Наследники господина Чамберса

Часть III В ЛИТЕРАТУРНОЙ РЕСПУБЛИКЕ

Так, мы познакомились с ведущими представителями славной плеяды энциклопедистов.

^ Теперь самое время перейти к рассказу о их бессмертном труде.

Для этого, в первую очередь, нужно снова вернуться к главному герою нашей повести, к Дени Дидро.

Вы не забыли, читатель? Мы расстались с ним в ту пору, когда, чуть освободившись из Венсеннской тюрьмы, с едва начатым «Проспектом», он собирается засучив рукава приступить к редактуре «книги книг».

Но ведь пока что «книги книг» еще нет.

Значит, надо начинать. А начинать труднее всего.

Эту истину Дидро осознал не сразу.

Доказывая свою правоту издателю Лебретону, склоняя на свою сторону старого министра Дагессо или ораторствуя перед друзьями в кафе «Регентство», он наивно представлял себе, что «Энциклопедия» почти готова: раз ясна основная мысль, значит, дело сделано!

Но едва Дени вышел из тюрьмы, как тут же убедился, что до сих пор тешил себя сладкими, но совершенно безосновательными иллюзиями: ни ясности, ни простоты не было и в помине. И чего стоили его «Проспект», согласие Лебретона, если не было ни материальной основы, ни коллектива сотрудников, ни твердой уверенности, что «Энциклопедия» будет печататься?..

Относительно материальной основы вскоре выяснились следующие малообнадеживающие обстоятельства.

Лебретон сладко пел, покуда прочно не связал Дидро и Даламбера моральными обязательствами. После этого он вдруг заговорил совершенно по-другому. Он стал уверять, что «Энциклопедия» разорит его, что, не имея возможности самостоятельно поднять ее, он вынужден договориться о совместной издательской работе с несколькими компаньонами, вследствие чего личные его прибыли снижаются чуть ли не до нуля. И поскольку он решил «пострадать из идейных соображений», то и сотрудники «Энциклопедии» не должны претендовать на многое: редакторам-организаторам придется довольствоваться более чем скромным вознаграждением и при этом внушать авторам, что главное в работе не деньги, но почет и моральное удовлетворение!..

Когда издатель довел до сведения редакторов свои столь ловко сформулированные «принципы», оба редактора дружно расхохотались.

— Ну что, — заметил Даламбер, — не говорил ли я вам, мой Дидро, что сей книжный бог просто грабитель?

— Положим, вы ничего подобного мне не говорили, — возразил Дидро. — Что он не ангел, как и всякий издатель, это вполне естественно. Но теперь ведь у нас нет выбора. Коль скоро ввязались в такое дело, да притом, действительно, из идейных соображений — в этом каналья прав, — придется идти на жертвы.

— Мы-то пойдем, а вот другие?

— Полагаю, другие не более алчны, чем мы, если только речь идет о подлинных философах.

Дидро оказался прав.

Вскоре, несмотря на нищенские условия оплаты, вокруг двух редакторов начал складываться маленький, но дружный коллектив. Верный Руссо согласился писать статьи не только по музыке, но и но вопросам социально-экономическим, которые в то время начинали его интересовать все больше и больше. Отделы литературной критики и искусства взял на себя Мармонтель, географией занялся известный путешественник Ла Кондамин, теологию (редакторы понимали, что без нее в условиях жестокой цензуры не обойтись)’ отдали на откуп либеральным аббатам Ивону, Морелле и Праду.

Всего набралось человек двадцать.

Сразу же нужно сказать несколько слов об одном из них, который выделялся своей необыкновенной трудоспособностью, какой-то особенной жадностью к работе и стал вследствие этого незаменимым помощником Дидро с начала и до конца, от буквы «А» до последнего тома гравюр и таблиц.

Речь пойдет о шевалье де Жокуре.

Младший сын в дворянской семье, Жокур с детских лет обладал большой тягой к науке. Он учился в Женеве, Кембридже и Лейдене, многое почерпнул у своих профессоров и рвался применить полученные знания на практике. Тут-то и подоспел Дидро с его «Энциклопедией». Жокур с радостью стал сотрудничать в новом издании. Он писал статьи по естествознанию, физике, химии, философии, политической экономии, истории. Но главное, он не чуждался никаких видов работы: он переписывал, читал, исправлял чужие статьи, дописывал недописанные, редактировал, рецензировал, корректировал.

«В течение шести или семи лет, — писал о нем Дидро, — Жокур проводил время среди полудюжины конторок, читая, диктуя, работая как невольник по тринадцать-четырнадцать часов в день, и это ему до сих пор еще не надоело. Когда ему говорят, что предприятие непременно будет иметь конец, он падает духом и перспектива предстоящего освобождения от такого приятного бремени наполняет его сердце отчаянием…»

Конечно, подобный сотрудник явился кладом для «книги книг».

Дидро прекрасно понимал, что следует привлечь хотя бы на ограниченное число статей ученых и философов, пользующихся мировой известностью.

В эти годы достигли зенита славы Монтескье и Бюффон; в 1748 году, как мы уже знаем, вышел «Дух законов», год спустя — первый том «Естественной истории». Монтескье, больной и полуослепший, откликнулся на призыв «Энциклопедии» и дал превосходную статью «Вкус», написанную в обычной для него логической и блестящей манере.

С Бюффоном договориться оказалось труднее.

Великий биолог был очень своеобразным человеком. Его постоянный девиз гласил: «Истинное счастье в спокойствии». Стиль жизни Бюффона вполне соответствовал этому изречению. Натуралист не любил общества, избегал споров и дискуссий, чурался салонов и кафе, предпочитая одиночество, зелень лесов и рощ, а к этому — письменный стол, перо и чистый лист бумаги. Став смотрителем королевских садов, он осуществил свою мечту и отгородился от всего остального мира. Подобного оригинала привлечь в число сотрудников «Энциклопедии» было не легко. Он, правда, обещал Даламберу статью «Природа», но так затянул с ее написанием, что ко времени она не поспела. Впрочем, если знаменитый биолог сам почти не принял участия в «Энциклопедии», он дал ей своего верного соратника и помощника Добентона, который будет руководить естественно-историческим отделом «книги книг».

Не лучше, чем с Бюффоном, обстояло и с Вольтером.

Казалось бы, самый знаменитый из просветителей, всем своим творчеством был предназначен для «Энциклопедии»* А между тем Вольтер далеко не сразу стал в ней сотрудничать. И даже на первых порах относился к ней с известным презрением. Он вообще не уважал произведения подобного рода, называя их «компиляциями», и единственное исключение делал для словаря своего любимца, Пьера Бейля.

Правда, и главные энциклопедисты, Дидро и Даламбер, тоже поначалу недооценили Вольтера. Они считали его не очень серьезным поэтом и не думали, чтобы он мог принести существенную пользу их труду.

Во всяком случае, имя Вольтера не фигурирует ни в «Проспекте», ни в первых томах «Энциклопедии». Он не был лично знаком с Дидро и не очень интенсивно переписывался с Даламбером. Он не знал энциклопедистов и не имел с ними никаких дел; в сороковых годах их среда была ему совершенно чужой.

В этом нет ничего удивительного, если мы вспомним, что Вольтер в течение ряда десятилетий был оторван от Парижа. И позднее, находясь в фернейском «убежище», он далеко не сразу вошел в литературную жизнь столицы. Зато, когда вошел в нее… Впрочем, это уже новая глава в истории «Энциклопедии» и рассказана она будет в своем месте.

Почти с самого начала к энциклопедистам примкнул Тюрго. Друг Даламбера и философ, он не мог остаться равнодушным к их коллективному труду, и его статьи по экономике и филологии вскоре займут одно из виднейших мест в «Энциклопедии».

С согласия Даламбера Дидро решил дать новому труду весьма необычное для того времени название: «Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел».

Совершенно новым было включение «ремесел».

До сих пор ремесла считались недостойными занимать место в словарях. И Бейль, и Чамберс, не говоря уже об их предшественниках, начисто исключали промышленность из сферы предметов, подлежащих рассмотрению в их работе.

Дидро, сын ремесленника, смотрел на дело совершенно иначе. Он считал, что промышленность — основа хозяйства страны, а раз так, то она имеет не меньшее право на изучение, нежели наука и искусство.

Но одно было считать, а другое — сделать.

Кто и что знал о ремеслах из авторов «Энциклопедии»?

Никто и ничего.

Поэтому Дидро взял новый раздел целиком на себя.

Прежде всего он составил список главных мастерских и мануфактур Парижа и всей страны. Затем стал устанавливать связь с мастерами.

Он посещал их заведения, проводил там целые дни, всматриваясь в их работу и беседуя с ними во время перерывов,

Он внимательно изучал их станки, характер их труда, качество их изделий. Не довольствуясь этим, он в ряде случаев сам становился подмастерьем и пробовал изготовить тот или иной предмет…

Только после этого, проверив свои наблюдения практикой, он делал записи — канву для своих будущих статей.

Итак, создан коллектив, имеются первые статьи, обнаружены первые соратники. Что же осталось сделать?

Осталось познакомить публику с готовящимся изданием. Дидро и Даламбер срочно заканчивают «Проспект».

В 1750 году он выходит из печати.

«Время отличит, — писал Даламбер, — то, о чем мы думали, от того, что мы говорили».

На этом принципе и построен «Проспект «Энциклопедии».

На первый взгляд в нем нет ничего антицерковного и антиправительственного — идеи достаточно умело спрятаны, их найдет лишь ищущий, тщательно вчитываясь в текст. Но даже и то, что открыто каждому, весьма необычно. И, в первую очередь, совершенно необычна общая классификация наук, искусств и ремесел, предложенная Дидро. Весьма далекая от церковной доктрины, она построена на началах анализа, в котором «три главные способности человека — память, разум и воображение» играют определяющую роль.

Отказ от слепой веры и подход ко всему существующему с позиций разума — таков главный тезис Дидро и Даламбера, положенный в основу «Проспекта», тезис, не могущий не вызвать в старой Франции оживленных откликов.

Отклики действительно были весьма оживленными: появление «Проспекта» взбудоражило всю читающую публику.

Теперь не только друзья, но и враги с нетерпением ожидали выхода первых томов «Энциклопедии». О новом словаре писали в журналах, рассуждали в салонах и даже при дворе.

Но, конечно же, более всех горели нетерпением Дидро и Даламбер.

Много месяцев трудились они, не разгибая спины, и теперь с великим воодушевлением ждали первых результатов.

Да, начало оказалось трудным.

— Самым трудным! — утверждали оба редактора.

Самым трудным?..

Если бы они могли только знать, что ожидает их в будущем!..

Который раз брал Дени в руки том и все еще не мог наглядеться.

Том и правда вышел на славу.

Наборщики и переплетчики поработали как следует, недаром он, Дени, последний месяц пропадал в их ателье целыми днями.

Честно говоря, не только днями.

И вот первый том у него в руках.

Том… Целый фолиант!..

Когда он просматривал гранки, потом верстку, было, конечно, приятно, но это совсем не то, что сейчас… Это несравнимо ни с чем…

С днем рождения тебя, Том Первый!

Долгой жизни тебе на радость людям!

Дидро снова и снова ощупывает добротный переплет, рассматривает позолоту корешка, проверяет титул.

Потом начинает листать.

От страницы к странице.

Кое-что пропускает. Возвращается назад. И снова — от страницы к странице.

Конечно, здесь не все так уж преотлично — сегодня это ему много виднее, чем вчера. Ведь работали они в невероятной спешке, подписчики должны были получить том в обещанный срок, и что же? Обещание нарушено не было!

Конечно, сейчас он видит, кое о чем можно было бы сказать и меньше, а кое о чем — значительно больше. Можно было бы, например, не разгонять статью «Артишоки» на несколько абзацев и совсем не давать слова «Арман» — похлебку для возбуждения аппетита у больной лошади, но зато подробнее рассказать об Афинах или об Альпах. Можно было бы избежать и ряда ошибок, в частности: не превращать Аргинусские острова в город и не утверждать, что Азоп — «азиатская река в Морее».

Все это так, с этим никто не станет спорить.

И все же если бросить на чаши весов ошибки и достижения, то чаша достижений, несомненных достоинств заставит другую немедленно подняться вверх.

Ведь уже этот, первый том охватил буквально все стороны жизни: городскую и сельскую, промышленную и торговую, духовную и светскую; здесь действительно, как было обещано редакторами, нашли свое место «науки, искусства и ремесла» во всем их объеме.

Кто-то из рецензентов назвал даже «Энциклопедию» складом познаний.

Но подобное определение нельзя считать точным.

Нет, это не склад, скорее это арсенал.

Вот оно, оружие, холодное и огнестрельное, обнаженное и хитро упрятанное в лакированных ножнах.

Осторожный Даламбер придумал,' как поступить: если статья имеет громкое название, например «Авторитарность» или «Деспотизм», значит, цензор будет смотреть ее особенно внимательно; и поэтому «крамолу» в ней следует тщательно зашифровать и упрятать поглубже. Зато в маленьких статьях под совершенно невинными названиями можно подпустить и то и се, одним словом, острое и действенное, без иносказания и вуали!..

Ну и хитрец же этот Даламбер!..

И все же…

Все же он, Дидро, далеко не везде следовал подобному принципу. Не мог. Хитрить — не его удел.

Вот, к примеру, его статья «Власть».

В ней написано:

«Правление, которое наследуется от предков, не более как частное благо, оно никогда не будет восхищать народ…»

Гм… «восхищать народ…». Совсем неплохо, не правда ли?

И дальше:

«Тот, кто носит корону, легко может ее снять, если захочет, но не может водрузить ее на голову другому без согласия народа… Правление, корона и власть существуют, только если их признала главная часть нации…»

Ну, каково?.. Стало быть, нет короля без воли народа. Стало быть, лишь нация обладает государственным суверенитетом.

А цензоры пропустили. Можно сказать, прохлопали.

И еще, еще сколько прохлопали!..

Первый том «Энциклопедии» вышел в октябре 1751 года.

Он вызвал подлинную сенсацию в литературных кругах Парижа.

Аббат Рейналь, близкий к энциклопедистам, назвал этот труд «…одним из самых последовательных, наиболее философских, светлых, точных, сжатых и отлично написанных произведений из всего, что имелось на французском языке…».

Были и другие благоприятные отзывы.

Но одновременно всполошился легион врагов.

Царедворцы и клерикалы быстро разобрались в сути дела — ни «эзоповский язык», ни другие хитроумные приемы редакторов обмануть их не могли.

На «Энциклопедию» и прежде всего на Дидро посыпались обвинения и угрозы. Главного редактора называли «развратителем», «безбожником», «врагом церкви и престола», а труд его окрестили «утехой для невежд».

Появились многочисленные эпиграммы, пародии, шуточные стихотворения.

Вот одно из них:

Я — энциклопедист что надо;

Добро от зла прекрасно отличу.

Мой вождь Дидро, он вся моя отрада.

Не верю ничему — все знать хочу.

Конечно, угрозами и насмешками дело ограничиться не могло. Но прежде чем враги решились на нечто большее, прошло время, а за это время у «Энциклопедии» появился могущественный покровитель.

…Господин Малерб подошел к окну.

Да, он не ошибся: карета остановилась у подъезда его дома, и это, конечно же, карета отца, государственного канцлера.

Малерб не мог скрыть неудовольствия.

Только этого не хватало ему сегодня!

