Наше счастливое время

Глава 4

Я издалека увидела силуэт тети Моники – она выглядела сердито. Я опоздала почти на тридцать минут. Подъехав ко входу станции метро «Администрация Квачхона», я припарковалась, и тетя, держа в руках огромный узел, села в машину. День был промозглый, от ее черного одеяния повеяло холодом, как это бывает, когда приоткрываешь дверцу холодильника. Губы были синими.

– Да все из-за одежды… не знала, что лучше. Даже не предполагала, что придется побывать в тюрьме, а то прикупила бы какое-нибудь монашеское платье… Вот и опоздала, перебирая наряды… Я ж говорю, надо тебе разжиться мобильником… Сейчас и у буддийских, и у католических монахов даже машины есть… и тебе бы не помешало! – Я тараторила оправдательную речь. Тетя молчала. – Я подозревала, что так получится, поэтому предлагала забрать тебя из монастыря, но ты же сама заупрямилась… – Каждый раз, чувствуя себя виноватой, я пыталась переложить ответственность на других.

– Они всю неделю, считая дни, ждут меня! Им не разрешены другие личные встречи. А из-за тебя такие драгоценные тридцать минут пропали даром! Может, тебе…

Тетя замолчала в порыве гнева. Потом сглотнула и с расстановкой договорила:

– Те тридцать минут, что тебе не жалко выбросить на помойку, для них могут стать последними. Они проживают сегодняшний день, не зная, наступит ли завтра!.. Ты можешь это понять или нет?!

В негромком голосе чувствовались непоколебимость и надрыв. Слова о тридцати минутах, которые не жалко выбросить, покоробили меня. Хоть я и заявляла при каждом удобном случае, что живу напрасно, услышать это от другого человека было неприятно. Но, раз уж я опоздала, ничего не оставалось, как проглотить обиду. В любом случае сегодня первый раз, когда я поехала вместе с тетей. И не очень-то он задался. Выражение про помойку было моим, но тетя бросила его, скопировав мои интонации, и впервые сделала это настолько резко. Видно, годы берут свое, попыталась я себя успокоить.

Еще до отъезда во Францию я узнала, что ставшая монахиней тетя навещает заключенных. Это случилось, когда после маминого звонка с жалобами на нестерпимые головные боли по утрам к нам приехал старший брат – доктор по образованию. «А про тетю написали в статье!» – воскликнул он, разворачивая принесенную с собой газету. Если бы не он, мы бы и не узнали, что она прославилась настолько, чтобы про нее писали в газетах. Мать по обыкновению, в качестве утреннего приветствия, накричала на прислугу и уселась за стол. Брат продолжил: «Она, похоже, навещает приговоренных к смертной казни!» На что мать молниеносно отреагировала: «Вот это я понимаю! Раз смогла монашкой стать, конечно же, нужно идти на жертвы… Что говорить – великая женщина!.. Ты не мог бы записать меня к невропатологу в вашу больницу? Надо обследоваться…

Голова болит так, что можно сойти с ума… Вчера не сомкнула глаз… Лекарства, которые ты выписал в прошлый раз, уже не помогают. И после них макияж неровно ложится… Прямо беда, пачками пить вредные таблетки – здоровье портить, а бессонница меня старит – кожа никуда не годится…» Немногословный брат вновь слушал молча, а я, сидя возле матери, жевала сэндвич из очень полезного ржаного хлеба с колбасой и овощами. Мы взглянули друг на друга. «Мама, вы бы не переживали! Уже ведь несколько раз проверялись, и ничего страшного не обнаружили…» Оставалось удивляться его бесконечному терпению и участию в голосе… Я решила добавить: «Мама! Брат прав. Как же современная медицина сможет разобраться в твоей деликатно устроенной и суперчувствительной нервной системе?! Вот ничего и не остается таким утонченным натурам, как ты, кроме как смириться и терпеть…» Насколько я помню, то утро в конце концов опять завершилось мамиными воплями. Как каждый день. И когда она начала брюзжать, что пора прекратить изображать из себя никчемную певичку и отправиться с глаз долой учиться за границу, я с радостью ухватилась за эту идею. Интерес к жизни поп-дивы, которой я посвятила уже около года, постепенно угасал, к тому же появилась надежда, что я смогу наконец встречать утро тихо и мирно. Мне сильно надоело подстраиваться под ее настроение.

