Наследники господина Чамберса

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ (Вместо пролога)

Известно, что парижские кафе возникли задолго до того, как вошло в обычай пить кофе: первое из них было открыто шоколадником Манури еще при Генрихе II. Но подлинную славу кофейни приобрели лишь к середине XVIII века, когда столичный обыватель завел моду проводить в них большую часть своего свободного времени. Едва встав с постели, спешил он в кафе, чтобы выпить заветную чашечку перед дневным трудом; в полдень к чашечке прибавлялся стаканчик — «petit verre», в котором, разумеется, находилась влага скорее горячительная, нежели горячая; вечером же на столах появлялись и пузатенькие бутылки…

Впрочем, не следует думать, будто в кафе увлекались спиртным. Нет, не для этого приходили сюда добрые парижане. Они предпочитали занятия более интеллектуальные: шахматы, шашки, домино и, главное, застольную беседу — благо поговорить всегда было о чем.

Каждое кафе имело особый колорит и свой контингент посетителей. Любители шашек и домино собирались у «Валуа» и в «Итальянском кафе», увенчанном крылатой фигурой; иностранцы — немцы и англичане — предпочитали «Шартр» с дешевым табльдотом и вышколенной прислугой; пристанищем судейской братии из Дворца правосудия служило кафе «Парнас» на Кэ-де-ль-Эколь, где прогремит позднее голос Дантона; артисты оккупировали кафе «Прокоп» на улице Ансьен-Комеди; что же касается людей философского склада, то они обычно проводили свой досуг в «Регентстве» на площади Пале-Рояля.

Кафе «Регентство» отличалось тишиной и порядком. Главный зал его в стиле барокко был отделан венецианскими зеркалами, в которых отражались огни канделябров. Здесь не заказывали крепких напитков, как правило ограничиваясь сухими винами, лимонадом, кофе, засахаренными фруктами и мороженым, которое, кстати, стоя всего двенадцать су, считалось лучшим в Париже. И разговоры в «Регентстве» были иными, чем, например, в «Шартре» или в «Прокопе»: они вращались преимущественно вокруг проблем литературных и философских.

В один из октябрьских вечеров 1748 года кафе «Регентст^ во» было переполнено. Сегодня здесь начинался матч межд$ двумя великими шахматистами — Легалем и Филидором. Это событие вызвало значительный интерес в столице. Еще бы! Шахматы — не домино, а утонченный Филидор и глубокомысленный Легаль уже успели прославить Францию далеко за ее границами; теперь должно было решиться, кто же из двух сильнейших возьмет верх.

Стол в левом переднем углу зала, за которым сидели шахматисты, был плотно окружен любителями. Можно сказать, что все обитатели кафе сгрудились вокруг стола. Или, точнее, почти все. Ибо в углу, противоположном занятому прославленными маэстро, уютно расположились трое посетителей, которым, по-видимому, не было ни малейшего дела до происходящего в зале. Перед ними стояла почти пустая бутылка бургундского и абсолютно пустые бокалы; это доказывало, что предварительная часть встречи завершена и сейчас начнется главное — разговор, ради которого они здесь собрались.

Внешность каждого из троих была по-своему примечательной.

Тот, который сидел в центре и держался хозяином, обладал фигурой атлета, громким голосом и размашисто-небрежными манерами. Вопреки моде, он не носил парика, и голова его с коротко подстриженными, чуть вьющимися каштановыми волосами казалась вылепленной руками античного мастера. Высокий открытый лоб, живые глаза, крупный, хорошо очерченный нос, выразительный рот — все это придавало его одухотворенной физиономии привлекательность; атлет располагал к себе с первого взгляда. Его одежда была столь же небрежной, как и манеры; казалось, он не обращал на нее никакого внимания.

О его соседе слева сказать того же было нельзя.

