Настоящая принцесса и Снежная Осень

Глава 9,

— Где тут свет включается? — шепотом спросила Лиза, стараясь отодвинуться от Паулины и шаря в темноте, — фонарик у надсмотрщицы замигал и погас на полпути. По невидимому помещению куда-то вдаль и вверх стремглав полетело испуганное эхо.

— Не знаю, — Паулина почему-то тоже говорила шепотом и тоже старалась бочком отойти от Лизы. — Я вообще ничего тут не знаю! — если бывает плачущий шепот, то вот это он самый и был. Телевизионная колдунья готова была заплакать от страха. — Ты погоди, я сейчас, сейчас, — и Паулина заметалась вдоль стены, тяжело шурша в темноте подолом бархатной юбки. Прямо как мышекрыс, передернулась Лиза. Наконец Паулина разыскала за портьерой выключатель, и по залу зазмеились какие-то бледные мерцающие линии — они ветвились по стенам и увивали потолок.

Это была плесень. А потолок над всем необъятным залом оказался стеклянный. К нему кое-где прилипли желтые, красные и бурые листья, и ещё сквозь него было видно темное небо, но темнота эта, кажется, начинала медленно линять. Светает, что ли? Неужели уже утро? А плесень расползалась по стеклянному потолку все быстрее и быстрее, потом стала спускаться по стенам, выкрашенным в серо-стальной цвет, — кое-где она копилась комками и лепилась неаппетитными гроздьями. Ну да, подумала Лиза, лилии-то я тоже сначала за светильник приняла… а в Радинглене тогда, перед коронацией, тоже плесень повсюду ползла… и ещё паутина. Она принюхалась, но ничем, кроме холода, свежей обивки, краски и мебельного лака, в зале не пахло.

— Понимаешь, маэстро обычного света не переносит, так что придется вам обойтись этим, — оправдывающимся тоном предупредила Паулина.

Ну точно, голос у неё дрожал. Ладно, может, это она притворяется, решила Лиза. И что нас с Костиком не узнала — тоже притворяется. Так что лучше Паулину не злить.

Лиза шагнула вперед и чуть не упала, потому что зал спускался к сцене амфитеатром, на скользких мраморных ступенях лежали незакрепленные ковровые дорожки, и ноги на них съезжали. Она схватилась за спинку крайнего пунцового плюшевого кресла-раскоряки на золоченых ножках и только тогда увидела детей.

Их было десятка три. С нормальный школьный класс. От шестилеток до старшеклассников. И они действительно спали, прижимая к себе футляры с инструментами, — кто на полу, прямо на сверкающем мраморе, застеленном алой ковровой дорожкой, кто в креслах, кто уткнувшись в пыльный малиновый занавес на сцене, а кое-кто даже стоя, привалясь к стене. Они спали глубоко и дышали очень медленно. Как спал Костя. Как спит мама Соня. Белые облачка пара поднимались в воздух строем.

Только лица у них у всех были серые, как холодный остывший пепел.

Лиза плюхнулась в толстое кресло — ноги, конечно, до полу не доставали, — и так и сидела, уронив дрожащие руки. Будить надо, причем срочно, решила она. Смотреть на этот замок чокнутой Спящей красавицы, которая возомнила себя Снежной королевой, было невыносимо.

Лиза положила футляр на соседнее кресло и принялась расстегивать замки из густо черненого серебра, И увидела свои собственные руки. Того же пепельного цвета. У-у-уф, так это от освещения… Она оглянулась — ну да, вон и Паулина тоже серая вся. И пальто стало из бордового чернильно-фиолетовым. Колышется у двери и вздыхает так, что бусы у неё на груди сдержанно погромыхивают, — не знает, то ли ей остаться и проследить, то ли поскорее исчезнуть. Она-то чего трусит? — вскользь удивилась Лиза, вынимая скрипку, и… застыла. А вдруг я их разбужу, а им от этого только хуже будет?

Костя бы сказал что-нибудь вроде: «Ну, поспят ещё! Надо думать, как Левку освобождать, а не выстилаться перед этим».

Костя бы много чего сказал. Он даже начал,

И что с ним там теперь Изморин делает, ещё неизвестно.

У Лизы разом ослабели руки. Да, действительно, выходит, что она пришла сюда со всякими идеями про то, как будет ставить Изморину палки в колеса, а получается, что она с первой минуты слушается его, как паинька. И дальше будет в том же духе. Черную скрипку взяла. Детей собирается будить. Ну да, потому что скрипка — просто вещь, а когда дети так спят — это невозможно вынести, и главное — потому что Лёвушка… Она повернулась и, не глядя на Паулину, снова взялась за замки. Откинула крышку. Вынула инструмент. Положила обратно и нашла в бархатном кармашке футляра канифоль.

— Девочка, — вдруг подала голос Паулина и двинулась к Лизе. — Э-э-э, Лиза! Ты что так долго возишься?

Лиза втянула голову в плечи и принялась сосредоточенно канифолить смычок, пристально уставившись на конский волос, чтобы не глядеть на Паулину. Смычок тоже был черный. Пальцы зябли — то ли от этой скрипки, то ли от стужи в зале.

— Им же вредно, наверно, таким сном долго спать! — громким нервным шепотом закричала Паулина. — Ты их что, музыкой будить будешь? Что, Ульяне Сергеевне не справиться? Тогда тебе их согреть надо, они же в чем были, в том и пришли. Сможешь?

Вот это да. Что это с ней?

Дети все были разные — она это знала, даже кого-то отметила — круглую девочку с русой косой, упавшей на лицо, двух, одинаковых белобрысых мальчишек, совсем взрослого черноволосого красавца с серьгой в ухе. Но спали они как будто одинаковые. Это-то и было самое страшное. Нет, нет, будить. Только вот как? «Полетом шмеля»? Или, наоборот, «Полетом валькирий»? И как бы не навредить?

Лиза осторожно приложила скрипку к плечу — та мягко, послушно ткнулась в подбородок. Лёвушка в таких случаях говорит — надо рассуждать логически. Лиза провела смычком по струнам — и чуть не выронила инструмент. Скрипка была настроена! Более того, настроена идеально! Как та, радингленская, волшебная. А ведь нормальные… то есть обычные скрипки каждый раз надо заново настраивать! Скрипка откликнулась таким насыщенным, глубоким тоном, что у Лизы отзвук пошел по всему телу, до кончиков замерзших пальцев. Так, по логике: если бы этот думал, что будить детей музыкой вредно, он бы её, Лизу, ни о чем просить не стал. Эти дети ему нужны. И он почему-то не может разбудить их сам.

До-ре-ми-фа-соль… Ничего ей в голову не приходило. Вообще ничего. А потом пришло — и хотя это было очень глупо, и вообще «Ода к радости» не для скрипки написана, получилось хорошо. «Та-та, та-та, та-та-та-та, та-та-та-та та- па-пам…» На большее Лизы не хватило, и она опустила смычок. Но и этого оказалось довольно. Акустика в зале была потрясающая — ноты заплясали, перекатываясь, под стеклянным потолком, словно эхо в горах, взметнулись, как живые язычки пламени, и даже серый свет, который испускала плесень, как будто на минуту-другую стал теплым.

Спящие зашевелились.

Лиза поспешно уложила скрипку обратно в угольно-черное бархатное гнездо. Пальцы вновь назябли, пришлось на них подышать.

Первой проснулась круглая девочка, которая спала на ковре, привалившись к громадному контрабасному футляру, как детеныш к боку взрослого моржа. Она отбросила толстую, словно канат, косу за спину и сладко потянулась, а потом открыла глаза и так и застыла с растопыренными руками.

Кто-то чихнул. Кто-то из маленьких начал хныкать. Кто-то что-то забормотал спросонья.

Паулина права — они и в самом деле пришли и чем были. Наверно, одевались во сне, поняла Лиза. У кого-то из-под пальто и курток виднелась пижама. Кто пришел в свитере поверх ночной рубашки и в зимних сапогах. Кто — без пальто вообще, но в двух шарфах. У одной девочки даже ботинки были разные. У другой — варежки. И при этом все были с инструментами, хотя как обладательница косы доволокла на себе контрабас, Лиза не понимала. Наверно, по привычке.

— Эт-то ещё что такое? — басом спросила девочка с косой и тут же охлопала свой контрабас, будто верного коня по крупу. — Я сплю?

— По-моему, уже нет, — отозвался черноволосый красавец, первым делом приглаживая стянутые на затылке в хвостик кудри.

— Хочу домой, — твердо сказала сероглазая первоклашка.

— Холодно, — тонкий мрачный мальчик с кларнетом попробовал ладонью сквозняки, поворачиваясь, как флюгер. — Отовсюду дует. И от пола, и от потолка, — похоронным голосом констатировал он. — Значит, мы все простудимся. Заболеем. И умрем.

— Ты кто? — хором спросили близнецы, уставившись на Лизу.

— Лиза, — ответила Лиза, поспешно перестав дышать на пальцы и решительно не представляя, что ещё сказать. Многообещающее начало. Так они меня и будут слушать!

Дети, покряхтывая, поднимались на ноги, с трудом, по складам, как древние старички. Их пошатывало.

За спиной у Лизы послышались торжественные неспешные шаги.

— А вот и наша Лиза! — провозгласил до ужаса знакомый голос. — Здравствуй, деточка. Ну, пойдем на сцену. — Ее мягко, но решительно подтолкнули вперед.

Паулина метнулась к выходу и исчезла. Лиза резко обернулась.

— Здравствуйте, Ульяна Сергеевна, — автоматически отчеканила она.

— Ты очень вовремя, мы уже заждались! — с противоестественным радушием воскликнула Саблезубая, закидывая на плечо пышный лисий хвост воротника и что-то стряхивая с подола юбки.

Саблезубая! Что она тут делает?!

Ульяна Сергеевна между тем прошествовала на сцену:

— Рада вас приветствовать, юные коллеги. С добрым утром.

По толпе проснувшихся пронесся вялый гул: почему коллеги?

Саблезубая покивала Лизе пальцем — поди, мол, сюда — и продолжала:

— Мы собрались здесь, поскольку того требуют чрезвычайные обстоятельства. Вспомните, юные друзья, вспомните, почему вы здесь оказались… вспоминаете? — Все удивленно переглянулись. А потом все они, не отрывая глаз от Саблезубой, одновременно сделали шаг к сцене.

— Сейчас вам кажется, что это был сон… — Саблезубая вкрадчиво наклонилась вперед и понизила голос. — Сон о том, что вас позвали… даже, я бы сказала, призвали…

Шаг.

— …спасать наш любимый город, зачарованный злыми силами… И вот вы встали и пришли. Молодцы! Умницы! Не испугались!

Ещё шаг.

Лиза стиснула кулаки.

Проснувшиеся согласно кивали на каждое Саблезубино слово. Похоже, соответствующий сон действительно приснился всем поголовно. Ой… Надо же так людей заморочить! Лизе удалось не стронуться с места, хотя почему-то очень хотелось подойти к сцене и тоже покивать. Она не верила своим глазам и ушам тоже. Ничего себе Ульяна Сергеевна! Как будто пленку в неё вставили и прокручивают! И почему это, интересно, ей, Лизе, так хочется её слушаться? Или уже сразу и не хочется?

— Но нам с вами крупно повезло, дорогие ребята. Здесь, в наших рядах, есть человек, который знает, как одолеть наваждение. Это ваш коллега, ваш старший друг, знаменитый, гениальный музыкант и композитор Виктор Александрович Изморин, — со сдержанным ликованием продолжала Саблезубая. — Вам, конечно, уже известно — он прибыл в Петербург, бросив все дела, специально чтобы вручить вам награды как самым талантливым юным музыкантам.

Дети слушали, вытянув шеи, словно стайка зачарованных гусей. Теперь они все сгрудились у самой сцены и смотрели Саблезубой в рот.

— Но на нашу с вами долю выпало суровое испытание, ребята. И вы… мы должны с честью его выдержать. — Ульяна Сергеевна раскинула руки, будто решила обнять всех сразу. Лиза попятилась. — Сейчас в ваших руках, в ваших музыкальных пальчиках судьба города, судьба тысяч людей, да и ваша собственная тоже. От вас зависит, увидите ли вы своих пап и мам, бабушек и дедушек, братишек и сестренок. От вас зависит, проснется ли спящий город, загорятся ли в его окнах приветливые огоньки, побегут ли по улицам бойкие машины, зашумит ли пестрая толпа.

«Шпарит как по-писаному, — с неприязнью подумала Лиза. — И такую пошлость несет, даже зубы заболели, а никто и пикнуть не смеет. Неужели она теперь тоже приколдовывать умеет? Ой, как все скверно!»

— Виктор Александрович от всей души хочет, чтобы так и произошло, и как можно скорее. Но ему, ребята, нужна ваша помощь. Он написал некое музыкальное произведение, и ваша задача — его разучить и исполнить, — голос Саблезубой лился плавно, как сироп из бутылки. — В этом вам посодействует наша дорогая девочка, наша золотая звездочка, наша Лиза, — Саблезубая привольно взмахнула рукой снизу вверх и сверху вниз, словно демонстрировала не то манекен, не то скульптуру. — Моя лучшая ученица, — гордо добавила она.

