. Хотя это было маловероятно, ведь со мной никогда ничего удивительного не происходило. А если что-то удивительное все-таки случилось, я в любом случае об этом не узнаю. Если, конечно, дело не касается «Орб букс». Проблема заключалась в том, что мне не удавалось проверить свой почтовый ящик: я не платила за него уже так давно, что меня отключили еще несколько месяцев назад, несмотря на то что Кристофер со школы дружил с ребятами, работавшими теперь в провайдерской конторе. Тем не менее, если я направлюсь прямиком в кабинет, то смогу избежать разговоров о мусоре, а если уйду с головой в новые коммерческие предложения и административную работу, то смогу не думать о том, как Либби рыдала всю дорогу до своего дома, и обо всех этих разбитых отношениях, и все будет хорошо. Может быть, Ви отправила письмо о книге Ньюмана на мой рабочий ящик в «Орб букс». Или Клавдия написала, что Ви уже сто лет пытается со мной связаться и хочет сказать, что не держит на меня зла. Вероятно, в буфете осталось немного какао. Тогда я проверю почту, дождусь, пока Кристофер ляжет спать, сварю себе какао и сяду читать газету, и уйду в мир, находящийся за пределами моего мира, и все будет хорошо. Возможно, я даже решу кроссворд и подумаю, какую схему для вязания куплю себе завтра.

Едва я открыла дверь, как стало ясно, что все не так уж хорошо. В доме стоял запах гари и в коридоре что-то шлепало. Шлеп, шлеп, шлеп. Что это?

— Кристофер?

Я поставила зонтик сушиться у двери, а потом повесила пальто и сумку на лестничные перила. Я сняла с Беши поводок, и она побежала наверх и уселась у двери в ванную, дожидаясь, пока ее вытрут. Если я долго не поднималась к ней, она сбрасывала свое полотенце на пол и каталась по нему до тех пор, пока не оказывалась сухой: она терпеть не могла сырость.

— Солнышко? — попробовала я еще раз, и тут что-то капнуло мне за шиворот. Я посмотрела под ноги и поняла, что стою в луже. То, что шлепало в коридоре, было дождевой водой, которая капала на пол и впитывалась в ковер. Я пошла на кухню и нашла там кастрюльку, которой мы пользовались реже всего — ковшик для варки яиц, купленный мной после возвращения из нашего единственного путешествия. Я наконец обнаружила Кристофера — он лежал, свернувшись клубком, на диване, — и воздух в доме пульсировал отчаянием. Я подумала, что разумнее будет сначала разобраться с протекшей крышей, а уже потом — с Кристофером.

— Что ты делаешь? — спросил он убитым голосом.

— Подставляю кастрюльку. Крыша опять течет. Ничего страшного.

— Как там изменница из Дартмута?

— Не называй ее так.

— Почему? Это ведь правда. Если бы ты вела себя так, как она, я бы тебя убил.

Опуская кастрюльку на пол, я поскользнулась и упала, угодив коленом прямо в лужу. Ощущение было такое, будто я опустилась на холодную мокрую мочалку.

— Черт, — вырвалось у меня.

— Ты и сегодня не в духе? — спросил Кристофер.

Я встала. Под джинсами у меня были толстые шерстяные колготки, и теперь два слоя мокрой ткани облепили кожу на коленке. Мне бы следовало пойти наверх и переодеться, но тогда меня наверняка обвинили бы в том, что я в гневе выбежала из комнаты, поэтому я решила остаться и смириться с промокшей ногой.

— Кристофер, слушай, мне неохота снова начинать спор о том, кто из нас сегодня не в духе. С тобой определенно что-то не так, и я не собираюсь тратить час на то, чтобы убедить тебя в том, что со мной-то как раз все в порядке. Я лучше выпью стакан воды и пойду к себе немного поработаю.

Он ничего не ответил. Когда я снова вошла на кухню, запах гари усилился. На плите стояла сковородка с двумя сосисками, сожженными до угольков и похожими на останки пальцев болотного человека.[24] Я достала чистое кухонное полотенце и принялась промакивать им колено. Интересно, а если бы Кристофер застал меня за этим занятием, он бы решил, будто я развела страшную суету из-за какой-то там протечки и молча виню его в том, что он сам не подставил кастрюльку? Он бы увидел враждебность в этом действии? Мне вдруг захотелось кричать. Все дело в моей голове. Пора прекращать думать, надо вести себя как все нормальные люди — без попыток предугадать поступки и мысли других. Я налила воду в чайник и поставила его на огонь.

— Что здесь произошло? — произнесла я, глядя на сковороду. — Кристофер! Извини, что нагрубила. Я немного устала. У тебя все в порядке?

На кухонном столе лежало открытое письмо, которое явно сначала скомкали, а потом разгладили. Один его уголок мок в лужице воды: видимо, Кристофер тут делал себе кофе. Мне будто оставили набор подсказок — прямо как в детской телеигре. Итак, в какой-то момент он решил поджарить сосиски, но бросил их. И не стал за собой убирать, что вообще на него не похоже. Он проигнорировал протекший потолок и свернулся калачиком на диване. Я взяла со стола письмо и прочитала его. Это был очередной отказ: на этот раз — от организации под названием «Вересковый сад». Он ходил к ним на собеседование две недели назад и толком не был уверен, хочет ли там работать. Ему больше нравились старые здания и ограды, нежели растения, но большинство организаций, занимавшихся реконструкцией, даже на собеседование его не приглашали.

— Дорогой мой, не расстраивайся, — сказала я.

Я подошла к дивану, села на край и положила руку Кристоферу на спину. Только теперь я заметила, что он тихонько всхлипывал, и тело его слегка покачивалось вверх-вниз, будто лодка на волнах утихающего после шторма моря. Он сбросил мою руку, и я снова вздохнула.

— Я хренов неудачник, — сказал он наконец. — Пора это признать. Я даже сосиски не могу себе приготовить. Не могу даже кастрюлю подставить под протекающий потолок. Мой отец собирается жениться на двадцатипятилетней официантке, мой брат сходит с ума, а сестра сообщает под Рождество, что я ей «просто больше не нравлюсь». Кругом одно дерьмо. Я ничего не могу сделать по-человечески.

— Неправда, — сказала я. — Бекка ничего такого не имела в виду, ей всего лишь хотелось тебя задеть. В Рождество она всегда нервная и злобная. А ну-ка вставай, хватит лежать.

— Не могу. Ты не понимаешь. Все кончено.

— Ну хорошо, лежи. А, слушай, может, по телевизору идет что-нибудь интересное?

— Не хочу смотреть телевизор.

— Я могу уйти, если тебе нужно побыть одному.

— Не уходи. — Он дотянулся до моей руки и крепко ее сжал. — Почему ты меня терпишь?

— Солнышко…

— Я сказал ерунду. Я бы не стал тебя убивать. Я бы даже винить тебя не стал. И про Либби я зря все это наговорил. Господи, голова раскалывается. Я, кажется, даже пошевелиться не в состоянии.

— Дать тебе болеутоляющее?

— Да.

— И чаю?

— Да.

Но руку мою он так и не отпустил.

— Зайчик, что произошло? — вдруг спросил он.

— М-м-м?

— Что с нами произошло? Я не знаю, достоин ли я тебя. Я все порчу. Это из-за меня ты написала рецензию не на ту книгу.

— Пойду принесу тебе чаю.

— Мег?

— Что?

— Ничего. Прости. Прости, что так вышло с книгой.

— Да все в порядке. Ты не виноват. Ты тоже меня прости. Слушай, давай я быстро переоденусь и сделаю тебе чаю.

Я стояла на кухне в джинсах, предназначенных для следующего дня, кипятила во второй раз чайник и ела апельсин. Если бы Кристофер был сейчас в норме, он бы наверняка сказал что-нибудь о том, что я дважды кипячу воду для одной чашки чая. Он часто говорил, что хочет оставить после себя максимально незаметный след в окружающей среде, но иногда я задавалась вопросом, а может, он боится, как бы эта окружающая среда, в свою очередь, не оставила следа на нем, пробираясь к своему неизвестному будущему? Я подумала: интересно, а что было бы, если бы он решил со мной порвать? Я посмотрела на его худую спину и темные волосы, падавшие ему на плечи. Было время, когда мы не уставали повторять, что всегда будем вместе. Мы не станем поступать, как остальные пары. Никаких клише, обещали мы друг другу. Что бы ни случилось, мы не опустимся до клише, как сделали Бекка и Энт и все остальные пары, с которыми мы были знакомы. И что же теперь?

Дождь за окном никак не утихал, и время от времени из коридора доносился металлический звук: очередная капля падала в кастрюльку. Беша протопала вниз по лестнице и свернулась в кресле, не взглянув ни на одного из нас.

— А вдруг я уже никогда не найду работу? — произнес Кристофер.

Он наконец сел и теперь пил чай.

— Найдешь, — заверила его я.

— Но…

— Можно ведь поискать и в других местах. Мы могли бы переехать. Я не против.

Он нахмурился.

— Ты никогда раньше так не говорила. Я думал, тебе тут нравится.

— Нравится. Просто…

Я закашлялась и потянулась за ингалятором.

— Что? — спросил Кристофер, когда я поставила ингалятор на место.

— Ничего. Слушай, говорю тебе, все будет в порядке.

— Нет, ну серьезно, мы ведь никогда не сможем позволить себе отсюда уехать, правильно? Во всяком случае, до тех пор, пока я не найду хорошую работу или какая-нибудь из твоих книг не станет бестселлером. Да и тогда ни одному из нас не дадут кредит на покупку дома, и снять не получится: они же сейчас так тщательно все проверяют. Моя судимость никуда не делась, не забывай. Ни за тебя, ни за меня не поручится ни один банк, и у нас нет задатка, и даже мебели никакой нет. Но я мог бы найти дерьмовую работу где-нибудь здесь. Наверное, это и надо сделать. С девяти до пяти в бежевом офисе с боссом и ксероксом.

— Нет, солнышко. Все нормально. Мы ведь уже договаривались, что не будем так поступать.

Когда мы переезжали в Девон, план был простой: после всего, что случилось с нами в Брайтоне, здесь мы будем сами себе хозяева. Никаких боссов. Никаких «с девяти до пяти». До того как мы встретились, я вечно работала в разных дерьмовых конторах и была согласна снова куда-нибудь устроиться, если бы это потребовалось, Кристофер же рыдал и колотил стены, если кто-то пытался указывать ему, что надо делать. Когда я с ним познакомилась, он был обладателем одной пары джинсов и двух футболок и все свое пособие тратил на травку. После первой ночи, проведенной вместе, Кристофер подарил мне цветок в горшке и в подробностях рассказал, как за этим цветком ухаживать, после чего у меня появилось ощущение: если растение погибнет, то и между нами с Кристофером все будет кончено. Тут в нашем доме цветок — мой спатифиллум — начал умирать, но я отказывалась видеть в этом знак. Просто здесь было сыро и не хватало света, вот и все. Ну и еще цветку нравилось, чтобы его поливали чаще, чем это делала я. Он в общем-то всегда находился на грани жизни и смерти.

Кристофер был прав. Здесь было необычно. Здесь было реально. Здесь было дешево и близко к его родным. Однако я с трудом могла себе позволить каждый день оплачивать паром и уже начинала сомневаться, что когда-нибудь в моей жизни будет больше свободы, чем сейчас, когда я в начале дня уезжала за реку и в конце возвращалась домой. А вот любоваться закатами можно было бесплатно и гулять утром по пляжу — тоже, а еще в киоске на берегу можно было выпить чаю за тридцать пять пенсов, хоть Кристоферу и не нравились их полистироловые стаканчики. Однажды я подумала, а не стать ли мне университетским преподавателем, как мой отец, и даже принялась воображать, как у меня появится собственный кабинет и маленький домик в каком-нибудь крупном городе с тенистыми аллеями, по которым люди будут возвращаться с работы на велосипедах и, заглянув в мои окна, увидят там много-много книг и распустившиеся цветы в горшках. Теперь этого уже никогда не случится. Но ведь в каком-то смысле я и так преподавала, и река с морем были прекрасные, и у меня не было босса, который следил бы за мной дни напролет. Ведь не так уж и важно, где ты живешь, если счастлив.

— Если не получаешь всего, о чем просишь, это еще не означает, что ты неудачник, — сказала я. — Я тоже все время терплю неудачи, просто это не так заметно. Например, мои книги никто не покупает. Но ведь жизнь — это не только погоня за успехом. Не всем надо быть Розой Купер. Достаточно просто кем-нибудь быть. Именно этим мы и занимаемся, разве не так?