Маленький и щуплый, сей господин был затянут в голубой атласный камзол, застегнутый на все пуговицы. Его парик был щедро посыпан пудрой, а манжеты сорочки сверкали белизной. Лицо его, если не видеть насмешливых глаз, показалось бы несколько заурядным, а голос был слаб и тонок. Тем не менее весь облик его носил на себе отпечаток интеллектуальной углубленности и даже академизма: внимательный наблюдатель мог без труда догадаться, что человек этот имеет самое прямое и непосредственное отношение к науке.

Третей собеседник не походил ни на одного из своих компаньонов. Светловолосый и голубоглазый, он выглядел провинциалом и по манерам и по платью. Очевидно, и сам он чувствовал это, и потому, должно быть, испытывал некоторую неловкость. Однако держался он с большим достоинством, маскируя природную застенчивость чем-то вроде высокомерия и скрывая пылкую восторженность души за нарочитой сдержанностью и даже холодностью обращения.

Все трое молчали.

Болтовня ни о чем, начатая за бургундским, явно иссякла, серьезный же разговор был впереди и требовал затравки. А пока провинциал уткнулся взглядом в скатерть стола, ученый же рассеянно следил за группой, окружавшей шахматистов.

Атлет нарушил молчание:

— Неужели, мой милый Даламбер, вы можете испытывать какое-то удовольствие, разглядывая этот сброд?

Вопрошаемый иронически вскинул брови:

— От вас ли я это слышу, Дидро? Или вы настолько охладели к шахматам, что можете спокойно сидеть отвернувшись во время одного из интереснейших матчей нашего времени?

— Нет, черт возьми, — вспылил Дидро, — ничуть я не охладел к шахматам и никогда не разлюблю их. Но я ненавижу этих комментаторов с куриными мозгами, эту бездарь, которая с важным видом претендует на точные прогнозы, всю эту шваль, которая заслоняет от нас подлинных гениев и отравляет удовольствие от созерцания настоящей игры… Впрочем, напоминаю, что собрались мы сегодня вовсе не ради шахмат…

— Да, да, — вставил провинциал, отрываясь взглядом от стола, — вернемся наконец к делу…

— К делу так к делу, — пожал плечами Даламбер. — Если нашему другу Руссо столь не терпится, то и мы не слишком богаты досугами, чтобы терять время попусту… Но попрошу вас, милый Дидро, изложите-ка все по порядку.

— По порядку… Вы, как истинный математик, желаете везде и во всем видеть стройную систему. Это можно понять, но этому далеко не всегда удается следовать… Однако, пожалуй, начинать все же следует с Чамберса. Кстати, вам знакомо это имя?

Даламбер кивнул.

Руссо сделал неопределенный жест.

Дидро продолжал:

— Так вот, напоминаю вам, господа, что англичанин Эфраим Чамберс выпустил в 1728 году «Энциклопедию, или Всеобщий словарь искусств и наук».

— Это общеизвестно, — пробормотал Даламбер.

— Да, общеизвестно. Общеизвестно также, что за короткое время словарь этот выдержал в Англии пять изданий. Как вы думаете, почему? Да потому, что в своем роде он уникален. Хотя в разное время и было сделано множество попыток создать нечто в подобном роде, но до хитроумного англичанина никто в этом не преуспел…

— Положим, — возразил Даламбер, — а наш соотечественник Пьер Бейль? Разве его «Исторический и критический словарь», опубликованный еще в конце прошлого века, уступает «Энциклопедии» Чамберса?

— Вы бы вспомнили еще об Альтштедте или Роджере Бэконе с его «Компендиумом»… Нет, Пьеру Бейлю и его предшественникам далеко до Чамберса. Бейль ведь не хотел, да и не мог создать действительно универсальный труд, основанный на единстве наук. Он преследовал гораздо более узкую цель — критический разбор религиозных и философских учений различных эпох. К тому же, выступая против религиозного ханжества, сражаясь с метафизиками и богословами, он не мог опереться на опыт, он не знал естественных наук…

— А Чамберс?