Здрасьте, пожалуйста! Ученица! Лучшая!

Все дети одинаковым движением повернулись и уставились на Лизу, одиноко стоявшую посреди рядов пустых кресел. Неподвижными глазами с серых отупевших лиц. Лиза принялась отчаянно тереть нос. Было неловко и противно, как на медосмотре. Нет, в сто раз хуже.

— Великий музыкант во всем ей доверяет, — Ульяна Сергеевна снова поманила Лизу к себе, на сцену, но та воздержалась. Меня не загипнотизируешь, твердо решила она. На не такую напали!

— Эта девочка — его главный помощник, его маленький верный дружок. — (Лизу передернуло, будто прямо перед ней крыса пробежала). — Я вам настоятельно рекомендую её слушаться. Задача перед вами стоит не из легких — сыграть волшебную музыку нужно как можно скорее и уж во всяком случае — сегодня до заката, ибо тёмные силы не дремлют.

Ясно, не дремлют, безрадостно подумала Лиза. Ноты пишут и кофе пьют. Им, небось, и дремать-то не обязательно.

— Если что, мы с Алиной Никитичной всегда готовы вам помочь, но главная тут Лиза. — Саблезубая не спеша спустилась со сцены и двинулась к дверям. — Пока что просыпайтесь, осваивайтесь, знакомьтесь, но помните, времени у нас в обрез. А ты, Лиза, принимайся за работу, Виктор Александрович тебя ведь уже проинструктировал? А я сейчас Алину Никитичну пришлю, чтобы вы все тут без присмотра не сидели… — проплывая мимо Лизы, Саблезубая ласково потрепала её по плечу.

«Теперь все считают, что я с этими заодно. Маленький дружок, бррр! — в отчаянии подумала Лиза. — И как им объяснить, если Саблезубая с Паулиной над душой стоят?» После Саблезубиной речи что ни скажи — все выйдет фальшиво.

Она несмело прошла между рядами, чувствуя, что настороженные взгляды упираются ей в спину, как острые копья. Подниматься на сцену не стала — глупо как-то — и хотела сесть на краешек, свесив ноги, но запрыгнуть не получилось, слишком высоко. Вышло ещё глупее. Кто-то из проснувшихся сдавленно фыркнул.

Тогда она прислонилась лопатками к твердому и жесткому краю сцены и откашлялась.

Как начать? «Дети»? Да ну, идиотство какое. «Ребята»? Ещё хуже, тошнит прямо. «Всем привет»? Тьфу ты, опять не то… И так всем привет — полный. Вот Инго бы точно знал, что и как сказать. Он даже на коронации и то не растерялся.

— В общем, вот, — нерешительно начала она, ожесточенно наматывая на палец длинную бахрому шарфа. Кое-кто обернулся, но не все.

— В общем, вот, — сказала Лиза погромче. Хорошо бы с Бабушкиными интонациями говорить, да только слов не подобрать, а без слов какие интонации? — Нам надо музыку сыграть, но нот пока нету. Ноты нам потом дадут. — Собственный голос показался ей ужасно противным и фальшивым. Она бы сама нипочем не стала не то что слушаться — даже слушать человека с таким голосом. Пристукнула бы сразу, честное слово. Но музыканты всё-таки слушали, хотя над маленькой толпой, рассевшейся в первых рядах, как легкое облачко, висел невнятный гул.

Саблезубая, задержавшаяся в дверях, ободряюще кивнула Лизе и удалилась.

Смелости это Лизе не прибавило. Наверняка ведь под дверью осталась — подслушивать. Или ей теперь и не надо для этого под дверью стоять… И Паулина сейчас придет… Лиза сглотнула и через силу продолжала:

— Я… я не знаю, кто тут на чем играет. И как кого зовут. Надо… Вы скажите мне, кто на чем и… кто есть кто, ладно? А я…

— А ты что, сама не видишь, кто на чем? — старшеклассник с хвостиком поднял повыше футляр, похожий на черную улитку, в котором явно могла быть только валторна.

— Тебя как зовут? — осмелела Лиза.

— Ну, Миша я, — не особенно вежливо буркнул он. — Может, тебе ещё фамилию сказать? И год рождения?

— Я… я не знаю, — Лиза с неимоверным трудом заставила себя больше не оглядываться на двери. — Наверно, нет. А вот вы? — Она посмотрела на близнецов с флейтами, а сама подумала: «Вот ещё, без этих взрослых как-нибудь обойдусь!»

— Петр, — тонким петушиным голосом представился один и ткнул себя в грудь.

— Не, это я Петр, а он Павел, — тут же перебил другой. Похоже, трюк был отработанный на множестве взрослых. Кто-то неуверенно засмеялся. Различить близнецов было невозможно — и куртки на них были одинаковые, и клетчатые пижамы под куртками, и даже тапочки в виде глупых плюшевых бульдогов.

— А я вообще ни на чем не играю, — сиплым надменным шепотом сообщила пышноволосая девочка в зеленом пальто, похожая на недовольную замерзшую русалку. — У меня сопрано, я лауреатка… Мне простужаться нельзя, между прочим. Даже насморка нельзя. А у меня уже горло болит. — Назваться она и не подумала, замотала на горле пушистый желтый шарф с помпонами и села в кресло с ногами, запахнув пальто на цветастой пижамке.

— Так и я тогда ни при чем! — подал голос очень высокий мальчик с льняными волосами, бровями и ресницами. — Я органист, понятно? Я в этот ваш оркестр не гожусь, как Янка. — Он кивнул на надутую русалку. — И органа тут нет. Я тогда пошел обратно. У меня тетя на этой, как её, в общем, около Эрмитажа живет. Где тут выход? И где мы вообще? А? Кто со мной?

«Ага, начали в себя приходить!» — поняла Лиза, не зная, радоваться или нет.

— Я! Я пойду! — наперебой запищали первоклашки.

— И меня возьми!

— И я!

— Я тоже! У меня мама волнуется!

— Куда обратно? — Лиза представила себе, как они двинутся по замерзшему городу, среди крыс, и без никакого, пусть и изморинского, но всё-таки охранного заклятия — и чуть не закричала. — Спятили? Лучше тут сидите!

— Ну ладно, могу и остаться, только тогда я именно тут сидеть не обязан. В этом зале как на Северном полюсе, — взъерошился органист. — Даже если отопление не работает, все равно где угодно теплее, даже в фойе.

— Правильно, Федя, — трагически прошептала Яна. — Пошли отсюда.

— Куда это вы пошли, дети? — осведомился за спиной у Лизы голос Саблезубой. — А работать? Лиза, как у вас дела? Почему ты кого-то отпускаешь? Кто тебе разрешил? Это что ещё за инициатива?

— Но Ульяна Сергеевна! — решилась Лиза. — Может, малышей и правда выпустить? И лишних? В фойе? Там теплее. Может, вы с ними посиди…

С Саблезубой мигом слетела вся благообразность.

— Не велено! — гаркнула она. — Никаких лишних! Не твоего ума дело, Кудрявцева!

Лизе мгновенно стало понятно, что «звездочка» и «лучшая ученица» — это так, для публики. Ну и прекрасно. Ещё не хватало, чтобы её Саблезубая полюбила.

А великий педагог Ульяна Сергеевна повернулась к детям и примирительно зажурчала:

— Ну-ну, нам всем нелегко, но надо потерпеть. Посидите пока тут, ребята. И куда это Алина Никитична запропастилась, хотела бы я знать? — сквозь зубы добавила она.

Ясно, сообразила Лиза, между собой у них не все гладко. И то хлеб. Может, пригодится. Только вот когда и как?

— Нет, я не понял, — валторнист Миша глянул на Саблезубую без особого уважения, хотя белесый Федя послушно сел. — А чего это мы девчонку будем слушать? Она что, дирижер? Концертмейстер?

— А давайте Василису выберем! — вредным голосом предложил Петр не то Павел. — У неё контрабас, а контрабас больше скрипки!

— Дурак, — пробасила Василиса. — Надо старшего!

— Нам надо взрослого! Она маленькая! — поддержали Мишу несколько человек сразу.

— А вы разве не учительница? — спросил кто-то у Саблезубой. — А та тетя?

— Ты что, с Луны? Она из телевизора!

— Концертмейстером и я могу! Я тоже первая скрипка!

— И я! И Люся вон тоже!

— Не, пусть Виктор Александрович сам!

— Найдем кого постарше!

— Командирша выискалась!

— Чего она может, ваша Лиза?

— Чем она лучше нас?

— Ты в каком вообще классе?

— Тебе сколько лет?

— Лет тебе сколько, рыжая?

— Рыжая!

— Рыжая-конопатая!

Лиза съежилась и обежала паническим взглядом зал. Ну конечно, закон подлости! На тридцать человек она один-единственный рыжий экземпляр, хотя вон там шумно сморкается, не выпуская свою скрипку, длинноносая девочка с ярко-алыми и ультрамариновыми прядями в бойкой прическе.

— Кудрявцева, поторапливайся, — внятно велела Саблезубая. — Ты уже, — она сверилась с часами, — почти час возишься, а прогресса никакого. Твою работу за тебя никто выполнять не будет! Я свое дело уже сделала.

«Вот посидели бы вы в моей шкуре, Ульяна Сергеевна, — в тоске подумала Лиза. — Вы-то хорошо устроились — отрезал вам Изморин кусок магии, как от пирога, вот вы и пользуетесь, и на остальное вам наплевать. А я — не вы, и гипнотизировать никого не буду! Так нечестно!»

Музыканты нестройно гудели. Кто отвернулся, кто переговаривался. Петр-и-Павел корчили ей рожи.

И тут…

— Ой, гляньте! — забыв про больное горло, тонко крикнула сопранистка Яна и ткнула пальцем вверх.

В небе над стеклянным потолком мелькнуло что-то ослепительное. Лиза задрала голову и успела увидеть оранжево-белую вспышку и — только этого не хватало! — заостренный силуэт дракона в небе! Ей показалось, что драконьи когти чиркнули по стеклянному потолку. Потом раздался оглушительный грохот. Но потолок был цел, значит…

— Мама! — пискнул кто-то из малышей.

— Ох ты батюшки! — прогудела Василиса.

Лиза пулей вылетела из зала.

Что это на Костика нашло? Неужели он, дуралей, вбил себе в голову, будто купол — такой же волшебный камень, как Черный Карбункул или тот шар с колдунами? Точно, по всему так и получается. Наверно, решил спалить… в смысле, чтобы нас выпустить.

Лиза вынеслась в знакомый вестибюль, выходивший огромными цельными окнами на пустынную площадь, — и ахнула.

На обледенелой площадке перед парадным входом бился кверху брюхом, как выброшенная на сушу рыбка, черно-алый дракон. Он извивался, растопырив крылья и отчаянно молотя хвостом по асфальту, — пытался перевернуться. Чешуя его сверкала, словно звероящера водой окатили. Трезубец хвоста то и дело ударял в радужную переливчатую стену, которая даже не вздрагивала.

Поодаль, глумливо посмеиваясь, стоял тот человек, Изморин.

Лиза рванула тяжеленную дубовую дверь на себя и выскочила на крыльцо, задыхаясь от бега.

— Конрад поверженный, — Изморин скользящим шагом переместился поближе. — Сногсшибательное зрелище. Пугнуть меня решил, чешуйчатый? Мало мне от вас всех радости было, — он обернулся через плечо, и Лиза увидела, как от него тяжело шарахнулась заплаканная Паулина — лицо в разводах поплывшей косметики и вообще вид виноватый, если не побитый.

Когти брыкающегося дракона свистнули в воздухе.

— Вот уж не предполагал, что ты лбом об стенку придумаешь биться, Конрад. Оч-чень смешно. Мо-ло-дец. — Изморин сделал небрежный дирижерский жест, будто отмахнулся от чего-то. — Хватит корячиться!

Секунду спустя на асфальте навзничь лежал Костя и брыкал в воздухе ботинками. Изморин шагнул ближе, и Лиза испугалась, что сейчас он Костю пнет, но тут он оглянулся на непрошеных зрителей, оскалился в ненатуральной усмешке и передумал. Что-то его страшно разозлило, поняла она, и это что-то (или кто-то) был не дракон. Точнее, не только дракон.

— Мальчик! — Пришибленная Паулина нагнулась над Костей и протянула ему трясущуюся руку. — Мальчик, вставай скорее! Простудишься!

Обалдевший Костя наконец сообразил, что он уже не в драконьем виде и тут же, залившись краской, вскочил. Паулина попятилась, а Лиза перевела дух — встает, значит, цел, не сломал себе ничего. Она сразу почувствовала, что снаружи, на площади, ничуть не теплее, чем внутри гостиницы.

По осанке было видно, что дракончика раздирают противоречивые чувства. Костя смерил Изморина презрительным взглядом, угодившим совершенно мимо цели. А потом обернулся, увидел Лизу и нарочито спокойно, словно бы между прочим, сообщил:

— Лизка, а Левка-то отсюда сколол. Нету его тут.

Все кругом замерло, словно от фотовспышки. Лиза ахнула. Изморин окаменел.

