Наследник

хотел укрыться от своего хвастовства. "Интеллигент липовый. — думал он о себе. — Бульбу, видите

ли, словесами победил. А что я об этих Шиллерах сам знаю, кроме их имен на корешках книг в

дядиной библиотеке? " Мысли перенесли его в те далекие годы, когда он любил рыться в книжном

шкафу у дяди в Милютинском переулке. Перед ним поплыло лицо дяди Яна, потом вдруг Кутякова,

Ноделей... Потом он увидел Машу. Она что-то шептала ему, грозя пальцем. Виктору послышалось,

что она называла его Несмышленышем". И она туда же, — с обидой подумал он засыпая под утро, —

неужели я и впрямь еще мелочь пузатая...".

* * *

Анна Семеновна ошибалась, когда говорила Маше, что Виктор пребывает в счастливом неведении

насчет судьбы ее брата. Виктор давно, еще задолго до училища, понял, что дядя Ян арестован.

Сознавать это было для него мучительно трудно, он долгое время ощущал почти физическое

страдание. Но он убедил себя в том, что это страшная роковая ошибка, такая же роковая, как аресты

его любимого героя комкора Кутякова и старых большевиков Ноделей. Виктор был совершенно не

согласен с матерью, которая в их семейном кругу осторожно намекала, что всё это дело рук некоего

Иосифа Первого... Прекрасно понимая кого она имеет в виду, Виктор не вступал с ней в спор (потому

она и думала, что он в неведении), был убежден, что во всем был виноват бывший нарком внутренних

дел Ежов, который обманывал товарища Сталина и поплатился за это своей головой. Что же касается

арестов, которые продолжались и после Ежова, то он также считал, что и здесь товарищ Сталин не

виноват, что и эти аресты творят преступники и враги советской власти, которые его обманывают, но

которые тоже обязательно за все ответят своей головой. И этот новый нарком, этот грузин со

змеиными губами в троцкистском пенсне...

На другой день Виктор записал в своей заветной тетрадке: "Я где-то читал, что Ллойд Джордж

однажды записал в своем дневнике: "Сегодня мне исполнилось 40 лет, молодость прошла, пора

жениться". Я сегодня напишу так: вчера старый солдат Бульба здорово утер мой сопливый нос. Он

прав, пора мне вылезать из коротких детских штанишек и натянуть на свой зад другую одежку."

Курсанты жили вестями с фронта. Всех волновали тяжелые бои в районе Дона, Волги, а потом в

самом Сталинграде. А когда в середине сентября дивизия генерала Родимцева штурмом взяла Мамаев

Курган и остановила немцев, командир дивизиона на построении объявил:

— Теперь точка! Они выдохлись. Хенде хох!

Виктору показалось, что он чуть-чуть было не перекрестился... В тот вечер им уже не в первый раз

показывали кинохронику "Разгром немцев под Москвой". С экрана победно звучала песня, которую

Виктор считал военным гимном — "Священная война".

В ночь под Новый, сорок третий, год дивизион был построен в просторном помещении столовой и

начальник училища, поздравив курсантов, сказал:

— А теперь вам новогодний подарок.

И он зачитал приказ командующего Приволжским военным округом об их выпуске и присвоении

каждому офицерского звания. Виктору Дружинину было присвоено звание лейтенанта артиллерии. И

несмотря на то, что некоторым было присвоено звание "младшего", все они в едином порыве

сотрясли столовую мощным "Ура!". Потом им выдали новое офицерское обмундирование: шинель,

гимнастерка, галифе, новые кирзовые сапоги и ремни, теплое белье и роскошные байковые портянки.

И не беда, что все это было многим не "по ГОСТу и росту", а потому дыбилось и топорщилось на

плечах и спинах, отнюдь не придавая им бравого вида. Все это было мелочью жизни по сравнению с

лейтенантскими кубарями, которые каждый из них уже давно приобрел у каптенармусов за махорку

или сахар.

* * *

Утром Виктор побежал прощаться с Уланом. В кармане у него лежало несколько кусочков сахара,

которые он откладывал для этого из своего пайка. Дневальных в конюшне не было видно. Это

Виктора вполне устраивало, он не хотел, чтобы были свидетели. Виктор подошел к Улану и стал

гладить его крутую шею. Улан скосил на него карий глаз и приветливо закивал мордой. — Пришел с

тобой попрощаться, Улан, — тихо проговорил Виктор и вложил кусок сахара между его теплых губ.

Улан благодарно закивал мордой. Виктор дал ему еще кусок. Улан повернул к Виктору удивленную

морду, спрашивая:

- Что произошло, почему ты сегодня такой добрый?

— Я уезжаю от тебя навсегда, — сказал Виктор и прижал его морду к своему плечу.

Потом протянул ему последний кусок сахара, поцеловал и выбежал из конюшни. Вслед ему

раздалось громкое ржание Улана...

* * *

На другой день после обеда молодые лейтенанты Шалаев, Глейзер, Яхимович и Дружинин шагали

в город. Мела колючая метель. Снег забивался за ворот, слепил глаза. В руках Виктор держал свой

небольшой домашний чемоданишко, когда он его упаковывал, выяснилось, что очень много места

занимают письма Маши. Но выбросить их он не захотел. Пришлось разложить их стелькой по дну

чемодана. К дому, в котором жили родители Глейзера они подошли залепленные снегом с головы до

новых кирзовых сапог. У крыльца долго приводили себя в порядок, чтобы войти в дом в полном

офицерском параде...

— Пусть они увидят, что мы офицеры, а не хухры-мухры, — смеялись они, смахивая снег с плеч и

спин друг друга.

В маленькой двухкомнатной квартирке было чисто и уютно. Их встретили очень гостеприимно и

даже ласково, угостили домашней наливкой, накормили вкуснейшей домашней лапшой, а на второе

подали, как сказал хозяин, их "фирменное" блюдо — Польскую рыбу, которая оказалась...

картофельными оладьями с кусочками кисло-сладкого мяса.

— Отличная вещь! Вкуснятина! — громко сказал Виктор, — но почему Вы назвали это царское

блюдо Польской рыбой?!

— Э-э! — поднял палец Глейзер-отец, — это дорогой товарищ лейтенант, факт исторический. Так

эту еду величают все бывшие польские евреи. А почему? Я Вам сейчас скажу. Польша не имеет моря

и рек там, как у меня грошей, раз-два и обчелся. Откуда же там, я Вас спрашиваю, может ловиться

рыба? — Он улыбнулся. — Русские говорят, что на безрыбье и рак рыба, а мы жарим оладьи вместо

рыбы. Вот и весь секрет. Теперь Вы меня поняли, товарищ лейтенант? Вот Вам и вся наша кухня! Хе-

хе... Выпейте еще сладкой наливки, дай бог Вам всем здоровья.

Они все остались там на ночь. Виктор лежал и сквозь дрему ему вспомнились стихи Иосифа

Уткина.

И под каждой слабенькой крышей,

Как она не слаба,

Свое счастье, свои мыши,

Своя судьба.

Вечером они выехали из Саратова. Их путь лежал в небольшой городок Воронежской области, где

тогда находился штаб гвардейской армии. Слегка подвыпивший старшина бренчал на балалайке и

негромко напевал:

Синенький скромный платочек

Фриц посылает домой

И добавляет несколько строчек,

Дескать, дела ой-ё-ёй.

Бежим, дрожим

Мы по просторам чужим...

Маша, как и почти все девчата из ее класса, работала теперь на швейной фабрике, а по вечерам

дежурила в качестве "нянечки" в одном из госпиталей. Однажды во время ее дежурства в госпиталь

был доставлен английский моряк с эсминца, сопровождавшего военный транспорт союзников в

Мурманск. Он был тяжело ранен в плечо во время атаки немецких истребителей. После первой

операции в Мурманске понадобилась еще одна, более сложная, и моряка отправили в Москву. Его

поместили в одноместную палату, которую обслуживала Маша. Это был рыжеватый парень лет

тридцати от роду с улыбчивым лицом и глазами цвета морской волны. Маша приняла раненого в

палате, постелила свежее белье, взбила подушки, помогла ему улечься на койку, пожелала по-

английски спокойной ночи (она знала десятка два английских слов) и направилась к двери. Раненый

что-то сказал. Маша подошла и вопросительно на него взглянула. Он взял ее руку, легонько пожал и,

улыбаясь, проговорил по слогам:

— Спа- си-бо, Кать-ю-ша...

Маша сказала ему по-английски "пожалуйста", потом, указывая на себя пальцем, отрицательно

покачала головой:

— Катюша но, аи эм Маша...

Он радостно закивал головой, повторил за ней:

— Кать-юша, Ма-аша, — и, указав пальцем на свою грудь, назвал свое имя: — Антони, Антони

Холмс.

Маша поняла и улыбаясь, спросила:

— Антон?

Он весело рассмеялся и поднял два больших пальца:

— Катьюша-Маша энд Антон!

Так они познакомились. Маша дежурила в госпитале каждый вечер. По просьбе Антона она стала

учить его говорить по-русски. Повторяя за ней русские слова, он очень забавно и смешно их

выговаривал. Это вызывало у Маши искренний смех. Иногда они играли в шахматы и шашки. Он

словами, жестами, рисунками на бумаге старался рассказать Маше о своей жизни. Она внимательно

слушала, переспрашивала, нередко заглядывая в англо-русский словарь. В конце концов Маша узнала,

что он ирландец, родом из города Ольстера, но с раннего детства жил с родителями в английском

городе Ковентри, что отец его работал клерком в каком-то банке, а он сам после колледжа закончил

военно-морское училище. Она узнала, что его родители и младший брат погибли во время одной из

бомбежек Ковентри и что на свете у него никого теперь нет, кроме... Катьюши-Маши. Она смеялась и

просила не говорить глупостей. Когда после операции ему разрешили ходить, Маша, с позволения

врача, несколько раз водила его гулять по Москве, а один раз после того, как они посмотрели в

кинотеатре "Ударник" какой-то фильм, Маша пригласила его к себе домой на чашку чая. В тот вечер

она познакомила его с матерью, которой он весь вечер жестами и невообразимой мозаикой слов

старался объяснить, что ее дочь Катьюша-Маша спасла ему жизнь и есть самая прекрасная на этом

свете сестра милосердия... Машина мать, улыбаясь, слушала, угощая гостя чем бог послал, а когда

Маша, проводив его, вернулась домой, спросила ее, не кажется ли Катьюше-Маше, что ее дружба с

британцем зашла слишком далеко... Маша огрызнулась и ушла в другую комнату. "Нет, нети нет! —

твердила она себе ночью, лежа в постели. — Я люблю Виктора и только Виктора. Антон — это

просто так, романтика..., легкий флирт хорошенькой сестры милосердия с раненым морским волком...

У нас ничего никогда не будет. . Я знаю свой рубеж"...

За день до своего отъезда в Англию Антони пригласил Машу на прощальный ужин в ресторан

"Националь". Маша согласилась, но сказала, что придет с подругой. Она пришла со своей подругой,

соседкой по квартире Зойкой Кузнецовой. Антони заказал роскошный ужин с вином. Зойка за столом

шепнула Маше:

— Я такой вкуснятины сто лет не ела, а ты?

Маша незаметно шепнула в ответ:

— Я тоже, но делай вид, что это нам не в диковинку. Ясно?

— Угу, — кивнула головой Зойка.

Были танцы. Интересные русские девушки пользовались успехом. Их, с разрешения Антони, то и

дело приглашали на танец. Но когда Зойку Кузнецову один из них, военный летчик, пригласил к себе

в номер, она чуть не залепила ему пощечину и не закончив танца, убежала к своему столику. В конце

ужина Антони заказал оркестру "Катюшу", и они с Машей на виду у всей подвыпившей публики, под

шумные аплодисменты и одобрительные возгласы, исполнили нечто среднее между вальсом,

фокстротом и румбой...

Вышли из ресторана в два часа ночи. Антони попросил какого-то знакомого военного англичанина,

у которого машина имела ночной пропуск и стояла возле ресторана, отвезти его знакомых девушек

домой. Тот согласился. Антони поехал с ними.

Мать Маши работала в ночную смену и он уговорил Машу разрешить ему остаться до утра. Он

говорил это ей на том смешанном англо-русском жаргоне, который был понятен только им. В ту ночь

произошло то, чего так боялась ее мать...

Утром, прощаясь с Машей, Антони предложил ей уехать с ним в Англию и стать его женой.

— У меня есть небольшой капиталец в одном солидном банке, и я обеспечу тебе достойную

жизнь.

— Какой капиталец? — отрешенно смотря на него пустыми глазами, говорила Маша. — Зачем мне

твой капиталец? Уходи, ради бога. Уходи...

Он, волнуясь, говорил ей какие-то длинные английские фразы, которые она не понимала, да и не

желала понимать. Она твердила свое:

— Уходи. Ради бога, уходи... — Антони понял, что говорить с ней в таком состоянии бесполезно.

Он уже в прихожей достал из пиджака кителя конверт и сунул его в первый попавшийся под руку

карман какой-то висевшей на вешалке одежды. Когда за ним захлопнулась дверь, Маша бросилась на

диван и зарыдала.

* * *

...Вынимая утром из общего почтового ящика вечернюю почту, Зойка Кузнецова увидела

треугольник письма со штампом полевой почты. Прочитав кому письмо и откуда, она радостно

вскрикнула и вбежала в комнату Маши с письмом, зажатым в поднятой руке:

— Пляши и пой, подружка! Тебе письмо с фронта от твоего обожаемого маркиза!

Маша поднялась с дивана, протянула руку и сухо произнесла:

— Давай!