Совсем недавно, благодаря протекции своего всесильного отца, он был назначен на пост генерального директора по делам печати. И сразу же обратил внимание на «Энциклопедию». Господин Малерб был образован и в душе сочувствовал новым просветительным веяниям. Он, как и Тюрго, считал, что французскую монархию могут спасти только реформы, проведенные с позиций философов. «Проспект» Дидро и Даламбера поразил его своей глубиной, и, просматривая первый том, он не мог не согласиться с оценкой Рейналя. Именно поэтому Малерб сразу же понял, какие опасности грозят новому труду. И неожиданный приезд отца, также связанный с делом «Энциклопедии» — в этом генеральный директор не сомневался ни минуты, — не сулил ничего приятного.

Действительно, после первых же приветствий старый канцлер, усевшись в глубокое кресло и потирая подагрическое колено, пристально взглянул на сына, потом заметил как бы между прочим:

— Ну, что скажете, мой милый, о сенсации дня?

Малерб недоуменно поднял брови:

— О чем вы, отец?

— Уж будто не догадываетесь… Да о вашей «Энциклопедии»!

— Почему она моя?

— Потому, что вы заведуете всей печатью страны… И проглядели такое дело…

— Отец, не забывайте, что я утвержден в должности только в этом году.

— Да, конечно. Но именно в этом году и вышел первый том сего богомерзкого словаря!

Малерб продолжал прикидываться удивленным:

— А почему же, собственно, он «богомерзкий»?

Канцлер подпрыгнул в своем кресле.

— А вы изволили прочесть хотя бы несколько страниц этой книжицы?

— Прочитал ее от корки до корки.

— И вы ничего не поняли?

— Думаю, что понял. В словаре, конечно, есть отдельные недочеты и кое-какие заблуждения, но в целом…

Канцлер не дал ему окончить.

— В целом, говорите вы?.. В целом-то она как раз и порочна благодаря всем этим «недочетам» и «кое-каким заблуждениям»! Ведь «заблуждения» эти касаются церкви и государства!

Малерб ответил не сразу. Он думал, как выйти с честью из неприятной ситуации. Отец по-своему был прав. Как же спасти этот разумный и полезный труд?.. Наконец он сказал:

— Я думаю, во многом вина падает на цензоров. При работе над вторым томом следовало бы их сменить…

Это был хитрый ход. Говоря о будущем, Малерб как бы снимал вопрос о прошлом, ставя вне угрозы уже вышедший том.

Отец клюнул на приманку. О первом томе разговора больше не было.

— Да, вы правы, — быстро ответил он. — Это необходимо сделать.

— Кого бы вы порекомендовали, отец мой?

Новый хитрейший ход. Все перекладывается на плечи канцлера, с него же, с Малерба, больше спросу нет. А кого назовет старик, сын прекрасно знал.

— Я полагаю, были бы уместны Косуль, Миле и Тампонье.

Ну конечно. Ослы из ослов, полные невежды. Таких-то Малерб без труда обведет вокруг пальца.

Генеральный директор по делам печати покорно склонил голову.

— Так я и сделаю, отец. Но расскажите же мне, как вы живете и что происходит у вас в доме?

И дальше разговор, войдя в новое русло, благополучно ушел от опасных предметов.

Малерб торжествовал. Ему казалось, что, по крайней мере, наполовину дело уже сделано.

Опытный чиновник не ошибся.

Дальше все пошло как по маслу.

Первый том остался вне правительственных забот, второй, составленный к этому времени Дидро и его командой, благополучно вышел в начале 1752 года.

Он был гораздо лучше подготовлен, чем первый, в нем было меньше ошибок, но зато он острее ставил вопросы о тирании церкви и бремени государственных злоупотреблений.

Друзья и сочувствующие аплодировали Дидро и Даламберу. Новые тысячи французов объявляли себя приверженцами «Энциклопедии».

Ярость врагов не знала границ.

Было ясно, что на этот раз они не остановятся ни перед дем, лишь бы нашелся подходящий предлог.

Впрочем, предлог уже был.

Кто-то из обскурантов подал мысль: обратить против ненавистной «Энциклопедии» дело аббата Прада, дело, возникшее совсем по другому поводу.

Прад отнюдь не был человеком приятным.

В его манере держаться проступало что-то скользкое; коекто обвинял его даже в двуличии.

Даламберу он не понравился сразу.

Дидро, человек широкой натуры и к тому же не страдавший подозрительностью, принял аббата Прада в свое литературное сообщество с распростертыми объятиями: Прад был кладезем знаний в области теологии и одновременно скептиком в делах веры, а такой сотрудник устраивал «Энциклопедию» как нельзя лучше.

Прад написал для второго тома статью «Достоверность»,

Но одновременно предприимчивый аббат пытался сделать научную карьеру. 18 ноября 1751 года он представил в Сорбонну тезисы докторской диссертации по некоторым спорным богословным вопросам. Вокруг защиты диссертации, имевшей место в январе следующего года, разразился скандал. Иезуиты обвинили соискателя в ереси и безбожии; архиепископ парижский утвердил обвинение, и диссертации стал угрожать костер, а ее автору — тюрьма.

Вот тогда-то и обнаружились умные головы, сообразившие, как обернуть дело незадачливого аббата против энциклопедистов и их труда.

В один из январских вечеров Дидро, по обыкновению, сидел со своим другом Жан Жаком в кафе «Регентство», попивая бургундское и предаваясь разговорам на разные, весьма далекие от «Энциклопедии» темы.

Вдруг в кафе пулей влетел Даламбер.

Математик был необычно возбужден. Не здороваясь с друзьями, он крепко схватил Дидро за борт его камзола.

— Скажите честно, вы писали диссертацию Праду?

Дидро вскочил:

— Вы с ума сошли, мой друг! Как вам могло прийти в голову такое?

— Это не мне пришло в голову… Но, по крайней мере, вы приложили к ней руку?

Дидро опустил глаза:

— Он попросил меня… Я прочитал и дал ему несколько советов. И, может быть, исправил несколько предложений, сделав мысли более стройными…

— Более стройными… Так я и знал. Вы, черт возьми, всегда лезете не в свое дело, и отсюда большинство наших бед..

Дидро побагровел:

— Однако кто дал вам право меня оскорблять? На каком основании вы поучаете меня?..

Поднялся Руссо и стал между разбушевавшимися друзьями.

— Послушайте, вы оба сошли с ума. Сядьте, прошу вас. А вы, Даламбер, расскажите все толком.

— Да что тут рассказывать, — мрачно процедил Даламбер. — Попы и их защитники обращают историю Прада против нас. Дидро обвиняют в том, что он автор богохульной диссертации, и на этом основании требуют прикрыть нашу контору. Только что я узнал у Малерба, что в феврале готовится постановление королевского совета против нас.

В волнении Дидро чуть не опрокинул стол.

— Этого не может быть, никогда не может быть! — быстро проговорил он.

— Почему же? — сухо спросил Даламбер. — Все может быть. И будет.

— А что говорит Малерб?

— Примерно то же, что я только что сказал вам. Он не в силах нас защитить. В данный момент, во всяком случае.

— Нет, — продолжал свое Дидро, — этого не может быть, клянусь вам…

Но клялся он напрасно.

Это произошло.

7 февраля 1752 года королевский совет своим чрезвычайным решением запретил оба вышедшие тома.

В постановлении говорилось:

«Его величество признал, что в этих двух томах есть много положений, стремящихся уничтожить королевскую власть, укрепить дух независимости и возмущения и своими темными и двусмысленными выражениями заложить основы заблуждений, порчи нравов и неверия…»

Яснее сказать было трудно.

Но этого мало.

Специальным постановлением правительства дальнейшая работа над «Энциклопедией», изъятой из рук «шайки литераторов», поручалась иезуитам. Дидро и Даламберу надлежало в короткий срок передать им все документы и материалы, относящиеся к следующим томам.

По-видимому, это был конец «книги книг».

Впрочем, конец ли?

Или, быть может, просто первая из больших неприятностей?..

Недолго, совсем недолго довелось радоваться «святым отцам», торжествовавшим свою победу.

Они, правда, получили то, чего так страстно добивались.

Согласно предписанию властей, Дидро передал в руки иезуитов рукописи, корректурные листы и металлические доски для гравирования. Церковники воображали, что если завладеют материалами для следующих томов «Энциклопедии», то легко выпустят их, переделав согласно собственным взглядам.

Но тут они просчитались.

Вскоре стало ясно, что сделать им ничего не удастся.

Почтенные братья столь же невежественные, сколь и самонадеянные, не смогли ни использовать готовых статей, ни написать что-то новое. По меткому выражению Гримма, иезуиты, овладев материалами Дидро, забыли прихватить его гений. Прошло какое-то время, и те, кто судорожно вырывал дело из рук энциклопедистов, расписались в своем полном бессилии, отказавшись издавать словарь.

И тогда-то, не без содействия верного Малерба, правительство само обратилось к «литературной шайке» с предложением продолжать начатое дело…

Февральские указы были если не отменены, то, во всяком случае, забыты.

Дидро и Даламбер вновь стали редакторами «Энциклопедии», и кавалер де Жокур снова получил заманчивую возможность носиться между своими шестью конторками.

Третий том вышел осенью 1753 года.

В предисловии Даламбер, покрыв позором преследователей, чья злоба «против двух литераторов, которые… не страшатся ни несправедливости, ни бедности…», заставила идти на клевету и доносы, предрекал им полную неудачу.

«Когда не будет на свете ни нас, ни наших врагов, — писал он, — да послужит наш труд долговечным свидетельством добрых намерений со стороны одних и несправедливости со стороны других».

И далее Даламбер привел басню, смысл которой должен был заставить гонителей очень и очень призадуматься.

«Некоему путешественнику докучали своим стрекотанием кузнечики. Он вздумал перебить их всех до одного, но был застигнут из-за этого наступлением ночи и сбился с дороги. Если бы он спокойно продолжал свой путь, кузнечики сами бы умерли к концу недели…»

Смысл басни ясен: ничто не заставит «Энциклопедию» свернуть с принятого пути; противники ее, раздавленные веяниями времени, погибнут без ее усилий, она же не унизится до борьбы с ними.

Восточная пословица гласит: «Собака лает, а караван идет своей дорогой».

Именно на это весьма прозрачно и намекал врагам один из главных редакторов «книги книг».

Последующие годы, вплоть до 1757, были для энциклопедистов относительно спокойными и очень плодотворными. Ежегодно выходило по тому «Словаря», и каждый являлся подлинным праздником для читателей. Число подписчиков непрерывно росло. Если вначале их было не более тысячи, то к четвертому тому это число утроилось, а к седьмому — достигло четырех тысяч человек.

Все более расширялись издательские планы.

Когда-то редакторы думали уложить весь материал в восьми томах текста; но в 1757 году вышел седьмой том, в котором едва закончилась буква «Г». Учитывая количество букв во французском алфавите, теперь приходилось ориентироваться на увеличение общего количества томов более чем в два раза.

Враги, сконфуженные неудачами прошлых лет, временно притихли, накапливая силы для будущих ударов. Малерб, продолжая покровительствовать «Энциклопедии», умело отводил от нее мелкие неприятности и придирки цензоров. Будущее казалось безоблачным, и Дидро все с большей уверенностью заявлял о том, что доведет свой труд до счастливого конца.

Именно теперь в полной мере сложилось то замечательное содружество просветителей-энциклопедистов, которое сами участники называли «философским братством» или «литературной республикой», а враги именовали «бандой литераторов» или еще чаще «энциклопедической шайкой».

Если в период подготовки первого тома членов «литературной республики» было не более двух десятков, то в 1753 году мы можем насчитать их уже тридцать пять, а три года спустя число их увеличилось до пятидесяти.

Начиная с третьего тома, в словаре появились новые отделы: «Юриспруденция», которой руководил видный законовед Буше д’Аржи, а также «Химия», «Фармакология» и «Медицина», где стал хозяином Гольбах. Примерно с этого же времени «Энциклопедией» начал все чаще интересоваться Вольтер, ставший с 1755 года ее постоянным сотрудником.

Приход Вольтера сыграл огромную роль в жизни «литературной республики», содействуя ее укреплению и выработке более четких принципов по ряду вопросов, прежде всего антиклерикальной направленности.

— Наши философы, — говорил «фернейский патриарх», — должны чувствовать, что живут они среди лис и тигров, и поэтому главная их задача — объединиться и держаться сплоченно.

И из своего далека, из Делис и Ферне, мудрый старец зорко следил за «солдатами философской армии», предостерегая их от ошибок, давая дельные советы. Вольтер необыкновенно высоко оценил значение «Энциклопедии» и роль ее главных редакторов в развитии общественного прогресса.

— Это предприятие, — утверждал он, — будет славой для Франции и позором для ее хулителей… Дидро и Даламбер готовят себе крылья, чтобы перелететь в потомство, они — Атлас и Геркулес, несущие мир на своих крыльях…

О своей собственной роли великий просветитель говорил скромно:

— Я буду время от времени доставлять мелкие камешки для их здания.

Эти «камешки» подчас вырастали в целые глыбы.

Только для пятого тома он написал большие статьи «Очевидность», «Красноречие», «Ум» и «Воспитание», причем две последние поражают своим размахом и глубиной.

А затем Вольтер дает обширные материалы для каждого следующего тома. И, конечно же, ему заказаны статьи «История» и «Историография», статьи, которым будет суждено увидеть свет много времени спустя, уже после бедствий, испытанных «Энциклопедией» в конце пятидесятых годов, о чем речь ниже.

С Вольтером состязался Руссо.

В это время он еще близок «Энциклопедии», он друг Дидро, один из самых обязательных авторов. Помимо большого количества статей по вопросам музыки, Жан Жак, который все глубже уходит в область политики и общественных отношений, пишет для того же пятого тома большую статью «Политическая экономия», которая занимает место рядом с его трактатом «О происхождении неравенства» и «Общественным договором». Основная мысль этой статьи та же, что пронизывает трактаты Руссо: «…самое большое зло уже совершилось, раз есть бедные, которых нужно защищать, и богатые, которых необходимо сдерживать». И, верный своим уравнительным принципам, философ призывает «предупреждать чрезмерное неравенство состояний», которое может стать гибельным для общества.

Большой силой и цельностью отличались статьи Тюрго, в которых он требовал уничтожения препятствий, мешавших буржуазному развитию Франции. В статье «Налоги» знаменитый физиократ показал, какое непосильное бремя накладывало феодально-абсолютистское государство на представителей третьего сословия. Само обилие налогов и податей, достигавших числа нескольких десятков, объяснял Тюрго, вызывалось хроническим дефицитом государственного бюджета страны, и, следовательно, уменьшить или ограничить все эти поборы было невозможно, пока строй оставался таким, как он есть.

В другой статье, «Ярмарки», Тюрго обрушивается на правительственную регламентацию хозяйственной жизни, на эту «…манию всем руководить, все регулировать, никогда не полагаясь на людей в том, что касается их собственного интереса». Противопоставляя в этом смысле феодальной Франции буржуазную Голландию, автор показывает, что, хотя там и нет ярмарок, эта маленькая страна представляет «беспрерывную ярмарку, потому-то в ней и процветает свободная торговля».

Соратник Тюрго, глава школы физиократов Кене, дал статью «Фермеры», в которой познакомил читателей «Энциклопедии» с поразительными, никогда ранее им неизвестными фактами. Оказывается, из пятидесяти миллионов десятин пахотной земли королевства более четверти не обрабатывалось или было заброшено, и не оставалось никаких надежд, что при «старом порядке» эти земли будут подняты. Не это ли было одной из причин постоянного голода и смерти миллионов крестьян?.. В другой статье, «Барщина», отредактированной Дидро, выявлялись те разорительные сеньериальные повинности, которые отвлекали крестьянина от собственного хозяйства, приводя последнее к запустению и упадку.

