Наследник

Владимир МАЛЫХИН

Наследник

ПОВЕСТЬ-ТРИЛОГИЯ

Москва

"Книга"

1991

ББК84Р7-4 М20

Художник Олег Семёнов

Книга издана за счет средств автора

Текст печатается в авторской редакции

ISBN 5-212-00641-4

© Малыхин В.Г., 1991

БОЛЬШАЯ ОРДЫНКА

(часть первая)

На Большую Ордынку Дружинины переехали в тридцатом году, когда Витьке исполнилось шесть

лет. До этого они жили в Ананьевском переулке, вблизи Садового кольца, в старом красивом

доходном пятиэтажном доме с колоннами. Они занимали там пятикомнатную благоустроенную

квартиру, в которой до революции жила семья известного московского адвоката. В двадцатые годы

Георгий Дружинин занимал пост начальника одного из районов милиции Москвы, куда был

направлен с третьего курса военной академии РККА.

— Зачем нам такие хоромы? — говорил он своей молоденькой жене Ане, когда они, получив

ордер, приехали осматривать квартиру. — Нам бы вполне хватило и двух комнат. Вот эту, с книжными

шкафами и камином — под спальню, а ту, которая побольше, с мягкой мебелью и роялем — под

столовую. Остальное нам зачем? Что мы нэпманы? — Я с тобой абсолютно согласна, Жора, —

отвечала Аня, — Похлопочи, чтобы остальные отдали кому-нибудь из твоих сослуживцев-

милиционеров, ведь сейчас так много нуждающихся.

Однако высокое милицейское начальство не вняло просьбе Дружинина, и квартира целиком

осталась за ним. — Въезжай, живи и не тужи, — сказало высокое начальство, — барские квартиры

теперь для народа, а рабоче-крестьянская милиция — его боевой авангард. — И Дружинины

поселились в роскошной адвокатской квартире.

Аня и маленький Витька уже давно привыкли к ночным дежурствам Георгия. Но в ту ночь Аню

мучила какая-то смутная тревога, она никак не могла заснуть и, чтобы скоротать время, достала из

книжного адвокатского шкафа томик "Поэзы" Игоря Северянина и уселась в кресло-качалку. Глаза

заскользили по строкам.

... Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж.

Королева играла в байте замка Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Она захлопнула томик и устало прикрыла глаза, подумала: "Ажурная пена, королева, паж..." —

Вчера его милицейский кучер нечаянно проговорился, что сегодня ночью облава на притон

налетчиков. Она тревожно взглянула на дорогие напольные кабинетные часы "Павел Бурэ", и они,

словно отвечая ей, сердито пробили три раза.

Георгий появился в четыре. Его ввели в комнату два милиционера, бережно поддерживая под руки.

Он проговорил, силясь улыбнуться:

— Не волнуйся... Пустяки... Царапина. — Гимнастерка его была расстегнута, и Аня увидела

перевязанную грудь. Аня вскрикнула. Закружилась голова, розовый абажур настольной лампы как

жар-птица, порхнул в ее сторону, ослепил глаза. Она очнулась на диване. Георгий сидел рядом с ней,

гладил ее по голове:

— Ну, что ты, Анка? Успокойся! Это же царапина. — Разбуженный шумом, в комнату вбежал

перепуганный, заспанный Витька. Увидев раненного отца и лежащую на диване бледную,

заплаканную мать, он долго сдерживал слезы, но в.конце концов не выдержал и с плачем бросился к

ним.

"Царапина оказалась серьезным ранением, и Дружинину по этой причине пришлось уйти из

милиции. Он был направлен, в счет первой партгысячи, на учебу в МВТУ имени Баумана.

* * *

Скоро в квартире появились новые, не виданные еще Витькой вещи: чертежные доски, рейсшины,

треугольники и фигурные линейки, рулоны чертежной бумаги, готовальни, карандаши «Сакко и

Ванцетги»... По вечерам у них стали собираться новые друзья Георгия — студенты парттысячники.

Их бурные диспуты по диамату, сопромату, политэкономии, истории партии и другим мудреным

наукам часто продолжались до рассвета. Для Ани и Витьки стали привычными слова: КПД,

производительность труда, цена производства, режим экономии, НОТ, система Тейлора... Сонная Аня,

подавая им очередной кипящий чайник, хлеб и сахар, нередко предупреждала: — Господа студиозы!

Хлеб и сахар кончился, пора закругляться! — В ответ они высоко поднимали чайные стаканы и

весело провозглашали в ее честь изысканные тосты, заявляя, что она их добрая кормилица и что

после грядущей победы мировой революции ей непременно поставят золотой памятник за то, что она

бескорыстно и самоотверженно помогала республике Советов ковать кадры красных командиров

производства. Иногда хлеб и сахар они приносили с собой.

* * *

Переезд Дружининых в Замоскворечье был для всех неожиданным и непонятным. Их новая

квартира по размерам и удобствам была несравненно меньше и хуже адвокатской. Она состояла из

двух смежных комнат и маленькой кухни, а туалет и ванная были общественные в густо населенной

"коммуналке" , расположенной напротив, через лестничную площадку. На недоуменные вопросы

знакомых Анна Семеновна отвечала, что все это мелочь и пустяки, а переезд вызван тем, что

маленький Витька перенес скарлатину в тяжелой форме и, по совету врачей, ему нужны не пыль и чад

Садового кольца, а свежий воздух Замоскворечья.

В просторном дворе дома, в котором поселились Дружинины, и в самом деле шумели многолетние

дубы и клены, а обсаженная липами Большая Ордынка была тихой, булыжной улицей. Ее

патриархальную тишину время от времени нарушал перестук лошадиных копыт, дробный и веселый

у лихачей, глухой и тяжелый у ломовых тяжеловозов. Иногда, прорычит, бывало, неуклюжий

пятитонный «Бюссинг" со львом на радиаторе, громыхнет более проворное "AMО" или быстро

проскочит похожий на старинную карету французский таксомотор "Рено".Но большую часть дня на

булыжной мостовой, облюбовав теплые и душистые лошадиные "яблоки",, хозяйничали шустрые

воробьи и зобастые сизые голуби. Несмотря на Замоскворецкую идиллию и доводы Анны

Семеновны, для друзей и знакомых Дружининых их неожиданный переезд оставался загадкой.

* * *

Во дворе дома по выходным дням и праздникам отцы и дети играли в волейбол, футбол или лапту,

устраивали городошные баталии, а кто постарше забивали "козла" или, с опаской поглядывая на

открытые окна дома, баловались по мелочи в "очко". Много было голубятников и страстных

любителей танцплощадок. У последних на лацкане пиджака, рядом со значком "ГТО" или

"Ворошиловский стрелок", обычно красовалась искусно вырезанная из блестящей латуни томно

вальсирующая танцевальная влюбленная пара... Что касается Витьки Дружинина, то он со временем

стал признанным голкипером и не раз выручал свою дворовую футбольную команду, самоотверженно

бросаясь в ноги нападающим, забирая "мертвые мячи".

Жил во дворе веселый шофер, известный всей улице гитарист и исполнитель жестоких романсов,

по кличке Цыган. Он научил Витьку неплохо играть на гитаре и нередко под их ладный

аккомпанемент на двух гитарах ребята отплясывали чечетку или пели любимые песни. Одной из

любимых была популярная тогда песня, в которой особенно нравился припев:

В бой за Родину, в бой за Сталина,

Боевая честь нам дорога.

Кони сытые бьют копытами,

Встретим мы по-Сталински врага.

В эти минуты Витька прищуривался и ему виделось, как он в боевом строю, обнажив острую

саблю, несется в атаку на врага, а сам товарищ Сталин и его боевой соратник нарком Ворошилов

стоят на командной высоте и наблюдают в бинокли эту геройскую кавалерийскую атаку.

К ним во двор по вечерам часто приходили ребята и девчата со всейулицы. Дружный и веселый

двор славился на всю округу, и Виктор гордился его заслуженной славой.

* * *

Одним из лучших друзей Витьки был его сосед по подъезду и по парте в школе Гурген Погосьян.

Отец Гургена, Арменак Макарович, шестидесятилетний седой красавец, работал инженером в

научной лаборатории легкой промышленности и считался большим знатоком своего дела, а мать,

Татьяна Михайловна, добрая, невысокая женщина с печальными библейскими глазами, в свое время

исполняла вокальные партии в Большом театре с самим Шаляпиным. Татьяна Михайловна любила об

этом вспоминать и с застенчивой улыбкой показывала пожелтевшие театральные афишки, где рядом с

большим овальным портретом Федора Ивановича и его шикарной фамилией, набранной огромными

плакатными буквами, значилось набранное мелким шрифтом и ее театральное имя — Татьяна

Дарьяни. Во дворе был слух, что уйти со сцены ее заставил молодой и ревнивый Арменак, кавказская

кровь которого не могла стерпеть оперных объятий и поцелуев, даже, когда они были шаляпинские...

Гурген однажды громко высказал мысль о том, что мать зря послушалась отца и ушла со сцены.

— Ты, мам, была бы сейчас наверняка заслуженной, а то и народной и не давала бы музыкальные

уроки всяким пустым девчонкам...

— Но ведь тогда не было бы тебя, мой Гургенчик, — смущенно улыбнулась Татьяна Михайловна.

— Почему?! — искренне удивился Гурген. — Я тоже был бы, только не Погосьяновский, а

Шаляпинский. Даже лучше.

Когда об этом разговоре узнал Арменак Макарович, он блеснул бычьим глазом в сторону сына, дал

ему подзатыльник и буркнул:

— Паршивый щенок!

...В один из выходных дней старший Дружинин по какой-то причине не пошел на завод, хотя

обычно он работал и в выходные. К тому времени он уже окончил Бауманский институт в числе

первых парттысячников и работал на крупном военном заводе начальником цеха. В то утро он читал в

садике под окном "Правду", потягивая из своей большой кружки крепкий чай. Проходя мимо их

садика, Арменак Макарович решил зайти и побеседовать с соседом о житье-бытье. Дружинин угостил

Арменака Макаровича чайком и они мирно беседовали о том, о сем. — А почему, уважаемый сосед, у

нас все-таки не хватает элементарной колбасы и... к примеру, селедок? — допытывался старый

инженер. — Ведь они-то, извините, всегда в России бывали в достатке... — Такое Георгий

Николаевич не мог простить даже доброму соседу. Он опустил свой тяжелый кулак на стол и спросил,

понизив голос до шепота:

— Вам захотелось колбаски, Арменак Макарович? А парижского шампанского "Мадам Клико" Вы

не желаете? А что Вам дороже, уважаемый гурман, банка селедок или Днепрогэс. Бутерброд с

колбаской или новые станки "ДИПы" и тракторы "ЧТЗ " ?! Эх, Вы!.. А еще сочувствующий советской

власти инженер!

Арменак Макарович с нескрываемым интересом некоторое время смотрел на собеседника широко

раскрытыми, немного выпуклыми и скорбными армянскими глазами. Потом задумчиво произнес:

— А знаете, уважаемый сосед, я Вам искренне завидую. Клянусь собой, завидую. Когда так

веришь, легче жить. — Дружинин тоже с интересом взглянул на Арменака Макаровича и, поняв, что

погорячился, улыбнулся: — Я ведь тоже, честно говоря, люблю селедочку. . Но ведь не хлебом

единым живем, а?

Арменак Макарович поправил свой галстук-бабочку (он всегда очень следил за своей внешностью)

и немного церемонно сказал:

— У нас сегодня маленькое семейное торжество. Я приглашаю Вас и уважаемую Анну Семеновну

на чашку чая, — он, улыбаясь, развел руками, — и уж извините меня, ради бога, за мое восточное

гурманство, — на рюмочку армянского коньяка.

Они, улыбаясь, пожали друг другу руки и рассмеялись.

* * *

Нерушимая дружба Витьки и Гургена однажды подверглась жестокому испытанию и была на

грани полного разрыва. Когда они учились в шестом классе, на уроках обществознания им

рассказывали о том, как буржуи всего мира пытаются задушить республику Советов. Среди этих

"душителей" был и тогдашний Папа Римский Пий XI. Они узнали, что этот "папа" — один из

организаторов "Крестового похода" против СССР — в своих энцикликах предает анафеме советскую,

власть и является другом-приятелем Муссолини. Особенно их возмутило то, что этот Пий

благославлял итальянских солдат, которых Муссолини посылал генералу Франко, возглавившему

мятеж против республиканской Испании. Они решили разоблачить и заклеймить этого "папу" в своей

самодеятельной программе, посвященной Первомаю.

Был написан сценарий. Он назывался "На свалкуистории". Из фанерных листов соорудили

декорации, на которых масляной краской намалевали, на глазок, контуры собора Святого Петра. Один

из фанерных листов был окрашен черной краской, наискосок его мелом было написано: "Свалка

истории".

Стали распределять роли. Итальянских рабочих, которые должны были по сценарию выбросить

"папу" и Муссолини на свалку истории, желали играть все. А Пия XI и Муссолини никто.

Староста класса Маша Туманова уговаривала Гургена:

— Ты обязан сыграть "папу". Это твой гражданский долг. Понял? — Нет, не понял. Почему это

именно я "обязан"? Что я хуже других? — горячился Гурген., — Нет! Ты лучше других. Но у тебя

внешние данные... "папы . Глаза, брови, нос и вообще... — У меня его внешние данные?! Ты хочешь

сказать, что я похож на этого... этого... подлеца Пия?! Да?! — Не на Пия, а на итальянца. — Ну,

знаешь!! В такое случае, ты сама похожа на... на... — он задыхался от гнева.

