Настырный

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Схватили меня ночью. Связали, швырнули, как барана, в телегу, помчали на запад. Их было человек пятнадцать, все на добрых конях — о побеге нечего было и думать.

Под утро приехали в какую-то деревню. Меня бросили в овечий загон. Не били, словно надоело им все это до черта. Наверное, решили, что успеется, все равно никуда не денусь.

Меня измолотило в тряской телеге, мучительно саднило ободранное плечо, ныли заломленные за спину, перетянутые веревками руки. И все-таки я заснул. Заснул сразу, как только прикоснулся к земле.

Когда я открыл глаза, солнце уже припекало. Нестерпимо болели руки. Сухой, словно выдубленная шкура, язык распух и не помещался во рту. Я кое-как изловчился, встал на колени. Огляделся — никого. И понял вдруг, что смерть моя рядом. Смерть! А мне только двадцать лет.

Мать говорила, что я родился в то памятное лето, когда налетел «черный ветер» и мы остались без кибитки. А через пять лет случилось другое несчастье — в Мургабе утонул мой отец. Пошел за камышом и не вернулся. Мать до сих пор не верит, что он погиб. Пятнадцать лет прошло, а она все ждет.

Господи, хоть бы глоточек воды! Ага, кто-то открывает ворота. Может, воду несут?

В загон вошел рослый, плечистый человек. За поясом наган, в руке плеть. Нет, этот не поить меня пришел… Господи, если ты и правда есть на небе, дай мне силы ни о чем не просить его!

Человек подошел ближе. В нос ударил запах хорошо выделанной кожи — сапоги на нем были новые. Я судорожно глотнул и, подняв голову, взглянул ему в лицо. Совсем молодой парень, не старше меня, а то и помоложе будет — только-только усы пробились.

Парень подошел ко мне и остановился, широко расставив ноги, уперев руки в бока. И вдруг захохотал, сотрясаясь всем телом. Чего его разбирает?! Но странное дело — хохочет, а глаза грустные…

Вдруг смех прекратился.

— А ну, подымайся! — Голос у парня был тонкий, почти мальчишеский. — Ах, мы не можем встать, у нас ножки связаны. Ничего, мы сейчас перережем веревочку. Вставай!

Ноги не слушались меня, затекли и были, как деревянные. Я еле-еле поднялся.

— Ну, а почему невеселый? — Парень ткнул меня в живот плеткой. — Слышал, как я веселился? И ты хохочи!

— Воды дай! — прохрипел я.

— Ах, воды! Водички захотел?! Змеиный яд пей, сука!

Я успел увернуться, удар пришелся в грудь.

Парень хохотал, держась за живот и гримасничая. И вдруг замолк, разом выдохнув из себя весь воздух, сжал кулаки и так закусил губу, что на коже под самой губой остались синеватые ямочки.

И опять ударил меня — в живот. Я корчился, хватая ртом воздух. Повалился на землю лицом в грязь, в навоз. Молчал. Сжал зубы и молчал. А он все бил, все пинал меня, хрипя какие-то ругательства. Потом то ли устал, то ли ему сапог стало жалко, но он наконец отошел к бросил глухо:

— Вставай!

Я собрал все силы и снова встал на колени. Даже не застонал. Парень вытер с лица пот, пригнулся, заглянул мне в глаза.

— Ну, избил я тебя, а что проку? И убью, не будет мне покоя!

— А зачем тебе меня убивать?

— Зачем?

На парня будто кипяток плеснули. Он сграбастал меня, потряс и с ненавистью швырнул на землю.

— Затем, что ты брата моего убил! Безоружного! Невинного!

Из его груди вдруг вырвались какие-то хриплые, лающие звуки. Не хотел показывать слабость передо мной, врагом, но горе оказалось сильнее.

— Не я убийца, парень!..

— Все вы убийцы! Все красные бандиты — убийцы!

— Неправда! Тебя обманули!

— Заткнись! — Он махнул рукой и отошел. Присел на выступ стены и, уже не сдерживаясь, горько, по-детски заплакал.

Я на коленях подполз к нему.

— Послушай!.. Это вранье!.. Никто из наших не поднимет руку на безоружного!

Он исподлобья взглянул на меня. Ресницы его были мокры от слез…

— Как тебя зовут, а? — спросил я.

— Сапар.

— А меня Мердан. Братишку моего тоже Сапаром звали… Трех лет помер…

— Ну и что? — Сапар тяжело вздохнул. — Трех или двадцати трех!.. Мало ли молодых помирает! К утру и тебя не будет!

— К утру? А чего ж откладывать? — Я заставил себя усмехнуться.

— Брось притворяться!.. Человеку каждый вздох дорог!

— Это конечно…

Сапар сидел, опустив голову, уставившись в землю. Кажется, только сейчас дошло до него, что ему предстоит совершить. Я поглядел вокруг. Вроде никого на видно…

— Сапар! — вполголоса сказал я.

Он поднял голову.

— Тебя обманули! Поверь мне, Сапар!

Он глубоко вздохнул и отвернулся.

— Когда его убили?

— Третий день сегодня…

— Ну вот! А наш отряд уж неделя как за станцию ушел!

— А чего ж ты замешкался?

— Так я!.. Я нарочно отстал! Мать хотел повидать. Мать у меня в деревне!

Он покачал головой.

— Голову ты мне морочишь! Ну ладно, пускай не ты убил. Другой какой-нибудь из ваших бандитов! Вы же неверным служите — они вас учат в братьев стрелять. Весь мир перебаламутили, нечестивцы!

Я усмехнулся.

— Эх, парень, сдается мне… не твои эти слова… С чужого голоса поешь!..

Сапар пристально взглянул на меня: вот, мол, человек — ему бы пощады просить, а он учить вздумал!.

— Мы не воюем против бедняков, наши враги — баи. Ты что — байский сын?

Он покрутил головой.

— Может, твой брат против красных дрался?

— Нет.

— Чего же им тогда его убивать? Ты подумай! Сам подумай — не повторяй байские россказни! Сердце свое спроси.

— Да не прикидывайся ты святым!

— Послушай, Сапар. Вот стояли неподалеку красные — нападали они на деревню, грабили народ? Ну скажи — здесь никого, кроме нас, — скажи — грабили?! Говорили твоему брату: убьем, если с нами не пойдешь?

— Нет.

— Может, подати тяжелые накладывали? Грозили, что убьют, если не выплатишь?

— Нет.

— А если нет, если не было этого, зачем же им брата твоего убивать? Все это баи делают, это они невинных людей губят! Вот и пораскинь мозгами, кто в твоей беде повинен. Мы с тобой бедняки, Сапар. Если уж мы друг друга не поймем!.. Только не думай, что уговариваю тебя, что я смерти боюсь!

— Не бреши — смерти каждый боится! Сладка человеку жизнь. Даже такая, как наша…

— А знаешь, что мой друг говорил: «Смерти страшиться, жизни не узнать!» Помирать, конечно, неохота. Так ведь и ты не заговоренный, хоть и собрался меня убивать.

— Убивать!.. — Сапар горько усмехнулся. — Что я, по своей воле? Мать послала. Если, говорит, кровь Ягмура не будет отомщена, я и в могиле покоя не найду. Третий день плачет… А тут Осман-бай пришел, красные, говорит, брата твоего застрелили! И убийцу, говорит, мы поймали… Вот мать и велела мне идти. Сказала, сама; потом придет на труп взглянуть… А я, веришь, три дня как с ними, а хоть бы оцарапал кого… Иду сюда, а ноги, как ватные… Вдруг, думаю, убью невиновного? Сказал, чтоб анаши дали. После нее все нипочем стало, кого хочешь прикончу… А вот сейчас, как стал в себя приходить…

Он покрутил головой и замер, прижавшись лбом к своему колену.

— На брата твоего им плевать, они к крови тебя приучают!

Сапар не ответил. Потом спросил, пристально глядя мне в лицо:

— Слушай! Только скажи по совести, правду скажи, не бойся. Вот если придут ваши, узнают, что я тебя прикончил, — что мне будет?

— Расстреляют.

Он вытаращил глаза.

— Расстреляют?!

— Конечно. Осман-баю красные не поверят.

— Да… — Он откусил кусочек соломинки, которую держал в руках, сплюнул с ожесточением. Я видел, что парень колеблется.

— Уходи ты от них, Сапар! Пойдешь за Осман-баем, тоже невинных губить станешь. А наши — если найдут убийцу — отомстят за твоего брата! Я не хвастаюсь, Сапар! Если повезет мне, если в живых останусь — я этого добьюсь!

Он молча присел на выступ стены.

— А думаешь, придут сюда ваши?

— Придут. Обязательно придут. Ведь наши теперь везде. До самой Кушки! Видел бы ты, сколько наших в Ташкенте!.. А в Москве! Знаешь, какая у нас сила!

Сапар молча смотрел на меня: верил он или нет, но слова мои поразили его, — это было видно.

— Чего ты так смотришь — не веришь?

Сапар не ответил. Тяжело вздохнул и сказал:

— И когда только кончится эта проклятая война?

— Когда мы победим! Вот запомни, крепко запомни мое слово. Придет время, кончится война, хорошая жизнь наступит, и ты скажешь: «А ведь Мердан говорил мне, что так будет! Тогда в овечьем загоне говорил!»

Сапар с тоской взглянул на меня.

— А если я сейчас возьму и уйду? Не буду тебя убивать?

— Другой убьет. У Осман-бая людей хватает.

— А если я попрошу, чтоб отпустили тебя? Скажу, что не виноват ты?

— Посмеются над тобой, и все. Дураком назовут. Им ведь разницы нет: убивал, не убивал я твоего брата. Им нужно, чтоб ты меня убил!

Сапар мучился, сомнение закралось в его душу.

— Умру я или жить буду, а все выйдет, как я говорю. Красные отомстят за твоего брата. Уходи от Осман-бая, Сапар! Уходи, пока еще не поздно!

Не глядя мне в глаза, Сапар выпрямился, расправил плечи.

— А пока дал бы ты мне воды!..

Парень посмотрел на меня так, словно я сказал что-то совсем несуразное, потом прищурился и взглянул на стоявшее в зените солнце.

— Надо же… Как ножом по глазам!..

Опустил голову, помолчал, подумал…

— Пойду гляну, что там…

Вернулся он с кувшином. Воровато оглянувшись, он быстро сунул кувшин к моему рту.

— Пей! Только быстрее!

Забыв обо всем на свете, я припал к холодной воде.

— Смотри, задохнешься!..

— Не задохнусь… — я с трудом перевел дух. — Наклони малость, не достать!..

Сапар наклонил кувшин, вода потекла по моему подбородку.

— Не проливай! Держи крепче!

Я выпил все до последней капли. Отдышался и лег на землю.

— Спасибо тебе, Сапар!..

Он ничего не ответил, только взглянул на меня и отвернулся, подавив вздох. Я сделал вид, что не замечаю его сочувствия. Повернулся на спину, стал глядеть на небо. Сейчас, когда меня уже не мучила жажда, все вокруг было другим, ярким и свежим… Даже кони, стоявшие по ту сторону глиняной стены, стали вдруг громко отфыркиваться, словно, истомленные зноем, тоже напились студеной воды. В чистом, прозрачном небе кругами ходил коршун. Видя его, собаки заливались сумасшедшим лаем, а ему что, все равно не достанут. Словно подразнивая, кружила птица над жалкими обитателями земли, которым не дано познать простора безмятежной прозрачной высоты…

Вот бы взлететь в небо! Хоть на секундочку, на мгновенье!.. Окинуть взором землю, увидеть друзей, мать!.. Попрощаться… Нет, с матерью я не стал бы прощаться. Я бы весело окликнул свою старушку: «Смотри, мама! Смотри, куда я забрался! Здесь меня никакая пуля не достанет!..»

— Вы когда решили кончать со мной?

— Торопишься? — Сапар усмехнулся.

— А чего ж тянуть, раз дело решенное?.. Развязал бы мне руки, а…

Сапар со вздохом поднялся.

— Развяжу, только дурить не вздумай! Все равно не уйти! Всадят пулю в затылок!

Превозмогая нестерпимую боль, я расправил затекшие руки.

Сапар молча взглянул на приоткрытые ворота загона. Посидел немного, встал и направился к выходу. Пройдя шагов десять, он вдруг резко повернул назад и, подойдя ко мне, поднял с земли шерстяную веревку.

— Ну, отдохнули руки?

— Отдохнули. Вяжи!

Я заложил руки за спину. Все это походило на игру, только слишком хмурое у него было лицо…

Руки он мне связал всерьез, пожалуй, туже, чем было, два раза перехлестнул запястья. И стянул на совесть.

— Ты все-таки не очень, Сапар!.. Не хворост вяжешь! И плечо у меня, видишь?..

Ворота со скрипом отворились. Мы разом повернули головы. В загон вошла женщина, прикрывая лицо халатом.

— Мать! — в ужасе прошептал Сапар.

Женщина медленно приближалась к нам.

— Несчастный! — сказала она низким, почти мужским голосом. — Почему ты не отправил его в ад?!

— Я, мама…

Сапар суетился возле матери, как напроказивший мальчишка, который никак не может придумать оправдание.

Женщина приоткрыла лицо и в упор взглянула на сына. Тот затих, увял под ее взглядом, как срубленное в жару деревце. Но мать не собиралась щадить его.

— Может, тебе пули жалко для убийцы? Может, забыл, что брат тебе вместо отца? Что ни днем, ни ночью покоя не знал, тебе добывая кусок хлеба! На его могиле еще земля не высохла, а ты уже забыл!

Голос ее дрогнул, она замолчала. Сапар хотел что-то сказать, но старая женщина промолвила:

— Уйди с моих глаз долой!

Я взглянул на Сапара. «Ну что мне делать?» — было написано на его виноватом лице.

Женщина тряхнула головой, откидывая на спину халат, и подошла ко мне.

— Он слаб, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Я сама убью тебя! И пусть земля развернется под тобою!

Слезы катились из ее глаз и скрывались в глубоких морщинах. Большие руки, торчавшие из рукавов домотканого платья, мелко дрожали, некрасивые жесткие пальцы то сжимались в кулак, то разжимались. Гнев ее уже остыл, обессиленная, она дрожала, как дрожит человек, упавший в студеную воду.

— Мать! — сказал я. — Я готов принять смерть. Пусть сердце твое успокоится местью!

Она зашаталась, закрыла руками глаза и стала оседать на землю. Сапар подхватил ее.

— Мама, ты что?.. Мама!

Она не отвечала. Лицо ее побелело, на морщинистом лбу выступили капли пота. Потом поднялась. Лицо ее сделалось холодным, мертвым.

— Сын мой, — сказала она Сапару, — убей его. Я не могу. Я не должна осквернять рук, которыми ласкала своих детей. Застрели его, лгуна и убийцу! И не убирай тело — грех этот простится тебе! Пусть мать увидит его мертвым, как я увидела моего Ягмура!..

Не сводя с меня глаз, Сапар потянулся к оружию. Руки не слушались его. Он никак не мог вытащить наган.

— Стой, не стреляй! — Женщина отстранила сына.

Сапар, словно обрадовавшись, тотчас сунул наган за пояс.

— Пусть он скажет… — женщина с трудом произносила слова. — Пусть он скажет мне, за что убил моего мальчика! Мой сын никому не сделал плохого! Ружья отроду в руках не держал! Может, он на сестру твою польстился? Говори, храбрец! Говори! Молчишь? Я знаю, он ни на одну девушку взгляда не бросил, скромней его во всей деревне не сыскать было!..

— Перестань, мама!..

— Не перестану! Они сына моего убили! Невинного! Осман-бай сколько раз к нему приходил. Предупреждал ведь, что убьют красные, если не пойдет он в его отряд. А Ягмур не поверил, за что, говорит, меня убивать, раз я ничего им не сделал!.. А уж как его бай уговаривал! И трусом называл, и по-всякому… Не послушал старшего на свою беду… А на другой день… убили… Дрова продавать повез. Подстерегли, проклятые!.. Да уж, если вы, кровопийцы, без крови дня прожить не можете, прикончили бы лучше Осман-бая! Этот и сам такой же: человека убить — раз плюнуть, а Ягмур-джан!.. Он мухи никогда не обидел!..

Женщина приблизила ко мне лицо.

— Говори, — тихо повторила она. — За что ты убил Ягмура?!

Она дернула меня за рукав, отодрав рубаху от засохшей ссадины на плече.

— Говори!

— Мама! Может, Осман-бай врет?

Она обернулась к сыну, смерила его взглядом.

— Может, и врет! Не знаю! Я знаю, что сына у меня нет! И никто мне его не воротит! Кругом убийцы! Кругом кровь!

Словно в подтверждение ее слов, на рукаве моей рубахи все шире расползалось кровавое пятно. Губы матери дрогнули, ненавидящий взгляд смягчился… Она заглянула мне в лицо, взглядом спрашивая, очень ли больно, покачала головой и, присев на корточки, дрожащими, натруженными руками начала расчищать перед собой землю. Отгребла в сторону пыль, смешанную с навозом, набрала горсть чистой земли и, завернув мне рукава халата и рубахи, присыпала кровоточащую ссадину.

— Спасибо, мать, — сказал я.

Она подняла набрякшие от слез веки, посмотрела мне прямо в глаза — она хотела знать, от сердца ли идут мои слова.

— Иди, мать! — сказал я. — Иди, ты и дома услышишь выстрел. Я прошу тебя об одном. Если к тебе придет моя мать, не повторяй ей слов Осман-бая. Все равно ты поверишь ей, а не баю. А скажет она тебе одно: мой сын не мог убить безоружного!

— Откуда ты знаешь, что я ей поверю?

— Матери всегда поймут друг друга!

Она зябко поежилась, словно ей вдруг стало холодно на солнцепеке, плотнее натянула на голову халат.

— Матери-то поймут… Вы вот почему не хотите понять? Мы учим сыновей добру, а они убивают друг друга!

Она зажмурилась, из глаз ее снова полились слезы.

— Думала женить его весной… А мне принесли его тело! Зачем вы стреляете друг в друга? Зачем?

— Мы хотим сделать жизнь лучше!..

— Не вашего ума дело! Только бог вершит судьбы человеческие! Не будет вам прощения, богохульники!

Она поднялась, опираясь руками о колени, говорить она больше не могла. Сейчас старая женщина совсем не была похожа на ту беспощадную мстительницу, какой явилась сюда.

— Бедная твоя мать!.. Тоже небось оплакивает сына!..

— Она не знает, что я здесь.

— Знает. Когда сын в беде, ангел смерти заранее посылает к матери вестников. В тот проклятый день я видела тяжкий сон. Сова хохотала на тундуке моей кибитки… Надо бы ее прогнать, встаю, а ноги как не мои, тело от земли не отрывается… До сих пор ее крик в ушах…

— Ладно, мама, пойдем! — Сапар потянул женщину за рукав.

— Постой, сынок… — Она повернулась ко мне, окинула долгим взглядом, вздохнула. — Ладно, пусть бог его судит! Может, он и правда невиновен… Пойдем!

Они ушли. Я остался одни. Я ждал Сапара. Сильнее, чем голод и жажда, мучили меня одиночество и неизвестность. Сапар не возвращался.

Под вечер солдат принес воду и ломоть хлеба. Он взвел курок винтовки, развязал мне руки и, пока я ел, все время держал меня под прицелом. Я жевал хлеб и думал, что же будет. Чего они ждут?..

Когда начало темнеть, привели второго арестанта. Туркмена. Офицера. Гимнастерка его выцвела, побелела на солнце. Только на месте ремня и там, где были погоны, сохранился яркий зеленый цвет. Он был без фуражки. Волосы, черные до синевы, прядями падали на лоб. Руки связаны за спиной, как у меня.

Офицер подошел ближе, остановился и окинул меня безразличным, скучающим взглядом. Потом сладко зевнул. Вид у него был такой, что вроде все ему нипочем, но я сразу приметил и бледность, и опухшие красноватые веки — ночь он провел без сна. Побоев, правда, не заметно.

Офицер опустился на землю и лег, повернувшись ко мне спиной. Потом сел, потянулся, словно богатырь, которому ничего не стоит одним движением порвать веревку на руках, и, стараясь найти удобное положение, лег на бок.

— Спать запрещается! — выкрикнул рыжий солдат, тот, что привел его.

— Не лай, собака!.. — приподнимаясь, пробормотал офицер и выругался по-туркменски.

— Разговаривать запрещается! — снова крикнул солдат.

Офицер засмеялся, наслаждаясь тем, что русский его не понимает.

Солдат подошел ближе, угрожающе щелкнул затвором.

— Сказано, молчать!

— А ты еще повтори! — Офицер громко расхохотался.

Вдруг со стороны станции послышалась медленная, печальная музыка. И солдат, и офицер замолчали.

— Надо же!.. — пробормотал солдат, снимая фуражку, крестясь. — Такую красу загубили! Антихристы!

Он помолчал, прислушиваясь к траурной мелодии, я вздохнул сокрушенно:

— Вот судьба человеческая. Отец с матерью, поди, растили-лелеяли, а теперь лежать ей в этом распроклятом песке. О господи! Прими мою душу в родной сторонке.

Он снова перекрестился и надел фуражку.

Музыка постепенно затихала, удаляясь… Офицер покачал головой.

— Эх, Мария, Мария!

В голосе его послышалось что-то похожее на раскаяние. Солдат почувствовал это и промолчал, только сердито покосился на арестованного.

— Ты что, знал ее? — спросил я.

Офицер обернулся, словно теперь заметил, что тут кто-то есть, и через плечо окинул меня цепким, оценивающим взглядом.

— Ты что, из красных?

— Да.

Офицер поморщился.

— Туркмен?

— А ты не видишь?

Он отвернулся, помолчал немножко.

— Моя работа. Я Марию убил.

Он умолк, словно для того, чтобы послушать затихающую вдали музыку и неестественно громко засмеялся.

— Интересная штука! Это нежное создание, эта неземная красавица последнюю свою ночь провела со мной! Ха-ха-ха!

И он дерзко взглянул на солдата.

— Смеяться запрещено! — выкрикнул рыжеусый.

Офицер снова захохотал.

— Сказано тебе, запрещено!

Солдат в ярости замахнулся на арестанта прикладом, а тот, вроде, и не заметил. Я не мог понять, — злит он охранника или смехом хочет заглушить свою боль?

— Чего ты смеешься? — не выдержал я.

Он презрительно повел на меня глазом — тебе-то, мол, что за дело? — и ответил по-русски:

— Если бы я не прикончил ее, дурак полковник до конца дней своих был бы уверен, что жена у него — чистая голубица!

Солдат бросил на него мрачный, неприязненный взгляд и молча отошел в сторону.

Офицер обернулся ко мне. Лицо у него было самодовольное, наглое…

— Ты когда-нибудь обнимал красивую бабу?

— Не-ет…

— Тогда нам с тобой не о чем толковать!.. — и он брезгливо поморщился, недовольный, что ему попался такой нестоящий собеседник.

На вид офицер был немного старше меня, лет на пять, не больше, но парень, конечно, бывалый… И глядит, словно насквозь видит…

— Чешется, черт бы его побрал! Заедят, проклятые! — Офицер пригнул голову, плечом почесал за ухом и проворчал злобно: — Да, попали мы с тобой в переделку. Пожалуй, не выкрутиться. Знаешь, давай так: не будем друг дружке кровь портить. Я белый, ты красный, а судьба у нас теперь одна. Ты мне вот что скажи: красные считают, будто мужчина и женщина равны. Ты в это веришь?

— Верю.

— Ну, а как же это сделать, чтоб они и вправду были равны?

— Сделать, и все.

Он с улыбкой покачал головой.

— Ну, знаешь, большевик из тебя… Веру свою объяснить не можешь.

— Почему не могу? — Я разозлился. — Женщин не притеснять. Не бить. Девушек не продавать.

Он снова усмехнулся.

— Ты в России, конечно, не бывал?

Я покачал головой.

— Ну вот. А мне довелось. В России девушек не продают. Не думай, не большевики запретили, и при царе не продавали! Или лучше возьмем Париж. Слыхал, есть такой город? Столица Франции.

— Слыхал, — с гордостью сказал я.