Особенно много хлопот доставляли авторам и редакторам статьи по теологии. В них, с одной стороны, казалось соблазнительным разоблачить тот или иной трюк католической церкви, с другой — было необходимо соблюсти чувство меры и суметь завуалировать свой замысел, иначе бы соответствующий том никогда не вышел. Как ни вертелись энциклопедисты, здесь иной раз все же возникали казусы, на ликвидацию которых приходилось затрачивать много времени и сил. Так, например, в четвертом томе обнаружилась статья о булле папы Клемента XI, не понравившаяся цензору, который приказал вследствие этого задержать том. Указанная булла направлялась папой против еретиков, а в статье, вместо того чтобы очернить и «развенчать» врагов католической церкви, автор говорил о них бесстрастным тоном и даже чуть ли не с сочувствием. Дидро отправил по этому поводу объяснительное письмо к Малербу, доказывая, что статья «…не содержит ничего, направленного против церкви и государства…».

Малерб, как обычно, поддержал редактора. И том, хотя с небольшим опозданием, вышел в свет вместе с неугодной церковной цензуре статьей.

Так продвигалась она, многострадальная «Энциклопедия», идя от тома к тому, направляемая единой волей членов «философского братства» и в первую очередь неиссякаемой энергией главного редактора.

Но если небо казалось ему временами безоблачным, если в целом дело неуклонно шло вперед, то не следует думать, что противник был раздавлен, что все опасности и печали остались позади.

Известно, отход еще не есть поражение.

Враги отступили, но отнюдь не чувствовали себя побежденными.

Они выжидали.

И вот в этот-то момент выжидания лучше всего будет познакомиться с ними поближе, а сделать это совершенно необходимо, ибо, не получив представления о силах врагов «Энциклопедии», мы никогда не оценим по достоинству всего величия ее дела*

«Энциклопедическая шайка» подрывала устои «старого порядка», феодальные и католические опоры абсолютной монархии, защищавшей, в свою очередь, незыблемость двух высших сословий — дворянства * и духовенства.

Естественно, эти силы и оказывали противодействие «Энциклопедии» в первую очередь.

Центром противодействия был двор.

Король Людовик XV, человек эгоистичный и развращенный, ненавидел философов, поскольку понимал, что они колеблют установленный порядок; они были крайне ненавистны ему лично всеми своими принципами, взглядами, убеждениями.

Однако, ненавидя просветителей, король был слишком ленив и суетен, чтобы бороться с ними по собственной инициативе. Как правило, он поддавался влиянию той или иной силы, которая давила на него в данный момент; если сила эта была благоприятна философам — монарх терпел их, если она действовала против — он подписывал грозные указы, направленные против их произведений и их сообщества.

Большое влияние при дворе имела «партия ханжей», как называли ее энциклопедисты, партия, группировавшаяся вокруг дофина и королевы. Лидерами этой партии были уже известный нам канцлер, отец Малерба, и воспитатель дофина, епископ Мирепуа. Именно стараниями этих двоих в 1752 году были запрещены два первых тома «Энциклопедии» и дальнейшее ее издание передано иезуитам.

Мы помним, чем это кончилось.

Но, пожалуй, самыми страшными, абсолютно непримиримыми и упорными врагами энциклопедистов были две силы, охранявшие «старый порядок»: духовенство и парламент.

Эти две силы обычно действовали в содружестве и в четкой последовательности. Духовенство шельмовало ту или иную «мятежную» книгу и предавало анафеме ее автора, после чего парламент официально осуждал и сжигал книгу, а автора бросал в тюрьму.

Разумеется, духовенство не было введено в заблуждение показной лояльностью «Энциклопедии»: в каждом новом томе оно усматривало новую «крамолу» и только дожидалось благоприятного случая, чтобы уничтожить «богохульников».

Но после провала попытки передать дело иезуитам действовать силой оно боялось.

Оно попробовало иные способы борьбы.

У католических проповедников было одно огромное преимущество перед философами: они могли громогласно кричать о своих убеждениях, в то время как их врагам не давали открыть рта. Это преимущество они и решали теперь использовать. Сами и через подставных лиц они обрушивали на философов целый водопад проповедей, брошюр, памфлетов. И даже в годы, когда «Энциклопедия» чувствовала себя сравнительно спокойно в выходила том за томом, этот поток не ослабевал ни на мгновение;

Выступая с церковных кафедр, епископы изображали энциклопедистов «с топором и молотком в. руках, разрушающими церковь и престол». Скептицизм и философия, заявляли они, это просто «школа преступлений». «Лже-философия современных нечестивцев» проклиналась в пастырских посланиях, которыми оклеивали стены домов.

Но чем больше увеличивалось число подобных проповедей, тем равнодушнее становились к ним люди. Наоборот, интерес к «вредным» книгам повышался, и, несмотря на все запреты, их раскупали нарасхват.

Тогда церковники решили: книге надо противопоставить книгу.

И вот наиболее «эрудированные» из их числа посвятили свое перо упорной и последовательной борьбе е «вредными» идеями. Наиболее «прославленные» антиэнциклопедисты — Шомье, Баррюзль, Грильон — выпустили целую груду томов, посвященных борьбе с «Энциклопедией» и ее творцами.

Но подобный способ борьбы лишь опозорил «святых отцов».

Недаром Вольтер окрестил Шомье «чернильным пачкуном». «Труды» патеров, выполненные в форме трактатов, романов, сборников писем, вызывали лишь смех и издевательства читателей, если находились способные их читать: невежественные и ограниченные «отцы» оказались абсолютно не в силах состязаться в остроумии с философами. Они проигрывали битву за битвой.

И вот, чувствуя, что отступление может превратиться в позорное бегство,' они, собрав последние силы, вновь ринулись в атаку против врага, прибегнув еще раз к недозволенным в честной борьбе приемам.

1757 год стал для энциклопедистов прелюдией к событиям более страшным и тяжелым, нежели потери 1752 года.

Но, прежде чем перейти к этим событиям, следует несколько более подробно осветить роль в «Энциклопедии» того человека, который в конечном итоге выиграет решающую битву и который вместе с тем является главным героем настоящей повести.

Существует мнение, будто Дени Дидро был человеком несобранным.

С легкой руки некоторых современников, историки и — поныне утверждают: он не знал, что такое система, он многое начинал и ничего не кончил, он всю жизнь разбрасывался на мелочи, не оставив после себя ничего цельного, он…

Впрочем, довольно. Не станем продолжать.

Все это — нарочито грубая ложь.

И наглядным опровержением ее является история «.Энциклопедии». Дени Дидро начал и кончил это произведение.

Он, в союзе с несколькими единомышленниками, разработал «Проспект «Энциклопедии», которому, худо ли, хорошо ли, старался следовать на всем ее протяжении.

Он лично написал около полутора тысяч статей.

Он не побоялся правительственных угроз и репрессий.

Он остался у руля, когда разбежались почти все другие; твердой, уверенной рукой вел он энциклопедический корабль среди рифов и отмелей, сквозь шторм и бури, пока не достиг гавани.

Около полутора тысяч статей…

Признаемся: это несколько округленно.

Специалисты выделили 1296 статей, бесспорно принадлежавших Дидро. Но это число следует увеличить: он не всегда подписывал свои личные труды и часто дописывал за других, дописывал так основательно, что получался совершенно новый текст.

Да, он был энциклопедистом в самом точном смысле слова.

И не только потому, что выдвинул идею «Энциклопедии» и от начала до конца руководил своим детищем; не только потому, что составил для «книги книг» обширнейшую статью «Энциклопедия», где на ста сорока страницах рассказывал об истории и принципах работ подобного рода. Нет, он был подлинным энциклопедистом по характеру своих знаний и интересов, по диапазону своих авторских возможностей, наглядно отразившихся на страницах каждого тома.

Достаточно перечислить разделы «Энциклопедии», в которых Дидро выступал как автор.

Вот они: «Земледелие», «Архитектура», «Астрономия», «Ботаника», «Физика», «Химия», «Коммерция», «География», «Грамматика», «История», «Естественная история», «Юриспруденция», «Литература», «Искусство», «Логика», «Медицина», «Метафизика», «Минералогия», «Металлургия», «Мораль», «Философия», «Теология».

Конечно, он не везде одинаков. Он сочиняет статьи-малютки, по две-три строчки каждая, и статьи-гиганты, по сорок, пятьдесят, сто страниц; он публикует легкомысленно-игривые эссе и серьезнейшие разработки; он пишет потому, что не может не писать, и потому, что написать больше некому.

Среди массы его статей, однако, можно выделить несколько направлений, играющих особенно важную роль в его творчестве, показывающих его истинные научные интересы и его подлинное авторское лицо.

Если собрать воедино все статьи Дидро для раздела «Философия», можно составить целый том истории философии с древнейших времен до середины XVIII века. Он писал о Платоне, Аристотеле, Сократе, Гераклите, Пифагоре, о стоиках, циниках, схоластах, о Спинозе и о своем учителе Локке. В философских статьях Дидро отчетливо прослеживается его собственное направление в философии, утвердившееся со времени «Письма о слепых». Он отвергает учение о «врожденных идеях», господствовавшее в философии со времен Декарта. Врожденным идеям Дидро противопоставляет ощущение, объясняя материю как «всеобщую причину наших ощущений, одновременно являющуюся их предметом».

Хотя в естественнонаучных статьях Дидро встречается много наивного, однако и здесь его материалистические воззрения стоят на первом месте. Опираясь на Бюффона, он идет дальше по пути эволюционной теории, высказывая ряд гениальных догадок, предвосхищающих Дарвина. Рассматривая животных, растения и минералы, Дидро не может найти существенных границ между ними, утверждая единство всех видов природы и возможность перехода одного вида в другой.

Статьи, посвященные обществу, экономике и политике, являются, быть может, самым сильным из того, что дал Дидро «Энциклопедии». Так, разбирая смысл слов «Охота» и «Происхождение», он осуждает феодальные забавы и привилегии, бьющие по крестьянству, точно так же, как и несправедливость сословного деления старой Франции. В статье «Тираны» — статье, на первый взгляд, чисто исторической — после рассказа о древнегреческой тирании есть слова, прямо обращенные ко времени Людовика XV: «…Из всех зол, терзающих человечество, тираны являются самыми пагубными…» В статье «Законодатель» Дидро заявляет: «…Всякий законодатель должен стремиться к укреплению государства и счастью граждан… Законодатель выполняет свои функции, если он как можно меньше умаляет свободу и равенство людей, доставляя им как можно больше спокойствия и счастья…» В противном же случае, законодатель превращается в тирана.

Дидро был организатором энциклопедистов. Если мы называли его генералом их армии, то в равной мере он может быть назван и президентом их республики. Несмотря на его общепризнанную доброту и снисходительность, здесь все ему подчинялись, и даже самолюбивый Даламбер бывал не раз вынужден отступать перед его авторитетом.

Обычно, получив материал от кого-либо из авторов, Дидро читал его сам и организовывал чтения, в которых участвовали ведущие энциклопедисты. Такие чтения устраивались или на квартире Дидро или, значительно чаще, на квартире Гольбаха, более приспособленной для больших сборищ. После всестороннего обсуждения главный редактор дорабатывал статью сам или, в зависимости от ее содержания, передавал Даламберу.

Правя свои или чужие статьи, работая над корректурами или над проверкой досок для печатания гравюр, он мог месяцами сидеть по десять — двенадцать часов в сутки, не разгибая спины, а иногда проводил за своим столом и целые ночи. Однажды, трудясь таким образом, он не заметил, как заснул; голова его упала на стол, опрокинув стоящую рядом свечу… Он проснулся от дыма, резавшего глаза, и обнаружил, что часть книг и бумаг, лежавших на столе, превратилась в пепел.

— Я никому ничего об этом не сказал, — признался Дидро другу, — потому, что один намек на подобное происшествие отнял бы у моей жены сон на всю жизнь…

Каторжный труд «президента литературной республики» оплачивался нищенски. Лебретон и компания продолжали кричать об убытках, хотя уже становилось очевидно, что «Энциклопедия» принесет им огромные барыши; жалованье же, которое они положили Дидро, было таково, что за двадцать лет неустанной работы дало ему… шестьдесят тысяч ливров!

— Какой-нибудь поставщик военного ведомства нажил бы эту сумму за три дня! — возмущался Вольтер.

Но скромный господин редактор и не думал жаловаться па свою судьбу, хотя с каждым годом ему становилось труднее.

По мере выхода томов «Энциклопедии», у нее появлялось все большее число сторонних авторов. Зачастую статьи присылали совершенно случайные люди, и таких статей скапливалось огромное количество. С помощью верного Жокура Дидро приходилось отбирать из этой груды стоящие работы, которые можно было ставить на обсуждение, редактирование и утверждение.

Главному редактору приходилось много беседовать с начинающими авторами и проявлять поистине ангельское терпение, объясняясь с иным графоманом. Иногда, чтобы утешить беднягу, разочарованного в своих ожиданиях, щедрый Дидро расплачивался с ним из своего кармана. Слава об этом шла по Парижу, и на этой почве подчас возникали курьезы. К редактору приходили люди, не имевшие никакого отношения к «Энциклопедии» и даже не написавшие для нее ни единой статьи, но все же пытавшиеся сорвать с «простака» Дидро.

Вот один из подобных случаев, который описал он сам и который ярко характеризует его как философа и человека.

Однажды, когда Дидро сидел дома за очередной статьей, к нему вошел бледный молодой человек весьма жалкого вида, В руках у него была свернутая трубкой рукопись.

Редактор вопросительно посмотрел на пришельца.

Тот протянул ему рукопись и пробормотал:

— Вот, прочтите…

Просмотрев скомканные листки, Дидро обнаружил, что это злобный пасквиль против него и его друзей энциклопедистов.

— Зачем вы принесли мне эту стряпню? — удивленно спросил он.

— Потому, что я очень нуждаюсь и полагал, что вы дадите мне пять франков за то, что я ее не опубликую.

— Странный способ зарабатывать пять франков, — сказал Дидро и задумался. — Впрочем, — воскликнул он, — такую сумму я, конечно, вам дам, но вам-то что дадут пять франков? Я знаю способ, как получить за это произведение много больше.

— Что же это за способ?

— Напечатайте сей памфлет и посвятите его нашему заклятому врагу, герцогу Орлеанскому. Тогда вы получите, как минимум,' в десять раз больше.

— Вы, очевидно, шутите, милостивый государь. К тому же я не умею писать посвящений.

— Не умеете? Ну, это пустяк. Садитесь и подождите пять минут.

Дидро подошел к своему бюро и мгновенно накатал посвящение.

Негодяй поблагодарил и откланялся.

Он не постеснялся представить рукопись герцогу Орлеанскому и был щедро награжден.

Дальнейшее господин редактор описал следующими словами.

«…Никто, кроме него, не знает, до чего я глуп. Хотя он мне должен, он снова и снова занимает у меня и на взятые деньги печатает на меня же новые пасквили. Перед тем как опубликовать, он читает их мне. Я доказываю, что пасквиль плох, он же пользуется моими советами, чтобы его исправить…»

А вот и финал.

Вытянув из «простака» все, что мог, его посетитель спрашивает:

— Сударь, вы знакомы с естественной историей?

— А кто с нею нынче не знаком? — уклончиво отвечает Дидро.