— На кого же я по-твоему похожа? — спросила Маша, гордо подняв свою каштановую головку со

вздернутым носиком. — Так на кого же я все-таки похожа, Гургенчик? Почему же ты вдруг замолчал?

Гурген молчал. В ту минуту у него не нашлось нужных слов.

— Ну вот, видишь! — улыбнулась Маша. — Твой несносный язык всегда обгоняет твой разум. Ну

будь же умницей, Гургенчик! Между прочим, ты в тысячу раз больше похож на Гарибальди, чем на

этого дурацкого Пия.

— Да? — спросил Гурген. — А ты не врешь?

— Клянусь собой, — поклялась Маша любимой клятвой Гургена.

Это решило дело. Гурген еще раз взглянул на красивую головку Маши и согласился быть Римским

Папой.

Пришел Первомай. Вечер самодеятельности проходил в большом физкультурном зале школы. Зал

был переполнен. На сцене в большом кресле, взятом напрокат в учительской, сидел, облаченный в

белый медицинский халат, Гургенчик. На его груди висел большой картонный крест и черная

табличка, на которой мелом было написано: "Папа Пий XI". В руках он держал другой крест, тоже

вырезанный из картона.

Из-за кулис вышел Муссолини в сопровождении своих приближенных, его изображал Витька

Дружинин.

Муссолини был в коричневом френче, на голове его красовалась черная бумажная пилотка с

нарисованной сбоку фашистской свастикой. Приближенные итальянского дуче были одеты в сюртуки

и фраки, на головах у них блестели черные цилиндры. Они несли плакат: "Крестовый поход на

СССР". Вся фашистская компания подошла к Пию и упала перед ним на колени, прося

благословления на поход. Пий благословил их крестным знамением. Фашисты встали, выбросили

вверх правые руки в своем фашистском приветствии и, хором выкрикивая "Вперед, на СССР!" —

стали давать круги возле трона "папы". На третьем витке произошло неожиданное. "Папа" вдруг

вскочил с кресла, подбежал к Муссолини и ... дал ему в челюсть. От неожиданности Муссолини упал.

Его приближенные оцепенели. А зал загрохотал аплодисментами и криками "Ура!". "Папа" и

Муссолини вцепились друг в друга и катались по полу, пока подручные "дуче" не уволокли их за

кулисы.

Там, на "свалке истории" они стояли на коленях друг перед другом и постепенно приходили в себя.

— Ты что, балда, сделал? — закричал Муссолини, потирая челюсть, — я же тебе ребра

переломаю, гад.

— А ты почему орал: "Вперед, на СССР!" ?

— Так ведь так же по сценарию, дубина!

— Мог бы орать эти идиотские слова и не так... громко...

— Ну ладно, черт сумасшедший, я тебе этого никогда не прощу.

А зал ревел от восторга.

— Слышишь? — спросил довольный "Пий", — все ребята поддерживают. — Муссолини вскочил,

плюнул, ткнул ногой "папу" и убежал из школы.

Скоро в стенной газете была нарисована карикатура. На ринге дрались Папа Пий XI и Муссолини.

Подпись гласила: "Так закончился крестовый поход против СССР".

Витька и Гурген долго не разговаривали друг с другом и даже переселились на разные парты.

Помирила их Маша Туманова. Во время "переменки" она нашла Гургена, подвела к Витьке и сказала:

— Вы оба ведете себя как жалкие маменькины сынки. Подумаешь, надулись! Неужели вы не

понимаете, что искусство требует жертв? Тем более революционное! Подайте сейчас же друг другу

руки и чтобы опять — дружба на всю жизнь! — Витька и Гурген одновременно взглянули на

презрительно сощуренные голубые щелочки ее глаз и, помедлив, нехотя подчинились приказу. Маша

на радостях чмокнула одного и другого в щеку и убежала.

— Если б не она, — проворчал Витька, — никогда бы... — Ладно, кончай психовать, — смущенно

сказал Гурген, — я ведь тогда не нарочно, а так... по... инерции.

Постепенно их дружба снова стала нерушимой. В седьмом классе у них родилась идея тайно через

Одессу добраться до Испании и стать добровольцами в какой-нибудь интернациональной бригаде.

Витька говорил Гургену:

— Товарищ Сталин не зря сказал, что это дело не только испанцев, а всего передового и

прогрессивного человечества.

— Точно, — соглашался Гурген и добавлял: — надо только денег немного накопить на дорогу до

Одессы, а там — на пароход и все в порядке. Не выбросят же нас советские моряки за борт!

— Доберемся как-нибудь, ведь Кольке Грибу с Пятницкой удалось, — говорил Витька, — а чем

мы хуже?

Они стали откладывать на дорогу деньги, которые получали дома на кино и школьные завтраки.

Но они не успели. Мадрид был взят мятежниками. — Сволочь этот генерал Миаха, — возмущались

они, — как его раньше не раскусили республиканцы! Но он еще ответит за свое предательство.

Витька и Гурген договорились, что лозунг республиканцев "Но пассаран!" ("Они не пройдут")

будет у них тайным знаком, если они захотят в минуту опасности поклясться в твердости и дружбе.

Когда об этом узнал их класс, то все тут же выразили горячее желание присоединиться к их тайному

договору. И с той поры, если классу по какой-либо причине нужно было занять "круговую оборону ,

староста Маша Туманова поднимала согнутую в локте руку с крепко сжатым кулаком и негромко

командовала: — Но пассаран! В ответ руки поднимал весь класс и такую "оборону" не могли

сокрушить даже самые опытные педагогические стратеги.

Любимым учителем у них был физик Борис Федорович Лукин. У него было нервное сухое лицо с

проницательными серыми глазами. Он часто поражал их своей интуицией. Стоит, бывало, спиной к

классу и пишет на доске какие-нибудь формулы. Вдруг, не оборачиваясь, говорит: — Слушай,

Дружинин, перестань морочить голову Тумановой. Или: — Друг мой, Погосьян, положи руки на

парту, а рогатку убери, пожалуйста, в свой ранец. Она тебе еще пригодится дома...

Класс замирал от удивления, а Борис Федорович, как ни в чем не бывало, продолжал, не

оборачиваясь, спокойно писать на доске формулы и рисовать графики. Он говорил: — В короне Её

Величества Средней школы, физика — самый драгоценный рубин. Это — наука наук, библия

цивилизованного человека. Учебник физики должен лежать у вас под подушкой... А у вас там —

"Королева Марго".

На уроках физики часто ставились интересные опыты. Вернее, интересными их умел делать

изобретательный Борис Федорович. Отметки он ставил строго, но справедливо. На своем последнем

уроке в девятом классе он взволнованно сказал: — Всегда помните и любите свою школу! Школьные

звонки — это неповторимые бубенцы детства. — Класс устроил ему овацию.

Интересно проходили у них уроки географии. Ее преподавал невысокий розовощекий толстяк.

Звали его Иваном Ивановичем. Он много поездил по свету и одевался по тем временам, как

иностранец. Носил серый в розовую клетку костюм "тройку" и шляпу. Иван Иванович был

добродушным и веселым человеком. За клетчатый костюм, шляпу, невысокий рост и довольно

заметное брюшко его прозвали мистером Пиквиком. Он об этом знал и, протирая замшевым

лоскутком выпуклые стекла заграничных роговых очков, добродушно улыбался, справедливо считая

это прозвище не самым плохим. Перед уроком он вместе с дежурным всегда развешивал по стенам

географические карты. Однажды он сказал: — Каждая из этих карт — окно в мир. Вот эта — окно в

Азию, эта — в Европу, а эта — в Америку. Завтра я вам принесу окно в Африку. Вы сейчас любите

петь глупую песенку о туземце в бамбуковой хижине с бородавкой на левой ноздре, который

влюбился в... страусиху. . Знаю, знаю. Не отпирайтесь. Но учтите, Африка — пороховой погреб для

капиталистов. Когда этот погреб взорвется, весь наш земной шарик задрожит.

Увлекшись рассказом, он однажды влез на стул и, проводя указкой вдоль Северного Ледовитого

океана, прочитал классу интереснейшую лекцию о важности Северного морского пути, об огромных

богатствах Крайнего Севера — угле, нефти, газе, редких металлах. Но вдруг произошло неожиданное.

Увлекшись, Иван Иванович поставил ногу мимо стула и с грохотом упал на пол. Не последовало ни

смеха, ни улыбок. Класс сочувственно охнул и многие бросились поднимать Ивана Ивановича. Когда

все снова уселись за парты, он смущенно поблагодарил за помощь и, улыбаясь, развел руками: —

Наука, друзья, тоже требует жертв...

Но самой любимой была историчка — Лидия Дмитриевна Рыбакова, их классный руководитель.

Была она молодая, добрая, с пышными золотистыми волосами, увлекающаяся и экспансивная.

Однажды она сказала: — Владимир Владимирович Маяковский окрестил историю "бабой

капризной". Ну что ж, это может быть ц так, но она еще и память человечества. Без нее все мы —

слепые котята. Поэтому будем прозревать.

Рассказывая на уроке о Великой Французской революции, она сказала: — Ромен Роллан предлагает

дать всем великим революционерам вторую Родину для сохранения их жизни, которую они

посвящают борьбе за благо народов. И, раскрыв книгу Ромена Роллана, прочитала: "... подобно тому,

как Шиллер, Веллингтон, Пристли, Костюшко были объявлены декретом Дантона французскими

гражданами, сделаем героев всего мира также и нашими героями. И, прежде всего, пусть найдут у вас

вторую Родину все те, кто были народными героями других времен и других стран". Она предложила

написать письмо Михаилу Ивановичу Калинину и выразить согласие с этим предложением. Тут же

такое письмо было написано и отправлено по адресу: Москва, Кремль, товарищу М.И.Калинину". В

нем предлагалось издать специальное постановление ВЦИКа о международных революционных

героях. Случилось так, что вскоре после этого письма из фашистской Германии в Москву приехал

Георгий Димитров с товарищами по Лейпцигскому процессу. Им было дано советское гражданство.

Класс ликовал, считая это и своей заслугой.

* * *

В восьмом классе на вечере художественной самодеятельности Виктор в паре с Машей Тумановой

спели под его гитару модную утесовскую песенку "Все хорошо, прекрасная маркиза". Успех был

громадный, ему способствовала Витькина шляпа с пером и густо подведенные Машины глаза и

ресницы. На другой день вся школа произвела его в Маркизы. Машу маркизой величать не стали, она

по-прежнему осталась для всех "Мэри". Эта кличка, по общему мнению, была ей больше к лицу.

Маша была стройной и привлекательной девушкой с густыми каштановыми локонами и

загадочными глазами. Она любила танцы и веселые компании, но временами становилась задумчивой

и жадно набрасывалась на книги. Виктор тоже много читал, и подружились они поначалу на этой

почве, хотя острые язычки некоторых Машиных подружек толковали это по-своему. У Дружининых

была довольно большая домашняя библиотека, и Маша любила рыться там в книгах. Однажды с

высоты стремянки она сказала, фыркая от пыли, матери Виктора:

— Самая прекрасная девушка на свете — Наташа Ростова, а самая противная... — Анна Каренина.

— Бог с тобой, Машенька, — замахала рукой Анна Семеновна. — Анна Каренина — это же

извечная трагедия любви, это же пример самопожертвования...

— Ерунда, — ответила Маша, — сама во всем виновата, истеричная дворянка, избалованная

бездельем, богатством и лопоухим Карениным...Толстой не зря описал его ослиные уши.

Анна Семеновна рассказала об этом разговоре Виктору и добавила:

— Машенька Туманова — сама непосредственность, в ней море обаяния! Она в тысячу раз умнее

и привлекательнее; многих ваших школьных жеманниц.

Виктор смолчал. Он был целиком и полностью согласен с матерью. "Если б ты еще знала, как

Машка здорово целуется! — усмехнулся он про себя, — так, наверное, Вронскому и во сне не

снилось".

* * *

Шли годы. Георгий Николаевич Дружинин работал уже главным инженером завода, на котором

начинал начальником цеха. В небольшой, но по-прежнему гостеприимной квартире Дружининых

часто собирались их старые и новые друзья. Виктор слышал разговоры этихлюдей за столом, за

шахматами, за папиросами. Они говорили о чем угодно, но, как и сами Дружинины, никогда не

сетовали на свои материальные или бытовые затруднения, им был совершенно чужд дух какого-либо

приобретательства и тихого благополучия. Но среди них была супружеская пара, о которой даже они

говорили, что те не от мира сего. Это были старые большевики — муж и жена по фамилии Нодель.

Оба были небольшого роста, носили старомодные пенсне на шнурке и много курили. До революции

они долго жили в эмиграции и скитальческая жизнь на чужбине во многом определила их облик и

быт.

Своего позднего сына они назвали Робеспьером, и, наверное, поэтому Георгий Николаевич

называл Ноделя, в шутку, Маратом.