— Слыхал? — он с интересом взглянул на меня. — Ну слыхать, может, и слыхал, а как там живут, понятия не имеешь. Так вот, мне офицеры рассказывали, которые в Европе побывали, баб там не бьют, не ругают. И думаешь, мир и благолепие? Ни черта! Француженки мужей ни в грош не ставят, что хотят, то и вытворяют! По пяти любовников заводят.

— Чего ж удивительного, Франция — буржуйская страна!

Он усмехнулся.

— А ты знаешь, кто такие буржуи?

— Буржуи? Богачи, вроде наших баев. Тоже, небось, по пятнадцать жен берут, вот те и заводят любовников!.. У твоего отца сколько жен?

Улыбка сползла с его лица.

— Ты вот что, отца моего не задевай! И кончай со своим большевизмом! Суешь его к месту и не к месту, а сам ни черта не смыслишь!..

Он со злостью отвернулся.

«Не смыслишь!» Ему легко смыслить — в России был! В русской школе, небось, учился! Если бы я своими глазами повидал Россию, я бы сумел ему ответить!.. Положил бы офицерика на обе лопатки, дядю Николая порадовал бы. Эх, дядя Николай! Увидеть бы тебя хоть одним глазком! Тогда б и смерть не страшна!..

…Мы с матерью сидели в кибитке, когда прибежали соседские мальчишки: «К вам русский идет! Русский!» Я вскочил и бросился к двери. Но у входа в кибитку уже стоял высокий светлоглазый человек в фуражке. Я метнулся в угол, в другой, потом подбежал к матери и спрятался за ее спиной. Мама почему-то была совершенно спокойна.

Человек в фуражке поздоровался с мамой по-туркменски, как-то странно произнося слова. Потом сел на кошму, мама подала чай, и они стали разговаривать. Гость, словно настоящий туркмен, неторопливо переливал чай из чайника в пиалу и обратно.

Почему мама не боится его? Сидит, пьет чай, болтает, будто и не русский пришел в кибитку, а сосед Вели-ага! Неужели она не понимает, что он кяфир, пришел, чтоб утащить меня и отдать прямо ангелу смерти? Ведь так сам Мейдан-ага говорил. Собрал ребят и все про русских объяснил, а он старый человек, он знает! Он даже такую молитву знает, чтоб дождь пошел. Соберет нас и велит молиться, потому что мы — ангельские души, греха на нас нет, аллах быстрее услышит нас.

А русский все сидел, наливал себе одну пиалу за другой, неторопливо пил и так же неторопливо разговаривал с мамой, изредка поглядывая на меня.

Я тоже осторожно рассматривал его: лицо, темное от солнца, лоб под фуражкой белый-белый… Волосы желтые… А глаза голубые, даже синие… Ни у кого я не видел таких глаз, не знал даже, что бывают у людей такие. Хотя, конечно, кяфиры — не люди…

Вдруг русский повернутся ко мне: «Ну-ка, иди сюда!» У меня сразу — душа в пятки, я еще сильнее прижался к матери.

Мать, хоть и понимала, что я ни за что на свете не подойду к русскому, из приличия тоже стала уговаривать:

— Подойди, сынок, не дичись!

Где там! Только силой можно было оторвать меня от матери.

Гость усмехнулся и, сунув руку в карман, достал горсть ярких, блестящих леденцов.

— Бери, паренек!

Я сразу разгадал его замысел — как только я протяну руку, он схватит меня и утащит! Я громко, протяжно заревел. Русский улыбнулся, покачал головой, положил конфетки на скатерть и попрощался с матерью. Так я в первый раз увидел дядю Николая.

Много дней потом вспоминал я его белый лоб, удивительные синие глаза и, главное, фуражку; черный лаковый козырек, а над ним какая-то блестящая золотая штука…

…Видно, я долго молчал, погруженный в воспоминания. Офицеру надоела тишина, и он снова заговорил, правда, уже не глядя в мою сторону, так, вроде сам с собой:

— Большевики, между прочим, не такие уж дураки, свой интерес понимают. У них в России женщины равноправные, хочешь — землю рой, хочешь — из винтовки стреляй! А ночью, хоть ты буржуй, хоть ты большевик, все равно баба нужна! Вот и кладут их к себе в постель, равноправных! Баба есть баба. Красный ты или белый, ей дела нет. Согласен?

Я промолчал. Что я ему скажу? О женщинах мне никогда не приходилось разговаривать. Но признаваться в этом не хотелось.

— А Мария красивая была баба? — небрежно спросил я.

— Баба! Разве красным разрешается так называть женщину?

Я смутился.

— Ладно! — Офицер снисходительно кивнул. — Не вешай голову! Из чрева матери готовым большевиком не выходят! Или, может, ты считаешь себя готовым?

— Считаю.

Он удивленно вскинул брови, взглянув на меня с нескрываемым любопытством.

— Ого!.. Может, и благословение большевистское получил?

— Конечно.

Усмешка в его взгляде сразу исчезла. Он привстал на колени и спросил коротко, как, наверное, спрашивают на допросах:

— Имя твоего наставника?

— А зачем тебе имя? Руки-то связаны!

Офицер скрипнул зубами, словно только сейчас понял, что руки у него и правда связаны. Однако он продолжал допрос.

— Поручения выполнял?

— Не собираюсь я перед тобой отчитываться!

— Отчитываться! Скажи лучше, сбрехнул! Похвастаться захотелось!

— Я листовки расклеивал!

— Когда? Где?

— В прошлом году. Под Первое мая. А там, между прочим, солдат стоял.

— Как же ты клеил, раз он стоял?

— А он заснул на рассвете. Я дождался.

— Возможно… Дрыхнуть они здоровы!.. Но дело не в этом. Все равно, приклеил пару листовок, это еще не большевик.

— Разговаривать запрещено! — выкрикнул вдруг часовой.

На этот раз офицер не стал ему перечить. Мне показалось, что он даже рад замолчать, сейчас верх был мой. И врет он, что листовки расклеивать просто! Дядя Николай тогда говорил, что расклеивать листовки может только тот, кто понимает в них каждое слово и каждому слову верит. Понять-то я понял, быстро разобрался… А вот расклеивать…

Во-первых, усатый этот никак не хотел спать, ходит и ходит перед дверью. Прислонит к стенке ружье, покурит, опять ходить начинает… Присел у стенки: зевает… Ну, думаю, все, заснет. Вдруг топот, прискакал кто-то… Солдат вскочил, опять туда-сюда ходит. А потом, вижу, другой идет, сменять. Плохо дело! Всех-то не переждешь!.. Прижался я в углу за забором, глаза слипаются… Самому впору уснуть.

Но второй солдат вроде посмирней оказался, ходить не стал, сразу у стены примостился… Потом, смотрю, голову уронил. Я поднялся, рукой помахал — заметит или нет? Вроде нет… Неужели спит? Вылез из-за дерева, ноги дрожат, на лбу пот проступил… И никак не могу выпрямиться, словно жернов на шею привешен. Сразу, почему-то, мысли, что пытать будут, если схватят. Но только я все равно знал: с листовками назад не вернусь, это мне хуже пытки! Дядя Николай и без того не хотел посылать: горяч-то, мол, он горяч, а в последнюю минуту оробеть может…

Листовки я тогда все расклеил. Последнюю часовому на штык насадил, а он, знай себе, похрапывал…

Дядя Николай даже расцеловал меня. «Теперь наш Мердан получил боевое крещение!..»

— А ты зря думаешь, что листовки любому доверят! Дядя Николай вообще поручений не давал, пока не узнает человека как следует…

— Что еще за дядя Николай?

— Большевик.

— Большевик! Вы все большевики! По профессии кто?

— Инженер. Из Москвы.

— Ссыльный?

— Ссыльный.

— А фамилия его как?

— Не знаю. Дядя Николай, и все.

— Конспирация? Понятно… Тебя как зовут, конспиратор?

— Мердан.

— А меня Якуб… Ну, а чему еще учил тебя дядя Николай? Учил, как перед расстрелом в штаны не накласть?

— Не накладу, не бойся! Я ко всему готов. Правда на нашей стороне.

— Да брось ты лозунги выкрикивать! Я их в России наслушался! Научили недоумка, он и талдычит! Поставят к стенке, помянешь тогда дядю Николая с его лозунгами!

И он с ожесточением сплюнул.

— Ты думаешь, я смерти не видал?

— Смерти? Почему ж… Видал, раз винтовку дали! Да только там другое, то ли ты его, то ли он тебя, а вот как поставят под дулом, а руки за спиной связаны!..

Он скрипнул зубами и со стоном повалился на солому.

На ночь нас загнали в тесную мазанку, пристроенную в углу загона.

В стене под потолком я разглядел дырку. В нее можно было разве что просунуть голову, но зато виден был кусочек неба со звездами. Дверь плотно закрыли. Стало невыносимо душно. От горьковатого запаха навоза кружилась голова. В темноте нудно жужжали комары.

— Засадили в хлев, чтоб ему развалиться, проклятому! — проворчал Якуб. — Скорпионье гнездо какое-то! Что это?.. Вроде солома… Надо лечь, а то так и сдохнешь сидя!..

Послышался шелест соломы, Якуб лег.

Темно, душно, тесно, словно нас живьем бросили в могилу. Там, на воздухе, мне не верилось, что конец близок, что жить осталось только до утра…

Я вскочил.

— Неужели нет выхода из этого ада?

— Выхода! Попробуй долбани стенку головой, авось развалится!..

Интересно, чего этот офицер так спокоен? То кричал, что ночью нас расстреляют, теперь хлопочет, как на ночевку устроиться…

А не подослали его ко мне? Может, шпион? К заключенным иногда подсылают шпионов, дядя Николай говорил… Хотя нет, он ведь сразу признался, что белый, что большевиков ненавидит… Да и выведывать у меня вроде ничего не собираются, им нужно, чтобы Сапар застрелил меня. Тогда все поверят, что я и правда убийца, что красные — враги простых крестьян.

Но если этот белый не шпион, на что же он тогда надеется? Да не надеется он ни на что, просто держаться умеет… Ладно, от меня ты тоже не услышишь стонов!

— Слушай, сосед, — я сам удивился, как спокойно и даже насмешливо звучит мои голос. — Чего ж ты замолчал? Рассказал бы, как с Марией спознался. Все быстрей время пройдет!..

Якуб пошевельнулся, зашуршав соломой.

— Что, забрало тебя? А еще большевик!..

Я промолчал.

— Ладно, не злись, дело понятное, мужик есть мужик, белый ли, красный ли… — он опять немножко то-молчал. — Про Марию рассказывать — одно удовольствие. Хороша была бабочка, ничего не скажешь! Сама тоненькая, грудь высокая, полная… Складненькая такая, ну прямо альчик со свинчаткой! Волосы густые, темные, как у наших девушек. У нее мать была из этих краев… Умерла рано, Марию ребенком оставила… Отец в Ставрополе живет в своем имении. Вернее, жил, теперь неизвестно… Ты хоть знаешь, где Ставрополь?

— Вроде знаю…

— Знаешь ты, как же! Небось думаешь, в Египте где-нибудь, а он в России, недалеко от Кавказа. Про Кавказ то слыхал?

— Слыхал…

— Ну ладно, предположим… Значит, увидел я ее первый раз дома, когда к полковнику пришел. Я тогда только из Москвы вернулся… Три недели добирался…

Он помолчал, припоминая что-то.

— Приехал, а большевики отца убили… Пришлось снова за винтовку взяться, хотя войной сыт был по горло… Революцию тоже повидал. Только какая это революция? Хватают винтовки все кому не лень… Голодные, оборванные, «ур-ра!» кричат. Умирают со знаменем в руках. А им не знамен надо, а хлеба!

— Так его ж приходится у богачей отнимать. Он у вас по амбарам запрятан.

— Отнимать! Им это можно — отнимать! Годок-второй друг друга поколошматят, ничего не случится, бабы других солдат народят! Россия велика: на одной стороне солнце всходит, на другой уж день кончается!.. А вот если мы, пяток несчастных туркмен, два дня друг друга убивать станем, на третий день на нашей земле одни собаки выть будут!

— Значит, по-твоему, пусть баи нас голодом морят, жизнь нашу заедают, все мы терпеть должны, раз туркмены?

Офицер усмехнулся.

— Что ж, давай бей… раз лучшего придумать не можешь! Ладно, лень мне с тобой спорить. Лучше я про Марию буду рассказывать… Да… Я сначала на нее и не смотрел, во всяком случае, вид делал, что не смотрю. Все полковнику старался угодить. Сколотил отряд удалых джигитов, кое-что для него сделали. Доволен был. А теперь вот расстрелять прикажет. Может, даже собственной рукой уничтожит.

…Знаешь, что он мне один раз сказал? «Ваше туркменское бахвальство, заносчивость ваша — пережиток. Не понимаете реальной обстановки, вот и кичитесь храбростью предков!» Я ему говорю, плох, мол, тот народ, который не гордится своими предками. «Гордиться, говорит, надо, мы, русские, тоже гордимся победами предков, но не надо терять чувство реальности. Чем конкретно гордитесь вы?» — «Тем, что наши предки всегда стремились к свободе!» А он посмотрел на меня, глаза прищурил и спрашивает: «А что такое свобода, можешь ты мне объяснить?»

Меня сразу, как башкой об дувал. Черт его знает, как это объяснить. А он воспользовался моей заминкой. «Видишь, — говорит, — ты себе отчета не отдаешь в словах! Нет у туркмен силы, чтобы свободу свою хваленую охранять! Теперешний враг не на коленях, не с саблями, а с пушками и с танками нагрянет! Кто вам поможет? Большевики? Не помогут, самим жрать нечего! Англичане и подкинули бы кое-что, да больно далеко до них! Только мы, питомцы великого русского императора, можем вас выручить. Вы должны хранить нам верность и поменьше болтать о свободе!»

— И ты считаешь, он прав?

— А-а, прав, не прав, какая теперь разница! Последнюю ночь прожить бы по-человечески, а тут твари эти проклятые! Чешется все — сил нет. Подожди, вроде стучат…

Я прислушался. Нет, ничего особенного. Вдалеке со свистом пронесся паровоз. Ишак прокричал в степи… Часовой, стоявший у дверей, тянул какую-то грустную бесконечную песню…

— Ничего не слышно. Почудилось…

— Может, и почудилось. А вообще-то больно бы им хорошо ночью от нас избавиться!..

Я не ответил. Пусть думает, что я спокоен, что мне все равно, что меня сейчас интересует только Мария.

— Выходит, ты с ней нарочно? Полковнику решил досадить?

— Ничего я не решил! — с неожиданной горячностью отозвался Якуб. — Если бы она, дрянь этакая, сама на меня не поглядывала, я бы теперь горя не знал! Покоя лишила, проклятая! Как зыркнет своими глазищами, так и сна нет, до утра под одеялом ворочаешься! Но я и виду не подавал, что томлюсь по ней. Честь его берег! Не веришь?

— Почему ж… Верю.

Он опять помолчал, вздохнул, заговорил тише:

— Один раз сижу у них в гостиной, полковника жду. Вдруг входит. Поздоровалась-то вроде робко, а потом видит, что я красный весь, словно невеста перед сватами, смеется… Я, как обычно, глаза в землю. А ты думаешь, легко это, когда такая баба сама к тебе тянется?! Стою, словно ягненок перед закланием, а она подходит, совсем близко подошла, и садится на диван. А платье на ней черт бы его побрал, это платье, книзу широкое, сверху узенькое, как голая она в нем! Гляди, мол, молодец, хорошо гляди: есть среди наших такие красавицы? Ну я, видно, и глянул. Потому что она вдруг нахмурилась, губы поджала…

Я вскочил, на часы смотрю. «Господин полковник, — говорю, — задерживается что-то, пойду встречу!» Смеется. Можешь себе представить, опустила голову и хохочет тихонько. Да, помудровала она надо мной. Страшная это штука — красивая баба!.. Слушай, Мердан, ты не спишь?

— Да нет, не сплю. Говори…

— Говорить о ней я могу до рассвета, а потом опять дотемна!.. — Якуб с ожесточением завозился на соломе. — Руки затекли — сил нет… Хоть бы развязали, сволочи!.. Да… Мудровала, мудровала она надо мной, а потом, видно, и сама влюбилась. Бывало, поглядит: и жалко ее, и кровь огнем закипает… Но все равно я не решался…

Вдруг дыру в стене загородило что-то темное.

— Тихо, Якуб! Кто-то есть!..

— Ну все, — негромко произнес он. — За нами.

На секунду в дыру снова стало видно небо. Потом ее опять закрыла голова в папахе. Мы затихли. Слышно было, как на крыше тяжело дышит человек, только что заглядывавший к мам.

— Мердан, — позвали меня тихо, — это я, Сапар. Подойди ближе.

Сапар? Вот это да! Я подобрался к дыре.

— Сапар! Брат! Да как же ты? Разве часовых нет?

— Один ходит…

Сапар затих, прислушиваясь, потом глубоко засунул руку в дыру.

— Подыми руки. Повыше, не достать. Веревки перережу…

Руки мои бессильно упали вдоль тела. Боль была так сильна, что в первое мгновение я даже не почувствовал радости. Только задрожали колени.

— Бери нож, — торопливо прошептал Сапар. — Жди. Может, удастся тебя выручить.

— Я не один, Сапар.

— Не один? — удивленно протянул он! — Ну все равно. Ждите.

Он зашуршал по крыше, и все стало тихо. Прыжка его я не слышал. Я молчал, не зная, что подумать.

— Чего стоишь? — окликнул меня Якуб. — Перережь мне веревки!

Я повиновался. Он помолчал, переводя дух от боли, потом спросил:

— Что это за парень?

Я торопливо рассказал о Сапаре.

— Ясно. По-русски это называется провокацией.

— Думаешь, не придут?

— Придут. Выведут на улицу и расстреляют. Скажут, что пытались бежать.

— Но ведь он дал мне нож!

— Тем более…

Я не знал, что ответить Якубу. Сапара я совсем не знаю, и появление его было для меня неожиданным.

Мы оба молчали. Теперь в каморке казалось еще душней, еще темнее.

— Нет, Якуб, все-таки мы выберемся отсюда!

— Неплохо было бы… Тошновато сидеть в этой мерзкой норе и ждать смерти!..

— А если удастся бежать, куда пойдешь?

Ответа я не услышал. Он только вздохнул и перевернулся, зашелестев соломой.

— Правда, Якуб, красных ты ненавидишь, свои тебя к стенке поставят…

— Черт его знает!..

— Бежал бы куда-нибудь, где полковник не достанет…

— Это куда ж?

— В Иран. Или в Афганистан.

— Не подойдет. Только последняя тварь может бросить родную землю. «Чем в Египте царем, лучше на родине бедняком!»

— А ты согласишься стать бедняком? Расстаться с богатством?

Якуб опять долго не отвечал. Наконец произнес задумчиво и спокойно:

— Бедняком быть не позор… Только кому это нужно?

— Твоей родине.

— Родине! Разве у нас теперь есть родина?

— Ты ж только что говорил о ней!

— А, отстань, ради бога! Вода есть в кувшине? Дай сюда.

Часовой постучал в дверь прикладом: «Прекратить разговоры!»

Часа полтора было тихо. Потом перед дырой замаячил рыжеусый солдат. Неужели пронюхал? Может, и Сапара схватили? Зря Якуб так о нем, видно же — с чистым сердцем пришел. Может, даже мать прислала… Бедная женщина! «Мы хотим сыновьям добра».

— Якуб, как ты считаешь? Если передать власть матерям, станет мир лучше?

— Ни черта! Только мороки прибавится…

— Но почему? Ведь матери хотят нам хорошего!

Якуб усмехнулся.

— Хотят хорошего! Если бы благие помыслы могли исправить мир!.. Разве наши отцы, хватаясь за винтовки, хотели сыновьям плохого? У каждого была благая цель, каждый хотел добра своим детям. Вот я — бай. Ты идешь на меня с винтовкой, хочешь отобрать у меня воду, хлеб. А я хватаю винтовку, чтобы не отдавать тебе свой хлеб. У меня свои дети, свои заботы.

— Неправда! Мы ничьих детей не хотим оставлять голодными! Мы хотим, чтоб все были сыты. Чтобы не было так: одни с жиру бесятся, другие с голоду мрут.

Якуб рассмеялся сухим, злобным смешком.

— Чего смеешься?

— Глупости твоей смеюсь. Забили тебе башку красивыми словами. Вот слушай, у моего отца было три жены. У каждой — белая кибитка. У каждой сыновья, дочери. Всего поровну, всего вдоволь. Как сыр в масле катались. И думаешь, они жили в мире? Ни черта! Все перецарапались. Жены с женами, сыновья с сыновьями, девки с девками. Каждому казалось, что другому лучше живется! А ведь от одного отца.

— Если бы и от одной матери…

— Ну уж это не наша с тобой забота! — Якуб сердито засопел. — Я тебе так рассказал, для примера… Никто ничего не изменит: ни отцы, ни матери… Таков уж он, этот проклятый мир!..

— Нет! — убежденно воскликнул я. — Мы все исправим!

— Ну давай, давай! А может, твои друзья все уже исправили, только нам-то с тобой не узнать!..

Я промолчал.

— Ну и духотища. — Якуб подобрался к дыре и, сунув в нее голову, жадно глотнул воздух. — А ночь на дворе… Думаешь, придет твой парень?

— Придет!

— Ну и дурак будет. Влепят пулю в лоб, и дело с концом. Видишь, усатый черт все время под дверью торчит… Дай нож.

— Зачем?

— Стену попробую расковырять. Ничего нет глупее — сидеть и ждать смерти. Я не герой. Не мечтаю умереть с песней на устах. Дай нож.

— Не дам.

— Отниму!

— Попробуй!

Он сокрушенно покачал головой.

— Ну и идиот же ты!

— Не злись, Якуб. Ты все испортишь. Подождем малость — не придут, я сам начну ломать стену. А хочешь, и дверь!

Он молча отполз в темноту. За стеной ничего не было слышно. Только комары звенели. И солдата не видно…

— Вроде уснули все… — сказал я.

— Похоже… А дружком твоим что-то не пахнет!.. Ну как, будем смерти дожидаться?

— А ты боишься ее, Якуб?

— Интересный вопрос! — Он злобно засмеялся. — Думаешь, я не понимаю, с чего ты спрашиваешь? Не беспокойся, придут тебя выручать, в ногах ползать не буду, чтоб и меня прихватили. Не доставлю я тебе такого удовольствия.

— Почему?

— А потому, что тебе надо, чтоб я струсил. Трусливых подчинить легче. Но я не трус, не надейся. В бою мне смерть не страшна. А здесь, в этой вонючей яме… Сдохнуть только потому, что какой-то болван боится расковырять стену!..

Якуб тяжело вздохнул. А ведь он прав, надо попробовать освободиться самим. Вдруг Сапару не удалось выполнить свой план?

— Попробовать, что ли, Якуб?

— Конечно, давай я.

— Нет, я сам.

— Боишься нож отдать? Ну черт с тобой! Колупай сам.

Я начал осторожно отковыривать глину.

Послышался топот. Мы приникли к дыре, в нее уже можно было просунуть плечо. Промчались трое верхом. Две оседланные лошади в поводу… Они! Где-то совсем рядом тяжелое сопение, возня. Ни выстрела, ни вскрика.

— Похоже, они… — с сомнением произнес Якуб. — Кажется, часового связывают.

— Ну вот. А ты говорил!

За дверью звякнул замок, потом приглушенный голо; произнес:

— Ломать надо!

Мы кинулись к двери. Она трещала, вокруг рамы сыпались куски сухой глины. И вдруг дверь распахнулась. В проеме стояли Сапар и двое каких-то парней.

— Сапар! Друг! Спасибо!

Перемахнув через ограду, мы бросились к лошадям и безмолвно, словно заранее сговорившись, вскочили в седла.

— Что с часовыми-то сделали? — спросил я, когда загон скрылся из виду.

— Связали. Храпели оба… Ловко все вышло! Боюсь только, не приметил ли меня усатый. Днем-то я два раза приходил… Ну, может, обойдется, может, не разглядел со страху.

Часа через полтора у сухого, заросшего гребенчуком арыка Сапар придержал коня.

— Думаю, здесь… Хорошее место. Ни за что не найдут!

Мы с Якубом соскочили с коней.

