Наследники господина Чамберса

ЧАСТЬ I. ЮНОСТЬ АТЕИСТА

Детство…

… Что вспоминается ярче всего?

Конечно же, яркое пламя камина.

Тоже вечер. Гостиная в старом отцовском доме. И сам мэтр Дидье Дидро, «Дидро-старший», как величал он себя, в огромном плюшевом кресле, со взглядом, устремленным на весело потрескивающие угли.

Его лицо. Спокойное, удовлетворенное. И голос. Тоже спокойный, уверенный.

Долгими зимними вечерами любил он, собрав домочадцев, проповедовать им истины, почерпнутые из своей нелегкой трудовой жизни.

— Дети мои, — говаривал он, — отец ваш являет пример того, как человек простой и незнатный, если только он думает о боге и всегда поступает справедливо, может своими руками создать благополучие семьи…

Мэтр Дидье был религиозен, но верил в удачу.

Сын третьего сословия, он знал свою генеалогию не хуже, чем какой-нибудь принц, герцог или маркиз. Знал и гордился ею. Много раз слышал от него Дени, Дидро-младший, историю своей семьи.

Все Дидро родились и жили в Лангре.

Все занимались ремеслами.

Имелись среди них бочары и стекольщики, кожевенники, каретники и шорники. Но прежде всего члены рода Дидро прославились изготовлением ножей и хирургических инструментов.

Вероятно, ножовщиком был первый из Дидро, оставивший след в документах Лангра, — Антуан, родившийся в 1596 году и имевший ни много ни мало четырнадцать душ детей.

Старший сын Антуана, Николя, наверняка был ножовщиком, а среди внуков основателя рода их числилось уже до полудюжины. К ним принадлежал и мэтр Дидье, поднявший на особенную высоту это ремесло в родном городе, но не сумевший передать его своим детям.

Дидро-младший хорошо знал, что старик скорбел об этом, хотя и тщательно скрывал свои чувства.

Помнил Дени своего отца в фартуке и старой рабочей куртке, за большим точильным кругом или у наковальни, с тисками или молотком в руке, тихонько мурлыкавшим себе что-то под нос. В таком виде почтенный ножовщик выступал обычно в течение всего будничного дня. И хотя он имел двоих подмастерьев, немалую часть работы он всегда брал на себя.

Да, он был отличным мастером.

Его уважали и ценили в Лангре и во многих соседних местах. Ни одна хирургическая операция не проходила без его скальпелей и ножниц. Причем — и это особенно поднимало популярность мэтра Дидье — он охотно ссужал врачей инструментами в долг, нимало не смущаясь, что затем они годами тянули с уплатой.

— Пусть лучше останутся мне должны, чем буду должен я, — любил повторять он, — а отказать я не могу — это значило бы отказать больным, нуждающимся в помощи…

Впрочем, мэтр Дидро, как и его достойные предки, никогда не оставался внакладе: каковы бы ни были трудности в городе и государстве, какие бы обстоятельства ни подтачивали благополучия Франции, его изделия всегда имели спрос. И правда, потрясали ли страну религиозные войны, тиранил ли ее Ришелье, раздирала ли на части Фронда или разорял своим великолепием «король-солнце» Людовик XIV, люди все равно болели и постоянно нуждались в ланцете хирурга.

Поэтому-то в годы, когда многие разорялись, нищали и теряли последнее, мастерская семьи Дидро стояла неколебимым утесом среди моря житейских невзгод.

Поэтому-то мэтр Дидро и любил при случае ввернуть фразу, перешедшую к нему от отца, который, в свою очередь, заимствовал ее у своего отца:

— Мой дом — моя крепость…

Помнил Дени Дидро-старшего и в совершенно ином обличье: в парадном камзоле алого бархата, в белом парике и с инкрустированной табакеркой, зажатой между большим и указательным пальцами.

Так выглядел почтенный ножовщик по воскресеньям и церковным праздникам, когда в сопровождении семейства чинно отправлялся на прогулку.

Прослушав мессу в церкви Сен-Мартен, мэтр Дидье не спеша шествовал к улице Сент-Антуан, держа за руки двух младших детей. Жена следовала за ним с двумя старшими. Процессию замыкал Дени, неизменно отстававший — ведь по дороге было столько интересного!

Взять, к примеру, ворота Мельницы на углу улицы Сент-Антуан, украшенные статуей мадонны; или Главные ворота с их лепными украшениями; или фонтан Фей у крытой галереи, откуда в ясную погоду открывались отроги Альпийских гор, — разве можно было так просто пройти мимо всего этого?..

Мэтр Дидье отвешивал величественные поклоны — здесь его знали все. Знали и глубоко уважали. Искали его советов. Приглашали разбирать свои ссоры. Он кланялся направо и налево, иным пожимал руки, иным давал милостыню. Там, где улица Сент-Антуан пересекалась с площадью Шамбо, постоянно сидел нищий, слепой Тома, которому еженедельно отпускалось по два су и шесть денье; постоянную выплату этой суммы мэтр Дидье позднее оговорит в своем завещании…

Но вот, наконец, и площадь Шамбо.

Вот и дом.

И в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет, едва закрыв глаза, Дени Дидро видел перед собой этот дом, где 5 октября 1713 года он родился, где прошли его детские годы.

Что за дом!

Приземистый, квадратный по форме и по фасаду, в три этажа. Точнее, в два с половиной. Ибо третий — совсем под крышей, и окна его напоминают скорее бойницы крепости, нежели окна дома. В нише над первым этажом — статуя святого Дидье, покровителя Лангра и патрона ножовщиков Лангра. Комнаты, кроме гостиной на втором этаже, такие маленькие и тесные, что их можно принять за казематы крепости. Особенно детская на мансарде, где жил Дени.

Но зато какой он основательный, этот дом, какой солидный и неприступный!

Воистину «Мой дом — моя крепость»…

«Мой дом — моя крепость? А не вся ли вселенная мой дом?..»

Эта мысль, конечно не в столь определенной форме, пришла ему в голову рано, раньше, чем большинство детей начинает мыслить.

Сколько было ему тогда? Семь? Девять? А может, чуть больше?.. Он не помнил этого точно.

Но помнил, что побудило задуматься.

Однажды летним утром мэтр Дидье зашел к нему в комнату и сказал:

— Собирайся, дружок.

Дени не стал ни о чем расспрашивать, ибо все знал уже накануне; он быстро оделся и выбежал во двор.

Отец, постукивая деревянными сабо, отдавал распоряжения приказчику. Тележка, запряженная гнедой кобылкой, стояла у ворот. Мэтр посадил Дени к себе на колени, дернул вожжи, и тележка со скрипом покатила по улице.

О, что это была за поездка! Потом она повторялась много раз, но первое впечатление осталось самым сильным.

Улица сменялась улицей. Миновали заставу. Город остался позади, а впереди… До сих пор Дени никогда не видел ничего подобного. Впереди, сколько хватало взгляда, тянулись необозримые луга, кустарники, рощи. Вот блеснула извилистая лента реки. Вот, справа, мелькнул остроконечный шпиль

церкви, за ним — несколько беленьких домиков. А тележка катит все дальше и дальше…

В годы преуспевания ножовщик не только приобрел два дома в Лангре. Он начал вкладывать деньги в земельную собственность. Как-никак, полагал он, это наиболее надежный способ помещения капитала: земля никогда не потеряет ценности. Постепенно у него стали появляться в окрестностях города доходные фермы. Его виноградники давали изрядный урожай, а фермеры платили приличную арендную плату.

На природе мэтр Дидье словно оживал.

— Не забывай, сын мой, — говорил он, — что из земли мы вышли, в землю и возвратимся. Кем бы ты ни был в жизни: ремесленником, судейским или духовным, — помни всегда: не отрывайся от земли. Посмотри на эту зеленую долину, на эти лозы, деревья, цветы, вдохни побольше воздуха и подумай, был ли ты когда-нибудь более счастлив?

Мальчик диву давался. От отца ли он слышит эти слова? Да ведь это поэзия! А как же «крепость»? Он горячо полюбил широкие просторы родной Шампани, полюбил навсегда. Ее леса, луга, крестьянские фермы и бесконечное разнообразие родной природы. И это разнообразие позднее навело его на мысль о безграничности жизни, о гармоничном единстве целого и части.

— Боже ты мой, до каких пор это будет продолжаться?.. Смотрите, у него опять разбит нос! А новый костюмчик? Он превратил его в рваную тряпку!

Мадам Анжелика, мать Дени, в полном отчаянии. Что делать с этим сорванцом, как унять его, какое придумать занятие, чтобы прекратить эти вечные драки?

И правда, Дени с ранних пор обладал неуемным характером. Горячий, вспыльчивый, любопытный, необыкновенно подвижный, он задирал всех мальчишек квартала и сам получал на орехи. Иной раз его крепко избивали. Но это не уменьшало его боевой задор.

Мэтр Дидье только улыбался. Когда-то он тоже был мальчишкой и знал, что к чему. Он не придавал большого значения шалостям сына.

Но когда Дени исполнилось одиннадцать, отец призадумался.

Пора было на что-то решаться.

Выбирать профессию.

Приучать к делу.

Но к какому?..

Круг деятельности для представителя третьего сословия был ограничен.

Он не мог пойти по военной линии — это была привилегия дворянства. Также полностью была исключена для него придворная карьера. Перед ним открывались три стези. Он мог стать ремесленником, как большинство членов его рода. Ему не возбранялось заниматься юриспруденцией и сделаться адвокатом или прокурором. Наконец, не была исключена и духовная карьера — поступив в церковный коллеж, а потом, на богословский факультет университета, можно было добиться сана приора или аббата.

На чем же остановиться?

Конечно, самым простым и естественным было бы пустить мальчика по проторенному пути. Почему бы не передать ему профессию ножовщика, которая вывела в люди стольких Дидро?

Но. мэтр Дидье сомневался, следует ли так поступить.

Он не приметил у старшего сына буквально никаких склонностей к своему мастерству. По темпераменту, по всем стремлениям и повадкам Дени не подходил к этому делу, требовавшему тщательности и терпения.

Кроме того, мэтр был настолько состоятелен, что мог выбирать для своих детей и нечто лучшее, чем фартук ремесленника. Пусть трудились у точильного камня его предки и он сам, теперь-то, имея денежки, можно было подумать о чем-то более благородном!

А тут вдруг сказал свое веское слово дядя Виньерон,

Каноник Дидье Виньерон был родным братом мадам Анжелики. Он обладал имуществом и пользовался большим уважением в Лангре. Правда, он был несколько груб и неуживчив, но это вовсе не умаляло его авторитета.

Виньерон давно присматривался к своему племяннику и часто беседовал с ним.

И вот однажды, заглянув в дом Дидро спозаранок, он заявил, обращаясь к своему тезке-ножовщику:

— Сделайте Дени каноником! Я завещаю ему свою должность, а также свои дом и конюшню!

Сказано это было безапелляционно, как, впрочем, каноник говорил всегда.

Мэтр Дидье призадумался.

Дядя Виньерон, ложно истолковав его молчание, принялся подробно аргументировать свой проект.

Капитул Лангра был не только одним из самых древних во Франции. Он был также и одним из самых богатых. Ему принадлежали обширные угодья и доходные земли. Одних домов в Лангре в собственности капитула насчитывалось до сорока. Должность каноника давала приход. И был ли то приход Сен-Пьер, или Сен-Мартен, или любой другой, он приносил своему пастырю от полутора до трех тысяч ливров ежегодно. Не говоря уже о почете…

— Но, мой милый кузен, передать должность будет не просто! — заметил мэтр Дидье.

Именно это вызвало его раздумье. Он знал, что собратья терпеть не могут Виньерона и вряд ли примут его ставленника.

Дядя Виньерон стукнул кулаком по столу.

— Я понимаю, на что вы намекаете, любезный друг. Но клянусь мощами святого Дидье, я если захочу, добьюсь своего, а эти канальи, сатана их забери, останутся с носом!

Мэтр Дидье переглянулся с мадам Анжеликой. Этот Виньерон всегда перехватывает через край! Ну разве можно так поносить своих благочестивых коллег?.. Впрочем, он, вероятно, знает, что говорит.

В этот день в доме Дидро был дан торжественный обед. Каноник остался и на ужин. Вино из погреба ножовщика сильно ударило ему в голову, и под конец он начал сыпать такими ругательствами в адрес своих святых братьев, что мадам Анжелика немедленно отправила детей спать.

Итак, на ближайшее время участь Дени была решена: его поместили в лангрский иезуитский коллеж.

Раннее утро.

О, как тяжело вставать! Он так любил поваляться в постели, а тут…

Ну конечно! Вот только что пропел петух.

Кофе кажется на редкость невкусным, и вообще ему не до завтрака… Хочется спать. Только спать!

Но мэтр Дидье уже на ногах. Он ждет. Сегодня для первого раза он сам проводит мальчика в коллеж.