— Нет! Танцуй и пой! — не унималась Зойка и стала сама притопывать, словно собираясь пройти

по кругу.

— Давай, тебе говорят! — раздраженно крикнула Маша и тут же бессильно опустилась на диван.

Зойка удивленно высоко подняла тонкие подкрашенные брови.. — Давай же! — устало сказала Маша.

Не нужно шуток, Зойка. Не надо. Мне и так тошно.

Зойка осторожно подошла к Маше, положила письмо ей на колени и на цыпочках вышла из

комнаты, тихо притворив за собою дверь. Маша схватила письмо, встала с дивана, быстро подошла к

окну, зачем-то посмотрела треугольник письма на свет и стала не спеша разворачивать.

Маша прочитала письмо с ходу, стоя у окна. Потом прочитала еще и, упав в кресло, прочитала в

третий раз. Через несколько томительных мгновений, показавшиеся стоящей за дверью Зойке

вечностью, она услышала глухие рыдания подруги. Зойка вихрем ворвалась в комнату с криком:

— Что случилось?! Он убит?! Ранен? Да, говори же!

Маша, всхлипывая, отрицательно замотала головой. Тогда Зойка крикнула:

— Так что же ты ревешь, дура? От радости?!

Тогда Маша поднялась с кресла и сказала, смотря не мигая на Зойку.

— Я, кажется, сойду с ума...

Зойка подошла поближе и неуверенно тихо спросила:

— У тебя той ночью... что-то было... с этим... рыжим?

Маша упала Зойке на грудь и, рыдая, шептала:

— Я ... напишу. . Виктору. . всю правду, я ... все напишу. .

Потом они лежали на диване, накрывшись старой материнской шалью, и говорили, говорили... Их

лица были бледными и заплаканными. Когда стало смеркаться, Зойка вскочила:

— Тебе же скоро в ночную... Полежи, я поставлю чайник, — она схватила чайник и побежала на

кухню.

...Через несколько дней мать Маши, собираясь в магазин и надевая старый плащ, обнаружила в его

кармане конверт. Удивленно повертела в руках, вошла в комнату и показала его Маше:

— Что это?

Маша взяла у матери конверт и, недоуменно пожав плечами, стала осторожно его вскрывать. В

конверте оказалась довольно крупная сумма валюты в английских фунтах и визитная карточка

лейтенанта флота Ее Величества Королевы Англии Антони Холмса.

— Что это такое?! — с дрожью в голосе повторила мать и строго взглянула на дочь. — Что это за

деньги?

Маша сама была поражена и не могла вымолвить ни слова.

— Потаскуха! Бульварная девка! — зло прошептала мать. И закричала: — Беги немедленно к ним

в посольство и верни кому угодно эту пакость!

Она быстрыми шагами вышла в другую комнату принять валерьянку. Скоро оттуда стали

доноситься гневные слова:

— Как он посмел! Какая наглость! Какая неслыханная наглость! Они думают, что все на свете

можно купить... Мерзавцы!

Маша восприняла эти слова как пощечины... Еле сдерживаясь, со слезами на глазах она крикнула:

— Мама, не надо! Он совсем не такой, он добрый и порядочный!

— Хватит! — донеслось из другой комнаты. — Я не хочу больше ничего слушать! Немедленно

отправляйся на Софийскую набережную к ним в посольство и брось им в лицо эти ужасные деньги!

Не хватает еще, чтобы об этом узнал Виктор...

— Он об этом уже знает! — крикнула Маша и выскочила на улицу.

— Как знает?! — приложив руку к сердцу, еле слышно произнесла мать. — Как знает? Откуда? О,

господи! — она опять стала принимать валерьянку.

У входа в английское посольство Машу остановил милиционер и спросил, что ей нужно. Она

ответила, что должна лично передать срочный конверт кому-нибудь из сотрудников посольства.

Милиционер позвонил по внутреннему телефону и получил разрешение пропустить миледи с

пакетом в здание посольства. Машу принял, вставший из-за стола, пожилой джентльмен с погасшей

трубкой в руке.

— Чем могу быть полезен, миледи? — учтиво спросил он по-русски с еле заметным акцентом.

— Я принесла Вам конверт. . с деньгами, — говорила, волнуясь, Маша, — которые случайно

оставил у нас мой знакомый английский подданный Антони Холмс.

Джентльмен взял у нее пакет, вынул из него пачку банкнот и визитку Антони Холмса. Бросив

быстрый взгляд на визитку, он начал считать деньги. Закончив считать, он оценивающим взглядом

посмотрел на Машу, загадочно заметил:

— А миледи совершенно уверена в том, что говорит? Вы склонны считать, что сэр Антони Холмс

забыл этот пакет случайно?

Лицо Маши покрылось краской. Она некоторое время растерянно молчала. Потом глаза ее

наполнились слезами, она стукнула каблучком туфли по зеркальному звонкому паркету и крикнула:

— Да как Вы смеете! Я буду жаловаться самому послу. . самому. . господину Черчиллю!

Она еще раз пристукнула каблучком и выбежала из кабинета. Джентльмен некоторое время

смотрел на захлопнувшуюся за Машей дверь, потом опустился в свое кресло и, усмехаясь, стал

закуривать трубку.

* * *

...Городок, в который Виктор и его товарищи приехали рано утром, был плотно укутан туманом и

сугробами. Много было мельниц. Их покрытые мохнатым инеем огромные крылья напоминали

пропеллеры каких-то невиданных воздушных кораблей. Несмотря на ранний час, городок не спал.

Возле многих домиков стояли "виллисы" и грузовики. У школьного здания гудел фургон с большой

антенной.

— Вот то, что нам нужно, — сказал Шалаев.

Они направились к зданию школы. И вскоре сидели напротив подтянутого и гладко выбритого

молодого майора, который подробно расспрашивал их об училище.

К концу беседы к дому подкатил вездеход и в комнату стремительно вошел невысокий плотный

человек в генеральской папахе и дубленом полушубке. Майор вскочил и крикнул им: — "Смирно!",

собираясь докладывать генералу. Но генерал остановил его движением руки, а сам в сопровождении

адъютанта прошел в другую комнату.

— Командующий, — тихо сказал майор, — он к вам, по-видимому, выйдет. Любит с молодежью

по душам...

Они уже знали, что командующий их гвардейской армией — один из героев обороны Москвы, что

его армия героически защищала подступы к Москве в районе Можайска.

Скоро командующий, действительно, вышел. Он был уже без папахи и шинели, в дубленой

безрукавке. Они опять вскочили. Он усадил их и, поглаживая руками бритый череп, стал

расспрашивать об учебе, доме, семье.

— Перед нами Донбасс, — сказал он в конце беседы, а что такое Донбасс для страны, вы сами

понимаете.

На прощанье он крепко пожал им руки и сказал:

— Вы будете сражаться в рядах гвардейской армии. Помните, гвардейцами не рождаются, а

становятся в боях. Надеюсь, вы меня правильно поняли. Желаю удачи!

* * *

В низком, затянутом тяжелыми снеговыми тучами, небе проглядывал порой солнечный луч и тогда

снежная степь искрилась всеми цветами радуги. Под ногами сухо поскрипывал утрамбованный снег.

Видно было, что по этой дороге прошла не одна тысяча солдатских ног и не одна сотня воинских

обозов. Их перегоняли колонны автомашин, иногда они "голосовали" и перебирались в кузов.

Ночевать останавливались в деревнях. Стучат однажды в избу, дверь отворяет закутанная в тряпье

женщина. Снимают шинели и садятся на лавку. Ждут старушку. А вот и она. Смотрят и раскрывают

рты: перед ними не старая бабка в тряпье, а дородная красавица. Брови стрелами, в глазах озорной

чертик.

— Будем вечерять, солдатики, — говорит она и на столе появляется вареная картошка, огурцы,

капуста, взвар из сушеных яблок, а иногда и бутыль самогонки.

Они достают из вещмешка все, чем богаты: сахар, масло, печенье, концентраты. Хозяйка —

солдатка, а нередко уже и вдова. Рядом, положив подбородки на стол, сидят ее детишки. Уже много

раз подкручен фитиль коптившей, лампы, уже несколько раз она лениво сказала детишкам:

— Пойдете вы наконец спать, аи нет?! — а сама все говорит и говорит о пропавшем муже, пустых

закромах и коровниках.

Был с ними такой случай. Пришли они в одну деревню. Стучатся в крайнюю избу, открывает

старуха и, поджав губы, говорит:

— Тиф у нас заразный. Нельзя сюды. Яхимович подмигнул ребятам и говорит:

— Мы, бабуся, как раз и есть профессора против тифа. Вы нас должны пропустить, а то мы вас

эвакуируем из этой местности, как рассадник заразы.

Бабка закрестилась:

— Да это ж не я болею, то моя доченька, солдатка.

— Вот мы ее и вылечим, — говорит Яхимович, — проходите, товарищи профессора.

Бабка испуганно посторонилась, они вошли в хату, попросили кипятку для чая. Пока бабка

возилась у печи с чугуном, Яхимович обнаружил в чулане ее "тифозную" дочь и через плечо показал

им большой палец. Они поняли. Потом между Яхимовичем и "тифозной" завязался такой душевный

разговор, что переходя временами в шепот, продолжался до утра. На утро "тифозная" красавица

угощала их чем могла. А когда провожала на пороге, опустила густые ресницы, чмокнула Яхимовича

в щеку, покраснела и прошептала:

— До свиданья, товарищ профессор, не поминайте уж лихом.

— Ну и чудеса, — крутил головой Шалаев, когда они шли вдоль деревни. — Ты, Иван, настоящий

профессор по сердечным делам. Тебя бы здесь оставить, — всех бы солдаток от тифа вылечил.

— Медицина на войне, брат, должна быть всесильной, — ухмыльнулся Яхимович, свертывая

цыгарку.

Догоняли они свою дивизию несколько дней. Много верст осталось позади. В снежной степи по

логам и балкам были разбросаны замерзшие трупы вражеских солдат, лошадей. Здесь же ржавели

разбитые автомашины, а воздетые к небу стволы подбитых орудий казались Виктору похожими на

руки грешников, просящих пощады. Встретили они и длинную колонну пленных, закутанных в

женские платки и шали, в сапогах, втиснутых в соломенные бахилы или лапти, с сосульками под

носом. Виктор крикнул:

— Эй! Гитлер капут!

Из колонны пленных раздался нестройный хор голосов: "Гитлер капут!", "Антонеску капут!",

"Аллес капут!".

Наконец в небольшой деревушке с избами, крытыми соломой и камышом, они догнали штаб своей

гвардейской дивизии. К тому времени уже был взят Ворошиловград, наступление на этом участке

фронта остановилось и дивизия занимала оборону западнее города на берегу Северского Донца.

Из штаба их на попутном грузовике отправили в штаб артиллерийского полка. Но не

всехЛхимовича назначили командиром взвода в полковую артиллерию.

По дороге водитель говорил:

— К Чапаю едете. Геройский командир!

"Чапай" встретил их в своем штабе. Это был сухощавый подполковник лет тридцати с небольшим.

У него были "чапаевские" усы, на голове — кубанка. Он встретил их по уставу. Встал, выслушал

рапорт. Потом каждому пожал руку. В его стройной фигуре, четких движениях чувствовался

кадровый офицер и отличный строевик. Познакомившись, "Чапай" расстелил на столе карту и

началась артигра. Он показывал на карте цели, наблюдательные пункты и батареи. Они готовили

исходные данные и "стреляли" по противнику. Урок по артподготовке продолжался больше часа.

— Ну пока хватит, — сказал подполковник, — теперь давайте поговорим о вашем назначении. Я

решил так. Лейтенанта Глейзера оставляю пока при штабе, лейтенанта Шалаева — в первую батарею

второго дивизиона командиром огневого взвода, Вас — обратился он к Дружинину, — в третью

первого дивизиона командиром взвода управления. Желаю вам боевого счастья. Дружинину он

приказал представиться командиру дивизиона. — Он сейчас на своем НП. — сказал подполковник.

"Чапай" взял трубку полевого телефона:

— "Березка"? Сейчас к тебе придет лейтенант Дружинин. Познакомься. Мы здесь чуток поиграли,

поиграй и ты. Даю тебе на это дюжину "гостинцев".

На НП дивизиона Дружинина вел молодой солдат из полковой разведки. Они довольно долго шли

по узкой снежной тропинке вдоль оврага. Тропинка привела к небольшой высотке. Оттуда по

глубокому ходу сообщения прошли к НП дивизиона. Это был небольшой трехнакатный блиндаж с

земляными лежаками по бокам. На одном из них, у топившейся печурки, примостились два солдата

— ординарец командира дивизиона и связной, в углу блиндажа на ящике сидела телефонистка. В

блиндаже было тепло несмотря на открытую узкую амбразуру, возле которой стояла стереотруба.

Виктора приветливо встретил молодой капитан с орденом Красной Звезды и гвардейским значком на

груди.

После знакомства он показывал ему передний край. Виктор впервые увидел наяву передовую.

Окопы, ходы, сообщения, проволочные заграждения издали казались игрушечными, как на большом

топографическом макете в училище. Но стоила поднести к глазам стереотрубу и картина резко

изменилась. Все придвинулось настолько близко, что Виктору на мгновение показалось возможным

дотянуться рукой до идущего по своему окопу немца. У него мелькнула мысль: "Это и есть лицом к

лицу. Впереди враг, а за спиной целая страна. Или я его, или он меня".