— Одних вас придется оставить, — виновато сказал Сапар. — Вот хлеб, вода… Уж вы не держите обиды!

— Что ты, Сапар! И брат родной не сделал бы больше!

Я не знал, что еще сказать. Якубу бы его поблагодарить, ведь так складно говорить умеет!.. Нет, молчит. Слушает, как шелестит осока…

Сапар вскочил в седло, натянул поводья.

— Арык до кладбища тянется. За кладбищем — деревня… — Он умолк, прислушиваясь к тишине, потом добавил: — Долго здесь не оставайтесь, ладно?.. День переждите и уходите. Ну, счастливо!..

Я долго глядел им вслед. Когда звук копыт замер вдали, я снял шапку и подставил ночному ветерку влажную голову. Какой простор кругом! Как легко дышится!..

— Ну, Якуб, от смерти мы ушли.

— От смерти не уйдешь… — неопределенно пробормотал он.

Я прошел вниз по арыку, выбрал лужайку, где трава была погуще, улегся на спину и стал смотреть в небо. В изголовье, словно сторожа мой покой, недвижно стояли высокие травинки…

«А хорошо, если бы Якуб ушел… — мелькнуло вдруг у меня в голове. — Беспокойно с ним, непонятно… И все-таки что-то в нем нравится. Смелый человек. Не будь он байский сын я бы его уговорил идти к нашим. А почему ж все-таки он Марию убил? Ведь она не красная, помещичья дочь…»

Рядом послышался шорох. Я поднял голову.

— Ты где Мердан?

— Здесь. Поспать хотел.

— Поспишь тут, — Якуб плюхнулся возле меня на траву. — Того и гляди, на скорпиона ляжешь. Одно утешение — кладбище по соседству.

— А выходит, правду говорят, что байские сынки трусоваты.

— Да не цепляйся ты, — Якуб устало махнул рукой, — и без тебя тошно. — Не переставая ворчать, он улегся на спину. — Вам, неучам, большевики наплели, а вы и рады. Рассказал бы я тебе кое-что про байских сыновей, да с дураком толковать — ослу проповедь читать. Байские сыновья! — Он вдруг рывком поднялся. — А Кутузов, Пушкин, Толстой — они, по-твоему, батраки были?. Да ты, небось, и не слыхал про таких.

— Про Пушкина слышал. Тетя Нина стихи его читала. Она их на память знает.

— Это что же, тоже большевичка?

— Не большевичка, жена большевика. Учительница.

— Учительница, говоришь? — Якуб ехидно рассмеялся. — А говорила тебе эта твоя учительница, что, сколько ни было революций, во главе всегда байские сыновья стояли?

— Выходит, и Ленин — байский сын?

Якуб пожал плечами.

— Про Ленина не знаю, книг про него не написано. Думаю, не из бедняков. Не родится большой человек в доме, где день и ночь о куске хлеба думают!..

— А я голову на отсечение дам: байский сын против царя не пойдет!

— Вот и пропадет твоя башка… Среди тех, кто царя сбросил, половина байских сыновей!

— В России, может, и так, — убежденно сказал я, — а у нас байские сыновья первые враги бедняков!

— Где это у нас? Что ты видел, кроме своей деревни?

Мне опять нечего было возразить. Якуб знал и видел больше меня, я не находил слов для спора с ним. Он закрыл глаза и отвернулся.

Я тоже смежил веки. Но сон все не шел, легкий ночной ветерок уже затих, становилось душно… Тело покрылось потом, кожа зудела. Опять заныло плечо…

— Якуб, ты не спишь?

— Нет.

— Ты ведь так и не сказал мне, почему убил Марию.

— Потому что я байский сын. Развратник и кровопийца.

Он наверняка думал, что я начну расспрашивать. Я молчал. Якуб перевернулся на живот, подпер рукой голову.

— Для тебя раз байский сын, значит, убийца… Я и в мыслях не держал убивать ее… На такую красоту руку поднять!.. Выйдет на улицу: две косы, как у наших девушек, платочек на головку набросит… Болтали про нее разное — я ведь при полковнике состоял, всех офицеров знал, — говорили, что за полтора года уже двух любовников сменила. Я, конечно, понимал, что она не птичка с белыми ножками, да и муж у нее старик, а вот верить не хотелось… Было в ней что-то от наших девушек, чистота какая-то… Уж чего-чего, а этого у наших не отнимешь! Вот большевики кричат: «Долой религию!», «Свободу женщине». Ну долой, ну свободу, а дальше что? Чтоб как русские, да? Меня в Москве возили в один дом: мать еще не старая, три дочери красотки — и все шлюхи! Хочешь возразить, а? Да что ты можешь сказать?! Что ты знаешь о женщинах, тем более русских!

Я промолчал. И не потому, что нечего было сказать — тетя Нина-то русская, даже москвичка! Но с Якубом я не хотел, не мог говорить об этой женщине…

…В тот день мама вымыла меня в горячей воде, надела чистую рубашку. Она не сказала, куда мы пойдем, но шли мы к станции, и я сразу почуял недоброе. Я не забыл, как ласково беседовала она тогда с русским в фуражке, а теперь вот про жену его завела разговор: они, мол, хорошие, ничуть не хуже мусульман, даже говорить по-нашему могут…

Я остановился и заревел. Я слишком хорошо помнил что говорил о русских Мейдан-ага. Всхлипывая, я твердил маме, что, если я ей не нужен, я лучше в пески уйду, пусть только она не отдает меня русским.

Мама молча прижала мою голову к груди, погладила бритую макушку. Потом сказала: «Они тебя грамоте, выучат, сынок! По-русски читать будешь…» Читать по-русски! Этого у нас в деревне никто не умел. Даже главный грамотей, сын муллы Нурпеиса, мог читать только коран, написанный арабскими буквами.

Я вытер нос, всхлипнул последний раз и взял маму за руку.

Жена дяди Николая была женщина худая и высокая. Лицо у нее было белое, глаза серые, а волосы темные, почти такие же, как у мамы.

Может, меня подкупили ее темные волосы, может, помогло то, что я ни на минуту не забывал теперь о русской грамоте, но я стерпел, когда русская женщина погладила меня по голове, я даже разрешил ей взять меня за руку. Женщина улыбнулась. Грустно-грустно…

Тетя Нина всегда так улыбалась. Сначала я думал, это от бедности, ведь даже кошмы в доме нет, пол досками застлан, ни сундука, ни ниши с одеялами!..

Много позднее, когда я уже знал, что живут они так не от бедности, просто привычки у русских другие, тетя Нина призналась мне, что очень тоскует по родине. «Так и умру, березки русской не увижу…» — сказала она и отвернулась, чтобы я не увидел ее слез. Она тогда не вставала с постели и очень кашляла. Как только становилось легче, тетя Нина подолгу рассказывала мне о России и о всяких других странах… Писать и читать она меня не учила, учил дядя Николай, тетя Нина не разрешала мне сидеть возле нее — боялась, что перейдет болезнь…

Один раз — мне было тогда уже лет тринадцать — тетя Нина послала меня в лавку за сахаром. До лавки я не дошел — откуда-то из-за угла выскочили двое оборванных русских мальчишек и стали отнимать у меня деньги. Я бился до последнего, больше всего на свете боясь, что тетя Нина не поверит мне, решит, что я украл эти деньги.

Когда я с синяком под глазом, шмыгая кровью, предстал перед тетей Инной и начал рассказывать про мальчишек, она не рассердилась, не стала меня ругать. Она долго расспрашивала про моих обидчиков, сказала, что на станции таких нет — здешних она всех знает, — наверное, от поезда отстали. Тетя Нина даже велела мне привести их — накормить ведь надо ребят, — но тут я впервые в жизни не послушал ее, не пошел искать мальчишек, слишком велика была моя обида…

— Эй, Мердан! Ты слушаешь или нет? Чего вздыхаешь, как корова?

— Так, ничего. Рассказывай.

— …Весной спрашивает меня, грибы, мол, у вас тут бывают? Показал я ей на степь за станицей, пожалуйста, хоть мешками собирай… Я, говорит, хотела бы прогуляться, набрать грибов. Не будете ли вы любезны сопровождать меня? Почему же, говорю, если полковник не возражает…

Оглядела она меня с ног до головы, плечами пожала — стоит ли, мол, беспокоиться о таких пустяках…

А в седле она… Ну до того хороша, рассказать тебе не могу! Не в дамском седле, как в России барыни ездят, а в мужском, как казашки…

Степь в тот день ковром под ногами стлалась. Два дня дожди шли, трава блестящая, свежая, вся в цветах. Только, гляжу, Мария вроде и не видит этого, печальная какая-то. «Вы, — говорит, — не удивляйтесь, взгрустнулось мне, родной край вспомнила. У нас в лугах весной тоже цветов полно. Только у нас деревья кругом и трава не такая: густая, высокая…» — «Деревья у вас там пожгли, а поля вытоптали!» Я это вроде даже с сочувствием сказал, однако зря: такие, как Мария, не любят, чтобы их жалели. Вздернула голову: «Россия не Туркестан! Слишком она велика, чтоб сжечь ее или вытоптать!» Не тебе, мол, дикарю, Россию оплакивать!..

Сказала, да, видно, спохватилась — знала уже, что и у меня нрав крутой, не терплю, когда гордость задевают, — оглянулась, огрела коня плеткой. «А ну, джигит, догоняй!»

Только комья земли мокрой в лицо полетели… Пока собирался, она уже за версту ускакала. Отпустил я удила, скачу за ней, а сам думаю: «Дурак ты, дурак! С какой бабой в весенней степи про политику рассуждать вздумал!..»

А она видит, что догоняю, смеется… Их, женщин, ведь не поймешь. Смотрит на меня, хохочет, до того хороша — ну прямо съел бы ее всю, вместе с сапожками!

Обнял я ее, а она так и вьется в руках, словно ей щекотно. Ну я, недолго думая, сорвал ее с седла и — к себе. Обхватила за шею, смеется, тихий такой смех, счастливый… И глаза закрыла…

Якуб замолчал.

Я перевернулся на спину, зашуршав травой.

— Ты, оказывается, еще бодрствуешь? — насмешливо пробормотал Якуб. — Я думал, тебя сморило…

— Нет, слушаю…

— Один раз вызывает меня полковник. Уезжаю, говорит, на два дня, присмотри за домом. Потом уж я узнал, что это Мария его надоумила. Боюсь, мол, офицеры твои как напьются, мимо пройти страшно, глаза, как у голодных волков. Единственный, говорит, порядочный человек — Якуб Салманов. Попроси его, чтоб был поблизости. А тот верит, дурак… Он ей, как ребенок, верил…

Я с вечера расставил часовых вокруг полковничьего дома и — к ней. Ужинать пригласила.

Вошел в гостиную, она — навстречу… Платье на ней черное, переливается все, словно звездное небо. Вырез до самых грудей! А сама вся, как из ртути: то встанет, то сядет, то руку мне протянет, а рука белая-белая!..

Одним словом, ужинал я у нее до утра, а к еде мы так и не притронулись… А утром, как мне уходить, она вдруг и говорит: «Давай, милый, уедем отсюда навсегда, забудем эти проклятые пески…» Можешь себе представить — из-за бабы родину покинуть! Ну ей я так, понятно, не сказал, отшутиться решил: не могу же, говорю, я изменить своему полковнику…

Прикрыла она глаза ресницами, а под глазами-то тени синие. «Не надо, — говорит, — смеяться, милый, я это очень серьезно. Уедем отсюда! Поедем к отцу, будем жить в имении!» — «Ты думаешь, большевики пощадили ваше имение?!» — «Ну не в имение! За границу! В Европу, в Америку, в Австралию — только прочь из этого ада! Из этих раскаленных песков!» Тут я перестал шутить и сказал ей, что эти раскаленные пески политы кровью моих предков. Что эта земля — моя родина!

Она, видно, поняла, что это мое последнее слово. Глаза погасли, лицо сразу поблекло, постарело даже… «Я, — говорит, — в тебе обманулась. Ты — дикарь! Такой же, как твои собратья, скитающиеся в песках со своими вшивыми овцами! Ну и торчи здесь! Вчера большевики отца твоего убили, завтра с тобой разделаются. И пусть. Так тебе и надо, дикарь!» — «Молчи, Мария!» Она как сверкнет глазами! «Здесь я приказываю! Ты только лакей! Слуга полковника!» Окинула меня презрительным взглядом, отошла к окну, потом оборачивается: «Родину он захотел! Свободу! Зачем вам свобода, своре головорезов?»

Я — за наган. А она хохочет:«Убить хочешь? Болван! Тебя же расстреляют! Лучше чисти сапоги полковнику, он даст тебе твою свободу!» — и плюнула мне в лицо.

Я выстрелил ей прямо в грудь.

Мне не повезло — во дворе полковник уже слезал с коня, вернулся он раньше времени. На меня навалились, схватили, связали руки… В тюрьму отправлять не стали, в ту же ночь, видно, думали в расход пустить… Они нас теперь крепко искать будут. Все пески обшарят.

Он устало зевнул.

— Слушай, Якуб, а может, пойдешь к нашим?

— Чего я там не видал? От одной смерти к другой бегать.

— Никто тебя не тронет!

— Брось! Забыл, что я байский сын? Давай-ка лучше всхрапнем часок-другой.

Я лежал, слушал его храп и пытался понять, как он мог убить Марию и как может спать, рассказав об этом… И как просто он говорил об убийстве. А может, я его зря виню? Может, и сам не стерпел бы таких оскорблений?

Я плохо понимал этого человека, многое в нем было для меня темно, как темное небо над нами…

Наконец я уснул.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Меня разбудил конский топот. Я вскочил.

— Якуб!

— Не кричи, — прошипел он, толкая меня на землю, — слышу.

Мы ползком пробрались к зарослям.

Всадники проехали совсем близко. Впереди всех на вороном коне гарцевал человек в высокой папахе с винтовкой за плечом. Гордо и самоуверенно покачивался он в седле, крепко натягивая поводья, красавец жеребец норовисто выгибал лоснящуюся шею.

— Этот… впереди, Осман-бай, — сказал Якуб, следя за всадниками неприязненным взглядом.

— Тот самый?

— Тот самый. Рядом, в фуражках, солдаты полковника. А сзади нукеры плетутся… Рыщут, проклятые! Наверняка по нашу душу!

Я внимательно оглядел людей, ехавших позади бая, может, Сапар среди них… Нет, вроде не видно… Да и не разберешь: на всех халаты, черные шапки, за плечами винтовки. Головы опущены, ни один по сторонам не посмотрит. То ли из-за пыли разглядеть не надеются, то ли отстать боятся… А может, просто умаялись? По коням видно было, что хозяева их всю ночь провели в седле — трусят рысцой, понуро опустив морды, жмутся друг к другу.

— Да-а… — озабоченно протянул Якуб. — Не иначе всю ночь по степи шныряли. Нельзя нам здесь оставаться!..

— Значит, надо уходить.

— Куда?

— К нашим, — спокойно ответил я.

Он мрачно взглянул на меня.

— Стронемся с места, тотчас схватят! У них на всех дорогах дозоры выставлены.

— Степью поедем…

— Все равно. Днем нельзя — опасно.

Я понимал: он не только сам не пойдет к красным, но и меня постарается не пустить.

Мы молча провожали глазами всадников, думая каждый о своем. Наконец пыль на дороге улеглась. Только теперь, избавившись от близкой опасности, мы почувствовали, как нестерпимо палит солнце.

— Воды бы, — с тоской протянул Якуб. Поднял кувшин, перевернул, убедился, что пуст, и разочарованно щелкнул по нему ногтем. — А Осман-бай хорош, собака! Сам, небось, вызывался ловить! Я эту старую лису знаю. Только и мечтает, как бы выслужиться. Сапоги готов лизать полковнику. Забыл, гад, сколько я ему добра сделал. В прошлом году скулил, скулил: «Помогите! Бандиты угнали баранов!» Специальный отряд я посылал баранов этих отбивать, чтоб они все передохли! Вернул ему отару… Недавно, совсем на днях, опять явился. Люди его, видите ли, слушаться перестали! В отряд не идут. Нужно, говорил, для острастки двух-трех прихлопнуть, а свалить на большевиков. Они, мол, всех вас перебьют, если в мой отряд не пойдете. Только, говорил, надо, чтоб этим солдаты занялись, своим такое нельзя поручить, скандал может выйти.

— И ты пошел на это? — я вдруг задохнулся от догадки.

Якуб равнодушно пожал плечами и спокойно, не спеша ответил:

— Видишь ли, бай, конечно, слишком грубо все это делает. Что с него взять, мужик, степняк. Но вообще он прав, людей надо держать в страхе. Не припугнешь, на шею сядут!

— И вы убили этих людей? — повторил я тупо.

— Положим, убили. Ну и что? В наше время лишь очень недалекие люди могут удивляться подобным вещам. Только не подумай, что я хочу оправдаться. Я просто рассуждаю вслух, пытаюсь понять чему учит нас жизнь… Ты думаешь, ваши так не поступают?

Я смотрел на Якуба, и мне казалось, что только сейчас, здесь, я впервые увидел его. Какое страшное, нечеловеческое лицо! Да, этот способен на все…

И все-таки я не мог молчать.

— Но ведь вы убили невиновных!

— Откуда тебе-то известно?

— Известно! Один из них — Ягмур, брат Сапара! Да, да, того самого Сапара, который спас тебе жизнь. Вы убили его и свалили убийство на меня. Но вы просчитались! Даже его мать, простая старая женщина, не поверила вам. Никто вам не верит! Никто!

Якуб с безразличным видом продолжал разглядывать кувшин. Я выхватил его и швырнул в траву.

— Ты убил его брата, а он, ничего не подозревая, спасает тебя от смерти! Если бы я знал это раньше!..

Якуб посмотрел в ту сторону, куда я бросил кувшин, и отвернулся.

— Зря беснуешься, Мердан. Время такое. Я и сам иногда заснуть не могу, кошмары мучают… Жизнь сейчас, как эти заросли, куда ни сунься, хорошего не будет. И не лезь, ради бога, со своими попреками, и без тебя тошно. Провалилось бы все в тартарары!..

Он поднялся и перешел на другое место, туда, где трава была погуще.

«Значит, так… — лихорадочно соображал я. — Нужно просидеть здесь до вечера… Может, Сапар придет… Но только не упустить Якуба. Подумать только, я сам, своими руками, разрезал его веревки!»

Мы лежали в трех шагах друг от друга и молчали… Зной становился все гуще, все тяжелей давил, прижимая к земле все живое…

Зашуршала трава. Мы разом сели. Переглянулись. Шуршание приближалось. Якуб бесшумно перевернулся, оперся на руки и, пригнув голову, стал напряженно прислушиваться. Он был сейчас похож на зверя, подстерегающего добычу. Шорох повторился, но не ближе, на том же месте.

— Кажется, овца отбилась…

— Один кто-то… — прошептал Якуб.

— Возможно. Пойдем глянем. Нож достань!

Мы осторожно продирались через кусты. Порыв ветра донес сладковатый запах тления. И вдруг я услышал плач. Тоненький, прерывистый — детский.

— Прочь отсюда! — Якуб крепко схватил меня за плечо. — Не показывайся!

— Да ведь это ребенок! Погоди, я посмотрю.

Плач становился все громче, все безутешней… Я подкрадывался, стараясь не дышать.

— Па-па! Папочка!..

Мальчонка лет десяти сидел на земле и горько плакал, шмыгая носом и, поминутно вытирая глаза. Тощее его тельце, прикрытое грязной рубахой, сотрясалось от рыданий.

Прямо перед мальчиком торчали две пары ног.

Вот, откуда этот густой нестерпимый запах! Я бросился к мальчику.

Он вскочил и, как затравленный зверек, в ужасе уставился на меня.

— Не бойся! Я не трону тебя!

Мальчик отступил на несколько шагов и замер, не спуская с меня глаз. Я беспомощно улыбнулся. В глазах ребенка мелькнуло удивление — улыбаться действительно было нечему. Пусть! Лишь бы не напугать, лишь бы он не пустился наутек!.. Я снова улыбнулся. Мальчишка не убегал.

Не зная, что делать дальше, я стоял и разглядывал его. Чумазое, в грязных потеках лицо опухло от слез. Тюбетейка съехала на ухо. Драная бязевая рубашонка висит до самых колен. И все: тонкие, исцарапанные до крови, ноги в цыпках, шерстяные веревочки, которыми подвязаны чепеки, даже шнурок от штанишек, свисающий из-под рубахи, — все густо запорошено пылью.

— Ну, — ласково заговорил я, как говорят с племянником, который дичится, потому что давно не видел дядю. — Не бойся! Иди сюда!

Мальчик шмыгнул носом.

— Это твой отец? — я указал на тело в выцветшем бумажном халате.

Губы мальчика искривились. Он громко всхлипнул, содрогнувшись всем телом, и кивнул.

— А может, это не он? — с надеждой спросил я.

— Он… — Мальчик опять всхлипнул. — И халат его… И шапка… Вот она…

Он подошел к обезглавленному телу и поднял шапку, старую шапчонку с реденькой, вытертой шерстью. В стороне я приметил другую шапку, поновее…

В горле у меня встал комок. Уже не боясь спугнуть ребенка, я подошел к нему и погладил по голове.

— Ну перестань! Перестань! Ты же взрослый парень. Как тебя звать?

— Ширли.

— Не плачь, Ширли, не надо!

Я закрывал собой мальчика, стараясь, чтоб он не смотрел на обезглавленные трупы, а сам лихорадочно соображал. Почему их не похоронили? И где головы? Может, увезли, как трофей?..

— А второго… ты знаешь?

— Знаю… Это дядя Гриша. Он с папой работал. На железной… дороге…

— А где вы живете?

— Вон там, — он махнул рукой за кладбище.

— А мать у тебя есть?

Мальчик всхлипнул и, жалобно взглянул на меня.

— Нету…

— А брат? Или сестра?

Он покачал головой и снова навзрыд заплакал. Я молча погладил его.

— В деревне ничего не знают? — спросил я, когда он немного успокоился.

— Знают.

— Почему ж не похоронили?

— А сказали, кто похоронит, того тоже застрелят… Боятся…

Что же делать? Я стоял, не в силах оторвать глаз от растоптанных рабочих сапог, от кителя, насквозь пропитанного машинным маслом.

— Слушай, Ширли! Надо сбегать на кладбище — там обычно оставляют лопату. Если есть, принеси. Только смотри, чтоб тебя не увидели!

Он молча кивнул, бросил быстрый взгляд на убитых и спрыгнул в сухой арык.

Я огляделся. Якуба не было видно.

— Якуб. Иди сюда!

— Нашел, что показывать, — брезгливо протянул он, взглянув на трупы. — Мало я их повидал! То-то я слышу, падалью несет… А этот… куда делся?

— Я его за лопатой послал.

— Ты что, сдурел? Хочешь, чтоб опять руки связали?

— А ты хочешь, чтоб мы их бросили? Не похоронив?

Якуб отвернулся, всем видом показывая, что я ему бесконечно надоел. Потом снова поглядел на убитых, недовольно покачивая головой.

— Вот дикари, — проворчал он наконец. — Ну убили, ну и ладно. Головы-то зачем рубить?

— Как зачем? — я усмехнулся. — Запугивать так уж запугивать!

Якуб понял меня. И сказал равнодушно, с какой-то вялой усмешкой:

— Все это нормально… Пока живут на земле люди, будут жить и злоба и изуверство. Кстати сказать, те, кто это устроил, и понятия не имеют, что это изуверство. Для них все это естественно и неизбежно. И бессмысленно считать таких людей негодяями. Зависть — вот источник всех бед!.. Человек всегда недоволен тем, что имеет! Один не хочет отдать свое, другой стремится отобрать чужое. Причем любой ценой! Вот посмотри на этих… Чего они добивались? Чего хотели?

— Ясно, чего хотели! Избавиться от нищеты. Наесться досыта.

— В том-то и беда: хотели, а силенок нету. Вот и умываются собственной кровью. Только сила может превратить мечту в действительность!

Гнев охватил меня. Я долго молчал. Потом сказал, еле сдерживаясь:

— Когда-то считали, что после аллаха сильней всех белый царь. Муллы день и ночь раскачивались в молитвах, все превозносили его. Мыслимо ли было, что русские рабочие сбросят царя с трона?! Такие, как ты, говорили: это чушь, бредни большевиков. Силенок им не хватит! А теперь?