Серое неприветливое здание. У входа — швейцар с алебардой. Входящих он проверяет по списку.

Дени прощается с отцом.

Ну вот и все.

А затем день в день — долгие четыре года.

Четыре года муштры, строгого надзора, неинтересных наук.

Ему еще повезло: он продолжает жить на мансарде в родительском доме, в то время как большинство воспитанников, находясь на полном пансионе, спят в монастырских дортуарах и вся жизнь их подчинена ударам колокола.

Но Дени — не пай-мальчик.

Он всегда склонен к протесту.

Поскольку ему и плохо и неинтересно в коллеже, в один прекрасный день он заявляет:

— Больше туда не пойду!

Мэтр Дидье пожимает плечами.

Конечно, другой бы выпорол мальчишку и потом отправил насильно. Но у ножовщика свой метод.

Спокойным и серьезным тоном он спрашивает:

— Не пойдешь? Но почему же?

— Не хочу, не желаю!

— Ах, не желаешь? Ну что ж, дело твое. Не хочешь учиться — ступай в мастерскую. Будешь ножовщиком!

Дени покорно плетется в мастерскую.

Пять дней он старается, как никогда в жизни. Он зря изводит материал, портит с упорством инструменты. Он прилагает все старания, чтобы выточить хоть один-единственный ланцет.

В последнюю секунду почти готовый ланцет ломается у него в руках.

Мэтр Дидье молча следит за сыном.

К концу пятого дня он так же спокойно роняет:

— Что, не выходит?

— Не выходит! с отчаянием выпаливает Дени и нулей вылетает из мастерской.

На следующее утро, ни слова не говоря, он собирает свои тетради и отправляется в коллеж.

Четыре долгих года, день в день.

Постепенно его настроение меняется. Он стремится отыскать интересное в неинтересном. Он получает отличные оценки по математике, латыни и другим дисциплинам.

Мэтр Дидье и мадам Анжелика не нарадуются на успехи сына.

Все-таки их Дени молодец, у него светлая голова!

Но вот однажды…

Увы! Сорванец остается сорванцом — не знаешь, что он может выкинуть в следующую минуту!

Однажды он затевает в стенах коллежа такую потасовку, что святые отцы выносят приказ: ровно неделю ему запрещается переступать порог училища!

Мэтр Дидье вздыхает.

У мадам Анжелики снова красные глаза.

Дени ободряет родителей:

— Подумаешь, каких-то семь дней! Я буду заниматься дома и все наверстаю!

— Так-то оно так, мой милый сын, — говорит мэтр Дидье, открывая табакерку, — но ведь на один из этих дней, если я не ошибаюсь, приходится выпускной экзамен и, сверх того, раздача годовых наград!

Дени в отчаянии. Он не учел этого обстоятельства. Вот тебе на! Что за дуралей — затеял драку в такое время! Учиться на «отлично» весь год и не сдать экзаменов!..

Нет, такого он допустить не может.

В день экзаменов он, словно ничего не было, отправляется в коллеж.

И встречает непреодолимое препятствие.

У двери как всегда хмурый страж. Следуя приказу, он не пропускает мальчика.

Дени умоляет.

Швейцар непреклонен.

Дени делает отчаянный рывок и проскальзывает в дверь.

Разъяренный швейцар успевает нанести ему удар алебардой.

Дени мчится по коридорам, не чувствуя боли. Но скоро правая рука начинает отчаянно ныть. Он дотрагивается до раненого места — рука в крови! Кровь капает на пол!..

Стиснув зубы и кое-как перевязав руку носовым платком,

он вбегает в актовый зал.

Здесь все уже в сборе. По стенам вытянулись шеренги учеников. За полукруглым столом в центре зала — ректор и профессора.

Профессор риторики первым видит запыхавшегося мальчика, спешащего юркнуть на свое место. Профессор смотрит на ректора. Ректор возводит глаза к небу. Затем тихо обращается к членам экзаменационной комиссии:

— Отцы мои, я полагаю, что раз уж он явился, пусть сдает. Сделаем вид, будто ничего не произошло…

Мэтр Дидье и мадам Анжелика с нетерпением поджидали сына.

Наконец он появляется на площади Шамбо.

Дени шествует словно триумфатор, гордо подняв голову, В руках у него стопка книг, почти достигающая подбородка, — это награды. А три лавровых венка — они так велики ему, что спустились на плечи.

Мать выбегает навстречу, обнимает, целует Дени и торжественно подводит его к отцу.

Почтенный ножовщик тщетно пытается унять волнение, манипулируя своей табакеркой. На глазах у него слезы…

Только вечером, меняя белье Дени, мадам Анжелика обнаружила рану на его руке.

Весной 1726 года Дени окончил коллеж.

23 августа на тринадцатилетнего мальчика надели сутану и сам господин лангрский епископ выстриг ему тонзуру.

Но каноником Лангра сын мэтра Дидье так и не стал.

Как раз в это время тяжело заболел дядя Виньерон. Он не забыл о своем обещании, но не смог его выполнить, встретив яростное сопротивление капитула: место было уж слишком лакомым и на него у святых отцов имелся свой кандидат.

Смерть Виньерона окончательно разбила все планы семьи Дидро.

Должность каноника, тысяча восемьсот ливров жалованья, дом и конюшня были для Дени утрачены навсегда.

Впрочем, он не жалел о потере. К этому времени у него складывались уже совсем иные планы.

В юной душе Дени зрели сомнения.

Он никак не мог понять, ради чего он старается.

Конечно, латынь, греческий, математика, риторика — все это очень хорошо. Математика дает пищу уму, а на латыни и греческом говорили и писали великие люди древности.

Но вот богословие…

Да, он согласился стать священником. И, конечно же, не потому, что жаждал получить дом и конюшню дяди Виньерона. Он хотел знать закон божий, поскольку надеялся, что закон этот объяснит загадки жизни.

Но чем глубже постигал Дени «святое учение», тем дальше оказывалось оно от разума, тем больше тревожных мыслей и чувств зарождалось в душе ребенка.

Прежде всего он довольно быстро понял, что «божьи люди» — не самая лучшая часть общества. Его поразило лицемерие, царившее в их среде. На словах они заботились о своей «пастве», на деле же думали только о том, как содрать грош с верующего. Они говорили о боге, а думали о собственном благополучии.

Но даже не это было самым страшным.

Юного богослова больше всего волновала мысль о целесообразности всего сущего.

Действительно, если бог — творец и хозяин вселенной, то он обязан заботиться о предметах творения. Он должен печься о том, чтобы в мире была справедливость, чтобы гармония жизни была полной.

Что же получалось на деле?

Дени всматривался в окружающий мир и не видел гармонии. Повсюду богатые запирались в «крепости», а бедные умирали с голоду. Почему нищий Тома слеп? И почему он получает только два су в неделю, да и то лишь милостями мэтра Дидье? Почему подмастерье Жан работает не меньше отца, но едва зарабатывает на скудное пропитание семьи? Как может допускать бог-творец, чтобы дети его жили в постоянных распрях и вечных болезнях? Почему страданий в мире так много, а радостей мало и распределяются эти радости так неравномерно?..

Эти и подобные им вопросы сотнями возникали в голове Дени, и ответов на них он не знал. Сомнения сильно охладили его первоначальный пыл. Не то чтобы он потерял веру в бога — этого пока не произошло, но он уже не верил, что сам сумеет быть достойным пастырем. Нет, это было не для него. Раз он не понимал сущности происходящего, как мог он объяснить ее прихожанам?..

А между тем прежние раздумья о вселенной, о большом мире, который он должен познать, выйдя из крепости родительского дома, приходили вновь и вновь, становились всё более упорными, тревожили его сильней и сильней. Дени мечтал о путешествиях. Он с увлечением слушал рассказы о далекой Африке или Индии. Однако пока что больше всего манил его к себе не столь далекий Париж. Вот где он смог бы найти себя! В Париже жизнь бьет ключом. И там есть чему поучиться. Там прекрасные коллежи — не чета лангрскому, там Сорбонна…

Мечта о Париже не дает спать Дени.

Наконец он решается.

Уверенный, что мэтр Дидье станет противиться его планам, он, ничего не говоря отцу, готовится тайно покинуть Лангр. Только один человек знает о его замысле — двоюродный брат Шарль, который всецело ему сочувствует и даже готов вместе с ним бежать из дому…

Если бы беспокойный сын каноника старался понять своего отца, он не стал бы таиться от него.

Мэтр Дидье, крепко обеспокоенный будущим старшего сына, уже неоднократно подумывал о том, что Лангр открывает ему слишком узкое поле деятельности.

Сам человек крайне религиозный, мэтр прекрасно видел, что священника из Дени не получится. Вот второй его сын, тихий и набожный Пьер, тот вполне бы подошел для этой должности. Что же касается Дени, то у мэтра Дидье в отношении его теперь зрела новая золотая мечта. Он должен стать юристом! Судейская карьера ничуть не хуже духовной. Деми сметлив, вдумчив, наблюдателен, остроумен, он прекрасно справится с дигестами и пандектами. Если ему повезет, он может стать даже членом парламента. Не только провинциального, но и парижского. А раз так, то необходимо поскорее отправить его в Париж. Там он изучит право, получит звание и должность, там он сделает большую карьеру.

Решив все про себя, мэтр Дидье ждет лишь удобного случая, чтобы договориться с сыном.

Случай представляется сам собой, причем самым неожиданным образом.

Громко тикают часы в гостиной.

В такт им стучит сердце Дени.

Итак, жребий брошен! Сделаны последние приготовления, упакованы самые необходимые пожитки, а деньги — у кузена Шарля, который будет его сопровождать.

Часы медленно отстукивают двенадцать ударов.

Момент наступил.

Дом спит крепким сном, и никто не помешает. Конечно, немного стыдно. Жалко отца и мать: каково-то им будет завтра утром, когда узнают обо всем! Но жалость не должна мешать делу, быть может, делу жизни.

Взяв узелок в одну руку, туфли в другую, Дени осторожно, в чулках, чтобы не шуметь, спускается с лестницы. Ступени предательски скрипят. Но вот наконец и прихожая. Вот и входная дверь…

Не зажигая света, дрожащей рукой Дени старается нащупать ключ, чтобы открыть дверь. Но что это? Ключа в двери нет.

Мальчик ничего не может понять. Отец всегда оставлял ключ в двери, это многократно проверено! Что же произошло сегодня?..

Пока Дени обдумывает ситуацию, наверху раздается шум.

Это, наверно, Шарль!..

Нет, это не Шарль. Шаги грузные, уверенные. Это шаги отца.

Действительно, появляется мэтр Дидье со свечой в руке и ключом от входной двери на шее. Он спрашивает своим обычным, спокойным голосом;

— Куда это вы собрались, сын мой, в такое позднее время?

Что можно сказать на это? Дени молчит.

Отец спускается вниз и подносит свечу к самому лицу провинившегося.

— Вы будете отвечать?

Слабым, точно не своим голосом Дени шепчет:

— Я еду в Париж…

Он закрыл глаза и ждет. Сейчас грянет буря…

Но нет, ничего подобного не происходит.

Открыв глаза, пораженный мальчик видит улыбку на губах отца.

— Ночью на Париж дилижанс не ходит, — невозмутимо замечает мэтр Дидье. — Давайте пойдем спать. А завтра утром вернемся к этому разговору.

Дени ничего не понимает. Кровь стучит в его висках. Может быть, все это снится?.. Но где же Шарль?

О, дружба! И ты бываешь коварной!.. Сообщник, струсив в последний момент, сознался во всем своему дяде. Это по его доносу провел мэтр Дидье свой ночной демарш.

Спал ли Дени в эту ночь?

Вероятно, не крепче, чем в предыдущие.

А рано утром к нему поднялся отец.

— Ну, как самочувствие, друг мой? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Так вы, стало быть, хотите в Париж? А зачем, разрешите узнать?

— Я хочу там учиться, — промямлил Дени.

— Что ж, это дело. В таком случае укладывайтесь, и поскорее: дилижанс отбывает через два часа. Я сам отвезу вас: мне как раз надо доставить в столицу партию моих инструментов.

Насчет инструментов мэтр сказал просто так, для красного словца. Чтобы сын слишком много не возомнил о себе. В действительности же решение было принято ножовщиком после экстренного совещания с мадам Анжеликой, которое завершилось несколько часов назад…

От Лангра до Парижа не менее шестидесяти лье.

Это расстояние почтовый дилижанс одолел за трое суток, с остановками в Труа и Ножане.

Сколько новых впечатлений получил Дени за эти три дня!

Широко раскрытыми глазами смотрел он на мир, лежавший перед ним.

Равнину сменила гористая местность, потом опять потянулась равнина… Города, деревни, постоялые дворы и люди, сотни, тысячи людей, таких одинаковых и таких разных…

Но вот и Париж.