— Малыш, я всего лишь хочу зарабатывать на жизнь честным трудом. Больше мне ничего не нужно. Отложить денег, купить недорогой земли. Мы могли бы построить себе ферму и есть то, что сами бы там выращивали. Тогда все остальное было бы уже неважно. Ты ведь по-прежнему этого хочешь, да?

— Конечно. Только…

— Что?

— Ты в последнее время никогда не даешь мне договорить. Прошу тебя, нам надо постараться больше разговаривать и не судить друг друга так строго. Может, попробуем и посмотрим, что из этого выйдет? Если мы хотим уехать и жить вместе на ферме, надо положить конец этим нашим идиотским ссорам и научиться не злиться друг на друга.

Я ничего из этого не сказала, но вдруг задумалась о том, как — теоретически — пишется второй черновик романа. Вот что нам нужно: еще один эскиз наших отношений, где весь конфликт будет перенесен в Действие Первое, и все, что с нами сейчас не так, окажется пройденным этапом. И мы будем жить долго и счастливо благодаря всем нашим трудностям, а не вопреки им. Если мы перестанем ссориться, смогу ли я жить с ним на ферме? А вдруг он начнет читать книги? Вероятно, его характер надо будет слегка доработать. А может, и мой. Кристофер был всегда равнодушен к сексу, но время от времени я все же его на это разводила. Однако с тех пор как мы с Роуэном поцеловались, я больше не могла этого делать. Как же быть с этой проблемой?

Кристофер снова начал плакать.

— Я чудовище! — причитал он. — Сказал тебе, что я нормальный, а сам — чудовище! Малыш, ты простишь меня? Я иногда такой засранец, но все равно я тебя люблю!

— Ш-ш-ш. Все хорошо.

— Я тебя не достоин.

— Не говори ерунды!

Я зевнула. И тут же заволновалась из-за того, что зевнула. Но ничего не случилось. Кристофер не стал обвинять меня в том, что я не воспринимаю его всерьез, или говорить, что устать мне было совершенно не от чего. Вместо этого он нагнулся и поцеловал меня в щеку.

— Я так устал, — сказал он. — Пойдем спать.

За всю свою жизнь я никогда не произносила фразы «заниматься любовью». Я замечала это за собой и не знала, в чем тут дело. У меня были парни, которые любили так выразиться, я же всегда говорила только «заниматься сексом» или «трахаться». Возможно, «заниматься любовью» казалось мне чем-то несовременным, сентиментальным и даже хипповским, будто из времен моих родителей? В минуты мрачных размышлений я спрашивала себя, а не в том ли дело, что я ни разу в жизни никого не любила? Когда Либби рассказывала о своих чувствах к Марку, они были мне совершенно непонятны. Казалось, ей нужен он, а не то, что он может ей дать. Хороший секс доставлял мне всего лишь физическое удовольствие вроде того, которое испытываешь, когда ешь или занимаешься спортом, или даже просто чихаешь. В этот вечер мы извели три презерватива еще до того, как успели начать. Кристофер ненавидел презервативы, потому что никогда не мог их как следует надеть, да и я не слишком их любила. Но поскольку сексом мы занимались крайне редко, все остальные формы контрацепции представлялись бессмысленными. В конце концов мне удалось приладить презерватив так, чтобы он не спадал, и тогда Кристофер втащил меня на себя и стал нащупывать, где там у меня вход.

— Малыш, ты почему-то совсем не влажная, — сказал он, и я сделала нечто, чего никогда раньше не делала: я стала думать о Роуэне, и мое тело наконец откликнулось. Мы занялись сексом.

Когда все закончилось, я поднялась, пошла на кухню и разыскала там какао. Я вдруг поняла, что на душе у меня как-то мутно: будто Кристофер — незнакомец, с которым я только что трахнулась в туалете на вечеринке, в то время как мой мужчина спит дома. Какао я бы сейчас не вынесла, поэтому просто выпила стакан воды. Потом скормила горелые сосиски Беше и вымыла сковородку. Некоторое время я сидела и разгадывала кроссворд, размышляя о том, как здорово было бы принять сейчас душ, но так, чтобы Кристофер об этом не узнал. Прежде чем лечь спать, я поднялась к себе в кабинет и посмотрела на корабль, снова теряясь в догадках, как же это случилось, что море выбросило его прямо к моим ногам. На мгновение мы с кораблем остались одни в нашей бутылке, и внешний мир перестал существовать. Не было ни банковских уведомлений, ни пыли и заброшенности, ни спавшего внизу в гостиной человека, которому я действительно была нужна, но который на самом-то деле меня не любил.

Когда Куперы поселились рядом с нами, мне едва исполнилось девять лет. Наша линия домов была последней на улице у собора, и соседний коттедж пустовал уже очень давно. У мистера Купера была пышная борода, и он преподавал в том же университете, что и мой отец, только на гуманитарном факультете. Каждое утро он ездил на работу на велосипеде с большим коричневым ранцем и термосом, доверху наполненным супом из бычьих хвостов. Миссис Купер всегда носила джинсы, а ее рыжие волосы были коротко подстрижены. Она поздно поступила в университет и до сих пор училась там на психолога. У нее с мистером Купером было двое детей: Калеб — длинноволосый подросток, носивший обувь только в школе, и Роза — на год младше меня, с кожей какого-то немыслимо яркого белого цвета, со светло-рыжими волосами и веснушками, будто нарисованными бледным чаем. У Куперов было несколько кошек, и вскоре после того, как они переехали, я видела, как миссис Купер, опустившись на колени у заднего входа в дом, прилаживала к двери кошачью дверцу. В первые несколько недель они много стучали и сверлили, и отец говорил, что нам нужно отнестись к этому с пониманием, но мать все время жаловалась, что их стук мешает Тоби спать. Тем не менее наши семьи вскоре подружились. Почему-то мы редко ходили к ним, но в нашем доме почти всегда находился кто-нибудь из Куперов — пускай даже это была одна из их кошек. По вторникам я возвращалась домой вместе с Розой, и она пила у нас чай, потому что занятия миссис Купер в этот день заканчивались позже. По пятницам после работы отец с мистером Купером играли в шахматы у нас в столовой. За игрой они все время говорили про университет: обсуждали достоинства разных деканов, гадали, что там замышляет ректор, и спорили, в каком из буфетов самые вкусные слойки с сыром. Даже Калеб иногда приходил побеседовать с моим отцом об истинной природе вселенной, и тот давал ему почитать книги, полные уравнений.

Примерно через месяц после того, как Куперы поселились в соседнем доме, начало твориться что-то странное. Каждый вечер, часов в девять, сразу после того, как я ложилась спать, раздавался страшный грохот, и за ним следовало несколько глухих ударов, будто кто-то ронял на пол книги. После этого слышались чьи-то шаги, иногда кто-то плакал. Я знала, что это плачет Роза, но никому ничего не говорила. Кошки пронзительно мяукали и вылетали из дома, хлопая кошачьей дверцей: можно было подумать, что за ними гонится свора собак. Шум продолжался примерно до часа ночи, а затем мне наконец удавалось заснуть. Однако спала я недолго, потому что через час или около того просыпался Тоби. И тогда я снова лежала в темноте, слыша, как мать спешит к нему в комнату, а потом берет на руки и ходит с ним взад-вперед по коридору, пытаясь успокоить. Иногда отец выходил из спальни и напоминал матери, что лучший способ успокоить орущего младенца — оставить его одного и дать как следует прокричаться. Выспаться в нашем доме было почти невозможно.

Отец с матерью много говорили о шуме, который доносился от соседей. Поговорить с Куперами об этом или не стоит? Если сказать, соседям, наверное, будет неловко? И не получится ли, что родители лезут не в свое дело? Мать думала, что, возможно, тихий с виду мистер Купер бьет жену. А отец выдвигал предположение, что звуки эти — всего-навсего радио или какие-нибудь подростковые штучки Калеба, а может, никакого шума и нет вовсе, и все это — лишь плод нашего больного воображения. Стоял холодный ноябрь, в воздухе пахло дымом, яблоками и фейерверками. Когда забастовки закончились, я снова пошла в школу, но меня не оставляли воспоминания о летних днях, проведенных в лесу с Робертом и Бетани. Каждую ночь, укладываясь спать, я представляла себе, как ко мне явится чудовище и я не смогу ему противостоять. В какой-то момент я решила, что это чудовище не сможет увидеть меня до тех пор, пока я сама не увижу его, и попыталась уснуть, накрывшись одеялом с головой, хотя от этого стало ужасно жарко и трудно дышать. Шум, доносившийся из соседского дома, только усложнял ситуацию, и скоро я начала засыпать прямо на уроках и плакать во время диктантов.

Нашу учительницу звали мисс Скотт, все ее обожали. Она была молодая и красивая и носила длинные платья в пастельных тонах. В других классных комнатах жили хомяки и морские свинки, а у нас — белоснежная крыса по имени Герман. Другие классы ставили опыты с лакмусовой бумажкой и лимонным соком, а мисс Скотт однажды принесла походную плитку и начала варить на ней яйца, объяснив, что это и есть наука, но мы решили, что стали свидетелями настоящего чуда. Однажды она попросила меня задержаться в классе, когда все остальные ребята убежали на прогулку.

— Мег, — сказала она. — Это мне только кажется или ты в последнее время какая-то несчастная?

Я не смогла сдержаться и снова разрыдалась.

— Да, несчастная, — всхлипнула я.

— Не хочешь рассказать, в чем дело?

Я мотнула головой.

— Кому-нибудь все же надо рассказать, — настаивала она. — Может, родителям?

— Они рассердятся.

— Я не рассержусь. Обещаю.

Что-то во взгляде мисс Скотт навело меня на мысль, что ей, пожалуй, можно было доверять. И я рассказала все: как ходила в лес, как познакомилась с Робертом и Бетани, как побоялась научиться волшебству и как Роберт предсказал мне будущее.

— И теперь я боюсь этого чудовища, — сказала я. — Не знаю, когда оно за мной явится. Если бы я выучилась волшебству, я бы, наверное, смогла ему противостоять, а так — не могу. Я не сплю и всего боюсь. А из соседского дома все время доносится какой-то шум, и мне кажется, что это чудовище идет за мной. Я почти уверена, что так оно и есть!

— Господи боже, — ахнула она. — И в самом деле жутковатая история.

— Вы рассердились? — спросила я.

— На что же тут сердиться?

Она взяла со стола кусок красного мела, а потом положила его обратно.

— Скажи мне, Мег. Ты знаешь, чем ложь отличается от вымысла?

— Я не вру! И это не вымысел!

— Хорошо-хорошо. Я и не говорю, что ты врешь. Но у тебя богатое воображение. Ведь ты выиграла конкурс на лучший рассказ, так? Нет ничего плохого в том, чтобы выдумывать всякие истории, да и в каком-то смысле историями можно назвать все, что мы когда-либо рассказываем. Но все-таки иногда полезно помнить, что в наших историях правда, а что вымысел.

— Вы мне не верите. Но это правда. Все это было на самом деле. Я-то знаю, что это так.

— Я верю тебе. Просто…

Мисс Скотт нахмурилась. И покачала головой.

Я снова расплакалась.

— Я хотела рассказать маме, — сказала я. — Но папа…

— Что папа?

— Ничего. Он из-за такого точно рассердится. Он материалист.

Как-то раз несколько лет назад я сидела у отца на коленях и расспрашивала его о том, чем он занимается целыми днями у себя в университете. Он ответил, что большую часть времени разглядывает цифры и проводит подсчеты с целью узнать, когда зародилась наша вселенная. Сказал, что работа его похожа на работу детектива, который изучает улики и выясняет, из чего сделаны предметы и сколько им лет. Я спросила, зачем ему знать когда зародилась наша вселенная, и он ответил, что это вопрос хороший, но очень сложный. Я тогда вспомнила какие-то слова, прозвучавшие на школьном собрании, и сказала, что, может, ему лучше попытаться узнать побольше о Боге, но тут у него с лица сошла улыбка, он опустил меня на пол и сказал, что мне пора спать.

Мисс Скотт улыбнулась.