— Да… — процедил Якуб с ненавистью. — Веселые дела! Каждый… — он с презрением оглядел меня, но все-таки не выговорил слово, готовое сорваться с губ. — Каждый… царя судит!

Невдалеке снова зашелестела трава и появился запыхавшийся от бега Ширли. Пот грязными струйками стекал по его лицу. В руках мальчик держал старую, не раз точенную лопату.

— Давай, Ширли!

Я протянул руку, но мальчик словно не видел меня. Полуоткрыв от ужаса рот, он смотрел куда-то за мою спину.

Я обернулся. Якуб внимательно разглядывал мальчика. Тот медленно пятился назад. Я метнулся за ним.

— Стой, Ширли! Стой!

Мальчик не оглянулся. Он мчался, раздирая о кусты лицо, задыхаясь…

Я догнал его у самого кладбища. Рубашка на нем была, хоть выжимай, сердце бешено колотилось… Он бился у меня в руках, как рыба.

— Ты что, Ширли? Ну скажи, что с тобой?

Мальчик извивался, пытаясь вырваться.

— Пусти! Пусти!

— Ну, перестань же, дурень!

Окрик подействовал. Мальчик затих.

— Я не дурень… Я боюсь!..

— Кого?

— Дяденьку! Который с тобой!

— Да ничего он тебе не сделает!

— Бить будет! Он и отца бил!.. Плеткой… Отпусти меня. Убьет!

Я прижал к груди его мокрую горячую голову.

— Не бойся, братик! Ничего он тебе не сделает. Он сам боится меня… Слушай, Ширли, а может, ты обознался?

— Нет. Я в хлеву сидел, все видел. Я его сразу узнал…

— А он тебя не видел?

— Нет. Я спрятался.

— Ладно, Ширли, пойдем! И посмотри хорошенько, может, это все-таки не он?

— Он, он! Не пойду я…

Мальчик не ошибался, это было ясно. Вот почему Якуб так внимательно разглядывал мертвых. И эти его слова: «Головы-то зачем рубить?» Значит, он приказал убить, а исполнители перестарались. Но он приказал… А разглагольствования о неизбежной жестокости, всего лишь, попытка оправдаться… И не передо мной — я ведь ни о чем не догадывался, — перед самим собой; преступник всегда ищет оправдание, даже когда уверен в полной безнаказанности…

Мне так и не удалось уговорить Ширли вернуться: он упирался, останавливался, умоляюще смотрел на меня.

— Хорошо, Ширли. Сиди здесь, в кустах. И следи за дорогой. Увидишь всадников, сразу беги ко мне, а лучше шел бы ты в деревню. Вернешься, когда стемнеет. Воды принесешь!

Он послушно кивнул.

Якуб, обливаясь потом, копал яму. Увидев меня, он разогнулся, плюнул на ладони и сказал:

— Хоть бы ты этого постреленка за водой послал!

— И без воды хорош будешь!

Он в бешенстве отшвырнул лопату.

— Тогда сам и копай!

И бросился на землю в отступившую к кустам тень. Я принялся шарить вокруг.

Воевал я уже три месяца. И мертвых нагляделся, и раненых… Видел и оторванные снарядом ноги, и вывалившиеся из тел внутренности. Но видел в бою, среди грохота, криков, свиста пуль… А здесь — тишина и покой…

Я продолжал искать в кустах. Нигде ничего… Уже начал надеяться, что не найду, что их увезли отсюда, вдруг, раздвинув густую траву, увидел то, что искал. Голова… Я отскочил. Трава сомкнулась над моей находкой.

— Якуб! Иди сюда!

— Чего орешь? — раздался ленивый голос. — Режут тебя?

— Иди сюда.

Он не спеша подошел.

— Ну?

— Раздвинь траву. Вон там!

Он вопросительно поглядел на меня. Наклонился. И сразу выпрямился.

— Узнаешь?

Я думал, он будет кричать или снова примется доказывать, что все правильно, что иначе быть и не может, но Якуб молчал. Потом, не глядя на меня, произнес:

— Дурак.

— Хорони!

— Это что же, приказ? — Якуб не двигался с места.

— Приказ! Ты приказал убить. Я приказываю — хоронить.

— А если я не послушаю?

— Тогда… — я выхватил из кармана нож.

— Ах так? — Якуб напрягся, готовясь к прыжку, лицо его перекосилось от бешенства. Он быстро овладел собой.

— Нож еще может нам пригодиться… Не время сейчас им махать!

— Самое время!

Он отвернулся. Потом вытер со лба пот и сказал устало:

— Слушай, Мердан, давай не ссориться… Хочется тебе похоронить — похороним… Только зря это, влипнуть можем из-за твоей причуды.

Я убрал нож, сбросил халат и молча взял лопату. Мы рыли по очереди.

— Держи, — сказал Якуб, услужливо протягивая мне мой халат, когда возле высохшего арыка появились две свежие могилы. — И пойдем поближе к кладбищу, там хоть тень есть.

Мы улеглись в тени старого карагача. Здесь было чуть-чуть легче, но все равно пекло нестерпимо. Наконец с запада потянуло свежестью. Якуб приподнялся, подставляя лицо легкому ветерку.

— У, проклятый, где ж ты раньше-то был? — Он огляделся, с сомнением покрутил головой. — Не нравится мне эта история… Как бы нас с тобой из-за мальчонки опять веревкой не спутали…

Я не ответил, губы пересохли, говорить было трудно.

— Ну, что молчишь? Мертвяков испугался? Подумаешь, невидаль! Накроют нас здесь, тоже рядышком лежать будем.

— Ну нет! Тебе они и носа не разобьют — палачи у них в цене.

Якуб поморщился.

— Охота тебе лаяться. Да еще в такую жару… — он говорил примирительно, почти просил. Ему очень хотелось, чтоб я забыл, какая между нами пропасть, раз уж связаны мы одной веревочкой. — Никакой я не палач. Я солдат. На плечах — погоны, в руках — винтовка. И дали мне ее не мух отгонять. Я солдат. И ты солдат. И ты убивал, и я убивал. Только ты — белых, я — красных. Спросят, за что, оба дадим один ответ — за родину, за свободу, за справедливость! Кто из нас прав, одному богу известно! А для людей прав тот, кто законы пишет. Взял власть — твоя правда! Ты еще не успел понять, что к чему, а тебя уже нарекли справедливейшим из справедливых, и любое твое слово сразу преисполняется высшей мудростью. Ляпнешь что-нибудь сдуру, а слова твои так растолкуют, что, когда они к тебе вернутся, ты только диву дашься, как же умно сказал. Ты отупеешь, мозги твои зарастут жиром, но ты всерьез будешь верить, что только тебе дано изрекать истину! И когда подхалимы начнут приписывать тебе то, чего ты никогда и не говорил, ты будешь утешаться мыслью, что именно так бы и сказал!.. Вот твоя хваленая справедливость! Ясно!

Закончил он свою речь спокойно, даже насмешливо, словно ему жалко было тратить слова на человека, который и возразить-то путем не может…

— Знаешь, Якуб, как бы складно ты ни говорил, я все равно знаю, ты врешь. На свете есть справедливость! Не твоя, а настоящая справедливость. За нее и погибли эти двое.

— Неохота мне с тобой спорить… Язык во рту, как суконный, башка трещит. Но я все-таки хочу, чтобы ты знал: эти двое погибли по собственной глупости! — Он сел, прислонясь спиной к дереву, облизнул пересохшие губы. — Они оба на железной дороге служили: русский — мастером, туркмен — помощником у него… Третьего дня получаем приказ занять станцию, там эшелон красных стоял — взять в плен. Погрузились на бронепоезд и — вперед! Приказ — это на войне закон, а раз закон, значит справедливый. Война! Даже если ты не захочешь убивать, тебя заставят. Иначе — пуля в затылок. Ну так вот. Верстах в десяти от станции бронепоезд вдруг останавливается. Выскочили на насыпь, смотрим. Вот эти двое, — Якуб указал в сторону могил, — колдуют чего-то на полотне. А путь разобран, саженей на двадцать шпалы повынуты. Вроде чинят… «Кто разобрал?» — «Красные!» Наган ко лбу — одно твердят: красные! Туркмен этот аллахом клянется, можешь себе представить? Начали ремонтировать. Эти тоже, как звери работали, я им, сукиным детям, чуть было не поверил. Провозились около часа. Ну, а красных уже, конечно, поминай как звали!.. Стали выяснять. Русский оказался большевиком, а помощник его — просто дурак, красивыми словами приманили. Красные, говорит, хорошую жизнь нам дадут. Вот идиот! Да если тебе обещания нужны, я тебя осыплю ими!..

— Будто вы не осыпаете. Только не больно вам верят.

— Ладно, верьте красным, если их слова вам больше по вкусу, — Якуб усмехнулся. — У них своя справедливость, у нас — своя. Эти двое пошли против нас. И погибли. Кстати, мы тогда предложили туркмену поджечь кладбище, вот это самое, обещали отпустить, если сделает…

— А свалили б на красных?

— Разумеется. Согласен, это не очень красиво, но во имя высшей справедливости… — Якуб засмеялся сухим, отрывистым смехом. — К тому же большевикам, и правда, ничего не стоит сжечь кладбище, ведь только и твердят, что бога нет. А люди поверили бы. Это стадо в любую сторону можно гнать, была бы палка в руках. И представьте себе, уперся, болван, и ни в какую: «Убивайте, а кладбище поджигать не стану!»

Я напряженно слушал Якуба. Ничего, кроме раздражения, не было в его словах. Ни сожаления, ни сочувствия.

— Пыжился, бесстрашие хотел изобразить. А умирать ему не хотелось — мальчонка оставался, тот самый, что прибегал. Эх, не напортил бы он нам. Я ему, дурак, говорю: «Русские тебя обманули. Пойми, не по пути нам с русскими! Зря сына осиротишь!» Думал он, думал, а потом говорит: «Лучше такие русские, как Гриша, чем такой туркмен, как ты!» На том наш разговор и кончился. Сына просил привести — проститься, я не велел. И зря, он скорей всего передумал бы, если б мальчонку увидел…

— Да… Твоя справедливость та же, что у царя.

— А что? — Якуб оживился, будто я напомнил ему что-то очень важное, чего он никак не мог вспомнить. — Когда власть была у царя, его и не называли иначе, как справедливым. Справедливейший был властелин.

— Чего ж его тогда свергли?

— Властью своей не пользовался. Царя доброта сгубила.

— Доброта? Здорово! Гноил людей в тюрьмах, расстреливал из пулеметов! По-твоему, это доброта?

— А ты видел, как он расстреливал? С чужого голоса поешь. — Якуб насмешливо улыбнулся. — Сказка дяди Николая!

— Не сказки! Царь его самого на пять лет в тюрьму запер! На чужбину выслал!

— Напрасно. Я бы на его месте не стал валандаться. Что толку ссылать? Только заразу большевистскую по всей России распространили. Шум подняли по всей земле.

— И хорошо. И молодцы, что подняли!

Якуб с ненавистью взглянул на меня. И выдавил пересохшими губами:

— Смерти им, подлецам, мало!

— Это тебе. Тебе смерти мало! — Я вскочил, не помня себя от ярости. — Сколько людей задушил ты своей кровавой лапой! Ослепнешь от сиротских слез! Палач!

«Я убью его! Вместе нам не жить на земле! Но почему он так спокоен? Не верит, что я решусь?» Я схватил халат, сунул руку в карман.

— Не ищи, — Якуб рассмеялся, — у меня твоему ножу спокойней.

Пот выступил у меня на лбу. Я в ярости отшвырнул халат.

— Украл?

— Можно и так выразиться. — Он смотрел на меня с наглой ухмылкой, подкидывая на ладони нож, нестерпимо блестевший на солнце. — Нож у меня, значит, и сила у меня, и жить мы сейчас будем по моей справедливости. Захочу, прирежу тебя. Между прочим, будь нож в твоих руках, ты меня, возможно, уже прикончил бы!..

— Ничего… Ты не уйдешь от расплаты. Ответишь за невинную кровь! За все ответишь!

— Я тебя не буду убивать, — продолжал Якуб, словно бы и не слыша моих выкриков. — В конце концов ведь только благодаря тебе я спасся от смерти… Добро за добро — закон мужественных. Не так ли?

— Отдай нож!

— Я не самоубийца.

— Ты трус!

— Не думаю. — Якуб облизнул губы, причмокнул, с тоской огляделся по сторонам. — Где же все-таки взять годы? Так ведь и сдохнуть можно…

Я скрипел зубами от бессильной ярости. «Ничего, ничего, — думал я, — тебе, Якуб, все равно деваться некуда. В степи сразу поймают, в деревне Осман-бай со своими людьми… А мне на руку, что Осман-бай остановился в этой деревне, скорее Сапара разыщу. Как стемнеет, двинусь. Сделаю вид, что за водой… Разыщу Сапара и приведу сюда — вот он, убийца твоего брата!»

Ширли появился, едва начало смеркаться. Под мышкой у него торчал чурек, в руках — кувшин с водой. Я сразу припал к воде. Только напившись, я заметил, что мальчик запыхался.

— Ты что? За тобой гнались?

Ширли покачал головой.

— Нет. Меня никто не видел. Просто… Осман-бай в деревню приехал! С нукерами. Они человека какого-то привезли… Расстреливать будут! Посреди деревни.

— Откуда ты знаешь?

— Все говорят, — мальчик умоляюще взглянул на меня. — Дядя, неужели застрелят?

— Могут, Ширли… Они свое дело знают. Ладно, пойдем в деревню. Будь что будет…

Деревня раскинулась в низине, на краю песков, укрытая густыми садами. Сады сливались один с другим, и сейчас, в сумерках, казалось, что над домами а кибитками нависла тяжелая, темная туча.

По улицам разъезжали всадники. Возле одного из самых больших дворов на поросшем верблюжьей колючкой пустыре толпился народ.

Крестьяне сходились на пустырь медленно, не спеша. Из кибиток, расставленных в узких проулках, струился вверх остро пахнущий кизячный дымок. Проехали на ишаках два старика, мальчонка провал верблюдицу… Где-то прокричал осел, отрывисто гавкнула собака… С байского двора потянуло жареным мясом. Я втянул в себя обольстительный запах и проглотил слюну.

— Ты где теперь живешь, Ширли?

— У дяди. Вон его кибитка, рядом с нашей.

Мальчик указал на несколько ветхих черных кибиток, притулившихся с краю деревни, почти у самого кладбища.

— Тебе бы сейчас дома побыть, Ширли…

Мальчик молча поднял на меня глаза.

— Я приду. Обязательно приду! И кувшин принесу, не бойся! Иди, Ширли!

Я проводил мальчика, надвинул шапку на самые глаза и пошел туда, где собирался народ.

Байский двор был обнесен толстой, выше человеческого роста стеной. В глубине меж раскидистыми карагачами красовался большой дом с надстройкой. Хорошо виден был расписной карниз веранды. Во дворе жарили мясо, много мяса, дым огромною очага столбом поднимался к небу.

Остановившись в сторонке, я внимательно разглядывал всадников Осман-бая. Сапара не было видно. Тревога начала закрадываться мне в душу…

На пустыре уже полно народу. В толпе несколько пожилых женщин, снуют босые, запыленные ребятишки, а больше всего стариков и мужчин в годах — молодые сюда редко ходят.

Люди настороженно молчат. Появится кто-нибудь, поздоровается с теми, кто стоит рядом, и замолкнет, опустив голову… Сразу видно, что пришли сюда не по доброй воле и хорошего никто не ждет.

«Это стадо в любую сторону гнать можно, была бы палка в руках!» — вспомнил я. Похоже на правду. Палка в руках Осман-бая — и десятки людей, сознавая свое бессилие, стоят и ждут, что он скажет…

И все-таки Якуб врет! Будь они заодно с Осман-баем, лица у них сейчас сияли бы довольством, ведь человек, которого бай хочет казнить, шел против его справедливости! Осман-бай рад, что захватил врага, а народ, похоже, не очень…

С громким скрипом растворились большие деревянные ворота, и на пустырь выехал всадник на красивом вороном жеребце. Я сразу узнал Осман-бая. Невысокий, узкоплечий. За поясом шелкового полосатого халата наган. Он окинул взором собравшихся и направил коня в самую гущу толпы.

Осман-бая сопровождал высокий осанистый человек с пышной черной бородой. Я понял, что это Мурад-бай, хозяин красивого дома.

Несколько минут прошло в молчании. И вдруг толпа разом подалась вперед. Нукеры Осман-бая вывели из ворот какого-то юношу. Руки его были связаны за спиной. Он шел, низко опустив голову, ни на кого не глядя. Сапар! Так вот кого хочет расстрелять Осман-бай! Не в силах сдержаться, я обернулся к стоявшему рядом старику.

— Отец, в чем его обвиняют?

Тот неодобрительно покосился на меня.

— Не торопись. Сейчас скажут.

Я начал оглядывать людей, неужели Сапару никто не сочувствует?

Лицо старика, к которому я обратился с вопросом, было сумрачно и непроницаемо. Другой, стоявший шагах в трех от меня, высокий, с белой до пояса бородой, что-то бормотал себе под нос, изредка бросая на Осман-бая быстрые недоверчивые взгляды.

Щуплый востроносый человечек в старом халате, подпоясанном пестренькой веревочкой, то и дело приподнимался на носки и беспокойно вытягивал шею, пытаясь хоть что-то углядеть. Мотом, сообразив, видно, что дело это безнадежное, успокоился и опустил голову, уже не пытаясь увидеть ничего, кроме мысков своих загнувшихся от ветхости чокаев.

И еще одно лицо привлекло мое внимание. Низенькая плотная старушка неотрывно глядела на Сапара и, вытирая глаза концом головного платка, шептала, ни к кому не обращаясь:

— Что ж ты, сынок? Неужто не знал, что схватят? Бежать бы тебе!..

Нет, не похоже, что все в этой толпе так уж согласны с Осман-баем… Осман-бай силой заставил народ прийти сюда. Холодным взглядом окидывает он толпу, отыскивая преданные, раболепные физиономии. Их нет. Почти нет. Не радует людей предстоящая казнь.

— Народ! Слушай меня!

Осман-бай выкрикнул эти слова густым, хрипловатым голосом. И откуда он в такой тощей груди?

— Я буду говорить! Вы собрались, чтобы выслушать меня, и я благодарен вам за уважение! — Теперь он говорил тише, не напрягая голос, уверенный, что все будут внимать ему безмолвно. — Особенно я благодарю аксакалов, мне понадобится сегодня их совет. Вы уважаете меня, я уважаю вас. Потому я и просил вас собраться.

Люди молчали. Лишь несколько одобрительных возгласов было ответом Осман-баю. Сапар приподнял голову, исподлобья оглядывая собравшихся. Я пригнулся, прячась за высоким стариком, Сапар не должен меня видеть.

— Люди! — продолжал Осман-бай. — Не похвально у нас с вами получается. Не даем мы отпора врагам. А пока красные не почувствуют настоящую силу, они нас в покое не оставят. Сегодня на рассвете эти злейшие враги рода человеческого опять совершили налет на станцию. Было много жертв. Погиб полковник, любимый слуга белого царя. Конечно, так ему на роду было написано, иначе всевышний не допустил бы его гибели. Он был не хуже мусульманина, этот белый начальник!

Если мы не проявим твердости, если допустим, чтоб в стране верховодили богохульники, значит, мы отступили от праведного пути! Это говорю вам я, это же скажут вам святые отцы! И тем, кто помогает поганым безбожникам, — Осман-бай приподнялся на стременах и высоко взмахнул плетью, — тем, кто продает свой народ, свою веру, не место среди правоверных мусульман! Третьего дня один из ваших односельчан опозорил свою деревню. Вместе с поганым кяфиром он повредил железную дорогу…

— Бай-ага, — послышался голос из толпы, — а кто их убил, Хуммета и того, русского? Мы хотим знать.

— У полковника надо было спрашивать. Опоздал, парень. — Мурад-бай засмеялся.

Осман-бай повысил голос:

— Кто бы их ни убил, им нет места на нашем кладбище! Это мой приказ. И если кто ослушается приказа, юго ждет судьба этого выродка, — Осман-бай плеткой указал на Сапара. — Люди! Я призвал вас, чтобы спросить: какого наказания заслужил отступник, изменивший своему народу? Повесить его или живым закопать в землю?

Толпа зашевелилась, но голосов не было слышно. Старики переглядывались, храня невозмутимое молчание.

Кажется, баю это не понравилось. Он откашлялся, дернул узду, заставив коня сделать несколько шагов вперед, повернул его вправо, потом влево и закричал, привстав на стременах:

— Говорите, люди! Не бойтесь!

— А в чем его вина? — крикнул кто-то из дальних рядов.

— Вина?! — голос бая прозвучал угрожающе. — Вы спрашиваете, в чем его вина? Он освободил преступника! Устроил побег неверному! Он кяфир и предатель! Вдвое кяфир и предатель — он освободил красного, убийцу своего родного брата!

Толпа угрожающе загудела.

— Не верьте ему! — раздался высокий голос Сапара. — Не верьте!

Осман-бай несколько раз с силой взмахнул плеткой. Сапар смолк.

К толпе обратился Мурад-бай.

— Что ж, соседи, — миролюбиво начал он. — Темнеет уже, чего ж даром время терять. Осман-баю нужно согласие на казнь. Мы, туркмены, с незапамятных времен беспощадны к врагу, так завещали нам предки. Человек, подавший врагу руку помощи, — тоже наш враг. Хуже чем враг!

Мурад-бай замолчал, считая, что сказал достаточно. Люди тоже молчали. Было тихо, лишь издалека доносился истошный собачий лай. Осман-бай недовольно косился в ту сторону, словно собака лаяла на него. Кто-то кашлянул. Потом где-то возле Осман-бая раздался низкий, глуховатый голос:

— Я вот одного никак в толк не возьму, бай-ага…

Осман-бай повернул коня в сторону говорившего. Мне была видна только приплюснутая с редкой шерстью шапчонка. Я приподнялся на носки, но лица говорившего не увидел, он был мал ростом.

— Мы тут про врагов толкуем… Этот начальниц, какого красные убили, как там вы его зовете…

— Да как бы ни звали, — раздраженно отозвался Осман-бай, — говори, что хочешь сказать.

— А я то и хочу сказать, что по-вашему выходит, тот убитый не враг нам был… Вроде друг даже… А люди его до сих пор нас мордуют! Ведь последнюю овцу отымают! А Хуммет, бедняга, или вот этот парень, получается, враги! Их убивать надо… Не пойму. Ум за разум заходит…

В толпе зашумели.

— Да не слушайте вы его! — громко выкрикнул Мурад-бай. — Раз у него такой племянник, как Ахмед, от него ничего путного не дождешься. Тебе, Нумат, только людей в сомнение вводить. Неужели мы станем жалеть кусок хлеба для тех, кто обороняет нас от красного дьявола…

— Тебе-то что! — тотчас отозвался Нумат. — Ты всегда свое богатство сбережешь. А у нас последнюю козу уводят…

В толпе захохотали, и все голоса покрыл громкий насмешливый голос Нумата:

— Я им вместо козы пса своего подсунул. Нагрянули в деревню солдаты того самого, ну которого не выговоришь, учуяли, навозом пахнет, и в хлев. А у меня там Аджар привязан. Крик подняли: зачем собаку в хлеву держишь? А я говорю, баранов вы всех свели, вот я и привязал собаку. Берите, коли нужна. У меня еще одна осталась. Взяли. И псом не побрезговали, Теперь за мной очередь…

— На кой ты им сдался! — выкрикнул какой-то весельчак. — Собака хоть лаять может, за ногу схватит, если что. А тебе и куснуть нечем. Три зуба, да и те от ветра шатаются.

По толпе прокатился смешок. Осман-бай, разгневанный, привстал на стременах.

— Люди! — громко произнес он и умолк, ожидая тишины. — Я собрал вас сюда не для веселья. А ты, Нумат, держал бы язык за зубами. Пожалеешь, да поздно будет!

— Да где их взять, зубы-то?.. — Нумат громко рассмеялся.