В столицу въехали поздно вечером. Дени, умаявшийся в дороге, клевал носом. Остановились в плохонькой гостинице, а утром отец повел сына в коллеж Даркур.

Дени так никогда и не узнал, почему отец устроил его именно в этот коллеж. По-видимому, главную роль здесь сыграли личные связи. Позднее мэтр Дидье проговорился, что хорошо знал профессора Роллена, бывшего также сыном ножовщика. А профессор Роллен считался одним из столпов Даркура.

Как бы то ни было, коллеж встретил нового пансионера довольно радушно. Мэтр Дидье проводил сына в дортуар и простился с ним.

Мог ли этот любящий отец вернуться в Лангр со спокойной душой, не узнав, как чувствует себя Дени в новых условиях?..

Он дал себе слово провести хотя бы пятнадцать дней в Париже, чтобы по истечении их снова явиться в Даркур и своими глазами увидеть положение дел.

И вот долгие две недели мается честный ножовщик в Париже. Он столуется в трактирах, проклинает дороговизну гостиниц, скучает без дела и сокрушается о том, как идут дела в мастерской без хозяина. Двадцать раз он готов сесть в карету и мчаться в родной Лангр.

Но нет. Не таков мэтр Дидье, чтобы нарушить раз принятый план. По истечении намеченного срока он снова приходит в Даркур.

Дени никак не ожидал его. Мальчик удивлен и обрадован.

— Мой друг, — обращается к нему отец, — я хотел бы знать, довольны ли вы вашим содержанием, вашими занятиями, наставниками и товарищами? Если нет и вы не можете здесь быть счастливы, вернемся со мной к вашей доброй матушке. Если же да и вы предпочитаете остаться здесь, то я расстанусь с вами и дам вам свое благословение.

Дени растроган до слез. Он обнимает и целует заботливого родителя. Он уверяет, что коллеж ему понравился и что он хотел бы учиться в нем.

— Отлично, — говорит ножовщик. — Теперь, зная, какого вы мнения о коллеже, остается узнать, какого мнения коллеж о вас.

Мэтр разыскивает профессора Роллена и задает ему этот вопрос.

— Ваш сын, — отвечает профессор, — весьма способен и имеет все данные, чтобы блестяще окончить коллеж. Но я не уверен, что он его окончит. Его строптивость и своенравие сильно мешают делу. Вы знаете сами, что послушание не принадлежит к его добродетелям. Мы уже раз его наказали, и, если он не исправится, мы не можем держать его у себя., Мэтр Дидье закусывает губы. Это можно было предвидеть! Он покидает Париж со смешанными чувствами.

И все же верит в своего сына.

Итак, Дени остался один. Один, среди тысяч и тысяч чужих людей, в огромном чужом городе.

Впрочем, города он, по сути, еще и не видел: воспитанников не выпускают за стены коллежа из боязни дурных влияний. Да к тому же учеба поглощает все время.

Чему он обучался в коллеже Даркур?

Прежде всего расширял и углублял знания, полученные в лангрском коллеже. Он читал греческих и латинских классиков, продолжал занятия по математике, истории и литературе. Кроме того, он знакомился с естествознанием. Занимался он также юридическими науками. И, конечно, опять… богословием.

В Даркуре имелись весьма ретивые профессора теологии. Они насиловали души своих юных питомцев с таким усердием, что вызвали в душе Дени Дидро полное отвращение к «святой науке». Он стремился понять — его заставляли заучивать, он хотел доказательств — ему советовали верить не мудрствуя, он протестовал — его ставили на колени.

— Я заблудился ночью в дремучем лесу, — объяснял Дени свое состояние одному из друзей, — и слабый, колеблющийся огонек свечи в моих руках — мой единственный проводник. Вдруг передо мной появляется профессор богословия и заявляет тоном, не терпящим возражений: «Задуй поскорее свою свечу, чтобы верней отыскать дорогу…»

Видимо, слишком перестарались «святые отцы», не учтя того, с каким учеником имеют дело.

Если лангрский коллеж посеял в душе Дидро первые сомнения в религии, то Даркур подвел его еще на шаг к атеизму; от неверия в справедливость церкви он шел к сомнению в бытии самого господа бога.

Впрочем, пока все это были лишь мысли, которыми он почти ни с кем не делился, да и мысли-то были не вполне ясными.

А Даркур он кончил с отличием. И не просто кончил.

2 сентября 1732 года Сорбонна присвоила ему ученое звание магистра искусств.

Мэтр Дидье немедленно едет в Париж.

Он смотрит на сына влюбленными глазами.

До сих пор они не имели возможности видеться часто и подолгу: каникулы бывают лишь раз в году, да и во время их юноша больше уделяет внимания знакомым девушкам, чем родителям.

Отец не верит, что это его мальчик. Боже, как он вытянулся, как раздался в плечах! Ему всего девятнадцать, но это уже мужчина!

Ну вот, и настала пора для главного разговора…

Мэтр Дидье начинает издалека:

— Всем ли довольны вы, сын мой?

— Всем, дорогой папа.

— Во время учебы вы не испытывали никаких лишений? Всегда ли хватало вам средств, которые я посылал?

— Разумеется, папа.

Мэтр замолкает, чтобы взять понюшку табаку. Затем вопрос ставится в лоб:

— Что вы теперь собираетесь делать?

Дени понимает смысл вопроса, но пытается уйти от него:

— Продолжать занятия греческим и латынью.

— А еще? — настаивает отец.

— Изучать английский, итальянский и совершенствоваться в других науках.

Мэтр почесывает за ухом. Гм… Хитрец, да и только! «Совершенствоваться в других науках»… Да разве не понимает он, о чем его спрашивают? Прикидывается… Ну что ж, придется уточнить.

— Я бы хотел поговорить с вами о выборе профессии.

— Я вас слушаю, папа.

— Что вы думаете о юриспруденции?

— Я испытываю к ней отвращение! — Но, заметив тучу, набежавшую на лицо отца, Дени добавляет: — Однако, если это необходимо, если ничто, кроме пандектов, не в состоянии меня прокормить, я готов…

Ага! Хитри не хитри, ответить пришлось!

Это было «да», сказанное сквозь зубы, но все-таки «да», а больше мэтру Дидье и не требовалось. Остальное он подготовил заранее. Он переговорил со своим старым земляком и приятелем, осевшим в Париже, прокурором Клеманом Ри, и тот согласился взять Дени на стажировку, а также принял юношу на полный пансион.

Ну, с богом.

Кажется, сделано все, что возможно.

Теперь он будет юристом!..

Мэтр Дидье, успокоенный и довольный, возвращается в Лангр.

Нет, он не будет юристом.

Точно так же, как не стал священником.

И золотые мечты напаши Дидро развеются, словно мираж. >

И это обозлит достойного человека настолько, что, несмотря на всю свою доброту, он…

Впрочем, все по порядку. /

Мэтр Клеман Ри, прокурор при парижском парламенте, принял Дени как родного. У прокурора была отличная квартира в центре Парижа, достойная жена и две милые дочери на выданье. Естественно, сын его друга, юноша приятной внешности с блестящим будущим, был для мэтра Клемана желанным квартирантом и учеником.

Его поместили в одной из лучших комнат, кормили отличными завтраками, обедами и ужинами, развлекали беседами и отнюдь не обременяли работой.

Но вскоре даже такой снисходительный патрон, как господин Ри, стал спрашивать себя, не сделал ли он ошибки?.. Юноша действительно был и хорош собой, и умен, и даже остроумен. Но он ничего не желал делать. Целыми днями сидел он в своей комнате. И даже та малость, которой требовал от него прокурор, систематически не выполнялась.

Чем же он занимался?

Когда бы ни заглянул в его комнату мэтр Клеман, он всякий раз наблюдал одну и ту же картину: его подопечный, удобно пристроившись на кушетке, углублен в толстенную книгу, а другие книги свалены у его изголовья и на полу.

Прокурор поинтересовался, и однажды, когда жильца не было дома, осмотрел его фолианты. И что же он увидел? Какие-то имена, которые ему ничего не сказали: Гоббс, Локк, Ньютон… Да вдобавок и книги-то были на чужом языке…

Вот тут-то почтенный служитель Фемиды решил поставить точку.

Качество обедов и ужинов значительно ухудшилось.

Застольные беседы сошли на нет.

Дочери получили наказ не попадаться на глаза жильцу.

И сверх всего прочего мэтр Клеман написал своему другу ножовщику подробное письмо, в котором изложил все по порядку и с соответствующими комментариями. В заключение он указал, что не хочет получать деньги даром и если все так же пойдет и впредь, будет вынужден расторгнуть свой договор с господином Дидро-старшим.

Можно представить, как подействовало на мэтра Дидье это письмо!

Он тотчас же ответил. И написал сыну. И еще раз написал. Он пока не угрожал, но увещевал со всем красноречием, на какое был способен.

Казалось, увещевания подействовали.

Дени пообещал отцу взять себя в руки и действительно на какое-то время покончил с самообразованием. Под руководством мэтра Клемана он углубился в изучение юридических текстов и судебных отчетов.

Но это продолжалось недолго.

Дени страдал.

С некоторых пор он ясно понял: ему ненавистна юриспруденция. Ненавистна в такой же степени, как и теология. И та и другая представлялись ему одинаковой схоластикой, только одна касалась неба, а другая — земли. Он никак не мог взять в толк, для чего ему изучать римское право, зачем заниматься современной судебной практикой, если все это служит лишь беззаконию, царящему в обществе, если все это не в состоянии помочь ни одному обиженному и несчастному, но лишь увеличивает богатства попов и знати? Он воочию убедился, что так называемые «блюстители закона», все эти адвокаты, стряпчие и прокуроры, точно такие же выжиги и себялюбы, как епископы и аббаты.

И он не хотел принадлежать к их числу.

Нет, ни за какие богатства мира.

Он понимал, что упорство его огорчает отца, но ничего не мог сделать с собой, и все попытки насилия над собственной личностью закончились полным крахом. Тем более, что было столько действительно интересного и важного! Были Гоббс и Спиноза, Ньютон и Локк, Бейль и Декарт — философы и писатели, отдавшие свои знания, ум, любовь, жизнь проблемам мировой значимости, стремившиеся объяснить сущность природы и общества!

Вот что его властно влечет к себе.

Вот чему бы он хотел посвятить и свою жизнь.

А тут — пандекты…

Видя, что дело идет все хуже и хуже, мэтр Дидье готов согласиться на последнюю уступку.

Бог с тобой, не желаешь быть юристом, учись на врача!

Конечно, медицина — это шаг назад. Медик не имеет того веса в обществе, что богослов или прокурор. «Клистирная трубка», «костоправ», «знахарь», «шарлатан» — таковы нелестные прозвища, которыми обыватель окрестил врача. И все же это кусок хлеба. Если его старший сын уродился таким недотепой, что не смог ни читать проповедей, ни выступать в суде, если он не годится для врачевания людских душ, пусть попробует врачевать тела! И ведь, по существу, «доктор Дидро» звучит не хуже, если не лучше, чем «аббат Дидро» или «адвокат Дидро»…

Старик утешает сам себя и шлет мэтру Клеману новое послание, в котором просит друга, используя всю силу своего убеждения, внушить эту мысль непокорному сыну.

Мэтр Клеман вызывает Дени к себе в кабинет.

Выдержав профессиональную паузу, прокурор разражается длинной тирадой. Он взывает к сыновним чувствам. Он приводит исторические примеры. Возведя глаза к небу, он говорит о гуманности и, как бы между прочим, намекает, что Дени сам хочет лишить себя наследства. Наконец переходит к сути дела:

— Перед вами, молодой человек, возможность выбора.

Вы хозяин своей судьбы. Если вам не угодно служить правосудию, послужите здоровью людей. Одно из двух: вы будете или юристом, или врачом — третьего вам не дано, да оно и не требуется!..

Дени удивлен. Это что-то новое! Врачом… Но почему, черт возьми, врачом? Он не имеет никакого влечения к медицине… И не очень верит в нее…

Мэтр Клеман ждет.

Но Дени не торопится с ответом.

Прокурор не выдерживает:

— Вы поняли меня, молодой человек? Я не требую от вас объяснений и аргументов. Я прошу лишь, чтобы вы ясно сказали, что вы предпочитаете!

И Дени вдруг выпаливает:

— Ничего!

От неожиданности мэтр вскакивает с кресла:

— То есть как «ничего»?! Что это значит? Как прикажете вас понимать?

— Очень просто. Я не стану заниматься юриспруденцией, поскольку она бессмысленна, и не буду врачом, потому что не хочу убивать людей.

— Чего же вы, наконец, хотите? — повышает тон прокурор. — И кем собираетесь стать?

— Кем? Да так, никем. Я люблю то, чем занимаюсь, и не ищу ничего другого. Мне не нужны ни должности, ни звания, было бы лишь интересно жить на свете!

Мэтр с шумом падает в кресло.

Разговор окончен.

