Настырный

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Когда Сапар-ага проснулся, солнце давно уже встало. Справа на стене играли розовые солнечные зайчики, похожие на нарядные цветы, что растут в клумбах. Зайчики то съеживались, то расплывались в полстены, то вовсе исчезали — это за окном чуть покачивались под ветром ветви старого абрикосового дерева. Не решаясь поверить своим глазам, Сапар-ага окинул взглядом комнату: внимательно, не спеша, сперва повернул голову налево, потом направо… Он лежал посреди комнаты на кошме. Один. Дышать сразу стало так легко, словно перед ним была не комната, а поле без конца и без края. Красота! Ни кроватей, скрипящих от малейшего движения, ни больных, стонущих от недугов. Человек проснулся в своем собственном доме! Дай бог всегда теперь просыпаться в своем доме! Да, Сапар, да, ты дома. Разве в палате, где ты пролежал полгода, играли по утрам на стенах солнечные зайчики? И как ты только выдержал, Сапар, — пять месяцев отлежать в больнице?!

Боли в пояснице не чувствовалось, повернулся — все равно не больно. Ну вот и все, одну ночь проспал по-человечески, и никакой боли! Сколько раз упрашивал он этого парнишку, врача, чтоб разрешил ему лечь на пол — ни в какую! А что может быть удобнее? Неужели кто-нибудь и вправду способен спокойно спать, когда тело его подвешено на железной сетке? Ведь вся тяжесть давит на поясницу — как же не ломить? Нет, спине нужна твердая опора!..

Где-то рядом трижды прокукарекал петух. Все три раза он кукарекал так старательно, что казалось, сейчас надорвет глотку. Проспал, негодник, рассвет, а теперь наверстать старается. Нет уж, стар, видно, ты, петух, нет в голосе ни чистоты, ни лихости прежней…

Сапар-ага стал вспоминать сегодняшний сон, но что-то не очень получалось, вроде бы вот только сейчас и видел его, а половину забыл… Как будто Гёроглы ему приснился, ну да, точно — Гёроглы, а сейчас почему-то начинает казаться, что вовсе это и не Гёроглы был, а покойный Ямат — да будет земля ему пухом. Так оно, наверно, и есть — с чего бы это ему на старости лет героев всяких по ночам видеть?

Сон стало быть, такой… Холмы, много холмов… А кругом пушки бьют, совсем, как в кино. И на вершине одного из холмов сидит Ямат. Точь-в-точь, как живой; и лицо, и глаза, только вот одет необычно: на голове тельпек[2] роскошный, на плечах шелковый халат. А обут во что — это он запамятовал. В общем, Ямат это был, слепому ясно, что Ямат, а говорит: «Я — Гёроглы»! И Сапар ему почему-то верит — это во сне, конечно. Может, потому, что сабля у него на боку, блестящая такая. И рукоять камнями украшена… Рядом с Сапаром Агаджан стоит, сын Ямата, и тоже считает, что это не отец сидит на холме, а Гёроглы.

А тот смотрит на них с холма и говорит: «Я коня своего потерял, Гырата, давайте поищем, а?» И вот они все втроем бродят по хлопковому полю, только ничего они не ищут, никто уже и не помнит, что конь пропал. Да и Гёроглы вроде уж не Гёроглы… Ни сабли на нем, ни дорогого тельпека, а спереди — фартук, как у сборщиков хлопка… И все-таки хоть и фартук, а Сапару почему-то думается, что это Гёроглы… Да и не разберешь толком: то он вроде бы Гёроглы, то вроде опять Ямат…