— Послушай, — сказала она. — Допустим, все действительно произошло так, как ты описываешь. Роберт был прав, когда сказал, что не всем следует знать свое будущее. Во-первых, будущее твое не высечено в камне. Когда тебе его предсказывают, речь идет не о том, что с тобой случится, а о том, какой ты человек. Я думаю, что Роберт говорил, что ты не из тех, кто может одолеть чудовищ. И это не так уж плохо, правда? Помнишь сказку про Красавицу и Чудовище? Чудовище выглядело настоящим монстром, но ему всего-навсего не хватало любви, и когда Красавица полюбила его, оно превратилось в прекрасного принца. В этой сказке Красавица не стала бороться с чудовищем — она полюбила его, и они жили долго и счастливо. Вот взгляни на Германа.

Я обернулась и посмотрела в дальний угол класса, где Герман бегал в одной из своих картонных трубок.

— Многим он кажется настоящим чудовищем. Они смотрят на него и говорят «ай! крыса!» и, может, с удовольствием «одолели» бы его при помощи крысиного яда. Но разве это было бы хорошо?

Я помотала головой.

— Ты слышала что-нибудь о Вьетнамской войне? — спросила мисс Скотт.

— Не знаю.

Это словосочетание мне встречалось, но я не знала, что оно означало.

— Америка, очень-очень большая страна, решила, что одолеет чудовище под названием «коммунизм», — начала мисс Скотт и вдруг рассмеялась. — Ох, нет, пожалуй, слишком сложный пример. Но до этого момента ты ведь поняла все из того, о чем я говорила?

Я кивнула.

— Если уж начистоту, то я не верю, что на свете бывают чудовища, — сказала она.

— Все взрослые так говорят.

— А… Да, я понимаю. Но я имею в виду другое: если чудовище (или тот, кого ты называешь чудовищем) явится к тебе и вы с ним подружитесь, оно перестанет быть чудовищем — по крайней мере для тебя. Так что в жизни вполне можно обойтись без чудовищ. Чудовищем становится лишь тот, кого мы сами принимаем за чудовище.

— А если чудовище не захочет становиться моим другом?

— Ну, думаю, в идеальном мире вы в таком случае просто пошли бы каждый своей дорогой и оставили друг друга в покое. Самое главное — не стоит проявлять жестокость по отношению к кому-то лишь потому, что он тебе не нравится. Думаю, твой друг Роберт имел в виду именно это. Мне кажется, он лишь пытался сказать, что ты от природы добрый человек. А это очень хорошо.

— Но еще он сказал, что я никогда ни к чему не приду.

— Да, с этим разобраться труднее, — нахмурилась мисс Скотт. — Как он это сказал?

— У него было страшное лицо и страшные глаза.

— А голос?

Я напрягла память.

— Голос был не таким страшным, как все остальное.

— Может, он и под этим подразумевал что-нибудь хорошее?

— Что же тут может быть хорошего?

Мисс Скотт улыбнулась.

— В некоторых религиях считается, будто ничто — это самое лучшее, что только может быть, — сказала она.

— Как это?

— Да, звучит странно, понимаю. Но я думаю, что под этим «ничто» подразумевается не отсутствие чего бы то ни было, а нечто загадочное, отрыв от физического мира и постижение мира духовного. Ты слышала что-нибудь о даосизме?

— Дао… чем? — переспросила я.

— Это не столько религия, сколько «путь». В даосизме именно «ничто» придает смысл всему, что тебя окружает. Например, чашка полезна лишь тем, что в ней есть пустое пространство для чая. Лучшая часть дома — это не стены и не крыша, а пространство, в котором можно жить. В «Дао дэ цзин» — «Книге о Пути и Славе» — есть одно замечательное место о том, что мир возник из пустоты. Все физические вещи, которые тебя окружают, вырезаны из огромного куска материи, и материя эта — ничто, или пустота. Вещами можно пользоваться, говорит Дао, но нельзя забывать о том, что возникли они из ниоткуда. Не знаю, это ли имел в виду твой друг, но вообще слова «ты ни к чему не придешь» могли означать, что ты придешь туда, где царят мир и простота, где тебе будет понятна суть космической материи, а не только предметов, которые из нее вырезают. А может, он хотел сказать, что ты не станешь успешной в общепринятом смысле…

— Вы говорите много непонятных слов, — перебила я ее.

— Извини, — она улыбнулась. — Ты права. У меня есть очень близкий друг, о котором я все время думаю. Однажды ему тоже сказали, что он ни к чему не придет. Он учился в очень строгой школе, где наказывали палкой и заставляли мыться под ледяным душем. Директор школы однажды сказал ему, что он очень ленив и «ничего не добьется в жизни». Тебе доводилось слышать это выражение?

— Кажется, да, — кивнула я.

— Когда взрослые его употребляют, они хотят сказать, что ты не станешь знаменитым или успешным. Не будешь премьер-министром и не займешь уважаемого поста даже в каком-нибудь банке. То есть — по сути — «ни к чему не придешь». В некотором смысле директор был прав. Мой друг живет в автофургоне и целыми днями читает книги. По ночам он работает на фабрике, а утром спит. Однажды он объездил всю Индию на автобусе! В принципе, можно сказать, что он ничего не добился, однако ему очень нравится его простая жизнь. Благодаря прочитанным книгам он многому научился. Как делать вино и заводить машину, когда она глохнет, — все это он узнал из книг.

Я поняла лишь часть из того, что сказала мне мисс Скотт, но после нашего разговора мне полегчало. Прежде чем прозвенел звонок и ребята вернулись с прогулки, она подошла к своему столу и достала из ящика пузырек с какой-то жидкостью и крошечной пипеткой. Она велела мне открыть рот и капнула мне на язык две капли.

— Ты почувствуешь себя намного лучше, — сказала она.

Шум у соседей повторялся каждую ночь, но теперь он тревожил меня гораздо меньше. Я стала лучше спать, чего нельзя было сказать о моих родителях. Иногда я просыпалась среди ночи, и до меня доносились обрывки их разговоров. Однажды я услышала, что мать плачет:

— Я больше не могу, — всхлипывала она. — Как же дети? Что с ними будет?

В другой раз я услышала, как она снова и снова повторяла: «Ты такой чужой». Голос у мамы был какой-то непривычно тонкий, и казалось, будто ей не хватает воздуха. Я старалась обо всем этом не думать. Каждый вечер после чая меня на час отправляли к себе в комнату с указанием читать книгу. Это было чем-то вроде подготовки к выполнению домашней работы, которую нам должны были начать задавать со следующего года. Я решила, что буду посвящать этот час изучению магии. Если мисс Скотт была права и Роберт хотел сказать мне что-то хорошее, значит, нет ничего страшного в том, чтобы немного поупражняться в волшебстве. Я подумала, что если научусь колдовать, то смогу все исправить и сделать так, что родители перестанут ссориться и жизнь их станет легче: например, Тоби будет лучше спать, а у папы пройдут головные боли. У меня был спичечный коробок, который я утащила с кухни. Я клала его на письменный стол и пыталась сосредоточить на нем все свое внимание. Я хотела приподнять его над столом силой мысли, но все время на что-нибудь отвлекалась, и он так ни разу и не сдвинулся с места.

Как-то раз в субботу моя мать повела нас с Розой на благотворительную ярмарку, проходившую в церкви на нашей улице. Я всегда носила одежду, которую мы покупали на таких ярмарках, и тогда мне понадобились джинсы. Тоби сидел в коляске и грыз сухарь, а нам с Розой мама дала по двадцать пенсов, чтобы мы вроде как купили все, что захотим, однако мы были уже научены опытом и в любом случае спрашивали у нее разрешения, прежде чем потратить деньги на понравившуюся вещь. Мы слышали истории о том, как знакомые дети накупали себе на благотворительных ярмарках кучу ненужного барахла — пистолетов с пистонами, бенгальских огней, ароматизированных ластиков, баночек с табаком — и дома им потом за это влетало. Кто-то однажды даже купил у полуслепой старушки книгу «Радость секса». Мы сразу направились к прилавку с книгами и стали выискивать то, что нам покупать не разрешалось. Но мы знали, что до того, как настанет время уходить с ярмарки, нам удастся прочитать много всяких неприличных отрывков. Пока Роза увлеченно изучала «Самоучитель тантрического секса», я увидела нечто в мягком переплете красного цвета под названием «Экстрасенсорика: шестое чувство». Эта книжка входила в образовательную серию «Макдональд Гайдлайнс». Рисунок на обложке у нее был пугающий: огромный глаз, а внутри него — призрачная фигура женщины. Я взяла книгу с прилавка и стала листать. Там была фотография Ури Геллера,[25] сгибающего ложку, а еще — изображения спиритических сеансов, людей, проходящих сквозь огонь, символов сновидений, примеров лозоходства и случаев чудесного исцеления. Хотя картинка на обложке была такой ужасной, что я не могла долго на нее смотреть, сама книга что-то всколыхнула во мне. В последней части рассказывалось о том, как развить в себе экстрасенсорные способности. Мне во что бы то ни стало нужно было эту книгу заполучить. Она стоила пятнадцать пенсов. Я выбрала книжку Энид Блайтон,[26] которой у меня еще не было, и направилась к матери, увлеченной беседой с нашей соседкой.

— Мам, можно я куплю вот это? — спросила я.

Она даже не посмотрела, что за книжка лежала под Энид Блайтон.

— Да, солнышко, — сказала она.

Позже, когда я сидела в постели, погрузившись в чтение новой книги, Роза, дочитав один из романов о «секретной семерке»,[27] поднялась с мягкого пуфика, на котором до этого валялась, и, зевая, подошла ко мне. Она забралась на мою кровать и стала прыгать на пружинящем матрасе.

— Перестань, — одернула я ее. — Я читаю!

— И про что там?

— Про экстрасенсорику, — ответила я. — Только это тайна, так что никому не говори.

— А это что такое? — спросила она, заглянув мне через плечо и ткнув пальцем в одну из картинок.

— Тут рассказывается про полтергейст, — пояснила я, слегка запнувшись на новом слове.

— А-а, — протянула она со скучающим видом. — У нас дома его полно.

— Я же тебе говорила, что у нас тут часто беда с паромом. Было утро вторника, и Верхний паром, также известный под названием Понтонный мост, вышел из строя. Все местные повыходили из машин и принялись звонить по телефону, курить или осматривать ту часть парома, которая, по их мнению, не работала. Немногочисленные туристы и приезжие сидели в машинах и наблюдали за работниками парома. Роуэн, который в это время дня паромом никогда не пользовался, стоял у ограждения и смотрел на гребное колесо. Теперь, когда я его окликнула, он смотрел уже не на колесо, а на меня. Я тоже смотрела на него, и вдруг с нашими глазами что-то произошло: они будто соприкоснулись где-то посередине разделявшего нас пространства. Мы словно дотронулись друг до друга, хотя никакого прикосновения в действительности не было. Я не хотела его отпускать, и, наверное, он тоже этого не хотел, потому что мы долго — около десяти секунд — вот так держали друг друга глазами. Казалось, мы сейчас опять поцелуемся.

— Ты мне и на Нижнем пароме советовала никогда не переправляться, — сказал он, наконец отведя глаза.

— На нем ехать менее приятно, — сказала я и тоже бросила взгляд сначала на реку, а потом куда-то вдаль, на море.

Как можно описать такое мгновение? Как понять, произошло между нами что-нибудь или нет?

Роуэн снял очки и потер глаза. Вокруг них, словно стаи недокормленных акул, собрались тонкие складки кожи. Лицо у него было бледно-серого цвета, будто залитое лунным светом море. Можно было подумать, что он не спал целую неделю. На нем, как обычно, были джинсы и шерстяное пальто с капюшоном, а волосы нелепо торчали в разные стороны.

— Зато этот, похоже, все время ломается, — сказал он и снова облокотился на ограждение, помахивая в воздухе очками.

— Это блистательный образец викторианской инженерной мысли, — напомнила я.

— Тут ты права, — кивнул Роуэн. — Год постройки?

— Сдаюсь, — улыбнулась я. — Я только знаю, что какой-то местный инженер украл идею у шотландского студента.

— 1831-й. По крайней мере открыт он был в тот год. Инженера звали Джеймс Рендел, а шотландского студента — Джеймс Нэсмит. Не то чтобы он прямо взял и украл идею. Хотя, может, и украл. Когда они познакомились, Нэсмит уже был инженером и рассказал Ренделу о том, как в университете его посетила безумная мысль — привязывать судна к тросам, и Рендел решил попробовать.

— Ага, — кивнула я. — Вот почему ты — историк, а я — писательница. Я вроде бы все это знала, но забыла. Откуда у тебя столько информации о Верхнем пароме?