Осман-бай натянул поводья.

— Ты меня не гневи, бездельник, — прошипел он, тесня Нумата конем. — Я твой поганый язык вырву! — И он отвернулся, показывая, что считает Нумата недостойным дальнейшего разговора. — Люди! Мне не нравится то, что происходит. Вы слушаете недостойные речи и не даете отпора болтунам. Может, потому этот нечестивец и был пойман здесь, возле вашей деревни. И Ахмед-разбойник шатается где-то поблизости, значит, тоже находит у вас прибежище. Я уверен, что кяфир и отступник, который стоит сейчас перед нами, из одной шайки с бандитом. Все это опасно, люди! Очень опасно! Я позвал вас, чтобы вместе решить, как нам бороться с этой нечистью, а вместо разумного совета слушаю пустую болтовню. Это не по обычаю. Скажи, Кадыр-ага, я не прав?

Высокий, представительный старик, стоявший неподалеку от Осман-бая, откашлялся, готовясь ответить. Сразу стало тихо. Видимо, от старика ждали достойного ответа.

И он заговорил медленно, не спеша, сознавая вес своего слова.

— По-своему, ты, наверное, прав, бай ага, — старик помедлил, окинув взглядом толпу, — но и с народом считаться надо…

Осман-бай опешил.

— Разве я не считаюсь? Я же позвал вас для совета.

— Я не о том, бай-ага! Мы два дня не можем предать земле тела погибших. Это против обычая!

— Для кяфиров и тех, кто хуже кяфиров, нет наших обычаев. Их поганому праху нет места в нашей земле!

— Мы не понимаем таких слов, бай-ага! Их смысл слишком темен для нас!

— Темен, говоришь? — Осман-бай усмехнулся. — Ну, если темно, отложим разговор до утра, — и добавил с угрозой: — Подумайте, люди. Крепко подумайте. Завтра утром мы соберемся здесь же и вы скажете мне свое слово.

Осман-бай повернул к воротам. Следом за ним во двор провели Сапара. И ворота закрылись.

Я медленно шел по кладбищу, обдумывая происшедшее. Значит, Сапар здесь, во дворе Мурад-бая… Полковник убит… Станцию наши, скорей всего, не захватили, иначе Осман-баю не до казни было бы…

Что же делать, на что решиться? Никогда я не знал таких забот, не решал таких трудных вопросов. Но одно было ясно — Сапара я должен спасти. И теперь же, сегодняшней ночью, завтра будет поздно! Правда, в том, как вели себя на сходке люди, было что-то дающее надежду, но рассчитывать на них нельзя…

Прихватив спрятанный в камышах кувшин с водой и чурек, я вернулся к Якубу.

Он молча схватил кувшин. Пил, жадно глотая воду, а я рассказывал ему, что видел в деревне. Не мог я поверить, что судьба Сапара его не тронет. Но, когда Якуб, до дна осушив кувшин, привольно раскинулся на траве и принялся за чурек, я, даже не видя его лица, понял, что все это ему совершенно безразлично.

Больше я не сказал ни слова. Якуб тоже молчал. Мы словно сговорились слушать степных чаек. С немолчным криком носились они над нами: одна замолкнет, начинает другая, ни на миг не замолкает их пронзительный, тревожный гомон.

Совсем рядом, возле моих ног, послышался легкий шорох. Еж, а может, и змея… Поохотиться вышли. У каждого свои дела, свои заботы…

— Вот проклятье! — Якуб перевернулся на живот. — Неужто и ночью такая духота будет?

Я промолчал.

— Так что, ты говоришь, с этим, как его?..

— Быстро ты забыл его имя. А он тебе вчера жизнь спас! Нет, Якуб, все-таки вы настоящие бандиты: и ты, и Осман-бай со своей шайкой. Третьего дня одного брата убили. Завтра другого прикончить надумали. Да еще народ обмануть. Чтоб люди сами сказали вам «убей»! Только не дождется этого Осман-бай. Народ видит, кто прав, кто виноват.

Якуб лениво перекатился на спину.

— Не дождется, без разрешения убьет.

— Я вижу, тебе этого очень хочется.

— Да при чем тут хочется, не хочется… Всегда так делают. Помню, еще мальчонкой был, свел у нас какой-то дурень барана. Что для нас баран — капля в море, но отец целое дело раздул. А почему? Да потому, что, если спустить, завтра пять украдут, послезавтра — десять. Так или иначе, вор отыскался. Да и вор-то не вор, просто бродяга… Даже не продал… Сожрал с голодухи…

Ну, отец, как положено, сход собрал, что, мол, с преступником делать будем.

Судили, рядили, все старались, чтоб по справедливости, словно от них и правда что-то зависит. Один предлагает, чтоб отработал он за барана, другой говорит: «Высеки при всем честном народе, чтоб неповадно было». Нашелся и такой умник, что уговаривал простить: что, мол, тебе проку в этом баране, ты отарам счет потерял… В общем, болтовни много было. Но как только отец сказал свое слово, все как воды в рот набрали. А ведь ни один с ним не согласился — отец-то палец вору решил отрубить! Цыкнул, сразу хвосты поджали!

— Думаешь, и завтра так будет?

— И завтра, и послезавтра, и всегда!..

— А вот не будет! — закричал я. — Не будет! Сапар не бродяга, который скотину со двора сводит! Не допустят люди несправедливости!

— Можешь орать сколько влезет, это ничего не изменит.

— А если большинство скажет: помиловать?

— Что бы они там ни говорили, Осман-бай парня не отпустит. Как ты не понимаешь, это же конец его силе! Бай наплюет на всех и сделает по-своему.

Как Якуб это говорил! Словно сам Осман-бай сидел сейчас передо мной и хвастался силой, заранее уверенный в победе. Но я должен уговорить его. Одному мне не спасти Сапара.

— Ладно, Якуб, — сказал я, — не будем спорить. Сапару мы оба обязаны жизнью. Теперь он в опасности. Нужно что-то придумать. Ты же сам говорил, добро за добро — закон мужественных!

Якуб мечтательно глядел в небо.

— Вот говорят, звезда упала — человек умер… Смотрю, смотрю — ни одна не падает… Что-то больно редко люди умирают…

Я с трудом удержался, чтобы не ударить его.

— Якуб, я хочу понять одно.

— Да?

— Если бы Сапар был красным, ты бы его не пощадил, это понятно.

— Разумеется, не пощадил бы.

— Но ты отлично знаешь, что он никакой не красный. Он простой батрак, он даже примкнул к Осман-баю! Единственная его вина в том, что он освободил нас.

— Ну не нас, а тебя. А ты красный.

— Значит, ты не пойдешь со мной?

— Куда?

— В деревню! Спасать Сапара.

Он помедлил, потом спросил насмешливо:

— Хочешь, чтоб и моя звездочка завтра упала?

— Трус! — коротко сказал я и поднялся с земли.

— Постой… — Якуб зашевелился. — А солдаты полковника в деревне?

— Солдаты не знаю, а полковника твоего уже на свете нет!

— Как нет? — Якуб вскочил.

— Убили утром в перестрелке.

— Убили? Это точно?.. — Он одернул на себе гимнастерку, подумал немножко. — Тогда я пошел.

— Куда?

— Пока не знаю. Но здесь мне делать нечего.

— О Сапаре ты, значит, уже забыл?

— Слушай, не морочь мне голову! Выбирайся отсюда, покуда темно, и не лезь не в свое дело… Пойми, Осман-бай все равно сделает так, как захочет. И никто даже пикнуть не посмеет. Не валяй дурака, спасай свою голову.

Я слышал, как шелестела под его ногами трава, потом вдалеке затрещали сучья, и все стихло.

Вскоре в деревне громко забрехали собаки. Значит, Якуб там, пошел прямо к Осман-баю. Для Сапара это еще хуже. Якубу нужно будет обелить себя, и он потребует его смерти. Теперь я не сомневался, этот человек способен на все.

Но, может быть, народ все-таки встанет завтра на защиту Сапара? Плохо только, что никто не знает правды, люди не понимают, почему Сапар освободил меня. Осман-бай сказал, что я убийца, убил Сапарова брата. А они верят…

Пойду по кибиткам. Расскажу все, как есть… А если схватят, выдадут меня Осман-баю? Все равно надо рисковать, другого выхода нет!

Когда я подошел к крайнему дому, деревня уже затихла. В кибитках темно, голосов не слышно, очаги еле тлеют.

И только в байском дворе с треском вздымается вверх жаркое пламя тамдыра. Едва огонь слабеет, опускаясь за высокую стену, все вокруг сразу погружается в темноту и густая зелень садов плотной тучей ложится на деревню…

Невдалеке послышался печальный напев.

…В Аркаче, возле высоких зеленых гор, жили когда-то юноша и красавица девушка по имени Айна. Она с детства любили друг друга и жили мечтой о счастье. Но богатая родня Айны воспротивилась, не захотела соединить влюбленных. Черная туча разлуки распростерла над ними мрачные свои крылья.

Тогда, чтобы спасти свою любовь, они решили бежать, уйти за горы, в чужие края.

Задыхаясь, изнемогая, карабкаются влюбленные по горам, они знают, что погоня идет по их следу. А там, у подножия горы, все еще виден Аркач, видно родное селение. Там остались мать и отец, братья и сестры, друзья и подруги. Остались луга, на которых они когда-то резвились, источник, возле которого они впервые открыли друг другу свою любовь, осталось радостное, беззаботное детство… Сейчас, сейчас, едва они минуют последнюю кручу, все скроется из глаз, исчезнет навсегда… Чужой народ, чужая жизнь ждет их за высокими горами…

Тоска стиснула сердце девушки, и из глаз ее полились слезы. А юноша схватил гиджак и, не в силах унять рыданий, заиграл в безысходной тоске: «Аркач остался, моя Айна!..»

И вот сейчас на гиджаке играли эту грустную мелодию…

Мне всегда кажется, что гиджак рассказывает только о печальном. Он просто не умеет веселить. Даже в тех мелодиях, которые на дутаре звучат радостно и задорно, гиджак приглушает радость, заставляет думать: а так ли уж все это весело…

Однажды из Ахала приехал мой дядя. Он хорошо играл на гиджаке, и вечером соседи собрались послушать его.

Дядя играл посреди кибитки, а мама сидела у очага и, не мигая, смотрела в огонь.

Под конец дядя исполнил «Айну». Из маминых глаз одна за другой катились крупные слезы. Но никто этого не видел. Люди сидели, опустив головы, подавленные и удрученные.

Мама, отвернувшись в сторону, утирала слезы. В отблесках пламени видны были влажные дорожки от слез.

— Сыграй еще раз, Меред-джан!..

И снова протяжный, полный безысходной тоски мотив наполнил кибитку…

Мама плакала потому, что, слушая эту песню, вспоминала свою молодость, свое горе и счастье.

Бабушка овдовела, когда мама была уже взрослой девушкой. В то время мой отец, доводившийся им какой-то дальней родней, частенько наведывался к бабушке. Привозил дрова, запасал воду… Он полюбил мою мать, мать полюбила его.

Бабушка, узнав отца получше, так привязалась к нему, что, забыв о его бедности, только и мечтала видеть его своим зятем. Зато бабушкиным братьям отец пришелся не по вкусу, и они предупредили бабушку, что не отдадут племянницу нищему.

Тогда бабушка позвала отца и без обиняков сказала ему: «Бери ее и уходите, иначе не видать вам счастья!»

Мама рассказывала мне, что когда они с отцом на рассвете ушли из дому, то, взобравшись на холм, обернулись и в последний раз взглянули на родную деревню. Собака, что бежала за ними от самой кибитки, посмотрела на них, словно прощаясь, и скуля, тихонько затрусила обратно… «Ноги у меня подкосились, я зарыдала и упала на землю… Сколько лет прошло с тех пор, многое ушло из памяти, а как заиграют «Айну», так все и встает перед глазами…»

Гиджак замолк, весело затренькал дутар. Значит, это надолго, расходиться не думают. Подойти? Может, о завтрашнем речь зайдет? Спросят, откуда взялся, скажу, верблюдица потерялась…

Перед одной из трех стоящих в ряд белых кибиток были широко расстелены кошмы. Мужчины, человек шесть-семь, лежали, облокотясь на подушки, и слушали дутариста.

Из средней кибитки то и дело выходила хозяйка, вынося угощения. Две другие были плотно закрыты, из них доносился то сонный лепет ребенка, то заливистый мужской храп. Поодаль на просторной площадке лежали коровы, лениво пережевывая жвачку. За кибитками темнели загоны для овец, еще дальше свалены были кучи хвороста.

На очаге в котле доваривалось мясо. Я невольно проглотил слюну — за два дня я съел только пару кусков хлеба.

На мое приветствие никто не ответил. Я присел на край кошмы.

Дутарист последний раз ударил по струнам и отложил инструмент. Соблюдая приличия, все немножко помолчали.

— Если полковник убит, — послышался вдруг довольный голос, — Осман-баю туго придется…

— А хоть бы и туго, — тотчас отозвался другой голос, грубый, словно охрипший, — тебе что от этого, легче?

— Сказал тоже, легче! Мурад-бай пуще прежнего прижмет. Сколько Осман-бай полковнику отар отогнал, сколько шкурок каракулевых отвез, а Мурад-бай только в глаза ему заглядывал — не прикажете ли еще чего. И все, чтоб Осман-бай перед полковником словцо за него замолвил. А теперь на него и управы нет. В прошлом году отары с пастбищ согнал, в этом — воду оттягать хочет. И отнимет, руку даю на отсечение. Это ж не человек — змея, чтоб ему сгинуть без погребения!

— Кудахтай теперь, — насмешливо отозвался хрипатый. — Сколько раз я тебе твердил: дать надо, взятка и на небо путь откроет! Собрались бы, плюнули, как говорится, в одну яму, потрясли мошной и пошли бы к самому. С носом бы Мурад-бая оставили. Да разве вас уломаешь!

— Ну и шел бы, раз у тебя денег куры не клюют.

— Шел бы… Да если б у меня овцы порожними не остались… — хриплый голос звучал уже не так уверенно.

— Порожними! Это когда было. В прошлом году у тебя почти все матки по двойне принесли.

— Да что ты ко мне прицепился? — со злостью выкрикнул хрипатый. — Мурад-бай тебя больше всего теснит. Нравится, терпи хоть до самой смерти. Одного полковника убили — другой придет. А как придет, люди ему сразу глаза замажут, не все дураки, как мы о тобой!

— Может, такой придет, что не станет брать… — со вздохом протянул первый.

— Чего это ему не брать? — Хриплый захохотал и шлепнул себя по ляжке. — Может, ты бы не брал на его месте?

— Я? — отозвался человек с тонким голосом. — Я бы не то сделал. Будь я большой начальник, я взял бы обоих этих разбойников, Осман-бая и Мурад-бая, отобрал бы у них все богатство, посадил задом наперед на ишаков и погнал бы в пески!

— Ишь ты! — Хриплый громко рассмеялся. — Вот уж истинно — бодливой корове бог рог не дает. Расправился бы с ними, глядишь, за нас принялся бы!

— Да уж тебе бы не спустил! И знаешь, за что? За то, что Мурад-баю зад лижешь. В том споре из-за Биюк-Куграна мы вполне могли бы взять верх, если б ты под самый конец хвост не поджал.

— Ты вот что, придержи язык, — мрачно заметил хрипатый.

— А что? — взвизгнул первый. — Что?

— А то!

Оба угрожающе зашевелились, поднимаясь навстречу друг другу.

— Да бросьте вы, — вмешался человек, сидевший ближе всех ко мне. — Словно петухи молодые. Лучше музыку послушаем. Ну-ка, Оджар, сыграй, милый, что-нибудь.

Дутарист нерешительно тронул струны.

— Не надо, — крикнул Хриплый и снова обернулся к противнику: — У тебя, Ата, мозги слабоваты. С Мурад-баем чего-то не поделил, так уж и Осман-бая изничтожить готов. А того не соображаешь, что, если красные придут, они тебе не то что верблюда, ни единой овцы не оставят! Будешь тогда бога молить, чтоб Осман-бай вернулся… Не приведи господи дожить… — Ата молчал. Хриплый прокашлялся и заговорил уже спокойно: — Не будь у нас Осман-бая или другого кого с длинной палкой, наши с тобой односельчане все бы вверх дном перевернули. Ведь что с народом творится! Словно кто порчу наслал… На самого Осман-бая хвост поднимают… Ну ничего, этот с ними справится. Вот посмотри, как он завтра всех крикунов разделает! — Хриплый помолчал, ожидая, не будет ли противник возражать, и добавил умиротворенно: — Осман-баю, бедняге, тоже нелегко. Нет чтоб дома на ковре лежать, мотайся по всей округе… Ну ладно, это все понятно, сыграй-ка что-нибудь, Оджар.

Дутарист заиграл нежную страстную мелодию. Люди, разгоряченные спором, только что готовые схватиться в драке, полулежали теперь на подушках, умиротворенные музыкой. Потом они зашевелились… И каждый говорил одно и то же: «Молодец!»

Сейчас будут ужинать. Я встал. Странные люди, даже не спросили, кто я. А просто встать и уйти неловко…

— У нас тут верблюдица ушла, трехлетка… — неуверенно пробормотал я. — Не видел кто? Второй день ищу….

Хриплый усмехнулся.

— Не такое сейчас время, чтоб из-за одного верблюда два дня по степи рыскать. Сидел бы ты лучше дома…

Я молча повернулся и пошел.

— Эй, парень! Поешь с нами, — крикнул мне кто-то вдогонку.

Я не отозвался. Тревожно было у меня на душе. Что, если здесь много таких, как эти? Нет, не может быть… В бедных черных кибитках людям сейчас не до сна. Они ворочаются с боку на бок и думают об одном: какую же справедливость выкажет им завтра Осман-бай?

Мимо проехал старичок на ишаке. Я спросил, где живет Нумат. Старик показал. Вроде это была та самая кибитка на бугре, откуда утром слышался отчаянный собачий орех.

И правда она. Пес и сейчас встретил меня заливистым лаем. В очаге перед кибиткой вспыхнуло пламя, и я разглядел сидевшую у огня женщину. Изнутри донеслись мужские голоса. Люди говорили негромко, я не мог разобрать слов, но мне почему-то показалось, что это хороший разговор, и у меня немножко отлегло от сердца…

Из кибитки один за другим вышли пятеро мужчин. Трое последовали за высоким стариком, один в нерешительности остановился у очага.

Я почтительно поздоровался. Высокий старик ответил на мое приветствие, не останавливаясь, пошел дальше. Я успел узнать его голос, это был Кадыр-ага.

— Отец, — сказал я ему вдогонку, — это кибитка Нумата?

Старик остановился.

— Зачем тебе Нумат? — спросил он, недовольный, что его задержали.

— Да надо бы повидать…

— Ну, если нужно, сиди и жди! Ты тоже, Ахмед, — крикнул он человеку, стоявшему возле очага, — жди нас. И чтоб тебя никто не видел. Понял?

Ахмед быстро догнал старика.

— Кадыр-ага, зря вы идете. Лучше я. Я, может, и много глупостей наделал, но сегодня без меня не обойтись. Чует мое сердце, в беду попадете. Верно говорю. А мне и помереть-то — раз плюнуть!

— Ахмед, — старик говорил доброжелательно, но строго, — ты забыл порядок — младший слушает старшего. Сиди и жди нас.

Я стоял, пытаясь сообразить, что здесь происходит. Куда пошли эти люди? И почему Нумата нет дома? Кадыр-ага и его спутники давно уже скрылись в темноте, не слышно было и шелеста травы под их ногами, а человек возле огня все глядел в ту сторону, куда они ушли. Кадыр-ага назвал его Ахмедом. Ахмед… Ахмед…

«Раз у него такой племянник, как Ахмед…» Это Мурад-бай сказал. А Кадыр-ага велел, чтоб Ахмед никому не показывался… Он вроде сердит на этого парня, не согласен с ним в чем-то… Может, это и есть тот самый Ахмед?

В кибитке заплакал ребенок. Женщина поднялась и ушла. Мы сели на расстеленную перед очагом кошму. Ахмед подбросил в огонь колючку. Она вспыхнула, и пламя, рванувшись вверх, осветило покосившуюся камышовую дверь кибитки. Камыш свисал лохмотьями, как драная рубашка сироты…

Перед кибиткой — пустырь. Налево громоздилась куча сухой колючки, справа был привязан ишак. Он беспокойно крутился вокруг кола и, как только кто-нибудь приближался к дому, начинал орать, ища сочувствия. Не похоже, чтобы его сегодня кормили.

Огромный пес лежал поодаль, положив голову на лапы, и беззлобно поглядывал на меня: «Сиди, раз хозяйка разрешила, я лаять не стану…»

Ахмед сидел лицом к очагу, скрестив перед собой ноги. Освещенный пламенем, он был мне хорошо виден. Не решаясь первым нарушить молчание, я внимательно разглядывал парня.

На вид ничего особенного. И одет неплохо, пожалуй, даже с шиком: полушелковый в полоску халат, черные сапоги, черная с крупными завитками шапка, так одеваются на праздник чабаны. А вот лицо какое-то странное. Холодные, чуть навыкате глаза неотрывно смотрят за мою спину, в притаившуюся вокруг костра темноту, тонкие губы плотно сжаты, прямой нос, острый подбородок — все застыло в напряженном ожидании. Чувствуется, что, если лицо это вдруг оживет, если застывшие глаза вспыхнут живым блеском, Ахмеду уже не усидеть, бросится вслед за ушедшими.

Из кибитки снова вышла женщина и молча опустилась на землю у огня. Снизу лицо ее до самого носа прикрыто яшмаком, платок спущен на глаза, был виден только некрасивый толстый нос. Я не мог разглядеть ее глаза, но по тому, как не отрываясь, смотрела она в огонь, чувствовал, что женщина глубоко встревожена.

Что же все это означает?

Женщина поставила перед нами чай и чуреки. Я налил в пиалу чаю, вылил его обратно в чайник, опять налил в пиалу и взглянул на Ахмеда. Тот по-прежнему сидел неподвижно, устремив взгляд в темноту. Я решил заговорить.

— Куда это они так поздно?

Ахмед взглянул на меня, снял с головы шапку, бросил под локоть и заворочался, устраиваясь поудобнее. Наверное, сейчас глаза у него были другие, но я их не видел — огонь в очаге едва теплился, и лицо Ахмеда смутно белело в темноте.

— Да это все Кадыр-ага, — он безнадежно махнул рукой. — Время только зря потратит. А ты вот сиди и жди, как дурак…

Ахмед вскочил, прошелся перед кибиткой, сидеть ему было невмоготу.

— Ты откуда сам? — усаживаясь перед очагом, спросил он меня. — Что-то я тебя вроде не признаю.

— Зато я тебя знаю.

— Знаешь? — удивился Ахмед.

— Слышал про тебя. Сегодня сам Осман-бай помянул твое имя.

Парень довольно хмыкнул.

— Помянул, значит? Ничего, он меня теперь долго поминать будет. До самой смерти не забудет Ахмеда! А ты чего про Нумата спрашивал? Дело какое?

— Да я насчет этого парня… Которого Осман-бай казнить хочет… Сапаром его зовут. Слышал?

— Рассказали… А ты ему кто, брат?

— Нет. Просто он меня из плена освободил.

Ахмед вздрогнул, глянул на меня широко открытыми глазами.

— Тебя? А говорили, вроде двоих…

— Двоих. Только так выпало, что второй — тот, кто его брата убил.

Как только я назвал имя Якуба, Ахмед встрепенулся и пересел ко мне поближе.

— Значит, тот самый полковничий прихвостень?.. Пять дней, дурак, по пескам за мной рыскал. И все без толку. Эх, повидаться бы с ними сегодня ночью… Когда еще такая удача выпадет — все птички в одно гнездышко слетелись!

И Ахмед в досаде шлепнул себя по голенищу сапога.

— С Нуматом-то они, знаешь, что удумали? После сходки, как стемнело, подскакали, связали его и увезли!

— Что ж, от Осман-бая всего можно ждать. А куда сейчас ваши пошли?

— К баю, — Ахмед усмехнулся, — милосердия байского просить.

— Зря. Без толку это.