— Слышали вы про муравьиного льва?

— Допустим.

— Напомню вам, это очень маленькое, но проворное насекомое. Оно селится в песке и устраивает себе нору в форме воронки. Если другое насекомое неосмотрительно набредет на это коварное место, оно скатывается на дно ямки, где муравьиный лев пожирает его, говоря при этом: «Месье, я ваш покорный слуга!»

С этими словами незваный гость Дидро исчез навсегда.

Сколько раз попадал господин главный редактор в подобные истории?

И все по своей доброте, из-за сочувствия к страждущим, из желания чем-то помочь бедняку,

Правда, это же его свойство привязывали к нему настоящих людей, создавая большое количество друзей, почитателей, благодарных.

Став всемирно известным, собирая у себя массу людей, Дени Дидро был вынужден несколько изменить свой прежний, весьма скромный образ жизни. Он обитал теперь на улице Сен-Бенуа, снимая четвертый и пятый этажи большого доходного дома. Необходимость частично заменить старую мебель и предметы обихода, вышедшие из строя, приводили его в веселое настроение с некоторой, впрочем, грустинкой. Вот как он изобразил свои чувства по этому поводу в наброске «Сожаления о старом халате»:

«…Зачем я расстался с ним? Он был по мне, я подходил к нему. Он обхватывал все изгибы моего тела, не стесняя меня; я был живописен и красив. А этот новый весь топорщится, жмет и делает из меня какое-то чучело. Мой старый халат был годен ко всему: ведь бедность почти всегда бывает услужлива. Была ли покрыта пылью книга, одна из пол халата предлагала себя, чтобы ее обтереть. Отказывались ли загустевшие чернила течь с моего пера, он подставлял свою боковую часть, на которой тянулись черными полосами следы от частых его услуг… Эти длинные полосы наглядно свидетельствовали, что я литератор, писатель, человек работящий. А теперь я с виду похож на богатого тунеядца. Я был полным хозяином моего старого халата; я сделался рабом халата нового…»

И здесь же, с той же грустью, Дидро красочно обрисовал перемены, происшедшие в его рабочем кабинете:

«…Мой старый халат вполне подходил к окружавшей меня ветоши… Соломенный стул, грубый стол, еловая доска, на которой стояло несколько книг, покрытые копотью эстампы без рамок, кое-как приколоченные к стене, три или четыре гипсовые фигуры — вот что составляло вместе с моим халатом гармонию нищеты. А теперь гармония нарушена. Нет больше ни цельности, ни единства, ни красоты… Сафьяновое кресло изгнало соломенный стул в прихожую. Гомер, Вергилий, Гораций, Цицерон облегчили тонкую еловую доску, гнувшуюся под их тяжестью, и были заключены в шкаф, украшенный мозаикой, — предмет более достойный их, нежели меня… Старый стол никак не хотел уступать своего места; масса разбросанных на нем брошюр и бумаг охраняла его и, казалось, долго будет охранять от угрожающего ему уничтожения. Но и он не избег своей участи, а все брошюры и бумаги, несмотря на мою лень, разместились в ящиках дорогого письменного стола… Вот как убежище философа превратилось в позорный кабинет откупщика. Этим я t словно бы нанес оскорбление нищете народной…»

Но нет, не таков Дидро, чтобы примириться с подобными настроениями. И как гордо звучит окончание его этюда:

«…От моей прежней скромной обстановки остался лишь полосатый ковер. Я сознаю, что сей жалкий ковер не подходит к моей роскоши. Но я уже поклялся и снова клянусь, что сохраню этот ковер, как крестьянин, переселившийся из хижины во дворец государя, сохранил бы свои деревянные башмаки. Когда я, надев на себя великолепный красный халат, вхожу утром в мой кабинет и, опустив глаза, замечаю свой старый полосатый ковер, я вспоминаю о моем прежнем положении, и чувство тщеславия не осмеливается проникать в мое сердце. Нет, я не развратился. Нужда всегда найдет у меня открытую дверь и прежнюю приветливость; я так же выслушаю ее, дам совет, предложу помощь…»

Мы видели уже, что господин главный редактор отнюдь не преувеличивал, когда писал эти слова.

Впрочем, денег, которые он получал за свои непосильные труды, ему едва хватило, чтобы обставить квартиру, да разве что сверх того купить новый халат. А вот когда появлялась необходимость в расходах значительных, он сразу оказывался на мели.

Так было и с Анжеликой.

Его любимая дочь, Анжелика, выросла совсем незаметно Из девочки она вдруг превратилась в девушку, стала невестой. Дидро почувствовал, что скоро потеряет свою Анжелику. Конечно, он был слишком великодушный отещ чтобы не желать счастья дочери. Нет, его волновало совсем другое. Он знал: чтобы выдать дочь замуж, мало одной ее красоты. И даже доброго сердца. И даже хорошего воспитания.

Нужны деньги.

В XVIII веке «бесприданница» не могла рассчитывать на замужество.

Деньги… А где их взять? У него ведь не было накоплений…

И тут ему приходит в голову: единственное богатство, которое он накопил за долгие годы труда, — книги. Много книг. Заботливо подобранная библиотека… Ну что ж, ради счастья дочери он готов расстаться даже с библиотекой.

Правда, продать такую библиотеку не легко, даже здесь, в Париже. Но обстоятельства сложились так, что много труда тратить на это дело и не пришлось: на помощь Дидро явилась русская императрица.

…Екатерина II весьма ревниво относилась к своей репутации в Европе. Просветительство было модно, и она затеяла с ним легкий флирт. Она кокетничала с философами, переписывалась с Вольтером, интересовалась «Энциклопедией» и искала случая познакомиться с Дидро.

Случай представился.

Специальный корреспондент Екатерины, друг Дидро Гримм, в феврале 1765 года известил свою коронованную покровительницу о тяжелом положении главного редакюра, и «северная Семирамида» тут же приобрела библиотеку Дидро. Она уплатила за нее 15 тысяч ливров и при этом, считая, что «нельзя разлучать ученого с его книгами», оставила библиотеку ее владельцу, назначив его «хранителем» своих книг и положив за это «оклад» в тысячу ливров ежегодно.

Мало того. Через два года императрица прислала своему «библиотекарю» жалованье… за пятьдесят лет вперед!

Это был щедрый подарок. Вся «литературная республика» аплодировала русской царице. Вольтер писал ей восторженные послания. И даже скептик Даламбер письменно благодарил «благодетельницу».

Нечего и говорить о том, как был счастлив Дидро. Теперь о приданом дочери думать не приходилось. В положенное время она вышла замуж и наградила заботливого отца внуками, которых он любил не меньше, чем дочь.

Терпеливый муж, любящий отец и дед, он был еще и преданным другом. Мы вскоре увидим, что он не порвет отношений с Даламбером даже после того, как великий математик покинет его. В последние годы «Энциклопедии» он больше всего сблизился с Гольбахом и в особенности с Гриммом, «Златокудрый тиран», как называл в шутку Гримма Дидро, беззастенчиво эксплуатировал дружбу, постоянно перекладывая на уступчивого Дени свои собственные дела и заботы.

На этом фоне особенно странно выглядит история с Руссо,

Мы уже касались ее и еще к ней вернемся. Здесь же заметим, что Дидро всегда сожалел об этом разрыве и не мог без нежности вспоминать о былой дружбе. Но дружба так и не была восстановлена, поскольку кружок Гольбаха и Жан Жак стали говорить на совершенно разных языках и больше не понимали друг друга. И виноватой здесь, в первую очередь, оказалась все та же «Энциклопедия», в особенности после ударов, посыпавшихся на нее в конце пятидесятых годов.

Но, прежде чем перейти к рассказу об этом, давайте проведем один день в мире и тишине, один-единственныи день из числа тех, которые так ценил господин главный редактор в годы своей работы над «Энциклопедией».

Сегодня Дидро вскочил чуть свет: наемная карета должна подъехать к восьми, а ведь до этого нужно все приготовить и сложить…

Анна-Туанетта, которой не нравятся эти поездки, никогда не помогает приготовлениям мужа; она нарочно долго не выходит из своей комнаты, а затем начинает ворчать.

Вот и сегодня, когда он уже собрался, раздается ее резкий голос:

%— Боже мой! К чему тащить с собой столько книг! И ведь все только для отвода глаз; будешь ты там заниматься книгами, как же…

Дидро сдерживает себя и ничего не отвечает. Бедная женщина! Она ограниченна настолько, что даже не может понять, зачем редактору «Энциклопедии» книги! И для чего он едет в Гранваль…

Прощание без излишних нежностей, и карета трогается. Часа через два, не позже, он прибудет на место.

Усадьба Гранваль, расположенная в долине Марны, принадлежала теще барона Гольбаха, мадам Дэн. Эта пожилая дама была доброй и общительной, даже, пожалуй, слишком общительной: она любила посудачить. Гостей, и в особенности Дидро, к которому барон испытывал слабость, в Гранвале принимали радушно, и притом, что очень нравилось главному редактору, без всяких церемоний. Побывав в Гранвале однажды, Дидро был так восхищен всей обстановкой, что с тех пор стал ездить туда ежегодно, на две-три недели в сезон.

Дорога подходит к Марне, взлетает на холм, и оттуда открывается красивый вид: река, распадающаяся на несколько рукавов, живописные зеленые островки, деревня, террасой спускающаяся к воде…

Большой господский дом с колоннами возник из-за деревьев парка сразу. Карета останавливается, слуги завладевают багажом Дидро, он здоровается с обеими хозяйками — госпожой Дэн и госпожой Гольбах — и сразу же, не заходя к барону, поднимается в свою комнату.

Да, вы не ослышались, читатель, у Дидро здесь есть своя комната, отведенная специально ему во втором этаже, с окнами, выходящими в парк: ведь он здесь настолько свой, что чувствует себя как дома или, пожалуй, даже лучше, чем дома.

Дени открывает оба окна и удовлетворенно потягивается. Как хорошо, что он здесь! Среди зелени и покоя, в обществе любимых книг, в кругу неназойливых друзей…

Вот только в парке…

Он долго смотрит в окно и вздыхает.

Потом распаковывает свой багаж и расставляет книги по полкам.

Конечно, сейчас бы неплохо завалиться и поспать: еще ранний час, да и дорогой растрясло как следует…

Но нет. Главный редактор быстро побеждает соблазн, садится к столу и тут же с головой уходит в свои рукописи.

Ровно в час дня дверь приоткрывается.

Это хозяин дома.

Смотря из-под своих мохнатых бровей, он видит, что гость работает, делает ему приветственный жест рукой и тут же исчезает…

Славный барон! Сколько деликатности и понимания! Хотя они не виделись вечность и ему многое нужно сказать, он ни за что, как, впрочем, и Дидро, не позволит себе отвлечь друга в часы труда…

Дидро продолжает писать.

«…Сегодня с самого утра я слышу под моими окнами голоса рабочих. Они копают землю и укатывают дорожки сада. Завтракают они куском черного хлеба, утоляют жажду в соседнем ручье, в полдень ложатся передохнуть прямо на землю, а через час снова принимаются за работу. Они веселы; они поют; они обмениваются добродушными грубыми шуточками, которые вызывают их смех. Вечером, возвратясь домой, они найдут полунагих детей у покрытого копотью очага, грязную крестьянку и постель из сухих листьев…»

Дидро поднял перо от бумаги и снова взглянул в парк. Смотрел несколько минут. Попытался закончить фразу.

Вздохнул и бросил перо.

Больше писать не хотелось.

Часы отбивают один удар.

Это половина второго.

Дидро надевает свой парадный камзол и спускается в госстиную.

Здесь уже все в сборе.

Барон открывает ему объятия.

Дидро здоровается с другими гостями. Из них знаком ему только один — аббат Гальяни, завсегдатай салона Гольбаха, остроумец и неутомимый рассказчик. Даму с красивыми глазами представляют как госпожу Сент-Обен, мужчину, чрезвычайно высокого, худого и сморщенного, называют… Нет* Дидро не уловил его имени даже со второго раза.

— Чего там, — смеется мадам Дэн, — имени этого шотландца не выговорить натощак, а потому зовите его, как все мы зовем, попросту «дядюшка Уп». Он хирург и очень славный человек.

Дидро раскланялся с дядюшкой Упом, и все сели к столу.

Ну и кудесник этот Гольбах! Как он умеет накормить! И в Париже, во дворце короля, не отведаешь таких яств, которые здесь подают…

Дидро случайно переводит взгляд на окно и снова видит рабочих, трамбующих дорожки. * *

Его аппетит как-то сразу пропадает. ' (‘

…После обеда барон отправляется часок соснуть, дамы предаются чаепитию и светской болтовне, Дидро же снова поднимается к себе.

До трех он работает. Записывает мысли, вдруг пришедшие в голову.

Снова входит барон.

На этот раз он не собирается оставлять Дидро в покое,

— Что с вами, мой друг? Почему такая мрачность и ничего не ели за обедом?..

Дидро молчит.

Барон заглядывает через его плечо в только что исписанный лист бумаги.

— Ба, какие мысли! К чему столь отвлеченная философия? Она лишь наводит на грустные размышления. А нам они теперь ни к чему. Впереди бои, мой друг, вы знаете это лучше меня. Поэтому сегодня будем отдыхать и собираться с силами. Кстати, вам известно, сколько сейчас времени? Без десяти четыре. Так вот, немедленно бросайте все это и собирайтесь: пора на свежий воздух!

Пленительны прогулки в Гранвале.

Какие здесь окрестности! Сколько красоты и покоя!

Четверо мужчин берут трости и отправляются. Они проходят поля, зеленую рощу, спускаются к реке. Но прогулка, сколь ни была бы она занимательна, не поглощает их полностью. Они используют ее для обмена мыслями, для продолжения и завершения той работы, которая началась у каждого в тиши кабинета.

— Какой чудесный день! — восклицает Гальяни. — Посмотришь кругом, как все прекрасно и целесообразно в природе, и невольно задумаешься о всемогуществе творца…

— Ну, положим, — тут же парирует Гольбах, — когда я вижу, как эта стрекоза пожирает гусеницу, я начинаю сомневаться в целесообразности всего сущего. А что касается творца… Да при чем же здесь, собственно, творец? И что он сотворил? Разве не кажется вам, что все движется по законам, созданным природой, то есть возникшим из себя самих?

— Возникших из себя самих, — задумчиво повторяет Гальяни. — Да, возможно, и так. Движение, вечное движение, и ничего больше. Но тогда мне становится страшно: как же быть со справедливостью? И притом ведь кто-то должен был дать первый толчок?

— Ах, первый толчок, — подхватывает Дидро. — Помилуйте, ведь это стало банальностью. Наш друг барон абсолютно прав — зачем толкать то, что находится в вечном движении? На ваши поиски справедливости хорошо отвечает его же пример со стрекозой й Гусеницей. А если вам кажется страшной извечность движения, то мне еще более страшен ют затхлый покой, который пытаются обосновать наши почтенные теологи. Мне более страшен ваш пресловутый «загробный мир», чем то «ничто», которое меня ожидает…

Дядюшка Уп воздерживается от вступления в спор. Он просто слушает, и слушает с видимым интересом.

Путешественники бродят близ вспаханных полей, заводят дружеские беседы с крестьянами, расспрашивают их, делятся своими прогнозами относительно урожая года.

Они возвращаются домой только после захода солнца, когда становится прохладно и темно.

Вечером неизменный пикет.

Дидро играет азартно и большей частью проигрывает. Барон хорохорится и стремится показать себя мастером карточной игры, но играет плохо, еще хуже, чем Дидро. Зато много каламбурит и шутит.