Капитан сказал:

— Видишь правее дороги посадку? Они там с утра что-то копают. . Надо им напомнить кто здесь

хозяин... — Он оторвался от стереотрубы и показал Виктору на карте свой НП, посадку и огневую

позицию батареи. — Подготовь-ка данные и командуй. Это будет твоя родная батарея. Комбат в

курсе...

Виктор понял: Это экзамен! Первый раз в жизни он должен открыть огонь по врагу! И хотя на

уроках в училище он "стрелял" не хуже других, сегодня, здесь на переднем крае ему предстояло

показать себя в настоящем боевом деле перед будущими боевыми товарищами. Он знал, что доверие,

как и жизнь, теряют один раз, поэтому его лоб покрылся испариной, пальцы предательски задрожали.

Но он быстро рассчитал данные и доложил: "Готово". Капитан мельком глянул в его блокнот и

приказал телефонистке:

— Передавай команду лейтенанта, — а сам приник к биноклю. Телефонистка вызвала "Ромашку".

Виктор скомандовал:

— Батарея к бою!

Назвал угломер, прицел, потом взглянул на капитана. Он кивнул головой. И Виктор скомандовал:

— Первому орудию, огонь!

Через несколько секунд где-то рядом справа над ними прошелестел снаряд. В окуляры

стереотрубы Виктор увидел, как за посадкой взвился фонтан земли. "Перелет". Немцы залегли.

Виктор внес поправку на отклонение и уменьшил прицел. Следующий снаряд разорвался перед

посадкой. "Порядок, вилка", — подумал он. И опять вопросительно посмотрел на капитана:

— Давай! — кивнул он головой. Виктор скомандовал: три снаряда беглый огонь! — Ему

показалось, что над ними прожужжали три огромных шмеля. Их звук быстро погас, а в посадке

выросли три разрыва.

— Стой! — негромко приказал капитан, — записать: цель — посадка! — Телефонистка передала

его команду на батарею. — А фрицы-то заметались, — улыбнулся капитан. — Молодец!

Трудно передать состояние Виктора. Ведь он запросто достал врага на расстоянии двух

километров. Он словно бил его своими кулаками по скулам! В те мгновенья Виктор испытывал

чувство величайшего удовлетворения. Такого момента он ожидал с первого дня войны.

Капитан подошел к телефонистке, взял у нее трубку и назвал позывные.

— Видел? — спросил он. — Принимаем в компанию, говоришь?

Капитан улыбнулся и посмотрел на Виктора.

— Ну добре! А сейчас я его отправлю на твое хозяйство, пусть примет баньку, отоспится с дороги,

а завтра — к тебе на НП. Он положил трубку:

— Слыхал?

В душе Виктор ликовал, но, сдерживая свои чувства, ответил строго по уставу:

— "Так точно, товарищ гвардии капитан!".

Огневая позиция батареи была у села Желтое. Село называлось так, очевидно, из-за больших

желтых песчаных отмелей на Северском Донце, который был здесь узкий и мелкий. На батарее

лейтенанта Дружинина уже ждали. Он познакомился с командирами взводов. Они построили личный

состав и представили нового командира взвода управления. Когда официальная часть была окончена,

его проводили в "баньку , слава о которой гремела на весь артполк.

* * *

Ранним утром лейтенант Дружинин представлялся на НП командиру батареи гвардии капитану

Крутокопу. Капитал был высоким широкоплечим брюнетом лет тридцати. На его гимнастерке

гвардейский значок соседствовал с орденом Красной Звезды. Из-под густых темных бровей на

Виктора внимательно глядели прищуренные карие глаза.

Он познакомил Виктора с обстановкой: показал в стереотрубу все находящиеся в створе батареи

цели и ориентиры, А после обеда, во время которого Виктор вкусил свои первые "боевые сто грамм",

начался у них душевный разговор. Виктор рассказал ему о себе, а капитан поведал ему свою судьбу.

Виктор узнал, что он бывший студент-историк Казанского университета, что в Казани у него мать и

невеста. Ее фотокарточка была приколота кнопками к деревянному стояку блиндажа.

Так началась фронтовая жизнь лейтенанта Дружинина.

На их участке фронта наступило время долгого противостояния. Потянулись дни, недели, месяцы.

Наступил апрель. Ждать всегда трудно, а в окопах — сущая пытка. Они, как свои пять пальцев,

изучили передний край, каждый его

кустик, бугор, лощину. И дальше, докуда доставала стереотруба — развилки дорог, мостики,

перелески, полуразрушенные полевые станы, деревушки, которые издалека были похожи на грибные

поляны. Иногда они посылали два-три снаряда по движущейся цели — группе солдат, машине или

обозу. Вели боевой журнал, проводили занятия на огневой, на НП, тренировали связистов и

разведчиков. Писали письма домой и даже сочиняли стихи. Праздником для них были письма из

дома. Виктору часто писала мать и Маша, регулярно, но реже — отец. Командиру батареи капитану

Крутокопу тоже часто писали мать и невеста. Капитан и Виктор за это время подружились, подолгу

беседовали на самые различные темы, от любви до Гитлера... Строили грандиозные планы разгрома

фашистских армий и программу вселенского праздника в честь будущей Победы...

Капитан любил пофилософствовать.

— Ты веришь в бессмертие? — спросил он однажды.

— Конечно, нет, — ответил Виктор, я — реалист.

— Это ты зря. Жил на свете один умный человек по фамилии Ломеннэ, который доказал, что

материя не пропадает, а видоизменяется. Значит мы с тобой сможем повториться в своих пра-пра-

правнуках. Понял?

— Но у нас ведь с тобой вроде и детей-то пока не предвидится, а ты о внуках..., — засмеялся

Виктор.

— Будут! — убежденно говорил он. — Будут! И внуки будут! У меня будет два внука. Одного буду

качать на левой коленке, другого — на правой. Одновременно. А потом посажу их на загривок и

поскачу с ними вокруг стола... Пусть хохочут до упаду. . Ты видел, как детишки хохочут до пузырей?

Лучшего зрелища, доложу тебе, в мире не сыщешь!

* * *

... В то утро капитан Крутокоп, как обычно, наблюдал за передовой, медленно передвигая окуляры

стереотрубы вдоль линии немецких окопов.

— А знаешь, — обратился он к Виктору, — это мерзкое затишье наверняка перед сильной бурей.

Где-то что-то затевается, не будь я Крутокопом.

Они, окопные офицеры, не могли, конечно, знать, что именно в это время в Ставке созревал план

великой Курской битвы. Они узнали об этом лишь когда битва загрохотала. А в то утро они знали

только задачу в границах своего сектора: слева развилка, справа полевой стан, в лучшем случае —

задачу дивизиона или полка. Но они понимали, что весь огромный фронт состоит из таких же

секторов-капилляров, каждый из которых играл свою маленькую, но незаменимую роль в организме

любого боя, кампании, а в конечном счете и всей войны.

Днем Крутокопа вызвал командир дивизиона. Вернувшись, он развернул карту, ткнул пальцем в

высоту 101,5 и хмуро сказал:

— Сегодня ночью будем ее брать. Тебе приказано идти с командиром штрафной роты, —

продолжал Крутокоп. — Воюй с умом, слушайся командира роты, он мужик бывалый. Связь пусть

тянет сержант Ищенко, прихвати еще на всякий случай разведчика Санина. Дело ночное...

* * *

Виктор и двое его бойцов спустились в неглубокую балку, тянущуюся от берега Донца до самых

проволочных заграждений и сразу очутились по пояс в густом тумане. Долго шли по невидимой,

хрустящей под ногами, снежной тропе.

— Ищь, ты, покачал головой Ищенко, — шастаем как по речке, хоть бредень закидывай. — Точно,

— негромко ухмыльнулся разведчик Санин, —

здесь или рыбку соберем или мину подсечем... — Виктор осторожно шел впереди, зорко

вглядываясь в темноту, где-то здесь на склонах балки должен-был быть блиндаж командира роты.

Наконец впереди он увидел в тумане расплывчатые силуэты людей. А вот и тот самый блиндаж.

Неподалеку от него Виктор увидел две нестройные шеренги, перед которыми держал речь какой-то

офицер в кубанке и наброшенной на плечи шинели плащ-палатке.

— Ищенко, — сказал Виктор, — иди в блиндаж и подключайся к батарее, отсюда потянешь

нитку. . — Ищенко кивнул головой и направился к блиндажу, а Виктор и разведчик подошли поближе

к строю штрафников. Выступающий перед строем офицер, в котором Виктор узнал командира

стрелкового полка, заканчивал свое напутственное слово. — Я уверен, — говорил он, — что вы с

честью выполните приказ и, если понадобится, кровью искупите свою вину!

Нестройные шеренги качнулись, зашевелились, неразборчиво загудели. Вдруг раздался озорной

голос: — Сейчас бы для порядка — на старушку лет семнадцати! — Кто-то невесело рассмеялся, кто-

то поддержал горькую шутку, но большинство угрюмо молчали... — Старшина! — громко приказал

полковник, — выдать всем по двойной наркомовской норме! — Выпивая, они говорили: — Дай бог,

— не последнюю...

* * *

Командир роты, небольшого роста, уже немолодой старший лейтенант с зоркими, стального цвета

глазами, показал Виктору из своего ровика направление ночной атаки, ориентиры, которыми надо

пользоваться в темноте, границы коридоров, проделанных саперами в минных полях и проволочных

заграждениях.

— Учти, артиллерия, — сказал он, — огонек буду просить только в крайности. Бой будет

ближним, можно ненароком и по своим бабахнуть. Так что ты не психуй, и не суматошничай...

Понял? — Виктор молча кивнул головой.

В условленный час рота заняла исходный рубеж. Штрафники лежали в снегу, внимательно

вглядываясь в темноту, ждали условного сигнала. Глаза слезились от напряжения, сырая ночная

прохлада пронизывала тело. Прошло всего несколько минут, но Виктору они казались такими

томительно долгими, словно он лежал здесь целую вечность. Виктор поежился, поднял воротник

шинели, его начало знобить. Смотреть в лицо врагу бывает проще, чем ожидать невидимую

опасность, притаившуюся где-то там в ночи, в окопах, блиндажах, пулеметных гнездах... Что они там

тянут, ждут, пока немец заметит, что ли?" — зло подумал он. Наконец раздался тихий, протяжный,

похожий на свист ночной птицы, условный сигнал. Цепь дрогнула и поползла. Липкая земля,

пахнувшая перегноем, была нашпигованна ржавыми осколками и зелеными от плесени автоматными

и винтовочными гильзами. Кое-где белели маленькие островки еще не растаявшего, почерневшего

снега. Проползая мимо одного из них, Виктор почти уткнулся носом в чахленький подснежник,

который пугливо выглядывал из-под почерневшей снежной корки. Виктор не поверил глазам: "Как он

здесь очутился? Уж не брежу ли со страху?" — Он переложил пистолет в левую руку, а правой

осторожно коснулся цветка, потом, не спуская с него завороженных глаз, неожиданно для себя зачем-

то спрятал его головку под снежную корку. Вдруг он услышал тихий прерывистый от движения голос

ползущего рядом Ищенко:

— Це... добрая...примета, лейтенант.

Услышав эти слова, Виктор смутился, подумал, что его поступок может показаться бывалому

солдату Ищенко мальчишеской слабостью и слюнтяйством. Но через мгновенье он уже не думал об

этом, впереди грозным горбом возвышалась высота, которую им предстояло взять. С близкого

расстояния она смотрелась совсем не такой, какой Виктор привык ее видеть с наблюдательного

пункта. Теперь она казалась целым хребтом, закрывающим собой весь горизонт. Виктор до рези в

глазах всматривался в ее склоны, стараясь угадать знакомые приметы. Но ничего не мог различить. "

Куда делась опрокинутая двухколка с одним колесом? — думал он. — Она должна быть сейчас где-то

слева. Почему не виден здоровенный, выкорчеванный тяжелым снарядом или миной пень,

облюбованный их снайпером? " — Все слилось, потеряло очертания, стало незнакомым. Виктор

никак не мог сориентироваться.

Тем временем цепь поднялась, штрафники, как призраки, молча бросились к немецкий окопам.

Едва Виктор успел сообщить об этом Крутокопу, как ночная тишина с треском раскололась. Над

высотой взвились несколько ракет. Слева трассирующими очередями забил крупнокалиберный

пулемет. Но бойцы уже успели ворваться в первые траншеи. Там заклокотал бой, доносились глухие

удары, металлический лязг и крики. Виктор со своими солдатами подбежал ближе, и они опять

залегли. Надо было разобраться в .происходящем. В это время рядом с ними разорвалась немецкая

мина, потом еще и еще. Немцы стали бить по "площадям". Слева продолжал косить трассирующими

их пулемет. Виктор давно потерял из вида командира роты, и это его очень тревожило, он считал, что

провалил боевое задание. Виктор доложил Крутокопу, что бой идет в траншеях и связь с комротой

потеряна. В ответ услышал: — Сейчас ему не до тебя, двигайся дальше, наблюдай и докладывай...

В это время поле боя осветила целая гирлянда немецких ракет. Задрожали изломанные тени

проволочного заграждения. Когда ракеты погасли, Виктор поднялся с земли, пригибаясь, заспешил

вперед. За ним тянул связь Ищенко, которому помогал разведчик, подхватив под мышку вторую

катушку. Они быстро шли по полю, огибая наполненные талой водой и затянутые тонким ледком

старые воронки, перепрыгивая через новые, скользя по влажной и липкой земле. Сапоги Виктора от

налипшей земли стали пудовыми и неуклюжими, по лицу струился пот. "Еще не повоевал, а уже

выдохся", — со злобой на себя подумал Виктор. Над головами Виктора и его батарейцев

посвистывали пули, жужжали осколки, шум боя перенесся вправо вперед, он рокотал теперь метрах в

пятидесяти от того места, где находился Виктор. Поддержать своих артогнем Виктор не мог. Он

приказал Ищенко соединить его с Крутокопом. — Пока без дела, — доложил он, — бой ближний и

темно, как у негра в..., — найди комроты, будь при нем, скоро светает, тогда мы им поможем. Понял?