Сапар-ага лежал в полузабытьи, дремал, пребывая меж сном и явью. Откуда же этот сон? Может, Пигам тому виной? Скорей всего он — уж больно странные разговоры вел. Он вообще какой-то чудной. Под шестьдесят человеку, а послушать, так он за всю жизнь ни единой книги не прочел, кроме «Гёроглы». Да еще когда читал-то — при старом алфавите. Он и в больницу с книжкой явился. Говорит, и на войну ее брал. А чего ему книгу с собой таскать, когда он ее назубок знает, от корки до корки. Книжка-то видно, что старая: листочки все пожелтели, пообтрепались, а переплет новый — три раза, говорит, переплетать отдавал. «Велю, чтоб и в могилу ее со мной положили. Она ведь никому не нужна, внуки шрифту этому не обучены, в школах теперь другие буквы учат. Да она им и ни к чему, вместе со мной наизусть всю выучили. Я вот только одного опасаюсь: друг молла скажет, грех, мол, это — книгу в могилу класть? От них, от проходимцев, любого подвоха ждать можно. Недавно пристал один, почему, дескать, намаз не читаешь. А я, — говорю, — свое читаю — про Гёроглы. Ты, — говорю, — знаешь коран наизусть? Не знаешь. А если и знаешь, все равно ни черта в нем не смыслишь. А я в своей книге постиг каждое слово! Ух и разозлился он на меня! Насупился, надулся — прямо из халата прет. Ну да ничего, я с этими праведниками наловчился спорить. Когда, — говорю, — было такое, чтоб вы, моллы, использовали коран во благо народу? Вот, — говорю, — с немцем мы войну вели, не на жизнь, а на смерть бились, какая народу польза была от корана? А? Молчит. А что он может сказать, они ж, бессовестные, и понятия не имеют, какой такой фронт, в глаза не видали, нюхом не нюхали. Бывало, стану рассказывать, как нас Гёроглы на фронте выручал, они только рты нараспашку. Помните, — говорю, — у Гёроглы собачий бой? Помнят они!.. Ничего они не помнят, ничего не знают, им только молитвы бубнить!.. Как же, — говорю, — вы себя образованными людьми считаете? Молчат…

А в самом деле — ведь как не хватало на войне Гёроглы. Если б он на фронт попал, не то что до генерала, до маршала бы дослужился! Точно говорю! Как маршал Жуков. А между прочим, наши командиры наверняка изучали военное искусство Гёроглы. У меня доказательство есть! Помню, на Северном Кавказе дело было. Столкнулись мы с немцами возле ущелья. Узкое такое, глубокое, горы кругом — взглянешь на верхушку, шапка с головы падает… Стоим, значит, мы перед ущельем, а народу у немцев побольше, чем у нас, да и пулеметов у нас маловато… Командир у нас был русский, молоденький паренек, беленький такой, стеснительный, словно девушка, чуть что, до ушей краснеет. Вот он и говорит: «Заманим, товарищи, немцев в ущелье, выждем, а потом навалимся и перебьем!» Так и вышло. Покрошили мы немцев, мало кому уйти удалось. Другим бойцам, может, и невдомек, почему так ловко это вышло, а я-то доподлинно знаю, что командир наш тактику Гёроглы применил — помнишь такое место есть, где Гёроглы «собачью драку» устроил шахским войскам? Я за тот бой медаль получил… Хотел было я потом прочитать командиру это место, да ведь он ни словечка по-туркменски. А по-русски я тогда сам не силен был — из тех, кто, как говорится, по узкому мостику ходит… Потом-то я навострился, что хочешь, мог объяснить, да только командир наш к тому времени погиб уже — принял, бедняга, смерть от немецкой пули. Хороший парень был… Замечательный…»

Да, Пигам, много хороших парней полегло от немецкой пули, вот и Ямат среди них. Ты вчера сына его Агаджана видел — из Ашхабада приехал. Узнал, что Сапар-ага в больнице, пришел навестить. На отца очень похож — прямо одно лицо. А вот отец на кого? Наверно, на Гёроглы, иначе с чего бы ему являться в облике Гёроглы? Надо будет Пигаму сон этот рассказать… Через десять дней в больницу идти — провериться, как врачи велели, как раз Пигама навестить можно будет. Если, конечно, тот еще не выпишется. Дай бог, чтоб выписался! Натерпелся человек лиха… Мало того что всю войну прошел, теперь вот на старости лет сердечная болезнь прицепилась…

А рассказчик Пигам замечательный, так бы и слушал его всю ночь — что про войну, что про Гёроглы… Зайти к нему, посидеть, послушать, а потом сон свой ему рассказать, вот этот самый, про Ямата, подробно так рассказать, обстоятельно… А как выпишется Пигам из больницы, надо пригласить его в гости. Яматов дом ему показать, поле хлопковое, на котором трудился он, не жалея пота… Да и самому неплохо бы побывать на том поле, давно уж тянет туда, как лег в больницу, так и начала тоска сосать.