Партию прерывает ужин.

За ужином и после него — снова разговоры. И опять па «вечные» темы.

— Вы слышали о Сен-Жермене? — спрашивает Дидро. — Уверяют, будто ему уже сто шестьдесят, а выглядит он точно юноша!

— Еще бы, — смеется Гольбах, — ведь он омолаживается сразу же, как чувствует, что постарел!

— Говорят, что, зная, как помолодеть на один час, — продолжает Дидро, — он может удвоить дозу, помолодеть на год, на десять лет и, идя дальше в этом направлении, дойти до детства и даже до небытия!

— Если бы я вернулся в небытие, меня никакие силы не вытащили бы оттуда, — мрачно проворчал дядюшка Уп.

Все расхохотались.

— Не будем спешить в небытие, — сказал Гольбах, — оно все равно нас не минет.

— По существу, — заметил Дидро, — небытие и жизнь — разные стороны одного и того же, причем небытие — одна из стадий жизни. То, что живет, всегда жило и всегда будет жить. Единственное различие между жизнью и смертью в том, что в данный момент я живу целиком, а через двадцать лет буду жить растворившись, раздробившись на молекулы.

— Да, это так, — резюмировал Гольбах. — В природе ничто не пропадает.

Спорщик Гальяни молчал. У него не было настроения спорить, да и где ему было меряться силами с такими противниками!

К разговору подключились дамы.

— Довольно о небытие! — воскликнула госпожа Дэн. — Расскажите лучше, мой милый Дидро, как поживает ваша Сокоплия?

Дидро поморщился.

Славная женщина, но как безбожно коверкает слова! Химиков она величает «химистами», колбы и реторты «перегонками», а «Энциклопедию» по неизвестной причине — «Сокоплией».

— Ничего, ничего, — отвечает Дидро. — Мы уже продвинулись до «сарацинов». Я только что закончил статью на эту тему.

Любой разговор с мадам Дэн превращается у Дидро в спор.

— Ах, сарацины, — восклицает она, — как это мило! Значит, вы занимаетесь Магометом, лучшим другом женщин?

— И злейшим врагом разума.

— Вот предерзкое заявление.

— Сударыня, это бесспорный факт.

— Опять дерзость, нечего сказать, галантный тон у наших мужчин! Прочитайте же вашу статью о сарацинах.

Дидро поднимается к себе и возвращается с листами статьи. Но прочитать ему так и не удается. Его ежеминутно прерывают, и прежде всего та же госпожа Дэн, которая просила его читать.

— Какие у меня превосходные клумбы, не правда ли? — это в самый разгар чтения о верованиях арабов.

— Замечательные клумбы! — открыл наконец рот Гальяни.

— Хотелось бы мне, — продолжала мадам Дэн, — чтобы прежний владелец Гранваля посмотрел на свой сад сегодня!.,

«Сарацины» уплывают в «небытие».

Барон, желая остановить тещу, просит жену сыграть на мандоре. Но из этого ничего не получается. Мадам Дэн повышает голос:

— Бог с вами, зятек, дайте нам позлословить о ближнем. В конце концов, читайте себе ваши статьи и спорьте о вашей философии, но не мешайте и нам поговорить о чем вздумается к.

Женская и мужская группы опять расходятся.

Но вот часы бьют одиннадцать.

— Довольно! — вдруг заявляет мадам Дэн. — Пора и честь знать. Отложим на завтра. А сейчас — спать, спать, спать.

В половине двенадцатого дом в Гранвале погружается в полный мрак и тишину.

Вытянувшись на своей мягкой перине, Дидро блаженствует.

Оба окна распахнуты настежь, и аромат парка свежим потоком вливается в комнату. При бледном свете луны причудливо расплываются фантастические тени.

Дидро закрывает глаза.

Спать, спать, спать…

Какой хороший день был сегодня! А впереди ведь еще много таких дней…

Впереди… Что-то ждет впереди?..

Все началось с «Женевы».

Поскольку Вольтер не мог приехать в Париж, Даламбер отправился по делам «Энциклопедии» к нему, в Ферне. Отсюда второй редактор несколько раз ездил в Женеву. Он познакомился с государственным устройством республики, нравами и обычаями ее граждан, имел много встреч и бесед о кальвинистским духовенством.

И ему пришла в голову мысль: написать для «Энциклопедии» статью «Женева».

Мысль эта возникла не случайно.

Не сама по себе Женева заинтересовала математика. Просто он нашел вдруг прекрасную возможность еще раз куснуть тех, против кого боролась партия философов. И куснуть пребольно.

Статья «Женева» появилась в 7-м томе, вышедшем в 1757 году, Вскоре статья привлекла к себе всеобщее внимание. Настолько, что сделала том знаменитым.

В статье обращали на себя внимание неумеренные похвалы в адрес протестантских пасторов Женевы. Даламбер утверждал, что они нравственны не на словах, а на деле; не проводя времени в яростных спорах о том, чего нельзя объяснить, они не идут в суд с непристойными и вздорными обвинениями; уважая законы, они не выходят за пределы своих прямых обязанностей, а религия их проста, ясна и полностью чужда человеконенавистничества и нетерпимости…

Действительно ли так оно было, как утверждал Даламбер? И почему этот скептик столь возлюбил пасторов Женевы?

Редактора «Энциклопедии» весьма мало интересовали протестантские пасторы, и любовь к ним он испытывал не больше, чем к католическому кюре. В равной мере не гнался он и за тем, чтобы выявить в своей статье истину. Но, восхваляя «добродетельное» духовенство Женевы, он наносил удар ортодоксальной католической церкви, и в этом заключалась его цель. На протяжении всего экскурса в религиозные проблемы Женевы Даламбер фактически бичевал французских епископов и аббатов с их непримиримостью, схоластичностью, склонностью лезть не в свои дела и полной безнравственностью.

Автор статьи достиг большего, чем желал; человек весьма осмотрительный, он на этот раз слишком увлекся и потерял присущую ему осторожность. Его завуалированные порицания жестокосердию, мракобесию и нетерпимости французского духовенства разъярили в равной мере и сановников католической церкви и ее рядовых членов, распутных прелатов и отцов-пасквилянтов, строчивших доносы на «Энциклопедию». Узнав себя как в зеркале, они начали кампанию против статьи, а следовательно, и против всего тома и против всего издания в целом.

У них оказались нежданные союзники: ими стали расхваленные в статье женевские пасторы. Возмущенные теми добродетелями, которые приписал им Даламбер, они обвинили его в клевете, в извращении действительности, в искажении их символа веры, обрядов и поведения.

Но самым неожиданным и коварным ударом для партии философов было выступление против них того человека, которого они считали своим братом и который долгое время активно сотрудничал в «Энциклопедии». Жан Жак Руссо, хотел он того или нет, оказался также союзником врагов «книги книг». Из своего уединенного жилища в Монморанси он написал поразившее всех как громом открытое письмо Даламберу, в котором резко и враждебно критиковал его статью. Руссо, давно уже не согласный со многими взглядами граждан литературной республики, выступил в «защиту» своего родного города от «посягательств гольбахиан». В частности, он порицал Даламбера за призывы ввести театр в Женеве, считая, что «зрелища» развратят местное население и испортят его «естественные» качества. Свое открытое письмо Жан Жак использовал и для того, чтобы заявить о полном разрыве с Дидро.

Без сомнения, нападки на статью «Женева», сами по себе весьма неприятные и угрожающие, все же не могли прекратить издание «Энциклопедии». Но положение осложнялось тем — а именно на это и рассчитывали враги, — что их многоплановый удар был сделан в' весьма благоприятный для них момент.

В 1757–1758 годах абсолютная монархия попала в тиски очередного и притом очень острого кризиса. Неудачи Франции на фронтах Семилетней войны, в особенности тяжелое поражение при Росбахе, рост экономических трудностей и голод в ряде провинций взбудоражили население страны. В январе 1757 года произошло покушение Дамьена на короля Людовика XV. Это придало смелости «партии ханжей» и стимулировало правительственные меры, продиктованные врагами просветительного движения и научного прогресса.

Уже вскоре после дела Дамьена парижский архиепископ обнародовал послание, в котором обвинял «зловредные принципы, овладевшие умами со времени ослабления веры и толкавшие к мятежу против государя и его законов».

Всем было ясно, о каких «принципах» идет речь.

Это еще более разъяснил беспрецедентный указ правительства, изданный Людовиком XV в апреле 1757 года.

«Все те, — гласил указ, — кто будет изобличен либо в составлении, либо в поручении составить и напечатать чтолибо» имеющее в виду напасть на религию, покуситься на нашу власть или нарушить порядок и спокойствие в нашей стра* не, будут караться смертной казнью. Все те, кто станет печатать подобные сочинения, книгопродавцы, разносчики, а также лица, распространяющие их, равным образом будут присуждаться к смертной казни».

Такого не видывали давно; это был подлинный крестовый поход против идей, попытка вытравить с корнем ненавистную философию.

Первые репрессии не заставили себя ждать.

Уже повесили какого-то мелкого клирика, высказавшего «богохульственные» слова; уже заставили принести публичное покаяние, а затем казнили на Гревской площади некоего пристава палаты прошений, обвиненного в клевете на министров.

А тут вдруг, в 1758 году, вышла в свет книга Гельвеция «Об уме».

Мы рассказали выше о том, какой поток кар и угроз обрушился на наивного философа, осмелившегося подписать трактат своим полным именем.

Но этого мало.

Гельвеций, сам того не желая, вызвал огонь на своих друзей-энциклопедистов. Именно его труд оказался тем последним аргументом, которого не доставало врагам философов, чтобы сокрушить «гидру неверия и мятежа».

В начале 1759 года генеральный прокурор парламента Жоли де Флери возбудил судебное преследование против книги Гельвеция и одновременно же — против «Энциклопедии».

Поясняя этот демарш, Жоли де Флери заявил, что «преступный» трактат не более чем извлечение из еще более «преступной» «Энциклопедии», которая является «национальным позором» ввиду ее «нечестивых принципов и ущерба, который она наносит религии и нравственности».

Суд предписал десяти комиссарам разобрать под этим углом зрения все семь томов, а пока воспретил продажу книги. Но комиссары оказались слишком либеральными: они сами были отчасти заражены новыми веяниями. Когда по прошествии месяца они представили свой доклад, парламент нашел его неудовлетворительным и поручил рассмотрение словаря вновь назначенным лицам, в числе которых были два боюслова и два юриста. Однако правительство не стало дожидаться, пока парламентарии закончат свой «труд». Видимо опасаясь, что и вторая комиссия не проявит достаточной твердости, Государственный совет Людовика XV, указав, «что польза, которую может принести этот словарь наукам и искусствам, никогда не покроет непоправимого вреда, который может он принести нравственности и вере», актом от 8 марта 1759 года отменил привилегию на издание «Энциклопедии», запретил продажу вышедших томов и опубликование дальнейших под страхом строжайшего наказания.

Что тут началось!..

Какая бурная радость объяла всех недругов «Энциклопедии»!

Прежние и новые пасквилянты изощряли все свое остроумие, стремясь втоптать в грязь поверженного врага.

Рекорд побил Палиссо.

Этот третьестепенный литератор, пресмыкавшийся перед вельможами, давно уже подвизался на поприще клеветы и старательно чернил то, что не нравилось его господам. В памфлете «Маленькие письма о больших философах» он утверждал, будто энциклопедисты «раздают друг другу патенты на знаменитость», а сами все списывают у своих предшественников. Из содержания памфлета было ясно, что автор его знает о творениях этих «предшественников» не больше, чем о работах самих энциклопедистов, то есть почти ничего. Естественно, памфлет не имел успеха.

Теперь Палиссо сменил жанр. Он нагшсал пьесу, надеясь своим остроумием и драматургическими приемами добиться того, на что оказалась не способна его публицистика: начисто разгромить ненавистную его покровителям литературную республику.

2 мая 1760 года попасть во Французский театр было невозможно. Билеты расхватывались заранее, с переплатой вдвое и втрое.

Среди зрителей оказался весь высший свет.

Театр давал премьеру комедии Палиссо «Философы».

Всем было известно, что комедия написана по заказу свыше. Ведь недаром покровителями Палиссо были всесильный министр Шуазель и сам господин дофин, глава «партии ханжей».

Премьера шла под сплошные аплодисменты.

В антрактах ложу Палиссо непрерывно осаждали. Епископы и аристократы приносили свои поздравления, знатные дамы посылали воздушные поцелуи счастливому драматургу.

Спектакль ставили — случай небывалый — три дня подряд. А когда администрация подсчитала сборы, оказалось, что они самые большие за несколько последних лет.

Чем же так пленила зрителей новая пьеса?

Лучше было бы спросить иначе: кого она пленила?

В ней были две-три сцены, которые не могли не вызвать злобной радости ненавистников новых идей — драматург издевался над просветителями, и довольно изощренно.

Так, некто Валер, обучавший своего слугу «философии выгоды», немедленно обворованный этим же слугой, явно пародировал Гельвеция с его «разумным эгоизмом».

Бурный восторг обскурантов вызвала сцена в третьем акте, где Криспин выбегал на сцену на четвереньках и произносил монолог:

— Неудержимая страсть к философии заставила меня предпочесть состояние четвероногого; на четырех опорах мое тело чувствует себя прочнее, и я вижу меньше дураков, которые возвышаются надо мной. Цивилизация заставляет нас терять всё: здоровье, счастье и даэце добродетель. Итак, я замыкаюсь в животную жизнь; вы видите мой стол: он прост и невзыскателен!

И артист потрясал пучком салата, вынутым из кармана.

Эта грубая карикатура на Руссо особенно нравилась «ценителям».

Мы же подчеркнем здесь одно знаменательное обстоятельство: хотя Палиссо прекрасно знал о разрыве между Жан Жаком и энциклопедистами, он все равно объединял их как «философов». И это было единственное, в чем пасквилянт оказался прав: действительно, все они, даже враждуя, делали общее дело. Все они, и Гольбах, и Бюффон, и Руссо, и Дидро, и многие другие, несмотря на разделяющие их частности, боролись со старым миром во имя нового, счастливого общества будущего…

Дидро, конечно, тоже не был забыт хулителем философов. Он действовал в пьесе под именем Диртодиуса.

В целом эта комедия-фарс, несмотря на то что автор величал себя без ложной скромности «новым Аристофаном» и судорожно старался подражать Мольеру, была не только пошлой, но и слабой. Она выплыла на свет лишь потому, что выражала тенденции, угодные группе сильных мира в определенный исторический момент. И вот яркое тому доказательство: она пользовалась головокружительным успехом какоето небольшое время. Когда Палиссо снова удалось вернуть ее на сцену, публика осталась равнодушной, а Криспина, вышедшего на четвереньках, освистали и заставили стать в полный рост. И Дидро тогда будет иметь полное право написать:

«Шесть месяцев назад была давка на комедию «Философы»; что же такое с ней вдруг случилось? Она провалилась в пропасть, всегда открытую для бездарных произведений, а на долю автора остался один позор…»

Но это будет позже, а пока…

Пока энциклопедисты казались совершенно обескураженными успехом бездарного пасквиля; им представлялось, что почва уходит из-под ног. Действительно, после запрещения «Энциклопедии» еще и публичное осмеяние!..

Гримм писал:

«Свет, который начал было разгораться, скоро будет потушен; варварство и суеверие скоро вернут себе свои права…»

Это мнение разделяли многие из его соратников.

