Наследник

например, об эпизоде ее знакомства со своим будущим мужем на новогоднем балу в военной

академии. Она писала об этом очень подробно, описывала как он к ней подошел, как на нее взглянул,

как пригласил ее на танец и как они, позабыв обо всем на свете, танцевали вальс. Разбирая ее записи,

Виктор с удивлением узнал, что у матери в двадцать третьем году оказывается случились

преждевременные роды и родился мертвый ребенок. Врачи объявили страшный приговор: детей у нее

больше не будет! Не вникнув поначалу в смысл прочитанного, Виктор продолжал читать дальше. Он

узнал о том, как они мучительно переживали то, что случилось... и вдруг. . он прочитал эту фразу

дважды, трижды... Анна Семеновна писала: "Но Судьбе было угодно вернуть нас к жизни...

Нежданно-негаданно она ниспослала нам... Наследника, чудесного полугодовалого малыша — сына

безвременно погибших наших дорогих друзей. Бедные, бедные Петя и Катюша! Кто мог представить

такой трагический их конец. Боже, как сложна Жизнь!".

Виктору показалось, что он что-то не так понял. Он прочитал эти строки еще и еще. Сопоставил в

уме даты преждевременных родов и своего рождения. Получалось, что этот Наследник он сам... У

него перехватило дыхание, лицо его вспыхнуло, лоб покрылся испариной. Сердце забилось тяжело и

тревожно:

— "Что за чушь! — пробормотал он. — Какой еще Петя?! Какая Катюша?! Что за ересь?!

Виктор дрожащими руками приблизил тетрадку к лицу и впился в нее лихорадочно горящими

глазами. Чтобы увериться в том, что это какая-то нелепая ошибка, он начал быстро перелистывать

страницы дневника и бегло читать все подряд. Но Анна Семеновна долго не возвращалась к этой

теме. Она писала о том, как он рос, набирал вес, как учился. Как болел скарлатиной и свинкой... И

вдруг! У него опять перехватило дыхание. Он нашел то, чего так жадно искал и так не хотел

находить... Анна Семеновна писала: "Мы решили обменять "барские покои" на небольшую квартирку

в Замоскворечье. Это необходимо сделать ради нашего малыша. Он никогда не должен узнать нашу

святую тайну".

Виктор уткнул лицо в ладони и долго сидел так, не двигаясь. Потом резко поднялся, с трудом

свернул толстую тетрадь в трубку, сунул в карман и с опаской поглядывая на спавших Машу и

Василия, осторожно вышел из квартиры. Дверь в котельную, куда направился Виктор, была еще

закрыта, знакомый ему с детства старый истопник Тихон еще спал. Виктор долго, но негромко, боясь

обратить на себя внимание, стучал в эту дверь. Ему хотелось, чтобы этот стук слышал только он сам и

старый Тихон. Наконец послышались тяжелые шаги и хриплый кашель. Тихон, не торопясь,

поднимался из подвала. Он отодвинул задвижку и отворил дверь. Увидев Виктора, приветливо

улыбнулся:

— Батюшки-светы! Витька Маркиз! Заходи дорогой, заходи, гостем будешь...

— Ты меня извини, дядя Тихон, за такой ранний визит, — говорил Виктор, опускаясь вместе с

истопником в котельную. — Я сегодня опять уезжаю, хотел что-нибудь узнать о матери... Может,

видел ты ее, разговаривал с ней в последнее время...

Они опустились в котельную и сели за самодельный дощатый столик, покрытый старой

"Вечеркой", на которой стоял жестяной чайник с остывшим за ночь чаем, такая же кружка и блюдце с

несколькими кусочками сахара.

Тихон закурил, помолчал и вздохнул:

— Я ее часто видел, скучала она по тебе... Собиралась поехать навестить, да вот, видишь, не

привелось...

Слушая Тихона, Виктор приоткрыл дверцу котла и задумчиво глядел на гудящее там яркое пламя.

Потом быстро вытащил из кармана свернутую в трубку тетрадь и бросил ее в огонь. Прикрыв дверцу

котла, повернулся к Тихону и сказал:

— Извини, дядя Тихон, что разбудил в такую рань.

Старик махнул рукой.

— Да будет тебе, Витя. Ты скажи-ка лучше, как с квартирой-то будет? Не отберут?

— Да нет, не должны, — рассеянно ответил Виктор, думая совсем о другом... а в сущности зачем

она теперь мне?

— Ну ты не глупи, малец, — нахмурился Тихон. — Здесь твой отцовский дом. Понял? Москва она,

брат, всегда Москва...

Виктор попрощался со старым истопником, быстро вбежал по крутым ступеням лестницы и

остановился на пороге котельной, облегченно вздохнув полной грудью, подставил разгоряченное

лицо свежему предрассветному ветерку.

* * *

Собирая вечером в дорогу вещи, Виктор снял со стены портрет Георгия Николаевича и Анны

Семеновны и, упаковывая их в чемодан вместе с альбомом и папкой с пожелтевшими письмами и

мандатами, сказал:

— Отец и мать должны быть с нами!

— Конечно, — ответила Маша, — и этот зверь тоже, — показала она пальцем на большого

плюшевого Мишку, который сидел на пуфике и глядел на них грустными глазами.

Маша взяла его на руки и потрепала за мохнатое ухо:

— Тебе здесь, дружок, одному делать нечего. С нами тебе будет лучше...

* * *

Виктор Дружинин лежал на верхней полке и смотрел на быстро проносящиеся мимо верстовые

столбы, медленно плывущие вдали леса, поля, деревушки. Внизу пили чай и негромко беседовали

Маша и Василий.

Поезд шел с большой скоростью, вздрагивая на стрелках и оглашая окрестность протяжными

тревожными гудками. В стремительном перестуке колес Виктору явственно слышалось: "На-след-ник

, "На-след-ник", На-след-ник"... Это слово с тех пор, как он прочитал дневник Анны Семеновны, не

давало ему покоя. Радостный крик ее души не мог победить в нем чувства ревнивой и горькой обиды.

На кого, он и сам того не ведал...

Убаюкивающий перестук колес постепенно терял для него навеянный тяжелыми думами смысл.

Виктор впервые за последние дни и ночи забывался в тревожно-чутком полусне. Поезд шел на

Восток.

* * *

Был зимний солнечный воскресный день пятьдесят первого года. Виктор и Маша проводили его у

Татьяны Михайловны и Арменака Макаровича Погосьянов. Хозяину дома в этот день исполнилось

семьдесят. Читатель, очевидно, помнит, как в суровые октябрьские дни сорок первого Георгий

Николаевич Дружинин уговорил их уехать в эвакуацию с его заводом. С тех пор и жили они в том

небольшом сибирском городке. Как и многие другие заводчане, они жили на квартире в деревне

неподалеку от городка. Летом Арменак Макарович ездил на работу на велосипеде, а зимой — на

"рабочем поезде" из трех вагонов, который курсировал здесь утром и вечером по специально

протянутой узкоколейке.

Виктор и Маша любили бывать у них в избе.

— Я здесь чувствую себя, как в родном доме, — сказал однажды Маше Виктор, — только в глаза

Татьяны Михайловны смотреть нет сил, они у нее, как неподвижные лесные озера.

— Ты прав, — грустно сказала Маша, — а когда она смотрит на портрет Гургена, я готова реветь

белугой.

* * *

Их единственный сын, закадычный друг Виктора Гурген, погиб в последние дни войны под

Берлином. Эта трагическая весть потрясла Татьяну Михайловну и Арменака Макаровича. Она

надолго слегла в больницу, а он за несколько дней поседел, как лунь и все ночи проводил у ее

больничной койки. Виктор тоже очень тяжело переживал гибель своего лучшего друга и долго не мог

осмелиться навестить стариков. Когда, наконец, решился на это, он опустился на колено перед

Татьяной Михайловной и со слезами на глазах произнес: Мама Гургена — моя мама. Если не

возражаете, я теперь буду Вас так называть. Можно? — Она погладила его по голове, потом прижала

к груди и прошептала: — Спасибо тебе, сын мой, у тебя благородное сердце, недаром наш Гургенчик

любил тебя, как родного брата.

* * *

Перед обедом Виктору захотелось пробежаться на лыжах.

Справа тянулся густой хвойный лес, а слева, до горизонта, сверкала голубыми и золотистыми

солнечными зайчиками снежная равнина. Он шел на лыжах и поглядывал на покрытые снегом

тяжелые ветви сосен и елей. Вдруг ему вспомнились пушкинские строки: " ...там чудеса; там леший

бродит, русалка на ветвях сидит. ." — Хорошо бы забраться в какую-нибудь лесную избушку на

курьих ножках, — подумал он, — и, как мечтал поэт Саша Черный, проспать там без снов и,

любопытства ради, проснуться лет через сто...