– Ну ладно, прости меня. Я виновата… Правда, прости…

Лучше было просто поднять белый флаг, чем продолжать оправдываться. Не знаю, почему мне это пришло в голову, но я вдруг испугалась, что тетя расплачется.

– Тетя, ты же не собираешься меня сейчас отвезти к этим… как там… смертникам? И уж тем более не будешь заставлять петь перед ними государственный гимн?

– К ним мы и едем. Если сможешь спеть, почему бы и нет? Что тебе мешает? Вместо того чтобы выбросить на помойку такой дар, уж лучше использовать его на доброе дело. На том перекрестке сверни налево, – сказала тетя Моника.

И снова прозвучала эта «помойка». Меня немного раздосадовало, что она всячески пытается поддеть меня, пользуется моими же словами, которые под влиянием эмоций вылетели в больничной палате. Я свернула налево и увидела указатель: «Сеульский следственный изолятор». Черт его знает, что лучше – сидеть в опостылевшей больнице брата перед молоденьким психиатром и отвечать на вопросы вроде «Так что же вас так вывело из себя?»; «Как вы думаете, почему в такие моменты вы начинаете заводиться?»; «А возникали ли у вас подобные мысли в детстве?» и тому подобное… Или же спеть государственный гимн? Извечная дилемма. Поэтому я утешилась мыслью: «Да ладно, будь что будет! Во всяком случае, тюрьма, по крайней мере, не так банальна, как больница».

Оставив удостоверения личности на проходной, мы прошли внутрь. За нами с грохотом захлопнулись первые железные двери с решетками. Мне стало жутковато от лязганья, гулко прокатившегося эхом в темноте холодных пустых коридоров. В следующие посещения я отметила, что температура здесь всегда на два – три градуса ниже, чем снаружи. И не только зимой, но даже летом, в самое пекло, теплее здесь не становилось. Кто-то правильно заметил, что это место – царство тьмы.

Мы миновали еще одну дверь; снова послышалось лязганье металлического замка. В огромном внутреннем дворе не было ни души, но за ним несколько заключенных в зеленой одежде тянули тележку. В отдалении под белой гипсовой статуей Девы Марии стояла небольшая елка, украшенная простенькой разноцветной гирляндой, скромно мигающей в лучах зимнего солнца. Именно сейчас я впервые осознала близость Рождества и вспомнила сочельник в Париже: утопающие в огнях Елисейские Поля; девочек, торговавших цветами; красное вино; тающее во рту и заставляющее позабыть обо всем на свете восхитительно нежное фуа-гра и пирушки, неизменно заканчивающиеся галдежом и объятиями с унитазом… Через несколько поворотов мы наконец оказались в маленькой комнатке. Помещение было чуть больше двух пхёнов[7], на стене висел крест, а рядом – картина Рембрандта «Блудный сын». В комнате ничего лишнего: небольшой столик и пять – шесть стульев. Тетя опустила принесенный с собой узел и включила чайник. Вскоре раздался стук. В крохотном зарешеченном окошке на двери промелькнула зеленоватая роба.

– Ну заходи же скорей, не стесняйся!.. Значит, ты и есть Юнсу!

Тетя Моника приблизилась к человеку, которого завел охранник, и крепко его обняла.

Смертник… Он был смертником. На робе, слева на груди, была красная именная нашивка. Я ошиблась – не именная. Там было выбито черным шрифтом: «Сеул 3987».

Похоже, ему весьма не по душе пришлись тетины объятия. Ростом он был примерно метр семьдесят пять, с бледным лицом; сквозь очки в роговой оправе пронзительно смотрели резко очерченные миндалевидные глаза. Правда, угольно-черные мягкие кудри, обрамляющие белый широкий лоб, в целом смягчали колкость взгляда… Как ни странно, его внешность напоминала мне молодых профессоров в университете, возмущенно восклицавших: «Что это за фонд, черт подери!» Или скептически настроенные физиономии молодых преподавателей, слушавших напыщенный вздор председателя правления, который нес на ученом совете чушь, способную рассмешить кого угодно: «В нынешнем году наша цель – прежде всего наладить обучающий процесс для взращивания высококвалифицированных кадров. Именно поэтому нашим фондом был создан институт!» На какую-то долю секунды мне представилось, что его красная нашивка обозначает принадлежность к органам госбезопасности. Возможно, подобные ассоциации в моей голове пробудил брошенный им мимоходом проницательный взгляд. Он был похож на Че Гевару с футболок парижской молодежи, только корейского. Этакая личность, которая не боится смерти. В нем чувствовалось что-то звериное, присущее людям, уже в детстве давшим клятву умереть в одиночестве в забытой богом пустыне. И эта неистовость очень даже шла ему. Если честно, он был совсем не похож на преступника и не соответствовал моим представлениям о них. А поскольку я любительница всего неординарного, разбивающего вдребезги стереотипы и избитые истины, этот тип стал мне любопытен.