Однажды Виктор попал с Анной Семеновной к ним в дом. Они занимали две небольшие комнаты в

шумной коммунальной квартире. В комнатах было неуютно и пустовато, но царил культ книги. Они

лежали не только в переполненном книжном шкафу, но и на тумбочках, столах, подоконниках и даже

стопками на полу, возле кровати хозяев. Роза Нодель угостила гостей чаем и завела разговор с Анной

Семеновной о волнующем тогда всех Лейпцигском процессе над Георгием Димитровым и его

товарищами. Она горячо говорила о мировом мещанстве, которое, по ее словам, породило фашизм и

может погубить грядущую мировую революцию. Виктор слушал, проникаясь еще большим

уважением к строгой и всезнающей тете Розе. Но вскоре произошло событие, которое надолго

переполошило их коммунальную квартиру и дало повод Дружининым и другим друзьям Ноделей

беззлобно острить по поводу "устойчивых природных инстинктов красной Розы".

Дело было в том, что Роза Нодель вдруг приревновала своего супруга к одной из соседок по

квартире. Между супругами произошел крупный разговор. Он был похож на спор двух партийных

противников где-нибудь в кафе на берегу Женевского озера. Роза Нодель гневно бросала в лицо мужу

цитаты из классиков марксизма по проблемам семьи и брака. Она обвиняла его не столько в измене,

сколько в том, что он растоптал большевистские устои и превратился в мещанина. Исаак Нодель

закрывал маленькими волосатыми руками лицо и уши, крутил головой. Он не желал слушать эти

ужасные и несправедливые обвинения. Он их начисто отметал. Но Роза Нодель была непреклонна и

принципиальна, как и всегда в любом партийном споре, будь то в Женеве, Цюрихе или в Москве.

Потрясенный неслыханным обвинением Нодель-муж стукнул кулачком по столу и выбежал из дома.

Но когда он появился во дворе перед окнами своей квартиры, то увидел разгневанную супругу,

которая грозила ему пальцем и выкрикивала: — Ничего, товарищ Нодель, ничего! Вам не удастся

уйти от партийного ответа. Завтра же мы встретимся в парткоме вашего Наркомата. Вы жалкий трус и

перерожденец, товарищ Нодель!

Никто не знал, встречались ли они в парткоме. Судя по всему — нет, потому что скоро опять стали

вместе выходить на вечерние прогулки.

* * *

Наступил 1935 год, но трагический тридцать четвертый, год убийства СМ.Кирова, у всех еще

кровоточил свежей раной. В газетах выступали бывшие партийные лидеры-оппозиционеры, они

критиковали друг друга и присягали в верности Сталину. Тяжелые думы одолевали Дружинина. Он

сам был в партии с марта 1916 года, вступил в ее ряды семнадцатилетним парнем. Работая

лампоносом на шахте Щербиновского рудника в Донбассе, избирался делегатом партийных

конференций, несколько раз присутствовал по гостевым билетам на партийных съездах. Он всей

душой был за единство партийных рядов, считал, что Троцкий, Зиновьев и их сторонники своими

бесконечными дискуссиями и "платформами" ослабляют партию. Он отлично знал о революционном

прошлом этих людей, об их заслугах перед Революцией, о близости с Лениным. Но его поражало их

поведение — "Грешат и каются, каются и грешат, — с досадой думал он, — где же их большевистская

принципиальность, где их твердость в отстаивании своих взглядов? "

Он понимал, что бурные дискуссии на последних партийных конференциях и съездах вызваны не

только теоретическими и тактическими разногласиями, что это и борьба за лидерство в партии. Зная о

политическом завещании Ленина, он, тем не менее, считал, что лидерами должны быть не те, кто

будучи в меньшинстве, легко и просто признают ошибки и слезно каются в своих грехах, а твердый и

целеустремленный большевик, не сворачивающий с избранного пути. Именно таким, по мнению

Дружинина, был в этой борьбе Сталин. Но при всем этом, он не мог себе представить, что эти люди

стали врагами партии и советской власти.

В стране шли массовые аресты. Среди арестованных в последние два года было немало его

товарищей по службе в армии, по работе в милиции, были и бывшие студенты-парттысячники.

Дружинин очень тяжело это переживал, его терзали противоречивые мысли, одолевали сомнения.

Последней каплей, которая переполнила чашу его сомнений, стал семнадцатый съезд партии. Из

верных источников Дружинин узнал, что во время тайного голосования в новый состав ЦК против

Сталина проголосовало более двухсот делегатов, а Киров прошел почти единогласно. Такая

антисталинская атака привела в смущение и озадачила председателя счетной комиссии старого

большевика ВЛ.Затонского, и он решил посоветоваться с Лазарем Кагановичем, который руководил

организационной работой съезда. Каганович поставил об этом в известность Сталина. Последовало

указание: "Сделать, как у Кирова". Председателя счетной комиссии и ее членов, очевидно, сумели

убедить в том, что этого требуют высшие интересы партии и государства...

В декабре того же года был убит СМ.Киров. А следом за этим начались массовые аресты бывших

делегатов съезда — членов нового ЦК и других высших руководящих органов партии, избранных на

съезде. Нет, Дружинин не ставил тогда в какую-то зависимость эти трагические события, о таком он

не смел даже подумать. Но мучительный вопрос: "Что происходит?" — стал угнетать его все больше

и больше.

* * *

В начале тридцать шестого года был арестован директор завода, где работал Дружинин. После его

ареста было официально объявлено, что он являлся участником "террористического троцкистско-

зиновьевского объединенного центра". За годы работы на заводе Дружинин хорошо узнал этого

человека, члена партии с дореволюционным стажем, бывшего пугиловца, глубоко его уважал и верил

ему. Через несколько дней после ареста директора, Дружинина вызвали в наркомат и нарком

предложил ему пост директора. Дружинин заявил, что не верит в принадлежность бывшего директора

к "Объединенному центру" и считает его честным человеком и преданным партии большевиком:

— Это чья-то роковая ошибка или клевета, уверен — он скоро будет на свободе, — сказал он

наркому.

Нарком помолчал, потом хмуро произнес:

— Я тоже ему верил, но... ты ведь знаешь, как они... научились маскироваться... Выбрось свои

сомнения, в таких делах нельзя давать волю чувствам. Органы знают, что делают. Принимай завод!

Стране нужны снаряды, а не разговоры в пользу бедных... — он поднялся с кресла и протянул

Дружинину руку: — Завтра получишь приказ по наркомату. Желаю успеха! — Нарком не знал, что

через полгода его постигнет та же участь...

* * *

В августе тридцать шестого Дружининых потрясла еще одна трагическая весть — были

арестованы супруги Нодели.

...Это произошло поздно ночью. Услышав звонок в прихожей, Роза Марковна Нодель проснулась,

взглянула на будильник, удивленно пожала плечами, накинула на себя халат и пошла открывать дверь.

В прихожую вошли трое военных, за ними неуверенно топтались испуганные управдом и две соседки

по квартире. Роза Марковна изумленно подняла брови: — Вам кого?! В чем дело, товарищи?! —

Военный с двумя шпалами в петлицах гимнастерки, не отвечая, вошел в комнату, за ним вошли два

лейтенанта. Управдом и соседки не решаясь войти, остались в прихожей.

— Понятые, войдите! — приказал майор. — Вы гражданка Нодель? — обратился он к Розе

Марковне.

— Я! — громко ответила она, — но в чем, собственно, дело?

— А где Ваш супруг? — опять не отвечая на ее вопрос спросил майор.

— Я здесь! — громко, как в строю, крикнул Нодель. — Я здесь! — повторил он также громко. Но

мне непонятно, почему Вы здесь?

Майор молча предъявил ему и Розе Марковне ордера на обыск и арест. Нодели по очереди

прочитали ордера, растерянно поглядели друг на друга. Исаак Миронович сел на стул и, обхватив

голову руками, стал что-то шептать сам себе. Роза Марковна взорвалась:

— Это безобразие и беззаконие! Вы не имеет никаких оснований это делать! Я буду жаловаться

самому Ягоде! Вы слышите? Самому Вашему наркому! Вы меня слышите?!

— Это Ваше дело, — равнодушно произнес майор и приказал приступить к обыску.

Роза Марковна, прижав руку к сердцу, опустилась на стул рядом с мужем. В дверях смежной

комнаты стоял полуодетый, бледный, с горящими глазами Робеспьер. Обыск производили оба

лейтенанта. Они вытаскивали из комода и шкафа вещи и, осмотрев их, бросали на пол. Потом

перешли к книгам. Когда один из них бросил на пол очередную книгу, на обложке которой Роза

Марковна увидела слова "Н.Ильин", она гневно воскликнула; — Как Вы смеете так варварски

обращаться с книгой Ленина! Немедленно поднимите! — Лейтенант бросил взгляд на книгу, потом на

Розу Марковну и молча продолжил свое дело. — Вы ведете себя, как царские жандармы! —

задыхаясь, крикнула она. Исаак Миронович сжал рукой ее кисть, прошептал:

— Не надо, Роза... это бесполезно... — Она отдернула руку, закрыла ладонями лицо и зарыдала.

Обыск продолжался несколько часов. Когда Ноделей уводили, майор спросил:

— Вашего сына отвезти в детский приемник или есть опекуны?

— Какой еще приемник! — крикнули они почти в один голос. — Мы завтра же будем дома! —

твердо сказала Роза Марковна, нервно застегивая пальто на все пуговицы.

— У нас, в конце концов, советская власть, а не... царский режим. Никаких приемников! Наш сын

останется дома и будет ждать своих родителей. Ему недолго придется ждать!

Из прихожей, где все еще стояли растерянные понятые, вышла пожилая соседка и, задыхаясь от

волнения, проговорила:

— Пожалуйста, товарищ начальник, не надо... Робика увозить. Он останется ... пока ... у меня.

Он ... хороший и воспитанный мальчик.

Майор строго взглянул на нее и вынул блокнот:

— Ваша фамилия?

— А зачем... моя фамилия? — испуганно спросила женщина. — Я — Прохорова, меня здесь все

знают.

— Для протокола, — не глядя на нее, сказал майор и записал фамилию.

К соседке бросилась Роза Марковна, схватила ее за руки:

— Спасибо, родная Варя! Извините меня за все прошлое. Я была неправа... Поберегите Робика!

Мы скоро вернемся. Мы очень скоро вернемся. Уверяю Вас! У меня здесь есть какие-то деньги,

возьмите, — протянула она женщине маленькое портмоне, — третье все. Вы — истинный и добрый

друг!

Майор перехватил портмоне, внимательно осмотрел его, пересчитал деньги и только тогда передал

женщине. В эту минуту к родителям подбежал Робеспьер. Он стал по очереди обнимать их и со

слезами на глазах, глотая от волнения слова, говорил:

— Я знаю... Вы скоро вернетесь... обязательно... я... буду ждать... Я напишу самому товарище

Сталину. Не плачь, мама...

Нодели, мешая друг другу, судорожно гладили Робика по голове, плечам, прижимали к груди.

Майор и один из лейтенантов с трудом оторвали их от сына и вытолкнули в коридор. Квартиру

заперли и опечатали двумя большими сургучными печатями.

* * *

Виктор не хотел верить в арест дяди Марата и тети Розы. "Ведь они же настоящие большевики,

бывшие подпольщики, — лихорадочно думал он, — это же честнейшие люди! Как же так? Надо

пожаловаться дяде Яну, он в НКВД занимает большой пост и обязательно поможет!". Соседка

Ноделей со слезами на глазах рассказала Виктору, как было тогда ночью, сказала, что Робик жил у нее

всего несколько дней, а когда кто-то в школьной раздевалке нарисовал на спине его пальто

фашистский знак, он подрался, прибежал домой и заявил, что больше в школу не пойдет. — А вчера

куда-то вечером ушел и больше не возвращался. Что делать, Витенька? — плача говорила соседка. —

Куда заявить? — Виктор слушал соседку, дрожа от волнения. Его самого охватил страх за мать, отца,

за себя. Когда дома он рассказал все родителям, Анна Семеновна заплакала, а Георгий Николаевич,

нахмурившись, долго молчал, потом глухо сказал: — Черт знает что! — Пап, а если позвонить дяде

Яну? — сказал Виктор, — он ведь, наверное, может помочь? — Звонил, когда арестовали директора

завода, — неохотно отретил Георгий Николаевич, — он сказал, что это не телефонный разговор и

обещал к нам заехать. Год прошел, а он все едет. . — Георгий, — вступилась за брата Анна

Семеновна, — зачем ты так? Ты ведь знаешь, какая у него адская работа, он же домой приезжает под

утро... — Знаю, знаю, — пробормотал Дружинин, — но выкроить часок мог бы, поговорить ведь есть

о чем.., — и он, хлопнув дверью, ушел курить на кухню.

* * *

Старший брат Анны Семеновны был старый член партии, он прошел царские тюрьмы и ссылку,

несколько лет работал в Секретариате Совнаркома и оттуда был направлен в орсаны ВЧК. В середине

тридцатых годов он занимал крупный пост в Наркомате внутренних дел. Жил он на улице

Мархлевского в трехэтажном сером особняке, огороженном высоким каменным забором, выходящим

задним двором на Малую Лубянку. В этом особняке жили несколько семей высшего руководящего

состава НКВД, в том числе, нарком Ягода. В стене забора была железная дверца с " глазком ", а рядом

— кнопка звонка. На звонок из дома выходил дежурный вахтер, глядел в "глазок", открывал тяжёлую

дверцу и только потом впускал посетителя в небольшой дворик, засаженный молодыми елочками и

березками. От забора к парадной вращающейся застекленной двери вела узкая бетонная дорожка.