Эти невеселые мысли пришли к нему не случайно. Прошедший год был для него трудным. В

январе его назначили начальником механического цеха — самого крупного на заводе. Работы было по

горло, он пропадал на заводе с утра до вечера, хотел доказать, что в нем не ошиблись. А тут еще

очередная весенняя сессия в заочном институте. Учился он все эти годы нормально, переходил с

курса на курс без "хвостов". Но на этот раз ему не повезло, не сдал экзамен по политэкономии.

Новым и, пожалуй, самым тяжелым ударом судьбы в том году было для Виктора и Маши

окончательное заключение видного новосибирского профессора-гинеколога о том, что Маша не

сможет больше стать матерью. Узнав об этом, Маша долго была в таком угнетенном состоянии, что он

боялся, как бы она не наложила на себя руки. Однажды он ей сказал: — Хочешь усыновим какого-

нибудь очаровательного пацана или курносую девчушку? — Она ничего не ответила, только глубоко

вздохнула и зябко потуже натянула на плечи пуховую шаль. А он в тот момент с грустью подумал: —

Два приемыша в одной семье!

О тайне своего происхождения он Маше до сих пор не рассказал. Почему он и сам не мог себе

этого толком объяснить. Он не однажды хотел ей рассказать свою родословную, но всякий раз его

сдерживала мысль о том, что сразу же что-то в нем сломается и рухнет, как дерево, у которого

подрубили корни.

...Виктор взглянул на часы: близился час семейного застолья, посвященного юбилею Арменака

Макаровича.

Он обогнул маленькое, похожее на неглубокую тарелку замерзшее озерцо и широким шагом

заскользил по своей прежней лыжне в обратную сторону.

* * *

За праздничный стол Татьяна Михайловна и Арменак Макарович пригласили и хозяев избы, с

которыми все эти годы жили в мире и дружбе. Виктор и Маша были с ними тоже давними знакомыми.

Хозяин избы Тимофей и его жена Нюра, как и почти вся их деревня, работали на заводе. Тимофей,

однорукий инвалид войны, работал там вахтером, а Нюра — уборщицей. Они принесли с собой к

столу боченок квашеной капусты, чугунок ароматной, прямо из печи, вареной картошки и любимый

Арменаком Макаровичем маринованный чеснок. По случаю дня рождения Тимофей принес еще

бутыль самогона, настоенного на какой-то местной ароматной травке, которая, по его словам,

укрепляет жилы и лечит от всех болезней. В подарок Арменаку Макаровичу Нюра поднесла

маленький образок божьей матери в потемневшем от времени серебряном окладе.

Первый тост предложил Виктор, он пожелал имениннику богатырского сибирского здоровья и

долгих лет жизни, и прочитал написанное им поэтому случаю небольшое стихотворение, в котором

желал дорогому Арменаку Макаровичу обрести в его славном жизненном марафоне второе дыхание.

Потом поднялся Тимофей.

— Я человек малограмотный, — сказал он, — а потому точно не знаю, что это за слово, которое

назвал Виктор Георгиевич, но раз он так сказал, значит так надо. А мой тост будет за Победу и нашего

Верховного главнокомандующего, дорогого товарища Сталина, который сделал Гитлеру полный

капут. Ура!

Поднося к губам свою рюмку, Татьяна Михайловна грустно посмотрела на увеличенную и не

очень хорошо отретушированную местным художником фотографию Гургена, висевшую в красном

углу избы и лишь потом ее выпила. Когда все выпили, Арменак Макарович вздохнул, помолчал и,

положив руку на плечо Тимофея, сказал:

— Капут Гитлеру, Тимоша, сделал не один Верховный главнокомандующий. Победу, друг мой,

завоевал и ты, и мой Гургенчик, и Витя, и Нюра, и Маша. Все понемногу, весь народ... Ты меня

понял?

— Понял, — мотнул головой Тимофей, — я это понятие имею. Но... товарищ Сталин всему голова!

Если б не он, фрицы и досюда бы дошли. Хана была бы без него.

— Дошел бы, да не дошел! — звонко сказала Нюра, желая поддержать Арменака Макаровича,

которого она глубоко уважала за его седины, всегда неторопливую вдумчивую речь и заграничные

слова, которые она хотя и не понимала, но которые вселяли в нее еще большее к нему уважение.

Маша предложила тост за всех погибших на войне героев. Выпили, как и принято в таком случае,

стоя, не чокаясь. Потом Нюра принесла гитару и под аккомпанемент Виктора, негромко завела свою

любимую песню:

— По тихим степям Забайкалья, где золото роют в горах...

Нюре пытался подпевать охмелевший супруг, но на этот раз у них семейного дуэта не получилось

и Тимофей безнадежно махнул рукой, встал и сказал:

— Извините... Спасибо, конечно, за компанию, а я, однако, пойду. . чуток прилягу. .

Нюра подбежала к нему, подхватила его под руку и смущенно сказала:

— Вы уж извините его, бога ради, он ведь у меня раненый и контуженый...

— Что Вы! Что Вы, Нюрочка! — подняла руки Татьяна Михайловна. — О каком извинении Вы

говорите! Проводите Тимофея Федоровича отдохнуть и приходите к чаю, мы Вас ждем.

У дверей Тимофей оглянулся и хрипло запел:

— Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова-а-а...

— Иди, иди, чертушка безрукий, — выталкивая его за дверь говорила Нюра. Слово "нальем” он

пропел уже за дверью.

Арменак Макарович и Виктор вышли на веранду покурить. Некоторое время они молча курили.

Наконец Арменак Макарович задумчиво проговорил:

— Я, Витя, хочу с тобой поговорить по душам. У меня, сынок, она болит, ...очень болит. . Тебе я

верю, а потому хочу облегчить душу. . Я, как ты знаешь, человек беспартийный и твой отец, глубоко

уважаемый мною Георгий Николаевич, в шутку, а может быть, и не в шутку, называл меня "ББ".

— "ББ"?! — удивленно спросил Виктор, а почему?...

— В его переводе это означало — беспартийный большевик, — улыбаясь проговорил Арменак

Макарович. — Ты не смейся, — продолжал он, — твой отец кое-чему меня научил. Я многое

передумал после бесед с ним. Ему было легче жить, чем мне, у него была идея, которой он посвятил

всего себя. Это прекрасно. Без веры жить нельзя. Поэтому я очень ему завидовал...

— А у Вас, разве нет веры, Арменак Макарович? — спросил Виктор.

Арменак Макарович глубоко вздохнул в себя дым самодельной папироски, помолчал и медленно

проговорил:

— Откровенно говоря, Витя, моя вера без глубоких корней, моя вера — это вера в таких людей, как

твой отец... Мне хочется верить, что они смогут достичь своих благородных целей. Ты меня

понимаешь?

— Понимаю, — кивнул головой Виктор.

— Может быть, я не очень четко излагаю свои мысли, — проговорил Арменак Макарович, — но,

чтобы победила идея, которой посвятил себя твой отец, нужно, чтобы она запала в душу народа.

Понимаешь? В самую его душу!

— Вы имеете в виду Тимофея? — спросил Виктор.

— Вот именно! — вздохнул Арменак Макарович.

— Ведь философия таких, как он — философия люмпена: чем хуже, тем лучше. Он и такие, как

он, отлично помнят, как в тридцатые годы сажали в тюрьмы больших и малых начальников. Их

обвиняли во всех смертных грехах, во всех народных бедствиях и называли врагами народа. А народ

— это Тимофей. А борец за его счастье — товарищ Сталин. Именно такой философией и была

унавожена почва тех страшных лет.

Виктор слушал Арменака Макаровича и его одолевали сложные чувства. В последнее время он,

дитя трех пятилеток, как называл его в шутку Георгий Николаевич, стал о многом задумываться.

* * *

На веранду вышла Маша и сделав игриво книксен, улыбаясь проговорила:

— Самовар на столе, чай подан, господа... Прошу.

— У самовара я и моя Маша... — улыбнулся Виктор,

Арменак Макарович поднялся со стула, взял его под руку:

— Пойдем, мой друг, чай по утверждению китайцев — эликсир жизни.

* * *

В механическом цехе, которым уже почти год руководил Дружинин, работал мастером

шестидесятилетний немец Фридрих Вольф. Он считался одним из лучших стахановцев завода.

История его появления на заводе была по тем временам необычной, и потому ее знали почти все, от

директора до уборщицы. Еще бы — немец на оборонном заводе!