— О, Чамберс поставил перед собой гораздо более серьезную задачу. Он пожелал представить в своем «Словаре» все науки — точные, естественные, гуманитарные; он взялся за геологию, военное дело, коммерцию, математику. Но главное даже не в этом. Вот послушайте, что написал он в предисловии.

Дидро вытащил из кармана смятую бумагу и прочитал:

— «…Наша цель состоит в том, чтобы рассмотреть различные предметы не только в отдельности, но' и во взаимной их связи, в том, чтобы рассмотреть каждый из них как нечто целое и как часть еще большего целого». — Дидро торжествующе посмотрел на своих товарищей: — Ну, каково?..

— И что же, разрешил он эту задачу? — тихо спросил молчавший до сих пор Руссо.

— Увы, — вздохнул Дидро, — не разрешил.

Даламбер и Руссо дружно расхохотались.

— Так зачем же вы морочите нам голову? — воскликнул Даламбер, переведя дыхание.

— А затем, — заорал еще громче Дидро, — что вы, господин систематик, требовали, чтобы я рассказал все по порядку! Порядок же заставляет начинать с Чамберса.

— Это почему?

— Потому, что Чамберс впервые, слышите ли, впервые попытался осуществить идею «Нового органона» великого Фрэнсиса Бэкона и дать стройный свод человеческих знаний,

потому что Чамберс сделал больше, чем кто-либо из его предшественников, потому, наконец, что дальше речь пойдет о переводе двухтомника Чамберса на французский язык..*

— С этого бы и начинали, — проворчал Даламбер.

— К этбму я и клоню, — отпарировал Дидро. — Но ведь вы же сами требовали, чтобы я рассказал все по порядку…

Он обиженно замолчал. Молчание продолжалось долго.

— Вы намерены продолжать? — первым не выдержал Даламбер.

— Если вы пообещаете не прерывать меня более.

— Обещаю, обещаю, — вздохнул Даламбер, — но говорите дело!

— А я и подавно не раскрою рта, — буркнул Руссо, вновь * углубляясь в созерцание скатерти.

— Так вот, друзья мои, — с воодушевлением продолжал Дидро, — я напомнил о Чамберсе и его «Словаре» лишь затем, чтобы рассказать о недавно происшедшем со мною и кое-что предложить вам… Дело в том, что несколько лет назад у нас в столице появились двое досужих дельцов, англичанин Джон Миле и немец Готфрид Селлинг. Один из них, Миле, разбирался немного в науке, другой, Селлинг, кое-как знал иностранные языки…

— Да нам-то что за дело до этих проходимцев? — возмутился Даламбер.

— Прямое дело, как вы сейчас увидите, если не будете нарушать только что данное слово… Эти господа предложили хорошо вам известному Андрэ Франсуа Лебретону, издателю «Королевского альманаха», перевести для него словарь Чамберса. Лебретон, который и сам подумывал об этом, с радостью принял предложение и поспешил выправить в министерстве — привилегию и патент на перевод «Словаря». Но тут между книгоиздателем и переводчиками началась ссора…

— Из-за чего?

— Из-за чего же, кроме славы и денег? Суть в том, что хитрый Лебретон оформил привилегию на свое имя, даже не упомянув в ней подлинных исполнителей… Честно говоря, он имел некоторые основания для подобного шага: перевод был сделан из рук вон плохо, я видел его. Но оскорбленные переводчики выступили с протестом; началась долгая свара. За время ее немец успел умереть, англичанин же как-то явился к своему работодателю, угрожая проткнуть его шпагой. — Дидро усмехнулся. — Молва вещает, что между ними произошла драка, поднявшая чуть ли не все население квартала… Миле подал в суд, но ничего не выиграл: привилегия была закреплена за Лебретоном, истцу же пришлось ретироваться» уплатив судебные издержки… Тогда Лебретон, поскольку работа не двигалась с места, пригласил аббата Гюа де Мальвеса…

— Знаю я этого гуся, — снова не утерпел Даламбер. — Этот геометр и математик пользуется репутацией сумасшедшего…

— Совершенно справедливо, — невозмутимо продолжал рассказчик, — то же самое слово в слово заявил мне и Лебретон, когда решил порвать с де Мальвесом. Именно в связи с создавшейся ситуацией он и пригласил меня к себе в бюро…

— И вы говорили с ним?