Виктор любил бывать в гостях у дяди Яна. Его мальчишеское воображение завораживал и этот

таинственный особняк, в который пропускали с такой строгостью, и вся обстановка трехкомнатной

дядиной квартиры, отличительной чертой которой было обилие книг. Вдоль стен столовой и гостиной

высились до потолка книжные полки. Корешки книг — светлые, синие, коричневые, рисованные и

тисненные серебром и золотом — представлялись Виктору шеренгами королевских мушкетеров и

гвардейцев кардинала, когортами римских легионеров и гладиаторов Спартака, буденновскими

конниками и смелыми "красными дьяволятами". Он часами копался в этих книгах.

В отдельном книжном шкафу стояли шеренги строгих красно-черных корешков собрания

сочинений В.И.Ленина. Виктор смотрел на них и ему виделись стройные колонны суровых

красноармейцев с винтовками наперевес, проходящие сквозь снежную пургу четким строем мимо

Ленинского мавзолея. На полках этого книжного шкафа было выставлено почетное оружие с

золотыми монограммами — награды дяди Яна от Коллегии ВЧК — ОПТУ и ВЦИКа СССР. Но

Виктор, не желая себе в этом признаться, мечтал лишний раз побывать у дяди Яна в гостях и по

другой причине. Его очень привлекали еще и вкуснейшие "кремлевские" сосиски с белоснежным

хлебом, которыми он лакомился с огромным удовольствием и которых и в помине не было дома и в

магазинах.

Однажды дядя подарил ему книжку поэта Иосифа Уткина "Рыжий Мотеле". Вручая книжку,

улыбнулся: — Мой друг, Владимир Владимирович Маяковский по поводу этой поэмы однажды

сказал такой экспромт:

Живет себе Мотеле в "Гранд-Отеле"

В номере с видом на закат.

И если обо что-нибудь думает Мотеле,

То это за русского языка...

А знаешь, почему он так сказал?

— Нет, — ответил Виктор.

— Почему?

Дядя Ян потрепал его по голове:

— Этим он хотел сказать, что надо хорошо знать русский язык. У тебя по русскому какая отметка?

— Хор", — сказал Витька.

— Ну, значит, ты знаешь русский язык лучше, чем рыжий Мотеле, — засмеялся он.

У дяди Яна был узкопленочный киноаппарат, заряженный лентами специальной хроники, его

иногда прокручивали для гостей. Виктор с интересом смотрел кадры строительства Днепрогэса,

Турксиба, московского метро, праздничных парадов на Красной площади. С особым интересом

Виктор смотрел иностранную хронику. Там он впервые увидел кричавших с трибуны и яростно

жестикулирующих Гитлера и Муссолини.

Иногда Виктор проводил летние каникулы на даче у дяди Яна. Дача находилась, примерно, в

сорока километрах от Москвы по Можайскому шоссе, а вся прилегающая местность считалась

запретной зоной. Рядом, через небольшой лесок, высилось обнесенное кирпичной стеной, похожее на

маленький замок, старинное имение "Зубалово I". Виктор знал, что там живут Микоян, Гамарник,

семья Дзержинского и кто-то еще. Здесь же неподалеку была дача самого Сталина "Зубалово 2".

Когда Виктор рассказал об этом ребятам в школе, они поначалу не поверили, но, зная, что Виктор

трепаться не любит, посоветовались и дали наказ передать при случае товарищу Сталину, от них

горячий привет. Виктор пообещал и даже сочинил приветственную речь. Для того, чтобы

выполнить свое обещание, но несколько раз подолгу бродил в лесу вокруг Сталинской дачи, надеясь

на встречу. Эти прогулки закончились для него неожиданно. Однажды из-за деревьев появились двое

военных. Они схватили Виктора за руки, обыскали. — Ты чего здесь постоянно бродишь?! — спросил

один из них. — Грибы собираю, — ответил Виктор, — а что?, — а где корзинка? — А я так... в

карманы. — Пойдем с нами! — приказал военный. Его отвели в комендатуру дачи и стали строго

допрашивать, кто он и откуда. Потом они позвонили на дачу дяди и проверили его ответы. Выпуская

его за ворота, майор предупредил: — Ты, парень, больше не маячь возле дачи. Собирай грибы в

другом лесу. А то всякое может случиться... У нас здесь ребята меткие...

Вечером тетя Валя, жена дяди, спросила Виктора:

— Зачем ты все время бродишь вокруг дачи "Зубалово 2", разве тебе мало грибов в нашем лесу?

Виктор по-честному рассказал ей о своем обещании, которое дал школьным друзьям. Она пожала

плечами:

— Надо давать разумные обещания, а это твое обещание не разумно, да и не выполнимо.

— Почему? — спросил Витька, — почему не выполнимо?

— Потому что Иосиф Виссарионович давным-давно живет на другой даче, а здесь живут только

его дети — Василий и Светлана. Но если бы даже он там жил... твой замысел — это нелепая

мальчишеская выходка. Ты ведь уже не маленький, тебе одиннадцать лет, неужели ты не понимаешь,

что можно делать и чего делать нельзя?! — Витька, опустив голову, молча слушал теткин "разнос" и

вдруг поднял голову и спросил:

— А где это?

— Что? — не поняла она. — Ну,... эта... другая дача? — Она испуганно подняла брови:

— Уж не собираешься ли ты отправиться туда за грибами?! — Витька промолчал. — Имей в виду,

— тетя погрозила ему пальцем, — если о твоих похождениях узнает дядя, он будет очень недоволен и

тебе здорово влетит. Выбрось эту глупость из головы! Ты мне обещаешь? — Ладно, — вздохнул

Витька, — только Вы, тетя, неправы, все знают ведь, что товарищ Сталин — друг детей. — Ну вот и

хорошо, — облегченно вздохнула она, — надеюсь, ты не нарушишь своего слова. А если нарушишь, у

тебя могут быть большие неприятности. Ты меня понял?

— Понял, — неохотно сказал Витька, — только не очень.

— И тем не менее, ты сдержишь свое слово, не так ли?

— Ладно, — пробормотал Витька, — сдержу.

* * *

В выходные дни на дачу часто приезжали известные писатели и поэты. Виктор видел там Леонида

Леонова, Владимира Лидина, Александра Жарова. Однажды его познакомили с толстым, очень

серьезным мальчиком в коротких штанах и матроске. Его за руку держала мама, невысокая полная

женщина в ярком, очень открытом, шелковом платье и в белой шляпке с красным цветком. Мальчик

держал под мышкой скрипку в футляре. Знакомясь с Виктором, он протянул ему руку и

отрекомендовался:

— Буся! — и тут же спросил: — А ты?

После обеда все присутствующие, затаив дыхание, слушали его игру. Играл он виртуозно. —

Маленький Паганини, только очень толстый, — шепнула Виктору двоюродная сестра, дочка дяди.

Потом все поздравляли Бусину маму с сыном-вундеркиндом... Она с большим достоинством

принимала поздравления, заявив, что ее сын, Буся Гольдштейн, бог даст, станет когда-нибудь не хуже

их великого земляка маэстро Столярского. — Аза этих добрых людей,

— поклонилась она в сторону хозяев дома, — которые помогли нам переехать аж в саму Москву, я

буду молиться всю свою жизнь. Чтоб я так жила. Да, Буся? Ты слышал, что я сказала? — спросила

она сына.

— Да, мама, — ответил Буся, — я слышал, что ты сказала.

Хозяйка дома подошла к Бусе и вручила ему большой сверток: — Это тебе, Буся, от нас подарок,

— сказала она, — белый брючный костюм, в котором ты будешь выступать на концертах. Желаю тебе

блестящих успехов, — и она поцеловала его в лоб. Буся взял сверток и шаркнул ножкой: — Примите

мое спасибо. У нас в Одессе все очень любят белые брюки. Да, мама? — Да, Бусенька; — кивнула она

головой, — и тебе они будут очень даже к месту. Мадам сделали тебе очень благородный подарок. —

Присутствующие смущенно заулыбались, а сама "мадам", чтобы смягчить возникшую неловкость,

сказала, что она очень ценит одесский юмор и поспешила пригласить всех к чаю.

... Во время ночной грозы молния угодила в высокую сосну возле гаража и расщепила ее пополам.

У Виктора родилась идея смастерить на гараже громоотвод. Рано утром в выходной день, когда все

еще спали, он залез на крышу гаража и стал осуществлять свою идею. Вдруг он услышал знакомый

ему уже голос только что приехавшего в гости к дяде Михаила Кольцова.

— Алло, милейший! Что это ты там на верхотуре колдуешь?

— Громоотвод ставлю, — крикнул Виктор. Кольцов закинул голову, понаблюдал за Виктором и

громко засмеялся:

— Да ты второй Вениамин Франклин, милейший!

— Почему? — не понял Виктор.

— Как это почему?! — удивился Кольцов, — ты до сих пор не знаешь, что именно он изобрел

громоотвод?! Это невозможно! Не наговаривай, пожалуйста, на себя.

— Но я, в самом деле, не знал, — признался Виктор.

— Как?! — не унимался Кольцов, — и ты не знаешь, что сказал по этому поводу великий Тюрго?!

Виктор слышал от взрослых, что этот "очкарик" — великий эрудит и ему в этом нет равных,

поэтому молча продолжал возиться с громоотводом, ожидая, что он скажет дальше.

— Так знай, — продолжал Кольцов, что великий Тюрго сказал о Франклине так: "Он вырвал

молнию у неба и скипетр у тиранов!". Ты стоишь на верном пути, мой друг!

— А кто такой этот Тюрго? — спросил Виктор.

Кольцов блеснул очками, засмеялся: — О великом Жаке Тюрго — в следующий раз, и стал

загонять в гараж свой пыльный "Форд".

В тот день он много рассказывал о своих поездках и встречах в Англии, Венгрии и Германии, о

том, как ему удалось посетить в тюрьме знаменитого немецкого революционера Макса Тельца,

осужденного по ложному обвинению в убийстве какого-то помещика, рассказывал о книге

воспоминаний этого легендарного вождя немецких партизан, которая была издана в Москве. Потом

Виктор услышал о том, как борются английские горняки за свои права и как их передают какие-то

реформаторы и социал-предатели. Говорил он очень живо и остроумно, иногда даже в лицах... В

конце своего вдохновенного монолога он воскликнул:

— Старик Руссо очень мудро заметил, что гражданское мужество встречается в нашей жизни куда

реже, чем мужество воинское. За идею, братцы, надо драться не только на поле боя, но и в нашей

буче, боевой и кипучей... — Он помолчал и грустно покачал головой: — Мы тоже в этом грешны. Ох,

как грешны. — Вдруг он вздрогнул, посмотрел на часы и вскочил с кресла:

— Ого-го! Извините, друзья хорошие, но я здорово зарапортовался. А ведь мне сегодня ночью

дежурить в редакции. "Правда" — превыше всего!

Кольцов стал торопливо прощаться, пожимая всем руки:

— Оревуар! Ауф-ви-дерзейн! Адьос!

Виктор решил проводить его до машины. Они вместе добежали до гаража, Кольцов сел за руль,

опустил ветровое стекло и протянул руку:

— До свидания,

достопочтенный Витька Франклинович. Сооружай свои громоотводы и вырывай скипетрыу

тиранов! В следующий раз я обязательно расскажу тебе о своем друге старике Тюрго. Будь здоров и

не кашляй...

* * *

Вскоре Михаил Кольцов .уехал в Испанию и Виктору больше никогда не довелось увидеть

полюбившегося ему дядю Мишу. .

* * *

Георгий Николаевич Дружинин уже полтора года был директором завода. Он был поглощен

работой. Целые дни, а нередко и выходные, проводил на заводе. Это отвлекало его от тягостных

мыслей. Аресты не только продолжались, но приобретали еще более массовый характер. "Когда же

окончится эта страшная вакханалия? — мучительно думал Дружинин, — ведь если Сталин поставил

перед собой цель — любой ценой уничтожить своих потенциальных соперников, то он уже достиг ее.

Троцкого изгнал, Зиновьева и Каменева уничтожил, Бухарина и Рыкова вывел из Политбюро и ЦК.

Чего же он теперь добивается?

Размышляя о том, что происходит, Дружинин пришел к выводу о том, что массовый Ленинский

призыв в партию двадцать четвертого года на деле оказался той питательной почвой, на которой,

вопреки Ленинскому завещанию, состоялся теперешний Сталин и его режим. Дружинин был живым

свидетелем того, как Сталин хитро, умело и расчетливо разгромил по очереди "левых" и "правых",

причем, ихже собственными руками. А затем, не менее расчетливо, заменил их сторонников в центре

и на местах своими выдвиженцами из числа молодых коммунистов Ленинского призыва, мало

искушенных в политике.

Он вспомнил свой давнишний разговор с одним рабочим, членом партии Ленинского призыва: —

Все эти оппозиционеры — одного поля ягодки, — сказал рабочий со злостью, — или сынки дворян,

или бывшие студенты. — Но ведь и Владимир Ильич был из дворян, — сказал тогда ему Дружинин,

— да и не он один, а многие видные революционеры вышли из дворянского сословия. — Ты Ильича

не трожь, — нахмурился рабочий, а другие — гнилая интеллигенция. Вот товарищ Сталин — другое

дело, он наш, сам из народа, его отец сапожником был. Потому он и стоит так за рабочий класс и

трудовое крестьянство.