Сапар-ага сел и стал торопливо одеваться. Прямо сейчас и надо идти. Если сразу, с утра, не выбраться, односельчане пойдут один за другим, и конца-краю им не будет — так до вечера и просидишь в постели. А сиденьем да лежаньем он сыт по горло — худшего наказания не придумаешь.

Шагая неторопливо и размеренно, человек с посохом вышел из села. Солнце стояло уже высоко и прогревало даже сквозь плотный чекмень — спине было хорошо, приятно. Какой денек, а! Бывают же такие чудесные осенние дни! Небо ясное, воздух чистый, прозрачный, и кругом какая-то удивительная тишина. И ничего не нужно Сапару, кроме этой прозрачной тишины и покоя. Да и не ему одному — всему живому она — великое благо. Вон посреди огорода торчит Халмурадова телка: стоит — не шелохнется, словно гвоздем прибитая. Лениво переминает во рту жвачку. Животина, а тоже чувствует. Тишиной наслаждается, нарушить ее боится, потому и траву не щиплет…

В поисках этой тишины и безмятежности и пришел сюда Сапар-ага. Под семьдесят ему, слух, конечно, не тот, а все равно великое наслаждение слушать эту большую прекрасную тишину. Почти целый год провел он в постели. То сердце мучило, то поясница. Как начало прихватывать — сил нет. Боялся, скрючит… И откуда эта болезнь проклятая? Название-то какое — не выговоришь, чтоб оно пропало, это название!.. Сгорбиться, скрючиться в три погибели — да ничего страшнее быть не может! Жить осталось с гулькин нос, да еще на небо не взглянуть! Нет, уж лучше сразу конец, чем такое надругательство! Хорошо, обошлось — прямой идет, не хуже, чем прежде. А вот ровесница его Каракыз пятнадцать лет, как в дугу согнута. Она, правда, не больно горюет. Носом чуть не землю пашет, а без дела не сидит — старуха боевая. Встретишь ее: «Куда это ты, Каракыз, направилась?» — «Да у жены племянника Мурада мальчоночка занемог, проведать надо». — «Да твое ли это дело, Каракыз? Легко ли тащиться по такой-то жаре? Понимают небось, не обидятся». — «Не твоя забота! Пускай я тащусь, я на своих ногах! Пока жива, на чужом горбу ездить не собираюсь!» Осерчала старая. Не нужно было ей этого говорить, пусть себе идет… Пока жизнь теплится, человек жить хочет: ходить, видеть, слышать…

Занятый этими мыслями, Сапар-ага и не заметил, что идет прямо, быстро, совсем как молодой. Что-то ты больно разогнался, Сапар. Замедлил шаг, прислушался — вроде тихо внутри, нигде не болит… Попробовал идти еще быстрее — появится одышка или нет? Никакой одышки! Вот это да! Если б не борода в полгруди, припустил бы сейчас вприскочку, как мальчишка!

Сапар-ага шагал очень быстро, как-то особенно лихо помахивал посохом, — все равно никто не видит. А потом взял да и запел потихоньку — а чего не петь? — вокруг ни единой живой души.

Так он дошел до поросшего тутовником арыка. Остановился на мостике и, словно разглядывая внутренность только что отстроенного дома, любовным, неспешным взглядом окинул лежавшее перед ним поле. «Ну вот я и пришел! Вот и довелось нам свидеться!» — старик произнес это вслух, хрипловатый голос его чуть заметно дрожал. От волнения, от нежности… Как благодарен он был осеннему дню, его безлюдью, его огромной, глубокой тишине — он мог спокойно, один на один беседовать с родными полями.