— Зря болтаешь, Конрад, ой зря, — он покачал аккуратно причесанной головой. — Ну так теперь поздно. — Он крутанулся на носках. И тут Лиза, Изморин и все остальные увидели неизвестного черноволосого мальчика, высокого и худенького. Потом мальчик отделился от стены и Лиза поняла, что это совсем взрослая девочка, только стриженая почти наголо. И на плече у неё… знакомый Лёвушкин рюкзак, черный, в зеленую полоску, арбузной расцветки — не спутаешь!

— Ах, Маргарита, — сквозь зубы процедил Изморин. — Очень кстати. Я как раз собирался вас проведать. — Он шагнул к стриженой девочке, та отпрянула, заслонилась руками и вжалась обратно в стену, прямо под бронзовой вывеской «Пальмира».

— Ваш папа, Маргарита, сделал фантастическую глупость. Он, знаете ли, сбежал, — неторопливо произнес Изморин. — Кое-кто за ним недоглядел. — (Паулина громко всхлипнула). — Я, впрочем, давно подозревал, что он человек трусливый и неумный. О нашем договоре вам известно. Так что, как это ни жаль, а придется мне вас убить, мой юный друг, потому что уговор дороже денег. Уж не обессудьте.

Костя сделал еле уловимое движение, Изморин махнул на него рукой, и тот застыл, словно статуя, только на одной ноге, Это было гораздо хуже любого страшного сна.

— Не смейте! — дурным голосом заверещала Лиза и, оскальзываясь, ссыпалась по ступенькам. — Не вздумайте!

Изморин глянул на неё с усмешкой.

— Не мешай, Лилли, — посоветовал он. — Тебе же хуже будет, девочка моя.

— Придержать? — с готовностью спросила подоспевшая Саблезубая.

Изморин отмахнулся, как от мошки:

— Послушаем, что она скажет.

— Я что скажу? Я… Если вы кого-нибудь тут убьете, я не стану играть! — закричала Лиза, топнув для убедительности ногой, Морозный воздух ободрал горло. — Если вообще хоть пальцем тронете! Не стану — и все! Ищите другого скрипача! У вас время кончается, Сабле… Ульяна Сергеевна нам все сказала!

— Ух ты, какие страсти, — с издевкой заметил Изморин, прищурясь на Лизу. — Но ты продолжай, продолжай, мне даже интересно. Вы все такие выдумщики, дети.

— Вам нечем меня взять! Нечем — ясно? — бушевала Лиза и затопала ещё пуще. — Филиппа вы убили, — голос у неё сорвался, потому что говорить такое было страшно, даже если это неправда и блеф чистой воды, — от Инго мокрое место обещаете оставить! И сами сказали, что, это… торг неуместен! А Левки у вас теперь нет! Не буду играть! И все тут!

— А если я отпущу Маргариту, будешь? — с исследовательским интересом осведомился Изморин.

Лиза задохнулась и не нашлась что ответить. Изморин глянул на часы. Он был похож на шахматиста, который молниеносно придумывает новый ход, сохраняя ледяное хладнокровие: раз тот вариант не вышел, пойдем конем вот сюда, хотя съеденного противником ферзя безмерно жалко.

— Будешь, — постановил Изморин и снова легонько махнул рукой — Костя оттаял и неуверенно зашевелился. — Ульяна Сергеевна, проводите эту вот девушку в зал, к остальным, пусть посидит там. И присмотрите, чтобы без эксцессов, — желчно продолжал он. — Всех держать в зале, ясно? Всех! Что это они у вас на свободе разгуливают, а?

Кто-то звонко чихнул. Лиза обернулась и обнаружила, что на крыльце, кроме Саблезубой, стоит горстка разбуженных детей. Не все, но кое-кто. Человек десять точно. Они поголовно забыли закрыть рот и переводили круглые, как монетки, глаза с Кости на Изморина. Значит, все видели. У Лизы внутри защекотало от радости, и губы сами собой разъехались в улыбку. И Левка удрал! И эти все дракона видели! А раз дракона видели, то, наверно, дальше им уже можно будет про всякое волшебство объяснить — поверят.

— Рано радуешься, — Изморин цепко взял её за плечо. — А ну марш за мной. — Другой рукой он тащил за собой пугающе безмолвного и покорного Костю — легко, как котенка за шкирку. Тот не сопротивлялся, и Лиза решила — не иначе, это обманный маневр, наверно, дракончик мстить хочет за принародное унижение. Как же ему, балбесу, дать понять, чтобы не вздумал? Ведь этот его в порошок сотрет! За одно только полыхание над куполом!

— Я дам тебе партию, Лилли, — продолжал на ходу Изморин. — Как договаривались, партию для камерного оркестра.

Лиза еле поспевала за ним по темному коридору — тусклый уличный свет сюда еле пробивался. Она старалась на всякий случай всё-таки запомнить, как выбраться из зала в основное здание, а оттуда — на площадь. Мерно бухали по мраморам и паркетам Костины ботинки. Голову дракончик повесил как можно ниже. Ну что он замышляет, чучело?! Жаль, волшебным слухом мысли не прочитаешь.

— Ты как, уже их распределила, опросила, отобрала? — Изморин резко обернулся, не замедляя шага. Лиза издала неопределенный звук. — Что, до сих пор нет? Чем ты вообще все это время занималась? Ладно, разберись, всех ли хватает, раздай партии — и вперед. Мою виолончельную я как — нибудь сам. Постарайся побыстрее — музыканты талантливые, а музыка несложная.

Тут он остановился и, прищурясь, оценивающе поглядел на Лизу — сверху, потому что они как раз поднимались по очередной лестнице.

— И ещё вот тебе мой совет, добрый совет, дитя мое, — он развернулся и вдруг спустился ступенькой ниже. — Постарайся больше со мной не торговаться.

Лиза попятилась, чуть не упав, и тоже остановилась и уставилась на него в полном ужасе — даже не в белое кафельное лицо с белыми главами, а куда-то в район горевшей колючим огоньком булавки в сизом галстуке.

— Торговаться со мной, Лиза, абсолютно бесполезно. Запомни это. — Изморин взял её за подбородок очень холодными пальцами и рывком заставил поднять голову. — Потому что ты мне ничего особенного предложить не можешь.

В голове у Лизы заметались беспорядочные мысли. Она пыталась отдернуться и не могла. Хоть бы Костик вмешался — так нет, молчит.

— Нечего тебе предложить, — рассудил Изморин вполголоса, будто сам с собой разговаривал, но взгляд его держал Лизу хватко, как булавка бабочку. Он легонько повернул Лизино лицо влево-вправо. Зажмуриться тоже не получалось. Белые глаза слепили даже сквозь притемненные стекла. — Что с тебя взять? Жизнь не возьму — ты мне нужна живая. Пока. — Изморин выпустил её подбородок и взял за левое запястье, повертел руку, как вещь. — Руку левую, рабочую? Тоже не возьму — по тем же причинам. А больше у тебя ничего нет. Ни-че-го.

Он снова зашагал по мраморным ступеням, волоча за собой Костю. Лиза пошла следом.

— А мне на самом деле есть чем тебя взять, — продолжал Изморин, не оборачиваясь. — Подумай — поймешь.

Лиза молча спешила за ним, то и дело переходя с шага на унизительный бег вприскочку. И глядела в пол. Изморин, не выпуская Костю, распахнул перед ней какую-то дверь и отступил в сторону, как перед дамой. Лиза шагнула внутрь.

— Иди, Лилли, и подумай о нашем разговоре, — негромко сказал Изморин Лизе в спину.

— Виктор Александрович! — застрекотала Саблезубая и вдруг несолидно побежала за Измориным. — Вы сказали проследить за мальчиком, но я его Алине Никитичне больше доверить не могу, у неё на все один ответ — не знаю, не видела, ей ничего нельзя поручить, а мне за всеми не углядеть, их много, а я одна…

— Мне это неинтересно, — обернулся Изморин. — Проследите за репетицией и… — он поморщился. — И прекратите, наконец, эту суету. Мальчиком теперь займусь я. — Он целеустремленно двинулся дальше вместе с Костей.

Что же теперь с дракончиком будет?

— Кудрявцева! — Саблезубая настойчиво постучала Лизу по локтю — как в дверь кабинета русского языка и литературы вчера утром. — Ли-за! Лиза Кудрявцева, ты меня слышишь?

— Я? Да… ой. — Лиза воззрилась в стеклянные глаза лисы, возлежавшей на плечах у педагога, и ляпнула первое, что пришло в голову. — Ульяна Сергеевна… а… а… вот вы тут, а где же Ляль… Аллочка?

— Аллочка дома, спит, конечно, — как само собой разумеющееся ответила Саблезубая. Лиза почему-то ужасно обрадовалась, что Лялькино бегство в фотомодели не состоялось. Конечно, на фоне всего остального это капля в море, но хоть что-то у меня получилось, подумала она. Л вот получится ли все остальное… Я и так уже дров наломала.

Гадингленские сильфы свое обещание, как это ни странно, сдержали: горожане о поломке Бродячего Мостика ничего не знали. Впрочем, многие радингленские жители даже и не ведали о сто существовании, а уж Петербург и вовсе представляли себе весьма смутно. Так что в Радинглене шла обычная жизнь, и на компанию гномов, спешившую по мосту Кота-Рыболова из Нижнего города в Верхний под мелким осенним дождичком, никто внимания не обращал — после реставрации монархии гномы не только вновь вышли из подземелий, но и весьма бурно участвовали в городской жизни, охотно помогая горожанам восстанавливать прежние торговые связи и сбитые с домов каменные украшения — следы правления господина Гранфаллона. И даже когда один из гномов неподобающе громко забарабанил в дверь, на стук обернулась разве что парочка бездельников-сильфов с гребня крыши напротив да пробегавший мимо полосатый кот.

Между тем гном, стучавший в дверь, нетерпеливо сбросил капюшон, и сильфы сверху ничего этакого не заметили — макушка и макушка, — а вот кот затормозил, промахнулся и вздыбил шерсть: у гнома начисто отсутствовала борода. Что, гномов снова бреют? Неужели опять последние времена настали?! Но безбородый гном стучался не куда-нибудь, а в дверь книжной лавки Гарамонда, большого друга всех радингленских котов, и дверь отворилась, а потому полосатый кот с облегчением выдохнул и засеменил дальше по Флейтовой улице к перекрестку Трилистника.

В лавке Гарамонда царил полумрак. Видел Лева и на свету не очень-то, а в сумраке и вовсе глаза можно было бы закрыть за ненадобностью, но тут прямо над ним воздвиглось что-то громадное и побрякивающее.

— А! — мощно прогудел знакомый голос Амальгамссена. — Кого я вижу! Господа подземные мастера! О-о, Лео! Да проходите же! — Мастер отложил на стол рулон каких-то чертежей и обернулся в глубь лавки. — Господин Гарамонд, кончайте вы пылинки с зеркала сдувать, к нам тут гости! — после чего затряс мгновенно онемевшую Левину руку, приговаривая:

— Щиты клепаные, носки штопаные! Вот так дела! Вы откуда ж, мастер гном? Это… а без окуляриев почему?

Насчет зеркала Лева не понял, а вопросу про очки не удивился. Устал он удивляться.

— Разбились, — коротко ответил паж её высочества и сделал неуверенный шаг вперед.

Амальгамссен внимательно посмотрел ему в макушку и, пробормотав: «Срочно новые сделать… Линзы вроде были…», — охлопал себя по обшитым карманами бокам, сгреб со стола чертежи и исчез. Гномы расступились и замерли у двери в поклоне, подметая бородами пол, и только светлобородый Бьорн последовал за Левой со словами:

— Господин Гарамонд, просим извинения, что обеспокоили. Убедитесь сами, не зря мы караул выставили! Наши в городе!

— Приветствую, любезные гномы, — сказал из сумерек голос Гарамонда. Лева прищурился — радингленский летописец отделился от еле различимого зеркала, занимавшего почти всю левую стену лавки. При виде Левы он выронил мыльную тряпку. — Лео! Так это вы! Ну что же, добрый день, коллега. Я как раз вас поджидал, — поклонился Гарамонд. — Только никак не думал, что вы появитесь оттуда, — он кивнул на дверь.

— Юный Дайн сумел пройти Дятловы врата, — с неприличной для гнома поспешностью объяснил сияющий Бьорн.

— Вы же говорили, они наглухо закрылись? — вспомнил Гарамонд.

— А доблестный Лео прошел! Сила в нас! — с гордостью сообщил Бьорн, но тут же помрачнел. — Правда, за ним они опять сомкнулись намертво. Мы сразу же уведомили нашего долгожданного гостя, что королева велела тотчас доставить любого вестника во дворец, однако же, не успев толком отдохнуть и едва перевязав раны (Лева, и без того красный, покраснел ещё пуще), доблестный Лео настоял на том, чтобы сперва увидеться с вами. Мы, впрочем, отправили к королеве гонца.

— И правильно сделали, — согласился Гарамонд, нетерпеливо глядя на Леву.