* * *

Фридрих Вольф родился в Поволжье в семье немецких колонистов, поселившихся здесь еще при

матушке Екатерине. Он работал слесарем-сборщиком в железнодорожном депо города Энгельса, был

отличным мастером своего дела, а по убеждению — ярым антифашистом. У него был небольшой

аккуратный домик на окраине города с голубятней и отлично ухоженным огородом. Жена Вольфа

выхаживала поросят какой-то редкой породы и день и ночь копалась на огороде, выращивая на

зависть добропорядочным и трудолюбивым соседям необыкновенно вкусные и сочные арбузы и

дыни. Их тринадцатилетний сын Хельмутучился в школе, любил возиться с "инженер-

конструктором" и мечтал стать полярным летчиком.

Но все перевернула война. На другой же день после нападения Германии Фридрих Вольф сказал

жене:

— Дорогая Хильда, этот бешеный ефрейтор, доннер веттер, не немец, он даже не сукин сын, он

собачий выродок. Ты и Хельмут должны меня понять: я немец и не имею права сидеть сейчас дома.

Мой долг — взять в руки винтовку и идти на войну.

— Делай, мой Фридрих, так, как подсказывает тебе твое доброе сердце, — всхлипнула Хильда

Вольф, а Хельмут поднял в пионерском салюте руку и провозгласил:

— Рот фронт! Ты, папа, всегда был для меня примером. Я горжусь твоим благородным мужеством.

— Спасибо, моя Хильда, спасибо, мой Хельмут, — сказал растроганный Фридрих Вольф и тут же

в их присутствии написал заявление в райвоенкомат с просьбой призвать его в ряды РККА. Но

военкомат не успел призвать Фридриха Вольфа в ряды РККА. Все население немцев Поволжья

изгонялось в глубинные районы страны...

...Семья Вольфов обосновалась в одном из районов Северо-Восточного Казахстана. Но Фридрих

Вольф не мог смириться с тем, что произошло. Он говорил жене:

— Я не хочу сидеть без дела. Я мастер своего дела и хочу, чтобы мне дали мою работу.

Он писал одно заявление за другим в райисполком, военкомат, райком и обком партии — просил

работу. Однажды к ним в район приехал уполномоченный по найму рабочей силы из сопредельной

сибирской области. В райкоме партии ему показали заявления Фридриха Вольфа. Уполномоченный

пожелал увидеть настойчивого немца. Они встретились. Уполномоченный был работником отдела

кадров того самого завода, где директором был Дружинин. Квалифицированные мастера и рабочие

нужны были заводу позарез. Вольф уполномоченному пришелся по душе, он позвонил по телефону

Дружинину, и через месяц все семейство Вольфов переехало на жительство в сибирский городок, где

поднимались цеха эвакуированного завода и где опытный слесарь-сборщик Фридрих Вольф мог с

успехом приложить свои умелые руки. С тех пор он здесь и работал.

...Когда Фридрих Вольф узнал, что начальником его цеха работает не однофамилец, а сын бывшего

директора завода, он подошел к нему со своим сыном Хельмутом и, волнуясь, сказал:

— Ваш отец был большим и добрым человеком, он оказал мне и моей семье честь и доверие,

предоставив возможность работать на этом заводе и бороться против Гитлера. Я высоко чту его

память и доверие его оправдываю. А это мой сын Хельмут, он сейчас работает разнорабочим, но я бы

хотел научить его своей профессии. Назначьте его ко мне учеником. А его мать и моя жена Хильда

Вольф займет его место. Хельмут будет хорошим слесарем. Вот Вам моя рука, — и он протянул

Виктору свою большую и крепкую ладонь.

Виктор пожал его руку, потом поздоровался с Хельмутом и тоже волнуясь сказал:

— Спасибо Вам за добрые слова о моем отце. Я уверен, что он сейчас тоже бы крепко пожал Вам

руку. А Вашу просьбу постараюсь удовлетворить. Надеюсь, что Ваш сын будет достоин своего отца.

- О да, товарищ Дружинин! — воскликнул Хельмут Вольф. — Можете в этом нe сомневаться.

* * *

...Спустя несколько месяцев после подведения итогов квартального социлистического

соревнования, в котором бригада Фридриха Вольфа стала победителем, он в конце рабочего дня

зашел в фанерную каморку Виктора, снял с головы фуражку-тельманку, вытер ладонью лоб и,

стараясь побороть волнение, проговорил:

— Мне уже немало лет и я кое-что повидал на своем веку. . - он еще раз вытер лоб и продолжал,

теребя в руках тельманку: — Я всегда жил работал, как честный человек. Я и воевал бы, как честный

немец. Но меня не призвали в Красную Армию, и я могу это понять... Если бы жив был Ваш отец, бы

попросил рекомендацию у него... Но его уже нет. , И я пришел к Вам... — он опять вытер лоб и

вопросительно посмотрел на Виктора. Виктор встал из-за стола, подошел к Вольфу и, взяв его за

локоть, усадил на стул. Вольф облизал сухие губы и раздельно сказал: — Я... решил вступить в ряды...

ВКП(б)..., то есть ...КПСС...

Виктор еще никому не давал рекомендацию в партию. Ему всегда казалось, что такие

рекомендации, несмотря на Устав, вправе давать только старые большевики. Поэтому просьба Вольфа

его застигла врасплох.

"Как поступить? " — думал он, понимая, что ответить должен тотчас, если не хочет обидеть

Вольфа. А обижать его Виктор не хотел, он уважал и высоко ценил этого дисциплинированного,

добросовестного и честного рабочего человека. "Но достаточно ли этого для рекомендации в

партию?"

— Я еще никому, дорогой Вольф, не давал рекомендаций, — честно признался он, — и для меня

Ваша просьба неожиданна... Я Вас очень уважаю, но... отвечу завтра...

Вольф поднялся со стула и закивал головой.

— О, да! Я Вас хорошо понимаю. Это большая ответственность. Но старый Вольф Вас никогда не

подведет. . Пусть будет так, как Вы сказали.

...Весь вечер Виктор мысленно возвращался к разговору с Вольфом, рассказал Маше.

— Если бы все немццы были такими, как он, — сказала она, — Гитлер никогда бы не стал их

фюрером.

Но после ужина Виктор все же решил посоветоваться с Ноделем.

Выслушав Виктора, Нодель сказал:

— Я этого Вольфа давно знаю, он у меня стенограммы всех партсъездов перечитал. Такие, как он,

в наше время дрались на баррикадах. Я бы дал...

Утром Виктор заверил рекомендацию в парткоме и вручил ее Вольфу:

— Это моя первая в жизни рекомендация, товарищ Вольф, — сказал он, — и я даю ее Вам с

чистым сердцем.

Вольф крепко пожал руку Виктору и путая русский с немецким, медленно выговаривал: —

Спасибо, геноссе Дружинин... Данке шейн... Сегодня у меня... большой гутен таг. . Спасибо!

Виктор улыбаясь, сказал: Ну и зеер гут-..

* * *

В тот тихий и прозрачный августовский день пятьдесят первого года Сталин работал на ближней

даче. В последнее время он любил работать здесь, в Кунцеве. Тихий шелест ветвей высоких

корабельных сосен и густых елей приносили ему душевное равновесие, затихал навязчивый страх за

свою жизнь, который в послевоенные годы особенно остро терзал его и лишал душевного покоя.

Он сидел на веранде в плетеном кресле, перед ним на круглом столике, покрытом белоснежной

скатертью, лежала папка с бумагами, а чуть поодаль стояла ваза с пышным букетом свежих, еще

росистых ромашек, поставленная заботливой рукой многолетней экономки дачи, которая, как и вся

дачная челядь, старалась делать все, чтобы дорогому Иосифу Виссарионовичу здесь было хорошо и

уютно отдыхать и работать. Он откинулся в кресле, прищурившись посмотрел на букет, подумал:

— Старуха Мария Медичи когда-то очень ловко умела использовать такие букетики в своих

коварных целях...

Его мысли нарушил бесшумно вошедший дежурный секретарь, у него в руках был телефонный

аппарат правительственной связи.

— Разрешите, товарищ Сталин? — негромко сказал он. Сталин повернул голову и вопросительно

взглянул на секретаря.

— Старший следователь МГБ по особо важным делам полковник Рюмин настоятельно просит

соединить его с Вами по телефону. Он утверждает, что имеет Вам доложить вопрос особой

государственной важности.

— Рюмин? — переспросил Сталин, вопросительно подняв брови.

— Да, товарищ Сталин, — ответил секретарь.

Пожав плечами, Сталин протянул руку. Секретарь сказал в трубку:

— У аппарата товарищ Сталин. — И он подал Сталину трубку.

— Слушаю Вас, — глухо проговорил Сталин и, сдвинув брови, внимательно слушал то, что

говорил ему Рюмин.

— Хорошо, — наконец произнес он, — приезжайте завтра утром, — и передал трубку секретарю.