— Гринвейский проект, — ответил Роуэн. — До того как там поселились Агата Кристи и ее муж, в Гринвей-Хаус жил Джеймс Марвуд Элтон, шериф графства Девон. Он не хотел строить здесь мост, поэтому люди искали какой-нибудь другой способ переправы через реку. Понтонный мост сначала приводился в движение парой лошадей. На этом пароме, наверное, путешествовала и Агата Кристи.

— Когда ей надо было исчезнуть?

Я уже знала от Роуэна, что Агата Кристи была так зла на мужа за его измену, что инсценировала собственное исчезновение. Она оставила машину в придорожной канаве и уехала на курорт в Харрогейт, где сняла номер, назвавшись чужим именем: если мне не изменяет память, она зарегистрировалась в гостинице под фамилией любовницы мужа. Когда об этом узнали газеты, они подняли такой шум, что Агате Кристи пришлось притвориться, будто у нее был нервный срыв. Примерно через год после этого она развелась с изменщиком и вскоре на археологических раскопках познакомилась с человеком, ставшим ее вторым мужем. Он был моложе Агаты Кристи на четырнадцать лет, и это он катил ее в инвалидном кресле, когда она умерла от старости в возрасте восьмидесяти пяти лет. Я вспомнила, с какой печальной улыбкой рассказывал мне об этой подробности Роуэн.

— Нет, — ответил он. — Она поселилась в Гринвей-Хаус уже после того, как вышла замуж за Макса Маллоуэна, археолога.

Роуэн снова надел очки и, прислонившись к ограждению, повернулся ко мне лицом.

— На электронных навигаторах Верхний паром обозначен как второстепенная дорога.

— Я слышала, что некоторые навигаторы совершенно сбиваются с толку, когда переезжаешь через реку. Не знаю, может, это просто городская легенда. Одна знакомая Либби, она живет где-то за городом, рассказывала, что, когда она заехала на Нижний паром, навигатор стал говорить: «Развернитесь! Вы в опасности! Вы заехали в реку!» Или что-то вроде того.

Я посмотрела на его машину.

— У тебя теперь навигатор? — поинтересовалась я.

— Да, Лиз установила. Но я его не включаю. Обычно я вроде знаю, куда надо ехать.

Он снова повернулся к парому.

— Где у него эти тросы, как думаешь? — спросил он.

Я подошла поближе, и мы оба перегнулись через ограждение. Наши локти разделяло как минимум четыре слоя одежды и два дюйма воздуха.

— Видимо, где-то внизу. Наверное, протянуты под днищем.

— Я слышал, как однажды паром, перевозивший целое стадо коров, пошел ко дну. Так коровы сами поплыли и выбрались на берег. — Он задумался. — Это не ты мне рассказывала?

— Я. А еще однажды в восьмидесятых тросы лопнули, и паром понесло по реке. То же самое произошло в прошлом году, но тогда, в первый раз, все было гораздо хуже. Паром снес штук двенадцать яхт. А еще на нем находилась машина скорой помощи, в которой везли женщину в больницу на другой берег: из-за аварии женщина умерла. Говорят, в грозовые ночи на пароме виднеются едва различимые очертания скорой и слышны слабеющие крики больной.

Роуэн побледнел.

— Боже, — сказал он. — Какой ужас.

— Да. Но я уверена, что тут далеко не все правда. Мне все это рассказывали Либби и Боб, потому что они, всегда здесь жили. Я-то приехала только пять лет назад.

Он отвернулся и посмотрел куда-то вдаль.

— Как продвигается глава? — спросила я.

— Ну… Пожалуй, я слишком много занимаюсь изучением вопроса и слишком мало пишу.

— Ты говорил что-то про культурные предсказания, — сказала я. — Я собиралась поискать примеры, потому что мне стало жутко интересно. Но забыла.

— Самый известный пример датируется 1898 годом: за четырнадцать лет до гибели «Титаника» некий писатель Морган Робертсон написал роман под названием «Крушение Титана» — о корабле, считавшемся непотопляемым и в итоге погибшем от столкновения с айсбергом во время своего первого выхода в море. Две с половиной тысячи пассажиров утонули из-за того, что на всех не хватило спасательных шлюпок — так же как и в случае с настоящим «Титаником». Никто не позаботился о том, чтобы иметь их в достаточном количестве, ведь корабль считался неуязвимым.

— Ты думаешь, это не было настоящим предсказанием?

— Конечно же, нет. В этой главе я как раз говорю о том, что если ты писатель и пишешь о непотопляемом корабле, и тебе нужно придумать ему имя, ход твоих мыслей примерно такой же, как у людей, назвавших настоящий корабль. «Титан», «Титаник» — нет ничего удивительного в том, что писатель и человек, давший имя реальному кораблю, рассуждали одинаково. Ведь слово «титанический» широко использовалось и до появления одноименного корабля и всегда означало нечто большое и величественное, что в конечном итоге терпит крах. Байрон описывал этим словом Рим накануне его падения: «На Рим великий буря налетела, / И рухнул Рим, и жар давно остыл / В останках титанического тела».[28] Ну а когда столь мощный корабль тонет, люди почти всегда погибают, потому что создатели судна, считая его непотопляемым, не принимают необходимых мер предосторожности и не оснащают корабль достаточным количеством шлюпок. Ничего загадочного здесь нет. По сути, в таком предсказании нет ничего сверхъестественного: это явление другого рода, основанное на культурных факторах и тех вещах, что людям уже известны, или тех, о которых они могут догадаться.

Я стала чистить в кармане куртки мандарин.

— Интересно, почему те, кто назвал настоящий «Титаник» «Титаником», остановились именно на этом имени? Я никогда раньше об этом не думала. Они будто сами хотели, чтобы корабль утонул, или же знали заранее, что это непременно случится. Ведь титаны были повержены богами-олимпийцами, правильно? И слово «титанический» изначально несет в себе трагический смысл и некую обреченность. Очень хорошо сочетается с «тщеславием», о котором пишет Гарди: «Рядом неясные лунноглазые рыбы / Глядят на позолоту вокруг / И вопрошают: „Что делает здесь это тщеславие?“».[29]

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить, — сказал он. — Хотел испробовать на тебе свою теорию трагедии. Ты не против? Все равно мы, похоже, тут надолго застряли, а больше мне не с кем об этом поговорить.

«А как же Лиз?» — подумала я. Ничего удивительного: похоже, никто не обсуждал с давними партнерами тех вещей, что по-настоящему интересовали. Боб ничего не знал о вязании Либби, а она слабо представляла себе, сколько струн у гитары. Каждый раз, когда Тэз заканчивал картину, мать говорила, что получилось очень красиво, но слишком сложно, чтобы она могла должным образом это оценить. Пожалуй, один из самых печальных фактов современной жизни заключается в том, что на работе, или на соседней улице, или на другом берегу всегда найдется тот, кто сумеет понять тебя лучше, чем человек, с которым ты живешь. У меня, правда, такого знакомого не было. Кристофер, насколько я помнила, когда-то в моем внутреннем мире что-то понимал, но его представление об этом мире давно устарело. По-моему, он даже не был в курсе, сколько книг у меня вышло. Но кому я хочу запудрить мозги? Лиз могла ничего не знать о «Титанике», зато она наверняка знала, какой у Роуэна любимый цвет, какое второе имя ему дали родители, когда у него день рождения, с чем он пьет чай — с сахаром или с молоком, храпит ли он и почему у них нет детей. Этот список можно было продолжать до бесконечности. Так что Роуэн вполне мог обойтись без разговора со мной. К тому же он так и не прислал мне ни одного письма.

— Я не против, — сказала я. — Я хочу использовать «Титаник» в своем романе. Думала начать с поэмы Гарди или как-нибудь ее ввернуть. Поэтому беседа с тобой — часть моего исследования. Да и вообще это интересный способ убить время в ожидании того, что мы вроде как должны утонуть.

Роуэн ухватился руками за перила и свесился за край парома. На мгновение мне показалось, что сейчас он свалится в реку. Ступни его оторвались от палубы. Но тут он развернулся и, подтянувшись на руках, уселся на ограждение: теперь опорой его спине служил лишь воздух, а внизу, под ногами, не было ничего — одна вода.

— Так вот. Вся моя книга — о катастрофах. В основном речь там идет о кораблекрушениях, однако мне хочется сделать так, чтобы в теоретической части рассказывалось не только об идее аффекта, но и о том, как и почему возникает катастрофа. Мне хочется понять, она берет и «вдруг» случается, после чего люди неожиданно становятся несчастными, или же тут все не так просто. Возможно, события на самом-то деле развиваются в обратном направлении: сначала люди становятся несчастными, а потом как раз и происходит катастрофа. Когда я начинал главу о «Титанике», то думал, будто доказываю тезис о том, что невозможно отличить вымышленную катастрофу от реальной, как говорил философ Бодрийяр. Изначально я ставил перед собой задачу выдвинуть предположение, что эти культурные предсказания — фальшивка, этакий Диснейленд с аттракционами на тему кораблекрушений, который нужен для того, чтобы люди не слишком задумывались, что все эти трагедии реальны и неизбежны.

— Бодрийяр и мне попадался, — сказала я. — «Матрица» должна была стать кинематографическим выражением его идей, но он сказал, что у создателей фильма ничего не получилось: ведь он говорил, что, когда все в мире переродится в знаки, обозначающие другие знаки, выхода из этого круга не будет, а в «Матрице» выход есть. Если я правильно понимаю.

— Да, правильно понимаешь. Он говорит о таких вещах, как, например, карта, которая становится настолько подробной, что превращается в вещь, которую должна была лишь отображать. У него речь идет о том, сказывается ли на реальности то, как мы эту реальность изображаем. Когда обо всем на свете будут написаны книги, не превратится ли все на свете в книгу? Если организуешь фальшивое ограбление, как сделать так, чтобы оно не превратилось в настоящее, если люди, напуганные твоим налетом и считающие, что ты все делаешь всерьез, испытывают страх реальный, а не вымышленный? Для меня это оказалось чем-то новеньким, пришлось иначе взглянуть на давно знакомые вещи, но это было очень полезно. Потом я начал читать работы Поля Вирильо, посвященные трагедиям, и обнаружил у него идею, что катастрофа встроена в каждую созданную человеком систему. Тогда я подумал о том, что ожидать можно не только катастроф, но и предсказаний этих катастроф в отношении любого технического объекта, в связи с чем они и становятся неизбежными. Это примерно то же самое, что и самоисполняющееся пророчество, только немного сложнее.

Я съела дольку мандарина.

— Интересно. Только… Ты ведь не выбросишься за борт?

У Роуэна был такой вид, будто он внезапно вспомнил, что сидит на ограждении парома, и теперь размышлял, правильно ли поступил, забравшись туда. Он оглянулся через плечо и посмотрел на меня. Его руки крепче ухватились за перекладину, и деревянный браслет, который он носил не снимая (браслет этот был сделан из обломков корабля, потерпевшего крушение у Галапагосских островов: вместе с обломками судна на берег выбросило и чудом спасшегося дедушку Роуэна), сдвинулся с места и снова принял свое привычное положение на запястье.

— Неплохая мысль, — улыбнулся он.

— Но это была бы уже настоящая трагедия, — тихо сказала я.

— А вдруг трагедия и в самом деле изначально заложена во всем вокруг, — пожал он плечами. — Но я в порядке. Держусь.

— И что там дальше с катастрофами? — напомнила я.

— Вирильо делит катастрофы на искусственные и естественные. Он говорит, что всякий раз, изобретая нечто вроде непотопляемого корабля, вместе с этим кораблем необходимо придумать и возможность его потопления. Дальше я пишу, что в таком случае предсказание — вещь вполне логичная и рациональная, ведь люди просто-напросто видят в технике будущую трагедию. Они откуда-то знают, что механизм обречен на катастрофу. И все такое прочее. То, что считается непотопляемым, в конечном итоге неминуемо утонет.

— Пожалуй, это правда, — задумалась я. — Итак, в первом акте у нас имеется нечто большое, сверкающее и тщеславное. Ты прав. Однако к третьему акту оно непременно должно пойти ко дну, в противном случае никакой истории не получится.

— Но почему, как ты думаешь?

Я пожала плечами.

— Потому что история — это перемены. Все книги об успехе начинаются с провала, и наоборот. Истории любви — с одиночества, истории об одиночестве — с любви.

— Но разве в жизни все так же, как в книгах? А если да, то в какой я книге: о любви, об одиночестве или сразу в обеих?

Я засмеялась:

— По определению, нет. Но по другому определению, да!