– Ну присаживайся, присаживайся… Я сестра Моника, писала тебе несколько раз.

Он неловко опустился на стул. Только теперь я заметила на его руках необычные кандалы: они были прикреплены к кольцу на толстом кожаном ремне узника. Точное название этого приспособления я узнала позже, однако от его вида у меня внезапно екнуло сердце.

– Офицер Ли, я тут булочек принесла… может… может, вы снимите эти наручники, чтобы он смог поесть? – нерешительно заикнулась тетя.

Надзиратель лишь смущенно улыбнулся, давая понять, что выполнить просьбу будет затруднительно. Весь его вид показывал: «Я законопослушный человек». Тетя не упорствовала и достала булочки с кремом, с маслом, со сладкой фасолью… Налила в стакан кипятка из чайника и, размешав кофе, поставила перед смертником. А булочку вложила в его закованные руки. Некоторое время он молча держал ее и отрешенно рассматривал. Он явно был в недоумении: «Неужели я и вправду могу это съесть?» – и одновременно испытывал тоску, которая появляется при виде еды, по которой сильно скучал. Наконец решившись, он с трудом откусил кусочек. В этих наручниках, чтобы положить что-то в рот, ему пришлось наклониться до пояса, отчего он стал походить на улитку. И так он, понемногу откусывая, жевал эту булку, уставившись отсутствующим взглядом в стол прямо перед собой.

– Вот и молодец, кушай на здоровье. Кофе запивай, чего всухомятку-то? Ты подскажи, что любишь, я принесу в следующий раз. Можешь относиться ко мне как к матери. У меня нет детей. Я прихожу сюда уже тридцать лет… так что вы для меня, считай, родные…

После слов о том, что у нее нет детей, заключенный улыбнулся, будто через силу. Наверное, только я уловила, что в его улыбке проскользнула насмешка. Если для меня смех был способом улаживания конфликтных ситуаций, то ему он, судя по всему, служил оружием. В любом случае, это лишь мои впечатления, но тогда, в первую встречу, я почему-то подумала, что мы с ним одного поля ягоды. Интуиция меня почти никогда не подводила, однако эта схожесть настораживала, так как передо мной сидел не обычный человек, а преступник, приговоренный к смерти.

Утром я не успела позавтракать из-за спешки, поэтому тоже была бы не прочь перекусить, но расхотела, наблюдая за тем, как он, став похожим на свернувшегося в клубок бурундука, с трудом подносит булку ко рту и откусывает. На мгновение мне даже стало жалко его, и я задалась вопросом, как он здесь оказался… Тетя Моника взяла по булочке и предложила нам с надзирателем Ли, а себе налила кофе.

– Ну как ты? Привык немного?

На минуту он замер с набитым ртом. Между четверкой, сидящей в комнате, освещенной косыми зимними лучами солнца, повисла напряженная тишина. Он медленно дожевал булку.

– Я получил ваши письма. Спасибо… Я не хотел приходить сюда сегодня… Но подумал, надо сказать это лично. Офицер Ли говорил, что вы уже тридцать лет приезжаете сюда и в снег, и в дождь, с пересадками на метро и автобусе… Только поэтому я здесь.

Он поднял голову. Лицо выглядело спокойным. Однако, если присмотреться, было ясно, что это просто одна из его застывших масок.