Держи хвост морковкойГ — Перепрыгнув через немецкую траншею, они увидели двух раненых

бойцов. Один из них, раненный в ногу, хромая, тащил на плащ-палатке по земле тяжелораненого

товарища. Раненый стонал и что-то выкрикивал. Виктор взглянул на него и вздрогнул. У раненого

почти начисто была оторвана нога, из огромной страшной раны хлестала кровь. У Виктора к горлу

подступила тошнота. Он сморщился и резко отвернулся. До него донеслись слова раненого,

обращенные к товарищу: — Вася...» будь человеком, кончай меня...

Нет больше сил_Кончай, Вася... будь другом... — Виктор прошел несколько шагов, но вдруг

остановился и оглянулся. В его ушах еще звучал голос раненого. Он был почти уверен, что этот голос

ему знаком... Он повернулся, быстро подошел к раненым, нагнулся и впился глазами в лицо

корчившегося на плащ-палатке, истекающего кровью человека. Лицо его было серым, искаженным от

страшной боли. Представить себе сейчас это лицо другим было невозможно. Но вдруг раненый

приоткрыл горящие, безумные глаза и Виктор... остолбенел. Он узнал и не узнавал... Робеспьера!

Виктор опустился на колени, коснулся дрожащими пальцами его плеча, хотел что-то сказать, чем-то

помочь... Но губы не слушались, а мысли путались. В это мгновенье раненый захрипел, дернулся и

затих. Виктор беспомощно оглянулся на стоявших рядом солдат. Ищенко беспомощно развел руками,

пожилой Санин перекрестился, третий, раненый, отвернулся...

У Виктора-бешенно заколотилось сердце и пересохло во рту, слезы заволокли его глаза. Он с

трудом сдерживал рыдания. Потом рывком вскочил на ноги, рванул воротник гимнастерки, сжал до

боли в пальцах рукоятку пистолета и побежал на шум боя. Связист и разведчик побежали за ним.

— Видно, друг. . его, — крикнул на бегу Ищенко. — Точно... видать, тоже московский, — крикнул

в ответ Санин.

Виктор бежал и лихорадочно бессвязно думал: — Робик... убит! Как же так?! Как он сюда попал?

Почему я не знал?!

Впереди были слышны короткие автоматные очереди, глухие, издалека похожие на треск

хлопушек, разрывы ручных гранат. Перед глазами Виктора был Робик, его страшная рана, искаженное

болью лицо... "Гады... гады, — шептал он, — сволочи!"

В предрассветном небе вспыхивали красные и желтые ракеты, трассирующие очереди были

похожи на дрожащие огненные пунктирные строчки. Виктор и его солдаты переступали через трупы,

перепрыгивали через ходы сообщения и воронки, натыкались на проволочные заграждения. А перед

глазами Виктора было искаженное мукой лицо Робика Ноделя...

Вдруг Ищенко крикнул: — Товарищ лейтенант, нитка оборвалась! — Виктор, не оборачиваясь,

приказал: — Восстанавливай и догоняй! — Он спрыгнул в немецкий окоп и по ходу сообщения стал

пробираться в сторону гремевшего уже совсем неподалеку боя. Пробежав несколько метров по окопу,

он вдруг почувствовал, что на него со спины навалилось что-то грузное и тяжелое. От неожиданности

он упал на колени, чьи-то цепкие пальцы крепко сдавливали ему горло, он услышал чье-то хриплое,

тяжелое дыхание, на него пахнул густой запах винного перегара. У Виктора перехватило дыхание. В

какое-то мгновение мелькнула мысль: "Конец". Но напрягая последние силы, он повалился на бок и

увлек за собой немца. Одновременно, почти механически, просунул под мышку дуло пистолета и

нажал курок. Раздался выстрел. Он нажимал еще и еще... Пальцы, сжимающие его горло, разжались,

навалившееся на него тело обмякло и соскользнуло на дно окопа. Все это произошло в считанные

секунды. Когда связист Ищенко и разведчик Санин увидели его, Виктор стоял, прислонившись к

стенке окопа и, потирая дрожащими пальцами исцарапанную шею, немигающим взглядом смотрел на

убитого им немца. Подбежавшие солдаты, увидев валявшийся у его ног труп, все поняли. Разведчик

Санин снял с ремня флягу, отвинтил пробку и протянул флягу Виктору:

— Глотни, лейтенант, полегчает. Это я по себе знаю. За каждого убитого фрица сто граммов себе

позволяю, хотя я и бывший старовер...

Виктор машинально взял флягу из рук Санина и с отвращением выпил пару глотков теплого и

вонючего спирта-сырца. Потом они пробрались по ходам сообщения к вершине высоты, где уже

затихал бой. Перешагивая через тела убитых и раненых, они слышали чьи-то глухие стоны и

невнятное бормотание. В окопах стоял дух потного человеческого тела, отстрелянных гильз, йода... —

Почему он меня не пристрелил со спины, а стал душить, — думал Виктор. — Наверное, диск был

пустой или от ярости и шнапса ошалел... А может это он, гад, Робика...

Ныла ссадина на шее, гудело в голове, горело лицо...

Командира роты они нашли в неглубоком ровике на лысой вершине высоты.. Он сидел на

корточках и курил. Накинутая на его плечи, обрызганная грязью плащ-палатка в нескольких местах

была прострелена. На усталом, закопченном лице лихорадочно блестели стальные глаза. Увидев

Виктора, он кивнул головой:

— А-а-а, артиллерия!.. Догнал? А там тебе делать было нечего, там — рукопашная... — Вдруг он

резко повернулся к стоящему рядом лейтенанту: — Раненых подобрали?

— Подобрали, — ответил лейтенант.

Командир роты помолчал и, глухо проговорил:

— Об убитых... позаботься...Герои... все...

Виктор тихо сказал:

— Правильно... Герои... Там и мой друг. .остался...

Командир роты поглядел на Виктора:

— Кто таков?

— Нодель... Робеспьер, — глухо проговорил Виктор.

— Нодель? — наморщил лоб старший лейтенант, — я такого что-то не знаю, Робеспьера...

Апанасенко знаю. А... как ты сказал? — обратился он к Виктору, — Нодель, Нодель... — ответил

Виктор. Нодель? Нет такой у нас не числился.

— Как так не числился?! — дрожащим голосом спросил Виктор. — Я же его видел! Собственными

глазами!

— Не знаю, пожал плечами старший лейтенант, — может ошибка какая вышла, но я такую

фамилию... не слыхал... Робеспьер знаю, а ...этот ...Нодель,.. не слыхал...

Виктор смотрел на старшего лейтенанта сумасшедшими глазами и не находил слов. Он никак не

мог взять в толк, что же произошло...

— Как Вы назвали... его... фамилию? — наконец глухо спросил Виктор.

— Апанасенко, — ответил старший лейтенант, доставая для верности тетрадку с фамилиями

бойцов роты. — Он нашел там то, что искал и, утвердительно качнув головой, проговорил:

— Ну, да! Вот он и есть Апанасенко Робеспьер, двадцать третьего года... Все правильно... — Черт-

те что... — проговорил Виктор, вытирая мокрый лоб, — ошалеть можно!

Бой продолжался. Бойцы штрафной роты залегли на вершине и вели редкий огонь из винтовок и

автоматов по немцам, которые, отстреливаясь, отходили с южного склона высоты. ~ Пятятся, сукины

дети, — сказал командир роты, наблюдая за немцами в бинокль. — Я бы мог им, гадам, на пятки

наступить... Да людей жаль, и так уберутся... Высота теперь все равно у нас... — Он помолчал, потом,

обращаясь к Виктору, сказал: — Вон погляди, видишь у посадки вспышки? То их минометная...

Хорошо бы ее, подлую, накрыть, а? Сможешь?

Виктор навел свой бинокль на немецкую батарею, вынул из планшетки карту, определился на

местности и быстро подготовил исходные данные для артогня. Соединился по телефону с

Крутокопом, доложил ему обстановку и сказал о просьбе командира роты.

— Действуй! — сказал Крутокоп.

Ищенко соединил Виктора с огневой позицией батареи. Виктор передал команду и стал наблюдать

в бинокль. Через несколько минут в районе вражеских минометов начали рваться снаряды. Виктор,

наблюдая за разрывами, корректировал артогонь. Вдруг там раздался сильный взрыв, и в воздух

поднялся высокий столб темно-серого дыма.

— Это вам за Робика, гады, — прошептал Виктор.

— Молодец, артиллерия! — весело сказал командир роты, — в самое яблочко угодил!

* * *

Когда Робик Нодель, после драки в школе в тридцать шестом убежал из осиротевшего отчего дома

ему было тринадцать лет. Кое-как он добрался до города Витебска, где на окраине жила младшая

сестра его матери тетя Берта, которую все родственники ласково величали "Большой Бертой" по

причине ее веса и мощного телосложения. Муж ее Герасим Лукич, бывший помком-полка в Первой

Конной Армии, потерял на гражданской войне ногу и теперь служил начальником охраны завода, при

котором они и жили в маленьком уютном домике с небольшим садом и огородом. Тетя Берта в годы

гражданской войны была политбойцом в том кавполку, там они и сошлись, как говаривал Герасим, "на

почве любви и единой пролетарской идеологии". Детей у них никогда не было и этот факт нередко

служил причиной добродушных подтруниваний в их адрес со стороны родных и близких знакомых. В

таких случаях супруги Апанасенки (такова была их фамилия) разыгрывали с некоторыми вариациями

одну и туже сценку. Герасим Лукич, покручивая "буденновский" ус, говорил:

— На галопе не поспишь и детей не больно-то наделаешь! Верно я формулирую этот вопрос,

Берточка?

На что она, закуривая свой любимый "Прибой" и загадочно улыбнувшись, отвечала:

— Что касается до меня, то ни галоп, ни даже рысь меня не смущали и не смущают. . Скажи уж

честно, Герасим, нашим дорогим родственникам, по-большевистски: — Укатали Сивку крутые

горки...

Все родственники и знакомые любили и уважали этих добрых людей, и они им отвечали тем же.

Нодели, несмотря на то, что были очень тяжелы на подъем, несколько раз приезжали в полном

составе к ним в Витебск и всегда были радушно и тепло там приняты. Робик тоже очень любил тетю

Берту и дядю Герасима и потому в свой трудный час решил любыми путями добраться именно к ним.

Когда он, голодный и холодный, появился на пороге их дома, тетя Берта, удивленная его

неожиданным появлением и пораженная видом Робика, с возгласом "Что случилось?!" бросилась к

нему с распростертыми объятиями.

Когда обласканный, умытый и накормленный Робик рассказал ей, что случилось, она долго

смотрела на него широко раскрытыми, безумными глазами, не в силах пошевельнуться и вымолвить

слово. Когда пришел с работы: Герасим Лукич и увидел Робика и убитую горем жену, он все сразу

понял, подошел к Робику, молча обнял его и крепко прижал к груди. И Робик, впервые за все это

время разрыдался. Потом они втроем проговорили почти всю ночь о том, как могло такое случиться и

что можно предпринять в дальнейшей судьбе Робика. — Я напишу Буденному, — говорил Герасим

Лукич, — Сэмэн Михайлович должен меня помнить, он мне орден лично вручал в боевом строю...

Берта Марковна устало посмотрела на него заплаканными библейскими глазами и тихо сказала:

— Если твой Сэмэн мог голосовать за убийство Тухачевского, то что ты от него можешь хотеть?

— А ты, — обратилась она к Робику, — с этого дня будешь нашим сыном. Ты меня понял? И

фамилию будешь иметь нашу. Пока... Розочка и Исаак... не вернутся к нам. Ты со мной согласен,

Герасим?

— Само собой, — проговорил Герасим Лукич, — только так и никаких гвоздей, — пристукнул он

кулаком по столу. — Усыновим, и все тут!

— И не надо тебе об этом никому писать, — сказала Берта Марковна Робику. — Ты меня понял?

Уехал и все! И концы в воду! С волками жить, по-волчьи выть. А те, кто все это творят, пусть горят

гаром, им это так не пройдет, чтоб я так жила...

Герасим Лукич крякнул, поднялся из-за стола, походил по комнате и сказал:

— Тогда напишу Климу Ворошилову!

* * *

Они усыновили Робика и он стал Робеспьером Апанасенко.

Когда началась война и немцы подошли к Витебску Герасим Лукич и Берта Марковна вместе с

Робиком, которому уже было почти семнадцать, собрались уйти в партизаны. Но все обернулось по-

другому. Когда через город уходили на восток отступающие разрозненные группы наших войск,

Герасим Лукич, поразмыслив, сказал жене:

— А может быть правильней будет пристроить его к нашим? Пусть идет с ними... Там его и оденут

и обуют, и накормят. . армия есть армия. Мы-то с тобой ко всему приучены и в лесах, и в болотах не

пропадем.

Берта Марковна задумалась над словами мужа, взвешивая все "за" и "против. Она подумала, что не

имеет морального права решать судьбу Робика и уводить его на неведомые ей самой партизанские

тропы. Такое право по ее убеждению могла иметь только ее несчастная и незабвенная сестра

Розочка... И она с болью в сердце согласилась расстаться с Робиком. В тот же день Герасим Лукич

остановил на улице тачанку, на которой сидел с забинтованной головой раненый капитан,

представился ему и стал просить забрать с собой в тыл его семнадцатилетнего сынка.