— Потому что?..

— Ну, потому что любая история — это симуляция, ты сам сказал. Рассказ — это отражение, или имитация, или мимесис. Он описывает нечто такое, чего на самом деле нет. Твои предсказания гибели «Титаника» — истории вымышленные, совпавшие с историей реальной. Но даже «правдивый рассказ» — это, по определению, еще не жизнь. Жизнь — это жизнь. Но, с другой стороны, мы знаем о ней лишь то, что существует в виде рассказа. Как говорил Платон, есть истории правдивые и ложные. Видимо, единственное различие между вымышленным предсказанием о крушении «Титаника» и описанием событий реальной катастрофы заключается для нас лишь в том, что сделаны они в разное время и что, возможно, там не совпадают какие-то подробности. Ведь, подозреваю, никто из нас не видел «Титаника» и не встречался ни с кем из его пассажиров. Для нас «Титаник» — это та же самая история, потому что мы знаем о нем лишь из рассказов других, а не из собственного опыта. Извини, устроила мозговой штурм. Наверное, я вела к тому, что у любой истории должны быть свои шаблоны, в противном случае это уже никакая не история. И если самой жизни шаблоны не нужны, в тот момент, когда мы начинаем ее пересказывать, необходимость в шаблонах все-таки возникает, иначе получается не рассказ, а бессмыслица. Вот почему мы все время пытаемся подогнать жизнь под всякие шаблоны: чтобы потом ее можно было пересказать. И каждый раз, когда происходит что-нибудь хорошее, мы начинаем готовиться к тому, что это хорошее вот-вот закончится.

— А как же стихотворения? Или скульптуры? Это ведь не истории, но они тоже повествуют о жизни. Получается, жизнь может быть отображена не только в форме рассказа, правда?

— Я думаю, что в стихотворениях со скульптурами тоже заложен рассказ. Человек находит «фрагмент» или «момент» и пытается отыскать для него место в некоем целом. Это как пазл. Например, уорхоловские «Коробки „Брилло“» имеют смысл лишь в том случае, если восстановить с помощью подсказок некую историю, которая за ними стоит. Если присмотреться к ним внимательнее, становится понятно, что, хотя они и кажутся отображением или имитацией предметов массового производства, на самом деле это никакое не массовое производство, потому что каждая коробка особенная и явно разрисована вручную. И тогда ты спрашиваешь себя: «Кому пришло в голову тратить на это время? Чего ради заниматься такой ерундой?» А затем встает уже другой вопрос, драматический, в котором ты — тоже часть истории, потому что, лишь осознав, что ты стоишь и разглядываешь эти коробки, осознаешь и то, что тебе бы в голову не пришло стоять и разглядывать их, будь они предметами массового производства, и что труд художника ты воспринимаешь совсем не так, как труд рабочего с фабрики. И еще ты осознаешь, насколько редко ты вообще что-либо внимательно рассматриваешь. Упаковка каждого предмета рассказывает нам какую-то историю, но мы воспринимаем эту историю как должное и забываем, что для ее оценки необходима определенная степень отстраненности. Постановка проблемы — начало нового рассказа. Узел, который завязывается для того, чтобы его развязали… Черт. Прости, пожалуйста. Мне тоже никогда не удается об этом поговорить, разве что на семинарах, да и там не всегда можно сказать все, что хочется. Вот меня и понесло.

— Нет-нет, очень интересно. Значит, ты говоришь, что в любом рассказе и, следовательно, в жизни каждое мгновение можно считать частью более крупного повествования, в котором любой успех обречен на провал, и все большое и величественное непременно гибнет и сгорает, а все, кто был в грязи, переходят в князи, и потом, конечно же, должны снова вернуться в грязь, и так до бесконечности?

— Да. Что-то типа того. Но все это вовсе не обязательно должно поместиться в один рассказ.

— В таком случае это, наверное, правда: предсказания — это предугаданные людьми истории, а не события. Они рассказывают трагические истории о вещах, которые, кажется, обречены на трагедию. А потом, когда эти истории сравнивают между собой, «вымышленная» история и «правдивая» история оказываются почти одинаковыми просто потому, что обе они — истории.

— Я готов поспорить, что почти во всех историях о кораблях обязательно фигурирует какая-нибудь морская катастрофа, так же как во всех историях о животных этим самым животным непременно угрожает опасность. Равновесие в повествовании непременно должно нарушиться. Всякая история подразумевает переход из одного состояния в другое, чаще всего из счастливого в печальное или из печального в счастливое. Но встречаются и другие: из живого в мертвое, из сломанного в исправленное, из запутанного в понятное, из разделенного в соединенное — как угодно.

— И всякий корабль — это лишь ожидание кораблекрушения.

— Да. Ведь в итоге любой корабль все равно будет разрушен, пусть даже намеренно, уже под конец своей жизни, принесшей людям много пользы. Но причина трагедии является большой загадкой из-за того, что предсказать трагедию вообще-то нельзя. В любой трагедии всегда есть такой момент, когда катастрофы можно избежать, и очень интересно наблюдать за героем или героиней и размышлять о том, почему же они не выбрали тот путь, который не привел бы к трагедии. Тут нет простой формулы. А еще люди могут подумать, что непотопляемый корабль пойдет ко дну, потому что это хорошая повествовательная формула, но ведь многие плавают на непотопляемых кораблях, и ничего. Люди верят не только в формулы, у них есть и другие ориентиры.

У Роуэна снова сделался такой вид, будто он мог вот-вот заплакать, но, возможно, все дело было в туче, закрывшей тусклое солнце.

— Выходит, предсказания существуют, но в то же время их нет?

— Возможно. Не знаю, имеет ли это отношение к делу, но однажды я читала одно исследование об авариях на железных дорогах. Оказалось, что в поездах, которые терпят крушение, пассажиров всегда меньше, чем в остальных. Автор выдвинул предположение, что люди «предчувствуют» надвигающуюся катастрофу. Кстати, в наиболее пострадавших вагонах народу опять же меньше, чем в других, — очевидно, по той же причине. Но кто знает, каким образом проводилось это исследование. В конце концов оно ведь тоже — всего-навсего очередная история.

— Надо бы его поискать, — заинтересовался Роуэн. — Где ты это прочла?

— В какой-то глупой книге про экстрасенсорику из семидесятых, — ответила я. — Вряд ли ее можно считать надежным источником.

— Как жалко. Может, все-таки вспомнишь название?

— Боюсь, что нет. Но я могу поискать.

Я доела мандарин и бросила кожуру в реку.

— Я пришлю тебе название по электронной почте.

— Не надо, не утруждай себя, — быстро ответил он. — Скажешь в следующий раз, когда мы увидимся. В следующий раз, когда попадем вместе в кораблекрушение.

Я пожала плечами.

— Ладно.

— Я рассказывал тебе о спиритуалисте, который находился на борту «Титаника»? — спросил Роуэн.

Я отрицательно мотнула головой, и он продолжил:

— У. Т. Стид. Он вроде как рисовал океанские лайнеры и свою собственную смерть в морских волнах за несколько лет до катастрофы. И еще писал о кораблекрушениях. Говорят, он помог женщинам и детям занять места в шлюпках, а потом пошел в курильный зал первого класса и уселся там читать книгу в ожидании гибели корабля. Правда, я понятия не имею, как кто-нибудь мог об этом узнать. И еще очень интересно, что за книгу он читал.

Паром слегка накренился, и кто-то произнес: «О господи». Роуэн соскочил с ограждения, поддавшись движению судна. Если бы оно накренилось в другую сторону, он наверняка свалился бы в реку. Я хотела взять его за руку, но не стала.

— Думаешь, люди, оставшиеся на «Титанике», беседовали о других великих кораблекрушениях и теории катастрофы, ожидая, пока он уйдет под воду? — спросила я.

Роуэн рассмеялся.

— Да, мы с тобой храбрецы!

Тут паром дернулся, раздался рев двигателя, и один из работников судна прошел мимо со словами: «Граждане, все в порядке». После этого все разошлись по машинам, и на палубе остались только мы с Роуэном. Я чуть не рассказала ему о своем корабле в бутылке, и мне даже захотелось как-нибудь на днях взять корабль с собой — показать ему. Но я сомневалась, что смогу нормально объяснить, в чем тут дело: нам оставалось всего несколько секунд, чтобы дойти до машин. Вместо этого, в то самое мгновение, когда Роуэн уже садился за руль, я вдруг, слегка задыхаясь, выпалила, а не хочет ли он как-нибудь на днях снова со мной пообедать. Он обернулся и поднял глаза от телефона, который держал в руке.

— Думаю, сейчас для этого не самый подходящий момент, — сказал он, стараясь не встретиться со мной взглядом. — Извини.

На этот день у меня был длинный список дел, среди которых значилось «начать писать новый план романа», но я несколько часов ни на чем не могла сосредоточиться. Я достала блокнот и, как, видимо, и полагалось человеку, собравшемуся придумать себя заново, калякала в нем как безумная: со стороны можно было подумать, будто мне дали ужасное задание по «автоматическому письму». В конце концов я настрочила целую кучу страниц. Главная Героиня чувствует себя отвергнутой Любовным Интересом. Требуется передать это ощущение реальной, осязаемой БОЛИ. Показать через действия? Через какие? Не может же она сидеть в библиотеке и целый день плакать. К тому же в том, что он отверг ее, есть определенная надежда, ведь он явно испытывает к ней какие-то чувства. В противном случае в приглашении на обед не было бы ничего предосудительного. Как же она должна на это отреагировать? Возможно, она просто сидит и пишет в своем блокноте. (Ха-ха! Как бы этот мой новый план романа не превратился в метаметапрозу!) Главная Героиня составляет длинный список причин, по которым он не подходит на роль ее Любовного Интереса, включая его возраст, угрюмость, а также то обстоятельство, что у него есть другая женщина. Героиня не может поверить в то, что она им отвергнута. Как он мог так запросто ей отказать? Когда еще ему представится такой шанс? Возможно, у него толпы поклонниц. А может, он не готов расстаться со своей сегодняшней спутницей, несмотря на то что явно ее не любит. Или же он порвет с ней и превратится в человека, который ходит на загородные прогулки с принарядившимися седовласыми вдовами, дающими объявления в раздел знакомств для одиноких людей. И все потому, что главная героиня СЛИШКОМ МОЛОДА. Но необходимо также передать ощущение этой связи между ними, которая существует, несмотря на разницу в возрасте. То, что он делает с ней одними глазами, и прочие возможности его тела, которое… На этом месте я перестала писать. У меня так и стояли перед глазами его черные волосы, сильные предплечья и потрепанные старые джинсы. Возможно, я не буду включать в роман описание его внешности. Наверное, о таком вообще нельзя писать в блокноте, особенно если живешь с мужчиной, который может в любой момент это прочитать.

Перед обедом я проверила свой электронный ящик «Орб букс», но от Ви, как обычно, ничего не пришло. Может, она написала мне на другой адрес, а может, и нет. Так или иначе, писем в рабочем ящике хватало. На последнем заседании редколлегии мы дружно пытались грубо набросать образ Зеба Росса, чтобы понять, каким образом лучше представить его в Сети. Клавдия наконец составила его краткую биографию и теперь напоминала мне в письме, что мы решили сделать Зеба таинственным затворником, который может появляться в интернете, но никогда — на страницах журналов или в обществе. Из его невнятного профиля, размещенного на разных интернет-сайтах, станет известно, что у него темные волосы, синие глаза, среднее телосложение и носит он преимущественно джинсы и футболки. Он учился в школе для мальчиков в Ноттингеме, в детстве был нелюдим и увлекался естественными науками и литературой. Его бездельники-родители жили в пригороде и хотели, чтобы Зеб занялся финансами или страхованием, но у него были идеи получше. Проработав некоторое время в книжном магазине, он решил, что и сам сможет запросто написать роман — и действительно написал его. На этом его биография обрывалась, и Клавдия спрашивала, какие у кого имелись идеи насчет дальнейших подробностей. Почему Зеб рос нелюдимым? Он был инвалидом? Если да, то что именно с ним случилось? Может, удастся придумать какой-нибудь несчастный случай, который мог с ним произойти? Давайте сделаем Зеба более интересным человеком! Народ, присылайте идеи!