– Вот как…

– Пожалуйста, не приходите больше! Письма я тоже больше читать не стану. Не заслуживаю я этого. Оставьте все как есть… Просто дайте мне… умереть…

Последнее слово он проговорил, стиснув зубы. Было заметно, что он изо всей силы сжал челюсти. Неожиданная реакция! Взгляд его миндалевидных глаз угрожающе сверкнул. На какую-то долю секунды меня пронзила мысль: что, если он ни с того ни с сего здесь, на этом самом месте, схватит меня за шею и возьмет в заложники. Я наконец вспомнила – его имя мелькало в газетах. Совершив убийство, он пытался сбежать и, спрятавшись в квартире, захватил в заложники мать с ребенком, угрожал им ножом и устроил там порядочную заварушку… Постепенно начали всплывать смутные воспоминания. Я взглянула на тетю и надзирателя. Вид крепких наручников на запястьях узника несколько уменьшил закравшийся страх.

– Юнсу!.. Мне уже семьдесят… Ты же не против, если я буду звать тебя по имени? – Тетя говорила спокойно, без растерянности. – А кто из нас без греха? Если разобраться, нет ни одного достойного… Я просто хотела бы время от времени видеться с тобой. Приходить, вместе угощаться чем-нибудь вкусным, рассказывать последние новости… Это все, что я имела в виду.

– Я… – Он перебил ее на полуслове. Его приглушенный голос выдал, что ему непросто даются эти слова, он решился на них после долгого обдумывания. – У меня не осталось ни сил, ни желания жить. Если вам охота заниматься благотворительностью, то лучше потратьте энергию на опеку других. Я убил человека. Поэтому самым правильным для меня будет умереть как есть. Я пришел сюда, чтобы сказать вам это…

Он встал с видом человека, которому больше нечего здесь делать. Надзиратель не удивился такому поведению и тоже поднялся. Сейчас в заключенном почувствовался вызов: пускай мне приходится, как животному, скрючившись, подбирать брошенный корм, но я – человек! Впервые за сегодня мне пришла в голову мысль, что у смертника тоже, оказывается, есть гордость!

– Погоди, Юнсу! Постой! – торопливо попыталась остановить его тетя.

Он оглянулся. Тетя смотрела на него со слезами на глазах. Он тоже это заметил, и от меня не скрылось, как ненадолго исказилось его лицо, но не ухмылкой. Мне показалось, что в нем что-то надломилось, словно откололась часть суровой маски. Однако вскоре вернулась насмешка. Тетя снова начала вытаскивать что-то из узелка.

– Скоро Рождество, я кое-что приготовила в подарок. Холодно небось? Белье прикупила… Тебе ведь непросто было прийти сюда, как я могу отпустить тебя с пустыми руками? Это не займет много времени, может, присядешь? Я-то не молодая, ноги уже не те…

Он уставился на протянутый сверток, желваки заходили ходуном, нахмуренные брови выдавали крайнюю степень раздражения: «Какой там еще подарок, что за ерунда?!» Однако, словно из одолжения к возрасту, да и к тому же женщине, он вернулся на место.

– Этот подарок не означает, что я чего-то жду от тебя в ответ, он не для того, чтобы ты начал ходить в церковь, и не имеет отношения к религии. Неважно, веришь ты во что-то или нет… Хотя бы день прожить по-человечески – вот что важно… Это к тебе, конечно, не относится, но если ты все же испытываешь ненависть к себе, то знай: именно для тебя Иисус пришел в этот мир! Научить, что себя нужно любить и ценить, потому что ты очень много значишь для него. И если вдруг в будущем ты ощутишь чье-то тепло и почувствуешь, что это и есть любовь, помни: Господь послал тебе ангела… Мы встретились впервые, но я знаю, у тебя доброе сердце. И какое бы преступление ты ни совершил, это не единственное, из чего состоит твоя жизнь! Это не вся твоя сущность!

Когда тетя договорила, он мельком улыбнулся. Без сомнения, это была усмешка: «Что за чушь про человеческую ценность и значимость убийцы, которого вскоре повесят?!» По его лицу пробежала тень беспокойства, характерная людям с резкими перепадами настроения… К своему удивлению, я догадывалась, что творится у него на душе. Когда после очередной стычки с родными мне вдруг звонила тетя и заводила такие же нравоучения, меня тоже охватывало внезапное чувство злости, словно в меня вливали чужую кровь, а все мое существо противилось этому. Будь то жизнь или просто эмоции – неважно, нам спокойно, когда мы среди людей одной с нами группы крови. Не имеет значения, правильно это или нет, но для злодея зона комфорта – зло, а для бунтаря – бунтарство.