Некоторое время молча сидел, нахмурив брови, потом повернул голову к секретарю, и сказал:

— Сделайте так, чтобы об этом визите не знал Абакумов и его аппарат.

— Понимаю, товарищ Сталин. Все будет сделано.

* * *

На следующий день ровно в одиннадцать часов Рюмин был принят Сталиным.

— Что Вы хотите доложить, товарищ Рюмин? — спросил Сталин, внимательно разглядывая

стоящего перед ним по стойке "смирно" полковника, которого он видел впервые.

— Товарищ Сталин, — волнуясь проговорил Рюмин, — я хочу доложить Вам информацию особой

государственной важности. В противном случае, я никогда бы не осмелился...

— Не надо, товарищ Рюмин, — поморщился Сталин, подняв ладонь, — терять время, говорите по

существу.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — сказал Рюмин, вытягиваясь в струнку. — Органами МГБ были

арестованы два врача Лечсанупра Кремля Яков Этингер и Софья Карней, которым было предъявлено

обвинение в неправильном диагнозе болезни товарища Жданова, в результате чего и последовал

роковой исход.

Сталин изменил позу, кресло скрипнуло. Рюмин умолк.

— Продолжайте, — кивнул головой Сталин.

— Подследственные долго отрицали свою вину. Но на днях Этингер попросил свидания со мной и

заявил, что признает себя виновным. Мало того, — товарищ Сталин, — он показал, что в

Главленчсанупре существует преступная группа врачей, поставивших целью уничтожение

руководителей партии и правительства путем применения преступных методов лечения.

Сталин спросил:

— Кто же эти люди?

Этингер назвал профессоров Вовси, Когана, Фельдмана, Гринштейна, Заславского, Шершевского и

некоторых других этой же национальности. В эту преступную группу входят также, по его словам, —

профессора Егоров, Василенко, Преображенский, а также Ваш личный врач профессор Виноградов.

Сталин смотрел на Рюмина острым прищуренным взглядом, посасывая пустую трубку (он недавно

бросил курить по настойчивому совету профессора Виноградова). Рюмин съежился под пристальным

взглядом Сталина и опять замолчал. Сталин спросил:

— Где сейчас этот врач?

— Он умер в Сухановской тюрьме особого режима.

Сталин поднялся с кресла и прошелся по комнате.

— Разрешите продолжать?

Сталин кивнул головой.

— Получив такое исключительно важное признание, — продолжал Рюмин, — я немедленно

доложил об этом министру Абакумову и попросил принять меня вместе с подследственным

Этингером. Абакумов нас принял, я приготовился вести протокол допроса, но Абакумов сказал, что

этого делать не следует. Тем не менее, я кое-что сумел записать. После допроса, когда

подследственного увели, Абакумов приказал мне перевести его из внутренней тюрьмы МГБ в

Сухановскую особого режима.

— Этингер шизофреник, — сказал Абакумов, — и я не хочу, чтобы этот сумасшедший повесил на

нас это выдуманное его больным воображением дело. Пусть он придет в себя и еще раз продумает

свои бредовые показания. Абакумов знал, что делал, он отлично знал, чем это кончится. И как я уже

доложил Вам, товарищ Сталин, — Этингер там вскоре скончался и его дело по инструкции должно

быть сдано в архив... — Рюмин перевел дух, нервно одернул китель и, проглотив нервный ком, —

сказал: — Я считаю, товарищ Сталин, что здесь налицо попытка замять дело... Потому я и решился

побеспокоить Вас...

— Хорошо, товарищ Рюмин, — проговорил Сталин, — продолжая ходить по комнате. Вы

проявили большевистскую бдительность. Но Вы до конца понимаете всю ответственность, которую

взяли на себя?

— Да, товарищ Сталин, — сказал Рюмин. — Для меня долг перед Вами и партией превыше всего.

Сталин слегка поморщился.

— Хорошо, мы разберемся. Можете идти, товарищ Рюмин.

Рюмин четко повернулся и вышел из комнаты. В коридоре он облегченно вздохнул и вытер

влажный лоб. Расчетливый и беспринципный карьерист, он конечно же понимал, что все это "дело"

шито белыми нитками, и является плодом бреда больного, доведенного тюрьмой и допросами до

полубезумного состояния человека. Но желая сделать на этом "деле" карьеру и зная болезненную

подозрительность Сталина, он решил идти ва-банк. Спускаясь по ступенькам дачной террасы к

ожидавшей его машине с фиктивным номером, он решил, что достиг своей цели.

* * *

После ухода Рюмина Сталин еще раз прошелся по комнате, подошел к небольшому круглому

столику в углу комнаты, на котором стояла бутылка "Хванчкары" и ваза с фруктами, налил бокал и не

спеша его выпил, потом сел на тахту, уперся руками в колени и задумался. Перебирая в памяти

фамилии названных Рюминым врачей, он переносся мыслями года на два назад.

...Тогда во время ночного застолья у него на даче, он позволил себе пошутить, заявив, что пришло

и его время уйти на заслуженный отдых. Он помнит, как тогда возмутились все присутствующие за

столом, он помнит их возгласы: Побойтесь бога, товарищ Сталин!". "Подумайте о нашем народе и

народах мира!"... Были и другие восклицания в том же духе. Он слушал тогда эти пламенные возгласы

и думал: "Никто из Вас не говорит правды. Все Вы научились петь мне акафисты, но все Вы ждете

моего ухода... Усмехаясь и поглаживая усы, он тогда сказал:

— Хорошо. Товарищ Сталин учтет Ваши соображения насчет роли личности в истории и

подумает. .

* * *

Через несколько дней после этого эпизода Поскребышев положил ему на стол информацию, в

которой радио Тель-Авива сообщало о том, что по некоторым, пока не проверенным данным,

генералисимусс Сталин подумывает об уходе в отставку. Прочитав информацию, Сталин, помолчав,

сказал:

— Пригласи завтра на ужин всех, кто был тогда. Помнишь?

— Конечно, Иосиф Виссарионович, — развел руками Поскребышев, — служба такая.

Сталин внимательно посмотрел на Поскребышева:

— Врачи говорят, что с утра пить вредно.

— Никак нет, Иосиф Виссарионович, — сказал Поскребышев, вытягивая руки по швам.

— Ладно, ладно, проворчал Сталин, — меня не проведешь, Саша-Александр. Он погладил усы и

беззлобно добавил: — Удивляюсь на себя. Как я до сих пор терплю тебя.

Зная много лет Сталина и изучив все его малейшие интонации, Поскребышев понял, что это

замечание не упрек, а просто так, для порядка.

— Разрешите идти, Иосиф Виссарионович? — спросил Поскребышев.

— Иди, — сказал Сталин, — ужинать будем в двенадцать часов. Глядя вслед уходящему

Поскребышеву, подумал: — Верный человек, преданный человек.

И вдруг нахмурился, вспомнив, как много лет назад один из его помощников — Бажанов — удрал

за границу. "До сих пор жив, негодяй, — гневно подумал он. — Чем занимаются эти бездельники на

Лубянке, столько лет прошло, а они не могут уничтожить предателя! Им не чекистами быть, а

шашлыком на Тифлисском базаре торговать. Бездельники!".

В полночь все приглашенные заняли свои места за большим обеденным столом. Когда

многочисленные тосты сделали свое дело, Сталин сказал:

— Один древний мудрец сказал: поступки людей — есть плоды их помыслов. Если помыслы

человека хорошие, значит будут хорошие поступки, если помыслы плохие, будут и поступки плохими.

Я разделяю эту точку зрения древнего мудреца. А Вы? Его рука описала над столом характерный жест

— полукруг, и легла кулаком на белоснежную скатерть.

— А Вы? — переспросил он, — согласны с этой сентенцией древнего мудреца? А теперь начнем

по порядку.

Он обратился к сидящему слева от него Ворошилову:

— Ты кому-нибудь говорил о моей шутке по поводу ухода на пенсию?

Ворошилов положил ладони на грудь:

— Ты меня знаешь, умру, но...

— Хорошо, слегка улыбнулся Сталин, — мы тебе верим, не надо умирать, живи на радость народа

и Красной Армии.

— А что скажешь ты? — обратился он к сидящему рядом с Ворошиловым Маленкову.

— Я?. у меня нет слов, товарищ Сталин...

— Хорошо! А ты? — спросил он Кагановича.

— Товарищ Сталин! — воскликнул Каганович, — как можно... я возмущен до глубины души!..

Дошла очередь до Молотова.

— Он поправил пенсне, выпил залпом рюмку коньяка и, заикаясь больше обычного, проговорил:

— Я... под..делился эт. той шшуткой только с По-олиной... Се-меновной, нно... Аччто,

соб..бственно про..изошло?