* * *

Дружинин потерял надежду на встречу с Яном: "Не хочет встречаться, — думал он, — понимает,

что закидаю вопросами, которые мучают не только меня...". Но однажды, летней ночью тридцать

седьмого Ян приехал.

Они были знакомы много лет, с декабря двадцать второго года. Ян пришел тогда со своей

семнадцатилетней сестрой Аней на новогодний вечер в Военную Академию Красной Армии, где

двадцатитрехлетний Георгий Дружинин учился на втором курсе. Красивая черноволосая девушка с

длинной пышной косой и застенчивой улыбкой сразу покорила сердце бравого слушателя. А после

того, как они легко и весело пропорхнули вальсом, он твердо решил немедленно просить у ее брата

руки юной красавицы, что и сделал с присущей командиру Красной Армии решимостью тут же, на

новогоднем балу. Брат ее рассмеялся, сказал, что готов поверить в любовь с первого взгляда, но для

начала пригласил его заходить к ним в гостиницу "Метрополь". Георгий Дружинин стал частым

гостем у них в "Метрополе", который назывался тогда "Вторым Домом Советов" и служил временным

пристанищем для многих семей сотрудников Совнаркома.

* * *

... Открыв дверь и увидев Яна, Георгий радостно воскликнул:

— Ян?! Неужели приехал?! Я-то грешный подумал, что ты позабыл наш адрес.

Снимая фуражку и габардиновый плащ, Ян негромко сказал:

— Извини за поздний визит. . И не надо никого будить, пусть спят, я ненадолго...

— Тогда давай обоснуемся на кухне, — вполголоса предложил Георгий.

Ян утвердительно кивнул. На кухне они уселись за стол и некоторое время молча разглядывали

друг друга.

— А ты стал почти седой, — проговорил Георгий.

— Да и ты не очень помолодел, — сказал Ян и положил руку на его плечо.

— Выпьем по рюмке за встречу? — спросил Георгий.

Ян отрицательно покачал головой.

— Ты же знаешь...

— Тогда чаю.

— Чаю давай и покрепче.

Чай пили вприкуску. Ян сказал:

— Крепкий. Кто заваривал, Аня?

— Ян, не томи душу, — не выдержал Георгий, — объясни, ради всего святого, что происходит?

Новый Термидор?

Ян помолчал, отпил несколько глотков:

— Отвечу тебе на это словами Сталина. Помнишь его беседу с немцем Эмилем Людвигом? —

Георгий кивнул головой. — На вопрос, можно ли провести параллель между его деятельностью и

реформами Петра, он ответил, что всякие исторические параллели сомнительны, а данная —

бессмысленна.

— Тогда, в чем же дело? Неужели вся старая ленинская гвардия... Скажи честно как коммунист

коммунисту!

Ян медленно сказал:

— Что касается звания коммуниста, то я всегда считал и говорил, что в нашей чекистской работе

надо быть прежде всего коммунистом, а уж потом чекистом. К сожалению, — он развел руками, —

многие мои коллеги из Коллегии, извини за каламбур, думали и думают по-другому. .

Георгий молча слушал, опасаясь прервать его откровенность. Он отлично знал, что на служебные

темы Ян никогда не распространялся. Но сейчас, Георгий это почувствовал, он был настроен на

откровенный разговор. Поэтому Георгий, затаив дыхание, ловил каждое его слово.

— И в этом, — продолжал Ян, как бы рассуждая с самим собой, — наша беда.

— Беда органов? — осторожно спросил Георгий.

— Теперь уже не только органов, — нахмурился Ян.

Они надолго замолчали, отпивая небольшими глотками остывший чай.

— Ты знаешь, что меня понизили в должности и назначили начальником областного управления?

— спросил Ян.

Георгий посмотрел на него широко раскрытыми изумленными глазами:

— Как? Когда? Почему?!

— Недавно, — ответил Ян, — и это коснулось не только меня... Вчера приехал в Москву по

вызову Ежова.

— Но какие мотивы?! — не унимался Георгий.

— Лестницу, как известно, начинают мести сверху, — проговорил Ян.

— Но какие мотивы?!

— Мотивы знает только Он...

— Кто, Ежов? — тихо спросил Георгий.

— Да нет, — поморщившись, махнул рукой Ян. — Он — калиф на час... Меня и еще нескольких

товарищей пригласили на Политбюро, где по предложению якобы Ежова было принято решение

перевести нас из центрального аппарата на периферию. Сталин сказал, что это мера вынужденная и

временная. — Как вы знаете, — сказал он, — многие официозы продажной буржуазной печати

обвиняют нас в якобы незаконных арестах. Они являются не только рупором реакционных

правительств, но и подпевалами обер-шпиона Троцкого, который гавнит нашу партию, отлично

понимая при этом, что мы боремся за чистоту ее ленинских рядов. Поэтому, — сказал он, — решение

Политбюро о вашем временном переводе на периферию обезоружит продажных писак из лагеря

контрреволюционных правительств и Четвертого троцкистского Интернационала, всяких Сувориных,

Рут-Фишеров, Масловых и других, им подобных. С другой стороны, — продолжал Сталин, — это

значительно укрепит позиции наших друзей в Коминтерне, облегчит им пропаганду идей марксизма-

ленинизма. — Он пожелал нам успехов на новой работе и добавил, что Политбюро в этом не

сомневается. — Вот тебе мотивы. Но, как известно, спелые яблоки срывают с яблони не для того,

чтобы потом опять привязать к веткам. Их съедают. . — Ян вздохнул: — Поздно, очень поздно я это

понял...

Неожиданная новость в первые минуты неприятно поразила Георгия, он, слушая Яна, вдруг с

надеждой подумал: "Черт возьми, а может это и есть начало тех перемен, которые все мы так ждем!

Может быть я ошибался, обвиняя во всем Сталина? Может, это произвол НКВД? " — И он решил

задать главный вопрос: — Извини, Ян, но неужели все происходило и происходит без его ведома? Как

же в таком случае... — Ян резко перебил его: — Прекрати! Не будь карасем-идеалистом! — помолчав,

глухо проговорил: — Впрочем, все мы были такими карасями, — он отодвинул недопитый стакан

остывшего чая и надолго задумался. Георгий тоже молчал, с нетерпением ожидая продолжения этой

неожиданной для него исповеди. Наконец, Ян провел по лбу ладонью: — Однажды Менжинский

сказал нам: — Имейте в виду, что у ЧК один хозяин — партия, а не кто-либо другой... Сказать-то

сказал, но... и сама партия тогда уже привыкла думать, что истина глаголит только одними устами...

— Первый тур политической игры тогда уже был Им выигран. — Ян поднял голову и посмотрел на

Георгия, их взгляды встретились. Да, именно так! — кивнул он головой.

— Настал второй, в котором главную роль должны сыграть вот эти вещи, — он указал на

чекистский значок у себя на груди, изображающий щит и меч. Вот тебе и весь Термидор! — Георгий

не находил слов, он был смущен и подавлен словами Яна. Он ожидал от разговора с ним чего угодно,

но не такого. Ян поднял голову, увидел растерянное лицо Георгия, положил руку ему на плечо и

устало произнес: — Да, все именно так! И ты должен это знать... — Георгий прошептал: — Аты? Что

решил ты? — Ян тяжело поднялся: — Ладно, Георгий, мне пора... — Георгий тоже поднялся: —

Оставайся; куда тебе в такой час? — Нет, заеду к матери в Лялин переулок... Я ее не видел сто лет. . —

Но как ты сейчас туда доберешься? — Во дворе — дежурная машина, не думал, что мы с тобой так

разговоримся... — Они вышли в прихожую, Георгий подал ему плащ.

— Останься. — нет, нет.

— Тогда я тебя провожу до машины.

— Не надо, — нахмурился Ян.

— Ну что ты, в самом деле, как это "не надо"? Обязательно провожу.

— Я тебя очень прошу — не провожай, — сказал Ян.

— Попрощаемся здесь.

Георгий удивленно посмотрел на него:

— Но почему?

— Послушай меня, не надо.

Георгий пожал плечами. Ян невесело усмехнулся:

— Не надо...

— Георгий еще раз пожал плечами, не понимая или не желая его понимать.

Ян протянул ему руку:

— Желаю тебе твердости духа! И, чтобы не случилось, будь всегда самим собой. Именно этого не

хватило мне. Поцелуй Аню и моего друга Витьку. Прощай.

Георгий взял его руку в свою большую ладонь, притянул к себе и они молча надолго крепко

обнялись. Когда за Яном захлопнулась дверь, Георгий некоторое время стоял в прихожей, не спуская с

двери задумчивых глаз, словно хотел увидеть завтрашний день Яна...

Войдя в столовую, он увидел сидящих на диване полуодетых Анну Семеновну и Виктора. Он

сделал большие глаза:

— Вы не спите?!

— Как видишь, — сказала Анна Семеновна.

— Думаешь, мы не знаем, кто у нас был? Знаем! Да, Витя?

— Да, — сказал Виктор. — Дядя Ян.

— Но мы поняли, что вам хотелось поговорить наедине, да, Витя? И поэтому решили вам не

мешать. Мы надеемся, что ты оценишь наш такт. А теперь рассказывай! — Георгий Николаевич

невольно улыбнулся: — Ну и ну. . Значит вы и не думали спать? А мы-то думали... Ну и молодцы... —

Ладно, ладно, нам не нужны комплименты, — перебила его Анна Семеновна, — рассказывай!

Георгий Николаевич посмотрел на часы: — Ого! Расскажу, но не сейчас... Сейчас давайте спать, мне

завтра рано на завод, а Виктору в школу.

— Но это не честно, — сказал Виктор, — мы ведь специально ждали...

Анна Семеновна хотела поддержать Виктора, но заметив, что Георгий Николаевич ей подморгнул,

сказала:

— Ну ладно, на этот раз послушаемся. Время и в самом деле не для разговора. Укладывайся, Витя.

Утро вечера мудренее.

— Ну вот так-то лучше, — сказал Георгий Николаевич.

— Вы-то сегодня пошепчетесь, — недовольно проговорил Виктор, — а мне — до завтра...

В спальне Анна Семеновна спросила:

— С Яном что-то случилось?

Георгий Николаевич положил руку ей на плечо:

— Пока нет, но все может быть. Больше, дорогая, ничего сказать не могу. Сам ни черта не знаю.

Сейчас он поехал к вашей матери в Лялин. Думаю, что нам надо быть готовыми ко всему. — Анна

Семеновна прижалась к его груди и тихо спросила: — Ко всему, ко всему?! — Он погладил ее волосы

и вздохнул: — Сама видишь, что вокруг. . — Она всхлипнула.

— Не надо, Анечка... Давай спать, ты ведь сама сказала, что утро вечера мудренее.

— Кто втерся в чин лисой, тот в чине волком будет, — вдруг прошептала Анна Семеновна. — Ты о

ком? — не понял Георгий Николаевич. — О нем самом, который Ежов, — тихо проговорила она, —

он мне напоминает Махно, такой же недомерок и глаза зверские, если б еще волосы до плеч — был

бы вылитый... — Да что Ежов! — тоже шепотом сказал Георгий Николаевич, — это калиф на час, —

повторил он словаЯна. — Ложись, Аннушка, ты вся дрожишь, — сказал Георгий Николаевич. — У

меня и у самого голова — кругом. Давай спать.

В ту ночь никто их них не уснул. Анна Семеновна с тревогой думала о том, что ей сказал Георгий.

Виктор, которого удивил и насторожил необычный ночной приезд дяди и его долгий разговор с отцом

старался догадаться о чем они секретничали. Думая об этом, он, почему-то, вспомнил плакат "Ежовые

рукавицы", который недавно повесили в школьном зале. На том плакате был изображен новый нарком

внутренних дел, схвативший мертвой хваткой своими ежовыми рукавицами целую "волчью стаю"

врагов народа. Один из них, в пенсне и с бородкой, был вылитый дядя Марат. .

Георгий Николаевич, вспоминая подробности разговора с Яном, видел перед собой его

проваленные, воспаленные глаза и бледное лицо с пульсирующей жилкой на правом виске. "Не

наложил бы он, грешный, на себя руки — подумал Георгий Николаевич. Поначалу эта мысль

испугала. Но она уже не ускользала из сознания. И чем дольше он об этом думал, тем больше стал

находить оправданий такому исходу. Под утро, измученный своими мыслями, чуствуя глухие и

частые удары сердца, он окончательно утвердился в своем решении: "Я бы понял Яна! Да, я бы его

понял...".

* * *

Но предчувствия обманули Дружинина. Он не учел оперативной хватки "Ежовых рукавиц". Яна

арестовали на следующий день в самом здании НКВД вместе с женой. Будучи уже арестованным, он,

для облегчения задачи своих бывших коллег, позвонил жене на улицу Мархлевского, где они

временно остановились, и попросил ее зайти за ним на Лубянку. Он сказал ей, что у него два билета в

консерваторию на концерт Буси Гольдштейна...