– Не надо со мной так. Если вы будете продолжать в том же духе, я не смогу спокойно умереть. Представим, что я буду приходить на встречи, начну посещать богослужения и с послушанием буду следовать приказам тюремных надзирателей, буду петь духовные гимны и молиться, стоя на коленях… В общем, стану ангелом… И неужто тогда вы, сестра, спасете меня? – Он выплюнул последние слова, обнажив белые зубы, словно дикий зверь – клыки… Лицо тети Моники резко побледнело. – Так что, прошу вас, просто оставьте меня в покое!

– Да, ты прав… Я бы хотела спасти тебя, но это не в моих силах. Однако то, что я не могу избавить тебя от смерти, может помешать нашим встречам? Не знаю, как ты отнесешься к моим словам, но, если задуматься, все мы приговорены и всех нас рано или поздно ожидает смерть. Так что же мешает нам, не ведающим даты смерти, встречаться друг с другом?

Что говорить, тетю Монику не так-то просто сбить с толку! Он в замешательстве посмотрел на нее.

– Ответь мне, в чем проблема?

– Я не хочу иметь никакой надежды… это сущий ад.

Тетя промолчала.

– Если это будет продолжаться, я просто свихнусь…

Тетя собиралась что-то сказать, но передумала. А затем примирительным тоном переспросила:

– Послушай, Юнсу! Что тебя мучает больше всего? Что тебя страшит?

Он пристально, с нескрываемой неприязнью взглянул на нее. Немного помолчав, добавил:

– Утро.

Он проговорил это очень тихо, как неизбежное признание на предъявленные рассвирепевшим прокурором неопровержимые улики. И с таким видом, будто ему больше нечего здесь делать, резко встал, поклонился тете Монике в знак прощания и направился к выходу. Только тогда тетя, до этого сидевшая, как гипсовая статуя, поднялась вслед за ним.

– Постой… Хорошо, прости меня… Не горячись! Если уж тебе так тяжело, можешь не приходить на встречи со мной, да и сейчас ты тоже можешь уйти… Только, пожалуйста, возьми это. Съешь потом… Пусть это и не дорогое угощение, но старая женщина хотела хоть чем-то тебя порадовать… Конечно, не деликатес, но все же съедобно. Офицер Ли, я знаю, что это не разрешено, но прошу вас сделать вид, что не заметили, что он в одежде пронес парочку…

Она, схватив булки, протянула их Юнсу. По лицу офицера пробежала угрожающая неприятностями тень. Однако в некоторых случаях тетино упрямство было трудно перебороть, словно бы вершилась на земле воля Отца Небесного…

– Ну вот. Он же в своей одиночке… Бедолага наверняка вечно недоедает… А в этом возрасте аппетит-то нешуточный… Офицер Ли, ну пожалуйста!

Мда… нелепица какая-то… Теперь и не разберешь, кто преступник, а кто наставник, кто должен умолять, а кто – отказывать. Я заметила, как узник посмотрел тете в глаза, пытаясь разобраться, кто же перед ним. Тетя подошла к нему и спрятала в одежду булки, ошарашив этим поступком Юнсу. Он отпрянул, пытаясь, насколько это было возможно, избежать контакта.

– Ну вот и ладно… Я была очень рада нашей сегодняшней встрече! Очень рада, Юнсу! Спасибо, что пришел.

Тетя довольно долго удерживала его, похлопывая по плечам. Лицо смертника перекосило гримасой, как будто его подвергали мучительным пыткам. Когда его отпустили, он поспешно развернулся и пошел прочь. Я успела заметить, как он прихрамывает на одну ногу. Тетя стояла в дверях и провожала узника взглядом, пока тот не скрылся в конце длинного коридора. В эти минуты она выглядела до крайности сиротливо, как брошенный на отвесном берегу маленький козленок. Она устало потерла лоб, словно силы внезапно оставили ее.

– Ну ничего… вначале все они так. Это и есть первые шаги к надежде. И его слова о том, что он недостоин, тоже хороший признак… – пробормотала тетя, непонятно к кому обращаясь.