Сталин нахмурился, уставившись тяжелым взглядом на Молотова, медленно проговорил:

— А то, что твоя жена мадам Полина Жемчужина является осведомителем посла Израиля госпожи

Голды Мейер и, таким образом, сионистским осведомителем.

С этими словами он брезгливо, двумя пальцами, взял листок, на котором была напечатана

информация о сообщении радио Тель-Авива и передал его Ворошилову.

— Прочитай и передай дальше

Берия громко сказал:

— Какой позор!

Маленков пожал плечами:

— Уму непостижимо!

— Разговоры здесь делать достоянием... жены! — развел руками Каганович, — это, извините

меня.., не укладывается в голове...

— Мадам Полину Жемчужину мы арестуем, как шпионку-сионистку, — глухо сказал Сталин, — а

товарищу Молотову надо будет сделать выводы из этого позорного факта. Товарищ Молотов должен

был помнить, что он не только муж шпионки Полины Жемчужиной, но и пока еще член Политбюро

ленинской партии. — Сталин неторопливо наполнил свой бокал и сказал: — Я хочу поднять тост за

чистоту наших рядов. Что может быть хуже для большевика, чем потеря бдительности?! Ничего!

Все молча выпили.

Сталин встал из-за стола, подошел к тумбочке, на которой стоял патефон и стал неторопливо его

заводить. Потом поставил пластинку "Широка страна моя родная", он любил эту песню, особенно ему

нравился куплет:

За столом никто у нас нелишний,

По заслугам каждый награжден

Золотыми буквами мы пишем

Всенародный Сталинский закон.

* * *

...Вспоминая всю эту историю и сопоставляя ее с докладом Рюмина, Сталин сделал вывод, что это

звенья одной преступной цепи. "Но как попали в сионистскую банду Виноградов и другие русаки-

мудаки?" — подумал он. Еще раз прочитав докладную Рюмина, размашисто с угла написал

резолюцию, в которой приписывалось создать специальную правительственную комиссию для

расследования преступных действий Абакумова. В Комиссию он включил Берия, Маленкова,

Кагановича, подумал и дописал — Молотова. — "Проверим еще раз его благонадежность" — решил

он.

* * *

Поздним августовским вечером сотрудники центрального аппарата МГБ СССР, уходя с работы,

обратили внимание на то, что внутреннюю и внешнюю охрану здания министерства несут

незнакомые им офицеры и солдаты в общевойсковой форме. Лишних вопросов в этом ведомстве

задавать не положено. Но многих из них всю ночь одолевали мучительные вопросы. Им и в голову не

приходила мысль о том, что именно в те часы в зале коллегии их министерства члены

правительственной комиссии ведут допрос Абакумова, обвиняя его в измене Родине. Решением

Комиссии Абакумов был снят с поста министра государственной безопасности и тут же в зале

Коллегии арестован.

* * *

Через некоторое время министром государственной безопасности был назначен С.Д. Игнатьев,

бывший ответственный работник аппарата ЦК КПСС. Напутствуя его на новый пост, Сталин

раздраженно говорил:

— Пора покончить с ротозейством в чекистских рядах, у которых от бывших славных дел остались

только малиновые околыши. Пора им снять белые перчатки и заняться своим делом. Преступные

действия Абакумова, который пытался обмануть партию и народ и прикрыть группу сионистов —

врагов народа — надо разоблачить всенародно. Органы МГБ должны довести до конца это дело. Вы

понимаете, товарищ Игнатьев, всю ответственность, которая ложится на плечи органов?

— Да, товарищ Сталин, — ответил Игнатьев. — Ваши указания завтра же будут мною доведены до

сведения аппарата МГБ.

— Надо не только уметь передать указания, товарищ Игнатьев, — надо уметь их выполнять.

— Да, товарищ Сталин, органы государственной безопасности выполнят свой долг перед Родиной.

— Хорошо, — сказал Сталин, — мы посмотрим, как чекисты справятся со своей задачей.

* * *

Об этом сталинском напутствии новый министр незамедлительно поставил в известность

руководящих сотрудников аппарата МГБ и призвал их к немедленным и самым активным действиям

по выполнению указаний товарища Сталина. Несколько дней спустя, рентгенологу Главлечсанупра

Кремля Лидии Тимашук, которая являлась осведомителем МГБ, было поручено публично

подтвердить показания врача Этингера, что она и сделала, заявив, что при лечении А.А.Жданова,

несмотря на ее диагноз — инфаркт, профессор Вовси и другие участники заговора врачей настояли на

другом диагнозе (стенокардия), что по ее словам и послужило причиной рокового исхода. Сделав

такое публичное заявление, она заклеймила позором "врачей-убийц" и потребовала для них суровой

кары.

* * *

13 января 1953 года в газетах было опубликовано сообщение ТАСС, в котором, в частности,

говорилось: "Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта

террористическая группа врачей, ставивших своей целью, путем вредительского лечения, сократить

жизнь активным деятелям Советского Союза... Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие

извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей

науки, — состояли в наемных агентах иностранной разведки...".

* * *

20 января того же года Указом Верховного Совета СССР за помощь в разоблачении "врачей-убийц"

Л.Тимашук была награждена орденом Ленина... В газетах и других средствах массовой информации

ее величали великой дочерью русского народа, а кое-кто даже сравнили ее с Жанной д'Арк.

* * *

Январской ночью пятьдесят второго года в прихожей Дружининых раздался звонок. Маша открыла

дверь и увидела огромные испуганные, наполненные слезами глаза знакомого врача заводской

поликлиники Баллы Григорьевны Магницкой.

— Можно к Вам? — тихо спросила она — я Вас не разбудила?

— Что случилось, Балла Григорьевна? — испуганно спросила Маша. — Проходите, раздевайтесь.

Заплаканная женщина, глядя перед собой полубезумными глазами, стянула рукой с головы теплый

платок и волоча его по полу прихожей, направилась в комнаты. Маша и Виктор усадили ее на диван и

сели рядом.

— Я пойду поставлю чайник, — проговорила Маша, с испугом глядя на Баллу Григорьевну.

Та безнадежно махнула рукой:

— Не надо чая, Машенька, мне сейчас впору выпить не чай, а... яд...

— Да что же случилось?! — воскликнул Виктор. — Почему Вы в таком ужасном состоянии?!

Она зарыдала и сквозь рыдания шептала:

— Вчера...и сегодня... ко мне не пришел... ни один больной. Ни один... А вечером мне подбросили

записку, в которой грозят. . расправой. Господи, за что все это? За что?

Она закрыла лицо ладонями и некоторое время молчала, плечи ее вздрагивали. Виктор и Маша,

пораженные ее рассказом, были растеряны и не знали, что предпринять. Наконец Маша очнулась,

вышла в другую комнату и принесла валерьяновые капли.

— Выпей, Бэллочка, — сказала она.

Балла Григорьевна, не отвечая Маше, проговорила:

— За что мне такие страдания? Я ведь была на фронте.... спасала несчастных раненых, как родных

детей... Какая дикая несправедливость.

Маша и Виктор успокаивали ее, как могли, а на ночь оставили у себя.

* * *

Виктор и Маша всю ночь не могли заснуть.

— Как ей помочь? — спрашивала Маша Виктора. — Все, что она рассказала, не умещается у меня

в голове. Это какой-то кошмар. За каких-то преступников должны отвечать честные люди. Почему в

эту историю не вмешивается товарищ Сталин?! Ведь одного его слова было бы достаточно, чтобы

прекратить избиение целой нации. Ну если кто-то виноват — судите их, причем здесь миллионы

других? Ведь у нас не может быть без вины виноватых. Что будем делать, Витя? Как ей помочь?

Виктор ей не ответил, он думал сейчас о другом. Ему вспомнился тридцать седьмой год, когда

арестовывали не только родственников "врагов народа", но даже их знакомых и сослуживцев...

"Что же происходит теперь? Неужели то же самое, только теперь по-новому признаку —

национальному? Но если это так, то ведь без Сталина этого никто бы не осмелился сделать. Ох,

Сталин, Сталин... Как же я тебя любил... Как же верил! Неужели ты обманул все мои надежды?! Но

ведь и отец тоже ему верил! И дядя Ян и тысячи других. Говорят, что когда расстреливали Якира, он

воскликнул: Да здравствует, товарищ Сталин! Неужели все это было блефом, обманом?" — Виктор

встал с постели, подошел к буфету, налил себе рюмку водки. Сел на постель к Маше и сказал:

— Ты о чем-то меня спросила?

— Я спросила, как помочь Балле, но зачем ты выпил?

— Тошно, Маша, очень поганно на душе. А как помочь, давай подумаем...

* * *

Утром он попросил зайти к себе секретаря партбюро и председателя месткома цеха.