«Ну и слава богу, — думает Дени, складывая в сак свое нехитрое имущество, — наконец-то поставлены все точки над «и» и я буду свободным».

Он без сожаления покидает уютную квартиру прокурора и снимает маленькую комнатушку где-то под крышей.

Впервые в жизни он чувствует себя независимым. У него остались кое-какие сбережения от прежде высланных отцом сумм. Запросы его скромны. Большую часть дня он читает у себя на мансарде, затем прогуливается по Парижу, заводит случайные знакомства, иногда посещает Французскую комедию.

Но чаще всего он бродит по набережным Сены, где притаилось множество книжных лавок и ларьков. Что может быть приятнее, чем рыться в стопе старых книг и вдруг обнаружить среди них нечто, целиком отвечающее твоей душе! Сколько открытий сделаешь здесь в течение всего лишь одного-двух часов!..

Особенно регулярно посещал Дени лавку Бебюти.

Правда, если быть откровенным, следует сказать, что привлекали его сюда не только книги.

У букиниста была юная дочь Габриэль.

Она могла бы воспламенить любое сердце.

Круглое личико, маленький носик, нежный румянец и детски-наивное выражение пленительных губок — все это, казалось, предвосхищало головки Грёза, которыми два десятилетия спустя художник создал себе имя. Впрочем, здесь нет ничего удивительного, ибо два десятилетия спустя именно Грёз стал мужем этой красотки и сделал ее своею постоянной моделью. Но пока за ней ухаживал Дени Дидро, и книга, полученная из ее крохотных ручек, доставляла ему двойное удовольствие.

Однажды такой книгой стали «Философские письма» Вольтера. И когда тут же, у прилавка, Дени начал листать это произведение, он даже забыл о стоящей рядом Габриэль…

Однако всем этим прогулкам и мирным развлечениям было суждено внезапно кончиться.

Дени и не заметил, как из его тощего кошелька ушел последний золотой.

На первых порах это его не очень тревожит.

Подумаешь, беда! В Лангре проживает богатый папаша; старик так добр и так любит Дени! Стоит черкнуть ему пару строк, и он тут же вышлет деньги!

Но здесь юный Дидро просчитался. ‘

Ответ мэтра Дидье был столь же краток, сколь и суров: ни одного су, покуда сын не возьмется за ум!

Сын не верит своим глазам. Он посылает вторичную просьбу, приправленную соответствующими аргументами — весьма сильными, на его взгляд.

На это письмо он не получает ответа.

Мэтр Дидье был уроженец Шампани, а шампанцы во все времена славились упрямством. Отец шел на любые расходы, чтобы сделать из сына человека (как он себе его представлял), он соглашался на всевозможные уступки, но сын (тоже шампанец!) всем этим пренебрег и поступил по-своему. Мог ли после этого отец материально поддерживать его? Кроме того, ножовщик полагал, что, приперев к стенке упрямца сына, поставив его в безвыходное положение, он собьет с него спесь и рано или поздно заставит уступить своим требованиям. И, наконец, Дидро-старший имел в Париже знакомых и доверенных лиц, которым дал наказ: следить за каждым шагом своего дерзкого отпрыска и, если тому станет совсем невмоготу, поддержать его.

Итак, мэтр Дидье стал в позицию выжидания и, за неимением выбора, решил следовать принципу «чем хуже — тем лучше».

Иными глазами на все это смотрела мать. Сердобольная мадам Анжелика не могла понять высоких принципов мужа — она жалела своего бедного Дени. Не сумев переубедить упрямца мужа, она решила действовать тайно от него. Экономя каждую копейку, она сберегла несколько ливров из хозяйственных денег и отправила их сыну с преданной служанкой Эллен Брюле.

Старая женщина не пожалела своих бедных ног.

Шестьдесят лье туда — шестьдесят обратно. Пешком.

Этому трудно поверить, но это было…

Она пришла в самый критический момент. Как возликовал юный Дидро, увидя ее! Он целовал ее без конца, подбрасывал как перышко в воздух, без конца расспрашивал о доме…

Эти несколько ливров, к которым верная Эллен прибавила свою лепту, спасли его на какой-то срок: он заплатил за комнату и целую неделю обедал в кафе…

Потом Эллен Брюле пришла, вторично.

И еще раз.

Третий оказался последним.

Отныне связь с родным домом была порвана полностью— блудный сын должен был рассчитывать только на свои силы.

— Тогда слушайте. Вы ведь, кажется, тонзурованы?

— Было дело, — вздохнул Дени, — но тонзура давно заросла.

— Это я вижу. Но, будучи духовным, вы ведь составляли проповеди?

— Разумеется.

— Тогда немедленно бегите на улицу Бак, в миссию. Там для вас найдется работа.

На улице Бак было шумно; взад и вперед бегали люди, паковали какие-то ящики и свертки. Человек в черном камзоле и очках, к которому направили Дени, был миссионером, отбывающим в Мозамбик для обращения туземцев в католичество.

Черный человек с сомнением посмотрел на Дени.

— Дело крайне спешное. Через два дня отъезд. Могли бы вы к этому времени сочинить шесть проповедей?

Только шесть? Да он готов хоть двадцать шесть!

Он робко спросил:

— А… какова будет плата?

— Если справитесь к сроку — триста экю4.

Триста экю!.. Целое состояние для человека, которому не на что купить хлеба…

Без лишних слов Дени отправился к себе на мансарду. И вот сомневающийся в бытие божьем сочиняет за сутки шесть отличных проповедей, в которых строгий заказчик не в состоянии изменить ни знака!..

Триста экю — изрядная сумма, и растянуть ее можно-было бы надолго.

Но Дени не умеет растягивать. Да и не хочет. После длительного воздержания — несколько дней веселого пира. Затем он берет к себе на чердак двоих бездомных, с которыми делит свой рваный тюфяк и остатки от заработанных экю…

Нужда снова стучит к нему в дверь.

Проповедей больше никто не заказывает.

Но тут подворачивается еще более удивительный случай, которым грех не воспользоваться…

У мэтра Дидье, среди его парижских знакомых, которым он поручил негласно наблюдать за сыном/был дальний родственник кармелит, брат Ангел, родом из Лангра. Это был жадный и хитрый монах, метивший на высокую должность в одном из кармелитских монастырей. Дени иногда заглядывал в его обитель, но у алчного брата разжиться было трудно: на душеспасительные советы тот был горазд, на деньги же — страшно прижимист. Ничего не мог вытянуть из него бедный Дидро.

И вдруг его осенила идея.

Он заметил, как брат Ангел печется о судьбах своего ордена, как он опечален, что все меньше находится желающих вступить в стены кармелитского аббатства.

О, на этом можно было неплохо сыграть!

В следующее свое посещение Дени с самым невинным видом заявляет, что он устал от рассеянной жизни и понял всю ее бессмысленность. Он хотел бы обрести тихую пристань, дабы предаться постам и молитвам, и тем спасти свою грешную душу…

Брат Ангел в восторге.

Он сразу соображает, сколько можно будет вытянуть денег из богатого и богобоязненного мэтра-Дидье, если бы удалось обстряпать это дельце!

— Друг мой, — проникновенно говорит он, — вы ищете обитель? Найдете ли вы лучшую, чем монастырь кармелитов? Наш орден славен своим благочестием — вы получите у нас все, чего ищет ваша душа!

Дени делает вид, что погружен в раздумье.

Да, может, брат и прав. Он почти убедил. Действительно, лучшего убежища, пожалуй, не найти… Но — он должен быть откровенен с братом — есть обстоятельства, которые мешают ему вступить в орден. Во-первых, это долги; может ли он распрощаться со светом, не уплатив их? Затем — это женщина. Он краснеет от стыда, но должен признаться, что состоит в греховной связи. Может ли он бросить несчастную, не предоставив ей некоторой денежной компенсации за утраченную любовь?..

Такие признания нравятся брату Ангелу уже гораздо меньше. Физиономия его становится постной, и он начинает хмуро перебирать четки.

Дени поднимается:

— Я вижу, дорогой брат, что опечалил вас своим рассказом. Я не хочу доставлять вам лишних затруднений и потому исчезаю.

Кармелит спохватывается. Он делает протестующий жест. Он боится упустить нового приверженца ордена. '

— Вы меня не так поняли, друг мой. Разумеется, орден готов пойти на известные издержки. Сколько вам нужно, чтобы уплатить долги?

Вот это другой разговор! Дени называет сумму, получает ее и, торжествуя, уходит.

Брат Ангел с нетерпением ждет свою «жертву».

Но «жертва» и не думает возвращаться, пока не истрачены деньги. Только тогда Дени снова приходит к брату.

— Хвала господу, сын мой, — с облегчением вздыхает монах, — итак, вы готовы к вступлению в орден?

Лицо вступающего грустно и слегка помято, вероятно, от вчерашней попойки.

— Не совсем, дорогой брат, — печально говорит он. — Взгляните на меня: я бос и гол. Как же могу я прийти в столь почитаемый монастырь, — не имея даже целой рубашки? Войдите в мое положение и ссудите деньгами на приобретение необходимого. Минует время, и отец воздаст вам сторицей!

«Только на это и надежда», — думает монах, хо вздохом открывая свою шкатулку. Он дает деньги, но предупреждает, что нужно поторопиться: настоятель монастыря обо всем извещен и с нетерпением ждет новообращенного.

— За мною дело не станет! — весело отвечает «новообращенный» и исчезает на неопределенное время.

— Добрый брат мой, — говорит он при следующем своем посещении, — я готов, остается лишь малое препятствие…

— Какое же? — нетерпеливо перебивает брат Ангел, подозрительно оглядывая все ту же заштопанную рубашку, в которой Дени был у него прошлый раз.

— Книги, дорогой отец, всего лишь книги. Вы понимаете, что без богословских книг я не могу вступить в орден, а книги стоят недешево. Взять хотя бы многотомную историю ордена босоногих кармелитов, а без нее я профан, мне необходимо все знать о братстве, куда я собираюсь вступить!

— Сколько? — сухо спрашивает брат Ангел. — Но имейте в виду — это в последний раз!

Проходит неделя, и Дени появляется снова. Вид у него самый смиренный.

— Добрый брат, — шепчет он чуть слышно, — мне необходимы деньги на…

— Вот что, любезный, — перебивает его брат Ангел, едва сдерживая ярость, — давайте договоримся раз и навсегда. Представьте мне список всех ваших долгов, обязательств и неотложные расходов. И перечень необходимых вещей. Я все оплачу, и поставим на этом точку. Но поймите, вы никогда не вступите в орден, если я буду ссужать вас наличными!..

— Ах, так вы не дадите мне больше денег? — обиженно восклицает Дени.

— Ни за что на свете!

— Значит, вы не верите мне?

— Нет, дело не в том, но…

— Тогда прощайте, брат Ангел. Я вижу, нам с вами не по пути…

И, прежде чем изумленный святоша успевает ему помешать, Дени навсегда покидает его келью.

Брат Ангел, вовсе не желая того, поддерживал Дени в течение нескольких месяцев.

Но второго брата Ангела, к сожалению, не было.

Надо было придумывать что-то более серьезное.

Чтобы жить, необходим постоянный заработок.

Надо… реализовать свои знания!

Ведь он учился, и не один год. Он изучал математику, латынь, английский язык и многое другое. Почему бы не попробовать теперь продать свои знания тем, кто в них нуждается? Заказчиков проповедей больше нет, но ведь есть нечто другое, более устойчивое и постоянное. Мало ли в Париже богатых балбесов, родители которых не постоят за расходами, лишь бы «образовать» своих сынков, довести их до состояния, когда можно было бы не краснеть за них в обществе.

Мысль была верной.

Вскоре Дени нашел первые уроки.

Он тщательно исследует различные принадлежности своего туалета.

Гм… Серый плисовый редингот на локтях и на фалдах блестит, словно атлас… Ну, пустяки. Это не самое страшное.

Пятна от вина можно спрятать, рубашку — простирнуть, чулки — заштопать, туфли — подмалевать ваксой на трещинах… Он. смотрит на себя в осколок зеркала. Ничего, сойдет…

Дом был не слишком богатый.

Господин строго оглядел Дени с головы до пят.

— И вы утверждаете, что можете поставить его по математике и языкам?

— Именно так, сударь.

— Ну что ж, попробуем…

Первый урок прошел неожиданно хорошо. Дени хотел было заикнуться о плате, но счел, что на первых порах неудобно… Ладно, в следующий раз.

А пока нужно искать еще и еще. Он понимал, что один балбес его не прокормит.

Постепенно все устроилось.

Правда, с прежним стилем жизни на время нужно было покончить: теперь не до пирушек.

Он ходит в несколько домов. Ученики разные; с некоторыми заниматься легко, другие изматывают до упаду. Что же касается платы…

Нет, здесь он никогда не мог настоять на своем.