Она, и без того маленького роста, казалось, усохла еще больше. Возможно, этой репликой она попыталась убедить саму себя в том, что не все потеряно. Я непроизвольно бросила взгляд на картину Рембрандта: раньше срока потребовав у отца часть своего наследства, младший сын пустился во все тяжкие. Промотав все и оказавшись у свиной кормушки, он вернулся к отцу, прекрасно осознавая, что не имеет никакого права более зваться сыном. Именно поэтому его слова: «Отче! Я согрешил перед Небом и пред тобою!» – были искренними. Художник позаимствовал сюжет из Священного Писания и хотел показать любовь отца, простившего сына, и неподдельное раскаяние сына, преклонившего колени. На картине руки отца нарисованы по-разному: одна – мужская, другая – женская, ведь Бог сочетает в себе и мужское, и женское начало. Я вспомнила, чему нас учили на уроках живописи. И дураку понятно, с каким умыслом картину повесили именно здесь.

– Чон Юнсу… Он все еще сильно буянит? – поинтересовалась тетя.

– И не спрашивайте, сущий кошмар! В прошлом месяце на прогулке чуть не прикончил главаря мафиозной группировки: затеял драку, схватил заслонку от растопленной угольными брикетами печки, стоявшей на краю стадиона, – за что отсидел полмесяца в карцере, вчера только вышел. Благо мы вовремя приметили, а то дело точно отправили бы на пересмотр. Хотя чего там еще пересматривать… К вышке уже ничего не добавишь. Он даже в карцере умудряется куролесить… Грех, конечно, говорить такое, но эти смертники все нервы вытрепали. Подумаешь, убьет здесь еще кого-нибудь, ему-то что – все равно смертная казнь. Так умереть или этак, приговора не миновать. Поэтому обычные преступники живут оглядываясь, ходят по струнке, а смертники выделываются – царьков из себя изображают, веселятся на всю катушку. С августа прошлого года казней не было… Они, видимо, чувствуют, что подходит их время, вот и вытворяют что-нибудь. Ведь, как правило, о приведении в исполнение объявляют в конце года, а после на несколько месяцев наступает затишье… Сейчас Юнсу – один из самых буйных…

Тетя Моника помолчала, а потом проговорила:

– Но все-таки сегодня он пришел сюда и, несмотря на то что я пишу на редкость длинные письма, отправил мне ответ… – Она сказала это с мольбою, будто бы пытаясь найти хоть какую-то зацепку.

– Да не говорите! Признаться, я тоже немного удивлен. В прошлом месяце пастор передал ему Библию, а он ее в клочья порвал и сейчас, похоже, использует как туалетную бумагу. И так уже третью подряд, если мне память не изменяет, – ответил офицер с ухмылкой.

Я прыснула от смеха. Если бы не испепеляющий взгляд тети, я бы еще от души посмеялась, но пришлось закрыть рот и сделать серьезную физиономию. Прям бальзам на душу – Юнсу отомстил ей вместо меня за ее слова о «помойке»… Ведь он разорвал Священное Писание и спустил его в унитаз – похлеще, чем выбросить в мусорку, а для нее Библия была самым ценным, что есть на свете… Однако, судя по обстановке, сейчас был не самый подходящий момент, чтобы выказывать свое злорадство. И тетя, и охранник выглядели озадаченно, всем видом показывали, что им не до шуток.

– Знаете, когда я утром пришел к нему сказать, что вы навестите его, и спросил, как он поступит, я заметил, что он задумался. А потом спросил, сколько вам лет. Я ответил: «За семьдесят…» Поколебавшись, он, к моему удивлению, согласился прийти.

Тетя просияла.

– Правда? Ну надо же, хоть какая-то польза от старости! А его кто-нибудь навещает?

– Нет. Видимо, сирота он. По-моему, он как-то обмолвился, что мать жива… Но никто не приходит.

Тетя Моника нерешительно вытащила из кармана конверт.

– Зачислите это, пожалуйста, на счет Юнсу. И ты, офицер Ли, сделай милость, не будь к нему слишком строг… Надзиратели существуют, чтобы исправлять, а не для того, чтобы поскорее отправить на тот свет… И ты, и я – все мы грешники, кто среди людей найдется без греха?

Офицер Ли лишь молча принял конверт.

На обратном пути тетя Моника наотрез отказалась от моего предложения подвезти ее до монастыря. И что только заставляет ее таскаться по этой холодрыге с пересадками на метро и автобусе?.. Наверно, дурацкая упертость, характерная для нас обеих.