* * *

... Этот арест был страшным ударом для Дружининых и всех их родственников. Мать и сестры не

хотели в это поверить, они говорили, что если даже такое случилось, то эту ужасную ошибку со дня

на день исправят и ему принесут свои извинения. — Ведь его же лично знал сам Сталин, — говорила

мужу Анна Семеновна, — я сама однажды на даче была свидетельницей их разговора по телефону. —

Именно поэтому, — проговорил Георгий Николаевич, — не надо строить никаких иллюзий.

Что касается Виктора, то он был убежден и всем об этом говорил, что дядю Яна не арестовали, а

под чужой фамилией послали со специальным заданием в фашистскую Германию, слух же об его

аресте распустили специально, чтобы сбить с толку ищеек Гиммлера.

Между тем, тучи над головой Дружинина сгущались и вскоре грянул гром. Георгий Николаевич,

как было заведено в то время, написал заявление о том, что арестован его родственник, родной брат

жены. Через короткое время он узнал, что в партком завода поступила анонимка, где его

дополнительно обвиняли в связях с целой группой арестованных врагов народа. В этой анонимке

были названы многие люди, с которыми он в свое время воевал, учился и работал, значились там и

Нодели... Надо сказать, что Георгий Николаевич этому не очень удивился, больше, пожалуй, удивляло

то, что его самого так долго оставляли в покое. При обсуждении "дела" Дружинина на парткоме

никакие доводы и объяснения в расчет не принимались. А когда он, разгорячившись, заявил, что

"имярек" по его убеждению злостно оклеветан, как оклеветан сейчас и он сам, его участь была

решена. Его исключили из партии, а после утверждения этого решения на бюро райкома, сняли с

работы.

В их доме все изменилось. Перестали бывать гости и даже родственники, замолк телефон. Анна

Семеновна по ночам жгла над газовой плитой запретные книжки и газеты. Виктор однажды спросил

ее, зачем она это делает. Анна Семеновна, пряча глаза, сказала:

— Молчи, сынок, молчи... Так надо... Только папу ни о чем не спрашивай... Ему сейчас очень

тяжело...

— Да, — тихо сказал Виктор. — Я вижу.

Ожидая каждую ночь ареста, Георгий Николаевич писал письма в самые высокие инстанции и

даже на имя самого Сталина о том, что его оклеветали, требовал реабилитации и наказания

клеветников. Ответов на свои письма он не получал и потому еще больше впадал в отчаяние. В те

бессонные ночи Виктор слышал тревожный шепот родителей, чутко прислушивающихся к ночной

тишине и ожидающих в любую минуту роковой звонок в передней. Однажды до его слуха донеслись

такие слова: — Если за мной придут, я им в руки не дамся... — Анна Семеновна знала, что у мужа

сохранился его комиссарский маузер и прекрасно понимала, о чем он говорил. — Успокойся, никто и

никогда за тобой не придет. . Это может быть смешно, но я вчера гадала на картах... Виктор был

целиком согласен с матерью. Он тоже был убежден , что отца никогда не арестуют. "Никогда этого не

будет. Не будет и все...".

Дружинина томила бессоница. По ночам он ходил по квартире, курил, перечитывал Ленина и

Сталина... С утра уходил из дома на целый день, бродил по замоскворецким переулкам, приходил на

Красную площадь. Стоял у ГУМа и подолгу смотрел на Мавзолей. Однажды к нему подошел человек

в кожанке и негромко проговорил: — Проходите, гражданин... Здесь стоять не положено.

Всю обратную дорогу домой Дружинин шел со слезами на глазах." Какой-то нахальный молокосос

прогнал меня с Красной площади, от Ленина, — думал он. — Да кто ему, черт подери, дал на это

право!" И вдруг он вспомнил фразу, которую услышал от старика-отца, приехавшего из голодной

Курской деревни в Москву за хлебом-солью. " За што боролись, сынок, на то и напоролись", — сказал

тогда ему отец. Ох, какого же "перца" задал он тогда за это отцу! Анна Семеновна еле-еле их

помирила. Вспомнив об этом, Георгий Николаевич усмехнулся. "А ведь прав был старый. Сами во

всем виноваты. Сами...".

* * *

Мучительно долго потянулись дни, недели, месяцы. Дружининым пришлось занимать деньги у

родственников, сдавать вещи в ломбард. Георгий Николаевич попытался устроиться рядовым

инженером в ремонтные мастерские. Но когда заведующий мастерских узнал от Дружинина его

историю, он беспомощно развел руками и смущенно сказал:

— Не обессудь. Но... не могу. . Сам понимаешь.

— Нет, не понимаю. — сказал Дружинин.

— Я бы тебя взял! — И он, хлопнув дверью, ушел.

Прошло полгода. Когда человек долго живет под прессом страха и угнетения, он со временем

становится либо безропотным его рабом, либо в нем подспудно зреет протест и надежда. Надо

сказать, что Дружинин, вопреки всему, что происходило вокруг, не терял надежды на справедливый

исход своего дела. Он черпал эту слепую уверенность только в своей правоте. При этом он прекрасно

понимал, что и его арестованные друзья ни в чем не виноваты. И все же он верил... И когда писал

заявление в бюро МГК с просьбой о реабилитации и потом, когда страшными ночами держал под

подушкой свой старый маузер. Он побеждал свой страх верой.

* * *

Однажды утром в квартиру Дружининых ворвался громкий телефонный звонок. Анна Семеновна

потом говорила, что так громко их телефон никогда не звонил. Дружинина вызывали на заседание

бюро МГК, где должен был состояться разбор его персонального дела.

* * *

В большой приемной ожидали вызова на заседание бюро еще несколько человек. Перед дверью в

зал заседаний за столом сидела пожилая седая женщина со строгим лицом и усталыми,

внимательными глазами. Дружинину показалось, что лицом она похожа на Крупскую. "Хорошая

примета", — подумал он и назвал свою фамилию.

— Здравствуйте, товарищ. Присаживайтесь. Придется немного обождать, — и она подала ему

несколько свежих газет. Он сел на стул, развернул "Правду". В этот момент кто-то положил руку ему

на плечо. Рядом стоял давний знакомый Дружинина, бывший студент-парттысячник Иван Васин. Он

наклонился и взволнованно прошептал:

— Георгий, да ты ли это? — Дружинин встал и подал ему руку.

— Здорово, Иван! И ты... сюда? А у тебя...

Но тот перебил его:

— Это ты или не ты? — дрожа губами спросил он.

— Да ты что в самом деле? — удивился Дружинин.

Товарищ схватил его за руку и потащил из комнаты в коридор, приговаривая:

— Пошли, пошли. Ошалеть можно!

В коридоре он заговорил, глотая слова:

— Не смотри..., как на идиота. Ведь... меня из партии... за связь... с тобой! Ты понимаешь это, а?!

Ну и ну! Вот дела-то! Ошалеть можно!

— Да ты что на самом деле, Ванька! — проговорил Дружинин, чувствуя, что сам начинает

дрожать. — Какого черта!

Они уселись на подоконнике в коридоре.

— Что же ты не позвонил мне? — спросил Дружинин.

— Да я же был уверен, что ты... что тебя...

— Уверен! Эх ты...

Васин качал головой и бормотал:

— Ну и дела! Ну и ну! — Когда они оба пришли в себя, Дружинин тихо проговорил: — А знаешь,

Ваня, старик Талейран когда-то сказал, что существует более страшная вещь, чем клевета. Это —

истина. Не в бровь, а в глаз! А? Здорово сказано?

— Угадал, угадал, — глупо улыбаясь говорил Васин, — угадал старый дьявол, дай бог ему

здоровья! — Дружинин невольно улыбнулся: — Кому, Ваня?

— Да ему, Талейрану. . этому. . — Они посмотрели друг на друга и оба, несмотря на свое далеко

невеселое настроение, рассмеялись.

* * *

Бюро вел первый секретарь МГК Н.С.Хрущев. Он был в приподнятом настроении, перебрасывался

шутками с членами бюро. Перелистывая дело Дружинина, усмехнулся и сказал: — В народе говорят,

что пуганая ворона куста боится, а вот, клеветы, подлая, не боится... И мы сами виноваты, сами...

Товарищ Сталин на февральском Пленуме что сказал? Помните? Он сказал, что некоторые партийные

руководители считают пустяковым делом исключение из партии человека и что с этим безобразием

пора кончать. Предлагаю: восстановить товарища Дружинина в партии без всяких взысканий,

оплатить ему вынужденный прогул. — Он усмехнулся: хорошо бы за счет тех ворон, — и добавил —

и восстановить на прежней работе. А клеветников привлечь к партийной ответственности. —

Предложение Хрущева было принято единогласно. Дружинин не верил собственным ушам. Он думал,

что ему придется доказывать свою правоту, опровергать обвинения. И вдруг все оказалось так легко и

просто. Как будто и не было тех страшных шести месяцев... А эти симпатичнейшие люди во главе с

Хрущевым все это время только и думали о том, как бы ему помочь. Дружинину очень хотелось

горячо поблагодарить их всех, сказать о том, что наболело, раскрыть перед ними душу. Но он не смог

справиться с волнением и сумел лишь вымолвить дрожащими губами: — Спасибо, товарищи... — Он

выбежал из зала заседаний, чмокнул в щеку изумленную до крайности "Крупскую" и был таков...

* * *

...Анна Семеновна и Виктор ожидали его дома. Чтобы чем-то отвлечь себя, она занялась штопкой.

А Виктор изо всех сил старался понять смысл давным-давно знакомых ему страниц "Трех

мушкетеров . Эта книга в то время часто выручала его, унося в далекий, полный приключений мир

отважных и благородных людей, совершающих дерзкие подвиги во имя справедливости, любви и

дружбы. Но в этот вечер он не понимал читаемых строк. В конце концов он задремал.

Анна Семеновна тоже задремала. Ей грезилось, что Георгий Николаевич, крепко прижав ее в себе,

кружил по огромному залу Военной Академии... У нее распустилась коса и пылали щеки. Она

никогда не танцевала с таким наслаждением. В зале никого не было. Только они. И где-то На хорах —

духовой оркестр. Кружа ее по залу, он провел ладонью по ее влажному лбу: — Устала?

— Нет, нет! Еще!...

— Устала! — сказал он и погладил ее по голове. Она открыла глаза. Он стоял рядом.

— Устала ждать? — спросил он.

Она огляделась, вздохнула и тихо проговорила:

— О, господи, ты меня совсем закружил в вальсе.

— В вальсе? — удивился он.

Она встала, положа ему руки на плечи:

— Я сейчас видела чудесный сон. Мы с тобой в зале старой академии танцевали полонез. Тот

самый, помнишь?

Георгий Николаевич подхватил ее и стал кружить по комнате. Она перебирала в воздухе ногами и

весело говорила: — Тихо, тихо. Его разбудишь.

Но Виктор давно не спал и все слышал и видел. Стоял в дверях и еле сдерживал радость. Она

спрашивала: — Ну? Ну говори же, ужасный человек! Ну как там?

Она уже обо всем догадалась, но требовала, чтобы он ей все .рассказал по порядку. А он, улыбаясь,

носил ее по комнате и молчал, отворачивая лицо от ее просящих ладоней. По их щекам катились

слезы. Наконец он опустил ее на пол и сказал: — Иди к Погосьянам, одолжи денег. Закатим завтра

пир! У нас сегодня... Рождество... Хрущеве.

* * *

Возвращение Дружинина на завод произвело там впечатление грома среди ясного неба. Случай по

тем временам был и в самом деле необычный. Большинство радовалось: "разобрались где надо и

поступили по совести, недаром товарищ Сталин говорил о бездушном отношении к людям". Кое-кто,

из числа бдительных, многозначительно помалкивали. Исполняющий обязанности директора завода,

главный инженер, здороваясь с Дружининым в его бывшем кабинете, опустил глаза: — Извините,

Георгий Николаевич, бес попутал. Но ведь сам понимаешь... какая была ситуация... В душе я всегда

считал, что ты ни в чем не виноват. А теперь, поверь, я с преогромным удовольствием займу свое

прежнее место. — "А как голоснул бы я на его месте? — думал потом Дружинин. И, отвечая себе на

этот вопрос, решил: "Если бы я голоснул как он, за компанию", я бы перестал быть самим собой ". И

тут же подумал, что сейчас перестали быть самими собой почти все. "Откуда такое стадное чувство?

— размышлял он, — неужели прав Сталин, который, говорят, где-то в узком кругу за фужером

"Хванчкары", высказал мысль о том, что русский человек по своей природе "царист", то есть,

другими словами, человек, молящийся богу на небе и царю на земле. Но ведь этот "царист" совершил

Великую революцию и, совершая ее, распевал на всю Россию миллионами глоток "Никто не даст нам

избавленья — ни бог. ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой . —

Нет, он не "царист", он — бунтарь! Но куда подевался его бунтарский дух?": — В последнее время

ему на память часто приходила прочитанная еще в студенческие годы фраза из книжки известного

французского просветителя о том, что мало совершить революцию, необходимо, чтобы народ, ее

свершивший, был достоин этой революции. — "Неужели мы оказались недостойными Октября, —

думал он, — неужели был прав Плеханов?!". — Но здесь Дружинин обрывал себя, мысленно обзывая

жалким ревизионистом...

Дружинину не давала покоя и другая навязчивая мысль:

— Почему, все-таки, меня не арестовали? — гадал он, — почему восстановили во всех правах?