Ему платили по-разному, иногда месяцами тянули, иногда уклонялись. Давали не только деньгами, но зачастую и натурой: ломаным столом, колченогим стулом, рубашкой, занавесями на окно, рваным ковриком — все эти предметы находили свое применение в неустроенной жизни бедняка. Но больше всего он любил, когда платили книгами. Книги покупал он и сам, едва в кошельке заводилось несколько ливров.

Однажды ему крупно повезло.

Господин Рандон де Массан, секретарь королевского совета и крупный финансист, имел троих детей. Он был очень озабочен их воспитанием, но никак не мог найти хорошего воспитателя. И вот к нему пришел молодой человек в потертом плисовом рединготе, но с хорошими рекомендациями. Господин де Массан был немного физиономистом. Юноша ему понравился.

— Каковы ваши условия, господин Дидро?

— Квартира и питание. И полтораста ливров наличными.

«Весьма недорого», — подумал финансист и сказал:

— Мы договорились. Ваща комната будет готова сегодня же днем. Завтра утром вы можете начинать. Но предупреждаю: вы не только будете обучать моих сыновей и дочь, но и следить за их манерами, прогулками, отдыхом — одним словом, не оставлять их ни на минуту без надзора.

Что мог ответить на это Дени?

В тот же день он покинул свою мансарду и перебрался в роскошный особняк финансиста на улице Р, ишелье. Он отказался от всех остальных уроков — полторы сотни ливров ему было вполне достаточно, да и времени теперь на других не оставалось. Казалось, он мог жить безбедно.

Но вскоре молодой преподаватель почувствовал себя в роли и тюремщика и заключенного одновременно.

Дочь финансиста оказалась капризулей, сыновья — неотесанными болванами, полными к тому же фамильной спеси. Все трое были тупы и бездарны. Дени начал их воспитывать и добился определенных успехов.

Ученики стали относиться к нему почтительно.

Вскоре домашние заметили, что поведение детей значительно улучшилось.

Господин де Массан удовлетворенно потирал руки: этому молодцу удалось добиться того, на что отец почти не* надеялся…

Но «молодец» изнемогал. Ему были ненавистны его питомцы. Ему страшно опротивела жизнь взаперти. Нет, это было не для него!..

Прошли три месяца, и Дени явился в кабинет финансиста.

— Ищите, кем заменить меня, сударь! — без всяких предисловий выпалил он.

«Он хочет показать, что заслуживает большего, — подумал хозяин, — и он вполне прав».

— Вы недовольны? — спросил финансист. — Вам мало жалованья? Я удвою его. Вы плохо устроены? Выбирайте любые апартаменты. Нехорош стол? Заказывайте повару все, что вам вздумается. Мне ничего не жаль, чтобы сохранить вас при моих детях!

— Вы ошиблись, сударь, — ответил Дидро, — вы не так меня поняли. У вас я в тысячу раз богаче и благополучнее, чем был до того, как переехал в ваш особняк, чем буду завтра, когда съеду от вас. И все-таки я вас покину. Посмотрите на меня: лимон не так желт, как мое лицо. У меня иссякло терпение. Я делал все, чтобы духовно развить ваших детей; но с ними* я сам превращаюсь в несмышленыша, если не в сумасшедшего. Нет уж, увольте, сударь…

Он был глух к уговорам.

И скоро вновь очутился на своей мансарде.

Этот случай имел трагические последствия.

Королевский секретарь был человеком мстительным. Взбешенный упрямством Дени, он сделал все, чтобы испортить репутацию молодого человека.

Отныне имя его стало одиозным.

Как только он называл себя, перед ним захлопывалась дверь. Уроки прекратились. Начался, быть может, самый тяжелый период его жизни.

Молодой Дидро страстно любил прогулки по Парижу.

Но если раньше он бродил вдоль Пале-Рояля или Тюильрийского парка только ради собственного удовольствия, то теперь на улицу гнала его нужда.

Местом, которое ныне привлекало его больше всего, был Новый мост. Здесь можно было увидеть многое.

Разносчики газет и афиш, продавцы воды, торговцы яблоками и пирожками, вереницы экипажей с дамами и господами, стада овец, которых гнали на продажу, — все это смешивалось в пестрый маскарад, фейерверк цветов и звуков. Гремел барабан, извещая о появлении новобранца. С гвоздикой за ухом, с бутылкой в одной руке, мешком в другой следовал он в свой полк, а рядом семенила его подружка…

Сколько раз останавливался Дени, слушая речь вербовщика. А почему не записаться бы и ему?.. Даровой стол, беззаботная жизнь… Он росл и широкоплеч, у него железное здоровье — мундир пришелся бы ему в самую пору…

Дрожь пробегала по спине. Нет уж, не надо! Лучше терпеть голод, чем сделать своим ремеслом убийство!..

Но что же гнало его на Новый мост?

Надежда на «случай».

Он рассчитывал встретить здесь кого-либо из земляков. И встречал иногда. Лангрские ремесленники и фермеры приезжали в столицу, чтобы обновить инструмент, продать овес или коровьи рога. Это были, как правило, добродушные люди, но много ли мог взять у них «взаймы» бедствующий сын господина Дидье?.. Ему случалось подработать на разгрузке мешков или корзин с поклажей. Но это было трудно — профессиональные грузчики не терпели конкуренции и норовили избить «самозванца»…

Доведенный до отчаяния, он скатывался все ниже.

Был, например, характерный случай, о котором он не любил рассказывать.

Однажды, когда голова его кружилась от голода, он коекак добрался до угла Люксембургской улицы. В конце ее был монастырь. У стен обители собирались нищие квартала, дожидаясь часа, когда отпускалось церковное подаяние…

Дени тоже протянул дрожащую руку к монаху, раздающему куски хлеба…

Стоявший рядом калека с злобным воем чуть ли не выбил полученную порцию из рук молодого человека.

Здесь тоже был свой цех, члены которого не терпели конкуренции!..

Но особенно остался в памяти один день.

Остался на всю жиЗнь.

Кончалась масленица: Столица пела и танцевала: шел праздничный карнавал. На площадях мелькали пестрые костюмы и маски, гирлянды цветов и нити серпантина одели тротуары улиц…

Он вдруг особенно остро почувствовал свое одиночество.

И свою бедность.

Он сегодня еще ничего не ел. И вчера. И, кажется, позавчера.

Друзья пригласили его провести время вместе, но он отказался. У него была своя гордость. А в кармане — ни гроша. И никаких перспектив. Накануне хозяйка предупредила, что, если долг за квартиру не будет погашен в течение трех дней, квартирант будет выброшен на улицу.

Весь день он просидел на своем единственном стуле в каком-то забытьи. Он не чувствовал голода. Он словно не жил, и музыка, доносившаяся из окна, казалась ему чем-то потусторонним. Никто не пришел к нему, не протянул руку дружбы, не скрасил его одиночество. Только из окна доносились звуки праздника…

Под вечер он встрепенулся.

Он уже не мог сидеть больше дома.

Вышел и без всякой дели поплелся по улице.

Кругом сверкала иллюминация, трещали огни фейерверка.

Он шел, словно маньяк, упрямо и тупо, как будто имел какую-то цель, но цели у него не было.

Миновал Новый мост. Подошел к Люксембургу.

Дальше не помнил ничего. Не помнил, что делал в парке, как добрался до дому и снова очутился на своем стуле. Видимо, какое-то время оц действовал механически, а потом потерял сознание.

Он очнулся от того, что хозяйка, застав его в обмороке, влила ему в рот стакан подогретого вина.

Видя его в таком состоянии и догадываясь о причинах, добрая женщина, сменив гнев на милость, пригласила беднягу к ужину, хорошо накормила и уложила в постель.

Засыпая, Дени дал-себе клятву.

Он поклялся, что будет помнить этот день, и если к нему придут более счастливые времена, то он никогда не откажет в помощи ни одному живому существу и никогда не допустит, чтобы кто-то, обратившийся к нему, ушел с пустыми руками.

И он сдержал эту клятву.

Год 1742 поставил веху на жизненном пути Дени Дидро.

Этот год одарил его дружбой, любовью и первым творческим взлетом.

Что касается дружбы…

Впрочем, начнем с любви. Ведь она всегда идет впереди, никому не уступая, ни с кем не желая делиться!..

Она подкралась неожиданно, в самый неподходящий момент и полностью завладела Дени.

Как-то вечером, по обыкновению, он бродил близ Люксембургского монастыря.

Кончилась месса. Верующие выходили из церкви.

Внимание юноши привлекла миниатюрная девичья фигурка, силуэтом мелькнувшая в сгущающихся сумерках. Повинуясь неясному чувству, Дени последовал да ней. Девушка свернула на улицу Бутебри и исчезла в темном подъезде. Дени не отставал. Переждав некоторое время, он постучал в дверь, за которой исчезло видение.

…Анна-Туанетта Шампьон была дочерью разорившегося фабриканта. Она жила с матерью, вдовой, державшей скромную мастерскую по изготовлению белья.

Дени сориентировался мгновенно. Тихим и проникновенным голосом он поведал обеим женщинам историю, которую тут же придумал.

В начале будущего года он собирается вступить в обитель святого Сульпиция (здравствуй, брат Ангел!). Но ему — стыдно признаться — недостает белья. Не согласились бы дамы сшить ему полдюжины рубашек из полотна, которое мать пришлет ему из Лангра?

Он говорил так почтительно, манеры его были столь пристойны, что мамаша Шампьон не могла остаться равнодушной к. этому красивому и образованному молодому человеку. Что же сказать о дочери?..

Любовь изобретательна. Полотно Дени добыл быстро. Сломив свое упрямство, он написал отцу и повторил ложь о том, будто собирается вступить в монастырь. Мэтр Дидье поверил сыну и немедленно выслал просимое — старик был до смерти рад, что его беспокойный отпрыск наконец-то взялся за ум.

Новое знакомство крепло и отнюдь не прекратилось после того, как рубахи были готовы. Счастливый заказчик все чаще ловил пламенные взгляды своей Нанеты, а домашний суп и чашка кофе, полученные из милых ручек, уже манили близким семейным уютом, которого ему так недоставало…

Он становится завсегдатаем на улице Бутебри.

И в положенный час делает предложение.

Как будто отказа нет.

Мадам Шампьон (о Нанете и говорить не приходится) согласна, но требует одного: чтобы родители Дени благословили брак.

Влюбленный не спорит. Он немедленно отправляется в Лангр.

Родные радостно обнимают его: старое прощено и забыто.

Поначалу все идет отлично, и письма Дени к Нанете дышат оптимизмом и уверенностью. Его не знают куда посадить, чем накормить! Отец прямо молится на него!..

Все идет отлично, но Дени почему-то не спешиг познакомить мэтра Дидье со своими подлинными планами.

И тогда происходит самое страшное: старый ножовщик узнает обо всем от одного из своих парижских агентов (возможно, от брата Ангела).

Так вот, оказывается, как оно обстоит!

Негодный мальчишка, вместо того чтобы заняться делом, спутался с какой-то нищенкой, к тому же старше его на пять лет! И он все наврал о монастыре святого Сульпиция! Он вовсе не собирается туда поступать — он мечтает о браке с этой сомнительной белошвейкой!..

Ярость почтенного мэтра была безгранична.

Он не стал разговаривать со своим бездельником-сыном, он не желал больше слушать его лжи. Он поступил наиболее радикальным образом: договорился с настоятелем местного монастыря и Дени упрятали под замок.

Его сажают на хлеб и воду.

Ему выбривают половину головы —. пусть-ка попробует бежать в таком виде!.. И все-таки Дени бежит.

Глухой ночью, в ненастную погоду, когда добрый хозяин и собаку не выпустит, он прыгает из окна, пробираясь проселками и деревушками, проходит пешком тридцать лье и достигает Труа, откуда дилижанс доставит его в Париж.

Пожитки Дени исчезли, и несколько монет, зашитых в, подол куртки, единственное его достояние. Но он не теряет присутствия духа. Едва соскочив с подножки дилижанса, он устремляется к своей возлюбленной.

И здесь его ожидает новый удар.

Мамаша Шампьон, узнав от дочери об истинном положении дел, решает порвать с незадачливым женихом. Почтенная дама возмущена до глубины души. Ее девочке делали и не такие предложения и получали отказы! А этот вертопрах, которого отец, конечно, лишит наследства, для них не находка!

Действительно, вскоре мадам Шампьон получает гневное письмо от мэтра Дидье, в котором старик категорически осуждает брачный проект своего сына и отрекается от него,

Ну что ж, этого следовало ожидать.

Невзирая на слезы Анны-Туанетты, мадам бросает квартиру на улице Бутебри и переезжает на улицу Пупе — пустька теперь вертопрах их поищет!…

Дени, конечно, находит новую квартиру своей милой.

Но тут ему указывают на дверь, указывают решительно и бесповоротно.

Вот теперь-то его охватывает отчаяние. Он бросает все, переезжает на остров Нотр-Дам и падает, сраженный болезнью.

Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Пока Дени буйствовал, добивался, доказывал, его гнали, Но как только он слег, забеспокоились.

Матушка Шампьон, узнав о болезни бедного жениха, вняла мольбам дочери.

И правда, как можно было допустить, чтобы этот несчастный больной лежал одинокий и грустный в комнате, не лучшей, чем собачья конура? Как можно было оставить его без заботливых рук, без горячего бульона и прохладительного питья?..

Больного навестили.

Можно представить его радость!"

Потом пришли снова и снова.

За больным начали ухаживать и быстро поставили его на ноги.

Так неумолимая твердость оказалась предвестницей полной уступчивости. И действительно, после всего этого ведь грех было мешать счастью влюбленных!..

Торжественная церемония состоялась в полночь 23 ноября 1743 года.

Брата Ангела на свадьбу не пригласили, но он не замедлил тут же известить обо всем мэтра Дидье.

Но довольно о любви.

Тем более, что, как видит читатель, закончилась она самым счастливым концом — соединением влюбленных.

А сейчас пора переходить к дружбе, которая началась почти одновременно с первыми ухаживаниями Дени за несравненной Нанетой.

В один из январских вечеров 1742 года, когда Дидро, по обыкновению, сидел в кафе «Регентство», к нему подошел знакомый офицер, швейцарец по национальности.

— Я вижу, вы скучаете, сударь. А вон там, совсем рядом, скучает один из моих соотечественников, которому не откажешь в недостатке ума и талантов. Не желаете ли познакомиться?

Дени пожелал.

Тогда офицер вытащил своего земляка из гущи шахматистов и представил его Дидро.

Это был юноша среднего роста, с неловкими манерами, обличавшими провинциала. Лицо его казалось не то мрачным, не то грустным, а глаза сверкали точно огонь. Звали его Жан Жак Руссо, и был он родом из Женевы.

Молодые люди разговорились. ,

И сразу же выяснилось, как много общего между ними.

Оба — сыновья ремесленников и почти ровесники (Руссо оказался на год старше Дени); оба — ищущие дело жизни, увлеченные литературой й сами стремящиеся что-то написать; наконец, оба — страстно влюбленные: у Дидро была его Нанета, у Жан Жака — его Тереза.

При таких обстоятельствах тем беседы нельзя было исчерпать за один раз. Хотя новые знакомцы и жили в разных концах Парижа, это не мешало их частым встречам. Трижды в неделю они вместе обедали, не считая вечеров, проводимых в «Регентстве».

Они подружились, и оба были счастливы этой дружбой.

Мечтали они о том, чтобы так же сблизить своих подруг,

Но из этого ничего не вышло.

Ни сейчас, ни потом, когда Дени женился на своей Нанете, ни даже еще позднее, когда Руссо женился на своей Терезе.

Впрочем, это не охладило дружбы Дени и Жан Жака. Она еще больше укрепилась, когда каждый из них познакомил другого со своими приятелями.

Однажды, как обычно опоздав к обеду, Дидро застал своего друга в обществе какого-то юноши, одетого в черное, тихого, скромного и учтивого. Руссо представил его как аббата Кондильяка, человека с большими достоинствами, ученого и философа. Такая рекомендация вызвала краску на лице молодого аббата и смутила его. Но затем завязался общий разговор, и Дени понял, что его новый собеседник действительно умен и очень хорошо знает философию Локка, которой тогда увлёкался и Дидро.

Весьма довольный новым знакомством, Дени, в свою очередь, на следующий вечер пригласил Даламбера.

Жана Лерона Даламбера он знал уже несколько лет, хотя они и не были дружны — дружба придет позднее. Дени поражался математическим способностям Жана: Именно на почве математики и произошло их первое сближение.

Родные возмущались, что юный Даламбер так увлечен теоремами и задачами. Что это такое, как не праздное времяпрепровождение? Они убеждали юношу порвать с математикой и заняться, скажем, юриспруденцией (знакомый сюжет!). Поначалу, вняв их увещеваниям, Жан решает отвлечься и относит все свои математические книги к Дидро — пусть не соблазняют его больше! Но задачи и теоремы продолжают мелькать в его голове, не давая ни минуты покоя. И тогда он идет к товарищу то за одной, то за другой из отданных книг…

— Берите уж все их сразу! — смеясь заметил Дени.

И Даламбер перевез свои сокровища обратно к себе на квартиру.

В двадцать лет он забросил все ради математики, в двадцать четыре — стал светилом в этой области.

Теперь четверо молодых люден проводили вечера в беседах, спорах, открытиях, они встречались с радостью и зачастую не могли разойтись до утра.

Любовь…

Дружба…

Нет сомнения, что и та и другая содействовали раскрытию талантов Дени.

До двадцати восьми лет эти таланты дремали.

В глазах своего доброго родителя да и многих других он был переростком-бездельником, не знающим, чем себя занять. А между тем он изучал Локка и Ньютона. У него складывался свой внутренний мир, богатый и многообразный, все более властно требующий самовыражения.

Нужен был только толчок, чтобы клапан открылся.

Теперь этот толчок был дан.

Точнее, даже два сразу.

Любовь требовала постоянных трат. Подарки, прогулки и прочее. Это — не говоря уже о семейной жизни. Как начинать эту жизнь без гроша в кармане, без определенных занятий, без перспектив?

Частные уроки до смерти надоели.

Да и не его это был удел.

Писать проповеди он также больше не хотел и не мог.

Но зачем уроки?

Зачем проповеди?

Разве он так уж беден духом?

Почему Руссо, будучи всего на год его старше, уже написал музыкальную комедию «Нарцисс»? Почему Кондильяк, совсем еще юный, заканчивал философский трактат «Проис-

хождение человеческих познаний»? Не говоря уже о Даламбере, ежегодно издававшем ворох математических статей?..

Что он, Дени Дидро, хуже их всех?..

И Дени, поначалу тайно от друзей, забегал по парижским издательствам.

Господин Франсуа Бриассон с интересом осматривал своего посетителя. И с не меньшим интересом слушал его.

Гм… Пожалуй, кое-что для него найдется… Он ведь знает языки? В том числе и английский? А что бы он сказал о «Истории Греции» Станиана?..

Дени, естественно, не мог сказать ничего.

Тогда Бриассон предложил ему прочитать ату книгу и высказать свое мнение.

Дени прочитал.

И пришел в восторг.

Темпль Станиан был образованным и небесталанным писателем. Его «История Греции» вышла в Англии вторым изданием и считалась классической. И правда, она была написана занимательно. Дени снова встретился со многими своими любимыми героями. Алкивиад… Перикл… Аристотель — это было прекрасно!..

Он не скрыл от издателя своей заинтересованности.

Господин Бриассон усмехнулся и погладил рукой подбородок. Он, кажется, не ошибся. Этот молодец всего за несколько дней прочитал объемистый труд на чужом языке и, по-видимому, разобрался в нем…

— Что бы вы сказали о переводе книги Станиана, господин Дидро?

— Я бы с радостью сделал его, господин Бриассон.

— А срок? 1

— Самый минимальный…

И договор был тут же заключен.

Профессиональный нюх не подвел Бриассона, одного из опытнейших парижских книгоиздателей. Дидро превосходно справился со. своей задачей. Причем его перевод был творческим. Он не просто пересказывал Станиана, но развивал его мысль, шлифовал эту мысль, уточнял ее, оформлял стилистически.

Да, это был творческий труд.

И закончил его Дени уже к маю 1742 года.

Правда, затем полтора года ушло на издание, но это уже была не его вина.

Бриассон был доволен.

«История Греции» в переводе Дидро имела успех.

Вскоре она была переиздана.

А затем книгоиздатель предложил Дени новую работу: нужно было перевести с английского же «Медицинский словарь» Роберта Джемса.

Полный перевод составил шесть томов. Он был выполнен Дидро в соавторстве с двумя профессионалами под редакцией Жюльена Бюффона. Труды эти принесли Дени Дидро первый материальный успех.

Но уже следующая книга, им переведенная, оказалась первым поленом в костре, на котором позднее сожгут его «Философские мысли»…

Сразу же после свадьбы Дидро переехал на улицу СенВиктор. Здесь, неподалеку от площади Мобер, он уже жил когда-то, в дни своей нищеты. Правда, если раньше он обитал в крошечной каморке под самой крышей, то теперь пришлось снять небольшую квартирку на третьем этаже. Комнаты заново обставили — старая мебель Дени никуда не годилась. Все это выпотрошило его тощий карман, включая и гонорар за «Историю Греции». Конечно, ради уютного гнездышка, приюта счастья' можно было пожертвовать многим.

Но вот беда: счастья-то как раз и не получилось.

Прошло сравнительно короткое время, и Дидро стал задумываться: а стоило ли тратить столько сил и энергии ради этого воображаемого «счастья»?..

Молодые сменили квартиру, потом переехали еще раз, словно надеясь, что новое место обновит их союз. Но на улице Траверсер им жилось нисколько не легче, чем на улице Сен-Виктор, а на улице Муфлетар еще хуже, чем на улице Траверсер, несмотря на то что. 13 августа 1744 года у них родилась дочь Анжелика, которую Дени будет обожать всю свою жизнь.

Будучи холостяком, он как-то заявил друзьям:

— Хорошая жена должна быть прежде всего кухаркой, но не умной женщиной.

Теперь ему пришлось раскаиваться в своем афоризме.

Анна-Туанетта была женщиной честной и добродетельной. Она искренне стремилась, чтобы гнездышко было уютным, а ее любимый супруг всегда сыт и ухожен. Она вполне обладала достоинствами кухарки, но Дидро не нашел в ней умной женщины, и это неожиданно повергло его в отчаяние. Самоотверженная в мелочах, экономившая на себе, лишь бы доставить мужу возможность выпить лишнюю чашку кофе в «Регентстве», она абсолютно не понимала Дени, не могла разделить его духовных интересов и только умилялась, когда он получал очередной гонорар. Кроме того, она была глубоко религиозной, что отнюдь не содействовало ее сближению с мужем-агеистом.

Одним словом, Дидро вскоре охладел к Нанете и к семейной жизни вообще.

Надо отдать ему должное: он никогда не бросит свою супругу. И до конца дней своих будет сохранять видимость добрых Отношений, сначала ради жены, потом — ради дочери. Но это не сделает его счастливым.

Тем с большей силой погрузится он в ту сферу, которая отныне захватит его целиком, — в литературу, философию, искусство.

Из него не вышло священника.

Он не имел вкуса к юриспруденции.

Он отказался от медицины.

И именно поэтому, вопреки отцу и всем добровольным советчикам, он смог найти себя.

Он будет писателем. И как писатель войдет в век'а.

В 1745 году в Антверпене, где обычно публиковались «крамольные» рукописи, вышла книга под довольно витиеватым заглавием: «Принципы * нравственной философии, или Опыты милорда Ш. о достоинстве и добродетели в переводе Дени Дидро». Книга вызвала большой шум.

Автор, скрывавшийся под литерой «Ш», был граф Шафтсбери, либеральный аристократ, вынужденный из-за своих слишком смелых идей покинуть Англию. Шафтсбери был признанным учеником Локка. Но шум поднялся вовсе не из-за Шафтсбери или Локка. В своем переводе Дидро пошел много дальше одного и другого.

Собственно, это был даже не перевод.

Дени взял примерно четверть книги Шафтсбери, пересказал ее своими словами, снабдил предисловием и комментариями — то есть, по существу, использовал удобный повод, чтобы высказать свои давно сложившиеся мысли. Под пером Дидро текст Шафтсбери заострился в одном направлении — против религии и церкви.

Гневно бичуя религиозный фанатизм, необыкновенный переводчик показал, как католическая церковь дурачит доверчивых прихожан, доводит их до исступления с целью возвеличить свое могущество и запустить лапу в карманы одураченных.

Этот свой труд Дени посвящает младшему брату Пьеру.

Зная, что тот избрал духовную стезю, он напоминает Пьеру: всякий истинно добродетельный человек должен служить в первую очередь не богу, а людям!

Посвящение вызвало лютую злобу Пьера, который обозвал своего старшего брата еретиком и публично заявил, что отныне не желает иметь с ним ничего общего.

— Он хороший христианин, — со вздохом заметил Дени, — но насколько было бы лучше, если бы он стал хорошим человеком…

Впрочем, ему было некогда тратить время на полемику с братом.

Многократно испробовав свои силы как переводчик и комментатор, Дидро решил наконец выступить как самостоятельный автор. Причем в центре внимания его все те же объекты: бог и церковь.

Утверждают, будто Дени набросал свои «Философские мысли» между страстной пятницей и первым днем святой недели. И в это обстоятельство вкладывают определенный смысл: богохульник спешил создать свое творение в освященные церковью дни, явно издеваясь над господом богом.

Вряд ли этому можно поверить.