Сапар-ага перешел мост и с замиранием сердца вступил в междурядья. Ветви хлопчатника цеплялись за полы его халата, словно хотели задержать, остановить… «Не спешите, друзья, не торопитесь… Я все расскажу вам, я объясню, почему так долго не был. Дайте только вдоволь надышаться…»

Сапар-ага присел на корточки и с жадностью втянул в себя пряный дух, аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испеченного чурека. Когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменем хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок — с тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.

Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи: запах хлеба, запах хлопка, запах земли — они неизменны.

Неизменны, как душа истинного крестьянина.

Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, взглянул на него: белый, чистый — поднес к носу, ставшему от худобы таким длинным, понюхал, глубоко втягивая воздух, и в молитвенном движении — сверху вниз — провел хлопком по лицу.

Сапару-ага всегда казалось, что белая длинная борода, которая так красит его, мягка, словно хлопок. Нет! Когда белый пушистый комок коснулся подглазья, где кожа не заросла щетиной, Сапар-ага понял, что ничего похожего — от нежной ласкающей мягкости хлопка, казалось, разглаживаются морщины…

Семечко прилипло к его тонким синеватым губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко: «Пора собирать, И быстрей, без задержки».

Старик распрямил спину, поднялся в полный рост и внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но он глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то такое, что только он один мог увидеть. И увидел.

…Межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идет уборка…

Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вспомнился «Гёроглы», то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землей. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идет и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры.

Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы… Сапар-ага тряхнул головой.

«Совсем ты очумел, старик! Нашел с кем себя сравнить — с Гёроглы! Ямат — еще туда-сюда, а ты-то? Вот уж точно в пословице сказано: «Кузнец коню подкову кует, а лягушка тоже лапу сует…»

Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уже не так грустно. И на душе посветлело, и тело стало легкое, послушное. И боли никакой: ни в сердце, ни в пояснице…

Да разве же это горе? Это счастье, великая это радость — встретиться с прошлым, с людьми, которых нет. Он так стосковался по этим встречам. Он придет сюда и завтра, и послезавтра, и через два дня — он будет приходить сюда, пока не откажут ноги…

Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она оседала под ногами, податливая, нехоженая, а он мысленно видел на ней следы многих ног, даже ощущал их ступнями…

Вон за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с тяжелым культиватором ему вполне достаточно одной руки, и, чтоб вторая не болталась без дела, он все время взмахивает кнутом. Пусть, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины; Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый, устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнет головой и пошел. И можешь не сомневаться: все будет сделано как надо.

— Бог в помощь, Овез! Управляешься?

— Все в порядке, Сапар-ага.

— Ну и хорошо. А вот на той высокой карте хлопчатник сохнет. Надо бы воды побольше дать…

Овез молчит.

— Мороки нам с этой картой… — не глядя на него, вздыхает Сапар-ага. — С запруды хоть глаз не спускай… Придется, видно, специального человека ставить. А где его взять, человека? Кандыма к поливальщикам пришлось перебросить, у Акмурада, говорят, опять приступ. Сколько раз ему твердил: чего мучаешься, иди в больницу, пусть врачи живот тебе разрежут. Не соглашается. Ума не приложу, что делать с той картой?.. Слышишь, Овез?

— Чего ж не слышать — слышу. Я пойду.

— Куда ты пойдешь?! К запруде? Ты ж весь день за культиватором ходил, холка в мыле… — Овез молчит, улыбается. Ну чего ты крутишь, Сапар-ага? — Ты вот что… Ты тогда ступай сейчас в село, передохни, поешь как следует. Я пока тут за тебя управлюсь.

Да, побольше бы таких людей! Не пришлось бы тогда бригадиру то и дело к Овезу приставать то с одним, то с другим… Золото человек — безотказный И отец его Сахет такой же был: дельный, немногословный. Настоящие крестьяне — они все молчуны, болтливых земля не терпит. За тридцать пять лет бригадирства Сапар-ага твердо убедился в этом.