— У меня к Вам, друзья, разговор, — как говорится, не для печати, — начал Виктор — разговор по

совести, по душам. Надо помочь хорошему человеку. Этот человек — врач Бэлла Григорьевна. Все вы

ее знаете.

И он рассказал им все, что услышал от Баллы Григорьевны. — Мы же все ее знаем как отличного

доктора, она же нормальный советский человек! Как же можно... ее превращать во врача-убийцу!

Черт их там знает, что случилось в Москве! Там сами разберутся, им видней! Но она-то тут причем?

— Я с тобой, Виктор Георгиевич, где-то согласен, — сказал секретарь партбюро, — но...

положение то аховое... Почитай газеты, послушай радио... Народ-то этому верит.

— Но причем здесь Бэлла Григорьевна? Она ведь фронтовой врач, капитан медслужбы, у нее два

ордена! Я то знаю, что такое врач в медсанбате! Если б не они, многие бы из нас концы отдали...

— Это точно! — сказала председатель месткома, одобрительно кивнув головой. Я тоже за Баллу,

она мою Светку с того света вытащила, когда у нее было воспаление легких. Надо ей, милочке,

помочь! Если там и были какие-то убийцы в белых халатах, она не виноватая. Но как помочь, когда

вокруг такое творится?

У Виктора ночью созрел план и он сказал:

— Давайте сегодня после работы пойдем к ней на прием, а? Пойдем сразу все. Ты, я, он, кого-то

пригласим еще... Это, может быть, подействует и люди опять в нее поверят. А?

— А у меня и в самом деле поясница ломит, — сказала председатель месткома, да и у Светки

насморк...

Секретарь партбюро нахмурился:

— Я бы и сам не против, но... партком. Сам понимаешь...

— Ладно, — сказал Виктор — не хочешь, не ходи. Это дело добровольное, но я пойду и Машу

прихвачу. А ты, Катя, с ребятами из цеха поговори, аккуратно, конечно... Может кто-нибудь еще

согласится.

— Поговорю, Виктор Петрович, обязательно поговорю. Хороших людей нельзя в беде бросать.

* * *

Вечером у кабинета врача Баллы Григорьевны Магницкой ожидала приема целая очередь. Были

тут Виктор с Машей, председатель месткома Катя с дочкой, немец Вольф с женой и сыном, и еще трое

"больных" рабочих цеха. Многие больные, ожидавшие своей очереди у других врачей, с опаской на

них поглядывали. Одна из них, знакомая Маши, подошла к ней и прошептала:

— А Вы не боитесь идти к этой... еврейке?

— Ну что Вы! — громко сказала Маша — она же прекрасный врач! Она на фронте спасла десятки

жизней наших солдат и офицеров! Мы с Виктором Георгиевичем предпочитаем лечиться только у

нее.

— Может быть, может быть, — пожала плечами ее знакомая, — но береженого, как говорится, бог

бережет. .

Когда Бэлла Григорьевна подошла к своему кабинету и увидела Виктора, Машу и целую очередь

пациентов, она поначалу слегка растерялась, но тут же все поняла и, с трудом сдерживая слезы,

проговорила дрожащим голосом:

— Спасибо, друзья мои... спасибо, дорогие...

Она всхлипнула и быстро прошла в свой кабинет.

* * *

Слух об этой истории на следующий день облетел весь завод. Судачили по этому поводу везде: в

столовой, в цехах, в курилках. Большинство осуждало Виктора, понимая, что это его рук дело. Но

были отдельные храбрецы, которые при встрече с ним шепотом говорили:

— Правильно, Витя, молодец!

Виктор не ожидал, что его поступок вызовет такой шум, хотя и понимал, что это ему так просто не

сойдет.

Через пару дней его вызвал директор завода Сорокин. Он, будучи в свое время выдвиженцем его

отца, все эти годы относился к Виктору по-доброму, помогал и делом и советом.

Здороваясь, он подал Дружинину не ладонь, как обычно, а два пальца — указательный и

безымянный

— Садись, — сказал он, — расхаживая по кабинету. — Слыхал я, какой ты номер отмочил. Только

не понимаю, что ты этим хотел доказать. Ты что с Москвой решил шпаги скрестить, а? Неужели ты

еще такой слепой кутенок? Ты что, не понимаешь, что устроил демонстрацию протеста? А позволь

тебя спросить: против кого?

— Петр Васильевич, — сказал Виктор, — мне кажется, что вокруг этой истории слишком много

шума и болтовни. А ведь я хотел лишь помочь хорошему и честному человеку. Вы ведь сами ее

знаете...

— Ну и что? Знаю. Я и Григория Пятакова замнаркомтяжпрома знал. Мало ли кого я знал...

Политика, брат, есть политика. А ты знаешь, — сказал он, понизив голос, что их всех собираются

отправить в Биробиджан, потому что товарищ Сталин опасается за их жизнь, опасаясь погромов. Там,

говорят, уже строят специальные бараки.

Сорокин закурил и прошелся по кабинету.

— Расскажу тебе грузинскую байку. Слушай и вникай. Грузинская курица жалуется знакомому

дворовому псу. Хорошо, говорит, тебе живется, кацо, тебя хозяин бережет за то, что ты его бережешь,

а у меня какая жизнь? Барашка режут и меня за одно, корову режут и меня за одно, свинью забивают

и меня за одно. — Сорокин поднял палец: — Вот так-то, братец. По-русски это означает: лес рубят —

щепки летят! Не превратись в жареного цыпленка...

Он опять прошелся по кабинету и, обернувшись к Виктору, вдруг сказал, — слушай, а не махнуть

ли тебе сейчас, вместе с твоей благоверной в дальние края? Возьми внеочередной отпуск и в путь-

дорогу. Путевки в месткоме есть. Я бы на твоем месте махнул...

* * *

Возвращаясь домой, Виктор увидел на двери своего подъезда кем-то наклеенный, вырезанный

газетный заголовок: "Покончить с ротозейством в наших рядах". А под ним красным карандашом:

Дружинину В.Г.! Виктор сорвал газетную вырезку. Но на другой день на двери была нарисована

мелом шестиугольная "Звезда Давида”. Виктору стало не по себе. Он стал нервничать и дома и на

работе. Опасаясь самого худшего, он, однажды придя с работы, достал из заветного места

привезенные из Москвы, сохраненные в свое время Анной Семеновной фотографии их арестованных

друзей семьи и бросил их в огонь. Он видел, как они превратились в черные трубочки, вспыхнули

ярким пламенем и стали пеплом. На глазах Виктора выступили слезы, щеки пылали от стыда. "Трус я

и последняя сволочь", — подумал он — рыцарь на час, трясогузка болотная!"

Виктора по ночам стали мучить кошмары, а днем — все валилось из рук, работа не клеилась. —

"Надо ехать в отпуск, а там видно будет, — решил он. — Сорокин прав".

* * *

Утром Виктор написал заявление на имя Сорокина, а вечером в месткоме ему вручили две путевки

в дом отдыха под Новосибирском.

* * *

5 марта 1953 года на своей даче под Москвой скончался Сталин.

* * *

На другой день вечером к Дружининым пришел Нодель. В прихожей его встретила заплаканная

Маша. Помогая ему снять пальто, она шептала:

— Что теперь будет, дядя Марат? Что теперь будет?

Он погладил ее по голове и прошел в комнату. По радио ансамбль скрипачей Большого театра

исполнял Бетховена...

Виктор сидел в углу дивана и широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрел перед собой. Нодель

молча сел рядом с ним, положил руку ему на колено и проговорил:

— Во всех пивных полным полно... Пьют. В январе двадцать четвертого, когда хоронили

Владимира Ильича, мы не пили... — Он высоко поднял седые брови и спросил: — А почему? — И тут

же сам себе задал вопрос: — А почему я, старый пень, вообще их сравниваю? Как можно сравнивать

небо и землю? Черное и белое? Великого человека и тирана?

Он сидел и разговаривал с самим собой. Виктор внимательно посмотрел на Ноделя и заметил, что

он слегка пьян.

— Дядя Марат, вы тоже его помянули?

Нодель усмехнулся:

— А почему бы мне сегодня тоже не зайти в шинок? Я тоже захотел там выпить, кое за что... Разве

я не имею на это право?

Виктор опустил голову и ничего не ответил. Стон скрипок не умолкал. А Нодель продолжал свой

монолог:

— Историк Грановский в день смерти царя Николая Первого сказал: — Неудивительно, что царь

умер, удивительно, что мы еще живы... И я сейчас хочу повторить эти слова.

Маша посмотрела испуганными глазами на Ноделя, потом на Виктора. Нодель медленно протирал

лоскутком очки, Виктор продолжал задумчиво смотреть в одну точку.

— Я поставлю чайник, — сказала Маша. — Будете, дядя Марат?