Если он писал в праздничные дни, то только потому, что они давали ему больше свободного времени, а быстрота, с которой труд был создан, объяснялась тем, что автор более чем хорошо знал свой предмет.

Впрочем, щадить господа бога он не собирался.

Правда, и здесь он все еще выступает не столько против бога, сколько против католической церкви. И, однако, именно в «Философских мыслях» звучат знаменательные слова, как бы бросающие луч на все дальнейшее творчество Дидро:

«…Я говорю вам, что никакого бога нет, что сотворение мира — пустая фантазия…»

Подобные слова и мысли не могли пройти ему даром.

Не могло простить ему католическое духовенство и насмешек над «чудесами исцеления», и — критического разбора Библии, и общего иронического тона, в котором излагались «Философские мысли».

Дени понимал, что ему не сносить головы, если не принять предосторожностей.

«Философские мысли» были опубликованы в 1746 году в Гааге, причем имя автора обозначено не было.

Это не спасло книгу.

По приговору парламента она, как и «Философские письма» Вольтера, была обречена на уничтожение и через два года после выхода в свет сожжена рукою палача.

«Хорошо хоть, что только книга, а не автор», — утешал себя Дени.

Но если он думал, будто ему удалось сохранить свое авторство в тайне, то это было глубокое заблуждение.

У святых отцов были чуткие уши и длинные руки, а парижская полиция с радостью предлагала им свои услуги всякий раз, как в этом возникала нужда.

…В 1747 году Дидро с головой уходит в новую работу.

Он пишет «Прогулку скептика» — яркий сатирический памфлет против церкви.

Но этот труп опубликовать ему уже не придется.

Именно теперь директор полиции Беррие получит донос от священника прихода святого Медора, в котором проживал Дидро.

В доносе будет подробно расписана вся частная и общественная жизнь «безбожника».

Будет указано, что «…сей вольнодумец не имеет никакой профессии и никаких средств к существованию и этим гордится…».

Будет отмечено, что «…он написал несколько философских сочинений, в том числе и анонимные, в которых напада-* ет на религию и поносит богом установленные порядки…».

Будет сообщено, что в настоящее время он занят новым, чрезвычайно опасным сочинением.

Будет дан совет: принять незамедлительные меры, чтобы это сочинение не увидело света.

Господин Беррие сделает должные выводы из доноса и примет незамедлительные меры.

В одно прекрасное утро обитатели квартиры Дидро были вынуждены принять у себя посланца господина Беррие. Агент был довольно вежлив. Он извинился за ранний визит и предъявил ордер на обыск.

Обыск был недолгим: искомая рукопись лежала на столе.

— Вот именно то, что нам нужно! — радостно воскликнул полицейский чиновник и отбыл без промедлений с «Прогулкой скептика» под мышкой.

На первый раз тем дело и кончилось: был дан предупредительный сигнал.

Но Дени не пожелал его понять.

Итак, к середине сороковых годов он вышел на литературную арену. И уже в первых произведениях показал себя незаурядным писателем. В дальнейшем Дени Дидро с равным успехом пробовал свои силы и как критик, и как драматург, и в качестве автора модных тогда фривольных повестей и романов… Но во. всех его даже самых легкомысленных произведениях сквозил весьма серьезный подтекст. Особенно же удавались ему произведения философские, мало кто из современников умел столь тонко, изящно, остроумно облекать свои мысли в художественную форму, будь то письма, диалог или трактат.

Молва об успехах Дени не могла не достигнуть Лангра. Старый упрямец, мэтр Дидье, начал понемногу понимать, что и на поприще литературы можно добиться славы и денег. И блудный сын решил сделать первый шаг к примирению. Он отправил в отчий дом жену с дочерью, сопроводив их смиренным письмом, в котором, среди прочего, заявил: — «Вы можете сказать Анне-Туанетте все, что пожелаете, и отослать ее обратно, когда она вам надоест».

Дени бил без промаха. Дед, покоренный внучкой, не мог не простить сына и невестку. Тем более, что Нанета показала себя почтительной, услужливой и внимательной к новой родне. Она окончательно пленила мэтра Дидье и мадам Анжелику и прогостила у них целых три месяца.

Муж ее тем временем не бездействовал. Он подумывал о том, чтобы с небес спуститься на землю. Это, конечно, не значило, что удары против бога и его служителей будут ослаблены. Но Дидро уже понял, что «святая мать-церковь» при всей своей злокачественности является лишь частью целото. А целое было весьма сложным. С одной стороны — пробуждение разума, огромные успехи в области различных наук, во всех направлениях человеческой мысли. С другой же — фальшь, несправедливость, страшная неприглядность окружающего общества, давящий гнет привилегий и тиранической власти. В чем причина подобной двойственности? И как уничтожить ее?..

Все это нужно было продумать, осознать, уяснить в целом и в частностях.

Он понял: необходим был энциклопедический подход!..

По-видимому, первые мечты об «Энциклопедии» зародились у Дидро еще в период работы над переводом «Медицинского словаря». Следующий толчок дал господин Эфраим Чамберс. Затем произошло свидание трех друзей в кафе «Регентство», описанное в начале этой повести.

Дело уже началось, как вдруг на пути «Энциклопедии» возникло первое препятствие.

Вольнодумец, не желавший внять угрозам властей, должен был испытать на себе реальность и силу этих угроз.

24 июля 1749 года.

Семь часов утра.

Париж давно на ногах — улица шумит обычной будничной жизнью. Спешат в конторы клерки, тащат свои товары разносчики, орут молочницы, стучат сапоги стражей порядка. В церквах начинается перезвон к утренней мессе. Дени сквозь сон улавливает: глухой и грубый «донн-донн» — наверняка у Сент-Этьен, тоненький и звонкий «динь-динь» — у Сен-Женевьев… А вот*этот, серебристый…

Он сидел почти до четырех с рукописью для «Энциклопедии» и теперь никак не может проснуться до конца…

Серебристый… Конечно же, этот серебристый может быть только у урсулинок!1

Он поворачивается на другой бок и словно проваливается — колокольный звон уходит в небытие…

И вдруг.

— Откройте! Именем короля, откройте!..

В дверь стучали с такой силой, что сон отлетел мгновенно. Набросив халат и с трудом попав в домашние туфли, Дени открывает. Перед ним несколько субъектов весьма мрачного вида в черных треуголках и таких же камзолах. Один из них представляется как комиссар де Рошбрюн и предъявляет ордер на обыск.

— Но ведь это уже было, господа, — бормочет Дидро.

Не удостоив его ответом, черные начинают рыться в шкафу, на полках и на столе. Комиссар предлагает Дени, чтобы тот добровольно отдал разыскиваемые рукописи. Дени выражает изумление.

Отвечая комиссару, Дени краешком глаза следит за папками, где лежат первые наброски статей для «Энциклопедии». Но папки просмотрели и отбросили в сторону — это их не интересует! Зато Рошбрюн прихватил со стола два свежеотпечатанных экземпляра «Письма о слепых»…,

Обыск закончен. Успокоенный хозяин дома собирается выпроводить незваных гостей. Но не тут-то было.

Рошбрюн мрачно заявляет:

— Одевайтесь, сударь! Вы пойдете с нами!

Он предъявляет ордер на арест.

Вот тебе раз… На момент философ чувствует себя ошеломленным. Но быстро овладевает собой:

— Вы разрешите предупредить жену?

— Только быстрее.

Дени вызывает мадам Анну-Туанетту и абсолютно спокойным голосом объявляет ей, что должен отправиться с этими господами по делам «Энциклопедии» и просит не ждать его к обеду. Наивный философ все еще надеется, 4fo к ужину он вернется: ведь все происшедшее очевидный плод недоразумения!

Мадам Дидро встревожена. Проводив мужа и черных господ, она бросается к окну.

урсулинки — женский католический монашеский орден, созданный в честь святой Урсулы.

Так и есть! У подъезда ^карета с завешенными стеклами. Дени сажают в нее не очень-то любезно. Один из черных подает знак, и экипаж трогается.

Бедная Нанета теряет сознание.

Сидя между двумя молчаливыми стражами, Дени напряженно думал.

Конечно, это ошибка. Его доставят сейчас в полицейский участок, и все объяснится. Но нет. Карета едет дальше и дальше. Копыта лошадей звонко стучат по мостовой.

Куда же везут его? И что может все это значить? Он не устраивал публичных скандалов, не рассказывал и не слушал антиправительственных анекдотов и вроде бы не писал ничего крамольного…

Ничего крамольного?.. А «Письмо о слепых»?…

Дени вдруг бросает в пот.

Да, конечно, ветер дует отсюда; и как это он раньше, слыша вопросы Рошбрюна, не понял?.. Он опять зарвался. Ему казалось, что он выражается эзоповским языком, но они, видимо, во всем разобрались. Тем более, что он там слегка задел любовницу министра… Ну и всё. Если на «Прогулку скептика» они ответили угрозой, то теперь решили привести ее в исполнение!..

Дени откидывается на спинку сиденья.

Карета продолжает свой путь.

Нет, его везут не в Бастилию. И не в Консьержери. И не в Шатле. Все эти места остались позади. Но куда же, куда, черт возьми, они тащат его?..

Лица агентов непроницаемы.

Мостовая давно кончилась, и теперь копыта хлюпают по грязи Значит, выехали за город!..

Наконец экипаж останавливается, и Дидро предлагают выйти. Он оглядывается по сторонам. Узнает высокий замок с девятью квадратными башнями.

Так и есть. Это Венсенн, одна из самых зловещих тюрем Франции, место заключения особо важных государственных преступников.

Интуиция не обманула Дидро.

Поводом к его аресту стало «Письмо о слепых».

Правда, у начальника парижской полиции господина Беррие и без того доставало материалов о «богохульнике»: ящики его стола были полны доносами на Дидро. Но этот последний памфлет переполнил чашу терпения. Начальник полиции получил выговор от самого господина министра. Выговор за то, что слишком долго церемонился с этим литератором-пасквилянтом, врагом бога и государства. И тогда Беррие подписал давно уже заготовленный ордер…

«Письмо о слепых в назидание зрячим», вышедшее из печати в начале 1749 года, действительно должно было насторожить власти. Здесь Дени рассказал о жизни англичанина Саундерсона. Человек этот, будучи слепым от рождения, сумел изучить различные науки и даже стал профессором. Он преподав вал оптику, объясняя своим слушателям явления света, которого сам никогда не видел, и механизм зрения, которого сам был лишен. История жизни Саундерсона, утверждал Дидро, это история чуда, не являющегося чудом, поскольку совершили его человеческий ум, упорство, мужество, трудолюбие без содействия каких-либо «высших» сил. Напротив, все достигнутое слепцом — вызов богу, если бы бог существовал. Но оно же и доказывает, что никакого бога нет, ибо. разве могло бы доброе и разумное божество так обездолить трудолюбивого и талантливого человека?.. Противопоставляя Саундерсона, «зрячего слепца», «слепым зрячим», то есть идеалистам, автор вкладывает в его уста свои собственные слова и мысли. «Идея бога, — говорит Саундерсон, — всего лишь иллюзорное отвлечение от материи и ее движения… Разве похож наш изменчивый мир на тот незыблемый порядок, который якобы был некогда заведен господом богом и строго охранялся церковью?.. Разве не ясно, что сама сущность развития глубоко чужда религиозной догме?..»

Так, не оставляя в системе мироздания места для божества и объясняя развитие исключительно за счет движения материи, Дидро идет теперь много дальше, нежели в «Философских мыслях» или * «Прогулке скептика». Здесь он впервые выступает как сложившийся материалист и атеист.

Нет ничего удивительного, что «слепые зрячие» не могли простить ему подобных мыслей и выводов. И один из соратников Дени, философ Ламетри, имел все основания заметить:

— Дидро было достаточно одного слепого, чтобы просветить вселенную, а самому отправиться в Венсенн!..

Крохотная камера в башне Карла V — три шага длины, два ширины. Стены покрыты селитрой. Квадратное окошечко забрано толстенной решеткой. Тишина, как в могиле.

Едва лишь дверь за тюремщиком закрылась, Дени упал на нары почти без чувств.

Все рушилось, все пропало.

Прощай, свобода!

Прощай, «Энциклопедия»!

Он вспоминает рассказы о Железной маске, о десятках других арестованных, которые так никогда и не увидели света. Неужели и его ждет та же участь?..

Нет, лучше смерть.

" Но Дидро не был бы Дидро, если бы слишком долго предавался отчаянию.

Вот он вскакивает» с нар, и лицо его озарено мыслью.

Писать! Только писать — этим он убьет время и ускорит свой выход на свободу! В этом спасение!..

Писать… Но чем и на чем? Ведь здесь ему не дают ни бумаги, ни чернил, не говоря уже о книгах. «Не положено!» — отвечает тюремщик на все его требования и просьбы.

Дени еще раз проверяет содержимое своих карманов.