— А я про что? — Ахмед хлопнул меня по плечу. — Тут так надо: или терпи, чего б они с тобой ни вытворяли, или самих за глотку бери. Он, старый чудак, думает, потолкует сейчас с Осман-баем и приведет их: и Нумата, и того парня… Да я голову даю на отсечение, бай им даже двери не отворит. Бедняцкому слову ни на земле, ни на небе весу нет!

Ахмед не находил себе места: ложился, вставал, садился… Потом, словно убедившись, что проку от его рассуждений все равно не будет, махнул рукой, встряхнул лежавшую на кошме папаху и со вздохом напялил ее на голову.

— Нумат тебе кем доводится?

— Дядя.

— Смелый он человек. При всем народе Осман-баю правду сказал. В глаза. И бай испугался. Потому и схватить велел, что испугался. Дядя твой молодец!

— Молодец? — Ахмед насмешливо фыркнул, снова сорвал с головы шапку и бросил ее на кошму. — Глупец он, а не молодец! Уму-разуму решил бая учить. То-то он, бедняга, не знает, что делает!..

— Бай-то все знает. А вот народ не все знает, не все понимает, поэтому другой раз и верит ему… Вот людям и надо растолковать, что к чему. Все хитрости байские раскрыть.

— Да при чем тут хитрости? — Ахмед пренебрежительно махнул рукой. — Сила у них — это да! Потому и брать их надо силой. Выдюжишь, твой верх будет, а нет, так два выбора: или погибнешь, не согнув перед ними спину, или век будешь хвост поджимать.

— А по-твоему, это не хитрый ход — собрать людей вроде как для совета и заставить их мысли свои высказать?

— А чего ж тут хитрого? Пастухи всегда так делают. Надо баранов отобрать на убой — всю отару в загон. И бай так же: согнал народ в одно место и высматривает, кто поязыкастей! Вот дураки и попадаются.

И он стал укладываться на кошме, уверенный, что убедил меня.

— А я думаю, Нумат вовсе не дурак!

Ахмед снова сел.

— А если не дурак, нечего болтать попусту. Видишь, неправое дело творится, дождись ночки потемней и снеси обидчику голову.

— Нет! Промолчи Нумат, как другие, бай еще вчера расправился бы с Сапаром. А голову снести? Можно, только с кем ты пойдешь на такое дело?

— Мне помощники не нужны, — Ахмед усмехнулся. — Сам как-нибудь управлюсь. С одним уже рассчитался. Третий месяц как в ад отправил.

— А за что? Расскажи!

— За дело, — Ахмед помолчал, неподвижно глядя в огонь. — Я ведь не всегда в песках бродяжил, жил, как люди живут… С матерью, с сестренкой… Дровами промышлял… Если с ночевкой уйду, саксаула вьюк привезу, если к вечеру возвращаюсь, черкезом верблюда навьючу…

Жил, как птица небесная… Где-то, толкуют, племена одно с другим схватились, там кровник кого-то убил, все мимо меня шло… Слава богу, саксаула в песках хватает — не вода, никто со мной свары не затевал. Племенной вражды я тоже не знал, у меня и родных-то, почитай, один Нумат с женой… Чего меня так и забрало-то, ведь единственный брат моей матери. Такой же богач, как я. — Ахмед помолчал, вздохнул невесело. — Деревня моя отсюда не близко, полдня добираться, если верхом… Бай у нас там был богатый, племянник этого самого Осман-бая… Вот ему-то я и снес голову…

Он сестру мою сватать прислал во вторые жены. А я что, дурак, на муки сестренку отдать? «Убирайтесь, говорю, откуда пришли!» Думал, отстанут. А тут как-то вернулся из песков — с ночевкой в тот раз уходил, — а мать рыдает, волосы на себе рвет… Оказывается, прискакали двое, схватили девчонку — и через седло!..

Сам знаешь, на бая жаловаться некому… Три дня, три ночи на кошме провалялся. Глаз не сомкнул, крошки в рот не взял. Истаял наполовину, на висках седина проступила. Думал, отсижусь в кибитке, а то увижу кого-нибудь из байского рода или даже вещь их какую, взбунтуется во мне кровь, не смирить!..

И знаешь, как навалится на тебя беда, тесно душе, словно ущельем идешь, а по бокам горы высокие. Ни в чем сладости нет: ни в еде, ни в сне, ни в беседе… День и ночь Черкез-бая перед собой вижу, с ним одним разговор веду… А мать все молчит, смотрит, а я от этого ее взгляда зубами скрипеть начинаю… И понял я, что не совладать мне с собой. Не отомщу. Черкез-баю — спячу!

Взял я верблюда и ушел из деревни… А на третий день повстречался мне в песках один человек… Выменял я у него коня на своего верблюда… Наган он дал мне в придачу… Отвез я мать к знакомому чабану, а сам ближе к ночи в деревню вернулся.

В полночь пошел к Черкез-баю. Садом прокрался… И увидел его: развалился на топчане, брюхо к самому небу выпятил, храпит, как кабан. А рядом — сестра моя, бедняжка, в комочек сжалась, всхлипывает во сне…

Словом, порешил я его… Сестру забрал, отвез к матери, а сам с той поры из седла не вылезаю… Сказать по правде, измаялся я от такой жизни. Словно бы и дня для тебя нет, по ночам живешь, как летучая мышь. Радости мало. А зато терять нечего. Пусть эти негодяи пальцем тронут Нумата! Сам сдохну, а Осман-баю не жить!

Спорить с Ахмедом мне не хотелось. Человек поведал мне свою жизнь, свою беду. Сказать, ты поступил неправильно, значит, обидеть…

Он вздохнул.

— Ахмед! — позвал я его.

— Чего тебе?

— Вот ты убил Черкез-бая, утолил свою ненависть?

— Что ты! Семь поколений поганого его рода истреблю, и то сердце не успокою. Навек они мои враги. Да и Осман-бай меня не помилует, приди я сейчас к нему с повинной. Только я не пойду. Я буду их истреблять. Меньше зла людям сделают!

— Это правильно, только…

— Чего «только»? Ты, может, со мной не заодно? — Ахмед недовольно взглянул на меня.

— Да заодно, заодно. Не кипятись без толку. Подумай лучше: убьешь ты Осман-бая, а как же Нумат с Сапаром?

Ахмед притворно вздохнул.

— Ну что ты будешь делать? С кем ни потолкую, все умней меня! Угораздило же дураком родиться!

— Ты на другое разговор не переводи! — я немножко повысил голос.

На Ахмеда, как кипятком плеснули.

— Не ори, слышишь? Я ведь тоже орать умею. И довольно меня учить — сидеть сложа руки да бога благодарить, что на свет пустил, я все равно не буду!

— Да не сидеть — сообща надо действовать. Вот завтра все вместе поднимем головы — Осман-баю и некуда деваться.

— Ха! — Ахмед ехидно ухмыльнулся. — Все. Кому это охота голову за тебя под нож совать? Знаешь, как люди говорят: «На том ишаке моей поклажи нет, хоть и падет, не жалко!»

— А вот и неправда. Нумату Сапар никто. Ни сват, ни брат. Первый раз в глаза видит. А встал за него. Нет, парень, не так уж плохи люди…

— Ну как знаешь… У меня свой порядок: что решил сделать ночью, на утро откладывать не стану. А солнышко встанет, ищи ветра в поле. Пески велики.

— Нет, Ахмед! Тебе не в пески, тебе со мной идти надо.

— Это куда ж?

— К красным.

— К кра-а-сным? — протянул он. — А чего это я у них забыл?

— Во-первых, с людьми будешь…

— С людьми… Значит, слушаться? А вдруг они не велят убивать Осман-бая? Я ж все равно по-своему сделаю. Что мне тогда твои красные скажут?

— Скажут: зря, один в поле не воин.

Ахмед ничего не ответил, только рукой махнул…

Кадыр-ага вернулся ни с чем. Их даже во двор не впустили. Старик был мрачен, он не знал, что сказать, и лишь качал головой и непрерывно поглаживал бороду. Все молчали.

Высокий худощавый парень — один из тех, кто ходил с Кадыром-ага, — опустился на пень, снял свою папаху, напялил ее на колено и сказал, задумчиво поглаживая завитки:

— Мурад-бай-то каков! Отозвал меня в сторонку: «Если, говорит, детишек своих жалеешь, уходи, пока Осман-бай не видел. Нрав у него крутой!» Вы слышали, Кадыр-ага? На испуг брал!..

— Слышал, сынок… Я все слышал, — старик сокрушенно вздохнул. — Взбесились они. Черту преступили.

— Они преступили, и мы преступим. — Ахмед вскочил.

Кадыр-ага с сомнением покачал головой.

— Преступление не ведет к справедливости.

— Эх, Кадыр-ага, хороши ваши рассуждения, да не ко времени. Ночь проходит. Снимите с меня запрет.

И он, не дожидаясь ответа, начал оправлять на себе пояс с кинжалом.

— Трудно мне сейчас тебя отговаривать, слов нет нужных… А все же подумай, сынок. Крепко подумай.

— В таких делах туркмены недолго думают. Сразу за саблю хватаются.

— Правильно, но это когда силы равны. Ты ж один.

— А эти? — Ахмед показал рукой на сидящих у очага людей. — Что они, не мужчины? Ну, кто со мной пойдет?

Сидевший на пне парень неторопливо поднялся.

— Я пойду. Лучше, видно, ничего не придумаешь… Пробовали уговорить, не вышло. Другое придется попробовать.

Парень в островерхой тюбетейке тоже поднялся с места.

— Я знал, что так получится. Кадыру-ага перечить не хотелось… Не говорил я тебе, что без толку идем? — он обернулся к высокому.

Тот кивнул. В очаге вспыхнул саксаул, ярко осветив его лицо: большие глаза, толстые оттопыренные губы. Невозмутимость, с которой он говорил и двигался, могла значить одно — этот человек решился.

— Ну что ж, давайте, — это сказал третий из ходивших с Кадыром-ага — коренастый невысокий человек. — Идти так идти.

Ахмед обернулся ко мне.

— Ну, а ты как? До завтра подождешь?

— Я с вами. Но послушай, что скажу. Мы идем людей вызволять. А оружие?

Ахмед выхватил из кармана наган.

— Вот!

— Один на пятерых?

— Осман-баю одной пули хватит.

— А как же Сапар с Нуматом?

— Слушай, чего ты тянешь? А болтали, красные против баев…

— Не кипятись, Ахмед. Дай хоть я растолкую людям, кто я…

Высокий мужчина раздраженно обернулся к Ахмеду.

— Ну, правда, помолчи. Дай человеку сказать.

— Да какой сейчас разговор? — недовольно проворчал коренастый. — Идти надо.

Ахмед буркнул что-то себе под нос и, пожав плечами, отошел: болтайте, если больше делать нечего!

Я, торопясь и сбиваясь, рассказал им то, что уже было известно Ахмеду.

— Надо же, — изумленно протянул высокий. — Вот как тут не объяснять? Да мне б самому ни в жизнь не догадаться.

— Еще бы!.. — презрительно отозвался коренастый. — До долговязого полдня доходит.

— Вот что, ребята, — строго сказал Кадыр-ага. — Сейчас не до пререканий. О деле говорить надо.

— А чего о нем говорить? — разозлился коренастый. — Осман-бай решил их убить. Попытаем счастья, может, выручим!

— Да… — не отвечая ему, протянул Кадыр-ага и неторопливо погладил бороду. — А ты, выходит, нужный нам человек, — он обернулся ко мне, — растолковать бы все это нашим. Вот что, сынок, ты иди с ними. А соседям я сам все перескажу. Сейчас прямо и пойду по деревне. Иди, сынок. Только уж вы поосмотрительней…

— Хорошо, отец. Не беспокойся. К рассвету мы будем здесь.

— Постой. Возьми хоть нож — все не с пустыми руками…

Мы решили зайти сзади, с той стороны и сад гуще и от ворот дальше, Ахмед злился и ворчал — тоже еще надумали, темноту искать. Я слушал его, нисколько не сомневаясь, что лучше всего было бы вернуться, ведь мы почти безоружны…

У меня нож, у высокого — его звали Вели — старинное ружье, не ружье, а одно название, он и несет-то его на плече, как палку… У второго болтается сбоку какая-то штука, гремит, по ногам бьет, словно полено, что подвешивают блудливой корове. Наверно, сабля… Схватили по дороге кто что успел…

Подошли к байскому двору. Ахмед, все время вырывавшийся вперед, остановился, дождался, пока мы подойдем, и строго сказал:

— Отсюда — ни с места. Ждите меня. Я все разузнаю.

Неслышно ступая в темноте, Ахмед нырнул во мрак, как в бездонную реку. И мне подумалось, что показать свою смелость и сноровку ему сейчас едва ли не важнее, чем освободить пленных.

Сад с этой стороны разросся очень густо, здесь было как-то особенно темно. Мрак становился все гуще, все плотнее окутывал нас…

Муллы учат, что всеми нами правит аллах и нет у человека иной судьбы, чем та, что начертана на его лбу всевышним. А если человек выходит из-под его воли? Ведь будь Ахмед послушен аллаху, живи он по-прежнему лишь заботой о пропитании, все было бы правильно — судьба. А он не подчинился судьбе, взял в руки наган, стал мстить… Так несправедливость, допущенная людьми, оказалась сильней воли аллаха. И аллах уже ничего не может изменить…

Вот мы хотим освободить Нумата и Сапара. Если наша попытка не удастся, их убьют. Убьют люди. Если же мы их спасем, то не аллаху, а нам обязаны они будут своей жизнью. Все делают люди. Аллаху просто места нет на нашей грешной земле!

Странный силуэт, появившийся из темноты, отвлек меня от размышлений. Это был Ахмед, согнувшийся под тяжестью ноши.

— Ну, от сторожа избавились.

Ахмед сбросил на землю человека, тот, как неживой, безмолвно растянулся у его ног. Ахмед облегченно вздохнул, вытер со лба пот.

— Я его малость пристукнул. Связать бы надо и кому-нибудь остаться постеречь. Очухается, не дай бог, крик подымет! — Он обернулся ко мне: — Может, ты останешься?

— Нет, я с вами.

— Тогда ты, Беки, — Ахмед тронул за плечо коренастого. — А Курбан и Вели — с нами.

— Ты что? — запротестовал Беки. — Сам-то небось не остаешься.

— Ну, хватит торговаться, — разозлился Ахмед, — нашли время судить да рядить!

И он пошел впереди, держась в нескольких шагах от нас. Мы долго пробирались по сухому, поросшему кустарником арыку. Наконец Ахмед остановился, дождался нас и сказал строго, как говорят непослушным детям:

— Здесь перелезать будем. Только вот что, раньше времени возню не затевать. Я сам скажу, когда действовать.

Я оглядел стену. Высокая да еще ров вдоль нее прорыт, даже на цыпочках во двор не заглянешь. Что там внутри? Ветки деревьев время от времени озаряются светом, значит, горит очаг. Слышатся отрывистые голоса. Подул ветерок, со двора пахнуло навозом, где-то рядом хлев…

— А ну, пригнись, — Ахмед хлопнул меня по плечу.

Я еще не успел распрямиться, а его кованый сапог уже нетерпеливо ерзал по моему плечу — давай повыше! Вот человек — залез на плечи да еще каблуком наподдает, словно упрямому ишаку…

Ахмед взобрался на стену. Слава богу, тяжел же парень. Но куда он делся? Наверху не видно. Спрыгнул, услышали бы… Вроде все тихо.

Недолго думая, я тоже вскарабкался на стену. За мной влезли Вели и Курбан. Ага, здесь навес. Как раз вровень со стеной. Ахмед дополз уже до самого края. Правильно. Тут, за деревьями, нас никто не увидит. Только бы шум не поднять…

Я подполз к Ахмеду, лег рядом. Внизу никого не видно, но огонь в очаге не погашен. Неподалеку от него большое старое дерево, под ним деревянный топчан, застеленный цветастыми кошмами. Над топчаном на ветке горит лампа, подушки смяты — здесь только что сидели люди. А, вон в углу лежат двое…

С веранды послышался громкий хохот. Ахмед толкнул меня, потянул за руку.

— Давай поближе, отсюда не видно.

Я вытянул шею, и моему взгляду открылась веранда. Люди. Сидят кучками по четыре человека — значит, возле мисок, ужинают.

Я свесил голову, внимательно оглядел двор.

— Где ж они могут быть, Сапар с Нуматом?

Ахмед отвернулся, сделал вид, что не слышит.

Мы лежали рядком, свесив вниз головы. Со стороны глядеть — точь-в-точь мальчишки ждут веселого зрелища. Ну, кому как, а нам тут веселья не видать. До чего ж глупая затея: выкрасть пленников — не знаем, где они заперты, отбить — ни людей у нас, ни оружия. Дождаться, пока заснут, врасплох напасть — тоже мало надежды. Если Якуб здесь, наверняка он велел Осман-баю часовых выставить. Теперь у них всем, конечно, Якуб заправляет. Завтра на сходке, когда будем решаться судьба Сапара, Осман-бай будет повторять то, что скажет ему Якуб. Нумата он посоветовал взять, это уж точно.

Значит так, Якуб? Ушел от смерти и теперь сидишь среди единомышленников, даешь мудрые советы? Истине оправдания! Никогда не прощу себе, что поверил врагу! Ничего, теперь буду умнее.

Больше я не стану спорить с тобой, Якуб, не буду ни слушать, ни опровергать тебя. Нам не о чем больше говорить. Покажись ты сейчас, я выхватил бы у Ахмеда наган.

Какой-то человек спустился с веранды, присел возле очага на корточки, взял чайники, ушел.

— Вот черти, — проворчал Ахмед, — улягутся они когда-нибудь?

— А если б и улеглись. Мы же все равно не знаем, где Нумат с Сапаром.

Ахмед сердито заерзал по крыше.

— Ничего, пусть только спать лягут. Остальное уж как-нибудь…

Прошло уже порядочно времени, вполне можно напиться чаю. А свет на веранде все не гас, голоса не затихали…

Во двор спустились трое. Впереди Осман-бай. Лица отсюда не видно, но я его сразу узнал: сложением он пожиже других, да и держится важно, словно на коне сидит.

Позади Осман-бая я без труда различил Мурад-бая. Он намного крупнее, осанистей, но перед Осман-баем, как слуга, голову гнет…

А кто ж с ними третий? Якуб? Нет. Якуб не такой…

Лежавшие на топчане, завидев Осман-бая, встали. Ага, это нукеры. Осман-бай присел на край топчана, сказал что-то. Нукеры повернулись, пошли. Сюда идут, к навесу. Может, бай велел им осмотреть все вокруг? Нет, не доходя несколько шагов, они повернули и пошли к маленькому домику в глубине сада. Послышалось щелканье замка, и грубый голос выкрикнул: «А ну подымайся! Выходи!»

Обратно они шли втроем. Правда, третий не шел, его волокли под руки. Ноги тащились по земле, непокрытая голова беспомощно болталась.

Дотащив пленника до Осман-бая, нукеры отпустили его. Он покачнулся, но устоял. Все молчали. Казалось, собравшихся интересует только одно — упадет этот человек или нет. Им надо было, чтобы он упал. А он чувствовал это, он не хотел падать перед ними. Качнулся, словно ища опоры, оперся о собственную коленку, снова покачнулся и снова устоял.

— Ну, Нумат-хан, что скажешь? — с многозначительной усмешкой произнес Осман-бай.

— Ладно… — сквозь зубы процедил Ахмед, ловчее пристраивая наган. — Пусть он его только тронет…

— Спокойней, Ахмед, — зашептал я ему в самое ухо. — Мы пришли не за тем, чтобы убить Осман-бая, Нам нужно людей спасти. Мы теперь знаем, где их держат. Возьми себя в руки. Ну не гляди в ту сторону, Прошу тебя, не гляди.

А голос Осман-бая, холодный и жестокий, звучал все громче…

— Я не намерен с тобой до утра валандаться. Не скажешь, где племянник, живьем закопаю в землю.

Я вцепился в руку Ахмеда, сжимавшую наган.

— Отстань, — злобно прошипел он.

— Убери наган, — строго сказал Вели.

Ахмед скрипнул зубами, но наган отодвинул.

Нумат молчал. Он беспомощно приподнял голову, оглядел стоящих перед ним людей и снова уронил ее на грудь.

Люди Осман-бая молчали, но в их молчании не было сочувствия к стоявшему перед ними жалкому, избитому человеку.

И вдруг Нумат повалился на землю.

Осман-бай взглянул на одного из своих людей и нагайкой, которую держал в руке, указал на Нумата. Нукер подошел к пленнику, горделиво оглядел сообщников, кичась своей силой и жестокостью, и, легко подхватив Нумата на руки, сильным движением швырнул его полуживого, на землю. Нумат судорожно изогнулся и захрипел.

Я даже не успел обернуться, раздался выстрел. Я не разглядел, упал ли кто возле Нумата, люди Осман-бая бросились врассыпную. Мурад-бай вбежал на веранду, остальные скрылись в винограднике. Под навесом заблеяли овцы.

— Ахмед, — крикнул Курбан, — Осман-бай здесь! Сюда побежал — клянусь солью!

Ахмед спрыгнул во двор. «Все! — пронеслось у меня в голове. — Сейчас он бросится к Нумату и пули изрешетят его!»

Я кинулся вслед за Ахмедом. Вели и Курбан тоже прыгнули во двор. Ахмед, успевший уже выстрелить, кричал, потрясая наганом:

— Я здесь, Осман-бай, выходи!

Я схватил Ахмеда, пытаясь удержать его в темноте. Но он отпихнул меня.

— Я не уйду без Нумата. Вставай, дядя, иди к нам. Дядя Нумат!

Нумат не шевелился.

— Ну вставай же, дядя.

Из виноградника выстрелили. Под навесом опять заблеяли овцы… А Ахмед все стоял, все ждал, что Нумат поднимется.

Там, в винограднике, поняли, что Нумату не встать, и ждали, чтоб Ахмед подошел к нему. Но я крепко держал его за халат.

Послышался шорох. Ахмед напрягся, прислушиваясь. Потом взмахнул наганом.

— Слушай меня, Осман-бай, — он умолк, чтобы убедиться, что слушают. Шорох в винограднике стих. — Если Нумат погибнет, я истреблю весь твой род. Под корень изведу. Выходи, Осман-бай! Выходи, если ты мужчина. Выходи, гроза беззащитных!

Снова поднялась стрельба. Я чуть ли не силой втащил Ахмеда на крышу. Под навесом метались овцы. Скулила растревоженная шумом собака. Кто-то выстрелил в лампу, и все вокруг окутала мгла.

— Уходите, ребята, — негромко сказал Ахмед, — я останусь.

Я тряхнул его за плечо.

— Не дури. Пойдем.

— Отстань!

С наганом в руке Ахмед ползал по краю навеса, высматривал себе цель.

— Хоть бы одного отправить на тот свет, — повторял он. — Хоть одного. Отомстить за Нумата!

В винограднике опять стало тихо. Но голоса послышались где-то совсем рядом… Может, окружают?..

Мы с Вели схватили Ахмеда за руки и потащили по крыше ко рву. Вроде никого не видно… Да разве разглядишь в этой темнотище? Только что беспросветная мгла была нам дороже всего, а теперь провалилась бы она вместе с этими чертовыми деревьями!

— Обходят, — прошептал Вели. — С той стороны обходят.

Мы мигом очутились во рву. Из-за угла раздались выстрелы. Бросились к пустырю. Стреляли с навеса, на котором мы только что лежали. Вдруг Ахмед остановился. Я бегом вернулся к нему.

— Ты что, рехнулся? — прошипел я, хватая его за руку. — Как собак всех перестреляют.

— Ничего… — сквозь зубы процедил он. — Хуже смерти не будет…

Он прицелился в свесившуюся с навеса голову, выстрелил…

— Бежим!

Мы побежали, пригибаясь к земле. Я слышал за собой тяжелое дыхание Ахмеда. Вдруг он опять начал отставать. Я обернулся.

— Ты что?

— Наган подыми… — не двигаясь с места, с трудом выдавил он. — Здесь где-то упал…

Он ранен. Я бросился к Ахмеду.

Вели и Курбан подхватили его под руки. Он кряхтел и мотал головой.

Я никак не мог нащупать наган. Вот он. Слава богу. Я, не целясь, выстрелил назад.