Может быть, мы не знаем чего-то очень важного, а именно там "собака зарыта" и причина всей

трагедии? Может быть и в самом деле существовал заговор лично против Сталина с целью свергнуть

его с поста генсека? А он за это мстит, рубит направо и налево? Но тогда почему на процессах " враги

народа" не говорят всю правду, а сами обливают себя грязью"?. — Этого он объяснить себе никак не

мог. А когда Дружинин вспоминал ночную исповедь Яна, который не мог бы не знать о таком

заговоре и мысленно видел "заговорщиков " Ноделей, он понимал, что его домысел не стоит и

ломаного гроша. И все же причина его реабилитации не давала ему покоя. — Как думаешь, Анюта,

почему меня тогда не тронули? — спросил он жену. Она пожала плечами: — Думаю, что ты родился в

сорочке. — А Васин? — спросил он. — Очевидно, Васин такой же счастливчик. — А ты с Витькой

тоже — в сорочке? — усмехнулся Георгий. — Что ты этим хочешь сказать? — насторожилась она, —

уж не хочешь ли ты сказать, что Ян...

— Если б я знал! — перебил он ее, тяжело вздохнув, — если бы я только знал, что я этим хочу

сказать. Если б я знал!..

* * *

Вскоре был арестован многолетний друг Дружинина, однокашник его по учебе в военной академии

— бывший комбриг Чапаевской дивизии, а после гибели Чапаева ее командир, заместитель

командующего Приволжским военным округом комкор Иван Кутяков.

Потрясенные и удрученные этой новой страшной вестью супруги Дружинины проговорили тогда

почти всю ночь. Говорили о Кутякове, вспоминали свою молодость, старых друзей. — Да.., — грустно

покачал головой Георгий, — иных уж нет, а те далече...

— А помнишь, как в общежитии Академии ты познакомил меня и Зиночку Милютину с

Кутяковым? — спросила Анна.

— Конечно помню, — тихо сказал Георгий. — Это было в его комнате, где он жил вместе с

комдивом Федько...

— Точно, — кивнула головой Анна, — он еще мне тогда неожиданно руку поцеловал.

Они помолчали.

— Зиночка была красавицей, Иван в нее сильно тогда влюбился, — вздохнул Георгий.

— Она это знала, — сказала Анна, — но на свидания приходила с опаской, уж очень боялась

старшего брата, который зорко следил за ее нравственностью. Он, кажется, был замом какого-то

наркома...

— Милютин, — сказал Георгий, — крупная личность, тогда он был замнаркомсобеса, а потом стал

премьером всей России — Председателем Малого Совнаркома...

Они опять надолго замолчали.

— Ведь Иван — весь как на ладони, — вздохнул Георгий, — из беднейшей крестьянской семьи,

самородок, герой, честнейший мужик... Он помолчал и положил ладонь на ее руку: — А знаешь,

Анка, я теперь, пожалуй, не удивлюсь, если они и за мной придут. Теперь уж не удивлюсь. —

Перестань! - строго сказала она, — накаркаешь на свою голову. Плюнь три раза. — Он легонько

пожал ее руку. — Ань, а нет ли у нас в буфете чего-нибудь горячительного? Уж больно тошно на

душе. — Помедлив, она поднялась с постели. — Не вставай, я принесу сюда. Пусть Витенька спит.

Ты представляешь, что с ним будет, когда он об этом узнает? Его кумир, герой чапаевец и вдруг

такое... Не надо пока ему знать об этом... Господи, когда же все это кончится? — с этими словами она

на цыпочках вышла в столовую.

* * *

В школе, где учился Витька, в актовом зале сняли портрет маршала Тухачевского и вместо него

повесили картину художника Саврасова Грачи прилетели". В тот день ребята ходили растерянные и

молчаливые, девочки тоже притихли. Все они очень любили Красную Армию и героев гражданской

войны...

* * *

Когда И.С.Кутяков служил в Москве, командуя корпусом в Московском военном округе, он иногда

заезжал к Дружининым. Виктор всегда встречал его с огромной радостью. Он гордился тем, что такой

знаменитый герой дружит с его отцом и что они вместе учились. Особенно он любил слушать, как

здорово они поют любимую песню Чапаева "Что ты кружишь, черный ворон, над моею головой...".

Иногда Виктор просил дядю Ваню рассказать что-нибудь о гражданской войне и когда тот

соглашался, затаив дыхание, слушал его рассказы о Фрунзе, Чапаеве, боевом друге — командире

чапаевской разведки Иване Бубенце...

Услышав о том, что Кутяков арестован, Виктор замотал головой:

— Нет, нет и нет! Этого не может быть! Ведь он — герой гражданской войны, у него три ордена

"Красного знамени"... Как же можно?! Это все равно, что арестовать самого Ворошилова или

Буденного! — Пап! — бросился он к отцу, — ну, что ты молчишь? Скажи что-нибудь! — Георгий

Николаевич развел руками: — Что я могу тебе сказать? Будем считать, что это — злая сплетня или

ужасная ошибка. — Он положил Виктору руку на плечо и тихо проговорил: — Будем так считать!

* * *

В один из февральских дней Гергий Николаевич и Виктор проезжали на служебной "эмке"

Дружинина по центру и увидели большую колонну демонстрантов, которые несли плакаты с

требованием беспощадной кары для презренных врагов народа Бухарина, Рыкова и другихучастников

" блока ". Поглядев в сторону колонны демонстрантов, шофер повернулся к Дружинину:

— Помню, у нас в деревне девки пели частушку:

Я девчоночка не лед,

И пока не спаренна,

Если Рыков не возьмет,

Выйду за Бухарина.

— Теперь по-другому запоют, — усмехнулся он, — верно, Георгий Николаевич?

Дружинин, не отвечая на его вопрос, негромко сказал:

— У нас в Донбассе, на руднике, любимой песней была старая горняцкая — "Он был шахтер,

простой рабочий". Слышал такую?

— Нет, не приходилось, — покачал головой шофер, — я ж родом Владимирский богомаз, у нас

уголек не добывали.

Виктор не слушал разговора отца с шофером. Он, не отрываясь, во все глаза смотрел на грозную

колонну демонстрантов.

* * *

Со временем Дружинин перестал воспринимать происходящее так остро и болезненно, как

прежде. Он лишь вздыхал и помалкивал. Им овладело несвойственное ему дотоле чувство бессилия и

покорности судьбе. В глубине души он понимал, что теряет истинное "я ", но пытался оправдать себя

тем, что так живут теперь все и что один в поле не воин. Одно время он воспрял духом. Это было,

когда объявили о снятии Ежова с поста наркома внутренних дел и назначении на эту должность

Берии. Ему показалось, что это — примета нового времени, что Сталин одумался и пришел конец

репрессиям, что вот-вот начнется массовое освобождение. Но когда, после короткого затишья, были

арестованы маршал Блюхер, командармы Белов и Алкснис, которые недавно сами участвовали в

судилище над Тухачевским и своими бывшими коллегами, он понял, что ничего не понимает и что все

осталось по-прежнему.

* * *

А время было тревожное. В Европе уже бушевала вторая мировая война. Дружинин понимал, что

она не обойдет стороной, что порогом войны не может долго оставаться согласованная с Гитлером

новая западная граница. Он видел свой долг в том, чтобы сделать все, от него зависящее, для

укрепления обороны. Дружинин пропадал на заводе дни и ночи. Это стало теперь для него самым

главным, его воскрешением из небытия. Он вновь обретал себя в этой жизни, а предстоящие тяжелые

испытания считал чуть ли не искуплением...

* * *

Очень любил Виктор праздничные парады на Красной площади. Его отец в майские и ноябрьские

праздники получал пропуск на гостевую трибуну и всегда брал его с собой. Но на майский парад

сорок первого года, когда Виктору уже минуло семнадцать и он получил паспорт, Георгию

Николаевичу пришлось похлопотать о втором пропуске.

И вот они вместе идут светлым майским утром по нарядному и красочно украшенному

Замоскворечью. На фасадах домов — красные флаги, на административных зданиях — портреты

вождей и плакаты. Нарядно одетые люди спешат на свои сборные пункты, настроение у них

праздничное. Уличные репродукторы разносят звуки маршей и песни хора имени Пятницкого. В

голубом высоком небе широкими кругами ходят голуби. Среди них выделяется своими "финтами"

знаменитый замоскворецкий красавец турман по прозвищу Федька Вертун... Сын обратился к отцу:

— Смотри, что выделывает наш Федя.

Они приостановились и, задрав головы, некоторое время любовались свободным, красивым

полетом золотистых от солнечных лучей птиц.

— Чей же этот красавец? — не без тайной зависти спросил отец, который в годы своего

шахтерского детства на донбасском руднике был заядлым голубятником.

— Его гоняет дворник Ахмед, — ответил Виктор, — знаменитый голубятник.

Глядя на замысловатые " кренделя" турмана, Георгий Николаевич задумчиво проговорил:

— Хорош! Артист! Очень хорош! — Они постояли еще немного, наблюдая за полетом голубиной

стаи, и продолжили свой путь на Красную площадь.

У Черниговского переулка им навстречу попался один из школьных приятелей Виктора. Он

приветственно поднял крепко сжатый кулак и весело на всю улицу провозгласил:

— Привет, маркиз! Пролетарии всех стран соединяйтесь!

Виктор с опаской покосился на отца, а он, провожая насмешливым взглядом паренька, спросил:

— Уж не тебя ли стали так величать?

— Меня, — неохотно проговорил Виктор.

— И ты терпишь?

Виктор промолчал, надеясь, что отец отстанет. Но Георгий Николаевич не унимался:

— Но почему маркиз, а не граф или... князь!

— Уж так получилось, — недовольно пробормотал Виктор и, помолчав, добавил: — Бывают

клички и похуже... А знаешь, как зовут того паренька?

— Как же зовут этого веселого борца за пролетарскую солидарность?

— Халой!

— Халой?! — удивился Георгий Николаевич. — Аппетитная кличка. Но почему же вдруг Халой?

— А потому, что его мать в булочной работает.

Георгий Николаевич расхохотался.

— Ну, в таком разе, ты и впрямь можешь не переживать, маркиз — это, все-таки, звучит. .

* * *

На Красной площади было, как всегда в такие минуты, торжественно и строго. На здании ГУМа

были вывешаны рядом огромные портреты Ленина и Сталина. Трибуны сдержанно гудели, вдоль

ГУМа и Исторического музея застыл четкий строй войск. Без десяти десять на трибуну Мавзолея

поднялись Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович и другие вожди. Когда на Спасской

башне куранты пробили десять ударов, из Кремлевских ворот, верхом на гарцующем рыжем

красавце-скакуне выехал нарком обороны маршал Тимошенко в сопровождении адъютанта. Коротким

галопом они поскакали на середину площади. Навстречу им таким же аллюром скакали

командующий парадом маршал Буденный и его адъютант. Копыта их коней звонко цокали по

брусчатке площади. Напротив Мавзолея всадники остановились. Командующий парадом

отрапортовал, нарком принял рапорт, и они в сопровождении адъютантов начали объезжать строй

войск, поздравляя их с международным праздником трудящихся. В ответ гремело тысячеголосое

красноармейское "ура". Оно перекатывалось от строя к строю непрерывной могучей волной. После

объезда войск Тимошенко поднялся на трибуну Мавзолея и стал читать речь. Началась она, как

всегда, словами: — Товарищи бойцы, командиры и политработники... — И, как всегда, мощные

репродукторы повторили дальним эхом конец фразы: — ботники... И так — после каждой

произнесенной наркомом фразы. Это придавало речи какую-то особую торжественность и

значимость.

Выступление наркома закончилось, в Кремле загремели залпы артиллерийского салюта.

Торжественный марш войск начался.

Как и обычно, парад начался маршем бойцов Московской пролетарской дивизии в касках, с

винтовками наперевес. Потом, безукоризненно держа строй, прошел сводный батальон балтийских

моряков. Ленточки их бескозырок, тельняшки, широкие брюки-клеш живо напоминали волнующие

кадры любимых кинофильмов об Октябрьской революции и гражданской войне — "Балтийцы" и Мы

их Кронштадта".

После прохождения военных училищ и академий площадь замерла. Со стороны Исторического

музея доносся веселый и дробный, как весенний дождь по крыше, перестук копыт и на площади

появились лихие тачанки. Оркестр заиграл мелодию популярной тогда песни о гражданской войне —

"Тачанка". Виктор смотрел на тачанки и ему виделся Василий Иванович Чапаев с рукой, простертой в

сторону идущих в "психическую" атаку белых офицеров-каппелевцев, по которым строчит из

"Максима" знаменитая чапаевская пулеметчица Анка... После тачанок загарцевала на рысях

кавалерия и артиллерия в конных упряжках. Первая батарея — на рыжих конях, вторая — на

вороных, третья — на гнедых.

— Почему разные масти? — спросил Виктор.

— Так всегда было в русской армии, — задумчиво проговорил Георгий Николаевич, — традиция.

— Здорово, да?! — восторженно спросил Виктор.

Дружинин старший промолчал. Он не разделял восторженных чувств сына.