О счастье! Он совершенно случайно захватил с собой из дому томик Мильтона «Потерянный рай»! Итак, чтиво уже есть. Можно не только читать, можно выучить наизусть. Можно даже и писать! В подарочном издании Мильтона много чистых листов, не говоря уже о полях, очень широких. И даже есть перо — Дени обнаружил в верхнем кармане старую зубочистку… Вот только бы достать чернил.

, Днем, к обеду, тюремщик подает стакан вина. :

Ба! Да вот же она, основа для чернил!

Дени не без труда соскабливает с оконной решетки немного свинца и смешивает его с вином; жидкость становится достаточно темной. Он делает пробу и радуется своей находчивости.

Но нельзя быть эгоистом. Нужно подумать и о людях. Ведь когда-нибудь в этой камере будет сидеть другой несчастный, одолеваемый теми же мыслями, так надо ему помочь, подсказать!..

И Дени, взобравшись на нары, тщательно выписывает на стене секрет изготовления придуманных им чернил…

Протомив арестованного несколько дней в неизвестности и доведя его до нужного градуса отчаяния, теперь можно и допросить, думает господйн Беррие, весьма опытный в подобных делах. И вот 31 июля он лично учиняет допрос Дени в большом зале Венсеннского замка.

Господин Беррие сидит за столом, покрытым лиловым сукном с золотыми лилиями. На лице у него торжественное выражение. Два секретаря готовы строчить протокол.

Вводят арестованного.

Господин Беррие неприятно удивлен: он не видит, чтобы вольнодумец был в отчаянии, — лицо его румяно, а глаза искрятся весельем.

«Ну погоди, — думает начальник полиции, — я быстро собью с тебя спесь». После обычных формальных вопросов, устремив взор на обвиняемого и показывая один из экземпляров «Письма о слепых», Беррие спрашивает:

— Вам знакома эта брошюра?

Что ответит на это вольнодумец? Ведь брошюра взята с его письменного стола и он не может этого не знать!

— Нет, не знакома, — спокойно отвечает Дидро.

— Она случайно написана не вами? — язвит Беррие.

— Нет, не мной, — так же спокойно отвечает Дидро, зная, что на титульном листе «Письма» нет имени автора.

— А кто для вас отпечатал это произведение? — словно не расслышав, продолжает Беррие.

— Не имею ни малейшего понятия о том, кто его отпечатал, ибо ничего не знаю об этом произведении.

— Так… А может, вы отдавали кому-нибудь рукопись «Письма о слепых» до ее опубликования?

— Я никогда не видел этой рукописи, а потому не мог ее никому отдавать.

— Но, может быть, вы знаете имя автора?

— Нет, не знаю.

Наступила заминка. Допрос неожиданно зашел в тупик. Начальник полиции поражен. Такого он не ждал. Ему приходилось допрашивать многих, они вертелись угрями, но он постепенно припирал их к стенке — уйти от него было невозможно. Но этот… Что он, прикидывается дураком или действительно сумасшедший? Он, точно младенец, отрицает очевидные вещи и думает, будто ему это сойдет… Ну ладно, попробуем с другой стороны.

— Не вы ли автор произведения появившегося несколько лет назад под заглавием «Философские мысли»? — невинно спрашивает Беррие.

«Не поймаешь! — думает Дени. — Слава богу, «Мысли» изданы анонимно!»

— Нет, не я, — учтиво отвечает он.

— Значит, не вы… А имелось ли у вас это произведение?

— Нет, я не видел его.

— А рукопись, с которой оно было напечатано?

— Я на знаю никакой рукописи.

— А не давали ли вы это произведение или рукопись его другцде лицам?

— Не давал, поскольку никогда не видел ни рукописи, ни отпечатанного произведения.

— Не знаете ли вы автора «Философских мыслей»?

— Не знаю.

«Снова ушел, — констатирует про себя Беррие. — Хитер, каналья! Ну хорошо же. Сейчас мы бросим ему такую приманку, что он проглотит и подавится, подавится наверняка. А тогда возьмем его за жабры».

— Не вы ли автор произведения «Прогулка скептика»? — * вкрадчиво спрашивает он и думает: «Сейчас ты снова отопрешься, и я прижму тебя, ибо рукопись эта в моих руках»*

Но это понимает и Дидро, и потому он говорит;

— Да, я автор этого сочинения!

Беррие едва сдерживает охватившую его ярость.

— А где же рукопись этого произведения? Не могли бы вы предъявить ее нам?

— Никак не могу, поскольку ваши молодчики давно уже отобрали ее у меня.

Больше Беррие не выдерживает. Он стучит кулаком по столу с такой силой, что секретари подскакивают на местах,

— Прекратите писать! — кричит он им, а затем с пеной у рта набрасывается на Дидро: — Вы отрицаете очевидные вещи! Вы стремитесь обмануть правосудие! Да знаете ли вы, несчастный, что грозит вам за это?

Поскольку допрашиваемый молчит, он продолжает с нарастающей злобой:

— Вы прикидываетесь сумасшедшим, но это вас не спасет! Вас освидетельствуют врачи! Я сгрою вас в тюрьме!..

— Кто здесь прикидывается сумасшедшим, я не знаю, — тихо говорит Дидро, — по поверьте, мне нечего ответить,

— Вон! — хрипит Беррие. — Уберите же его отсюда!..

И когда Дени уводят, он делает дрожащей рукой пометку на полях протокола: «Чрезвычайно опасный преступник».

«Чрезвычайно опасный преступник» сидит на нарах и пишет. Он уже забыл, где находится, — до этого ли ему сейчас? Он занят важным делом: составляет «Проспект «Энциклопедии», в котором читатель найдет разъяснение о характере и задачах труда. Ему бы, конечно, не помешали многочисленные заметки, хранящиеся в папках его кабинета да и несколько книг в придачу, но что об этом думать?.. Ничего, обойдется и так.

Дидро пишет: «Труд, публикуемый нами, уже не является делом будущего»…

Эх, хорошо сказано… Но будет ли он, этот труд?.. Будет. Обязательно будет.

Дидро продолжает:

«Никто еще доныне не начинал столь великого дела или, по крайней мере, никто не мог довести его до конца… Большинство трудов этого рода появилось в предшествующем веке, и они не были в полном пренебрежении. Считалось, что если они и не очень талантливы, то, по крайней мере, свидетельствуют о трудолюбии и знаниях. Но что могли бы значить для нас эти энциклопедии? Какой прогресс совершили с тех пор науки и искусства! Сколько ныне открыто истин, которые тогда и не снились! Истинная философия была в колыбели; геометрия бесконечного еще не существовала; экспериментальная физика едва появилась; диалектики не было вовсе; отсутствовал критический подход к источникам. Декарт, Бойль, Гюйгенс, Ньютон, Лейбниц, Бернулли, Локк, Бейль, Паскаль, Корнель, Расин и другие либо еще не существовали на свете, либо еще не писали. Дух исследования и соревнования не воодушевлял ученых; дух точности и метода еще не подчинил себе различные виды литературы…»

Он пишет и пишет, словно сидит в своем кабинете среди фолиантов. И теперь он уверен, абсолютно уверен, что скоро выйдет отсюда — ведь его «Энциклопедия» должна жить, а без него кто же организует ее и двинет вперед?..

Многоопытный господин Беррие просчитался: не удалось ему сгноить литератора Дидро, этого «чрезвычайно опасного преступника» в башне Карла V.

Едва в столице узнали об аресте Дидро, как поднялась шумиха, поистине невиданная и небывалая. Тысячи писем, требований, протестов полетели в адрес министра.

Вольтер, в то время пользовавшийся известным влиянием в придворных кругах, нажал на все пружины во всех возможных инстанциях.

Анна-Туанетта бегала по приемным и собирала подписи.

На улицах раздавались крики:

— Свободу Дидро!..

Всполошились издатели. В своем ходатайстве на имя министра Лебретон писал:

«…Этот труд, который должен нам стоить, по крайней мере, двести пятьдесят тысяч ливров, на пороге катастрофы. Дидро — единственный литератор, которого мы признали способным вести «Энциклопедию», поэтому мы и назначили его главным руководителем всего предприятия. Мы надеемся, что Ваше Сиятельство войдет в наше положение и прикажет освободить его».

Вся эта тяжелая артиллерия, действуя дружно и одновременно, не могла не пробить бреши в толще оградительных стен Венсенна. Его сиятельство вызвал Беррие и совещался с ним. Было принято соломоново решение: спустить дело на тормозах. А для начала — облегчить положение узника.

Прошло около месяца со дня водворения Дени в тюрьму. Он не унывал, напротив, все более погружаясь в свои писания и мысли, словно жил вне времени и пространства. И вот наступил день, когда тюремщик сказал ему:

— Сударь, хочу вас поздравить.

— С чем? — промямлил Дидро, занятый своими заботами.

— Вас переводят из башни в замок.

— А-а…

— Вы будете жить как король.

— Вот оно что…

— Гулять по парку.

— Гм…

— Отныне вам разрешено принимать ваших родственников и друзей.

— О!..

— И вы получите ваши бумаги и книги.

Вскоре Дидро понял, что недооценил перспектив. Действительно, жизнь его изменилась. Он получил сухую и достаточно просторную комнату с большими окнами и сносной мебелью. На его столе лежали бумага и перья. И при этом он мог гулять сколько хотел!..

Когда он первый раз вышел в парк, у него закружилась голова. Сияло солнце, пели птицы, деревья широко раскинули свои кроны. Жизнь была прекрасна!..

Но кто это там, в глубине деревьев? Конечно же, верная Нанета! А вдали скромно дожидается щуплый человек в голубом костюме. Да это же Даламбер!..

Даламбер принес радостную весть. Задуманная ими «Энциклопедия» вызывает всеобщий интерес. О ней только и говорят в салонах. Уже появляются будущие сотрудники — многие предлагают знания и помощь, — и не хватает лишь главного редактора, чтобы дать смотр своим солдатам!..

Руссо навещал своего друга три раза в неделю. Он шел пешком из Парижа, по жаре и пыли. Первая встреча была трогательной и осталась в памяти тех, кто ее видел.

Жан Жак, упав в объятия Дени, рыдал, как ребенок, омывая слезами камзол арестанта. Задыхаясь от волнения и восторга, он изливал другу свои чувства, свою душу…

Во время одного из следующих свиданий, при котором присутствовал также и Даламбер, произошел разговор, имевший весьма большие последствия.

В тот день Руссо был возбужден сверх меры. Он рассказал Дени, что с ним случилось на пути в Венсенн.

Поскольку от Парижа до Венсенна расстояние не слишком короткое, Жан Жак всегда отдыхал по дороге и с этой целью брал с собою газеты. Вот и сегодня, сделав привал, он развернул свежий номер «Меркюр де Франс». Машинально перелистывая страницы, он увидел объявление Дижонской академии о конкурсе на приз морали. Тема конкурса была: «Влияние наук и искусства на нравы».

— Так вот, друг мой, — продолжал Руссо, — едва про^ читал я эти слова, голова моя закружилась, сердце стало биться сильнее, и я без чувств упал на траву. Очнулся весь в слезах. Мир как будто осветился для меня новым светом…,

— Что же вас так поразило? — спросил Дидро.

— А то, что я понял: я могу и должен написать конкурсную работу на эту тему! Я просто обязан это сделать!

— Прекрасно. Но какой же ответ вы намерены дать?

— Догадайтесь сами.

— Уже догадался. Каждый человек заявил бы, что науки и искусство благотворно влияют на нравы. Но это был бы банальный ответ. Следовательно, Жан Жак Руссо выскажется в противоположном смысле!

•— О, вы абсолютно правы. И что вы скажете мне на это?

'— Что одобряю и много жду от вашей работы.

Когда Жан Жак, пошатываясь словно пьяный, покинул Венсенн, Дидро заметил Даламберу:

— У этого человека колоссальные внутренние ресурсы. Мощь его духа непреоборима. Жаль, что он расстанется с нами.

— Вы так думаете?

— Я всегда боялся этого, а сегодня в этом уверен. Он пойдет своей дорогой.

23 октября министр Даржансон, не имея сил дольше противиться общественному давлению, распорядился освободить главного редактора «Энциклопедии». Но освободили Дидро только 3 ноября. Больше трех месяцев просидел он в Венсенне.

И выходил оттуда еще более собранным, целеустремленным, упорным, чем был до этого.

Молодость его осталась позади. Он полностью сложился как человек и мыслитель. Он уже разрабатывал свой «Проспект», и это был не только проспект «Энциклопедии», но и проспект всей его дальнейшей жизни. Последние иллюзии рассеялись. Слишком тяжела и неприглядна была окружающая действительность — она звала на борьбу.

Дени понимал, что борьба будет трудной, жестокой и совершенно непосильной для одного. Но он уже был не один. Он видел, что его окружают единомышленники, люди, пришедшие к нему на помощь в трудную минуту, люди, бок о бок с которыми он сможет честно пройти свой путь.