— Э, — сказал Лева и поглубже вдохнул. Про «коллегу» он решил пока не думать. И про то, что сделает с бедолагой-гонцом Лизкина бабушка — тоже. — Странная история тут стряслась,

Гарамонд… В общем, вы не знаете, кто в Радинглене человек-ключ? Это не вы случайно?

Гарамонд встревоженно глянул Леве через плечо. Лева обернулся. Тактичных гномов во главе с Бьорном и след простыл. А ведь найти в себе силу воли откланяться, когда речь заходит о каких-то неведомых ключах, может далеко не каждый гном.

— Всего доброго, любезные гномы, — вполголоса проговорил Гарамонд им вслед. Лева сделал шаг вперед и немедленно на что-то наткнулся. Что-то было твердое и угластое, а с него обрушилось и зашуршало — книжные полки, наверно, что же ещё.

— Извините, — он развел руками. — Я тут уронил что-то…

Гарамонд привычным нырком поднял упавшую книгу, быстро подвинул Леве стул, и оба уселись перед зеркалом во всю стену.

Лева чуть не плюнул с досады. В Радинглене утрата очков ощущалась весьма остро — сейчас он, как ни щурился, не мог разглядеть, действительно ли зеркало только наполовину пыльное или это кажется. Ну не носом же в него тыкаться!

— И как вам удалось сюда добраться? — Как только они остались одни, Гарамонд стал похож на кота, стерегущего мышь, — весь подобрался. — Ведь Мостик разбит, и, по словам Ее Величества, даже через бубенчики с Петербургом не связаться. Рассказывайте с самого начала.

Лева тяжело вздохнул. Ему не то что не хотелось рассказывать — хотелось поскорее начать вопросы задавать. Кроме того, Лева боялся, не прорежется ли в нем в самый неподходящий момент присущая всему подземному народу наклонность к длинным, неспешным повествованиям, а потому старался говорить кратко и в подробности не вдаваться.

Гарамонд выслушал внимательно, не перебивая, только глазами поблескивал. А потом покачал головой:

— Это, как вы обычно говорите, уважаемый Лeo, сухой остаток.

— Я старался, — с достоинством кивнул Лева и одернул гномский кожаный кафтан.

— Понимаю, — Гарамонд улыбнулся, но глаза у него остались серьезными. — Но нам важны детали. Я вам сейчас вопросы буду задавать, настырные и дурацкие, а вы, пожалуйста, отвечайте, даже если вы об этом уже упоминали.

— Угу. — Настырные — это может быть, но дурацкие — вряд ли.

— Значит, вы шли в Радинглен за помощью? — Гарамонд придвинулся так близко, что теперь Лева видел каждый волосок в его кудрявой бородке.

— Получается, что да… — Лева подумал, что в Радинглен-то он попал случайно. Но шел за помощью. Правда, непонятно кому — Лизке, Смурову, Петербургу? Всем сразу, наверно.

— Та-ак. Хорошо. И этот человек… Смуров… — радингленский летописец слегка скривился, — испугался крыс и убежал?

Лева засопел. Смуров ему и самому не очень-то нравился, но…

— Выходит, что так, — хмуро сказал он.

— И при этом крикнул что-то вроде «не могу, не хочу и не буду»? — уточнил Гарамонд. Будь он котом, у него бы из глаз искры летели, а хвост ходуном ходил, мелькнуло в голове у Левы.

— Да, — сказал он, начиная понимать, к чему клонит Гарамонд.

— Дальше, — продолжал Гарамонд, — он упоминал, что тот человек, который вас держал в плену… а, ладно, мы же с вами прекрасно знаем, что это Мутабор, как бы он себя ни называл… так вот, Мутабор требовал с него некий стишок. Лев, вспомните, пожалуйста, это очень важно, — Смуров ему все рассказал?

Лева опять пожалел, что он не Костя с абсолютной драконской памятью.

— Нет… — медленно произнес он. — Смуров как раз упирал на то, что стишок не выдал… и мне, сказал, тоже не выдаст, и никому вообще. То есть я не знаю, сколько бы он выдержал, — насупился он. — Мутабор же его пытать собирался, так что мы вовремя смылись. Ой, я забыл, я вам насчет птиц и статуй сказал или нет? Он ещё про гнездо птицы какое-то упоминал и про статуи что-то такое странное… — Лева зажмурился — так было легче вспоминать. — Вот, Смуров в окно высунулся, их увидел и ну ахать — «дурак, своим глазам не верил». Да, кажется так.

— А-га, — Гарамонд стал ещё серьезнее.

— Про крыс повторить? — Леве показалось, что впереди, как тогда, под землей, забрезжил какой-то свет. То есть смысл.

— Про крыс пока хватит, — Гарамонд почему-то понизил голос. — Крысы всегда одинаковы. И насчет музыки тоже понятно. Или нет… чем вы их взяли, доблестный Лев?

— Так, гномские штучки, — отмахнулся Лева. А то ещё, чего доброго, опять хвалить начнут, время терять.

— Но что вы им сказали? Точно помните?

Лева вздохнул. Долгожданные ответы на вопросы все откладывались.

— Сказал, что я должен пройти, — отчеканил он. — И предложил… так, и предложил договориться по-хорошему.

— Долг. И договор. И потом они указали вам путь, и вы прошли сюда, — как будто сам себе пробормотал Гарамонд. — Одно к одному.

Больше ждать было невмоготу.

— Гарамонд! — взмолился Лева. — Я так не могу. Так кто тут человек-ключ-то?! Вы?

— Да, человек-ключ — это я. Я — Хранитель Радинглена. К вашим услугам. — Гарамонд коротко кивнул. Вообще-то ему полагалось встать и отвесить глубокий церемониальный поклон, но после стольких часов неподвижного сидения у зеркала сил уже не было.

— А у Петербурга тоже Хранитель есть? — решил уточнить Лева.

— Теперь есть. — Гарамонд всё-таки поднялся. — Вы.

Лева оторопел.

— То есть вы им ещё не совсем стали, доблестный Лео, — поспешно добавил Гарамонд, — но половину пути уже проделали.

Гнома так просто не ошарашишь. Даже в столь необычной ситуации. Лева тоже поднялся.

— И что мне дальше делать? — деловито спросил он, потуже затягивая гномский пояс с заклепками. — И при чем тут ключ? И какой стишок? И…

— Видите ли… — начал было Гарамонд, но тут кто-то с топотом промчался по крыше, и в окно забарабанили четыре настойчивых кулачка.

— Сильфы, — с досадой сказал Гарамонд. — Ну что им тут понадобилось? Они же книжек не читают.

— Послание от королевы! Срочно! — запищали два пронзительных голоска за окном, так что Гарамонд отказался от первоначального намерения притвориться, будто дома никого нет, и со вздохом открыл окно.

В темную комнату, мельтеша туманными бирюзовыми крылышками и пихаясь локтями, впорхнули две расплывчатые фигурки. По голосам Лева узнал давних знакомых — Далена и Шин-Шин. С крылышек у них летели мелкие брызги.

— А, это ты, — разочарованно буркнул при виде Левы Дален, который на ходу, то есть на лету, дожевывал прихваченную где-то по дороге булочку. — А гномы говорили — важная персона, важная персона.

Лева даже и обижаться не стал — что с сильфа возьмешь?

— Послание-то… — Шин-Шин закончила охорашиваться перед Гарамондовым зеркалом, тряхнула кудряшками и пихнула Далена в бок. — Давай, ты первый.

Сильфы в Радинглене, как и коты, с большим или меньшим (чаще с меньшим) успехом заменяют телефоны. Но посылают гонцов всегда по двое, ибо редкий сильф долетит до цели и не отвлечется на что-нибудь более интересное. Так что второй, спутник, — для напоминаний.

— А! — спохватился Дален и почесал нос. — Ага. Её Величество срочно требует вас во дворец.

— Очень срочно? — безнадежно спросил Гарамонд. Лева досадливо крякнул.

— Ну. Прям кипит. — Дален почему-то потер остренькое ухо. — Сердилась, что вот он, — сильф мотнул растрепанной головой на Леву, — не сразу во дворец пошел.

— И Амальгамссена уже из мастерской вытащили, — подхватила Шин-Шин, нетерпеливо подпрыгивая на месте, — как был, с инструментами препроводили. Он такую кучу блестящих штучек с собой взял, вы бы видели! И гномы все-все там!

Гарамонд вздохнул:

— Королеву можно понять. Вот что, крылатый народ, летите-ка вы вперёд, скажите, мы уже на подходе.

— А вы не забыли передать, что с Её Высочеством все в порядке? — поспешно спросил Лева.

Сильфы переглянулись — наверняка забыли, головы дырявые, подумал Лева, — быстренько закивали и выпорхнули прочь. Надкусанное яблоко, забытое на столе Амальгамссеном, исчезло вместе с ними.

— Вот засада, — огорчился Лева. И договорить не удалось, и спотыкаться на виду у всего города придется, и Лизкина бабушка там вне себя, и время уходит.

Гарамонд направился к двери.

— Пойдемте, Лео, я вам все по дороге расскажу.

Похоже, отвертеться от высочайшей аудиенции было никак. Лева заёрзал. Когда нервничаешь и торопишься, ёрзать получается даже стоя.

На крыльце Лева надвинул на лицо капюшон — дождь усиливался, да и раскланиваться ни с кем не хотелось. Хорошо хоть прохожих попадалось мало — наверно, Гарамонд выбирал окольный путь и задворки.

Дорогу во Дворец Лева запомнил плохо. Во-первых, Верхний город он хоть и знал, но гораздо хуже, чем гномские подземелья. Во-вторых, без очков отличить одну петляющую улочку от другой было не так-то просто. А в-третьих, Гарамонд, тактично придерживая Леву за плечо, приглушенно рассказывал на ходу такое, что отвлекаться не хотелось. Правда, Леве то и дело начинало казаться, что все это или почти все он почему-то уже знает. Интересно, откуда бы?

У некоторых городов, говорил Гарамонд, есть Хранитель — действительно своего рода человек-ключ. Он не волшебник и вообще персона довольно скромная, но именно его стараниями жизнь в городе идет своим чередом. Нарушить этот свой черед, само собой, можно, — всякое случается, бывают и пожары, и землетрясения, и наводнения, и осады; но для того чтобы уничтожить город или захватить его, нужно прежде убить Хранителя — а лучше каким-то образом заставить его служить той силе, которой город зачем-то понадобился. Без Хранителя город может худо-бедно существовать, но оказывается совершенно беззащитен.

— А у Праги Хранитель есть? — неожиданно для себя спросил Лева, с размаху ступая в лужу.

— Есть, конечно, я его даже знаю, — приостановился Гарамонд на каких-то обомшелых крутых ступеньках. — А почему вы спросили?

— Наводнение недавно было, — коротко отметил Лева и в сотый раз споткнулся. — Летом. И слон утонул.

— А то бы не только слон, — зловеще сообщил Гарамонд и продолжал свой рассказ.

У Хранителя есть свои обязанности — в обычное время не очень обременительные, ну, например, — тут Гарамонд почему-то замялся, — заводить определенные часы, закрывать определенные окна, ходить по городу определенными маршрутами… В каждом городе и у каждого Хранителя обязанности свои, но во многом они схожи, просто надо знать местную… гм… специфику. Обычно пост Хранителя передается по наследству, из поколения в поколение, к старшему в семье. Тогда все просто — прежний Хранитель посвящает преемника во все дела, и времени у него на это предостаточно. Само собой, бывают всякого рода обстоятельства, в том числе и трагические. — Тут Гарамонд вздохнул, хотя вроде бы не так быстро они шли, чтобы запыхаться. — Тогда приходится передавать Хранительство человеку со стороны. А как? Существует, разумеется, особый обряд, определенная последовательность действий, её при посвящении объясняют и потомственному Хранителю — на всякий случай, вдруг ему понадобится срочно передать пост кому-то другому… Смуров этот должен все знать.

Леве страстно захотелось обратно в Питер. И пусть даже без очков — дома запасные были. Разумеется, предварительно уяснив, а лучше даже записав, все детали определенной последовательности действий. А тут, понимаете ли, к королеве надо идти пред светлые очи… и ещё неизвестно, увидит он их толком или нет, потому что сколько Амальгамссен будет делать очки — непонятно.

— Половину пути вы уже проделали, — приглушенно повторил Гарамонд, проводя Леву под какой-то тёмной аркой, изо всех сил пытавшейся откликнуться на его слова эхом. — В экстренной ситуации Хранитель, чтобы стать таковым, должен, помимо обычного ритуала посвящения, пройти под своим городом под землей, договориться с другими народами, населяющими город под землей и над землей… с теми, кто живет в городе столько же, сколько и люди.

Лева с достоинством поправил сползавший мокрый капюшон.

— Ну, с гномами-то я всегда договорюсь, — заверил он Гарамонда. — Можно считать, уже. Нас в Питере всего трое и есть. Ой, нет, дедушку Дайна забыл. Четверо.

— Подземный народ — это, увы, не всегда гномы. С крысами нужно договариваться, — напомнил Гарамонд, сворачивая в очередной узкий переулочек. — И со статуями. Впрочем, и с крысами вы уже.