— Спасибо, Машенька, — ответил Нодель, поднимаясь с дивана, — но я сейчас пойду домой. Мне

надо лечь и уснуть. Я хочу повидать во сне мою бедную Розу и рассказать ей о том, что произошло на

этом свете. Ей это обязательно надо знать. Она мне будет за это очень благодарна.

Маша испуганно переводила глаза с Ноделя на Виктора и с Виктора на Ноделя. Виктор тяжело

поднялся с дивана и положил ей руку на плечо:

— Выпей чаю и ложись отдохни. Я провожу дядю Марата и вернусь.

Когда они ушли, Маша взяла с кресла старого плюшевого мишку, укрылась теплым пледом и

улеглась на диван. Стон скрипок не умолкал. Вдруг за стенкой затявкал соседский пудель. Маша

вздрогнула от неожиданности, подумала:

— Господи, как все перепутано в этом мире...

Пуделю, очевидно, досталось от хозяйки за неуместное тявканье, послышалось его жалобное

попискивание, но вскоре он умолк и Маша снова оказалась во власти скорбных скрипок.

* * *

На улице Нодель сказал Виктору:

— Я счастлив, Витя, что я его победил! Это была моя заветная мечта — Его победить.

Виктор вопросительно поглядел на Ноделя.

— Да, да, — покачал головой Нодель. — Не удивляйся. Я его победил, потому, что пережил. В

этом и есть моя победа! Победа Духа над Произволом!

Нодель надолго замолчал, а когда они подошли к дому, где он жил, тихо сказал:

— Осталась у меня, Витя, одна великая мечта...

— Какая, дядя Марат? — спросил Виктор.

— Я мечтаю узнать подлинную судьбу моего Робика...

Услышав эти слова, Виктор, в который уж раз за эти годы, подумал:

— Прав ли я, скрывая от него, что Робик погиб у меня на глазах?! Наверное, надо было рассказать

ему все, что я видел, кроме того, что Робик был в штрафной. Почему он там оказался, я не знаю, а

потому и говорить об этом не стану.

— А можно? дядя Марат, — спросил он, — я к вам сейчас поднимусь?

— О чем ты спрашиваешь? — удивился Нодель. — Ты у меня всегда желанный гость.

— Но вы ведь хотели вздремнуть...

Нодель махнул рукой:

— А-а-а, — тоже мне, сон в майскую ночь... Когда ко мне приходишь ты, у меня не может быть

сна.

Когда они поднялись на второй этаж, где жил Нодель и вошли в его комнату, старик достал из

шкафа кое-какую закуску, недопитую бутылку красного вина и поставил на плитку чайник. Потом он

выдернул штепсель из розетки радиосети:

— Не хочу слушать эту музыку, у меня сейчас в душе совсем другая музыка.

Они сели за стол и не чокаясь выпили по рюмке вина.

— Я должен вам кое-что рассказать, — начал Виктор, — но я должен выпить еще...

И он выпил еще рюмку. Нодель вопросительно смотрел на Виктора.

— Я до сих пор молчал, — сказал Виктор, закуривая папиросу, — боялся разбередить Вашу рану.

Но сегодня...

Нодель молитвенно сложил руки:

— Ты о Робике?!

— Да, — тихо сказал Виктор.

Нодель встал, подошел к Виктору и, пытаясь встать перед ним на колени, прошептал:

— Говори, Витенька, говори... — Виктор подхватил его под мышки, усадил на стул:

— Его боевые товарищи говорили, что он воевал и погиб, как герой...

— Говори, говори, Витя, — бормотал дрожащим голосом Нодель, — ты возвращаешь мне жизнь...

— Виктор рассказал ему все, что видел и слышал тогда ночью, на высоте 101,5...

Старый Нодель, обхватил свою седую голову, молча слушал рассказ Виктора.

— Почему же ты, мой мальчик, — глухо проговорил Нодель, — до сих пор молчал?!

— Во время первой нашей встречи не решался, побоялся за Вас... А потом... было стыдно за то,

что не рассказал сразу. . Потому и молчал. Извините меня, дядя Марат. .

Нодель долго молчал, потом подошел к Виктору и положил ладонь ему на плечо. — Виктор

вопросительно на него глядел.

Наконец Нодель тихо сказал:

— Человеческое милосердие иногда боком выходит тому, кто хочет быть милосердным. И знаешь

почему? Потому что на этого человека начинает давить гнет лжи. Да, да. Именно гнет лжи. Хотя, —

он развел руки, — бывает и святая ложь. Ложь во благо... Я каюсь перед тобой, я тоже, как и ты, хотел

во благо... Но сегодня настал и мой день. Я хочу рассказать тебе о твоих родителях.

— Я, кажется, догадываюсь о чем пойдет речь...

— Догадываешься?! — удивился Нодель.

— Кажется, да, — взволнованно сказал Виктор.

Нодель изумленно поднял брови:

— Значит ты все знаешь?

— Увы, нет, — вздохнул Виктор — я прочитал об этом всего лишь несколько туманных намеков в

дневнике... моей матери, моей второй матери — поправился он.

Взволнованный Нодель налил дрожащей рукой в рюмки остаток вина и сказал:

— Выпьем, сынок, за тех и других, они были моими добрыми друзьями и стоили друг друга...

Выпив свою рюмку, он поцеловал Виктора, усадил на стул и сам сел напротив.

— Твой отец и мой друг, Петр Синицкий, — начал он, — работал вместе с Георгием и мной в

московской милиции, а твоя будущая мама, красавица Катя, была сестрой милосердия в нашем

милицейском лазарете. Были они прекрасные, благородные люди, оба были из дворян. Петр в

студенческие годы участвовал в революционных кружках и даже исключался из института. Поэтому

революцию встретил с радостью. Познакомились они на фронте первой мировой. Петр был

поручиком, имел за храбрость офицерский "Георгий", а Катенька — сестрой милосердия. Петр по

собственной воле пошел работать в милицию.

— Революцию надо защищать от всякой грязи и нечисти, — говорил он и скоро стал грозой для

московских бандюг, ворюг и спекулянтов. В уголовном мире его прозвали "Меченым".

— Почему? — тихо спросил Виктор.

— У него был шрам на лбу от германской пули — Виктор, как завороженный, слушал, боясь

пропустить слово. И эти гады, — продолжал Нодель, — ему отомстили.

— Они ночью ворвались в их квартиру. Обороняясь, Петр уложил наповал двух бандитов, но

остальные совершили свое черное дело. Тебя спасла люлька, в которой ты спал, они тебя не заметили.

Нашу оперативную группу, которая приехала по вызову соседей, возглавлял Георгий. Он тут же

забрал тебя и отвез домой. С той поры ты и стал Дружининым.

Виктор тяжело вздохнул, поднялся из-за стола, подошел к окну, распахнул его, облокотился рукам

на подоконник и, устремив взгляд вдаль, надолго застыл в такой позе.

Нодель зашел за деревянную перегородку, где стояла его кровать, выпил большую дозу сердечных

капель и лег на кровать. Виктор почувствовал запах лекарства и зашел в закуток Ноделя.

— Вам плохо, дядя Марат? — спросил он.

— Ничего... сейчас... пройдет, — тихо проговорил Нодель. — Ты... иди... уже поздно... Маша...

будет волноваться.

— Я сбегаю домой и вернусь, — сказал Виктор.

— Нет, сынок, не надо... — прошептал Нодель, — мне уже лучше...

Но Виктор сделал так, как сказал. Всю ночь он провел на раскладушке в комнате Ноделя.

Несколько раз, услышав его стон, он давал ему капли. Сам спал урывками. Под утро очнулся от

громкого стона. Вскочил с раскладушки, подбежал к Ноделю.

— Что с Вами, дядя Марат? — тронул он его за плечо.

Нодель не ответил. Виктор внимательно посмотрел на него. Нодель лежал с полуоткрытым ртом,

лицо его было очень бледным, щеки ввалились. Виктор взял его руку, стал нащупывать пульс, пульса

не было. Приложил ухо к груди, сердце не билось.

— "Неужели?!" — со страхом подумал Виктор. Нодель был мертв. — Виктор некоторое время

смотрел на него широко раскрытыми глазами, потом опустил голову и закрыл лицо ладонями.

* * *

Возвращаясь с кладбиша после похорон, Виктор всю дорогу молчал. Его мучила мысль о том, что

вместе с Ноделем оборвалась последняя живая ниточка, которая связывала его с теми дорогими ему

людьми, которые считали его... наследником.

* * *

Перед отъездом в отпуск, Виктор выточил на станке у себя в цехе звезду из нержавеющей стали,

припаял ее к пустой минной гильзе и установил на свежей могиле Ноделя. "Вернусь из отпуска,

поставим плиту с золотыми буквами", — подумал он.