В течение всего обеденного перерыва, поглощая сэндвич с салатом, суп и еще один мандарин, я занималась тем, что калечила Зеба. Я представляла себе, как он падает в чан с кислотой, разбивается на спортивной машине, становится жертвой вооруженного ограбления, перерезает не тот проводок, пытаясь обезвредить бомбу, прошибает на бегу стеклянную стену или даже становится одним из тех немногих, кто решает сесть в вагон поезда, обреченного на крушение. Поезд сходит с рельсов и, несколько раз перевернувшись, катится под откос, пока наконец не загорается, и тогда остается единственный выход — выбить окно маленьким молоточком, который имеется в каждом вагоне для подобных случаев. Я представляла себе, как он тонет в бескрайнем море. Но такой вариант не годился: ведь утонуть — это уже безвозвратно. Невозможно утонуть наполовину и вернуться к нормальной жизни со шрамами, которые свидетельствовали бы о произошедшем с тобой несчастном случае. Я представляла себе, как Зеб терпит кораблекрушение, и потом думала, а что если применить выражение «потерпеть кораблекрушение» не к кораблю, а к человеку: тогда речь будет идти об уцелевшем — о том, кого выбросило на берег, изможденного и одинокого, но живого.

После обеда я открыла документ с остатками последней версии своего романа, — посмотреть, что из этого еще можно спасти. И не увидела там ничего нового: чуть больше тридцати тысяч слов, до боли знакомых и надоевших мне не меньше, чем мертвенно-бледное лицо, смотревшее на меня из зеркала каждое зимнее утро. Первый абзац я читала уже, наверное, не меньше тысячи раз и давно помнила его наизусть. За последние два года абзац ничуть не изменился, но вот наконец пришло время от него избавиться. Я создала новый документ и напечатала вверху на первой странице: «блокнот». План был такой: копировать и вставлять в новый документ все, что покажется полезным в старом варианте романа, а потом, уже имея некую основу, добавлять к ней записи из блокнота и, может быть, даже включить туда ту запись, которую я сделала сегодня. Проведя за старым документом около часа, я не нашла там ничего достойного нового варианта моей книги. Это меня обеспокоило, и тогда я создала еще один документ и, озаглавив его «Проблемы с этим романом (продолжение)», начала составлять в нем список своих недовольств. Пункты были такие: скучно; непонятно о чем; графоманство; отвратительная главная героиня; слишком депрессивно; никто ничего не хочет; никто ничего не делает; перед героями не стоит никаких вопросов; слишком много описаний. Тут я подумала, что из всего этого могло бы выйти неплохое начало для «Блокнота», и скопировала весь список на первую страницу романа. Я улыбнулась собственной наглости. Пожалуй, не было еще ни одного автора, даже самого постмодернистского и помешанного на метапрозе, который начал бы книгу с перечисления ее недостатков.

Число слов в моем романе теперь равнялось двадцати семи, и ощущение было такое, будто мне сделали клизму. Весь следующий час я читала свой настоящий блокнот и пыталась представить себе, как он будет выглядеть в напечатанном виде. Потом я сообразила, что в записи, сделанной мной этим утром, есть некая повествовательная энергия, и я добавила ее в роман, напечатав под списком проблем. Посмотрела, что получилось. Пока все это напоминало никуда не годный женский роман со смутными потугами на метапрозу. Я удалила оттуда отрывок про Любовный Интерес и скопировала его в новый документ под названием «Кусочки на будущее». Еще раз проверила число слов: их по-прежнему было двадцать семь. Что делать дальше, я не знала и поэтому решила уйти из библиотеки и съездить в Тотнес: забрать свою почту, раз уж теперь мы с Кристофером договорились, что я буду делать это сама. Двадцать семь слов за день работы — это наверняка рекорд, даже самые тяжеловесные постмодернисты не посмели бы со мной тягаться. Я подумала, что Зеб мог получить в детстве какую-нибудь «писательскую» травму, после которой вдруг чудесным образом обнаружил, что способен писать по четыре романа в год. Возможно, он умудрился выколоть себе оба глаза одним карандашом…

Оскар прислал мне обещанные книги. Они ждали меня на почте в Тотнесе в огромном мешке для корреспонденции. Кроме книг там был конверт вроде тех, в которых агентство присылало мне ведомости с незаработанными авторскими отчислениями, — его я открывать не спешила. Они никак не вязались друг с другом — тоненький конверт и огромный серый мешок, и, возвращаясь к машине, я чувствовала себя вором, пришедшим на место преступления, чтобы вернуть украденное и оставить пострадавшим письмо с извинениями. Мне вспомнилась еще одна буддийская притча. Учитель дзен сидит в своей хижине, и вдруг к нему является вор. Но у учителя нечего красть: все его имущество — это одежда, в которую он облачен. Учитель испытывает сострадание к вору, ведь тот проделал такой долгий путь совершенно напрасно, и решает отдать ему свою одежду. Вор берет одежду и убегает, а учитель смотрит в окно на ночное небо и думает: «Бедняга. Как жаль, что я не могу отдать ему и эту прекрасную луну».

Когда я добралась с книгами до машины, было уже почти четыре, и я сообразила, что если побуду здесь еще сорок пять минут, то смогу устроить Кристоферу сюрприз и подобрать его на автобусной остановке. Я снова поднялась на холм, где стояло здание почты, и некоторое время побродила по книжному магазину, выискивая книги о «Титанике» и пытаясь вычислить, о каком стихотворении Байрона говорил Роуэн. Я наугад открыла в нескольких местах «Дон Жуана» и «Паломничество Чайльд-Гарольда». С четвертой попытки я нашла нужный отрывок в «Паломничестве» и хотела было его купить, но книга стоила почти десять фунтов и, по всей видимости, представляла собой очень длинную трагическую историю в стихах. Похоже, «Чайльд-Гарольд» был одной из тех вещей, что я всегда хотела прочитать, но так ни разу не собралась. Кстати, я даже не прочла роман Агаты Кристи, столь любимый Роуэном.

Я планировала купить что-нибудь на обед в «Хэппи Эппл», и хотя лишних денег у меня не было, я все-таки пошла в «Баррел-Хаус» и взяла себе большой соевый латте, надеясь, что дома, возможно, еще отыщется банка консервированной фасоли. На столике в углу лежала большая стопка газет, среди которых был и свежий номер «Санди таймс». На обложке красовалась фотография Розы. Она уселась на стол, положив ногу на ногу, и смотрела в камеру настолько проникновенно, насколько это позволяли ее тусклые, ничего не выражавшие глаза.

Интервью с ней занимало целый разворот в одном из приложений, и посреди текста ярким цветом была выделена цитата: «Конечно, я верю в духов». Я бы никогда не подумала, что она решится поведать прессе о своем семейном полтергейсте, но вот, пожалуйста, она рассказывала о том, как они все пугались, когда по ночам у них дома летали книги, и что она до сих пор не осмеливалась покупать себе домой ничего хрупкого — мало ли что может произойти. Она рассказывала о том, что, готовясь к роли в фильме «Встреча в ночи», она окончательно убедилась в существовании необъяснимых вещей. «Ведь были времена, когда даже разведение огня казалось магией, — говорила она. — Когда-то и радио представлялось чем-то немыслимым, и телефон, и ключ, с помощью которого в машине разом запираются все двери. Мы считаем магией то, чего не можем объяснить». Материал был построен на сопоставлении неразрывно связанных между собой путей жизни и карьеры Розы, и оба они рассматривались с точки зрения сверхъестественных событий, присутствовавших и там и там. «Анна Каренина» упоминалась лишь в самом последнем абзаце, где говорилось, что съемки начнутся в мае. Я пробежала статью глазами и остановилась только на одной подробности, которую моя мать явно сочла нужным от меня утаить: роль Вронского предстояло сыграть Эндрю Грею. Дрю. Значит, в конце концов они все-таки сошлись. Ну или сойдутся теперь. Я прекрасно понимала, почему мать не стала мне об этом говорить, но про полтергейст-то она почему умолчала? И только сейчас до меня вдруг дошло, что мы не разговаривали об этом эпизоде с 1980 года: именно тогда он загадочным образом стал одним из «непримиримых противоречий», которые привели к разводу моих родителей.

Кристофера на автобусной остановке не было, и я решила заглянуть на стройку, где он работал, но там тоже его не обнаружила. Начинало смеркаться, и я поехала домой в Дартмут по проселочным дорогам, которые тут назывались полосами. Это были древние пути, по которым люди путешествовали, должно быть, в те времена, когда составлялась «Книга Страшного суда».[30]

По обеим сторонам дорог тянулись ряды деревьев, тут и там мелькали ведьмовские домики с дымящими трубами. На полосах меня часто охватывало странное чувство, будто я вернулась в свой таинственный лес из 1978-го, хотя я давно не была уверена в том, что не придумала его тогда. Я словно становилась вымышленным персонажем в мире, где существовало нечто большее, чем стандартная модель[31] и теория эволюции, и в мире этом все было возможно, и каждая вещь имела свой особый, загадочный смысл. Интересно, где же Кристофер? Он, наверное, уже дома и гадает, где же, интересно, я. Если я скажу ему, что хотела подобрать его на остановке, он очень обрадуется, но потом до него дойдет, что мне это не удалось, и он расстроится. Может, Кристофер погиб на стройке и поэтому не пришел на остановку? Тут я поймала себя на мысли, что если он погиб, то я теперь свободна. Я сразу же стерла эту мысль у себя в голове, но факт оставался фактом: я успела так подумать.

Обычно Кристофер возвращался домой в половине шестого, но вот уже было шесть, а он так и не появился. Я не сразу заметила, что он сильно задерживается, потому что была слишком увлечена содержимым мешка от Оскара. Если бы кто-нибудь зашел в эту минуту в гостиную, он бы наверняка подумал, что я сошла с ума. На полу громоздились три гигантские стопки книг по эзотерике, пособий по самосовершенствованию и разного нью-эйджа, на скорую руку разделенных мной на категории «Идиотизм», «Полный идиотизм» и «Бред, но ничего ужасного». Ну почему среди всего этого хлама нет ничего вменяемого вроде журнала «Нью сайентист», когда мне это так нужно! Передо мной было собрано множество самых разных форм безумия, и мне казалось, что я сейчас от всего этого задохнусь. Даже Беша выглядела сбитой с толку и однажды уже опрокинула стопку «Идиотизм», ударив по ней хвостом. Когда Беша вот так била хвостом, мне казалось, это был ее фирменный способ задать мне вопрос: «Какого черта ты делаешь?» Выглядело это так: вполоборота, хвост вниз, потом пауза — и после этого бешеное вращение. Я собрала развалившуюся стопку «Идиотизм» и, глядя на нее, снова подумала: неужели на свете так много людей, настолько загнанных в угол современной жизнью с ее электромагнитными полями, рабочими встречами, заботами о детях, загрязнением окружающей среды, радиацией, телефонными вышками, кофеином, сахаром, глутаматом натрия, рациональными мужьями и эмоциональными женами, что им необходима книга (или даже несколько книг), которая поможет все это преодолеть и объяснит, что такое дауншифтинг, органическое питание, позитивное мышление, умение говорить «нет», преодоление беспокойства, любовь без условностей, определение границ, отстаивание своих прав и правильное дыхание?

Стопка «Бред, но ничего ужасного» была самой маленькой, и Беша опрокинула ее по дороге к креслу, в котором собиралась свернуться калачиком. В эту стопку наряду со «Вторым Миром» Келси Ньюмана попала книга по собачьей психологии под названием «Говорящий с собаками» — я слегка погрозила ею Беше, когда та проходила мимо. Там оказалось еще несколько опусов: нечто с виду очень серьезное под названием «Радикальное исцеление», сочинение «Дурак и его путь», к которому прилагалась колода карт Таро, книга «Как составить астральный план» и еще одна, которую я отложила для себя и заодно для Тима, — «Как приручить Зверя». Пожалуй, из содержимого этой стопки можно было бы надергать неплохое начало статьи, подумала я.

«Полный идиотизм», в отличие от «Бреда», представлял собой солидную колонну, состоявшую из здоровенных навороченных томов, на которых спереди непременно красовался какой-нибудь телевизионный экстрасенс или белозубый гуру со списком как минимум двадцати других произведений его же авторства. У большинства этих книг были кричащие обложки: с крупным шрифтом, изображениями пляжей, пальм, ангелов или луны, а отзывы на задней стороне пестрели бесконечными восклицательными знаками. Эти книги определенно предназначались для тех, кто относился к телевизионным экстрасенсам как к старым друзьям и готов был воспользоваться любой подсказкой из космоса ради того, чтобы выиграть в лотерею или затащить к себе в постель как можно больше людей. В этой стопке были также наборы для самостоятельного изготовления устройства связи с ангелом-хранителем или духом-наставником; подборки любовных заклинаний; инструкции по использованию магической силы древних рун; книги перемен и разнообразная астрология; учебники, с помощью которых можно выйти на связь со своими прошлыми жизнями и выяснить, не был ли ты раньше Клеопатрой, Шекспиром или Елизаветой I, добиться успеха или же, прости господи, обратиться к космосу с каким-нибудь заказом. На обложке книги о космических заказах была цитата ведущего давно забытого телешоу восьмидесятых годов. Эзотерика прочно вошла в повседневную жизнь. Я позвонила Либби.