Почему-то вдруг стало тихо. Ни стрельбы, ни собачьего лая. Так тихо, словно деревня затаилась, напуганная ночными выстрелами…

Мы приволокли Ахмеда в заросли. Сначала он бодрился, но последнюю сотню шагов мы почти несли его. Когда я, стаскивая с него тяжелый, пропитанный кровью халат, осторожно приподнял его левую руку, он вдруг выгнулся и начал фыркать, словно его бросили в ледяную воду. Я задрал ему рубашку и стал осторожно ощупывать спину, грудь… Повыше подмышки, там, где ключица сходится с плечом, темнела маленькая пулевая рана. Я нечаянно тронул ее.

— Полегче… — просипел Ахмед. — Там пуля, наверно…

Похоже, что так. Мы положили на рану платок и крепко перетянули поясом — остановить кровь. Больше мы ничем не могли помочь раненому.

— Да, братцы, не вышло… — сквозь зубы пробормотал Ахмед, когда мы положили его на землю.

— Ты сейчас помолчи, — сказал я как можно спокойней. — Не дергайся. Засни, легче будет…

Ахмед умолк. Я нагнулся к его лицу, глаза были закрыты. Едва ли он заснул так быстро, скорей всего забылся, ослабел от потери крови.

Что делать? Сидеть и смотреть друг на друга? Лекаря бы надо…

— Курбан, — негромко сказал Вели, — ты батрачил в той деревне, за холмом. Не знаешь, есть там лекарь?

— Есть один, только… — Курбан безнадежно махнул рукой. — Не пойдет. В прошлом году на него ночью разбойники напали, так он, бедняга, напугался, даже слег на неделю… Оно, может и хорошо, что трус, припугнуть, куда хочешь пойдет, да только проку-то с него… Еще без памяти свалится от страха…

— Ребята, — не открывая глаз, слабым голосом позвал Ахмед, — не надо никакого лекаря. В муках родились, в муках помрем, коли смерть придет.

— Не то говоришь, Ахмед, — строго сказал я, — где твое мужество?

— Брось, — простонал раненый. — Мужество мое при мне… А сдохнуть сейчас самое время…

— Ты что-то совсем раскис. Больно, что ль, очень?

— Да не от боли. Очень уж зло берет… Ушел от меня Осман-бай!

— Никуда он теперь не уйдет. Осман-баям конец приходит. А потому помирать нам с тобой не расчет. Сейчас ребята в деревню сходят, отыщут хорошего лекаря, он тебе перевязку устроит. Через два дня опять будешь крепче тутовника.

— Хорошо бы… Ох и перетянули ж вы мне плечо. Насчет лекаря… так надо сделать… У башенки, вон там, возле кладбища, конь у меня в кустах… Ох! Так и рвет, так и рвет! Пусть Курбан к Халмураду-ага съездит. Это недалеко. Курбан, ты ведь знаешь его дом, второй с краю… Старик сразу примчится, как узнает. Он хоть и не лекарь, а врачевать умеет, человек бывалый.

Курбан стоял, ожидая, не скажет ли Ахмед еще что. Но тот умолк, забылся.

— Иди, Курбан, — сказал Вели. — Только смотри без шума.

Парень ушел.

Мы сидели молча, стараясь не потревожить Ахмеда. Но он снова открыл глаза.

— Уехал?

— Уехал.

— Ну дай бог… Знобко мне что-то…

Я снял халат, укрыл Ахмеда. Его била дрожь.

— А чудно все-таки устроен мир, — тихо, не открывая глаз, заговорил Ахмед, — сегодня над тобой судьба мудрует, завтра другого за ворот ухватит. Вот этот Халмурад-ага… Знаешь, что с ним приключилось? Буря поднялась в песках, пол-отары у него разбежалось. Три дня я с ним овец искал, чуть не у колодца Динли нагнали… Я, конечно, не для Осман-бая старался — овцы-то его, да старика жалко. Бай с него, с живого шкуру бы содрал. Чего-то жарко мне. Ты что, халат на меня бросил? Сними, а…

Он был весь в поту, лицо горело.

— Не надо, Ахмед. Это тебе кажется, что жарко. Поспал бы, пока старик придет.

— Нет, сними.

— Ладно, ладно, сниму.

Ахмед замолчал, слышалось только его тяжелое дыхание.

— Ты убрал халат, да? Положи, трясет что-то.

Я снова укрыл его.

— И все я виноват… Чуть было не погубил вас. Надо было дождаться, пока обратно запрут.

Была середина ночи, самое холодное время. Мы накрыли Ахмеда еще одним халатом.

— Может, ослабить повязку?

— Ничего. Потом… Слушай, как тебя зовут? Мердан? Когда-нибудь будет настоящая жизнь, Мердан?

— Конечно, будет. Сами ее сделаем. Собрать бы только всех бедняков в одну силу — горы свернуть можно.

— Что горы, нам бы Осман-бая свернуть. Баи не хуже гор дорогу заслоняют. Карман у них тяжелый, а в этом проклятом мире карман — первое дело. Без денег и молитва до аллаха не дойдет… Не светает еще, а? Сейчас он старика привезет. Если бы все люди были, как Халмурад-ага…

— Помолчи, Ахмед, о Халмураде-ага мы с тобой еще потолкуем.

— Найдется, о чем потолковать. Я так… Легче вроде, когда разговариваешь. Да, негодно наш мир устроен. Один шашлыком брюхо набивает, другой с голодухи пухнет. Один в шелка рядится, другой чуть не нагишом ходит. И не хотят друг другу помочь. Ну-ка, вроде скачет кто-то…

Мы прислушались. Топот приближался. Ахмед улыбнулся, не открывая глаз.

— Мелекуш, я его издали узнаю…

Через минуту Курбан был уже возле нас.

— Старик сейчас придет, — сказал он, соскакивая на землю.

— Ну, слава богу.

Я встал.

— Надо в деревню сходить, посмотреть, как там. Дай мне наган, Ахмед, на всякий случай. К рассвету вернусь. А уж если не успею, пусть ребята сами идут в деревню. Ты здесь будешь нас дожидаться.

В деревне было неспокойно. По улицам носились всадники, земля гудела от частых ударов копыт. Издали глухой этот звук был похож на стук гребней в руках множества ковровщиц.

Собаки бесновались. Они с рычанием бросались на кого-то и вдруг захлебывались отчаянным визгом.

Раздался выстрел. Потом второй, на другой улице… После каждого выстрела шум ненадолго затихал, собаки умолкали… Да, в деревне переполох — не иначе как нукеры Осман-бая рыщут, отыскивая нас.

Я шел задами. Против дома Нумата поднялся на бугор, прислушался. Шум перекатился дальше, куда-то ко двору Мурад-бая. Здесь было тихо, только с хриплым лаем металась на цепи собака. Света в кибитке не видно. Неужели и женщину схватили?

Вдруг позади кибитки мелькнула высокая фигура в большой лохматой папахе. Я лег за куст, приготовив наган. Нет, на нукера не похож — старик и без оружия… Но походка уверенная, голову держит высоко. Кадыр-ага!

Я вскочил, бросился к нему.

— Кадыр-ага!

— Кто здесь?

Я вплотную подошел к старику, чтобы при свете луны он мог разглядеть мое лицо.

— Ты? А где остальные? Ахмед где?

— Жив, Кадыр-ага. Все живы.

— Живы? Идем.

Старик повернул. Я пошел за ним. Кадыр-ага не произносил ни слова. Даже шаги его не стали торопливей. Можно было подумать, что все происходящее нисколько не трогает его. Однако через несколько минут я убедился, что старик совсем не так уж спокоен.

— Мальчишки, — не оборачиваясь, проворчал он. — Подняли свою дурацкую возню… Теперь байские нукеры треплют и правого и виноватого. Всю деревню перебаламутили!

Мы миновали овечий загон, потом какой-то пустырь и вошли в густой виноградник. Посреди него был устроен деревянный топчан. Там сидели люди, человек семь-восемь.

— Проходи, — сказал мне Кадыр-ага. — Придется здесь говорить, в собственном доме покоя не найдешь. Садись. Подвинься, Вельназар, пусть парень сядет!

Я со всеми поздоровался за руку, хотя лиц в темноте не различал. Потом сел возле человека, которого Кадыр-ага назвал Вельназаром. Старик хозяин расположился напротив.

— Ну, рассказывай по порядку. Говоришь, все живы?

— Да, только Ахмед ранен в плечо.

Старик покачал головой.

— Так я и знал, что нарвется на пулю. Жаль парня.

Выражая свое сочувствие Ахмеду, все некоторое время молчали, опустив головы. Первым заговорил Кадыр-ага:

— Вот, соседи, это тот самый человек, про которого я вам толковал.

Все оживленно зашевелились. Кадыр-ага спокойно сказал:

— Давай рассказывай свою историю. Только все по порядку. Не торопись.

Я стал рассказывать, стараясь не забыть ничего из того, что случилось в последние сутки. И каждый раз, упоминая о Якубе, я невольно умолкал, соображая, куда он мог деваться. Мне почему-то казалось, что этот человек знает обо мне все. Ему известно даже то, что я сижу сейчас на топчане в винограднике Кадыр-ага, и он может прислать сюда нукеров. Я невольно вглядывался в темноту.

Кадыр-ага тоже казался обеспокоенным. Он то приподнимался, то начинал покашливать. И хотя он не велел мне торопиться, ясно было, что надо спешить.

— Слышали? — коротко спросил Кадыр-ага, когда я кончил свой рассказ.

— Слышали, — ответили собравшиеся, утвердительно качая головами.

— Значит, Осман-бай решил подпустить туману. Так хочет дело повернуть, чтоб мы сами потребовали для них смерти. Нашими руками думает расправиться с невиновными, — голос Кадыра-ага пресекся от негодования.

— Кадыр-ага, а откуда он, этот парень? — с сомнением спросил один из мужчин. — Ведь мы не знаем его.

— Я не расспрашивал его, кто он, откуда родом, сейчас не время. Я знаю одно — парень пришел вовремя, без него Осман-бай запросто мог бы нас обмануть.

— А если мы скажем, что не согласны? — послышался из темноты чей-то мрачный голос.

— Плевать ему на наше несогласие, — отозвался мой сосед.

Я привстал на колени.

— Осман-бай уверен, что никто и не пикнет, — я говорил горячо и старался убедить этих людей. — Баи ведь как считают: сила за мной, значит, любое мое дело справедливо! А сила на его стороне.

И опять кто-то выкрикнул из темноты:

— У него сила. А у нас, выходит, силы нет?

— Для Осман-бая мы — овцы. Стадо овец.

— Я ему, старой лисе, покажу стадо… — выкрикнул мой сосед.

— Не горячись, Вельназар, — вмешался Кадыр-ага, по-прежнему не повышая голос. — Зря кулаками махать, получится, как с Ахмедом. Сообща надо действовать! Если туркмены объединятся, им ни Осман-бай, ни сорок тыщ кызылбашей не страшны!

— Правильно, — подхватил Вельназар. — Не страшен нам Осман-бай с его нукерами!

Неподалеку послышался конский топот.

— Вот, легки на помине, — Кадыр-ага поднялся. — Пойду постараюсь увести их.

Старик ушел. Слышно было, как два всадника с разгона осадили лошадей.

— Это вы, Кадыр-ага? — послышался громкий голос.

— Я. Кто ж еще?

— Почему не спите?

— Рад бы, да разве заснешь — вон вы какой переполох подняли.

— Ладно, отец, идите в кибитку, и чтоб до утра носу никто не высовывал.

Послышался топот копыт.

— Расходиться надо, — сказал Кадыр-ага, подходя к нам. — Как бы чего не пронюхали. А завтра смотрите уши не развешивать! Нам теперь нападать надо. Предупредите кого понадежней, чтоб понимали, что к чему.

Один за другим гости Кадыра-ага исчезли в темноте. А деревня все еще не угомонилась. Где-то опять исходила хриплым лаем собака.

— Давай, парень, ложись прямо здесь, — сказал мне Кадыр-ага. — Рассвет скоро.

— Нельзя, отец. Ждут они меня, Ахмед ждет.

Старик не настаивал.

— Песками иди, — сказал он, когда я попрощался. — Будь осмотрительней.

Я пробрался сквозь виноградники, прошел кладбищем и заспешил к зарослям гребенчука.

Когда я добрался до своих, небо на востоке уже светлело. Ахмед сидел, опустив голову на грудь, рядом вповалку спали наши ночные товарищи.

— Ну и ну, — удивился я, — с ночи весь в жару маялся, а сейчас хоть женить. Здоров же ты, парень!

Ахмед довольно рассмеялся.

— Это все Халмурад-ага. Мертвого на ноги поставит. В деревню к себе звал. Полежишь, говорит, денек-другой. Да разве я улежу сейчас?! Сказал, повязку не трогать, через пять дней сменит.

— Через пять дней твою рану настоящие врачи лечить будут.

— Ишь ты! Выходит, у красных и лекари настоящие есть?

— А как же!

— Ну что ж… Чем черт не шутит… Ладно, давай поближе садись. Что там в деревне?

Я рассказывал, Ахмед слушал меня, мучительно стиснув зубы.

— Надо же!.. И меня с вами не будет…

— Завтра не последняя схватка.

— Это конечно… А может, возьмете с собой! Не болит ведь. Совсем не болит. Халмурад-ага положил травку, словно рукой сняло.

Он и правда выглядел почти здоровым. Только лицо серовато — но это, может, сумерки, солнце-то еще не вставало…

— Слушай, Мердан, а дадут мне красные оружие? Карабин дадут?

— А чего ж. Конечно, дадут.

— Правда? Сохну я по этому карабину. Наган против него — хлопушка, мух отгонять. Я тут видел у одного… Упрашивал, упрашивал, коня в обмен предлагал — ни в какую… Мне б карабин, баев бить.

— Да будет тебе карабин. Будет.

Солнце не спеша выползало из-за дальних барханов. Я разбудил парией.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

На сером утреннем небе солнце вставало, замутненное хмарью. Душный начинался день. Уже с рассвета рубашка липла к телу.

Деревня стояла тусклая, словно припорошенная пылью. И небо какое-то серое, пыльное. Ветерка бы сейчас. Сразу унес бы духоту, стер пыль с земли, продул бы небо.

В загонах, привязанные к кольям, жалобно мычали коровы, уже истомленные зноем. Пестрая собака деловито торопилась куда-то, пока ее не заметили и не привязали. Только сорока, примостившись на голове у пугала, приставленного охранять дыни от нее и ее сестер, беззаботно попрыгивала, нахально глядя по сторонам. Ей и дела нет до жары.

Да и люди как будто забыли о жаре. Снуют по деревне, никто, видно, и чаю толком по напился. Собираются кучками, толкуют о чем-то. Кое-кто уже бредет к площади: понурые головы, мрачные лица.

Через деревню промчались нукеры Осман-бая. Разом забрехали собаки, громче стали людские голоса. Через несколько минут всадники проехали обратно, перед ними трусили на ишаках старики, только что я встретил их за околицей. Значит, Осман-бай всех велел гнать на сходку.

Один из нукеров загородил дорогу женщине, тащившей на вилах к очагу огромную охапку колючки на растопку. Женщина пыталась что-то объяснить, всадник теснил ее конем. Женщина стряхнула с вил колючку, высоко вскинув их. Нукер выхватил вилы, отшвырнул под навес и ускакал. Другой подъехал к старику, который вел корову, выхватил у него из рук веревку и погнал старика перед собой. Корова, колыхая выменем, бежала за ними.

Вдруг возле небогатого дома из-за стога коню под ноги метнулся большой черный пес. Всадник едва удержался в седле, потерял стремя и, выронив веревку, обеими руками ухватился за седло. Выпрямившись, он поправил сбившуюся набок шапку и, не сводя глаз с собаки, сорвал со спины ружье. Пес заливался хриплым, отчаянным лаем. Старик засеменил к нему, крича и размахивая руками.

Прогремел выстрел. Собака взвизгнула, завертелась волчком, потом упала. Визг становился все глуше, глуше и наконец затих, словно ушел в землю.

Народу на улицах все прибывало. Тихие робкие ручейки сливались в единый поток, людская толпа текла к площади неудержимо, как вода, пущенная в сухое русло.

Я поравнялся с Кадыром-ага, старик не спеша подошел ко мне и, неприметно кивнув, зашагал рядом. Вот он поднял голову, оглядел людей своими ясными, не утратившими блеска глазами. Мне показалось, он приглядывается, оценивает, прикидывает, поймут ли его односельчане, дойдут ли до их разума слова, которые жгут сейчас его сердце. Но поймут или не поймут, он решился — увещевать баев он больше не станет. Он скажет свое слово, даже если оно будет его последним словом.

Пустырь перед домом Мурад-бая заполнен народом. Уже яблоку негде упасть, а люди все подходят, подходят… Здороваются и сразу же вступают в разговор, обсуждают ночные события, строят догадки. Да, это не вчерашнее безмолвное стадо.

Громче всех шумит какая-то бабка. То и дело поднося ко рту костлявую, высохшую от немощи руку, она все ругает ночных шалопутов и сетует на аллаха — на старости лет и то не уберег от тревоги.

— Уж натерпелась я страху нынче ночью! Думала, конец света. — Она обращается то к одному, то к другому, призывая односельчан в свидетели своих мучений. И вдруг начинает ругать Нумата: — Ты, Вельназар, Нумата не защищай (значит, это и есть Вельназар, краснолицый, скуластый, ночью-то я не разглядел!). Нумат, он сроду супротивный! Третьего дня козел мой, чтоб ему сдохнуть, рогатому, в кибитку к ним залез, чайник разбил. Ну, разбил, что ж делать, козел — тварь неразумная. Нуматова баба — кричать. Такой шум подняла, будто я сама чайник ихний расколотила, а не этот проклятый, отсохни у него рога! И что, ты думаешь, Нумат? Молчит! Нет чтоб приструнить жену, сидит слушает.

— А ты не доводи, чтоб на тебя кричали, — мрачно отозвался Вельназар, недовольный тем, что старуха лезет не в свое дело. — Твоя скотина нашкодила — возмести убыток.

— Да ты в своем уме? — всполошилась старуха. — Если мне за него, окаянного, все убытки покрывать, лучше в могилу лечь. На той неделе у Амана бурдюк с простоквашей пропорол, что ж, мне теперь молоком отдавать? Да у меня и коровы нет. Развесят свои бурдюки, а я отвечай.

Вельназар молча отвернулся от старухи. Та еще поворчала немножко и затихла, поджав сухие губы. И сразу стал слышен мужской голос:

— Мне утром Нурберды говорит: об заклад могу биться, что это красные были. У них, говорит, такой закон: попал кто в беду, в лепешку разобьются, а выручат. Может, конечно, и они. Только что-то я сомневаюсь.

Я поглядел на говорившего. Это был пожилой плечистый мужчина в синем халате.

— Вот ты говоришь, красные, — возразил ему степенный старик с реденькой седой бородой. — А я слышал, никакой этот парень не красный, в нукерах ходил у Осман-бая. Сирота, без отца рос. И брата убили, одна мать старуха.

— Может, и так, — вздохнул мужчина в синем. — Одно скажу, не повезло парню. Однако, я полагаю, дружки его не оставят. Ночь-то была не последняя. Надо вот только не стоять пнями. Может, добром попросить бая, а может, и поругаться стоит.

Ворота распахнулись. Разом умолкнув, все повернулись к ним. Из ворот бок о бок выехали два всадника. Перед ними шел Мурад-бай, знаками приказывая очистить дорогу.

Один из всадников был Осман-бай, гордый и невозмутимый, как вчера. Рядом с ним кто-то молодой, стройный. Якуб!

Как изменила его одежда! Огромная шапка блестит рассыпающимися завитками. Черные сапоги начищены до блеска, новый, необмятый еще шелковый халат топорщится, переливаясь на солнце.

Словно долгожданный гость, по праву занявший почетное место, восседает он на скакуне, равнодушно поглядывая по сторонам.

Наши глаза встретились. Якуб повел головой, негромко кашлянул. Что-то он хочет сказать. Но что? Советует бросить все и спасать свою шкуру? А может, намекает, чтоб помалкивал. Я пристально посмотрел на него. Якуб усмехнулся и отвел глаза.

Чего это ему так весело? Гордиться, что опять на коне, вчерашний смертник со связанными за спиной руками? Видишь, — говорит его взгляд, — я снова на скакуне, в богатой одежде, а ты как был, так и останешься быдлом. Овцой в этом покорном сером стаде. Так мир устроен, а ты еще спорил, дурак!».

Да, это он хотел сказать мне сейчас. И намекнуть, что судьба моя, как судьбы всех этих людей, заполнивших пустырь перед домом Мурад-бая, в его руках.

Вывели Сапара. Не поднимая головы, он исподлобья оглядывал собравшихся. И вдруг его настороженный взгляд уперся в мое лицо. Я сделал неприметный знак — молчи!

Я думал, что говорить будет сам Осман-бай. Но он сидел молча, презрительно поджав губы.

— Люди! — громко начал Мурад-бай и сразу осекся, словно забыл нужное слово. — Люди! — повторил он гораздо тише. — Вы уже знаете, ночью эти нечестивцы устроили набег. И все потому, что вчера вы не проявили решительности. Вы пожалели красного, а его дружки никого не жалеют, Хорошо, что всевышний встал на нашу защиту, не миновать бы нам в эту ночь великого множества бедствий и жертв. Глядите на него, люди, — он ткнул пальцем в сторону Сапара, — глядите и решайте. Без вашего согласия мы не тронули его, ни единый волос не упал с его головы, но предателю нет пощады. Наш священный закон гласит: убившему неверного — благословение божие!

Мурад-бай замолк, вроде бы переводя дух, а сам повел глазом на Осман-бая, так ли он говорит. Осман-бай, не глядя на него, чуть заметно кивнул головой.

— Люди, цель Осман-бая — благородная цель. Он хочет освободить нашу страну от красных кяфиров, привести нас к счастливой жизни. Поможем Осман-баю, люди! Будем достойны имени мусульманина!

Мурад-бай снял шапку, вынул из нее большой платок и старательно вытер лицо. Люди молчали, ждали, что он еще скажет.

— Вы знаете Осман-бая, люди. Слава аллаху, это всесильный человек. Он мог бы убить этого бунтовщика сразу. Но Осман-бай, да воздаст ему аллах, справедлив. Он уважает наши обычаи, он хочет знать волю народа.

Ни звука.

Якуб повернул голову, ловя мой взгляд. Что ж, я не опустил голову. Народ не спешит с ответом, это уже много. Ведь неделю назад сходка одобрила бы любое решение бая.

Из толпы вышел Кадыр-ага.

— Растолкуй нам, Осман-бай: зачем вы людей беспокоите? Вон ведь нас сколько собралось, — Кадыр-ага широким жестом показал на толпу. — А ведь у каждого свои дела, заботы.

Осман-бай окинул старика презрительным взглядом и, не отвечая ему, заговорил грозно и внушительно:

— Люди, Мурад-бай правильно сказал вам — превыше всего я ценю справедливость. Я должен знать, что у вас на душе, каковы ваши желания. Но помните, люди: несогласные не угодны аллаху! Если мы лишимся согласия, дракон в красном халате, что нагрянул к нам из России, сожжет нас своим огненным дыханием. Красный дракон — посланец Азраила, предвестник светопреставления — вот что говорит нам наш духовный наставник мулла Назар, — и Осман-бай плеткой указал на высокого белобородого человека, одетого, несмотря на жару, в тяжелый ватный халат.

Человек в ватном халате погладил седую бороду и удовлетворенно закипал.

— Истинно, правоверные, истинно…

В толпе послышался ропот. Осман-бай сделал грустное лицо.

— Сегодня ночью я потерял двух верных джигитов. Мстя за своих людей, я мог бы убить нечестивца. Но я жду вашего согласия. — Осман-бай помолчал, выжидая. Толпа безмолвствовала. — Вы не все еще знаете, братья. Красные изверги надругались над нашей святыней. На нашем священном кладбище они похоронили проклятых кяфиров.

Толпа негодующе загудела. Я поднял глаза на Якуба. Он отвернулся.

— Истинно, правоверные, — вскричал мулла Назар. — Они совершили это. Они оскорбили нашу веру!