— Что же получается? — говорили они. — Законы, запрещающие клевету, молчат; судебные и иные власти со злорадством смотрят на то, как шельмуют честных и одаренных писателей во благо кучки мракобесов. На что же теперь можно рассчитывать?..

Правительство не жалело сил, стараясь доказать, что рассчитывать энциклопедистам действительно не на что. Когда сотрудник словаря Морелле, глубоко возмущенный постановкой «Философов», дал письменную отповедь Палиссо и осмелился ее опубликовать, его немедля бросили в Бастилию.

Это значило, что философам, униженным и высмеянным, оправдываться не дадут. Как тут было не впасть в отчаяние?

Но Дидро, в отличие от других, оставался верен своим идеям, своему энтузиазму, своему упорству.

— Главное, — повторял он, — удержаться на ногах. Пройдет время, и мы добьемся победы.

Для уверенности у Дидро имелись определенные основания.

Издав свой страшный декрет против «Энциклопедии», правительство привести его в исполнение до конца не смогло. Точнее, не успело. У «книги книг» по-прежнему находились приверженцы в самых высших сферах. Главным из них оставался верный Малерб. Он, конечно, не мог предотвратить или хотя бы приостановить указ Людовика XV о запрещении и ликвидации «Энциклопедии», но кое-что, достаточно важное, он все-таки сделал. Зная о декрете заранее, он успел известить Дидро о том, что у него на квартире, в редакции и в типографии будут изъяты все материалы, относящиеся к словарю, в том числе матрицы и гравировальные доски.

И благодарный редактор своевременно принял меры.

Когда полиция нагрянула, оказалось, что никаких материалов и ничего, относящегося к «Энциклопедии», нет: все было заранее распределено по надежным местам…

Да, Дидро ни на минуту не помышлял о том, чтобы подчиниться правительственному декрету, спасовать перед угрозами и издевательствами и прекратить «Энциклопедию». Как, где и каким образом он сможет ее продолжать, он еще не знал, но что продолжать будет, в этом не сомневался.

И здесь его не сломила даже самая серьезная из потерь этих страшных лет: уход из редакции Даламбера.

Уход Даламбера…

Вы поражены, читатель?

Неужели же, спросите вы, второй человек «Энциклопедии», один из ее зачинателей и самых горячих приверженцев, автор статьи «Женева», из-за которой начались гонения, вдруг обнаружил такую робость, чтобы не сказать трусость? Неужели он бросил Дидро в самый трудный час «книги книг»?..

Увы, да. Все было именно так. В мае 1759 года Даламбер оставил «Энциклопедию». Вот какими словами аргументировал он сам свой поступок в письме к Вольтеру:

«…Я измучен оскорблениями и придирками всякого рода, которые навлекло на нас это предприятие. Злобные и гнусные сатиры, которые печатаются против нас, не только дозволяются, но и поощряются и даже заказываются теми, у кого в руках власть… Проповеди или, вернее сказать, набатные удары, раздающиеся против нас в Версале в присутствии короля, без протеста с чьей-либо стороны, новые невыносимые притеснения, налагаемые на «Энциклопедию»… Все эти причины вместе с некоторыми другими вынуждают меня навсегда отказаться от этого предприятия…»

Говоря о «некоторых других причинах», Даламбер имел в виду свое недовольство материальным вознаграждением, получаемым от Лебретона. Мы видели, что он и раньше возмущался недостойным поведением издателей, плативших ему и Дидро гроши, несмотря на миллионную прибыль дела. Но если раньше он надеялся, по крайней мере, благополучно довести «Энциклопедию» до конца и готов был ради идеи пойти на материальные жертвы, то теперь, упав духом и не веря в благополучный исход, больше делать этого не хотел.

Вольтер на первых порах отнесся к решению великого математика отрицательно и уговаривал его не отступать. Но затем, не получая писем от Дидро, он стал склоняться к защите поведения своего постоянного и исправного корреспондента Даламбера. Именно тогда-то Вольтер и написал Дидро:

«Прежде всего нужно смотреть правде в глаза: было бы просто отвратительным слабодушием продолжать дело после ухода Даламбера, было бы просто нелепо, если бы такой гениальный человек, как вы, сделали себя жертвой книгопродавцев и фанатиков. Разве этот словарь, в сто раз более полезный, чем словарь Бейля, может стеснять себя всякими предрассудками, которые он должен уничтожить?! Разве можно вступать в сделку с негодяями, которые никогда не выполняют того, что условлено?..»

Главный редактор не замедлил ответить тому, кого называл «своим учителем»;

«…Оставить * «Энциклопедию» значило бы покинуть поле боя и поступить так, как желают преследующие нас. Если бы вы знали, с какой радостью они встретили весть об уходе Даламбера! Что же остается нам делать? То, что прилично мужественным людям, — презирать наших врагов, бороться с ними… Разве мы недостаточно отомстим за себя, если уговорим Даламбера снова приняться за дело и довести это дело до конца?..»

Мужественный, доверчивый и немного наивный Дидро!

Он искренне верил, что Даламбера можно вернуть…

Был солнечный апрельский день.

На квартире у Лебретона собралось несколько человек.

Кроме самого издателя и его трех компаньонов, здесь были барон Гольбах, шевалье де Жокур и Дидро.

Ждали Даламбера.

Несмотря на то что день и час встречи был назначен им самим, математик почему-то запаздывал.

За ним послали. С великим трудом его удалось вытащить из дому.

Впрочем, поначалу встреча казалась теплой.

Ровно в четыре сели за стол; Лебретон приготовил для всей компании отличный обед. За обедом было весело. Шутили, смеялись, непринужденно беседовали — как в лучшие дни. После обеда хозяин предложил перейти в гостиную.

Здесь все и произошло.

Дидро обратился к своим товарищам с предложением не прекращать выпуска «Энциклопедии». Изложив свой план дальнейшей работы, он попросил всех высказаться по существу дела.

Пока Дидро говорил, Даламбер то краснел, то бледнел и всем своим видом выражал удивление и нетерпение. Теперь он, прежде чем кто-либо успел вымолвить слово, крикнул срывающимся голосом:

— Для чего вы меня сюда пригласили?

— Вы знаете, друг мой, не хуже нас, для чего, — спокойно ответил Дидро. — Для чего же, как не затем, чтобы договориться на будущее?

— Нам не о чем договариваться. Я утомлен, обессилен, обворован, мне надоело все это, и я не желаю больше иметь с вами дел. К тому же о чем говорить, если стараниями кучки негодяев все прикрыто и уничтожено!

— Ничего не уничтожено, и вы знаете это. Мы намерены идти дальше. Утомлены мы не меньше вашего, но обворованными себя не считаем, коль скоро речь идет об идеях, о благородном деле.

— О благородном деле! — взвился Даламбер. — О благородном деле! Как бы не так! Я долго верил в это, долго мучился и терпел, но теперь все кончено. Ваша «Энциклопедия» не принесла мне ни славы, ни удовлетворения, ни покоя, ни денег!..

— Она такая же «наша», как и «ваша», мой друг. Не орите, не превращайтесь в мальчишку — криками никто и никогда еще не доказал своей правоты. Я уверен, вам станет стыдно за ваши слова, едва вы придете в себя.

— Вот так штука, — проворчал себе под нос Гольбах. — Горячий Дидро говорит тоном государственного мужа, а хладнокровный Даламбер визжит, как недорезанный поросенок!

Математик пропустил эти слова мимо ушей. Он продолжал возражать Дидро:

— Да не стыдите вы, черт возьми, меня — стыдно должно быть вам. Впрочем, довольно. Я не намерен тратить время даром. — И он нервно посмотрел на часы.

— Еще секунда, — не отступал Дидро. — Обещаю вас больше не загружать. Ограничьтесь отныне одной математикой, лишь бы ваше имя стояло на титульном листе!

— Нет, нет и нет. Вам больше не удастся запрячь меня.

Это он повторял на все лады, не слушая аргументов Дидро.

Продолжать разговор было бессмысленно. С большим трудом Даламбера упросили, чтобы он сдал свою часть рукописи через два года. После этого он ушел.

Оставшиеся некоторое время смотрели друг на друга. Гольбах был красен как рак. Он едва сдерживался от возмущения. Дидро с улыбкой положил руку на плечо барона.

— Друзья, не огорчайтесь. Он сорвался, но не станет нашим врагом. Пройдет время, и как-нибудь все наладится. К тому же мы потеряли Даламбера, но у нас остался Жокур!

Шевалье де Жокур смутился и хотел что-то возразить.

— Дидро прав, как всегда, — заметил Гольбах. — Не манерничайте, Жокур, вы сделали больше других и сделаете еще много. Продолжайте, Дидро, вы умнее нас всех, и мы молча выслушаем ваши предложения.

— Я могу предложить одно: не сдаваться и поклясться довести издание до конца.

— Я думаю, мы с радостью дадим подобную клятву!

— Да, да! — раздалось со всех сторон.

— Ну, если так, друзья мои, то слушайте дальше. Мы сохранили наши силы. У нас есть печатные станки, наборщики, художники, граверы. Мы продолжаем дело. Но, надеюсь, вы понимаете, что работать придется под покровом тайны, самой глубокой тайны. Согласны ли на это издатели?

Лебретон переглянулся со своими коллегами и ответил от лица всех:

— Да, безусловно да, господин Дидро.

Тут поднялся со своего кресла барон.

— Господа, вы забыли об одном важном обстоятельстве. Как только очередной том выйдет, в какой бы тайне он ни готовился, его сейчас же прихлопнут в силу декрета!

— Это предусмотрено, — улыбнулся Дидро. — Мы будем готовить тома один за другим, но вышлем их подписчикам все сразу!

— Что-то я вас не пойму, — нахмурил брови Гольбах.

— Но это же очень просто! Сейчас 1759 год. Нам осталось выпустить семь или восемь томов. Мы сделаем их примерно за пять лет. За это время, сами понимаете, многое изменится и о декрете, вероятно, забудут. И тогда, году этак в 1764, мы сможем выдать подписчикам все восемь томов в один прием!

Гольбах хлопнул себя по лбу:

— Гениально, ей-богу, гениально! Я же говорил, что Дидро умнее нас всех!

Снова взял слово Лебретон:

— Господа, это вполне осуществимо, и мои коллеги согласны работать на подобных условиях. Предложу лишь одно: пусть на титульном листе каждого тома значится в качестве места издания не Париж, а, скажем, Невшатель! К иностранным изданиям наше правительство настроено терпимее, чем к своим…

Все рассмеялись.

— Невшатель так Невшатель, — сказал Дидро. — А теперь, господа, раз в главном мы согласны, давайте займемся деталями.

Совещание закончилось поздно вечером. Оно оказалось исключительно плодотворным для судьбы «Энциклопедии».

И вот предприятие продолжается. Продолжается под покровом глубокой тайны. В течение долгих семи лет оно лежит почти целиком на одних плечах — на плечах Дидро. Он составляет словник, распределяет материал, получает статьи, иной раз буквально выколачивая их из нерадивых авторов, пишет сам, не пренебрегая скучными и нудными темами, редактирует, исправляет корректурные листы, наблюдает за изготовлением гравюр и составляет к ним комментарии. Пусть количество авторов сократилось. Пускай вслед за Даламбером ушли Тюрго и Морелле, порвал с «Энциклопедией» Бюффон, забравший своего сотрудника Добентона. Зато оставшиеся утроили свой пыл и свои старания. Посмотрите на барона Гольбаха, неутомимо запускающего, серии статей на самые различные темы! Взгляните на Жокура, тиранящего себя и целую армию переписчиков, стонущих под его вездесущим оком. Полюбуйтесь на пятьдесят дюжих молодцов-наборщиков, не знающих отдыха, самоотверженно гнущихся днем и ночью над своими станками! Оцените это все по достоинству — и вам станет ясно, что «Энциклопедия» будет закончена!..

Стал это понимать и Вольтер в своем фернейском далеке. Все больше и больше убеждался мудрый старик в том, что правда не на стороне его друга Даламбера. И тон его писем к Дидро начинает меняться. Он уже не обижается, что Дидро неаккуратно ему отвечает, он все лучше разбирается в истинном положении дел. Поначалу, правда, он еще пробует уговорить редактора если не отказаться от предприятия полностью, то, по крайней мере, перевести его куда-нибудь в безопасное место, например в Петербург или Берлин. Но Дидро непреклонен. Нет, «Энциклопедия» будет печататься только в Париже! Это вопрос принципа, престижа, национальной гордости. Да и куда повезет редактор своих наборщиков, художников, граверов? Где он еще найдет таких людей? Фернейский патриарх сдается. Он понимает величие подвига Дидро. И значение этого подвига. Вот что он пишет редактору «Энциклопедии» 10 октября 1760 года:

«…Это невероятно. На свете нет никого, кроме вас, способного на такое напряжение… Но преследующая вас гадина только содействует вашей славе. Пусть же ей, вашей славе, всегда сопутствует удача и пусть этот непомерный труд не отразится на вашем здоровье! Я смотрю на вас, как на человека, необходимого всему миру не для того, чтобы декларировать, но чтобы раздавить фанатизм и лицемерие, со множеством ресурсов, которыми вы владеете… Прощайте. Я вас люблю, вам кланяюсь, я обязан вам до конца моей жизни…»

Год 1762.

Закончен восьмой том. Приступили к подготовке девятого. Готов первый том гравюр.

Дидро распечатывает пакет из России.

«Месье,

Поскольку ваша репутация, так же как репутация литературной республики, общеизвестна и не вызывает ничего, кроме всеобщего поклонения, заслуженного в полном смысле этого слова, императрица, покровительница искусств и наук, давно уже задумывалась над способом помочь знаменитому труду, которому вы отдаете столько времени. Это по ее приказанию, месье, я имею честь писать вам, чтобы предложить все виды помощи, которые вы сочтете необходимыми принять для ускорения эффекта. В случае, если возникнут еще препятствия, ваше дело можно будет завершить в Риге или еще каком-нибудь городе империи. «Энциклопедия» встретит здесь поддержку против всех демаршей. Если понадобятся деньги, скажите без стеснения, месье. С нетерпением ожидаю вашего ответа, чтобы доложить моей повелительнице.

Имею честь быть вашим покорным слугой

граф Шувалов».

Кому не лестно получить такое письмо? Письмо из далекой России, где человек, претерпевший злобу и горе у себя на родине, встретил понимание, сочувствие, желание помочь?..

Вольтер, узнав об этом, был вне себя от восторга.

«Ну, прославленный философ, — пишет он Дидро, — что скажете вы об императрице России и ее предложении?»

Да, лестно. Приятно. И все же…

Редактор остается таким же непреклонным, как и прежде. Его ответ в Ферне начинается словами:

«Нет, мой дорогой и очень знаменитый брат, мы будет кончать «Энциклопедию» не в Берлине и не в Петербурге, а в Париже».

Только в Париже.

Дидро не изменит себе, чем бы его ни соблазняли.

В этом же году — еще одно радостное событие.

Среди прислужников «гадины» начался раскол. Иезуиты, всем ненавистные, самые ярые враги «Энциклопедии», вдруг теряют свое исключительное положение, а затем оказываются изгнанными.

Еще три года назад они потеряли прежний кредит: была установлена причастность иезуитов к покушению на короля Иосифа I, вследствие чего их изгнали из Португалии.