— А со статуями? — Лева задел разбитой коленкой оградку какого-то палисадника и тихо зашипел от боли. — Значит, мы тогда со Смуровым могли преспокойно вылезти по фасаду и я бы статуи уговорил? Да?

— Очень может быть, — Гарамонд на секунду задумался. — Но тогда бы вы не стали спускаться под землю и не встретили крыс и не пришли сюда. Все к лучшему.

— Ну да, — добавил Лева. — Логично. Как говорит подземный народ, самоцветы обратно в руду пихать — толку мало.

Впереди замаячила смутная громада Дворца. Зажурчали за оградой парковые фонтаны.

— Мы что, через главные ворота пойдем? — Лева вспомнил про почетный караул, неизменно провожавший гостей к королеве, про фанфары, расфуфыренную толпу придворных и сморщился. Гарамонд понимающе усмехнулся и извлек откуда-то что-то маленькое и блестящее.

— Её Величество, по счастью, прекрасно понимает, что церемонии далеко не всегда уместны. — Он остановился перед поросшей мхом каменной оградой; как занавес, отвел пышный плющ и отпер неприметную калитку, точнее, дверку. Лязгнул замок. Под ногами у Левы заскрипел сырой гравий, над головой зашумели ветви и отовсюду запахло мокрой листвой — деревья в Радинглене пока и не думали облетать.

— Так, а что мне осталось? — спросил Лева, нащупывая ногой крутые ступеньки выложенной галькой лестницы. — У нас ведь случай экстреннее некуда?

— Завести часы и зажечь огонь в гнезде птицы, — Гарамонд протянул ему руку, — пройти определенный маршрут по улицам… его знает прежний Хранитель и тот, кто его посвящал, а больше, увы, никто… И он же должен рассказать вам нечто… После чего вы и вступите в свои права. И обязанности.

— Ясно, — буркнул Лева. Зря он этого Смурова упустил. — Что за гнездо птицы?

— Не знаю, — развел руками Гарамонд. — Везде всё своё, в том числе и маршрут на экстренный случай. Я вот всегда заводил часы у себя в лавке и зажигал факел на крыше башни Птичье Гнездо — ну, вы её помните, серая такая, на углу

— Ну как? — осторожно спросил Гарамонд.

— Ух ты, — вырвалось у Левы. — Это не стишок, это стихи. Красивые. И все ясно. И на ходу бормотать удобно, как раз нужный ритм.

— На то и рассчитано. Да, имейте в виду, записывать их нельзя, — предупредил Гарамонд.

— А я запомнил, — сказал Лева. — Хотите, повторю? — И повторил, к своему немалому удивлению, без ошибок, так что даже самому приятно стало. Вот так, господа драконы, память хорошая не только у дугокрылых огнедышащих бывает!

— Отлично. Теперь вот что, — просветлевший Гарамонд повел Леву дальше и тем же ключом отпер ещё одну дверцу, на сей раз в боковую галерею Дворца. — Вам… нам сейчас предстоит нелегкий разговор…

Лева только фыркнул.

— Вам сейчас ответ держать. Можете поступать как хотите, но должен вас предупредить: хранительство — тайна Гильдии.

— А что королева? Ей тоже знать не положено? — быстро уточнил Лева.

— Вообще-то Её Величество догадывается, что Хранители существуют. Но про меня она знает, что я летописец. И всё. Так что…

— Дальнейшее понятно, — отозвался Лева. — Даже ёжику. — В галерее, под каменными сводами, он сразу почувствовал себя увереннее. Впереди замаячили распахнутые двери в какое-то ярко освещенное помещение. — Я вот что хотел ещё спросить, пока можно… — осторожно начал он. — Насчет зеркала.

— Вот именно, — вмешался недовольный и очень хорошо знакомый летописцу и Леве голос. — Мне тоже страшно интересно насчет зеркала. Гарамонд, оно что, сработало в последний раз?

…Из Дворца Лева вышел, прекрасно понимая, что именно испытывает металл в кузнице, когда его доводят до белого каления и с шипением окунают в холодную водичку. Сдерживаться он, по правде говоря, перестал ещё раньше. Так что теперь восстановить отношения с бабушкой Лизы Кудрявцевой и председателем родительского комитета удастся, скорее всего, не скоро. Если вообще удастся. Впрочем, не до этого. Голову на месте не отрубили за непочтительность, и то спасибо.

— Я бы мог оказаться в Питере час назад, — прошипел Лева сквозь зубы, прыгая через ступеньку по крутой лесенке улицы Синих звезд на Флейтову. — Нет, два!!!

— Без очков, — спокойно напомнил Гарамонд, которому каким-то чудом удавалось держать себя в руках. — И ничего не зная о Хранителях.

Лева мысленно зарычал. Он и раньше-то сомневался в мифическом всемогуществе и неизменной правоте взрослых — лет так с шести, когда узнал о существовании какого-то таинственного «свежего воздуха» и был принужден читать не дома и с комфортом, а во дворе на холодной жесткой скамейке. А теперь он в этом самом всемогуществе, правоте и всем прочем разуверился окончательно. Иногда так называемые взрослые решительно ничего не понимают.

Лизкина бабушка подловила их с Гарамондом в коридоре, не дав толком договорить, и, шурша шелками, учинила форменный допрос про загадочное зеркало, про погоду в Петербурге и про Лизу. При допросе присутствовали Болли и Кирн — ну, это понятно, они королеве про Левино прибытие и рассказали. Выяснилось, что достучаться до Филина с помощью амберхавенского бубенчика у Лизкиной бабушки не получилось. Лева объяснил про наводнение и крыс. Услышав слово «Мутабор», королева Таль враз побледнела и шуметь перестала. Про подробности плена и побега Лева благоразумно умолчал, причем ему удалось заметить, что Гарамонд одобрительно подмигнул. Сообщение о том, что Лиза уже добрые сутки назад поехала из школы домой, королеву не утешило. Лева медленно закипал — у него все спрашивали, и спрашивали, и спрашивали, а ничего полезного не сообщали. Королева Таль в стотысячный раз поинтересовалась, не сумеют ли гномы открыть Дятловы врата, и изъявила желание отправиться в Петербург самолично. От ужаса Лева утратил дар речи, и Лизкина бабушка уже приняла его молчание за знак согласия, но тут, по счастью, примчался Амальгамссен. С окуляриями наперевес. Очкам Лева обрадовался — хотя стекла у них оказались изумрудные, зато расплывчатый мир мгновенно стал отчетливым. Лева ясно увидел зеленую Лизкину бабушку и зеленых гномов, а потом — зеленые настенные часы с большим маятником, которые внятно показывали, сколько времени пропало зря. И не выдержал.

Ругаться и кричать было бессмысленно, поэтому Лева тихим страшным голосом сказал, что он лично уже все, что нужно, выяснил, и большое спасибо всем, особенно мастеру, но он справится сам, и врата железно не откроются, и даже проверять не стоит, и пока из Радинглена выйти может строго один человек, волшебным ходом, который не подлежит оглашению, и вообще ему, Льву, извините, пора. Давно пора. А как только будут новости, он сообщит.

С этими словами Лева двинулся к выходу, даже не обернувшись на королеву Таль. Гарамонд за ним еле поспевал.

Они пронеслись по улицам Верхнего города молча — Лева экономил силы, и только когда Гарамонд запер на засов дверь своей лавки, паж её высочества перевел дыхание, переложил увесистый топор на другое плечо, кивнул на зеркало и спросил:

— А перенастроить его никак? Ну… оборотов добавить? Хоть на сколько-то раз?

— Увы, — Гарамонд пожал плечами. — Само по себе оно не волшебное. А изменить или обновить заклинание может только тот, кто его создал. — И опережая вопрос Левы, сказал: — Его подарила моему отцу фриккен Амалия Бубендорф — они в Амберхавене вместе учились пространственной магии. Ее Величество, спасаясь от Мутабора с принцессой Лиллибет, израсходовала предпоследний проход. Так что… — он поднял оброненную тряпку, осторожно стер с зеркала оставшуюся пыль, и Лева увидел, что на стекле тонкой, едва заметной линией выгравирована дверь с причудливой ручкой. Он шагнул вперед и вдруг кое-что вспомнил.

— Гарамонд, можно спросить?

Радингленский хранитель кивнул.

— А что… что вы делали тогда, двенадцать лет назад, когда Мутабор объявился?

— Летописи вел, — сумрачно ответил Гарамонд, — Хранителем был мой отец, он тогда погиб, защищая город, и даже не успел передать мне пост. Меня же и посвятили только этим летом. Думаете, иначе я бы допустил такое?

— Он что, один был против этих… и никто ему не помог? — удивился Лева. — А Конрад?

— Давайте об этом не будем, — торопливо сказал Гарамонд. — Напугать можно кого угодно. Даже дракона. Ступайте, Лео. Насколько мне известно, в Гильдии Хранителей гномов никогда не было, но мне почему-то кажется — у вас все получится очень неплохо… Только…

— Ну что? — подскочил Лева.

— Не сердитесь на королеву, — неожиданно сказал Гарамонд. — Мне показалось, что вы не придаете значения тому, что Ее Величество очень беспокоится за принцессу Лиллибет…

— Не придаю, — отрезал Лева. — Не время!

— А вы не думайте, что все такие, как вы, — посоветовал Гарамонд. — Не все такие. Ну, удачи.

Лева на миг остолбенел, но решил подумать обо всем потом. Когда время будет.

Входить в зеркало было — как в Темную воду озера, только почему-то поставленного на попа: прохладно, но приятно. Лева сунул вперед руку — по зеркалу пошли круги. Он даже на всякий случай придержал вновь обретенные очки, чтобы не уплыли. Зеркальная гладь с легким плеском сомкнулась, силуэт Гарамонда исчез. Лева встряхнулся и огляделся.

— Мама дорогая! — вырвалось у него. Эту позолоту и мрамор он прекрасно узнал даже сквозь изумрудные стекла.

А ведь где-где, а тут статуи просто кишмя кишат, мрачно подумал он и двинулся вниз по лестнице.

Разучивать с листа незнакомую музыку, в которой к тому же недостает главной партии — все равно что пазл складывать без картинки на крышке. Это Лиза поняла на пятой минуте репетиции. Пазл получался мрачнее некуда — в черных, синих, фиолетовых, бурых тонах. Если бы у обрывков мелодий, которые она слышала, был цвет, то именно такой.

Но, по крайней мере, репетиция началась. Надо же, от Саблезубой не только гипноз бывает, но и польза! Как только все — и дети, и взрослые, — потрясенные зрелищем Конрада поверженного, вернулись в зал, Лиза тяжко вздохнула и безнадежно двинулась к сцене, как осужденный на плаху. Правда, слушаться никто ни за что не будет, но…

Но тут Ульяна Сергеевна, педагог со стажем, взяла дело в свои наманикюренные когти. Она оттерла Лизу в сторону и громко сказала именно то, что только что подумалось Лизе: «Тебя, Кудрявцева, все равно никто не слушает. И Алину Никитичну тоже. — Она победоносно оглянулась на нахохленную Паулину, которая сидела на отшибе и молчала в шаль. — Так дело не пойдет, Виктор Александрович нами очень недоволен». Паулина на это ничего не ответила и даже заплаканные глаза опустила.

Выходит, теперь Саблезубая мощнее и главнее? Все с ног на голову…

А Ульяна Сергеевна между тем провозгласила совсем уж неожиданное: «Дай-ка я сама». Лиза и ойкнуть не успела, как вся разношерстная музыкальная толпа уже не ерепенилась, а сидела по креслам ровными рядами. Пересчитанная по головам и занесенная в алфавитный список — чтобы перекличку проводить. Надутая, но не очень. И даже более или менее рассортированная по музыкальным инструментам — отличить духовые от струнных Саблезубая сумела. На этом, правда, её музыкальная эрудиция и кончилась.

«А где у нас дирижер? Кто дирижер? — в сотый раз настойчиво спрашивала она, сверяясь со списком. — Дирижер кто? Тихонов Миша, ты?» Лизе не сразу удалось до Саблезубой докричаться и объяснить, что камерному оркестру дирижер не обязателен и его роль исполняет солист или первая скрипка, он же концертмейстер. Это в мозгу у Ульяны Сергеевны решительно не укладывалось, и дирижера она начинала искать снова и снова. Высокий валторнист Миша ожесточенно отказывался. Наверно, Саблезубая к нему так прицепилась, потому что он из всех в зале самый взрослый, подумала Лиза и оглянулась. Не считая загадочной Маргариты. Которая в пересчете по головам не участвовала, а села с краешку где-то в десятом ряду, натянула ворот свитера на подбородок и притихла.

— А кто солист-то? — осторожно, а вовсе не дерзко спросил кто-то из духовых.

— Я, — твердо ответила Лиза, сделав шажок вперед. И не стала добавлять про Изморина. Не стала — и все. А то начнется неизвестно что, потому что кто их знает, как музыканты теперь к Изморину относятся — он же у них на глазах дракона в мальчика превратил.

Возражать насчет солиста, как ни странно, никто не стал, хотя скрипачей было несколько.