— Вы считаете, что мы идем в тыл? — устало усмехнулся капитан пыльными, треснувшими

губами, — мы, дорогой товарищ, идем, как говорится, из огня в полымя... Но уж если Вы, бывший

буденновец, так упорно меня просите.... что ж... пусть пристраивается в хвост нашей драп-колонны и,

вздохнув, капитан опять усмехнулся, как бы в укор самому себе, потом он достал из планшетки

блокнот и записал в него нового бойца — Робеспьера Апанасенко.

— Почему такое имя? — удивился капитан.

— Назван так в честь героя Французской революции, — вздохнул, словно оправдываясь, Герасим

Лукич; — раньше было так модно.

— Все они трепачи и соглашатели, — зло проговорил капитан, — предали нас Гитлеру, мать их

так... Но-о... пошел! — толкнул он в спину ездового и, козырнув Герасиму Лукичу, откинулся на

спинку сиденья тачанки.

Уговорить Робика уйти в тыл с проходящей колонной оказалось для Герасима и Берты делом более

трудным, чем уговорить капитана. Но в конце концов их общие усилия, заклинания и слезы тети

сломили его упорство. Герасим Лукич долго хромал рядом с ним в толпе бойцов, среди тачанок,

кухонь и санитарных кибиток. Цыганский табор, — с болью в сердце подумал Герасим Лукич. — Как

же мы дошли до жизни такой!

Прощаясь с Робиком, он обнял его, крепко поцеловал и, сдерживая слезы, отвернулся. Прихромал

к своему дому, где на пороге ждала его заплаканная Берта Марковна.

* * *

Робик Апанасенко удачно "прописался" в том стрелковом батальоне и прошел с ним все огни и

воды первых недель войны. В Смоленске их армия в июле была окружена немцами, но ожесточенно

дралась в окружении. В одном из боев Робик был легко ранен в ногу и после короткого лечения в

полевом медсанбате попал оттуда в другую, соседнюю часть. И здесь начались его мытарства. Робика

не взлюбил командир взвода, молодой парень родом с Кубани. Началось с того, что он сразу же, в

день появления Робика в его взводе, спросил:

— А почему у Вас, товарищ боец, с Вашей еврейской внешностью такая фамилия? Вы ведь, как

говорится, "казак из Палестины"?

Уязвленный его вопросом, Робик ответил, что он родом из Москвы, и не из Палестины и если

товарищу лейтенанту не нравится его фамилия, то он помочь ему в этом никак не может. Лейтенант

рассмеялся и сказал, что это он так, к слову, что у нас по сталинской конституции все нации равны.

Но он и потом при случае награждал Робика разными кличками: доктор Коган, Лева из Могилева и

другими. Робик кипел гневом, но терпел. Однажды, когда лейтенант спросил его:

— Скажите, Апанасенко, а почему все евреи троцкисты?

Робик разъярился не на шутку, влепил ему звонкуюю пощечину и неожиданно для самого себя

крикнул срывающимся голосом:

— Я... вызываю Вас... на дуэль! И можете быть уверены, что об этом никто не узнает!

— Ах, на дуэль! — вскричал ошарашенный от неожиданности взбешенный лейтенант, — я тебе...

покажу. . дуэль... Лева из Могилева! Ты у меня... заплатишь за это.., и он стал дрожащими пальцами

расстегивать кобуру нагана.

Но он не успел ее расстегнуть. Его сбил с ног сильный удар прикладом винтовки. Лейтенант попал

в медсанбат, а боец Робик Апанасенко, урожденный Нодель, угодил в штрафную роту.

* * *

Вернувшись на свой НП, Виктор рассказал капитану Крутокопу о том, что произошло.

— Но это был точно он! — волнуясь, говорил Виктор, — я и сейчас вижу его искаженное болью

лицо... Ничего не могу понять... какая-то страшная загадка...

— А за что же он мог попасть в штафную? — спросил Крутокоп.

Виктор пожал плечами:

— Если б я знал...

— Ладно, — хмуро заговорил капитан, - давай помянем того бойца... В любом случае... он...

герой...

Когда они выпили, Крутокоп сказал:

— Не кисни, брат, этим не поможешь.

— Знаешь, — задумчиво сказал Виктор, — я до сих пор не боялся смерти, не думал о ней, честное

слово! Не мог себе представить, что меня и вдруг убьют. . витал в облаках. — Он помолчал и, что-то

вспомнив, ухмыльнулся: — Несмышленышем был...

Крутокоп внимательно поглядел на Виктора, потом хлопнул себя по лбу:

— У меня на сей счет есть кое-что в моем студенческом Толмуде!

Он взял полевую сумку и, порывшись в ней, достал толстую, видавшую виды тетрадь в

коленкоровой обложке.

— Сейчас... я тебе найду, — говорил он, перелистывая страницы, — сейчас... найду. "Смелость,

Смелость, еще раз Смелость!" Это Дантон, но я не об этом... Сейчас... сейчас... А... вот, нашел!

Слушай! А.С.Пушкин, из "Путешествия в Арзрум": "Он почувствовал необходимость рассчитаться

единожды навсегда со своею молодостью и круто повернуть свою жизнь". — Крутокоп захлопнул

тетрадку: — Прямо тебе в лоб! Прямой наводкой, а? Классик есть классик, никуда не денешься, а?

Виктор понимал, что капитан хочет помочь ему побороть тоску и был за это ему благодарен.

— А теперь давай по глотку за нашу Победу, — сказал Крутокоп, опять доставая флягу.

О "своем" немце Виктор не рассказал ему, посчитав, что это может показаться мальчишеским

бахвальством. Но Крутокоп узнал об этом на другой же день по "солдатскому телеграфу".

* * *

Долгое противостояние закончилось неожиданно. В конце мая их дивизия стала постепенно

смещаться вдоль линии фронта на юг, ненадолго задерживаясь на временных боевых рубежах. В

начале июня лейтенанту Дружинину было присвоено очередное воинское звание — старший

лейтенант, а приказом по полку он был зачислен в список гвардейской части. Капитан Крутокоп

заявил, что во все времена зачисление в русскую гвардию "спрыскивалось" шампанским. Старшина

батареи в своих "подвалах" шампанского не держал, но зато имел более крепкие напитки. Был

задушевный разговор. Потом они негромко спели песню "Спят курганы темные" из кинофильма

"Большая жизнь" о донецких шахтерах. Впереди был Донбасс... В августе дивизия заняла позиции в

среднем течении реки Миус.

Изучая передний край, Виктор видел ряды проволочных заграждений, засекал огневые точки, доты

и дзоты. А справа грозно возвышался огромный конусообразный курган — Саур-Могила. Мрачный

его вид и название навевали мысли о чем-то скифском, об озаренной огнем пожарищ грозной сечи с

конским храпом, ржаньем и звоном щитов и мечей.

Их батарея окопалась метрах в двухстах от берега. Справа и слева от нее заняли огневые позиции

десятки других батарей. На участке прорыва был создан плотный фронт артиллерии. На каждый

километр немецких позиций было нацелено 120 орудий.

За сутки до наступления Крутокоп сказал:

— Слушай, друг ситный, когда же ты, наконец, попросишь у меня рекомендацию?

Виктор понял о чем он и быстро взглянул на него:

— А что, разве пора?

— Пора! — сказал Крутокоп. — Пора!

Он расстегнул полевую сумку и вынул из нее уже написанную им рекомендацию. В ней он

рекомендовал гвардии старшего лейтенанта Дружинина кандидатом в члены ВКП/б/. Капитан

поставил на рекомендации дату и протянул ее Виктору:

— Держи! Вручаю! Отныне ты мой единокровный, понял?!

— Понял, — тихо ответил Виктор и пожал руку Крутокопу.

* * *

Атака началась 18 августа. Артиллерийские выстрелы слились в сплошной и мощный гром. На том

берегу Миуса поднялась высокая бурая стена из земли и дыма, местами она озарялась языками яркого

пламени. Над головами с ревом проносились звенья штурмовиков. Пороховой дым слезил глаза, на

зубах хрустела земля, в ушах звенело. Но сердце Виктора радостно билось, он испытывал гордость:

— Вот оно Возмездие! — думал он. — Получайте, гады!

Когда артогонь был перенесен в глубь немецкой обороны, по наведенным понтонам через Миус

пошли танки и пехота, потом двинулась артиллерия. Понтонная переправа была зыбкой и узкой, она

то и дело погружалась в воду. Капитан Крутокоп стоял на подножке своего переднего "Студебеккера".

Вокруг свистели и шипели осколки. Многие пехотинцы попрыгали в воду и стали добираться на тот

берег вплавь и вброд. Батарее удалось проскочить через переправу без потерь.

В это время справа оскалилась огненными вспышками и покрылась белыми, похожими на пену,

дымами грозная Саур-Могила. Она стала похожа на гигантскую вздыбленную к небу бурлящую

океанскую волну, готовую обрушиться и поглотить под собой все, что копошилось там, внизу у ее

подножья

— людей, орудия, танки, автомашины... Но дело уже было сделано. Танки вошли в прорыв, пехота

и артиллерия двигались за ними. Огонь немцев стал затихать. Нещадно палило солнце, людей

одолевала жажда. Неожиданно в двух километрах от места прорыва колонну батареи атаковали

появившиеся из глубокой балки четыре немецких танка. Орудия быстро развернули на прямую

наводку. Завязался встречный бой. Был подбит головной танк, но через несколько секунд вражеским

снарядом был убит командир первого огневого взвода, друг и ровесник Виктора, и тяжело ранены

двое его бойцов — наводчик и заряжающий. Виктор находился в нескольких метрах от этого орудия.

Он бросился к нему, сам зарядил и стал ловить в крестовину панорамы ближайший танк. Поймал и

выстрелил. Танк вздрогнул и неуклюже повернулся, подставив Виктору свой левый бок с крестом на

борту. В гусеницу попал, — подумал Виктор. — Порядок. Сейчас я его доканаю" — и он быстро стал

наводить орудие в крест на борту. Но Виктор не успел выстрелить. В борт танка всадил снаряд кто-то

другой... Виктор аж плюнул с досады, но все же дернул за рычаг затвора и тоже попал в цель. Бой

продолжался. Орудия били и с той и с другой стороны, в расположении батареи рвались вражеские

снаряды. Капитан Крутокоп, стоя на одном колене в центре огневой позиции, смотрел в бинокль и

руководил артогнем, одна щека его была в крови, у лежавшего рядом автомата приклад был

расщеплен осколком. На батарее появились еще убитые и раненые, было подбито одно орудие. Но

контратака немцев была этбита. На поле боя дымились три танка, четвертый, огрызаясь короткими

пулеметными очередями, уполз в балку. Жара уже спала, опускалась роса, лоди валились с ног от

усталости, гимнастерки на их спинах и под мышками покрылись белыми соляными пятнами. В это

время пришел приказ прекратить преследование противника и закрепиться на временных рубежах.

Многие скинули сапоги, гимнастерки и портянки сушили на бортах автомашин и на снарядных

ящиках. Повар насильно, с уговорами, заполнял котел-си жирной кашей. Есть никто не хотел, всех

мучила страшная жажда. Неожиданно разнеслась радостная весть: солдаты нашли в соседней балке

родник! Все бросились туда, упали в траву и припадали к роднику, глубоко погружая в ледяную

серебряную струю разгоряченные лица. И пили, пили... До ломоты в губах и висках. Потом набирали

воду в котелки и ладони, лили ее себе на головы и шеи, фыркая и дурачась. Крутокоп, подставив

спину и шею под котелок с ледяной водой, повизгивал и приговаривал: — ох — хо — хо! На войне и

водица божий дар!

Обессиленно засыпая в кузове груженного снарядными ящиками "Стубебеккера", Виктор слышал

нескончаемый комариный гул и далекий глухой лязг. Но приподнять голову и узнать в чем дело, у

него уже не было сил. Утром узнал: ночью в прорыв прошел гвардейский механизированный корпус.

* * *

На другой день члены партбюро полка, которое заседало накоротке в тени полусгоревшего сарая,

принимали Виктора Дружинина кандидатом в члены партии.

Только что затих бой. Все еще были напряжены и взвинчены. Лишних вопросов не задавали.

Говорили коротко о боевых задачах. Виктор Дружинин был единогласно принят кандидатом в члены

ВКП/б/. Когда ему предоставили слово, он поблагодарил за доверие и сказал:

— Мой отец тоже вступил в партию в Донбассе, — Виктор подумал, что его "историческая

справка" внесет некоторую разрядку, оживление. Но получилось не так, как он предполагал.

Худощавый пожилой майор с рыжей бородкой сельского учителя, внимательно выслушав Виктора,

поднял палец и очень серьезно произнес:

— Факт характерный. Напишите-ка сами об этом заметку в дивизионную газету. Сын идет по

стопам отца коммуниста. Поучительный пример!

— Что Вы! — смутился Виктор, совершенно не ожидая такого оборота дела. — Это я же к слову. .

Майор хотел было продолжить свою речь, но ему помешали разрывы снарядов вблизи сарая.

* * *

Немцы яростно контратаковали. Им удалось выйти на фланг дивизии, а потом и на ее тылы.

Положение осложнилось. Прервалась телефонная связь, прекратился подвоз боеприпасов и

продовольствия. Над головами целый день висели всевидящие корректировщики — "Рамы". Группы

"юнкерсов" бомбили скопления войск, "мессеры" на бреющем полете охотились даже за одиночными

целями.