— Что мне делать?! — набросилась я на нее.

— С чем?

Я хихикнула.

— У меня в руках книга, в которой говорится, что если мне чего-то хочется, то нужно просто обратиться за этим к вселенной. Можно даже попросить пометить твою просьбу как «особо срочный заказ». И таких книг у меня тут не меньше пятидесяти. Я сказала, что напишу о них статью в газету. Наверное, у меня тогда случилось какое-то помутнение рассудка.

— Может, надо попросить вселенную, чтобы она написала за тебя эту статью?

— Отличная мысль! Эту книгу, в которой, кстати, всего пятьдесят страниц, вчера днем показывали по телевизору. «Ты тоже можешь получить все, что пожелаешь!» Это написано у нее на задней стороне обложки. Видимо, ее автор воспользовался этим своим методом, чтобы превратиться из ничтожества в короля и заработать целую гору денежных знаков.

— Ну да, никто ведь не станет просить у вселенной мира во всем мире.

— Не станет.

— Или там вязаных носков.

— Да, хотя это не такое уж бесполезное желание. Кстати, как ты там?

— Я? Ужасно. Ничего нового.

— Можешь сейчас разговаривать?

— Не очень.

— Боб рядом?

— Да. Боб купил себе новый альбом с гитарными риффами и вот собирается теперь включить усилитель и начать рубиться. Да, дорогой?

— Ага, понятно, ну передавай ему привет.

— Мег передает тебе привет, — сказала Либби, и я услышала, как Боб крикнул что-то радостное в ответ.

— Знаешь, что я тут прочитала? — вспомнила я.

— Что?

— Дрю будет играть Вронского в «Анне Карениной». С Розой.

— Что? Твой Дрю?

— Ага! Ужас, да? Она ему всегда нравилась.

— Боже, — Либби вздохнула. — Почему в жизни все так запутано?

— Ой, у меня-то уж точно можешь не спрашивать. И что мне теперь делать со всеми этими книгами?

— Не знаю. У меня бы от них разболелась голова.

— У меня она тоже разболелась. Почему-то от такого чтения ужасно портится настроение. Совершенно непонятно почему. Раньше меня всегда бесили все эти скептики, которые зарабатывают на жизнь тем, что пишут в газеты страстные разгромные тексты на тему гомеопатии, Бога, синхроничности или чего-нибудь там еще. Когда читаешь нечто подобное, складывается ощущение, будто люди не в состоянии справиться со своими эмоциями и в результате свирепеют настолько, что кажутся уже не менее безумными, чем те, кого они критикуют. Я всегда говорила, что из-за таких страдает славное имя ученых. Ведь наука нужна для того, чтобы ставить вопросы, которые раньше никому не приходили в голову, а вовсе не для того, чтобы класть конец спорам. Но теперь-то я вижу, откуда что берется. Ну, в смысле, по большей части весь этот нью-эйдж — откровенная туфта! Половина таких книжек пытается вынудить тебя заплатить за вход на элитный веб-сайт, где ты сможешь прочитать об этом больше: так же устроены гороскопы в желтых газетах, где печатают только несколько первых предложений о том, что ждет тебя на работе, а дальше надо звонить и узнавать, как сложится на этой неделе с личной жизнью. Ну как можно так поступать? Как можно наживаться на надеждах и мечтах живых людей?

— Может, кому-то просто нравится все это сочинять? Сами-то они наверняка не считают, что все это правда.

— Но в доброй половине этих книг утверждается, что с их помощью можно наладить жизнь и карьеру: получается, они убеждают читателя, что это никакой не вымысел!

— Хреново.

— Да не то слово!

— Слушай, может, ты разозлилась из-за Дрю и Розы и теперь вымещаешь досаду на несчастных книгах?

— Не знаю. Может быть. Да еще Кристофер куда-то запропастился… И все равно они ужасны, эти книжонки. Ты бы видела…

— Да ладно, плюнь ты на них. Давай закажем что-нибудь у космоса, — предложила Либби.

Я засмеялась.

— Мы не умеем.

— Да это, наверное, просто: ты же говоришь, книжка совсем тоненькая! Что там в ней советуют сделать?

Я пробежалась глазами по нескольким страницам.

— Та-ак… Ага, ну что ж, по крайней мере, для статьи она подойдет. Я тебе говорила, что это будет материал в стиле гонзо-журналистики?

— Это что еще такое?

— Ну, это когда автор пробует на себе то, о чем пишет. То есть если бы ты писала гонзо-статью о рукопашном бое, тебе пришлось бы с кем-нибудь подраться. Или вместо того чтобы просто ехать на фермерскую ярмарку и описывать происходящие там события, ты бы попыталась сама вырастить гигантский кабачок. Это похоже на записки путешественника, потому что автор становится героем собственного материала. А я вот как-то сомневаюсь, что мне хочется быть героиней такого рода статьи. Для этого мне придется выставиться полнейшей идиоткой.

— А зачем вообще это делать — становиться героем материала?

— Чтобы представлять себе, как обстоят дела на самом деле, а не строить предположения. У меня есть один знакомый, который говорит, что человек — это большой компьютер, который в состоянии перерабатывать такую информацию, которая машинам не по зубам: чувства, эмоции и все такое. Для человека не существует слишком большого количества составляющих. И это действительно так. Ведь невозможно узнать о любви из книг. Любовь нужно испытать самому, особенно если собираешься о ней писать.

— Если понять что-нибудь можно только опытным путем, а не с помощью книг, то какой смысл писать книги о собственном опыте? Кому они нужны?

— Наверное, дело в том, что за свою жизнь человек успевает испытать далеко не все, поэтому каждый из нас получает собственный уникальный опыт, и пишут все о нем по-разному. А может быть, испытав любовь, ненависть или еще какое-нибудь чувство, люди начинают интересоваться тем, что пережил, испытав то же самое, кто-то другой. Ты все время задаешь трудные вопросы.

— Извини. Ну так что там с заказами космосу?

Я пробежала глазами еще несколько страниц.

— Ага. Необходимо верить в то, что все мы связаны друг с другом. Ну это несложно, учитывая, что мы все произошли от одного и того же человека, и после этого надо, тадам-тадам-тадам… Так, после этого надо просто взять и попросить чего-нибудь у вселенной. Тут много всякой ерунды, типа «раскройте свой третий глаз»…

— Свой — что?

— Ну, третий глаз, он находится посреди лба.

— А, понятно. И все? Я открыла — можно начинать просить. Ты чего хочешь?

Я думала, что не знаю, чего хочу, но вдруг не раздумывая ответила:

— Денег.

Я сделала глубокий вдох, и в легких послышался астматический хрип.

— Знаешь что? — я начала говорить и закашлялась. — Еще я хочу выбраться из этого отсыревшего дерьмового дома, и хочу, чтобы Кристофер начал проявлять ко мне интерес, и хочу, чтобы у меня в жизни появилось хоть немного страсти. А еще хочу понять, как мне написать роман. А, ну и еще, если можно, хочу научиться вязать носки.

Либби рассмеялась.

— Запросто! Хорошо. А чего же хочу я?

— Я не знаю. Чего ты хочешь?

Она вздохнула.

— Ох. Непростая задача.

— Ты хочешь Марка?

— Не знаю. Думаю, что да.

Она перешла на шепот, в то время как на заднем плане, утопая в гуле искусственного эха, заиграла электрогитара. Потом я услышала, как закрылась дверь и звуки гитары стали тише. Либби снова заговорила нормальным голосом.

— Я на кухне, — сказала она и снова вздохнула. — Да, я хочу Марка. Но еще я хочу, чтобы Боб меня за это не возненавидел. И еще хочу, чтобы субботний вечер не превратился в катастрофу и чтобы мне поскорее доставили пряжу — надо уже начать вязать лабиринт…

— Лабиринтом вроде бы занимаются большие дядьки?

— Ха-ха. Я разве тебе не рассказывала про безумную книгу, которую я тут недавно купила? Называется «Свяжи себе фантазию». Бабушка Мэри увидела ее у меня и начала листать в поисках идей для лотерейных призов. Ты ведь слышала о том, что по случаю открытия лабиринта будет проводиться лотерея? Так вот. Бабушка Мэри решила, что мы можем связать лабиринт с точно таким же узором, какой будет у того, в парке. И пришить его к отдельно связанному пейзажу. Еще она хочет связать заколдованный лес и каких-нибудь чудо-зверей. В общем, мне достался лабиринт и несколько деревьев. Бабушка Мэри вяжет пейзаж и остаток леса. Не знаю, зачем мы вяжем лес, но бабушка Мэри говорит, что ей ужасно интересно, справимся ли мы. А ты, кстати, купила тогда пряжу?

— Да! Она такая, знаешь, серебристо-голубая, с мохером. И еще я купила схему вязания тапочек. Правда, не знаю, когда у меня будет на это время. И статью нужно написать, и над романом поработать… Готовым вещам надо «придать форму». Я, оказывается, шарфу своему должна была форму придать. Это действительно нужно?

— Да.

— Эх. Мне показалось это такой нудной затеей… И что, правда надо прикреплять вещи булавками к доске?

— Иногда надо. Но я в основном просто расправляю детали на полотенце на чистом столе и оставляю их там сохнуть.

— У меня нет чистого стола. Подожди-ка секунду.

Я положила трубку на подлокотник дивана и сняла кофту. Дом никогда как следует не прогревался, даже летом, но, пока мы разговаривали с Либби, воздух становился все более и более влажным, будто приближалась гроза. Я снова взяла трубку, и в этот момент за окном сверкнула молния.

— О господи, — выдохнула я в телефон. — Молния.

— Где?

— Ты что, не видела?

— Нет.

— Да не могла ты не видеть!

— Тебе, наверное, показалось. Так о чем же мне попросить вселенную?

— Не знаю. О настоящей любви?

— Твою мать! Тебе первым делом нужны деньги, мне — любовь, хотя вообще-то от собственных денег я бы тоже не отказалась, ну и вдобавок ко всему мне бы хотелось лучше справляться с работой в саду. Чего же еще можно желать кроме денег, любви и творческих способностей?

— Мира во всем мире?

— Если бы у всех были деньги, любовь и творческие способности, не было бы необходимости просить о мире во всем мире. Так, ладно. Да, я хочу любви. Я хочу Марка. Слушай, а что будет, если эта книга попадет в руки Бобу и он попросит у космоса, чтобы я любила его больше, чем Марка?

— Наверное, настанет конец света, — предположила я.

Часы показывали восемь. Молний я больше не видела, а Кристофер так до сих пор и не пришел. Мобильного телефона у него не было, и я хотела уже звонить его отцу, но передумала. Вместо этого я сидела и некоторое время изучала схему вязания тапочек. Потом набрала три петли, с которых надо было начинать боковую часть тапочки, и провязала один ряд. На это у меня ушла примерно минута. В следующем ряду нужно было прибавить одну петлю, и мне пришлось сходить наверх за книжкой «Учимся вязать», чтобы внимательно рассмотреть рисунок и разобраться, как это делается. Потом я сварила себе кофе и попыталась прибавить петлю. У меня ничего не получилось, я все распустила и начала набирать петли заново. Прекрасная серебристо-голубая шерсть уже становилась потрепанной и неопрятной. Я отрезала испорченный конец нити и начала все сначала.

Как же это было похоже на мой чертов роман! Все, что я когда-либо для него придумывала, сначала казалось отличной идеей, но потом мне в голову приходила другая «отличная идея», и от прежней приходилось отказываться. И как, интересно, я собиралась ввернуть в роман все эти эзотерические книги? Ну хорошо, работа над статьей действительно может пойти на пользу моей героине — ей будет чем заняться, придется выйти из дома, пообщаться с людьми, — но как передать с помощью формата блокнота, что она собирается что-то написать, а не просто так читает всякую чепуху? И как изменится жизнь героини после того, как она прочтет все эти книги? Она придет к выводу, что наука сильнее иррационального или же наоборот? А какой-нибудь третий вариант тут возможен? Я вздохнула и снова распустила то, что успела связать. Кристофера все не было, а я проголодалась.