* * *

Отпуск Виктора и Маши подходил к концу, когда "Правда" сообщила, что так называемое "дело

врачей-убийц" от начала до конца злостная и далеко идущая провокация.

— Едем сегодня же домой! — решительно сказала Маша.

— Но ведь у нас еще три дня...

— Наплевать! — крикнула она, мне не терпится посмотреть на рожи тех, кто обвинял тебя и

клеветал на Баллу. Сейчас же побегу на почту и пошлю ей поздравительную телеграмму.

— А ты знаешь ее адрес? Она ведь уехала куда-то к родным, — спросил Виктор.

— Знаю! — я побежала, а ты упаковывай чемоданы!

* * *

Через месяц после смерти Сталина оклеветанные врачи будут полностью оправданы. А в ночь с 3

на 4 апреля 1953 года их освободят и развезут по домам. Двое из них профессора Вовси и Этингер не

выйдут на волю, они скончались в тюрьме. Остальных будут встречать с цветами.

Военная Коллегия Верховного суда СССР, учитывая особую опасность и тяжесть преступления

Рюмина, приговорит его к высшей мере наказания — расстрелу.

Врача Л.Тимашук Президиум Верховного Совета СССР лишит ордена. Сотрудники МГБ,

причастные к этому "делу", будут уволены из органов госбезопасности и понесут суровое наказание.

Эпилог

Был май 1984 года. Виктор и Маша уже несколько лет жили в Москве в своей старой квартире на

Большой Ордынке. Здесь им удалось вновь поселиться благодаря тому, что в свое время заводское

начальство зарегистрировало в райисполкоме их квартиру как заводское общежитие для

приезжающих на завод командированных.. Виктору Георгиевичу недавно исполнилось шестьдесят, но

ушел он на пенсию два года тому назад — стали давать о себе знать старые раны:

...Побродив однажды по окрестным тупичкам и переулкам, Виктор Георгиевич почувствовал

сердцебиение и присел на скамейку в маленьком скверике церкви святого Климентия, которая по

преданию сохранилась здесь после великого московского пожара 1812 года. Сунув под язык валидол,

он стал любоваться давно знакомыми ему темно-голубыми главками старинной церкви, усыпанными

золотистыми звездами. Вдруг к нему подошел мальчик лет двенадцати и участливо спросил:

— Вам нехорошо? — Виктор взглянул на мальчика, увидел его встревоженное лицо и улыбнулся:

— Нет, нет! Все в порядке, мой друг. Благодарю.

Но мальчик не уходил. Он сел на скамейку рядом с ним, вынул из кармана какую-то книжку и,

делая вид, что читает, незаметно на него поглядывал. Виктор Георгиевич был ему за это признателен.

Они разговорились. Дружинин узнал, что мальчик заканчивает седьмой класс и живет через дом от

него.

— Я часто вижу, как Вы прогуливаетесь со своим доберманом-пинчером по кличке Карат.

Дружинин улыбнулся:

— Откуда ты знаешь его имя?

— А мне Ваша жена однажды сказала.

Игорь, так звали мальчика, оказался большим любителем книг и фантазером. Прощаясь с

мальчиком, Виктор Георгиевич дал ему свой телефон и пригласил наведываться в гости. Игорь стал

иногда бывать дома у Виктора Георгиевича. Дружинин давал ему из своей библиотеки книги, они

играли в шахматы. Иногда Виктор Георгиевич читал ему свой новый рассказ. В последнее время он

стал пописывать небольшие рассказы о своих школьных годах и о войне. Несколько его рассказов

были даже напечатаны в популярном журнале "Юность". Слушая его новый рассказ, Игорь всегда

задавал один и тот же вопрос.

— А это правда, или Вы все выдумали?

Однажды Игорь позвонил и взволнованно сказал, что должен срочно увидеться с Виктором

Георгиевичем. Он пришел со свертком под мышкой.

— Что произошло? — спросил Виктор Георгиевич, — почему ты так взволнован?

— Игорь молча развернул сверток и положил на стол мраморную доску. Вот! — торжественно

произнес он, — полюбуйтесь, дядя Витя! Мраморная доска Пьера Безухова!

— Кого?! — удивился Дружинин, с интересом взглянув на Игоря. — Графа Пьера Безухова!

Именно эту доску он собирался запустить в эту. . дешевку Элен!

— Где же ты это раздобыл? — после некоторой паузы, спросил Дружинин.

— Собирали металлолом. Нашел случайно в старом сарае.

— Н-о-о, почему ты считаешь, что она принадлежала Пьеру Безухову? — спросил Дружинин.

Игорь приподнял доску и показал ее тыльную сторону.

— Видите? — спросил он. Дружинин увидел гравировку " Гр. Безухов".

Было ясно, что эта роспись мастера. Не желая разочаровывать мальчика Дружинин ничего ему не

сказал, а усадил за стол и попросил Марию Васильевну (бывшую Машу) угостить их чаем с

вареньем. Когда Игорь успокоился, Виктор Георгиевич, осторожно подбирая слова, сказал:

— Ты ведь, Игорек, конечно, понимаешь, что Пьер Безухов... это художественный образ...

— Что Вы хотите этим сказать?! — встрепенулся мальчик.

— Я хочу сказать, — что Пьера Безухова, в сущности, не было... а, следовательно...

Игорь вскочил со стула:

— Как это "не было"?! Вы только подумайте, что Вы говорите!.. По Вашему и Тома Сойера не

было? И Гекка? А капитана Немо и Паганеля тоже не было? А д'Артаньяна? А Гавроша? А Пети и

Гаврика? — Игорь задыхался от волнения. — Нет! Вы не можете так думать. Вы же сами говорили,

что не выдумываете свои рассказы, что там написана правда!

Дружинину стало не по себе. Он понял, что сейчас Игорю нужны какие-то другие слова.

— Видишь ли, — начал он, — все зависит от таланта писателя,., если он сумеет нас с тобой

убедить, что его герои живые люди,., значит они живые... Я, например, убежден, что Григорий

Мелехов и Семен Давыдов — это правда. Я их даже встречал в жизни... и чеховского Беликова

встречал. И главначпупса Победоносикова из "Бани" Маяковского. И Остапа Бендера...

Игорь радостно улыбнулся:

— Ну вот видите... А Вы говорите... — Игорь помолчал и вдруг сказал: — Я хочу эту доску

послать народному артисту Сергею Бондарчуку, который играл в кино Пьера. Как Вы думаете,

удобно?

— Пошли, Игорек, обязательно пошли, — улыбнулся Дружинин, — я бы на его месте был в

восторге от такой посылки. Это отличная оценка его актерского таланта...

* * *

Когда мальчик ушел, Дружинин подошел к окну, раскрыл его и задумался. Под окном сидел с

гитарой его ровесник и давнишний приятель по дому, инвалид войны, одноногий Николай Карасев,

по-довоенному — Колька Карась. Недавно семья Карасевых получила извещение о том, что их

единственный внук, голубоглазый Шурик, погиб смертью храбрых в Афганистане. С той поры

Николай запил. И всякий раз, после распития "на троих" очередной бутылки водки, он садился на эту

лавочку и хмуро пел под свою старую дребезжащую гитару одну и ту же песню. Это была старая

утесовская: — "С одесского кичмана". До Дружинина донесся его хриплый голос:

...За что же мы боролись,

За что же мы сражались,

За что ж мы проливали свою кровь?

Они же ж там пируют, они же ж там гуляют,

А мы же ж — подавай им сыновьев...

Дружинин вздохнул и задумчиво прошелся по комнате. Потом он подошел к книжной полке, взял

старый однотомник "Войны и мира" и стал его перелистывать. Нашел то место, о котором говорил

Игорь, прочитал и вдруг с тревогой подумал: "Черт подери, неужели и в самом деле Пьера Безухова

никогда не было на свете?!"

* * *

1981-1990

СОДЕРЖАНИЕ

Большая Ордынка

Гвардии старший лейтенант

Последняя купель

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Владимир Малыхин родился в Москве в 1924 году, в мае сорок второго, будучи учеником 9 класса средней школы ушел добровольцем в

Красную Армию. После окончания артиллерийского училища в октябре сорок четвертого, воевал на Южном, Юго-Западном и Четвертом

Украинском фронтах в должностях командира взвода и командира батареи.

В 1944 году в боях за освобождение Крыма был тяжело ранен и демобилизован как инвалид войны.

После окончания института в 1948 году работает в периодической печати. Владимир Малыхин — заслуженный работник культуры

РСФСР, член Союза журналистов СССР. Он автор двух сборников рассказов, изданных издательством "Московский рабочий", его рассказы

печатались в журнале "Юность", других периодических изданиях.