— Поношение! — завопил косоглазый старик с легкой белой бородой. — Мулла сказал правду. Последние времена настанут, если простить такое!

— Так соглашайтесь, — спокойно произнес Осман-бай. Опустив головы, люди молча посматривали на бая.

— Осман-бай, — громко сказал Кадыр-ага, — ты говоришь, этот парень виновен. Ладно. А что плохою сделал Нумат? За какие провинности ты посадил его за решетку? — Лицо Осман-бая застыло, словно подернутое коркой льда, но старик продолжал: — Ты говоришь о справедливости, Но когда Каушут-хан, справедливейший из справедливых, советовался с народом, он так не поступал. Он не бросал в темницу несогласных.

Осман-бай взглянул на Якуба, потом обернулся к толпе и, стараясь сохранить спокойствие, произнес:

— Нумат мой кровник, это всем известно.

— А до этого, что ж, не был он твоим кровником? — громко спросил человек в синем халате. — Просто сказал он тебе вчера не то, что ты хочешь слышать, вот ты с ним и расправился.

Толпа заколыхалась, становясь плотнее, люди тесней придвигались друг к другу.

— Нашел о ком толковать, — презрительно бросил человек в богатой шапке, стоявший возле Осман-бая. Я сразу узнал этот сиплый голос — хозяин вчерашней кибитки. — Что он, что племянничек — одна шайка. Им бы только раздоры чинить. Мало Ахмеду пастухов бунтовать, в деревне решил свару затеять.

— И правда, Кадыр-ага, чего это ты про Нумата речь завел? — проворчал Мурад-бай. — Он к нашему разговору не касается.

— Касается, Мурад-бай, все касается. Так вот, если сейчас, у нас на глазах, Осман-бай не освободит Нумата, нам не о чем с ним говорить.

Осман-бай посмотрел на Якуба. Тот, не глядя на него, плеткой указал на ворота.

— Мы принимаем ваше требование, — с достоинством произнес Осман-бай. — Приведите, — бросил он нукерам.

Толпа оживилась. Одни благодарили Кадыра-ага, другие громко восхваляли бая. Поступок Осман-бая и впрямь мог свидетельствовать о его справедливости.

Якуб окинул взглядом толпу, улыбнулся и внимательно посмотрел на меня. «Надеюсь, ты понимаешь, что это значит? Пусть потешатся. Когда добиваешься большего, можно уступить в мелочах».

Из ворот выволокли Нумата. Он с трудом переставлял ноги, низко опущенная голова его беспомощно болталась. Он медленно поднял ее, увидел толпу и, как испуганная телка, в ужасе шарахнулся назад.

Второпях Нумата вывели в чем был. Шапку он потерял. Чокаи без обмоток, прямо на босу ногу, завязки волочатся по земле. На лбу синяк, под глазом запеклась кровь.

Он стоял молча, не двигаясь, словно решил дать людям вдоволь наглядеться на себя. И так же молча глядели на него люди. Вдруг Нумат закричал не своим голосом:

— Чего не смеетесь? Смейтесь. Смейтесь, вам говорят!

— Господи! Да он никак тронулся!.. — в ужасе прошептала старуха, недавно ругавшая его.

Нумат почему-то взглянул на небо и сразу присел, скорчился, словно увидел наверху что-то очень страшное. Лицо у него сморщилось, подбородок затрясся. Он нагнул голову, закрыл глаза и, суча ногами, повалился на землю.

— Смейтесь! Все смейтесь! Чего один Осман-бай смеется?

Нумат сел и зарыдал, прерывая рыдания громкими бессмысленными выкриками.

Никто не ожидал такого исхода. Даже Осман-бай казался растерянным. Он наклонился к стоявшему рядом нукеру и что-то сказал ему. Два молодца тотчас направились к Нумату.

— Не троньте! — раздался отчаянный женский голос.

Жена Нумата с ребенком на руках бросилась к мужу, загородив его своим телом.

Нумат молчал, уставившись в одну точку. Он не узнавал ни жены, ни ребенка.

Женщина не уронила ни слезинки. Обернувшись к Осман-баю, она громко, как заклятие, сказала:

— Если то горе, что ты навлек на меня, не падет на голову твоей дочери, значит, бог не знает справедливости!

Двое парней подняли Нумата с земли. Он упирался, отпихивал их и надрывно кричал:

— Не скажу. Все равно не скажу. Беги, Ахмед.

Вдруг взгляд его упал на жену, она сидела в пыли у его ног, прижимая к груди ребенка. Нумат вскинул голову и закричал державшим его парням:

— Почему Аджара не привели? Где моя собака! Аджар! Аджар!

Парни крепче ухватили его под руки и поволокли к дому.

Толпа оцепенела. Люди еще не поняли толком, что случилось.

Я перехватил Якубов взгляд. На этот раз он отвел глаза.

— Ну, Осман-бай, — спросил Кадыр-ага, — это твоя справедливость?

Лицо старика потемнело, словно опаленное гневом. Морщины глубже прорезали щеки. Он говорил вполголоса, но каждое слово было отчетливо слышно в тишине.

Все смотрели на двух людей: на Кадыр-ага и Осман-бая. Бай опустил голову, хлестнул концом плети по седлу и негромко сказал:

— Такова была воля аллаха.

И бросил сердитый взгляд на муллу. Тот приложит руки к груди и торжественно произнес:

— Воистину, воля аллаха.

Скорбным и вопрошающим взором Кадыр-ага окинул мрачные лица односельчан. Потом повернулся к Осман-баю и, глядя ему прямо в лицо, сказал ровным, полным достоинства голосом:

— Почему ты не оставишь нас в покое, бай-ага?

— А чего ты все один вылезаешь? — выкрикнул Мурад-бай. — Кроме тебя, что, сказать некому?

Кадыр-ага спокойно обернулся к толпе.

— Люди, может, я не то говорю? Тогда я буду молчать.

— Говорить-то говори, Кадыр, — подал голос толстый косоглазый старик. — Только не заговаривайся. Нечего молодых зря мутить.

— Мутить! — огрызнулся Вельназар. — А если бы твоего брата вот так?

— Типун тебе на язык, — старик замахал руками. — Скажет тоже, откуда у меня такой брат?

Со всех сторон послышались выкрики:

— Не мешайте Кадыру говорить!

— Кадыру-ага сказать дайте!

— Хватит над нами бесчинствовать!

— Убирайся отсюда, Осман-бай!

Осман-бай не в силах был скрыть изумление. Взгляд его метался по лицам, выхватывая из толпы крикунов.

— Так, — Осман-бай обернулся к Кадыру-ага и, не тая угрозы, спросил: — Ну, может, что еще скажешь?

— Скажу, если будешь слушать. Отпусти этого бедного парня.

Про Сапара все как-то забыли, и только теперь, после слов Кадыра-ага, все снова обернулись к нему.

— Всему надо знать меру, старик, — не повышая голоса, спокойно сказал Осман-бай, — я готов слушать вас, но не злоупотребляйте моим терпением.

— А ты так бы сразу и сказал, — насмешливо выкрикнул Вельназар, — мы бы время терять не стали.

— И правда, — подхватил Кадыр-ага. — Зачем было людей полошить?

— Не слишком ли ты мудр, старик? — Осман-бай бросил на Кадыра-ага гневный взгляд. — Все-то тебе известно.

Не удостоив бая ответом, Кадыр-ага обернулся к старикам, стоявшим поодаль с посохами в руках:

— Аксакалы, скажите свое слово. Не дайте пролиться невинной крови.

Все смотрели сейчас на стариков, их слово должно было решить дело.

Старцы молчали. Наконец заговорил один, беззубый, он шамкал сухими губами, но каждое слово было слышно, как азан с минарета.

— Кадыр — истинный мусульманин. Его слово верное.

И сразу заголосила толпа:

— Правду сказал отец!

— И наше слово такое!

— Не прольем невинную кровь!

— Слушайте, люди! — разгневанный Осман-бай до крика повысил голос. — Этот парень обесчестил нас. Он опозорил веру. Он спас кяфира. Пусть скажет тот, кто изучил священный закон. Пусть скажет мулла Назар.

— Истинно! — зачастил мулла Назар, то и дело кланяясь народу. — Истинно, правоверные. Юноша этот — великий грешник. Если бы освобожденный им преступник был мусульманин, аллах, может, и облегчил бы свою кару.

— Терпение, мулла, терпение, — Кадыр-ага быстро протиснулся к мулле Назару. — А ну-ка, подойди, — кивнул он мне.

Мулла умолк, в растерянности переводя взгляд с Кадыра-ага на Осман-бая. Якуб отвернулся, презрительно пожав плечами.

— Смотрите, люди! — провозгласил Кадыр-ага. — Вот человек, которого вчера освободили. Разве он не мусульманин?

Все взгляды устремились на меня. Мулла Назар сразу сник, съежился.

— О великий аллах! — услышал я его тяжкий вздох.

Не сводя с меня глаз, к нам медленно приближался Хриплый.

— Стой, парень, стой! Чего-то ваш освобожденный на вчерашнего знакомца смахивает. Того, что верблюдицу искал. А? Может, я ошибаюсь, Ата?

— Точно он, — подхватил его сосед, — он! Верблюдицу искал.

— Любопытное дельце-то получается, — довольно просипел чернобородый. — Я его вчера сразу на подозрение взял.

Осман-бай повернул ко мне коня.

— Вот что, парень, говори правду, не то живым в землю вобью! Тебя вчера вызволил этот?

— Меня, — ответил я, не глядя на Сапара.

— Одного?

Повернувшись ко мне, Якуб неприметно покачал головой. Осман-бай поспешил загладить ошибку.

— Ну кто б он там ни был сюда его не приведешь.

— И приводить не надо, — громко сказал я, — он здесь.

— Заткнись! — выкрикнул Якуб и со злобой взглянул на бая. — Кому это надо, всякого бродягу слушать…

Толпа оживленно зашевелилась, придвигаясь к нам.

— А ты кто такой, парень? — обратился к Якубу Кадыр-ага.

— Не твое дело, — отрезал Якуб.

— Кадыр-ага, я знаю. Я скажу.

— Уберите его! — в бешенстве закричал Якуб.

Двое нукеров бросились ко мне, но Кадыр-ага и откуда-то взявшийся Курбан заслонили меня.

— Не надо, ребята, — негромко произнес Кадыр-ага. — Мы не хотим кровопролития.

Нукеры в растерянности поглядывали на Осман-бая. Бай, в свою очередь, ждал, как будет действовать Якуб. А тот изо всех сил сжимал ногами бока коню, готовый рвануть его с места. Плеть жгла ему пальцы, он то и дело перекладывал ее из одной руки в другую. Как он хотел заставить меня молчать!

— Якуб, — громко сказал я, — вот человек, который спас меня и тебя. — О, каким взглядом ожег меня Якуб! — Вы убили его брата и свалили вину на красных, на меня. Но ни Сапар, ни его мать не поддались обману. Мне поверил Сапар, мне, а не вам. И спас меня. Но, на беду, он выручил и тебя. Тебя ждал расстрел за убийство полковничьей жены. Люди, он убил женщину. Но это еще не все: там, в зарослях, я нашел вчера два трупа. Убийцы обезглавили их и бросили в заросли. Этих людей убили по его приказу.

— И правильно! — закричал Хриплый. — Молодец, Якуб! — Он восторженно потряс поднятыми вверх кулаками. — Молодец! На кусочки их, злодеев, кромсать!..

— Заткни глотку!

— Убирайся отсюда, кровопийца!

— Дайте человеку сказать!

— Люди, — кричал я, понимая, что мне могут заткнуть рот, — вас обманули. Те двое похоронены не на кладбище. Мы, я и Якуб, закопали их в зарослях. Я заставил его копать могилу своим жертвам.

— Замолчи! — крикнул Осман-бай.

— Зачем же молчать? Вы же хотели знать, что думает народ. Испугались?

— Еще чего, — надсадно захрипел Сиплый. — Всякого бродягу пугаться. Знай меру, парень.

— Эй, не затыкайте ему рот!

— Не нравится слушать, убирайтесь!

— Ладно, — сквозь зубы процедил Осман-бай, — договаривай!

— Договорю. Не спеши, бай-ага. Мой спор с Якубом не кончен Он верит, что сила — все. Не выходит по-твоему, Якуб. Все в ваших руках: оружие, богатство, закон. А люди вас знать не желают. Нет вашей власти над ними.

Якуб ударил коня. Жеребец рванулся, толпа шарахнулась в стороны. Я не успел ничего сообразить, голову со свистом резанула плеть.

Стоял сплошной гул, испуганно кричали дети. Толпа, отхлынувшая было от Якуба, вновь сомкнулась вокруг него. Два рослых парня схватили под уздцы его коня, не давая двинуться. Якуб, белый как стена, размахивал наганом.

— Не пугай нас оружием, парень! Слышишь?

Кажется, это крикнул Кадыр-ага. И парни кричат что-то и наступают на Якуба. Якуб кусает губы, сует пистолет за пояс.

Женщины подхватили детей, бегут куда-то.

— Убирайся из нашей деревни, кровопийца!

— Забирай своих конников. Осман-бай!

Осман-бай, словно не слыша криков, развернул коня грудью ко мне.

— Его я отпущу. Но тебя живьем вобью в землю!

Он дернул узду и резко повернулся к Сапару.

— Отвечай, ты этого выпустил?

Сапар молча покачал головой.

— Видели? — глаза Осман-бая сверкнули торжеством. — Вам морочат голову!

— Сапар, — я бросился к нему, расталкивая людей, — не бойся, скажи правду. Эти люди за нас.

— Прочь, бродяга!.. — Осман-бай замахнулся на меня плеткой. — Убрать его! Ну? — Бай снова склонился к Сапару. — Молчишь? Воды в рот набрал, собака?

Осман-бай крест-накрест полоснул Сапара нагайкой по голове. Тот нагнулся было, потом вдруг выпрямился и крикнул ему прямо в лицо:

— Я! Я его отпустил! И буду отпускать! Буду!

Бай молча привстал на стременах. Нагайка засвистела в воздухе.

Я бросился к Осман-баю. Схватил коня за узду. Жеребец затряс головой, пытаясь освободиться. Осман-бай направил его на меня. Я перехватил узду у самых удил и рванул на себя. Нагайка со свистом заходила по моей спине. И вдруг прогремели два выстрела. Я бросил уздечку.

Осман-бай с пистолетом в руке изо всех сил пинал коня, он не мог вырваться из людского водоворота.

Якуба тоже затерло толпой. Двое дюжих парней насмерть вцепились в узду его коня, третий, Курбан, подскочил сбоку и, развернувшись, изо всей силы ударил Якуба под дых. Якуб удержался в седле, только качнулся и сильней натянул поводья.

Осман-бай выстрелил. Мулла Назар, косоглазый старик и еще человек десять бросились к открытым воротам.

Я подбежал к Сапару. Он извивался, пытаясь освободить руки. Я выхватил нож.

Грохот, темнота и боль сразу обрушились на меня. Плеть полоснула за ухом, боль прожигая мозг, пронзила мой левый глаз. Я упал.

— Дядя, дядя, вставай, убьют!

Кто-то тянул меня за рукав. Это Ширли. Как он здесь очутился?

— Ширли, развяжи ему руки. Беги, Сапар!

Снова выстрелы. Крики, топот. Я с трудом разлепил веки. Перед глазами красноватый туман.

— Убили. Дядя, его убили.

Я бросился к Сапару. Он был мертв.

Я выхватил из-за пояса Ахмедов наган, отыскивая глазами Якуба. Осман-бай, привстав на стременах, хлестал нагайкой парней, пытавшихся стащить его с коня. Я выстрелил, стараясь не задеть их. Осман-бай упал. Я подбежал, выхватил у парней поводья, вскочил в седло. Породистый конь, учуяв чужого, заржал и взвился на дыбы. Кадыр-ага с непокрытой головой пробирался ко мне.

— Кадыр-ага, кто убил Сапара?

— Якуб.

— Где он?

— Ушел. К кладбищу поскакали. Двое их.

Я с места пустил коня в галоп. Двое всадников во весь опор неслись по дороге к кладбищу. Якуб был впереди. Если успеет доскакать до зарослей, все пропало. Только бы не ушел! Только бы не ушел!

Раздвигая наганом кусты, я продирался в самую гущу. Остановился, прислушался. Тихо. Может, он уже успел снова вскочить на коня и теперь мчится к станции? Ну да, поэтому и Курбан не стреляет. Раздосадованный неудачей, я шел, не прячась. И вдруг сразу два выстрела: ружейный и из нагана. Здесь.

Забыв обо всем на свете, я бросился в самую чащу. Выстрел. Еще выстрел. Похоже, Якуб расстрелял уже все патроны. Но почему Курбан не стреляет? Ранен? Убит?

Локтем прикрывая глаза от колючих веток, я ломился сквозь заросли гребенчука. Споткнулся, упал. Снова вскочил. Послышался шорох. Я замер. Может, зверек? Нет, шорох слишком громкий. То затихает, то слышится снова.

Я метнулся за куст.

Шорох становился все слышнее, все громче. Сейчас! Сейчас он появится… Я крепко сжал наган. Сердце не помещалось в груди, рвалось наружу.

Якуб вышел из зарослей. Остановился, тяжело дыша. Прислушался. В руке он держал нож, нагана у него не было. Значит, патроны кончились. От этой мысли стало легче на душе. Я следил за Якубом, не торопясь обнаружить себя.

Роскошную новую шапку он потерял, волосы его беспорядочно падали на лоб. Пояса не было, и казалось, что халат ему велик. Не выпуская ножа, Якуб тыльной стороной ладони вытер лоб, потом, зажав нож в зубах, скинул халат и отбросил его в сторону. Снова взял нож в руку и настороженно огляделся. Я вышел из засады.

— Ни с места!

Якуб не глядел мне в лицо, он видел только наган, направленный ему в грудь. Смертельная тоска была в его взгляде.

— Бросай нож!

— Не брошу!

— Бросай, или я стреляю!

Якуб зарычал от бешенства и, рухнув на колени, по самую рукоятку вогнал нож в землю.

— Стреляй! — крикнул он, глядя на меня снизу вверх. — Стреляй, раз твоя взяла! Наш спор окончен!

— Окончен? Так. И кто прав?

Он медленно поднялся, отряхнул песок с колен.

— Тебе просто повезло. Я допустил оплошность. Нужно было сразу выдать тебя Осман-баю. Ты бы уже валялся на площади рядом со своим дружком. Ладно, молчи. Знаю, о чем ты спросишь: зачем я Сапара застрелил? Да, я мог его спасти. Одно мое слово, и парня отпустили бы, а тебя арестовали. Ты во всем виноват, — Якуб наклонился и выдернул из земли нож. — Ты нечестно играл. Я не велел арестовывать тебя только потому, что мне хотелось решить наш спор. Эти бараны послушно пошли бы за нами. А ты подговорил, запутал их.

— Нет, Якуб, ты просчитался! Дело в том, что мы не бараны. Все было ваше: оружие, деньги, законы. А народ не побоялся вас. Вас выгнали из деревни. Ты проспорил, Якуб!

— Ладно, стреляй!

— Нет, я не буду стрелять. Идем в деревню, пусть тебя судит народ.

— Еще чего! Можешь тащить мой труп, но сам я туда не пойду!

— Кому нужен твой труп? Ты должен ответить народу. Бросай нож! Идем!

— Нет, не дождешься! Лучше сдохнуть, чем держать ответ перед этими тварями!

— Ты должен держать ответ. И будешь!

— Стреляй, стреляй, говорю! Не убьешь, сам тебя прикончу!

Он перехватил нож, пригнулся, готовясь к прыжку…

— Ни с места! — крикнул я.

— Стреляй! — прохрипел Якуб, рванувшись ко мне. И я выстрелил.

Якуб выгнулся, откинул назад голову, потом медленно повернулся и рухнул…

И вот он лежит передо мной на земле, устремив в небо мертвые глаза. Говорят, если человек умирает с открытыми глазами, значит, не исполнились его желания. Кровь людей, убитых им во исполнение этих желаний, пала на его голову.

Из кустов выскочил Вели с винтовкой в руках. Увидев лежащего на земле Якуба, он остановился и перевел дух. Вели был весь мокрый, шапка съехала на брови, глаза сверкали. Лицо покрыто кровавыми ссадинами.

— У, проклятый… — процедил он, с ненавистью глядя на Якуба. — Такого парня сгубил! И у Курбана рука прострелена.

— Ничего… Больше он уже никого не убьет и не искалечит!..

В деревню мы вернулись все вместе, ведя под руки Ахмеда. Нам уже не надо было таиться от людей.

На пустыре по-прежнему было полно народу. Толпа колыхалась, кружилась, расходилась волнами, словно вода, встретившая неожиданное препятствие. Посреди площади лежал на земле Сапар.

В запертых воротах Мурад-бая приоткрылась дверь. Показался мулла Назар. За ним вышел хозяин дома. Они шли, боязливо посматривая по сторонам. Казалось, что эти люди движутся не по своей воле, что невидимая, но неодолимая сила толкает их к распростертому на земле телу.

К Сапару мулла подойти не посмел, остановился шагах в десяти.

Никто не проронил ни звука. Мулла Назар поднял опухшие веки, украдкой оглядел людей и, не зная, как поступить, обернулся к Мурад-баю. Бай неопределенно кашлянул. Видимо, поняв это как разрешение, мулла опустился на колени. Мурад-бай тоже встал на колени. Никто не спешил последовать их примеру. Мулла оглядел стоявших вокруг него людей, беспокойно заерзал. Потом миролюбиво покашлял и снова посмотрел на односельчан. Люди не шевелились. Казалось, они забыли, что подобает делать, когда мулла, начиная молитву, опускается на колени.

Мулла Назар закрыл глаза, поднял руки и раскрыл ладони на уровне своего лица: «Нет бога, кроме аллаха!..» Он снова открыл глаза. Теперь в его взгляде были страх и мольба о пощаде. Люди молча смотрели на него, никто не вставал на колени.

Мулла Назар трижды повторил имя аллаха и начал читать молитву. Тонкий голос его постепенно набирал силу. Но не о Сапаре думал сейчас мулла, не для него выпрашивал у бога кусочек рая, он был озабочен другим: как уломать живых, как заставить их повиноваться?

Размеренно и монотонно повторял мулла Назар одни и тот же напев, словно заклиная людей подчиниться, преклонить рядом с ним колени. Именем аллаха хотел он освятить совершенную несправедливость.

Один за другим старики стали опускаться на колен, молитвенно поднимая ладони. Не переставая бормотать и раскачиваться, мулла зорко следил за толпой. «Еще! Еще!..» — приказывал, заклинал его взгляд. Еще несколько человек медленно опустились на землю.

Молча отстранив людей, Кадыр-ага подошел к телу Сапара. Поставил возле него покрытые одеялом траурные носилки и, не глядя на муллу, сказал:

— Кладите его сюда, ребята.

Мулла Назар забормотал быстрее. Наспех закончил молитву, провел ладонями по лицу и сказал, подымаясь:

— Что делать! Что делать!.. На все воля аллаха!

Кадыр-ага бросил на него тяжелый взгляд.

— Эх, мулла, до каких пор будешь ты валить на бога бесчинства наших баев?

— Ты не прав, Кадыр-ага! Не прав, — зачастил мулла Назар, — Осман-бай тоже исполнил божью волю.

Кадыр-ага отвернулся.

Подняв тело, мы осторожно положили его на носилки. Мне все казалось, что я могу потревожить Сапара, что лицо его вот-вот исказиться от боли. Но черты его были спокойны.

— Люди, — сказал Кадыр-ага, — пока не придут его близкие, я заберу парня к себе. Пусть будет гостем в моем доме… — Голос старика дрогнул. — Согласны, соседи?

— Согласны, Кадыр-ага.

— Тогда поднимайте.

Я поставил на плечо ручку траурных носилок. Другую принял на плечо Кадыр-ага, третью — Вельназар. Ахмед тоже подставил здоровое плечо, хотя самого его поддерживал Вели.

Посреди деревни, там где улица круто шла вверх, мы остановились сменить Ахмеда.

Я оглянулся. Площадь была пуста. Вся деревня от мала до велика шла за траурными носилками Сапара.