В свете этих событий кое-кто из придворной партии во Франции стали переосмысливать и покушение Дамьена на Людовика XV. Парламент давно уже враждовал с иезуитами. Теперь главными их противниками сделались всесильная фаворитка мадам Помпадур и всесильный министр герцог Шуазель. Союз фаворитки и министра в абсолютистском государстве — сила непреоборимая. И Людовик XV подписал декрет об изгнании иезуитов из Франции…

Можно представить себе ликование философов!

— Вот мы и избавились от одного из главных врагов! — торжественно заявил Дидро на очередном собрании литературной республики.

…Год 1764.

Печатание в основном закончено. Новых томов всего оказалось не восемь, как планировал Дидро, а целых десять! И каких томов! Гравюры можно доделать позднее. Теперь последняя проверка и…

И на Дидро обрушивается новый удар.

Скажем без преувеличений: самый болезненный из всех ударов этих тяжелых лет.

Просматривая одну из напечатанных статей, редактор уловил что-то подозрительное: статья не звучала и ей не во всем хватало смысла…

Он вчитывается и видит грубые искажения. Еще не веря своим глазам, еще сомневаясь, он, переходя от строки к строке, начал перечитывать все свои статьи.

О ужас! Он не ошибся: над готовым текстом поработала чья-то рука, приведя все в состояние хаоса…

Мы неоднократно могли убедиться в стойкости Дидро. Его не сломил декрет о запрещении «Энциклопедии», не удручил пасквиль Палиссо, не обескуражил уход Даламбера. Он мог многое вынести и пережить.

Но теперь главный редактор дрогнул. Что-то в нем словно оборвалось. Его охватило бешенство и отчаяние. Слезы лились из глаз его, рыдания сотрясали грудь.

Как?! Буквально накануне своего полного торжества, претерпев тысячи невзгод, преодолев все препятствия, «Энциклопедия», не убоявшаяся короля и министров, не дрогнувшая перед «гадиной» и парламентом, должна пасть от руки какого-то полуграмотного негодяя?..

Дидро сразу же понял, в чем дело. Последующее полностью подтвердило его догадку.

Лебретон, не хотевший упустить прибылей, но дрожавший перед призраком Бастилии, решил на свой страх и риск «уменьшить крамолу». Не говоря ни слова Дидро, он сам стал «править» наиболее опасные на его взгляд статьи, выбрасывая из них то, что могло оказаться неугодным правительству и церкви. Проводя эту гнусную операцию, хитрый издатель, чтобы сделать зло непоправимым, уничтожил и отредактированные Дидро оригиналы статей, и выправленные корректуры.

Скажем сразу: жадного Лебретона это от Бастилии не спасло: он все-таки угодил туда два года спустя. А «Энциклопедии» был нанесен серьезный вред.

«Вы пронзили мое сердце, — писал Лебретону Дидро. — Кинжал не мог бы проникнуть глубже… Вы уничтожили или поручили какой-то низкой твари уничтожить труд двадцати хороших людей, посвятивших вам свои способности, часы своих бдений, из любви к истине, довольствуясь одной надеждой, что их идеи будут переданы публике и что они будут вознаграждены за это заслуженным уважением, которое теперь отняли от них ваша подлость и ваша неблагодарность. Вас и вашу книгу будут теперь топтать в грязь, впредь на вас будут указывать как на человека, провинившегося в таком обмане, в таком бесстыдстве, которым не было подобных. Тогда вы будете вынуждены осудить свой панический страх и подлые советы варваров, которые помогли вам совершить этот разбой!»

Писать Лебретону такие письма было все равно что толочь воду в ступе. Но Дидро испытывал потребность излить душу, высказаться до конца.

Ему казалось, что этого он не переживет. Трое суток он не мог ни есть, ни спать. У нею даже появилось желание: бросить все, отказаться от «Энциклопедии» и известить мир о поступке Лебретона.

Но потом он опомнился.

Нет, нельзя отступать, даже понеся подобный урон. Даже в изуродованном виде «Энциклопедия» сделает свое дело. Тем более, что ограниченный и несведущий издатель выбросил далеко не самое важное — многое он просто не понят, не разобрал…

Нет, нельзя отступать.

Он обещал довести дело до конца, и он доведет его до конца.

Тем более, что по сравнению со сделанным осталось ведь так немного…

Этот крик Дени Дидро испустил в 1765 году, когда благополучно ввел энциклопедический корабль в гавань и поставил его на прикол.

В этом году во многих газетах и на стенах домов появились объявления:

«Самуэль Фиш, книгоиздатель из НевшатеЛя (Швейцария), извещает, что он закончил издание «Энциклопедии», начатое семью томами, вышедшими в Париже. Обладатели этих томов пусть соблаговолят к нему обратиться и ему же доплатить 200 ливров за новые 10 томов».

Нужно ли говорить, что никакого «Фиша» не было и в помине? Что мифический «Невшатель» находился в Париже и именно здесь довольные подписчики получили сразу последние десять томов Толкового словаря?..

Итак, 17 томов «Энциклопедии», 17 фолиантов в одинаковых переплетах стали на полки любителей, не побоявшихся риска.

Оставалось одиннадцать томов гравюр и таблиц.

Они будут закончены под руководством Дидро в 1772 году.

Но это уже не существенно.

Точка была поставлена именно в тот день и Б тот момент, когда раздался радостный возглас «Земля!..».

И в заключение — анекдот.

Однажды король с избранным обществом ужинал в Трианоне. Среди прочих разговоров возник спор о составе пороха. Один придворный утверждал, что лучший порох делается из равных количеств селитры, серы и древесного угля; другой возражал, что в состав хорошего пороха должны входить одна часть серы и одна часть древесного угля на каждые пять частей селитры.

— Странно, — заметил герцог Нивернуа, — что мы каждый день забавляемся в Версале охотой на куропаток, но не знаем, как составляется порох.

— К сожалению, — сказала мадам Помпадур, — всякий из нас находится в точно таком же положении, о чем бы ни зашла речь; я не знаю, как составляются румяна, которые ежедневно кладу на свои щеки, и была бы поставлена в очень затруднительное положение, если бы у меня спросили, как делаются мои шелковые чулки.

— Поэтому очень жаль, — подхватил герцог де Вальер, — что его величество приказал отобрать у ггас «Энциклопедию», которая стоила каждому по сто пистолей: там мы тотчас бы нашли ответы на все заданные здесь вопросы.

Людовик XV стал объяснять причины изъятия книги. Ведь его уверили, что этот словарь — самая опасная вещь в королевстве. Впрочем, он сам хотел бы убедиться, правда ли все то, что говорят об «Энциклопедии». И, когда ужин кончился, король приказал своим лакеям принести фолианты словаря.

Все жадно набросились на них. И что же? Спорщики о составе пороха немедленно обнаружили, кто из них прав, а мадам Помпадур выяснила, из чего делаются румяна и какая разница между румянами, употребляемыми в Италии и во Франции; узнала она также и секрет изготовления шелковых чулок и пришла в восторг от описания ткацкого станка.

Листая томы «Энциклопедии», каждый из придворных находил там интересующее его. Даже сам король прочитал все, что касалось его короны.

— Поистине, — сказал он, — я не могу понять, почему так дурно отзывались об этой книге.

— Разве ваше величество не изволили заметить, — подсказал ему герцог Нивернуа, — что это происходит исключительно благодаря достоинствам книги: ведь люди никогда не бранят того, что посредственно или заурядно. Когда женщины стараются поднять на смех вновь прибывшую даму, можно быть уверенным, что она красивее их всех.

А граф де С. воскликнул:

— Как мы счастливы, ваше величество, что в ваше царствование нашлись люди, способные изучить все отрасли знаний и передать эти знания потомству! Здесь можно найти все, начиная от способа делать булавки и кончая искусством отливать пушки и применять артиллерию, начиная с бесконечно малого и кончая бесконечно великим. Благодарение богу за то, что он создал в вашем королевстве тех людей, которые совершили дело, столь полезное для всего мира. Другие нации вынуждены перепечатывать «Энциклопедию», а мы имеем ее и не ценим. Отберите у меня, если вам угодно, всю мою собственность, но отдайте назад мою «Энциклопедию»!..

— Однако, — возразил король, — меня уверяют, что хотя это произведение полезно и достойно, в нем много недостатков.

— Ваше величество, — ответил граф С., — за вашим ужином подали два рагу, которые были неудачны; мы оставили их нетронутыми и тем не менее прекрасно поужинали. Неужели же вы из-за этих рагу приказали бы выбросить за окно весь ужин?..

Этот анекдот рассказал Вольтер.

Анекдот остается анекдотом, но недаром говорят, что во всякой шутке есть доля правды. Несомненно, доля истины есть и в приведенном анекдоте. И состоит она в том, что во второй половине шестидесятых годов отношение в высших сферах к «Энциклопедии» несколько изменилось в лучшую сторону.

Среди вельмож и главных сановников короля в это время имелось немало «вольнодумцев». Вспомним Малерба, который, быть может, и послужил Вольтеру прототипом графа С. Были и другие. Все они относились к «Энциклопедии» благожелательно и влияли в соответствующем духе на монарха.

Это не значит, конечно, что с «книги книг» так сразу сняли опалу: она не только не была официально разрешена, но собрание духовенства в 1776 году осудило ее вместе с «Эмилем» и «Общественным договором» Руссо.

И все же «осуждение» не имело результата.

Правительство распорядилось, чтобы подписчики представили полученные экземпляры в полицию; но полиция вернула их тома обратно, сделав лишь незначительные купюры.

«Энциклопедия» торжествовала над врагами.

И торжество ее ознаменовалось в первую очередь быстрым распространением по Европе.

В Женеве труд энциклопедистов был переиздан, едва он появился в Париже; затем вышло новое полное издание в 1777 году.

В Ливорно «Энциклопедия» была издана в 1770 году, в Лукке — в 1771, в Лозанне — в 1778.

Отдельные извлечения из «Энциклопедии» и сборники из статей ее на разные темы появились в ряде стран, в том числе и в России.

Впрочем, о России должен быть особый разговор: слишком важную роль сыграла страна эта и в истории «Энциклопедии», и в жизни господина главного редактора.

Весна была необыкновенно дружной.

Примерно до середины марта стоял мороз, и казалось, он не скоро отпустит землю. Но затем вдруг словно прорвало. Солнце сделалось ослепительно ярким, дни — почти теплыми. Зажурчали ручьи. Вспучились реки. Лед потонынал и потрескивал, кое-где появились первые полыньи.

Весело в такие дни катить вдоль бескрайних просторов. Забываются все горести минувшего; душа поет; хочется верить, что впереди только свет и радость…

Возок остановился у пограничного столба. Чиновник, зябко кутаясь в шинель, небрежно просмотрел документы и приказал поднять шлагбаум. Прощай, Россия!.. Прощай навсегда!..

Стало чуть грустно.

Слишком долго надеялся он на эту страну, слишком много вложил в эту поездку.

Дидро распахнул жаркую лисью шубу и откинулся на спинку кареты. Его спутник дремал. Он тоже закрыл глаза.

Прощай, Россия!..

Теперь, когда все уже в прошлом и Петербург остался далеко позади, безумно хочется домой. Теперь не только Анжелика, но даже Анна-Туанетта с ее постоянным ворчанием кажутся такими дорогими, желанными, только бы добраться до них поскорее…

Однако он знает, что скоро не доберешься. Из Гааги до Петербурга он тащился два месяца, хотя и не заезжал в Берлин, куда должен был завернуть по требованию Гримма для встречи с Фридрихом II. И тогда была золотая осень, а теперь — весна с ее коварными сюрпризами. Недавно, напри-

мер, при переезде через Двину лед под копытами лошадей провалился и философ чуть не угодил на дно реки…

Ну, ладно. Это тоже в прошлом. Сейчас он жив, здоров и, поскольку времени все равно девать некуда, стоит еще раз вспомнить и обдумать как следует все происшедшее за последние восемь месяцев. И не только за этот срок.

Да, конечно же, восемью месяцами здесь не ограничишься, ибо история с его поездкой в Россию уходит много глубже, можно сказать, чуть ли не к истокам «Энциклопедии» и уж, во всяком случае, к той ее поре, когда начались гонения.

Дидро почти наизусть помнил письмо графа Шувалова.

«…В случае если возникнут еще препятствия, ваше дело можно будет завершить в Риге или еще каком-нибудь городе империи…»

Тогда он не воспользовался этим любезным предложением, не мог: дело нужно было завершать дома, во Франции, в Париже. Но предложение запало в душу.

И потом, когда эпопея «Энциклопедии» увенчалась удачей, предложение это вновь всплыло, начало обрастать плотью, стало мучить чуть ли не ежедневно.

Дидро мечтал дать новое издание «Энциклопедии», исправленное и дополненное, без эзоповского языка и вынужденных купюр, с полным восстановлением текста, изуродованного Лебретоном.

Это было так заманчиво!..

И это можно было сделать в России.

Только в РОССИИ.

РОССИЯ…

С некоторых пор страна эта, холодная и далекая, стала как будто приближаться, все чаще будоража мысль Дидро. Он читал о России в книгах и журналах, из Петербурга ему писали письма, появились русские друзья: посол Дмитрий Алексеевич Голицын и фрейлина петербургского двора княгиня Дашкова. Апартаменты Дашковой, во время ее пребывания в Париже, были открыты для одного лишь Дидро; с ним русская аристократка проводила много часов в беседах о политическом строе России, о крепостном праве и на другие не менее острые сюжеты.

А потом произошла уже известная нам история с библиотекой. Любезность и щедрость Екатерины не могли оставить философа неблагодарным.

Он постарался отплатить за добро добром.

С некоторых пор его квартира стала открытой для всех, желавших отправиться в Россию с предложением услуг русской царице. Здесь бывали и художники, и скульпторы, и литераторы. Среди прочих Дидро направил к Екатерине и своего друга, скульптора Фальконе, будущего создателя Медного всадника.

Большой любитель и тонкий ценитель живописи, Дидро страстно желал, чтобы лучшие произведения французского и зарубежного искусства украсили стены музеев «Северной Пальмиры». Он без устали ходил по мастерским художников, аукционам, распродажам старинных коллекций, Стараясь заполучить нечто интересное, достойное отправки в Россию. Ему удалось приобрести от имени Екатерины коллекцию картин барона Тьера, в результате чего петербургский Эрмитаж обогатился бесценными полотнами Рафаэля, Веронезе, Тициана, Мурильо, Ван-Дейка, Рубенса, Рембранта, Пуссена и Ватто,

Так, по мере сил, старался отблагодарить Дидро «Семирамиду» и страну, находившуюся под ее властью.

Но вот в 1765 году «Энциклопедия» закончена.

В 1772 — отпечатаны последние тома гравюр и таблиц.

И в этом же году Дидро принимает окончательное решение: он едет в Россию.

Принять решение было не легко.

Большой домосед, Дени Дидро за всю свою предшествующую жизнь, если не считать его родины, Шампани, да единственной поездки на воды в Бурбон, ни разу не выезжал из Парижа дальше Гранваля, загородной резиденции барона Гольбаха, или Шевретт, поместья госпожи Эпине. Бескрайние снежные равнины далекой «Скифии», бесконечная, многонедельная тряска в карете по скверным дорогам и без дорог не могли не привести философа в уныние. Жена и дочь убеждали его, чтобы он отказался от «безрассудной авантюры». Ведь не поехал же в Петербург Даламбер, несмотря на самые щедрые обещания северной царицы!

И все-таки Дидро был непреклонен.

Оставалось добиться согласия Версальского двора.

Когда Людовику XV доложили о просьбе подданного, король пришел в ужас. Прежде всего он боялся, что философ разгласит тайны придворных интриг и сплетен. Затем, при всей своей глупости, король догадался и еще кое о чем.