Пока Саблезубая всех строила, Лиза натянула рукава Лёвушкиного свитера до кончиков пальцев и, щурясь в полумраке до головной боли, разобрала ноты. Неужели Изморин не понимает — светло должно быть и тепло, иначе играть невозможно?! Пойти ему сказать? Паулину спросить? Так Паулину теперь, похоже, вообще никто за человека не считает.

Шесть первых скрипок. Пять вторых. Три альта. Виолончель, видимо, одна — солист. Контрабас. Две флейты. Два гобоя. Фагот. Две валторны. Кларнет.

— Ну, Кудрявцева, что у тебя там? — обернулась Саблезубая. Голос у неё был снисходительный и самоуверенный, будто Ульяна Сергеевна всю жизнь не английский преподавала, а музыку. Лиза слабым голосом перечислила состав, умолчав про виолончель, чтобы не будоражить музыкантов. Саблезубая во всеуслышание огласила список, как герольд на рыночной площади, и те, кто оказался не у дел, повскакали с мест с явным облегчением. Для великого музыкального произведения не пригодились, разумеется, ни органист Федор, ни вокалистка Яна.

Кроме них лишними оказалось ещё шестеро: хорошенькая, как сильфида, белокурая арфистка, назвавшаяся Анютой, — с виду лет десяти, два скрипача, оба Сережи, один тонкий и в веснушках, как у Лизы, второй толстый и с челкой; сероглазая пианистка Маша, отчаянно хлюпавшая носом, похожий на боровичок баянист Руслан, и то и дело чихающий Андрей, который назвался барабанщиком и одет был так, что мог сойти за младшего братишку Кости Конрада, — в широченные спадающие штаны и куртку, разукрашенную черепами и костями, Вся эта братия расселась в задних рядах, и малыши немедленно зашушукались.

— И имейте в виду, — воззвала к лишним Саблезубая. — На перемену пойдете вместе со всеми, и никаких «можно выйти», а пока что-бы я вас не видела и не слышала! Репетировать будем как в школе, — преувеличенно бодро командовала она, повернувшись к оркестрантам. — Сорок пять минут работаем, десять минут перемена. И перекличка. Всем понятно?

— А у нас дома в школе уроки по сорок минут, — дерзко буркнул Миша.

— А ты здесь не дома, — оборвала его Саблезубая. — Вот вернешься домой, и там будешь выступать сколько душе угодно, а сейчас быстренько доставай свою трубу.

Миша нахмурился, но смолчал.

Саблезубая отстегнула с запястья тускло блеснувшие часики и привычным учительским жестом положила их перед собой — на Лизин пюпитр. Через сорок минут все имели возможность убедиться, что часы эти умеют пищать самым что ни на есть гнусным голосом.

— Ну, Кудрявцева, начинай, — Саблезубая подтолкнула зазевавшуюся Лизу и сунула ей черный футляр.

Деваться было некуда — оркестранты уже щелкали замочками футляров и настраивались.

— А партия? — напомнил, глядя мимо Саблезубой на Лизу, глазастый кларнетист Яша, который жаловался на сквозняки.

— Ой! — Лиза спохватилась и забегала по сцене с пачкой нот в одной руке и с черным футляром в другой. Она лавировала между пюпитрами — шаткие конструкции кренились и звякали, ноты, конечно, норовили с шорохом рассыпаться, музыканты подбирали ноги — и чувствовала себя ещё нелепее, чем обычно.

— Ты футляр-то поставь, — не без сочувствия в голосе прогудела Василиса, когда Лиза добралась до величественного контрабаса и, держа футляр под мышкой, быстро сортировала на коленке ноты, ища Василисину партию.

— Ты скоро, Кудрявцева? — поторапливала Саблезубая, поудобнее усаживаясь в первом ряду.

— Все, все! — запыхавшаяся Лиза вернулась к краю сцены и рывком выхватила скрипку.

— Раз-два-три, начали! — отчеканила Саблезубая, хотя её никто не просил.

Лиза опасливо провела смычком по струнам, и побеги плесени на стенах и стеклянном потолке сразу же засветились ярче, и музыканты уже не щурились в ноты. «Ой, а может, это Изморин мне такую ловушку подстраивает? — вскользь подумалось Лизе. — Сначала мне черная скрипка понравится, потом руки к ней прирастут, потом…» Но тут вступил оркестр, и струнные сразу сбились, а духовые зафальшивили, и Лизе пришлось остановиться и начать все с начала, и музыканты глядели на неё косо, и вообще репетировать эту музыку — даже без солирующей виолончели — было все равно что вязнуть в болоте. Дело шло туго, оркестранты играли как будто через силу… нет, словно каждый из них тяжеленный колодезный ворот крутил… и глаза у них делались оловянные. Лизе не раз приходилось бывать на концертах, и она твердо знала, что нормальные музыканты нормальную музыку играют совсем иначе. «И дело тут вовсе не в возрасте и не в том, что репетиция! — обреченно поняла она. — Это музыка такая! И ещё они из-под заклятья никак не выберутся!»

Лиза, как только вступил оркестр, на первых же тактах попыталась под шумок усыпить Саблезубую и Паулину. Бывшая колдунья и гарпия только зевнула с жалобным всхлипом и потерла глаза, а свежеиспеченная гарпия и колдунья Ульяна Сергеевна вообще ничего не заметила. «Разучилась! Я разучилась! — перепугалась Лиза и сбилась. — Или это Изморин меня… отключил? Он ведь может, наверняка может! Но обратно-то он же меня включит!»

Оркестр опять заиграл, и опять вразброд, так что даже Саблезубая, изображавшая, будто кивает в такт, вспорхнула с кресла:

— Дети, дети! — дробно цокая каблуками, она взбежала на сцену и, отодвинув Лизу, замахала руками, видимо, полагая, что дирижирует. — Алина Никитична, не отвлекайте их! Пусть тоже слушают, им полезно!

Лиза обернулась и с изумлением увидела, что Паулина, все ещё заплаканная, подсаживается к лишним, набрасывает на замерзших первоклашек вместе с арфисткой свое широченное пальто — им как раз на троих хватило, — заботливо укутывает надутую лауреатку Яну в свою бордовую шаль, сует ей завалявшийся в сумочке леденец от кашля и затевает с малышами какую-то увлекательную беседу. Во дает…

— Ещё раз, с самого начала! — скомандовала Саблезубая. — Кудрявцева, не зевай, что же ты!

Лиза стиснула зубы. Она изо всех сил старалась концертмейстерствовать как полагается, но Саблезубая, видно, твердо решила, что доверять бестолковой Кудрявцевой ответственное дело нельзя, и вмешивалась каждые пять минут. Правда, оркестранты довольно быстро сообразили, что Саблезубая в музыке ни аза не смыслит, но попросить взрослую тетку, да ещё учительницу, отойти и не мешать? Это как? Вот никто и не решался — даже музыканты постарше, не говоря о самой Лизе.

«Лиза, а почему у нас контрабас все время молчит? Гонобоблева Василиса, к тебе относится!»

«Кудрявцева, а остальные у тебя почему простаивают? Они ленятся?»

«Дети! Дети! Играть надо с выражением!»

«Девочка с разноцветной головой! Архипова Люся! Играй громче! Как волосы красить, так пожалуйста, а как работать, так тебя не слышно!»

Ну как слон в посудной лавке, разозлилась Лиза. И весь хрусталь вдребезги. Вот и попробуй вклинься да объясни Василисе, что надо на полтона ниже, а Яше — что наоборот. У неё и так не хватало духу останавливать музыкантов и делать им замечания, а тут ещё Саблезубая встревает!

Наконец Саблезубая притомилась гарцевать перед сценой и села, но реплики подавала по- прежнему, а ещё раздобыла карандаш и норовила им барабанить по подлокотнику кресла, как указкой, — почему-то получался противный громкий звук, будто Кощей костяным перстом стучит. По собственному черепу.

Постепенно оркестранты начали прислушиваться к Лизиным замечаниям и сердито поглядывали ей за спину, на настырную училку. Ну и отлично, обрадовалась Лиза. Злитесь-злитесь на Саблезубую, а не на меня, может, разберетесь наконец, что к чему, поймете, что я человек подневольный!

Оркестранты и впрямь кивали, когда Лизе удавалось вставить замечание по делу, и не огрызались, и рыжей-конопатой больше не дразнились. И даже как будто старались играть без ошибок, но музыка все равно вязла, как телега в глубокой луже, и лица у всех раскраснелись, словно приходилось эту самую телегу вытягивать.

Ну давайте же, думала Лиза, ну пожалуйста, ведь уже начинает получаться! Вслух она этого не говорила, чтобы никого не злить, хотя ей и самой уже начинало казаться, что мелодия не дается, вырывается, как воздушный змей на сильном ветру.

— Алина Никитична! — грянула за спиной Саблезубая. — С этим что, никак подождать нельзя?

Мишкина валторна поперхнулась, за ней сбился альт и дал петуха гобой — может, от смеха, но скорее от неожиданности. Лиза разъяренно обернулась. Паулина за руку вела к дверям маленькую смущенную Машу и шепотом в чем-то убеждала, показывая фонарик. На вопль Саблезубой Паулина тоже обернулась, и тоже разъяренно.

— Нет, нельзя! — резко сказала она. — Не видите?

— Тогда потише! Вы мешаете вести урок! — вспылила Саблезубая, которая только вчера утром не меньше трех раз бесцеремонно врывалась на урок к Малине Вареньевне за кандидатами в кинозвезды. — Сразу видно, что вы никогда в школе не преподавали!

Паулина глянула сквозь неё и вместе с приплясывающей Машей удалилась, Сережа-круглый поскреб в затылке и на цыпочках двинулся за ними. Лиза опять взмахнула смычком, как дирижерской палочкой, — она знала, что в принципе дирижировать не обязательно, но так было удобнее. Раз, два, три…

Через пять минут Паулина с Машей вернулись, и Саблезубая опять на них обрушилась насчет хождения взад-вперед, и оркестр опять сбился, и теперь уже все музыканты поглядели па Саблезубую испепеляюще. А Паулина что-то пошептала на ухо Маргарите, сидевшей рядом с лишними, и двинулась к сцене. Тут Лиза заметила, что лишние на музыку вообще не обращают внимания, а вот новенькая Маргарита забралась с ногами в кресло и ни на кого не глядит, но слушает почему то очень сосредоточенно. «Чего это она? — насторожилась Лиза. — Паулина её надоумила, что ли?» К тому же в руках у Маргариты был какой-то предмет очень знакомой расцветки, но какой, Лиза рассмотреть не успела.

— Ульяна Сергеевна! — в полный голос позвала Паулина на полпути к сцене — гулко, как колокол. — Маэстро просил передать вам кое-какие распоряжения! По техническому обеспечению мероприятия!

«Интересно, Паулина-то должна про эту музыку понимать, что же она, нарочно мешает?» — удивилась Лиза и в третий раз начала играть с той же фразы.

А Паулина уже что-то тихо говорила недовольной Саблезубой, и пришлось включить слух, что бы расслышать — а вдруг это важно? — и в уши сразу полезло множество лишних звуков, стало слышно, как шепчутся Яна с Федей, как тоненько чихает барабанщик Андрей и как у Саблезубой туфли скрипят и подковки на них скрежещут, и играть стало ещё труднее.

— … и аппаратура для трансляции по городской радиосети, — бубнила Паулина.

— Какая аппаратура? — Саблезубая отмахивалась от Паулины и рыла паркет каблуком. Оскаленная лиса на шее у педагога таращилась стеклянными глазами. — Почему сейчас? Разве будет работать?

Паулина закивала.

— Потом! — отрубила Саблезубая. — Сразу видно, что у вас нет никакого опыта работы с детьми! Вы что, не понимаете, они в перерывах будут тут носиться и все микрофоны посшибают!

«Спасибо за идею, дорогая Ульяна Сергеевна — Лиза почувствовала какую-то злую радость. — При случае обязательно посшибаем. — Потом обвела глазами усталые лица в оркестре и подумала, что носиться, похоже, никто не станет. — Микрофоны? Это что же, он музыку будет записывать? Зачем? Ой, наверно, не записывать, а транслировать!» — Лиза опять сбилась, и Саблезубая одернула её — мол, хватит ворон считать. Ох, трудно столько всего делать одновременно — и думать, и играть, и дирижировать, и ещё волшебный слух не выключать. Голова у Лизы пухла, и она жалела, что у неё нет по крайней мере ещё парочки ушей, желательно тоже с волшебным слухом. И ещё глаз на затылке — ей все время хотелось оглядываться и посматривать, не затевает ли чего Паулина, вернувшаяся к лишним, или она опять ушла, и в таком случае не затевает ли чего непроясненная Маргарита.

Но старалась Лиза не зря — музыка наконец-то зазвучала ровнеё, слаженнее, и что-то в этой музыке слышалось такое, от чего у Лизы засвербило в голове, и казалось, она вот-вот что-то поймет, очень неутешительное, но важное, и…

Пик! Пик! Пиииик!

— Перемена! Дети, перерыв! — подала голос Саблезубая, размахивая пищащими часами. — Ну-ка, встали, потянулись!