— Вы неисправимы, мой друг. Как раз об этом-то я и собирался побеседовать с вами обоими сегодня!

— Слава богу, наконец-то добрались… Но приступайте же к сути дела!

— Вот уже битый час я тщетно пытаюсь это сделать вопреки вероломству обещавших молчать… Итак, Лебретон, видимо зная о моих скромных заслугах, в частности о переводах с английского, предложил мне ни много ни мало, как завершение работы над «Словарем» и общую его редактуру.

— И вы?..

— Я прежде всего поделился с ним мыслями, которые давно уже меня волновали. Я указал, что принцип словаря Чамберса хорош, но сам «Словарь» этим принципам не отвечает, что он в ряде своих частей безнадежно устарел и вообще нет никакого смысла ограничиваться его переводом. Я заявил, что «Энциклопедию» следует писать совершенно заново и что с этим делом французы сегодня справятся гораздо лучше, чем англичане!

Даламбер и Руссо переглянулись.

Дидро, довольный произведенным эффектом, улыбнулся и замолчал.

— Дальше, дальше! — нетерпеливо воскликнул Даламбер. — Говорите же, несносный вы человек! Лебретон, наверное, после подобных тирад указал вам на дверь?

— Ничуть не бывало! — Дидро продолжал улыбаться. — Он полностью согласился со мной и предложил подготовить проект договора!

Даламбер и Руссо не могли скрыть волнения.

— Поразительно! — прошептал ученый. — Я знал всегда Лебретона как делового человека… Что же заставило его пойти на подобную авантюру?

— В том-то и дело, что это не авантюра! Лебретон понял, какие барыши сулит ему предприятие, именно потому он столь охотно и пошел на это! Именно потому, что он знал, кто такие Дидро и его друзья, он сделал предложение мне, а не кому-либо иному!

— Ну-ну, мой любезный друг… Вы не страдаете излишней скромностью… Однако, если даже допустить, что все обстояло, как вы говорите, это еще далеко не все… Чтобы поднять такое огромное дело, нужна санкция правительства. А получить ее будет практически невозможно. Министр юстиции Дагессо…

— Я успел побывать и у Дагессо, мой дорогой Даламбер. И я покорил старика. Да, изумляйтесь, изумляйтесь и слушайте. Я добился приема. На меня нашел прилив красноречия. Он сидел в своем кресле, а я расхаживал по его кабинету и развивал ему перспективы. Никогда, слышите, никогда еще в жизни я не был так воодушевлен, так уверен в себе. Я говорил ему о книге книг, в которой будет заключена вся мудрость мира и которая обессмертит его имя. Я изложил ему проспект «Энциклопедии», словно бы он уже был написан. Я рассказывал ему о содержании каждого тома, словно бы видел их перед собой. И я покорил старого крючкотвора. Он дал свою санкцию и обещал покровительство нашему начинанию…

Даламбер и Руссо, потрясенные, молчали. И правда, что можно было возразить на это? А Дидро продолжал говорить. Он уже не мог остановиться, и, казалось, не было силы, которая смогла бы его остановить. Его речь лилась могучим потоком, и каждая мысль, каждая фраза были отточены, словно читал он с листа написанный и тщательно отшлифованный текст.