Однажды такой "охотник" привязался к группе, состоящей из Крутокопа, Виктора, разведчика и

двух связистов, которые шли по полю, к небольшой высотке — своему новому НП. Вдруг кто-то из

них крикнул: "Воздух". Все бросились в траву и залегли. "Мессер" пронесся на бреющем, поливая

поле длинными пулеметными очередями. Капитан Крутокоп вскочил и, скомандовав "За мной!",

побежал к высотке. Но "охотник" не пожелал оставлять их в покое, он опять, поливая пулями, с ревом

пронесся над их головами. Все опять бросились в траву. Виктор лежал и думал: А может быть все это

сон? Может, я сейчас проснусь у себя дома, на диване..." — он крепко зажмурил глаза, надеясь

раскрыть их в другом мире... Но увидел... капитана Крутокопа, который стоял рядом с ним и,

стряхивая с колен землю, зло приговаривал:

— Много я видел хамства, но такого... такого я подлецу Адольфу никогда не прощу!

В этот миг где-то рядом грохнул сильный разрыв и ярко вспыхнуло пламя. Перевернулось голубое

небо, погасло солнце. Дальше была тишина и плавное, невесомое падение...

* * *

Виктор был ранен в бедро и руку. Незадолго До выписки из фронтового госпиталя он получил

письмо от товарищей по батарее. В письме сообщалось, что во время атаки "мессера" когда Виктор

был ранен, гвардии капитан Крутокоп был убит наповал, Виктор был потрясен этой вестью, он

искренне и глубоко уважал своего командира. Долго не хотелось верить Виктору в гибель капитана

Крутокопа. Сообщали ему в письме и о том, что он награжден орденом Красной Звезды. А спустя

месяц ему переслали из батареи еще письмо.

Это было письмо Маши. Заканчивалось оно так: "Я пишу тебе суровую правду. Я не сберегла нашу

любовь. Прости "Письмо поразило Виктора, он перечитал его много раз. Постепенно ревность,

злость, чувство оскорбленного самолюбия вытеснили все другие чувства. Он ответил ей коротким

письмом: Марии Тумановой! Отвечаю словами поэта — и с ухмылкой написал:

И мне в скитаньях и походах

Пришлось лукавить и хитрить,

И мне случалось мимоходом

Случайных девочек любить.

Но как он страшен посвист старый,

Как от мечтаний далека

Ухмылка наглая гусара,

Гусара наглая рука...

Подумал и дописал: Наше дело правое, Победа будет за нами! Гв. ст. лейтенант В.Дружинин.

* * *

Когда Маша поняла, что беременна, первое, что пришло ей в голову, была мысль сделать аборт. Но,

во-первых, аборты в то время были запрещены, во-вторых, она панически боялась этой операции, а,

в-третьих, а может быть и прежде всего, она считала аборты убийством. Ее одолевали сомнения,

угрызения совести, страх. А время шло, и в ней постепенно стало просыпаться материнское чувство.

Она стала думать о существе, которое может. . нет, нет, не может, а должно, — думала она, —

появиться на свет. Она не станет убийцей, убийцей ребенка... Ее ребенка! А как же Виктор? Но ведь

он все решил, все написал в своем последнем письме... Маша была уже не в силах таить все в себе. С

кем же поделиться? Кому излить душу? С Зойкой? С мамой? О, как же трудно, как ужасно ей трудно

сейчас! У нее не было сил. И она рассказала все Зойке.

— Аборт! — безапелляционно заявила Зойка. — Я все устрою. Это пустяк!

— А ты разве делала? — испуганно спросила Маша.

— Делать не делала, но знаю. Не будешь же ты рожать от. . этого рыжего...

— О, Зойка! Какая ты бездушная. Ну причем здесь он? Ребенок мой! Понимаешь, мой и только

мой!

— Твой-то он твой, но ведь и он... этот рыжий... тоже ведь...

— Какая же ты, Зойка, бестактная, — проговорила Маша, утирая слезы. — Если нет мужа, то

ребенок принадлежит матери! Только своей матери...

Долгими бессонными ночами Маша думала о своей судьбе, думала она об этом и на работе, и на

дежурстве в госпитале. Поглядев на себя повнимательней в зеркало, она испугалась. Лицо осунулось,

побледнело, глаза ввалились и стали похожи на глаза какой-то знаменитой грешницы, которую она

видела в Третьяковке на какой-то знаменитой картине...

Однажды, уходя в ночную смену, мать, как бы между прочим, сказала:

— Не убивайся и не терзайся! Я все знаю.

Маша испуганно на нее посмотрела.

— Да, да, все знаю! — повторила мать. — Этого надо было ожидать... Но раз так, значит так!

Ничего не поделаешь, будем рожать!

Маша зарыдала и бросилась на шею матери. В голове мелькнула догадка: "Зойка сказала.

Молодец".

* * *

В декабре сорок третьего гвардии старший лейтенант Дружинин был выписан из госпиталя и

направлен в распоряжение штаба 4-го Украинского фронта, который располагался в Мелитополе.

Штабной майор говорил:

— Вы гвардеец и желаете, естественно, попасть в гвардию. Я все понимаю. Но не огорчайтесь.

Есть все основания полагать, что славная артдивизия, в которую Вас назначаем, в самое ближайшее

время станет гвардейской.

Виктор ответил майору, что очень хотел вернуться в свою родную дивизию, но, коль скоро она на

другом фронте, — то ему в таком случае не так уж и важно, в какую часть он попадет.

— Вы абсолютно правы, гвардии старший лейтенант. Ведь гвардейцами становятся в боях. Что же

касается денежного довольствия, то... не за деньги воюем. Не так ли?

Виктор даже и не думал о "гвардейской надбавке" и слова майора его обидели.

— Извините, товарищ майор, — сказал он, — но зачем Вы так? Разве я давал повод?

— Ну, ну, ну. . Молодо-зелено. Не надо обижаться, голубчик. Дело ведь житейское. И я обязан был

Вам напомнить...

В тот же день на попутном грузовике Виктор добрался до штаба своей новой дивизии. А утром с

приказом в кармане уже прибыл в распоряжение артполка, куда был назначен командиром батареи.

Полк понес большие потери в предыдущих боях и находился на отдыхе и пополнении. Командир

полка, молодой подполковник, выслушав рапорт гвардии старшего лейтенанта Дружинина, подробно

расспросил его об учебе и прошлой службе, потом коротко рассказал о боевом пути полка.

* * *

Снег скрипел под ногами и сверкал в лучах восходящего солнца, слепил глаза. Деревянный сруб

колодца, покрытый слоистым льдом и сосульками, тоже сверкал на солнце и был похож на кряжистый

алмазный пень. Над трубами занесенных снегом приземистых хат вытянулись длинные белые дымы.

Виктору почудилось, что это вовсе и не хаты, а тяжело груженые корабли, с трудом пробивающие

себе путь сквозь сугробы снежного океана. Он бы, пожалуй, не очень удивился, если бы в этот

момент навстречу ему вышел белый медведь...

Но вместо белого медведя навстречу ему от колодца шел старик в рыжем, по колено, тулупчике, на

голове его красовалась военная фуражка с красным околышем. Он сильно покачивался под тяжестью

коромысла, на котором плескались два ведра воды. Подойдя к Виктору, он приложил руку к фуражке

и сказал тонким голоском:

— Здравия желаю, товарищ командир.

— Здорово, дедушка Щукарь, — ответил Виктор, улыбаясь своей шутке. — А где тут начальство

живет?

Старик остановился, неспеша поставил ведра на снег, повернулся к Виктору и заморгал:

— Хто, хтоя?! Виктор засмеялся:

— Я назвал Вас дедушкой Щукарем, не слыхали о таком?

Старик собрал на лице пучки хитрых мелких морщинок и запищал:

— Об нем-то? Как не слыхать! Очень даже наслышаны. То ж мой кровный сродственник. — На

этот раз, от неожиданного ответа, заморгал Виктор.

— Он, стало быть, Щукарем зовется, — продолжал дед, — а я — Пискарем. У меня голос тонкий.

А курить у Вас не найдется? — спросил дед.

— Найдется, — улыбнулся Виктор. — Старик ему понравился. — Где же тут, дедушка,

начальство-то живет?

— Так то ж майор, товарищ Сапрохин?

— Вот, вот. Точно, он самый.

— Он на постое в доме, что у школы. — Виктор помог деду водрузить на плечи коромысло с

ведрами и поддержал его для сохранения равновесия, когда тяжелые ведра качнули деда к забору.

— А тебе удача будет, сынок, — подмигнул он Виктору, — две полных цибарки повстречал.

— Да еще и с дедом Пискарем познакомился, — подмигнул ему Виктор. — Дед рассмеялся

тонким смехом: — Я шутковать тоже большой любитель. У нас ведь род шутейный. Ну, бывай здоров,

служивый. Бог даст встретимся.

* * *

Мазаная, крытая соломой хата возле школы, которую указал дед, ничем не отличалась от

остальных. Она была такая же приземистая и облупленная. На кольях заваленки сушились

опрокинутые пустые чугунки и крынки. На лавке маленького крыльца грелся большой рыжий кот. Он,

блаженно мурлыча, вздрагивал пушистым хвостом. Только провод полевого телефона, протянутый

через приоткрытую форточку, выдавал присутствие здесь высокого начальства.

Виктор вошел в сенцы и постучал в дверь. Ее приоткрыл немолодой солдат с аккуратно

подбритыми усами и в расстегнутой дубленой безрукавке поверх гимнастерки и валенках. Лицо его

выражало интерес и в то же время нетерпение, отвлеченного от важного дела человека. В руке он

держал большой кухонный нож. Виктор понял, что это ординарец и ему захотелось подшутить.

Сдерживая улыбку, он посмотрел сначала на солдата, потом на его нож, чуть-чуть помедлил и

официальным тоном произнес:

— Мне нужен майор Сапрохин. Но я, кажется, не туда попал?..

— Никак нет! Туда! — громко сказал солдат и стал по стойке "смирно".

Причем кухонный нож он опустил к полу, как кавалерийскую шашку. Виктор не выдержал и

рассмеялся.

В комнате за столом сидел военный. Он вышел из-за стола, застегнул верхнюю пуговицу

гимнастерки и подошел к Виктору. Увидев майорские погоны, Виктор понял, что перед ним майор

Сапрохин. Ему было на вид лет под сорок. Это был лысеющий блондин среднего роста, с

приподнятыми плечами и узко посаженными глазами. Он внимательно посмотрел на Виктора и

протянул руку:

Командир дивизиона, майор Сапрохин.

Виктор пожал ему руку, назвал себя. Потом вынул из планшетки нужные документы.

Просматривая их, майор сказал, что знает о Викторе от командира полка. Виктор понял, что

подполковник уже звонил сюда по телефону.

Он усадил Виктора за стол завтракать.

Виктора мучали сомнения: "Сумею ли быть на высоте? Как встретят меня солдаты?" Он поделился

с майором своими сомнениями. Майор задумчиво проговорил:

— Да, ты моложе всех своих солдат. Но это не страшно. Главное — пусть они в тебя поверят.

Помнишь, Пушкин написал: "Полковник наш рожден был хватом, гроза врагу, отец солдатам". Так

кажется?

— Это Лермонтов, — улыбнулся Виктор.

— Неважно! — махнул рукой майор, — какая разница! Оба классики. — Майор приказал кому-то

по телефону построить третью батарею. — Постройте возле школы, технику тоже! Новый комбат

прибыл. Ах, же знаете?! Откуда же?! А-а... ясно!

— Через пятнадцать минут будем! — Майор повернулся к Виктору: — Они уже знают, что приехал

старший лейтенант. . с чемоданом. Вот ей богу. .

Виктор засмеялся:

— Мне по дороге встретился лишь один старичок-с-ноготок, да еще рыжий кот. .

— Этого вполнe достаточно для самой точной информации, — улыбнулся майор. — Старичок

мужчина весьма проницательный. Ну, пошли к твоим чудо-богатырям, — поднялся он и добавил: —

Ты будешь принимать их, а они тебя... Учти!

Виктор шел на трудный экзамен. Понимая его состояние, майор не нарушал молчания.

* * *

Весь личный состав батареи, человек около сорока, был построен в две шеренги, а напротив

стояли два семидесятишестимиллиметровых орудия и два тягача "НАТИ-5".

Это было все, что осталось от батареи. "Не густо", — подумал Виктор.

Офицеры вышли к середине строя, майор поздоровался с батареей и подал команду "вольно". —

Виктор видел, как солдаты "едят" его глазами. А майор, тем временем, говорил, что представляет

батарейцам их нового командира, что новый командир родом москвич, служил до ранения в

гвардейской дивизии, воевал под Ворошиловградом и участвовал в прорыве обороны немцев на

Миусс. Командир дивизиона выражал уверенность, что батарея, свято чтя память о геройски

погибших товарищах, под началом нового командира приумножит свою боевую славу.

— Ну, а теперь, — обратился он к Виктору, — принимайте батарею, товарищ гвардии старший

лейтенант, а я буду ждать Вас в штабе.

Виктор стал обходить строй. Он осматривал на выборку личное оружие — автоматы и карабины,

— приглядываясь в то же время к солдатской обувке и одежке. Окончив осмотр, стал спрашивать

солдат, какие имеются у них жалобы, пожелания, вопросы. Все делал, как положено по уставу. .

Переждав самую малость, Виктор приступил к выполнению задуманного им плана. Вызвал из

строя командиров взводов, объяснил им условия занятий. Когда они встали в строй, Виктор

скомандовал:

— Первый взвод, к орудиям! Второй взвод, по машинам! Старшина, на кухню! Чтоб обед был к

сроку!