На лицах оркестрантов выразилось единодушное «тьфу!» Как бы скверно им ни было, все-таки они честно старались разучивать музыку. И вообще, сообразила Лиза, раз они финалисты и лауреаты и на конкурс приехали, то, наверно, тут все очень упрямые подобрались. И не переменки им важны, а чтобы получилось, а то самолюбие страдает. «Профессионалы, не то что я», — вздохнула Лиза и огорченно почесала нос.

Тем не менее музыканты сложили инструменты и поднялись.

— Мальчики, мальчики, вы куда это? За кулисы не ходите, там очень холодно, — с переливами в голосе предупредила Саблезубая. Миша и Яша с сожалением переглянулись и вслед за остальными спустились в зал. Со сцены никто из музыкантов не прыгал, все осторожно тянулись по ступенечкам. Лизу они тщательно обходили — на всякий случай. «Ну и пожалуйста, — сердито подумала она. — Что могу, то и делаю! Не хотите — как хотите, я вовсе не обязана всем нравиться, вот!» — мысль была свежая и сладостная, хотелось её как следует обдумать, да где уж там — надо за всеми наблюдать. Паулина вон опять куда-то делась.

— Докладывать пошла, — проникновенно пожаловалась Саблезубая в пространство. Потом покосилась на Лизу и, накаляясь, прошипела: — А меня, между прочим, Виктор Александрович сюда пригласил отнюдь не в качестве звукооператора. Да! И пусть этим занимается кто-нибудь другой, а я педагог!

Музыканты разбредались по залу и переговаривались. Голова у Лизы болела отчаянно, но слух она твердо решила не выключать, и поэтому теперь до неё доносились обрывки фраз с разных концов зала и в ушах стало как в радиоприемнике, который скачет с волны на волну и то и дело попадает на две станции сразу.

— … а куда ты из аэропорта делся? Мы тебя в гостинице искали, искали… А-а, а чьи друзья — папы? Мамы?

— Кха! Кху!

— …ух ты, прямо рядом с Эрмитажем? Везет твоей тете!

— …не было в Москве никакого снега, вон тебе Женя скажет, мы в одном вагоне ехали.

— Ага, а здесь — бр-р-р! Зуб на зуб не попадает.

— Пчхи!

— …да ничего они нам не сделают, сказали же. Мы же им нужны.

— …да, а что дальше будет? Когда все кончится? Когда нас выпустят?

— …странная какая-то музыка.

Лиза вскинула голову. Это кларнетист Яша сидел с краю первого ряда и смотрел в свои ноты, а рядом стоял Миша.

— … они говорят, для спасения города, а получается прямо похоронный марш. Да я не про ритм! Нет, дело не в том, что минор. Ты же не хуже меня знаешь, минор разный бывает.

Около мальчиков тут же возникла Саблезубая — в случае необходимости она передвигалась прямо-таки молниеносно,

— А вот это уже не ваше дело! — рявкнула она не хуже ажурийских соратниц, — Положи ноты на место, Мазур Яша, и марш отдыхать.

Ага, боится, что они сообразят, поняла Лиза. А раз они соображают хотя бы насчет музыки, даже чуточку, значит, дела обстоят не так уж и плохо. Она оглянулась и заметила, что к разговору о нотах внимательно прислушивается ещё один человек — Маргарита. Она даже привстала с неудобного кресла. И на плече у неё висел рюкзак,

Черно-зеленый.

Лёвушкин рюкзак!

Ну да, она же и стояла на крыльце с рюкзаком, а я и забыла!

Почему-то Лизу это взбесило, хотя она сразу поняла: Костя, когда обнаружил Лёвушки, но бегство, нашел рюкзак, а перед тем, как превращаться, отдал этой Маргарите.

Ну Костик! Ну удружил! Кому попало доверять! Откуда мы знаем, кто она такая?

Лиза решительно направилась к непонятной изморинской пленнице.

— Отдай рюкзак, — отрывисто потребовала она. — Это… это мой.

— Да? — неприязненно переспросила Маргарита. Голос у неё оказался низкий, глуховатый, как у простуженного мальчика, — Твой? Ну, на. Знаешь, там мобильник был, но дозвониться никому не…

— А чего это ты чужое хватаешь? — Смотреть на Маргариту пришлось снизу вверх, от чего Лиза вовсе рассвирепела.

Маргарита заметила это и села — стало ещё обиднее.

— Звонила не я, а Костя, — внятно и терпеливо объяснила она. — Он, кстати, сказал, что это рюкзак вашего с ним общего друга.

— Не твое дело! — Лиза прижала Лёвушкин рюкзак к его же пестрому свитеру. От злости щеки у неё запылали.

— Как скажешь, — Маргарита вернулась обратно к лишним. — Федор! Гони шарф! — скомандовала она. — Ты что обещал?

Лиза с удивлением увидела, как белобрысый органист, замотанный в два шарфа, безропотно делится с первоклашкой Машей, высунувшейся из Паулининого пальто, как из палатки, и тут же шмыгнувшей обратно.

Она завертела головой. В зале опять стояла ледяная стужа — вон, все пар выдыхают, будто на улице стоят. А ведь пока играли, тепло было. Даже жарко. Странно… Она подышала на руки, потом порылась в Лёвушкином рюкзаке — нет ли там чего теплого.

Ничего теплого не нашлось, но пальцы нащупали знаменитый швейцарский нож, в котором только складного самолета не было, а все остальное было. Лёвушка этим ножом гордился не меньше, чем серебряным гномским топором. Лиза вспомнила, что у неё самой в карманах куртки есть перчатки. Огляделась, не наблюдает ли кто, потом открыла нож и обрезала у перчаток кончики пальцев. Филин ей как-то подсунул книжку про музыкантов в блокаду, там рассказывалось, что они так Седьмую симфонию Шостаковича играли и много чего ещё.

«Надо остальным сказать», — решила Лиза. Может, не будут отбрыкиваться. Хотя у кого-то вообще варежки…

Оказывается, за ней всё-таки следили.

— На, — это Маргарита протягивала ей две нары перчаток — одну шерстяную, одну замшелую. — Я у Яны забрала и вот мои. Обрежь и отдай тем, кто в оркестре и без перчаток. А я пойду и всем скажу, чтобы проверили, у кого перчатки есть.

Помощь была кстати, но Лиза все равно посмотрела на Маргариту с недоверием. Раскомандовалась! Чего она старается? Паулина её подучила? Но зачем?

— Спасибо, — буркнула она, но перчатки не взяла.

— Ладно, я сама. — Маргарита вынула из руки у оторопевшей Лизы ножик, откромсала пальцы на перчатках и двинулась к скрипачке Люсе, которая ушла с разноцветной головой в куртку и дышала оттуда на пальцы, стуча зубами.

Кому верить, а кому нет? Лиза смотрела, как Маргарита проводит ревизию, — теперь варежки перешли к лишним, а обрезанные перчатки распределились по оркестру, и даже самые маленькие, Машины, с разноцветными пальцами, пригодились, потому что у флейтистки Жени руки были совсем миниатюрные. Маша, правда, заныла было, но Маргарита погладила её по голове и уговорила. Она переходила от группки к группке, распоряжалась голосом, не допускающим возражений, музыканты поглядывали на неё настороженно, но слушались — а Лиза злились: «Можно подумать, она тут главная! Это неспроста. Она за них, наверно. Ой-ой, так у меня крыша съедет совсем! Если про всех самое плохое думать, как же вообще жить? И на музыке как я сосредоточусь? Пилить смычком и подозревать? Все время? Кошмар и ужас…»

— Эт-то ещё что такое? — Маргариту ухватила за плечо бдительная Саблезубая.

«Тюремщик бы из неё получился что надо», — мрачно сказала себе Лиза.

— Перчатки, чтобы играть, — четко объяснила Маргарита. — А то у них пальцы мерзнут.

— Нет, вот это! — Саблезубая вырвала у неё нож. — Что это за безобразие? Может, ещё и пистолет у кого найдется? Бомба? Ну-ка, сумок больше ни у кого нет? Дети! Быстренько предъявляем сумки. И карманы! Ах, ни у кого ничего нет?

Паулина попыталась было что-то возразить, но Саблезубая ошпарила её презрительным взглядом:

— Лучше бы помогли карманы проверить!

Маргарита глянула на Лизу и с извиняющимся видом пожала плечами. Лиза рассвирепела и чуть не показала ей кулак: ну вот, и Лёвушкин нож упустила, ворона несчастная! Маргарита отвернулась и двинулась на Саблезубую.

— Можно вопрос? — отчеканила она.

— Ещё и вопрос? — удивилась Саблезубая такой дерзости.

— У вас пальто теплое? — невозмутимо поинтересовалась Маргарита. — Может, отдадите тем, кто в зале сидит? — Она мотнула стриженой головой на лишних. — Алина Никитична уже поделилась, но на всех не хватает.

— Алина Никитична мне не указ, — Саблезубую перекосило.

— Понятно, — коротко кивнула Маргарита. — Но ведь они не играют и мерзнут сильнее остальных. И там малыши. А номера наверняка свободны все, гостиницу же только что отреставрировали и ещё не заселили. А в главном помещении обязательно отопление есть. Может быть, младшие спать лягут нормально?

Лиза искоса наблюдала за происходящим и, хотя Маргарита ей по-прежнему не нравилась, отчаянно завидовала. Ей так никогда не научиться! Никогда и нипочем! А сейчас бы ой как пригодилось!

— Вам велено не расходиться. Оставайтесь на местах, — отрезала Саблезубая.

— Тогда, может, вас не затруднит одеяла принести? — настаивала Маргарита. — Здесь холодно, они же простудятся, а куртки не у всех есть — вы же сами видите.

— Не было инструкций, — огрызнулась Саблезубая.

— А вы сходите и узнайте, — очень вежливо предложила Маргарита, но в голосе у неё Лиза услышала хорошо знакомую холодную ярость. Многообещающую и страшную. Ну совсем как Инго или Бабушка, подумала она и тут же устыдилась — нашла с кем сравнивать!

— Что?! — подозрительно тихо спросила Саблезубая.

— Да, и ещё — здесь есть лекарства?.. А лучше — нормальный врач? Половина народу простужена, — заявила Маргарита. — Вон как чихают.

— Послушай, девочка, — прошипела педагог. — Что ты выступаешь? Все работают! В равных условиях! Даже сам маэстро, ты понимаешь? Никто не жалуется! А ты, по-моему, тут единственная, кто не музыкант. Тебе что, больше всех нужно? Живо сядь на место.

— Они не жалуются, потому что вас боятся, — Марго глянула на Лизу, и та уже машинально раскрыла рот, но…

Пик! Пик! Пииик!

— Ладно, — Саблезубая пристально уставилась на Маргариту, как будто фотографировала. — У нас с тобой ещё будет отдельный разговор. — Ульяна Сергеевна прошествовала в первый ряд. — Дети! Звонок на второй урок! Пора за работу!

Оркестранты неохотно побрели на сцену.

Второй «урок» оказался ничуть не лучше первого — Саблезубая по-прежнему вмешивалась с дурацкими замечаниями вроде «играть с выражением», мельтешила перед сценой. Лизе то и дело приходилось оборачиваться, а это ужасно отвлекало. Паулина ерзала и скрипела креслом: видно, сообразила, что такими темпами «волшебно-спасательную» музыку они и до завтра не разучат. Наверно, она тоже получила какие-то свои инструкции, потому что не выдержала и что-то зашелестела Саблеэубой, после чего та — о чудо! — угомонилась и села, и репетировать стало гораздо легче. Правда, Лиза на всякий случай не выключала слух — мало ли что взрослые полезного сболтнут. Но выслушивать приходилось ерунду.

Саблезубая с Паулиной яростным шепотом препирались, причем шипела в основном Саблезубая — доносила до Паулининого сведения, что никому, кроме Виктора Александровича, собой командовать не позволит, и пригласили её сюда как выдающегося педагога для работы с особо талантливыми детьми, а вот в телевизоре разоряться любой дурак может, и ещё посмотрим, кого маэстро наградит за отличную работу — у неё, Саблезубой, есть на этот счет кое-какие соображения и очень, очень большие планы. Паулина изнемогала, но возразить ей почти не удавалось. «Это как же она развернется? Страшно подумать!» — Лиза решила, что хотя бы ради того, чтобы не дать Саблезубой развернуться, волшебную музыку надо завалить.

Когда кто-то из младших попросился выйти, Паулина спорхнула с кресла, как обрадованный ночной мотылек в темную форточку. Саблезубая угрожающе приосанилась. Лиза вспомнила, что у Ляльки, кажется, класса с третьего нет папы (оно и понятно, кто ж Саблезубую выдержит) и решила: «Может, Изморин ей обещал, что потом на ней женится? Ну на что-то же он её подманил? Не только же на спонсорскую помощь школе? Он же вроде бы миллионер…»

Вернувшись, Паулина отсела от Саблезубой подальше. Музыка принимала все более отчетливые очертания, и Лизе они нравились все меньше. К тому же оркестранты уже не краснели от усилий, а серели на глазах, и замечания понимали со второго раза, хотя старались и слушались. А в перерыве вон как соображали! И в зале опять тепло! Лиза изо всех сил попыталась не думать, от какой такой и чьей энергии появилось это тепло, но все и так было понятно.