Давно уже Филидор дал мат Легалю, давно уже возбужденные зрители разошлись и в кафе «Регентство» погасили часть канделябров, а он продолжал рисовать перспективы своим присмиревшим слушателям…

— Да, это будет книга книг… Вы представляете, какие горизонты откроются перед нами? Мы привлечем десятки философов и ученых, и каждый из них, трудясь на своей стезе, скажет последнее слово в данной области. Мы нанесем смертельный удар суевериям и фанатизму, мы покажем настоящее место и подлинное назначение ремесел, искусств, наук в нашем мире, мы расскажем миллионам людей правду, которую скрывали от них тысячелетиями, мы разрубим гордиев узел тирании и проложим человечеству прямую дорогу к грядущему. Это будет путь из тьмы к свету. Жаждущий знаний впервые их получит. Угнетенный впервые узнает о своем естественном праве… Труженик впервые поймет, как он был одурачен. Вы постигаете все величие этого дела? Вы отдаете себе отчет в его исторических последствиях?..

Говоривший умолк.

Молчали и остальные. Друзья были охвачены каким-то нервным подъемом, словно внезапное озарение на момент открыло им будущее…

После долгой паузы Даламбер спросил:

— А как вы думаете разрешить организационную сторону дела, мой дорогой Дидро?

— Собственно, для этого я вас и пригласил. Один я, разумеется, даже если костьми лягу, с этим делом не справлюсь. И вот, с согласия Лебретона, я обращаюсь за помощью к вам. Втроем мы составим как бы редакционный комитет, или общую редакцию «Энциклопедии». Мы будем договариваться с авторами, получать статьи, редактировать их, дописывать, собирать в тома. Мы возглавили работу и возьмем на себя ответственность за нее. Каждый — в своей области. Я оставлю за собой философию и литературу, вы, Даламбер, будете курировать математику и точные науки, а Руссо мы поручим милую его сердцу музыку и изящные искусства…

— Я отказываюсь! — тотчас же заявил Руссо. — Я не хочу связывать себя чем бы то ни было. Если смогу помочь своими познаниями — не откажу, но не рассчитывайте на меня как на организатора: на это я не способен.

— Я согласен! — кивнул Даламбер.

Он извлек из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой и присвистнул:

— О-ля-ля! Ну и засиделся же я с вами! А впереди еще одна деловая встреча. Прощайте, друзья. О деталях, дорогой Дидро, договоримся позднее. Можете рассчитывать на меня.

Он встал и направился к выходу.

Дидро пристально и печально смотрел на оставшегося товарища.

— Не ожидал от вас, мой друг, что вы подведете меня. Я всегда любил вас и всегда надеялся, что мы будем вместе.

— Мы и будем вместе, — тихо сказал Руссо. — Но, поверьте мне, я не мог поступить иначе. Я сознаю грандиозность ваших замыслов и величие будущего труда вашего. Но я еще не нашел себя. Я вовсе не уверен, что буду заниматься музыкой и изящными искусствами. В моей душе что-то зреет, но что — я не знаю еще. Поверьте, мой друг, я люблю вас не меньше, чем вы меня, а может быть, даже и нежнее. Именно поэтому я вполне откровенен с вами…

— Ну что ж, пусть будет так… — вздохнул Дидро. — Однако, смотрите, уже тушат свечи. Мы действительно засиделись.

Он подозвал официанта, заплатил по счету и поднялся.

В этот вечер они никак не могли расстаться. Тихо беседуя, они не заметили, как оказались на Новом мосту, излюбленном месте прогулок Дидро. То споря, то радуясь, что на иные предметы взгляды их совпадают, они от нынешнего дня обратились мыслью в прошлое, и Руссо рассказал о себе то, чего еще не рассказывал никому.

Глубокой ночью друзья очутились на улице Кордие, где Руссо снимал комнату. Оттуда они направились к дому Дидро. И тут настал черед исповедоваться основателю «Энциклопедии».

Он был не менее откровенен, чем Руссо, рассказывая о прошлом.

Оно тотчас встало перед ним как живое.

И потом, когда, лежа в постели, Дидро тщетно пытался уснуть, картины детства и юности вновь продолжали одолевать его, сменяя одна другую.