– А что за преступление он совершил? – спросила я от нечего делать, пока мы стояли под светофором на перекрестке. Тетя, видимо, была погружена в свои мысли и не ответила. – А наручники специально надели? Из-за нашего визита?

– Нет, он всегда в них.

У меня опять екнуло сердце. И если колода на шее Чхунхян[8] демонстрировала всю глубину ее горя, трагизм ситуации и ее благородство, а также подчеркивала развитие сюжета от жуткой несправедливости к торжеству правды (в дальнейшем ей, конечно, предстоит встреча с Ли Монрёном[9]), то кандалы Юнсу сейчас, на пороге XXI века, меня шокировали.

– Что, даже когда спит?

– Да… Поэтому для смертников поспать с вытянутыми руками – предел мечтаний… Иногда некоторые неловким движением во сне повреждают себе запястья…

После вынесения смертного приговора, бывает, по два – три года так мучаются и умирают…

– А как едят?

– Палочками не могут, поэтому прямо из миски; если же сидят с сокамерниками, то те могут перемешать им всё с рисом, и тогда кое-как ложкой съедят… Юнсу, оказывается, пятнадцать суток в карцере был, а там и тени человека не увидишь. Руки скручены за спиной, поэтому им приходится есть по-собачьи. Так и говорят – «собачий корм»… Сейчас, похоже, все еще прийти в себя не может. Бывает, узники даже в туалет по-нормальному сходить не могут, и тогда всё в штаны… и так две недели кряду…

Я невольно вздохнула. Хотелось воскликнуть: «Неужели по-другому нельзя?!» Но я удержалась. Незнание – это одно, а знать, да еще и видеть все это – совершенно другое. На душе стало как-то гадко, словно я одной ногой оказалась на пороге места, где не хотела находиться…

– Выходит, он совершил убийство? Сам же признался… Кого он убил? И почему пошел на это?

– Не знаю.

Ответ ее был настолько кратким и категоричным, что я даже засомневалась, не ослышалась ли я.

– Как он убил? Сколько жертв?.. Про него ведь писали газеты, правда?

– Я же сказала, не знаю! – решительно отрезала тетя.

Я оглянулась на нее: она смотрела на меня так, словно я спросила какую-то нелепицу.

– Как это не знаешь? Ты же член религиозного комитета сеульского следственного изолятора… И уж наверняка перед тем, как написать ему, разузнала, что случилось…

– Сегодня я впервые увидела этого юношу. Послушай, Юджон! Это была первая наша встреча. И все! Когда один человек только встречает другого, разве он устраивает ему допрос с пристрастием: давайте, чего успели натворить такого, как оказались тут? Нет ведь… Если он захочет с тобой поделиться, просто выслушаешь. Для меня он таков, каким я узнала его сегодня… – ответила она бескомпромиссно. Внутри меня вновь что-то дрогнуло. Внезапно мне пришло в голову, что она и правда святая…

– Поехали, зеленый. Высади меня на перекрестке, у станции метро. Вечером я позвоню, – произнесла тетя и вышла из машины.

Несчастья посыпались градом. Как-то, вернувшись из школы, я увидел, что Ынсу сидит весь зареванный и белый как бумага. Я стал допытываться, что случилось, а его вдруг вырвало.

– Отец заставил меня выпить какую-то гадость… Теперь все время тошнит.

Я зашел в комнату. Пытаясь влить в Ынсу пестициды, папаша, видимо, уронил бутылку и пролил содержимое. Теперь в комнате стояла страшная вонь.

– Лучше б сам подох! Если так хочешь смерти, то первый и подыхай! – закричал я.

Похоже, мой рассвирепевший вид заставил отца оторваться от бутылки. На удивление, он не бросился на меня с кулаками, а просто уставился своими налитыми кровью глазами; во взгляде сквозила странная усмешка, значившая то ли улыбку, то ли нестерпимую муку. Я не стал дожидаться, пока у него изменится настроение и он с палкой кинется на нас, схватил Ынсу за руку, и мы выскочили из дома. Как всегда, мы забрались в сарай пустующей усадьбы на окраине деревни и провели там ночь. Утром, вернувшись, мы обнаружили, что тот, кого я вынужден был звать отцом, испустил дух. Он лежал рядом с пустой бутылкой пестицидов, которую сам и выпил.