— Почему эти русские, — жалобно изрек он, — лишают Францию ее выдающихся писателей?.. Не следует разрешать им вывозить наши лучшие умы!..

Кто-то предложил королю из профилактических соображений арестовать Дидро.

Но Людовик не хотел дразнить «Семирамиду».

Разрешение на выезд было дано.

В мае 1773 года, на шестидесятом году жизни, библиотекарь ее императорского величества покинул Париж и Францию, отправляясь в далекое путешествие — на самый край земли.

Перед прыжком в неизведанное нужен разбег.

Прежде чем ехать в Петербург, Дидро останавливается на пути и проводит три месяца в Гааге, у своего старого знакомого, князя Дмитрия Голицына, успевшего стать к этому времени русским послом в Голландии. Здесь, между прочим, философ помог русскому князю-либералу издать посмертно труд Гельвеция «О человеке» с весьма смелым предисловием, которое чуть не оказалось причиной международного скандала. По поводу этого предисловия министр иностранных дел Людовика XV обратился к русскому правительству, протестуя против «оскорбления величества» и требуя принятия мер в отношении «преступного поведения посла». Русское министерство не унизилось до оправданий и лишь заметило в ответ, что «…во Франции печатаются книги, более оскорбляющие Россию, нежели Франция была оскорблена в данном случае…». Впрочем, Дидро не стал дожидаться окончания этой переписки и в августе того же года в карете камергера русского двора Семена Нарышкина отбыл в Петербург.

Как он ни храбрился, дорога измучила его, и в столицу России он прибыл совершенно больным.

Россия…

Дидро страстно ждал встречи с ней, но встреча вышла не совсем такой, о которой он мечтал. Собственно, какие-то картинки жизни России он наблюдал из окна кареты. Он видел издали русские избы и их нищих обитателей; на улицах русских городов, через которые он проезжал, перед ним мелькали озабоченные люди. И все это проплывало точно в тумане или во сне. А потом… Потом его поселили в особняке Нарышкина, удивительно похожем на дом, в котором жил сам Дидро на улице Сен-Бенуа. Его лечили французские врачи, хозяева оказывали ему всяческое внимание с французской любезностью. И позднее, когда он уже был совершенно здоров, Россию ему не показали: по распоряжению императрицы его не пустили дальше Царского села. А в Царском селе, как и в покоях императрицы, он видел придворных, одетых по французской моде, жадных, завистливых и чванных, точно таких же, как мог созерцать и в Версале, не совершая экскурсии в несколько тысяч лье…

Все это, конечно, разочаровывало: его интересовала Россия, а не кривляющиеся на французский лад царедворцы.

Но зато сама императрица…

Здесь Дени Дидро, который считал себя превосходным оратором, в первое время не смог найти нужных слов…

Отправляясь в Россию, он представлял себе официальную часть встречи примерно так.

Он прибудет в столицу. По прошествии какого-то времени его представят Екатерине, и он сможет лично поблагодарить ее. Месяц спустя она, возможно, даст ему аудиенцию. Еще через месяц он попрощается с ней и отбудет на родину.

На деле же все произошло совершенно иначе.

И самое поразительное: встреча императрицы и ее библиотекаря обошлась вообще без всякой официальной части.

Его привели в рабочий кабинет Екатерины.

Она вошла, высокая, статная, скромно одетая, расточающая улыбки и благоволение.

Он изогнулся в придворном поклоне.

Она засмеялась и жестом руки указала на кресло возле себя.

Сидеть в присутствии коронованной особы! Это казалось непостижимым!

Но он сел.

И дальше все было так просто и естественно, что он сразу же забыл придворный этикет. И потом он приходил в кабинет Екатерины ежедневно без предупреждения, в любое время с трех до пяти, и всегда был принят и удостоен беседы, не стесненной никакими условностями света.

«Ваш Дидро, — писала Екатерина своей парижской корреспондентке мадам Жофрен, — человек необыкновенный. После каждой беседы с ним у меня бока помяты и колени в синяках. Я была вынуждена поставить меж ним и собою стол, чтобы защитить себя от его жестикуляции…»

Конечно, это умышленное преувеличение.

И все же сначала Екатерина повела себя так, что Дидро перестал чувствовать скованность, обычную в подобной ситуации, и обращался со своей собеседницей, словно бы с одним из друзей в салоне Гольбаха: он громко говорил, называл ее «своей прекрасной дамой» и даже в пылу споров хватал императрицу за руки…

«В ней сочетаются душа Брута с обликом Клеопатры», — восторженно писал он друзьям. И еще: «…я понял, что был рабом в стране, именуемой родиной свободы, и стал свободным человеком в стране, именуемой пристанищем рабства…»

Искренний, наивный Дидро! Он наделял своими собственными качествами людей фальшивых и верил этим людям… до тех пор, пока не убеждался в их двуличии!..

Ему было позволено спрашивать обо всем.

И он широко воспользовался этим правом.

Горячо любивший жизнь и жадно интересовавшийся ею, Дидро хотел прежде всего узнать, как живут и чем дышат русские, каковы их политический строй, экономический уклад, их учреждения и институты. Он спрашивал Екатерину о численности населения империи и его национальном составе, о сущности взаимоотношений крестьян с помещиками и о торговле зерном, об экспорте и импорте, о конных заводах, о пошлине на табак и о многом, многом другом.

Она отвечала…

Прошло какое-то время, и философ стал понимать, что ведется некая странная игра в вопросы и ответы и что игра эта, по существу, не даст ему никакого материала для удовлетворения его любознательности; чем больше он спрашивал, тем меньше понимал.

Он спрашивал, например: «Какими привилегиями пользуются землевладельцы в России?» — и она отвечала: «По закону никакими, кроме права гнать водку…» Он спрашивал: «На каких условиях рабы обрабатывают землю для господ?» — и она отвечала: «Указ Петра Великого запретил называть помещичьих крестьян рабами…» Он спрашивал: «Не влияет ли на земледелие закрепощенность земледельческого сословия?» — и она отвечала: «Нет». Он настаивал: «Не ведет ли к плохим результатам невозможность для крестьян владеть землей?» — и она отвечала: «Я не знаю другой страны, где земледелец был бы более привязан к земле и домашнему очагу, чем в России… Впрочем, в каждом государстве есть свои недостатки, свои пороки, свои неудобства».

Подобные ответы, конечно, мало что разъясняли.

Иногда Екатерина отшучивалась. Так, на вопрос: «Существуют ли в России ветеринарные школы?» — она ответила: «Бог да хранит нас от них», а на вопрос: «Существуют ли договора между помещиками и крестьянами?» — дала следующее разъяснение: «Определенных договоров не имеется, но всякий хозяин, не лишенный здравого смысла, не станет требовать слишком много от своей коровы, а, напротив, будет беречь ее, чтобы постоянно пользоваться ее молоком».

Чаще же всего она отвечала: «Этого я не знаю», или: «Не имею ни малейшего представления», или: «Не могу сказать Б точности», или: «За справкой обратитесь к моим министрам».

В конце концов Дидро понял, что спрашивать больше не стоит. Уж если ему не желали показать Россию дальше Царского села, то и рассказывать о ней хотели отнюдь не больше.

Перестав спрашивать, он приступил к изложению своей положительной программы.

Это ему также позволяли в самых неограниченных масштабах. Императрица слушала его жаркие тирады, любезно кивала, мило улыбалась и даже давала понять, что считает его своим наставником.

Что же он говорил, что предлагал?

Прежде всего он советовал императрице установить полное политическое равенство среди ее подданных. Он призывал Екатерину к религиозной терпимости и изданию законов, единых и одинаковых для всех граждан России. Он рекомендовал ей увеличивать население городов и всемерно развивать промышленность. Он предлагал ей немедленно или, в крайнем случае, постепенно освободить крестьян, которые, по его мнению, став свободными, работали бы гораздо лучше и создали бы императрице ореол неувядаемой славы. Вновь и вновь возвращаясь к вопросу о государственной власти, он с запальчивостью утверждал:

— Нет и не может быть истинного государя, кроме народа… Во имя блага нации монарх должен отречься от самодержавной власти…

Он призывал Екатерину к установлению в России своеобразной республиканизированной монархии — в духе Монтескье и Руссо…

Она не прерывала его и слушала с полным вниманием.

Потом сказала:

— Я с большим удовольствием внимала, господин Дидро, тому, что вы с таким талантом изложили. Я вполне понимаю великие принципы, вами руководящие, но ведь с такими принципами можно только писать хорошие книги, а не дело делать. Составляя планы реформ, вы забываете разницу в нашем положении. Вы имеете дело только с бумагой, которая все терпит. Она плотна, гладка и не ставит никаких препятствий ни вашему перу, ни вашему воображению, тогда как мне, бедной императрице, приходится иметь дело с живыми людьми, очень раздражительными и щекотливыми…

Эти слова подвели черту.

Больше Дидро не давал советов Екатерине.

Разговоры ушли в область литературы и нравственности.

Впрочем, «северная Семирамида» предложила философу изложить свои политические и иные рекомендации в письменной форме и представить ей.

Стоит ли говорить, что Екатерина не стала читать записки Дидро?..

Он уже все понял, но еще не хотел верить тому, что понял.

Прочь сомнения, прочь недовольство!

Ведь ехал-то он в Россию вовсе не для того, чтобы упразднять самодержавие. Его цель была гораздо более скромной: издать новую «Энциклопедию».

Так не пора ли заняться этим вопросом, не отвлекаясь и не уходя в сторону?..

Дидро снова в кабинете императрицы, и взволнованная речь его снова горяча и проникновенна.

— Я работал около тридцати лет над этим трудом. Нет такого преследования, которому я бы не подвергался. Посягали на мою честь, мое состояние, мою свободу. Мои рукопией переходили из одного хранилища в другое, несколько раз их пытались выкрасть…* Не удивительно, что среди всех этих тревог «Энциклопедия» при своих несомненных достоинствах имела и ряд недостатков. Было бы достойно вашего величества поступить в отношении сего труда прямо противоположно тому, как поступили во Франции, и довести его до состояния прекрасной книги. Признаюсь, я с большим удовольствием написал бы на заглавном листе: «Французы желали видеть ее плохой, русская императрица сделала ее хорошей»…

Екатерина выслушала до конца пылкий монолог Дидро. Ей, правда, было скучно слушать, да и вообще неугомонный француз порядком ей надоел — и как он сам этого не понимает!.. Но, как говорят во Франции, «благородство обязывает».

Она выразила полное одобрение планам Дидро и поручила все дальнейшие переговоры по этому делу вести с генералом Бецким, ее доверенным лицом.

Этот шаг уже сам по себе должен был бы раскрыть глаза философу.

Ивана Ивановича Бецкого считали человеком загадочным. Впрочем, загадку его Дидро разгадал довольно быстро, заметив однажды русской царице:

— Среди многих прекрасных качеств этого господина есть всего лишь один недостаток, если это можно назвать недостатком: он постоянно колеблется между «да» и «нет»…

Лучше сказать было трудно.

Бецкий был весьма образованным и приятным собеседником — таким он в полной мере показал себя в Париже, где проживал с 1728 года в качестве директора императорских зданий и где главный редактор «Энциклопедии» неоднократно с ним встречался.

И тогда же Дидро понял основную черту характера этого человека: умение необыкновенно ловко спускать каждое дело на тормозах и, по существу, уходить от решения вопроса.

Конечно, передача судьбы «Энциклопедии» в руки подобного хитреца могла иметь лишь одну цель: похоронить ее.

Екатерина, конечно же, не собиралась переиздавать многотомный труд энциклопедистов — ей он был совершенно ни к чему, да и не желала она обострять отношений с Людовиком XV.

И время оказалось малоподходящим для столь грандиозного предприятия: продолжительная война с Турцией сильно истощила финансы России, а начавшееся восстание Пугачева (которое, кстати говоря, всячески пытались скрыть от Дидро) не оставляло места для игры в либерализм, столь свойственной прежде царице.

Философ не мог не понять всего этого.

Но втайне он продолжал надеяться: ведь он по-прежнему оставался доверчивым и наивным Дидро!..

Все это снова и снова вставало в памяти, вставало десятки раз, пока он трясся в возке, подаренном Екатериной, медленно приближаясь к родине… Нет, и теперь, на обратном пути, он не заедет к Фридриху; пусть Гримм возмущается сколько хочет, но с него, ей-богу же, достаточно и «Семирамиды»!..

А как она, под конец, стремилась отделаться от него! Куда девалась вся ее прежняя любезность? С декабря 1773 года и до марта 1774, то есть целых три месяца, императрица уклонялась от встречи и, только когда он заявил, что уезжает, вдруг проявила щедрость: пожелала оплатить его дорожные расходы…

Да, горькой была пилюля, хотя ее и пытались подсластить, сделав Дидро действительным членом Российской Академии наук (на родине, во Франции, его в Академию не допустили); но что ему было в этом звании, если главного дела он не разрешил?

Дидро вздыхает.

Эта поездка, помимо всего прочего, сильно подорвала его здоровье. По возрасту он старик. Сколько ему суждено прожить? Лет десять, как максимум. А если вычесть время, которое отнимут неизбежные болезни, то останется не более семи-восьми лет… Что можно сделать за эти семь лет? Почти ничего…

Дидро точно предсказал свой оставшийся срок: по возвращении из России он прожил ровно десять лет.

Но хотя старость его была омрачена недугами, он еще много потрудился и много сделал.

Вот только «Энциклопедия»…

Перед отъездом из Петербурга он в глубине души все еще не терял надежды. И был даже момент, когда надежда окрепла. Получив известие, что проект его вновь рассматривается, Дидро радовался, как ребенок:

— Так, значит, я не умру, не закончив доброго дела! И будет воздвигнут нерукотворный памятник с надписью: «В честь русских и их монархини!»…

Иллюзия просуществовала недолго.

Вскоре разговоры об издании «Энциклопедии» в России окончательно смолкли.

А потом пришла смерть.

Умер Дидро 30 июля 1784 года.

Но с Россией он все-таки встретился.

И был признан ею.

Нет, не Россией императрицы, не Россией официальной.

А Россией читающей, думающей, надеющейся.

Первые переводы из «Энциклопедии» появились в Петербурге задолго до прибытия Дидро; ко времени же его отъезда их количество возросло, по крайней мере, до пятисот. Вышел из печати трехтомник «Избранных переводов» под редакцией директора Московского университета поэта Хераскова. Издание это, правда, было довольно невинным, поскольку содержало лишь общеобразовательные статьи на литературные и бытовые темы.*

Однако стали появляться и другие сборники, несравненно более острые по своему направлению и характеру. Подлинным пропагандистом дела Дидро стал ученик Ломоносова, Яков Козельский. Благодаря его двухтомнику русский читатель познакомился с такими статьями энциклопедистов, как «Философ», «Мораль», «Естественное право», «Самодержец», «Тиран». В это время были опубликованы переводы из «Энциклопедии» русских просветителей: Ивана Туманского, Семена Баширова и Ивана Венслова. Они интересны тем, что сумели схватить и передать общий дух «книги книг». Именно эти люди — питомцы университетов и семинарий — и были единомышленниками Дидро в Петербурге, хотя их ему не пожелали представить. Переводя и популяризируя наиболее яркие материалы «Энциклопедии», они содействовали формированию прогрессивной мысли в России.

Библиотека Дидро, перевезенная после смерти философа в Петербург, вскоре бесследно исчезнет.

Но идеи его найдут в России вторую родину.