От неожиданности последовало некоторое замешательство. Но вот уже первый взвод бежит к

орудиям, а второй — к тягачам. Взвод управления и хозвзвод он пока не трогал. Тягачи со вторым

взводом рванулись с места и на полной скорости помчались к южной, наиболее отдаленной окраине

села. Началась задуманная игра.

Команды его выполнялись довольно быстро и правильно. Игра продолжалась около часа. Когда

тягачи и орудия были поставлены на линейку, а батарейцы собрались вокруг него, Виктор разрешил

"перекур".

Все были возбуждены, слышались шутки, смех, разбор своих действий. Он видел, что все

поглядывают на него и ждут его оценки. Построив батарею и поблагодарив за умелые действия,

Виктор спросил:

— А запевалы у нас имеются?

Солдаты заулыбались. Кто-то крикнул:

— Спиваем добре!

Виктор приказал командиру первого взвода отвести батарею на обед. Вскоре до него донеслись

слова песни:

Эх, махорочка, махорка,

Породнились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко.

Мы готовы в бой!..

На душе у него сейчас было радостно, он понял, что выдержал еще один трудный экзамен. "Ты ж

москвич, Витька! А это, друг ситный, не хухры-мухры...", — вспомнил он слова капитана Крутокопа.

После полевых занятий по вечерам Виктор заходил в хаты к солдатам. Они беседовали на разные

темы, ему приходилось отвечать на самые замысловатые вопросы: "Не предаст ли нас Черчилль?",

"Когда откроется второй фронт?", "Почему французские партизаны не казнят предателя маршала

Петэна? "...

Что не любил он, так это разговоров об урожае, посевной, уборочной, озимых и яровых... В этих

делах он был полным неучем. Часто заходил в хату, где жил орудийный расчет старшего сержанта

Итина. Здесь любили поговорить на "стратегические" темы. Сам Итин до войны работал забойщиком

на одной из шахт Донбасса. Когда Виктор принял батарею, он был ее парторгом. Замполита тогда у

Виктора не было, поэтому Итин исполнял и его обязанности. Из-за него Виктор однажды нарушил

партийный устав.

..Шло открытое партийное собрание батареи. Когда началось голосование, Виктор руки не поднял

по той причине, что был тогда кандидатом в члены партии. Вдруг он слышит шепот сидящего рядом

Итина:

— Голосуйте, товарищ комбат! Голосуйте! Ведь солдаты смотрят!..

— Да не могу я, не имею права, — шепчет ему Виктор в ответ.

— Голосуйте! В этом конкретном случае Вам бы сам товарищ Сталин разрешил. Ведь солдаты же

на Вас смотрят. . И Виктор поднял руку.

* * *

Частенько вечерами к Виктору захаживал дед Пискарь. Он всегда приносил с собой шахматную

доску и коробку, заполненную шашками. Играл он в шашки виртуозно. За игрой нередко рассказывал

Виктору всякие истории. Однажды, передвигая шашки и отхлебывая из большой жестяной кружки

чай, он сказал:

— Вчерась вернулся до дому из военного лазарета без одной ноги прошлый председатель нашего

РИКа, он родом отсюдова... — Дед передвинул шашку и вздохнул: — А я, грешный, не уважал его

трепача.

— Почему же? — рассеянно спросил Виктор, обдумывая ответный ход.

Дед оторвал взгляд от доски и спросил:

— Почему не уважал-то? Уж больно прыток был. Красивые да фальшивые грамоты сочинял для

районного начальства, ублажал их. А те — свое московское... А жили-то мы тогда не дюже как... На

трудодень получали всего ничего.

Дед помолчал и вдруг спросил:

— А ты, сынок, про небесную китайскую музыку слахал, аи нет?

— Про небесную? — переспросил Виктор и, чувствуя, что на доске ситуация складывается не в

его пользу и надеясь, что рассказ деда о какой-то небесной музыке ослабит его внимание и отвлечет

от игры, попросил:

— Расскажите...

— Ну что ж, расскажу, коли желание такое имеешь.

Дед задумчиво потеребил рукой свою редкую бороденку и начал рассказ:

— Жил-был на свете китайский царь, которого по ихнему звать богдыханом. Не любил тот царь-

богдыхан слухать правду-матку о жизни. За плохую весть подобных гонцов велел садить на кол. Ну, и

перестали слуги ему правду-матку в глаза сказывать, и стали только ублажать. Изобрели они для

ублажения его л небесную музыку. Он сидит, бывало, на своем царском троне в своем цар-:ком парке,

слухает ту музыку и свое царское пузо поглаживает. .

Виктор поглядел в хитро прищуренные глаза деда и спросил:

— Что же это была за музыка? Уж не бог ли ее на трубе наигрывал?

— А ты меня не сбивай. Я и сам собьюсь, — нахмурился старик. — Пока его дуги ублажали той

музыкой, а ен пузо свое почесывал, другой китайский царь-богдыхан пошел на него войной, да и

разбил его войско, а самого его на кол посадили. Понял? Вот так-то, брат! А музыка та была не

небесная и не божья, а обманная. Это слуги богдыхана попривязывали к лапкам приученных голубей

бамбуковые свистульки с дырками. Голуби кружились в парке над царем-богдыханом и от свистулек

тех небесная музыка получалась... — Дед вздохнул: — Такая музыка для всякого дела погибель. И для

Вашего воинского, и для нашего крестьянского... За ту музыку и не уважал я нашего председателя. Да

не я один... А он ишо орден из центра получил. — Дед долго глядел на доску, шевеля в воздухе

прокуренными пальцами, потом передвинул шашку и засмеялся мелким смехом: — А тебе, ноне, в

сартире посидеть чуток придется, сынок, хе-хе-хе... Хотя ты и красный командир и защитник

Отечества...

* * *

Однажды в батарею пришло пополнение, пять бойцов и связистка. Командиру батареи прибывших

представлял старшина. Трое из них, в том числе связистка, прибыли после ранения из госпиталей, а

двое были вновь мобилизованные, из тех, кто во время отступления "прописывался" на хлеба у вдов и

солдаток. Они были в гражданском, один в телогрейке и картузе, другой — в пальто и кепке. Виктор

не любил таких "нахлебников", понимал что к чему, но не мог отказать себе в удовольствии лишний

раз преподать им урок...

— Почему эти двое в гражданском? — строго спросил он старшину, который с ходу понял задумку

своего командира и бойко ответил:

— Не смог подобрать аммуницию, не лезет, мала...

Виктор усмехнулся:

— Понятно, разжирели на любовных харчах... Один боец мне рассказал такой случай. Выбивали

наши фрицев из Ворошиловграда, бежит он с автоматом по улице, смотрит, — за углом прячется

какой-то тип, он к нему, а у того рожа — во, брюхо — во, на ногах сапожки хромовые. Еле узнал наш

боец своего бывшего однополчанина. — Ты откуда взялся, черт сытый, так твою перетак?.. — А тот в

ответ хнычет, что у тетки одной, дескать, временно проживал, увидела, мол, при отступлении,

заманила в хату и на замок... — Ну и как? — засмеялся наш боец, — выдюжил теткин боевой натиск?

— Выдюжил, — отвечает тот, — тяжело вздохнув, — харчей хватало, самогону тоже... Только

морально, понимаешь, тяжело было..."

Связистка фыркнула и еле сдерживая смех, закрыла рот ладонью.

А старшина, хитро прищурясь и подыгрывая своему командиру, спросил:

— Что же ему на то сказал гвардеец?

— Да ничего не сказал, — влепил зуботычину и побежал дальше бить фрицев, — ответил Виктор.

— Правильно сделал, — одобрил старшина.

Двое, в гражданском, опустив глаза, переминались с ноги на ногу. А Виктор еще раз строго

поглядел на них и сказал:

— Определи их, старшина, пока в хозвзвод... Там видно будет. . — Он помолчал и добавил, — всех

накормить и расселить по хатам. А связистку, — он внимательно взглянул на нее, и, вдруг, не спуская

с нее изумленного взгляда, тихо проговорил, — а... связистку посели... к химинструктору сержанту

Петровой...

Он смотрел на нее и не верил своим глазам. Это была... Ирина. Та самая Ирина... с Валовой

улицы...

— Исполняйте! — приказал он старшине, — не спуская с нее взгляда. — А Вы, — обратился он к

связистке, — останьтесь..., пожалуйста...

Когда все остальные вышли, он не очень уверенно спросил:

— Вы меня узнаете? ... Вас зовут ... Ирина?

Девушка, слегка покраснев, ответила:

— Да... а Вы ... Виктор?

Он схватил стул и поднес к ней:

— Садитесь...

Она, не спуская с него широко раскрытых глаз, села и прошептала:

— Господи.., что только в жизни... не бывает. Неужели... это Вы?

Он стоял перед нею и долго не находил слов.

— А ведь я Вас так... долго тогда... искал.

Опустив глаза, она вдруг тихо и быстро заговорила:

— Я оттуда убежала... Когда началась война, я хотела — добровольцем... Не взяли по возрасту,

тогда я... прибилась под Москвой к зенитчикам... Потом... курсы радисток... потом — фронт. А вот. .

теперь... после госпиталя... вдруг — Вы...

Она замолчала и нервно сжимая пальцы, прошептала:

— Я теперь... другая... Вы ... не подумайте...

— Что Вы! ... Ирина! — воскликнул Виктор. — Как ... Вы можете... Я тогда ничего... такого... не

думал... Я Вас... искал... Я...

Она закрыла ладонями лицо и зарыдала.

Он положил руки ей на плечи:

— Не надо, Ирина... Не надо. Я ведь и тогда... не верил... Я знал, что Вы там случайно...

Сквозь рыдания она шептала:

— Да... это... правда... отца шофера замнаркома арестовали...Я осталась с мамой... Никакой

коровы... никаких Мытищ... Я все Вам тогда наврала... Мама нанялась домработницей к чужим

людям... Я хотела... ей помочь ... Нам было... трудно... Я... Я...

Услышав такое, Виктор подошел к ней:

— Не надо... Я все понимаю... Не плачь... Я... все понимаю... Не плачь, пожалуйста... Я буду

твоим... другом... Понимаешь?

Она подняла голову и глядя на него заплаканными глазами, закивала головой:

— Да, да, конечно... спасибо... — Немного успокоившись, она вытерла скомканным платочком

глаза и вопросительно прошептала: — Ну я пойду?.. Ладно?

— Да, да... Ирина, иди... идите... — заторопился он.

Она поднялась со стула, встала по стойке "смирно" и тихо спросила:

— Разрешите идти?

Виктор смущенно проговорил:

— Ну зачем так?.... Не надо..., провожая ее до двери, он говорил: — Если... что-нибудь будет

нужно... заходите, не стесняйтесь.

Она кивнула головой и вышла. Виктор остался один. Он долго ходил из угла в угол, достал

фляжку, отпил несколько глотков, сел на койку, взъерошил волосы и задумался.

* * *

В их школе учился парень по кличке Копченый.. Он на самом деле был коричневый, как метис. У

него было два старших брата, тоже такие же метисы. Оба они имели судимости и считались "ворами в

законе". Младший Копченый был невысокого роста, смелый, мускулистый, с черными, глубоко

сидящими, быстрыми глазками. Его побаивались, но уважали за смелость и справедливость. Он

всегда был готов помочь в беде, а если надо, то и взять под свою " высокую руку". К Виктору он

относился, как к своему " корешу". Может быть это объяснялось тем, что Виктор давал ему читать

разные книжки. Особенно Копченый любил детективы в красочной обложке про сыщиков Ната

Пинкертона и Ника Картера. Но очень ему нравился и "Том Сойер". Он был уверен, что вся эта

история — истинная правда. А Марка Твена считал почему-то незаконным отцом Тома.

Однажды Виктор пригласил его на дачу в Пушкино. С ними на даче жили тогда хорошие друзья

родителей — Булановы. Сам Буланов, майор милиции, был начальником одного из районных

отделений. Был он добрым человеком. И Виктор решил его попросить вступиться за Копченого,

которого хотели из-за бесчисленных приводов выслать из Москвы в какой-то исправительный лагерь.

На даче Виктор познакомил Копченого с Булановым и был очень удивлен, видя, как смелый и

уверенный в себе парень смущается и краснеет, слушая нравоучения. Буланов обещал помочь, но

поставил условие:

— "Если еще раз попадешься — пеняй на себя".

Он помог, Копченого оставили в покое. И вскоре после этого Копченый пригласил Виктора к

"Пантелевне".

— Не пожалеешь, — подмигнул он.

Приглашение Копченого польстило самолюбию Виктора и сулило увидеть неведомую ему,

блатную, запретную жизнь.

... Они подошли к старому деревянному двухэтажному дому с мезонином на Валовой улице. На

второй этаж поднимались со двора по крутой и скрипучей деревянной лестнице. Пахло кошками, был

слышен патефон. Копченый постучал условным стуком. Дверь открыла пожилая, рыжая женщина с

ярко накрашенными губами и припухшими глазами.

— Принимай гостей, Пантелевна, — сказал Копченый.

Она посторонилась, пропуская их в квартиру, гостеприимно улыбаясь золотым ртом. Они вошли в

большую низкую комнату. Натертые деревянные полы покрыты дорожками, на подоконниках фикусы,

на окнах тюль, в дальнем углу голландская печка. На круглом столике — пузатый самовар с

медалями. Потолок почти подпирал такой же пузатый буфет. На бамбуковой этажерке была целая

выставка духов и одеколонов. За большим столом, уставленным вином и закусками, под низким

голубым шелковым абажуром, сидели четыре девушки и один парень с челкой. Другой возился в углу

у тумбочки с патефоном. Пантелевна проворковала:

— Будьте, как дома, ребятки.