Работая в оборонной промышленности, Дружинин частенько размышлял о необходимости

совершенствовать Красную Армию и ее вооружение. "Ведь всем известно, — думал он, — что в

германской армии кавалерия уже давно перестала играть былую роль, что там сейчас главная ударная

сила — танковые дивизии, ведь еще Тухачевский предлагал такую же реформу у нас... Ведь сам же

Сталин заявил, что современная война — это война моторов. Почему же до сих пор мы гарцуем...? "

Подумал он об этом и сейчас, потому и промолчал. В это время на Красной площади появились

артиллерийские дивизионы и зенитная артиллерия на механической тяге и, наконец, танки. — "Вот

это — другое дело, — подумал Дружинин, — таких бы стальных лошадок наклепать, да побольше".

Парад, как всегда, заканчивался прохождением большого сводного оркестра.

Началась демонстрация.

Виктор привык видеть в голове демонстрации колонну вооруженных московских рабочих и в их

рядах поседевших участников баррикадных боев на Пресне в 1905 году. Впереди колонны всегда

гордо шел со знаменем Моссовета плечистый рабочий с окладистой бородой, одетый во все кожаное,

а по бокам у него шли такие же два бородача. Георгий Николаевич рассказывал Виктору о некоторых

людях из этой колонны, которых знал лично. Однажды он указал ему на одного из них в первой

шеренге.

— Видишь вон того невысокого седого мужичка в плаще и кожанной кепке?

— Вижу, — ответил Виктор.

— Запомни! Это — герой Красной Пресни, бывший председатель ее Ревкома, знаменитый

товарищ Седой. А того, что во второй шеренге, третий от края, узнаешь?

Виктор нашел глазами во второй шеренге третьего от края и радостно воскликнул:

— Конечно, узнаю! Еще бы! Это же дядя Марат!

— Он самый! — улыбнулся тогда Дружинин.

Колонна эта всегда проходила под звуки "Варшавянки" и шумные аплодисменты трибун. Но в тот

Первомай сорок первого года колонна вооруженных московских рабочих по Красной площади не

проходила. Виктор хотел было спросить у отца о причине, но, вспомнив о судьбе дяди Марата, осекся

на полуслове. Георгий Николаевич по выражению лица и глаз Виктора догадался о чем тот хотел его

спросить, но не спросил.

Площадь захлестнуло людские море. Гремели оркестры. Над головами демонстрантов плыли

портреты вождей, знамена, плакаты, транспаранты с рапортами о трудовых победах в городе и в

деревне. Проходя мимо Мавзолея, тысячи людей искали глазами Сталина, восторженно приветствуя

его громкими возгласами и красноречивыми жестами. А он, "по-отечески" улыбаясь в усы, время от

времени легонько помахивал им кистью руки. И в тот же момент, как по команде, демонстрантов

приветствовали все остальные вожди.

Наблюдая за праздничными колоннами, Дружинин думал: "Откуда эта любовь к Нему и вера?

Неужели всеми уже напрочь позабыто все, что происходило так недавно? А, может быть, именно за

это такая горячая любовь? Ведь все эти годы их убеждали, что товарищ Сталин всегда защищал и

защищает интересы народа. Сегодня в глазах миллионов он — защитник идеалов Октябрьской

революции, непримиримый борец за счастье народа, продолжатель дела Ленина..." — Невеселые

мысли его прервал голос Виктора: .. Отец, я вынужден тебя скоро покинуть. — Покинуть? —

удивился Дружинин. — Как это? Почему? — А мы договорились, что я, когда будет проходить наша

школа, вольюсь в ее боевые ряды... — Ты хочешь встретить их у Спасской? — Да, — сказал Виктор,

— мы так договорились. — Ну, что же валяй. Я тоже об этом договорился со своими заводскими.

Тоже их жду. . Встретимся дома, за пирожками с капустой. Иди.

У Спасской башни Виктор встретил своих. Маша взяла его под руку:

— Молодец, сдержал слово. Сегодня ты — настоящий рыцарь, маркиз.

— Только сегодня? — улыбнулся Виктор.

— Не будем уточнять, — засмеялась Маша. — Пошли!

* * *

Тот майский вечер они провели в компании школьных друзей. Были песни, танцы, остроумные

тосты, шуточные розыгрыши. Потом Виктор с Машей вышли на балкон и смотрели на сверкающую

огнями праздничную Москву. Он обнял ее и стал целовать. Вдруг она уперлась руками в его грудь,

отстранилась, в глазах ее блеснули слезы.

— Мне сегодня от твоих поцелуев хочется реветь!

— Реветь?! Это почему же?

Маша всхлипнула и уткнулась носом в его плечо:

— Мне ведь уже семнадцать и я не хочу больше прятаться с тобой по темным углам, как девчонка,

укравшая у злой бабушки любимое варенье... Мне стыдно...

— Что же ты хочешь? — спросил Виктор, уже привыкший к ее внезапным переменам.

— Или все, или ничего! — прошептала Маша. И вдруг схватила его за руку и потащила в комнату:

— Хочу танцевать!

Их встретили шутками и остротами. Закадычный друг Виктора, признанный школьный поэт Илья

Боярский по кличке "Боярин", сел за пианино, ударил по клавишам и пропел свой новый экспромт:

Была весна, цвела сирень и пела пташенъка,

Маркиз из Франции приехал покутить.

Ему понравилась хорошенькая Машенька,

Такой "кусочек" было жалко упустить...

— Замолкни, зарвавшийся менестрель! — крикнула Маша, — а то мой прекрасный и благородный

маркиз проткнет тебя своей непобедимой шпагой. — Да! — подтвердил Виктор. — И поставлю свой

кованый каблук на твой холодный и бездыханный труп... — Потом они всей компанией отправились

на последний киносеанс в "Ударник". Там показывали недавно вышедший на экраны фильм

"Истребители", где главную роль играл их любимый Марк Бернес.

Незадолго до конца сеанса Маша шепнула Виктору:

— Давай потихоньку смотается?

— Куда? — поинтересовался Виктор.

— Ко мне, — шепнула Маша.

— Так поздно? А мать?

— Она сегодня ночует у тетки. Пошли!

Маша взяла его за руку и они, не прощаясь с остальными, пригибаясь, чтобы не заслонять экран,

натыкаясь в темноте на чьи-то ноги, пробрались к концу ряда и выбежали из зрительного зала.

* * *

Маша жила в массивном четырехэтажном сером доме дореволюцинной постройки. Такие жилые

доходные дома в канун первой мировой войны вырастали, как грибы, на шумных московских улицах

и в тихих городских переулках. В них занимали многокомнатные квартиры преуспевающие адвокаты,

врачи, чиновники и отставные военные. Комнаты были с высокими лепными потолками, широкими

окнами, большими балконами и овальными балкончиками, которые поддерживались драконами,

русалками и могучими атлантами. В этих квартирах были огромные кухни, длинные коридоры и

черные ходы на задний двор, которыми, в свое время, пользовалась прислуга, посыльные мальчики из

магазинов, кухаркины дети и ухажеры горничных. В тридцатые годы, когда эти квартиры стали

"коммуналками", в коридорах появились висячие телефонные аппараты, вокруг которых стены скоро

были густо расписаны вдоль и поперек именами, фамилиями и номерами телефонов знакомых и

родственников жильцов. На стенах коридоров висели велосипеды, самокаты и детские санки. Между

многочисленными жильцами таких квартир нередко вспыхивали бурные кухонные сцены, но не

надолго. За годы своего совместного коммунального бытия они настолько сроднились, что долго

обижаться друг на друга не могли, а соседские радости и печали стали восприниматься ими как свои

собственные.

Маша Туманова жила с матерью в двух просторных смежных комнатах в одной из таких квартир.

Ее отец, летчик-полярник, погиб на севере, когда Маше едва минуло шесть лет. Его портрет висел в

столовой над деревянным пропеллером, который когда-то он смастерил своими руками.

... Маша осторожно отперла дверь квартиры, пропустила Виктора вперед и приложила палец к

губам: — Тс..ее! — Они на цыпочках прошли по длинному коридору до дверей ее комнат. Только

войдя в свою квартиру, она перевела дух и облегченно вздохнула: — Слава богу, никого не встретили,

а то завтра бы целый день на кухне полоскали мое нижнее белье... Подожди, я сейчас... — Она вышла

в соседнюю комнату, а Виктор уселся на диван, достал пачку "Беломора", закурил. Он много раз

бывал здесь и при ее матери. Антонина Петровна всегда встречала его очень приветливо, называла в

шутку Машенькиным телохранителем и потчевала вишневым домашним вареньем без косточек.

"Надо было бы позвонить для порядка домой, предупредить, — подумал он со вздохом, — но разве

угадаешь, что у нее на уме...". В этот момент в комнату вошла Маша. Она была уже в легком

шелковом халатике и в туфлях-лодочках на босу ногу. В руках Маша держала небольшой круглый

поднос с уже откупоренной бутылкой "Салхино" и двумя бокалами. — Ого? — удивился Виктор —

значит предстоит пир?! — Предстоит, — сказала она без улыбки. — Я хочу сегодня быть смелой. —

Но Вы, уважаемая Мэри, ведь никогда и не были трусихой! — попытался пошутить он, чувствуя что-

то необычное в ее поведении.

— Нет, была, была! — говорила она, наполняя бокалы вином. — Была, а сегодня не буду! Бери

бокал! Виктор взял бокал и внимательно посмотрел на нее, их взгляды встретились.

— Да, да! — быстро проговорила она, — ты правильно меня понял!

Они обнялись и выпили на брудершафт.

— Иди в ту комнату, — прошептала Маша. — Я запру дверь.

Запирая дверь на ключ, она оглянулась и с досадой проговорила:

— Ну, что ты стоишь, как... столб! Иди же! Я сейчас...

* * *

...И вот прозвенел их последний школьный звонок. Окончен девятый класс. Тот день они почти

всем классом провели в Парке Горького. Танцевали, катались на "чертовом колесе", а потом устроили

веселый пикник на лужайке Нескучного Сада с "Розовым мускатом и мороженым. Под вечер всей

ватагой оккупировали палубу речного прогулочного пароходика и всю дорогу оглашали просторы

речной волны песнями и лихими танцами под гитару.

Виктор ударил по струнам гитары и запел:

Девочку из маленькой таверны

Полюбил суровый капитан,

Девочку с глазами дикой серны,

Легкую, как утренний туман...

Капитан подошел поближе и стал внимательно слушать. — Клюнуло! — шепнул кто-то. Когда

песня закончилась, капитан растрогался, попросил переписать ему слова и даже предложил всей

компании проделать еще один рейс на этой "недостойной его жалкой речной посудине" за его счет.

Предложение капитана с восторгом было принято, и второй прогулочный рейс прошел еще веселее,

чем первый.

С пристани Виктор, Маша, Илья со своей Маей отправились к Виктору домой. Его родители уже

переехали на дачу в Пушкино, и они решили воспользоваться этим удобным обстоятельством. Виктор

нашел дома родительскую бутылку какого-то красного вина. Они выпили за их будущий десятый "Б".

Потом Илья, стоя в проеме открытого окна на фоне бледно-розового куста сирени, глядел на Майю

выпуклым немигающим взглядом сумасшедшего Мавра и декламировал строки Пастернака:

... В тот день тебя от гребенок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Таскал за собой и знал на зубок,

Шатался по городу и репетировал.

Майя, широко распахнув глаза, влюбленно смотрела на Илью, как на бога, или в худшем случае,

как на забежавшего сюда "на огонек" самого Бориса Пастернака. Но скоро девушки заторопились

домой. Никакие уговоры не помогли, друзьям пришлось со вздохом согласиться и проводить их до

метро. — Могли бы и остаться, — ворчал Илья на обратном пути. — Не надо было смотреть на них

глазами льва холостого, — засмеялся Виктор. Дома они сыграли с горя на сон грядущий пару партий

в шахматы и улеглись спать.

* * *

Разбудил Виктора Илья:

— Вставай, маркиз! — тормошил он его, срывая одеяло. — Тебя к телефону требует какой-то

незнакомый мужик. — Да вставай же ты, черт!

Ничего не понимая спросонья, Виктор вскочил и подбежал к телефону. Звонил секретарь парткома

завода, где работал отец.

— Виктор, — сказал он, — сегодня отец должен приехать в город, так ты ему скажи, чтоб немедля

мне позвонил. Война, брат, началась! Вот, брат, дела-то какие. А в двенадцать ноль-ноль включай

радио, будут передавать правительственное сообщение.

В трубке послышались частые гудки. Некоторое время, ошеломленный известием, Виктор молчал.

Илья вопросительно смотрел на него.

— Война! — прошептал Виктор, — понимаешь, война!!

Они молча быстро оделись и выбежали во двор.

Во дворе было солнечно. Шелест старых лип и тополей сливался с громким птичьим щебетаньем в

радостную утреннюю мелодию. Солнечные дрожащие блики, осевшие на землю сквозь листву, были

похожи на огромных золотисты» бабочек, опустившихся откуда-то с голубых небесных высот. Ребята

уселись на скамейку, закурили, пряча папироски в ладонях. Известие о войне показалось им в эти

минуты противоестественным, нереальным.

— Слушай, маркиз, а может быть, этот дядька того? — сказал Илья и повертел пальцем у виска.

Виктор не успел ответить. Они увидели, как по Ордынке пронеслась защитного цвета "Эмка", потом

услышали, как она где-то за углом со скрипом затормозила и дала тревожный сигнал. Тишина

дрогнула. Птицы смолкли. Ребята переглянулись.

— Нет, — сказал Виктор, — партийный секретарь не "того", он мужик правильный, трепаться не