Лиза уже не успевала следить ни за лишними, ни за взрослыми, ни за Марго. Она никогда не думала, что репетировать и ещё быть концертмейстером — такая нелегкая работа. Правда, на уроках у Филина тоже бывало нелегко, но совсем по-другому. Потому что там он ей объяснял, что делать, или, по крайней мере, где неправильно, а она старалась. А тут надо самой понимать, где неправильно, и другими командовать. Ой…

Пик! Пик! Пииик!

На сей раз надзиратели смилостивились и выпустили всех из зала, хотя сначала Паулина опять поругалась с Саблезубой и направилась с фонариком в фойе. И опять резко похолодало, а ещё, когда, музыканты потянулись к дверям, Лизе показалось, что перед глазами у неё все качается, а потом она с ужасом осознала — ничего ей не мерещится, музыкантов и впрямь заметно шатает.

Посреди фойе стояла растерянная Паулина и смотрела в потолок, а луч ненужного фонарика был едва различим: вместо мертвой люстры с пыльными висюльками фойе освещало множество плававших в воздухе мутных шаров — такого же неонового цвета, как светящийся букет у Изморина в кабинете. Они же маячили и над входом в туалет. Музыканты обходили шары стороной, а те, кто помладше, вообще жались по стенам. Пробовать, жгутся ли шары, и гонять ими в футбол никому не хотелось. И никто не перекрикивался, и по лестнице на второй этаж на разведку никто не полез, и на замечательно удобных широченных изогнутых перилах кататься никому в голову не пришло, даже младшим, хотя они-то уже битый час сидели неподвижно и бездельничали. И вообще, если закрыть глаза, то можно подумать, что в фойе не дети, а старички, поняла Лиза: музыканты и не пытались согреться — вяло бродили чинным прогулочным шагом и сидели по диванчикам. Просто какая-то мечта педагога. А ведь в фойе ещё холоднее, чем в зале!

Маргарита, правда, подошла было к двери, ведущей из фойе в коридор, но Саблезубая, которая неотступно следила за оркестрантами и лишними, тут же её одернула — даже за рукав:

— Девочка, ты куда это собираешься?

— Кто как, а я есть хочу. Буфет ищу, — во всеуслышание объявила Маргарита.

При слове «буфет» музыканты навострили уши, и на замученных лицах появился интерес. Кое-кто даже привстал с диванчиков.

— А я тоже есть хочу! — Лиза набралась смелости и решилась подать голос, а то сейчас эта Маргарита опять все одеяло на себя перетянет. — Мы все голодные, вы что, не видите?

— И я! — пискнул кто-то из малышей.

— И я!

— И попить!

— Ну, не знаю, инструкций не было. — Саблезубая сделала вид, будто думает.

— Музыкантов надо кормить! На голодный желудок играть вредно! — Лиза брякнула первое, что пришло в голову, чувствуя на себе пристальный взгляд Маргариты.

Ульяна Сергеевна сверилась с часами.

— На следующей переменке, дети! — сладким голосом пообещала она. — Сейчас одиннадцать часов, уже на урок пора!

— У-у-у! — разочарованно проныл кто-то в толпе. — А почему не сейчас?

Лиза глубоко вдохнула и кинулась в атаку:

— Извините, Ульяна Сергеевна, вы не музыкант и можете этого не знать, — начала она. Голос дрожал от злости, но прозвучал так, будто её трясет от страха. Тьфу ты! — А маэстро вам не сказал, потому что он… он великий и… и выносливый, и он занят и может без еды и воды и… без воздуха! — во рту от таких слов появился противный железный привкус. — Но мы же первый раз вместе играем, мы сыграться толком не успели. И все не выспались. Я вот ужасно спать хочу. А не выспавшись и на голодный желудок мы даже «Чижика-пыжика» не сыграем! Не то что эту… спасательную музыку! А раз поспать не даете, покормите хотя бы, а то нечестно! И попить дайте горячего! Лучше кофе!

Музыканты утвердительно загудели и запищали на разные голоса.

— Вы сами-то разве не голодная? — нахально спросила Лиза.

— Кудрявцева, не забывайся! — возмутилась Саблезубая и тут же сглотнула. Ага, тоже подкрепиться не прочь!

— На такую музыку калорий больше уходит в сто раз! — выпрашивать Лиза ничего не собиралась, ещё чего не хватало, но с противником надо говорить на понятном ему языке.

— И где я вам буфет возьму? — поинтересовалась Саблезубая.

— Да вон же! — неожиданно вмешалась Паулина и потыкала тусклым фонариком вверх, в темноту, куда уходила витая бетонно-железная лестница. — На втором этаже буфет, только он заперт, надо открыть.

— Что вы от меня хотите? — вскипела Саблезубая. — То я вам звукооператор, то я вам взломщик!

— Не нам, а Виктору Александровичу. — Паулина надвигалась на Саблезубую, и в голосе у неё зазвучали зловеще-ласковые модуляции. — Виктору Александровичу вы должны предоставить все и вся, чего бы он ни потребовал. Или вы не хотите получить награду? За отличную работу? — одними губами произнесла она, так что разобрала только Лиза. — Сладенькое посулили? Ну вот и отрабатывайте.

— Да вы просто нам дайте чем открыть, а дальше мы сами. — Миша с Федей уже поднимались по лестнице в темноту. — И фонарик какой-ни- будь.

— Вот, — Лиза тут же вытащила из Левушкиного рюкзака фонарик. — Регулируется. Так пошире луч, так поуже.

— Класс! — Миша наконец-то глянул на Лизу дружелюбно.

— Эй, меня возьмите! — за ними двинулся дотошный Яша. — Я замки чинить умею… ну и ломать тоже, наверно.

— А ножик, мальчики, у Ульяны Сергеевны, — въедливо сообщила Лиза.

Саблезубая нож так просто не отдала, а двинулась за разведчиками наверх, как пришитая, бормоча про безобразие и облизываясь.

В буфете ничего особенно утешительного не нашлось — в основном лимонад, леденцы, шоколадные батончики и всякие чипсы с орешками.

— Мы не все взяли, на потом оставили, — честным голосом сказал Миша, оделяя народ скудным провиантом. Ножик он припрятать не сумел — Саблезубая тут же отняла обратно.

Яша подозрительно вертел в руках яркий пакетик, внутри которого что-то колюче шуршало, как осенние листья, пересыпанные песком.

— Мама говорит, от этого у меня будет гастрит, — вздохнул он. — И аллергия. — И грустно захрустел, как лошадь овсом.

— Ну прям камень! — Василиса попробовала укусить батончик и посмотрела на него с осуждением. — Смерзлось! Зубы обломаешь!

Орешки оказались соленые, а чипсы перченые, и от них страшно хотелось пить, а лимонад был липкий и тепловатый, но пленники умяли все, что им дали, в один присест, и умоляюще глядели на разведчиков, как радингленские коты на рыбных торговцев.

— Надо на потом оставить, — объяснял Миша. Марго кривилась.

Взрослые устроились в сторонке. Саблезубая деликатно вынимала орешки из пакетика по штучке наманикюренными пальцами и, отставив мизинец, аккуратно отправляла в рот, стараясь не размазать помаду. Ещё она вытребовала себе стакан, потому что из бутылки пьют только некультурные люди. Паулина испустила тяжкий вздох, отпила глоточек лимонада и тем ограничилась. Все с ней ясно, мрачно подумала Лиза, старательно жуя безвкусный шоколад. Ей еда не нужна, как обычным людям. Она же бывшая гарпия. От лимонада щипало в носу, как от слез, но настроения реветь у Лизы не было никакого. Наоборот, в ней все сильнее вскипала злость.

Ну Изморин! То ли он забыл, каково человеком быть, то ли ему никого не жалко. Наверно, и то и другое. Или нет — у него-то самого в кабинете кофе пахло! Вот же гад. Это как же мы ему играть будем, голодные и холодные? И ещё эти тюремщики над душой стоят! И поспать не дают! Лиза зевнула. Действие гномского кофе давно закончилось, и про дымящуюся горячую чашку Лиза теперь вспоминала с тоской.

— Ульяна Сергеевна, а горячего ничего найти нельзя? — раздался неподалеку возмущенный голос Маргариты. — Это ведь не еда, это так. Нам сколько ещё тут сидеть?

«Ой, Саблезубая же её сейчас просто стукнет!» — испугалась Лиза. У Саблезубой, кажется, действительно руки чесались, но народу вокруг было полно, поэтому она сдержалась.

— Всем плохо, Смурова, — укоризненно напомнила учительница. — И все терпят. Даже маэстро. И вообще, ты не слышала такую поговорку — искусство требует жертв?

— Человеческих? — Марго смотрела на Саблезубую в упор, и глаза у неё были как черные угольки, твердые и блестящие. — Мы на это, между прочим, не подписывались! А маэстро наш вовсе не в таких же условиях, у него камин есть, я сама видела!

Лиза и не заметила, как подошла поближе и закивала. Марго оглянулась на неё и накинулись на Саблезубую с удвоенной силой:

— А раз у него есть, значит, где-то ещё есть, и чем топить, мы бы нашли! У маэстро наверняка нотной бумаги чемодан!

— Ты соображаешь, что говоришь? — взвилась Саблезубая. — У неё только что ножик забрили, а она ещё пожар норовит устроить! Мало мам Конрада! Девочка, ты нам что, мероприятие будешь срывать? Хочешь, чтобы тебя опять зaперли? Или мне отвлечь маэстро, чтобы он с тобой ещё разок поговорил?

— Нет! — вырвалось у Маргариты.

— Тогда веди себя соответствующе, — отрезала Саблезубая. — Дети! Дети! Пора на урок! — она налила себе ещё и поплыла в зал, стараясь не расплескать лимонад.

Музыканты, ворча, потянулись обратно. Ну что же они Маргариту-то не поддержали, расстроилась Лиза, неужели так взрослых боятся? И тут же мысленно обрушилась на себя: а сама-то ты чего молчала? Мало ли за кого человек, [лито} дело говорит.

Маргарита, видно, испугалась угроз взрослых, потому что в следующий перерыв к Саблезубой больше не подходила, только присматривала за малышами. Вскоре Лизе вообще стало не до наблюдений. Скудная кормежка не помогала, и перерывы тоже — оркестр опять стал играть хуже, каждые несколько тактов кто-нибудь сбивался, или ронял ноты или смычок, или начинал чихать и кашлять, вместо того чтобы вступить со своей партией, и приходилось останавливаться и ждать. Саблезубая опять принялась вмешиваться и покрикивать, а лишних и Паулину и Маргариту было вообще не видно и не слышно.

Музыканты то и дело жаловались:

— У меня голова болит!

— А у меня кружится!

— А у меня горло! Я играть не могу! Дыхания не хватает!

— Кисть сводит!

— А попить ещё можно?

— Тут душно!

— Тут холодно!

А потом кто-то из них подал голос, что пора перерыв сделать, а Саблезубая рявкнула и перерывы сократила, и в буфет больше никого но пускала, и велела никому на часы и смотреть не сметь, а то отберет.

У Лизы ноты прыгали в глазах, от темных фигурок на фоне темно-красного занавеса голова болела ещё больше, замученные, напряженные лица оркестрантов маячили бледными пятнами, а время мчалось, как пейзаж за окном электрички.

Пик. Пик. Пииик.

Флейтистка Женя уронила курчавую голову на пюпитр и безудержно зарыдала.

— Я больше не могу-у-у! — всхлипывала она.

Все. Приехали, тупо подумала Лиза. Самой впору зареветь. В носу отчаянно защипало, но она велела себе держаться. Сквозь стеклянный потолок сочился грязноватый серый свет, но плесень на стенах почти его затмевала.

Дальше пошло по цепочке: захлюпали носами успокоившиеся было малыши около Паулины, потом заплакал ещё кто-то из девочек-оркестранток, и еще, и еще. Яна плакала аккуратно, шепотом. Мальчики и могучая Василиса держались, но явно из последних сил. Печальный кларнетист Яша, похожий на глазастого [/кирафенка], хлопал ресницами и судорожно переглатывал. Кто-то — кажется, Маша — тоненько заскулил: «Хочу домой, хочу к маме».

Саблезубая призывала всех успокоиться, но перерыв объявлять и не думала.

Ах вот, значит, как! Лиза неуклюже спрыгнула со сцены и начала аккуратно укладывать черную скрипку и черный смычок в черный футляр.

— Ты что это, Кудрявцева? — возмутилась Ульяна Сергеевна и строго постучала по подлокотнику карандашом. — Дети! Прекратите!

Лиза даже не оглянулась — она вихрем пронеслась через зал и вылетела за дверь, чувствуя между лопаток пристальный взгляд непонятной Марго.

В темном вестибюле она всхлипнула — все равно никто не видит, даже шары эти, гнилушки болотные, не горят. Потом яростно вытерла нос кулаком и двинулась по коридору. Вот сейчас и проверим, как я дорогу в изморинское логово запомнила, с мрачной решимостью подумала она.