Я совершила налет на банку с мелочью, надеясь, что там завалялась пара фунтов: тогда я смогла бы купить себе на обед рыбу с картошкой вместо того, чтобы грызть бутерброд из черствого хлеба с фасолью. Но в банке обнаружились только однопенсовые и двухпенсовые монетки, и тащить все их в рыбный ларек мне было стыдно. Если сейчас придет Кристофер и спросит, как он это любит делать, что у нас сегодня на обед, я, пожалуй, взорвусь от злости! А почему бы ему самому хоть раз не подумать о том, что мы будем есть? В конце концов я пообедала хлебом с фасолью, запив его очень крепким кофе. Все то время, пока я ела, передо мной на столе лежал открытый «Второй Мир». Мне было ужасно любопытно прочесть новую книгу Ньюмана, тем более что на обложке у нее был отзыв Ви. Может, все-таки это она прислала мне предыдущую книгу? Чтобы узнать, мне придется с ней связаться, но как же это сделать?

Беша обедала вместе со мной. Каждый вечер я клала ей в миску сухой корм и небольшую порцию собачьих консервов. Она мигом проглатывала консервы, а потом вытаскивала передними зубами один-единственный кусочек сухого корма — печеньку размером с маленькую гальку, относила ее в коридор, подбрасывала в воздух, каталась на ней и только после этого съедала — хрум-хрум! — с таким звуком, каким озвучивают на радио чьи-то шаги по гравию. Затем она возвращалась, брала следующий кусочек — и так продолжалось целую вечность. Иногда она эту печеньку «закапывала», конечно, не по-настоящему, ведь земли у нас дома не было, но она инстинктивно проделывала те простейшие движения, которые обозначали «закапывание». Завершался этот ритуал тем, что Беша подталкивала воображаемую землю носом и накрывала печеньку слоем почвы. Она делала это очень старательно, и в глазах у нее появлялось такое задумчивое выражение, будто она представляла себя героиней в какой-нибудь собачьей истории.

Пока мы с Бешей ели, чайки за окном кричали свое «эк-эк» и одинокий ветер медленно кружился в вальсе, спускаясь по ступенькам Браун-Хилл, а потом летел дальше, через весь город, пока не достигал наконец реки, где его ожидали партнеры по танцу — корабли, и тогда он замирал от восторга, и в воздухе раздавался легкий звон.

«Второй Мир» состоял из двух частей. В первой части, которая называлась «Основные положения Второго Мира», кратко рассказывалось о том, что после конца времен все мы будем возрождаться снова и снова и попадать в мир, созданный точкой Омега, которая, в свою очередь, образовалась из Энергии. Вторая часть под заглавием «Путешествие Героя», похоже, была многим обязана Джозефу Кэмпбеллу и Карлу Юнгу. Ньюман ссылался то на одного, то на другого. В одном месте он написал так: «То, что Юнг называл „коллективным бессознательным“, я называю точкой Омега, хотя, конечно, у меня есть возможность использовать теорию Фрэнка Типлера, чтобы выдвигать новые гипотезы относительно сознательной бесконечной субстанции, из которой возникают архетипы. Внутри точки Омега все мы — плагиаторы, мы все распознаем основополагающие архетипы и используем их в своих драматических историях и снах — неважно, вымышленных или нет. Возможно ли такое, что точка Омега сама придумала все основные сюжеты, чтобы показать нам, как надо жить и как жить не надо? И когда на одной из многочисленных Дорог Приключения нам встречается Мудрый Старец, что если за его обличьем скрывается она, точка Омега?»

Доводы Ньюмана были мне знакомы. Жизнь — это чертовски сложный квест, говорил он, а вы — герой этого квеста. Цель жизни — пройти квест до конца. А чтобы это сделать, необходимо разобраться, что именно вам нужно отыскать где-нибудь в далекой пещере, вооружиться, отправиться в путь, найти пещеру и добыть ту самую вещь. Любое препятствие на вашем пути — это чудовище. Как все просто! Никому и в голову не придет, что пещера может обернуться зубастым влагалищем или что ты провалишь все дело из-за каких-то там смеющихся птиц! Так или иначе, Ньюман не объяснял (и даже не признавался в том, что никакого объяснения у него не было) свой главный парадокс. Он не писал, как разобраться в том, герой ты или чудовище. Ведь кто-то должен быть чудовищем, иначе непонятно, почему остальные — герои. Вместо того чтобы решать эту проблему, Ньюман посвятил много времени критике греческой трагедии, которую он называл «порочной», и модернизма, который представлялся ему «жалким». Самым удивительным было его прочтение «Царя Эдипа». Эдип у него не был символом проклятия, которое накладывают на человека знание и желание, но являлся, в терминах Ньюмана, провалившимся проектом, прерванным квестом с надписью «игра окончена». Чтобы конец получился по-настоящему счастливым, Эдипу следовало умереть, родиться заново и начать с чистого листа. Вот только обидно было бы обнаружить, что это ты — чудовище, и вступить в борьбу с самим собой: монстру все же лучше находиться где-то вовне, чтобы ты мог его убить и двигаться дальше до тех пор, пока не отыщешь сокровище и принцессу и не достигнешь просветления, и уж тогда добро пожаловать на Путь к Совершенству. Его непонимание трагедии было настолько глубоко, что мне захотелось немедленно написать кому-нибудь возмущенное письмо. Но кому можно было об этом написать? Только Роуэну. Я вздохнула.

А не бросить ли мне писательскую профессию — вот на какую мысль навела меня книга Ньюмана. Большая часть из того, что он говорил о стандартной повествовательной структуре квеста, комедии и рыцарского романа, была правдой: даже дзен-роман, который я читала для «Орб букс», был пронизан жаждой перемен и стремлением героев жить лучшей жизнью. Сначала главные персонажи мечтают вырваться со своего острова, но потом понимают, что, оставшись там, смогут достичь просветления и отбросить все желания, — и парадоксальным образом начинают хотеть именно этого. Любое повествование — это рассказ о том, что люди стремятся изменить свою жизнь к лучшему, но затем все их мечты разбиваются: либо главный герой сам все портит раз и навсегда, либо перемены на некоторое время откладываются из-за родителей главного героя, ну или кого-нибудь еще, кто их заменяет. Единственное, что требуется от вас, говорила я писателям, приезжавшим на мои семинары, — поймать одну из этих нитей, завязать ее в узел, расположить в центре повествования и потом добавить уже столько других нитей, сколько душе угодно, так чтобы в конце концов сплетенная из них ткань выглядела цельной. Когда я говорила это, я думала о свитерах в технике фер-айл,[32] которые когда-то вязала Либби, и даже показывала писателям-призракам фотографии этих вязаных узоров, чтобы они лучше уяснили мою мысль. Мои ученики вечно смеялись над свитерами и кофтами с гигантскими снежинками и оленями, и все мы чувствовали себя одной большой семьей.

Закрыв книгу, я снова сварила себе кофе и съела еще один мандарин. Сверху внутри у него был мини-мандаринчик: будто большой мандарин произвел на свет свое подобие, пока рос на дереве. Где же Кристофер? Наверное, все-таки надо было давно позвонить его отцу. У чайника лежала та самая банковская ведомость с незаработанными авторскими отчислениями. Я терпеть не могла подобные письма: в них ничего невозможно было понять, и денег там тоже не было. Иногда в таких письмах говорилось, что три экземпляра моей книги продалось в ЮАР и еще одиннадцать — в Канаде. Ух ты! Будто мне и без того не из-за чего было раскиснуть. Но в конце концов я все-таки распечатала конверт: я всегда это делала, надеясь убедиться по крайней мере в том, что хотя бы одна из моих книг не принесла издательству убытков. Когда я достала из конверта лист бумаги, мне сразу же стало ясно, что это никакая не ведомость с незаработанными авторскими отчислениями. В руках я держала уведомление о перечислении денег из моего литературного агентства. «Арлекин энтертейнмент», значилось в верхней части листа. «Ј28000, комиссия агентству Ј2800. Итого переведено на счет: Ј25200».

— Что за херня? — прошептала я.

Если это было правдой — а это не могло быть правдой, — то получалось, что я могла пойти на улицу и съесть там рыбу с картошкой, могла купить себе столько мандаринов, сколько душе угодно, могла в субботу захватить с собой к Либби букет цветов и бутылку вина, могла купить себе какой-нибудь одежды, могла починить машину, да бог знает сколько всего могла! Если это было правдой, то мне больше не стоило волноваться по поводу билетов в Лондон на мартовское заседание редколлегии. А еще можно было купить себе новую ручку. Положить денег на телефон. Снова подключить почтовый аккаунт. Заплатить за квартиру на несколько месяцев вперед и, может быть, наконец-то начать хоть иногда высыпаться. Можно было свозить мать и Тэза куда-нибудь отдохнуть. Им приходилось постоянно перезакладывать дом, чтобы помогать Тоби, и, хотя иногда Тэз зарабатывал неплохие деньги продажей своих картин, бывали месяцы, когда он сидел без гроша. Можно было все-таки слетать в Грецию и даже купить себе перед этим купальник. А еще наконец-то можно было сесть за роман и, ни на что не отвлекаясь, спокойно его дописать. Может, мне бы даже удалось снять себе небольшой кабинет, чтобы днем работать там, а не в библиотеке. Но, вероятнее всего, это были пустые мечты. Никаких денег, вероятнее всего, не было. Хотя вообще-то я ведь и в самом деле встречалась с Фред, и она наобещала мне золотые горы — просто я ей тогда не поверила.

В тот год, когда началась Национальная лотерея, я была в Брайтоне — писала там дипломную работу. По выходным я обычно ездила в Лондон, чтобы бесплатно обедать у матери, да и к тому же зимой там было теплее. Тэз говорил, что лотерея — это пустая трата времени и налог на оптимизм, но мы с матерью обе купили себе билеты первого тиража. Перед этим мы потратили почти целый день на то, чтобы спланировать, как мы распорядимся миллионами, которые наверняка выиграет одна из нас. Мы представляли себе огромные дома с бассейнами, путешествия и все, что принято себе в таких случаях представлять. Но еще приятнее было рассуждать о том, что часть выигранных денег мы раздадим. Мать говорила, что откроет женский приют с дизайнерской мебелью и кучей дорогой косметики. А я говорила, что найду студентку, которая, как и я, пишет диплом, но не имеет ни карьерных перспектив, ни денег, ни собственного жилища, и отдам ей сто тысяч фунтов. К тому моменту когда я перебралась в Дартмут, я уже много лет не приобретала лотерейных билетов, но не уставала удивляться, почему люди бросаются их скупать именно под конец розыгрыша, дожидаясь джекпота. Конечно, если ты и так миллионер, то особой разницы между пятью миллионами и одним для тебя нет. Однако, по-моему, во всех остальных случаях миллион — сумма более чем достойная. Но почему же тогда я сама ни разу не купила билет?

Я поднялась к себе в кабинет и зашла на сайт банка, ни на секунду не позволяя себе поверить в то, что это могло быть правдой. Но это все-таки было правдой: в графе «бизнес-счет» значилось Ј22340 — видимо, до перевода денег я ушла на этом счету в минус, но теперь долг был покрыт. Я перевела немного средств на личный счет, чтобы погасить долг и на нем, ну и чтобы иметь кое-какие карманные деньги. Когда с этим было покончено, на бизнес-счете лежало пятнадцать тысяч и еще около пяти — на личном. У меня еще никогда в жизни не было такого количества денег. Я оплатила через «ПэйПал» почтовые услуги своего провайдера, а затем положила небольшую сумму на телефон и смогла наконец получить сообщения от моего агента о том, что деньги поступили и их переводят мне на счет. Он писал, что волнуется, потому что я так и не ответила на его письма о предложении написать очередную книгу, и спрашивал, не сержусь ли я на него за то, что он сам подписал за меня контракт. Еще он интересовался, не стоит ли нам встретиться и обсудить наши нынешние и будущие проекты.

Я собралась было написать ему ответ, но тут снизу кто-то начал скрестись, сердито и настойчиво. Беша часто нечаянно закрывалась в ванной и потом скребла когтями дверь, чтобы я пришла и выпустила ее. Но когда я подошла к ванной, дверь оказалась открытой: Беши там не было. Я спустилась на первый этаж и обнаружила ее спящей на диване, а скребущиеся звуки стихли.