— Но помните, что вы в гостях, — сострил парень с челкой и хрипло засмеялся.

— Это Вы тот самый маркиз? — певуче спросила одна из девушек и королевским жестом тонкой

руки указала Виктору на трон рядом с собой.

Копченый подсел к другой. При этом он, очевидно, по праву старинного друга, похлопал ее по

спине. Девушка улыбнулась и чмокнула его в щеку. Парень у патефона завел "Кукарачу. Пантелевна

налила всем по полной, себе и девочкам в рюмки — вино, остальным в стаканы — водку. После этого

она же произнесла тост:

— Выпьем до дна, миленькие вы мои, как скажет, бывало, мой незабвенный супруг: "За надо

понимать". — И она подмигнула глазом старого пуделя. Все согласно закивали и выпили. Виктор

выпил не до дна. Его соседка это заметила и шепнула:

— Нечестно, маркиз...

Виктор смутился, тут же героически опрокинул в себя все, что оставалось в стакане и быстро

осмелев, стал в упор рассматривать свою соседку.

Она была очень хороша собой. Золотистые волнистые волосы спадали на ее красивые оголенные

плечи. А когда она улыбалась, Виктору казалось, что у нее на щеках светились маленькие солнечные

зайчики. После очередного тоста он почувствовал, что уже по уши влюблен... Раскрасневшаяся

хозяйка сняла со стены гитару с большим розовым бантом и низко поклонилась гостям:

— Дорогие и любезные граждане-гости, я сейчас исполню ради вашего удовольствия старинный

душевный романс, который ужасно любил мой дорогой супруг. Он говорил: спой мне, моя

незабвенная Пантелевна, мой любимый романс о жестокости людской жизни.

Она села на кушетку, закатила глаза и запела неожиданным баритоном,

Перебиты, поломаны крылья,

Дикой болью всю душу свело,

Кокаином, серебряной пылью

Все дороги мои замело.

Тихо струны гитары рыдают

Моим думам угрюмым в ответ,

Я девчонка еще молодая,

Но душе моей тысяча лет...

Вдруг Пантелевна отбросила гитару и всхлипнула:

— Нет моих сил... больше петь этот задушевный романс... Налейте-ка мне, ребятки, сладкой

мадеры... И будем петь-гулять до утра. Копченый что-то шепнул соседке Виктора и она во время

очередного танца незаметно втянула Виктора в соседнюю полутемную комнату. Там она уселась на

диван. Виктор сел рядом, обнял ее и спросил:

— Можно я тебя поцелую?

Она рассмеялась:

— А у тебя есть такое желание?!

— Ты очень красивая...

— В таком случае — можно, сказала она, продолжая смеяться и запрокидывая голову.

...Очнувшись под утро, он увидел на своем плече локон волос Ирины, она еще спала. Осторожно,

боясь ее разбудить, Виктор соскользнул с дивана и на цыпочках прошел в соседнюю комнату,

намереваясь найти туалет и привести себя в порядок. В соседней комнате было пусто. Вдруг он

услышал за стенкой голос Пантелевны. Она говорила о каких-то костюмах и шалях, называла цены.

Хриплый мужской голос спорил с ней, называл другие цены. Они зло переругивались.

В этот миг Виктор все вспомнил. Остатки хмеля улетели к богу в рай, а сам он спустился с небес

на родную грешную землю, на Валовую улицу в малину" тетки Пантелевны. Через несколько минут,

напившись из-под крана и освежив лицо и голову, он на цыпочках, стараясь не шуметь, вернулся к

Ирине. Она уже сидела на диване, одетая и причесанная.

Виктор подошел к дивану и неожиданно для себя поцеловал ей руку. Она улыбнулась и погладила

его по голове. Он обнял ее и стал целовать, но она отрицательно покачала головой и встала.

Они ушли, не простившись с Пантелевной. Виктор проводил Ирину до Климентовского переулка,

дальше она не разрешила, сославшись на какое-то срочное дело. По дороге Виктор говорил ей о своей

любви, она не очень весело смеялась, закрывала ему рот ладошкой. Когда же он стал уговаривать ее

забыть дорогу на Валовую улицу, она нахмурилась и ушла в себя.

Прощаясь, Виктор протянул ей бумажку с номером своего домашнего телефона и смущаясь

проговорил:

— Обязательно позвони. А... если... что-нибудь будет. . не беспокойся... у меня тетка гинеколог. .

Девушка удивленно спросила:

— А что может произойти? Ты о чем?

— Ну как?... — покраснел Виктор. — Мало ли... ведь всякое бывает. .

Она поняла о чем он и расхохоталась:

— Испугался? Не бойся... У моей матери корова в Мытищах есть... прокормлю... Она помахала ему

рукой и убежала.

Шли дни, недели. Ирина не давала о себе знать. На все вопросы Виктора Копченый пожимал

плечами:

— Откуда мне знать, где летает эта птаха. Что я доктор?

Виктор не отставал:

— Ты мне друг или кто?

— Откуда мне знать? Я и сам ее тогда в первый раз увидел.

— Как это? — изумился Виктор.

— Очень просто, — ответил Копченый. — Ты что, маленький? Для тебя ж ее пригласили. У нас за

добро добром платят. Понял?

— Знал бы, не пошел, — зло сказал Виктор.

— Гордость фраера сгубила, — засмеялся Копченый. — Влюбился что ли? У тебя ж есть Машка

Туманова, вот и гужуйся с ней. А это так — семечки.

Виктор покраснел и смущенно отвел глаза. Копченый напомнил ему о том, о чем он так не хотел

думать...

* * *

Их тянуло друг к другу, но они старались не давать никакого повода окружающим догадываться об

этом. Только ушлый старшина стал со временем кое-что подозревать. Началось с того, что Дружинин

приказал ему достать для нее дубленку:

— Мерзнет девушка, аж носик вчера на учении в поле посинел... Неужели не жалко?

Старшина ухмыльнулся.

— Жалко, конечно, товарищ комбат. Только ведь дубленка носик не согреет. . Ей бы при ее хрупкой

внешности при штабе воевать...

— Ладно, ладно... при штабе... — нахмурился Виктор, — может еще при Ставке? Добудьте и

доложите. Ясно?

— Ясно! — козырнул старшина.

Были у старшины и другие наблюдения. Однажды днем он случайно заметил, как ординарец

командира батареи Медведенко отнес в хату, где квартировали химинструктор и связистка какой-то

кулек.

— Ты чего туда отнес? — поинтересовался он у ординарца. — Уж не посылку ли из глубокого

тыла с теплыми... этими бузгалтерами?

— Что приказано, то и отнес, — ответил ординарец, единственный батареец, который в силу

своего приближенного к начальству положения, не заискивал перед всесильным старшиной.

Старшина тоже учитывал высокое положение ординарца и потому сменил тон:

— Правильно отвечаешь, солдат, приказ командира не обсуждают.

— Знаем, не первый год служим, — ответил ординарец и заспешил докладывать командиру о

выполнении задания.

А задание ему было дано такое: отнести в хату и положить на койку связистке Ирине, которую так

звала вся батарея, врученный ему кулек, в котором был чай и печенье из офицерского пайка его

командира.

— Отнеси, пока она на учении, а то не возьмет. . — При этом Виктор добавил: — Ведь москвичка,

землячка, а землякам надо помогать... Правильно?

— Так точно! — ответил Медведенко, который относил такие кульки уже не впервой и, конечно,

не знал, что всякий раз к ним была приложена записка в которой Виктор, ссылаясь на братские

чувства, просил Ирину принять от него скромный подарок. Она сначала отказывалась, но потом

смирилась... Ей было приятно, что Виктор думает о ней. В своей заветной тетрадке-дневнике она

записала: "Такое у меня первый раз в жизни... Наверное, это судьба! Как хорошо, господи!".

Старшина посмотрел вслед ординарцу и думал: "Хитришь, рыжий черт. Но ничего, меня не

проведешь". Но больше ничего он так и не смог приметить. Больше ничего не было...

* * *

Был вьюжный январский вечер. Вернувшись в свою хату, замерзший и усталый после полевых

занятий, Виктор повесил на гвоздь шинель и ушанку, скинул валенки и завалился на койку. На столе

мигал огонек керосиновой лампы, он то вздрагивал, то упруго выпрямлялся, словно боролся с какой-

то невидимой силой. Его дрожащая тень на стене напоминала прыгающего чертика, приставившего к

длинному носу растопыренную пятерню... Где-то в углу негромко пиликал знакомый сверчок.

Засыпая, Виктор слышал, как покашливал, ворочаясь на печке, Медведенко, как на покрытых

зеленоватым льдом стеклах окон слегка потрескивал морозец.

Его разбудил громкий стук. Дверь открыл соскочивший с печи Медведенко. Дежурный по

дивизиону лейтенант вручил Виктору телеграмму. Он зажег лампу, быстро пробежал ее глазами.

Прочитал еще и еще раз. Мать сообщала, что 5 января при исполнении служебных обязанностей

погиб его отец. До сознания Виктора долго не доходила эта страшная весть. Он ходил взад и вперед

по комнате, сжимая телеграмму в кулаке.. Он не мог представить себе, что на свете больше нет его

отца, которого он всегда чувствовал где-то рядом, как строгого судью и самого верного друга. И

теперь его больше нет?! Нет, он не желал в это верить...

Медведенко молча наблюдал, как он ходил по комнате, сжимая в кулаке бумажку, чувствовал, что у

Виктора случилось больше горе, но не решался ни о чем спрашивать. Вдруг Виктор всунул ноги без

портянок в валенки, накинул на плечи полушубок и выбежал из хаты. Следом за ним, одеваясь на

ходу, выбежал и Медведенко. Он шел от Виктора на расстоянии десятка шагов и зорко за ним

наблюдал. А Виктор ходил кругами по снежному полю. Вдруг он остановился, достал кисет и долго

сворачивал цыгарку, потом стал шарить по карманам. Медведенко понял: ищет огонька. Он быстро

достал огниво, подбежал к Виктору, высек искру и протянул ему тлеющий фитиль. Виктор сначала

недоуменно поглядел на Медведенко, потом взгляд его стал осмысленным, он прикурил, глубоко

затянулся и, помолчав, глухо сказал:

— Худо мне, Кузьмич. Очень худо... Отец...

— Да я ж так и почуял, — тихо произнес Медведенко. — Война она и есть... война...

Виктор положил руку ему на плечо:

— Пошли в хату, холодно... В хате он лег на койку, закрыл глаза и замер. Мысли путались, перед

глазами проплывало лицо отца, строгое, задумчивое, улыбчивое... Вдруг дверь приоткрылась и вместе

с крутой волной голубых снежинок в хату кто-то вошел, бесшумно, как приведение... Но он это

почувствовал, до его лица долетели снежинки. Приподнялся на локте:

— Кто там?

Увидел:

— Ирина. Она остановилась посреди хаты и скрестив руки на груди, прошептала:

— Это ... я.

Он вскочил и подбежал к ней:

—Вы?!

— Я, — тихо сказала она.

— Я все знаю..., я знаю, как это ужасно... Я хочу сейчас быть с Вами рядом.. — она, глядя на него

широко раскрытыми, полными слез, глазами, положила)руки на его плечи. — Извините..., но я... не

могла иначе...

Виктор прижал голову к ее груди, его плечи дрогнули. Она, сдерживая слезы, молча гладила его по

голове, тяжело дыша, прошептала:

— Я... побуду. . с тобой..., можно? — Он глухо спросил: — Тебя кто-нибудь видел? — Она вдруг

преобразилась, гордо подняла голову и громко сказала: — Не знаю! Может быть! Мне наплевать! —

Он обнял ее, поднял на руки и понес на койку. В голове мелькнуло: "Медведенко!", но Медведенко в

хате давно не было. Виктор не знал, что Медведенко после их "прогулки", незаметно исчезнув,

побежал к Ирине, вызвал ее на крыльцо и прошептал:

— Слышь, Ирина, беги до него... У него отец убитый...

* * *

Замели февральские метели. Солдатская молва принесла весть о том, что скоро их армию двинут

на Крым. Солдатская молва на фронте — дело не шуточное, она нередко угадывала замыслы больших

штабов...

И вскоре на рассвете дивизион покинул гостеприимную деревушку. Все ее жители вышли на

широкий выгон. Женщины плакали и крестили солдат. Многие провожали колонну до околицы. А дед

Пискарь пошел дальше. Он долго шел рядом с Виктором, который из-за него не садился в кабину

тягача. Когда деревня уже скрылась за дальним снежным косогором, Виктор остановился:

— Ну, дедуля, пора!

Он обнял старика и они крепко трижды поцеловались.

— Ты, сынок Витя, того... не дюже подставляй свою грудинку-то под вражьи пули... Ты их бей с

умом. А мне письмо отпиши... — говорил дед, шмыгая носом и смахивая варежкой предательскую

слезу.

— Обязательно, — сказал Виктор, с трудом сдерживая волнение.

Они еще раз обнялись и круто отвернулись друг от друга. Дед долго махал своей фуражкой с

красным околышем вслед колонне.

...И вот Виктор, уже покачиваясь в тесноватой, пахнувшей бензином, теплой кабине трудолюбиво

урчащего тягача, поглядывает на сверкающие бисером под лучами нежаркого февральского солнца

приднепровские снежные дали, пытается угадать конечный пункт назначения. Он вспоминает

прочитанные когда-то книги о геройском штурме Перекопа и Сиваша, альбом "Плакаты Гражданской