Десять лет уже, как Овез в городе. На стройку поступил. Замечательный, говорят, каменщик. Возможная вещь. Это ж не кто-нибудь — Овез, такой в любом деле находка. А все-таки неправильно это, Овез для земли рожден, место его здесь, в поле. По зубам бы тех, кто обидел его, уйти заставил! Да разве они Овеза, они саму землю обидели. Убери их вовремя, не обеднял бы колхоз, не стали бы люди с насиженных мест сниматься. Уходят, один за другим уходят, а что им скажешь? У каждого дома шесть-семь ртов, кормить, одевать надо. На что? На какие доходы? Целый год, бывало, мозоли натираешь, а от кассы не солоно хлебавши идешь. Хочешь, чтоб человек работал, хлеба ему сперва дай. А как же иначе? Иначе не выйдет.

Он тогда сам не раз с начальством толковать пробовал.

— Что ж это ты, председатель, таких людей отпускаешь? Да еще со спокойной душой?

— Каких таких людей?

— Таких, как Овез.

— А кто он, этот Овез? О ком речь?

— Эх, председатель!.. Три года людьми командуешь, а Овеза не знаешь!

— Да их у нас полно, Овезов! Всех не упомнишь!

— Зачем же всех? Всех не обязательно. А Овеза, сына Сахета, знать должен. Иначе председатель из тебя как из…

— Слушай, яшули, ты брось этот тон! Со мной начальство и то не позволяет! А насчет твоего Овеза имей в виду: держать не будем, кто хочет уходить, скатертью дорожка! Только когда поумнеют, обратно проситься будут, не выйдет номер! Хоть на коленях стой! Сейчас немножко перетерпеть надо. Слух идет, на целину скоро выходить будем. А тогда только не прозевать — засеять побольше. Воды-то будет — залейся! Тем более приятель у меня при этом деле. Ключ от плотины считай, что в наших руках. Да ты не хмурься, Сапар-ага, я дело говорю. Все будет! И вода! И хлопок станем убирать машинами. Увидишь, какие доходы пойдут! По радио только о нас и разговору будет!

— Да… Сказки ты хорошо научился рассказывать.

— Это, Сапар-ага, не сказки. Плохой ты бригадир, если перспективы не понимаешь!

— Перспектива перспективой, а вот сегодня как быть?

— Сегодня день был и прошел. Главное — впереди. Нам бы только на целину выйти! Начнем дела проворачивать!

Не договорились они с председателем, не вышло у них взаимопонимания. А тут как раз сердце стало пошаливать — ушел Сапар-ага из бригадиров. А сына в город не отпустил. «Ты знай трактор води, сынок! Как-нибудь перебьемся, с голоду не помрем».

Сыну-то такое можно сказать, а чужому не скажешь…

Сейчас ничего, сейчас все наладилось. Уж лет пять, как порядок в колхозе. Новый председатель — человек дельный, можно сказать, огонь мужик. И понимающий. У него главная забота — люди. Кто ушел, всех вернуть старается. По домам ходил: посидит о людьми, потолкует за чайком… Многих воротил. Орам в колхоз вернулся. И правильно сделал, не прогадал, В прошлом году трактористам на круг по пятьсот рублей в месяц вышло. Возвращаются люди… Уж на что Байджи Сытдыхов, говорили, совсем пропал человек — на рынке торгует, а ничего, в тракторной бригаде работает, помощник бригадира… Только вот мотоцикл из города привез, треску от него — житья нет…

А Овез так и не вернулся в колхоз. Может, председатель не сумел с ним поговорить? В таком деле подход нужен… А может, вообще забыл про Овеза? Мудреного ничего нет, вполне мог забыть, дел у председателя по горло. В селе, не дай бог сглазить, народу несколько тысяч, а он один, иногда и напомнить нелишне. Надо напомнить. А может, скажет: «Не забыл я про него, Сапар-ага, просто считаю, рано или поздно сам вернется». Это, конечно, верно. Вернется Овез, никуда он не денется. Некуда ему деваться от земли. Дома научился строить? И слава богу, колхозу строители — позарез. На южной стороне стан совсем обветшал, давно пора сносить. Вот и пусть займется? Ты ж свой, вырос тут, на этом поле. Чем на стороне людей искать… Может, конечно, обижен ты сильно, ждешь, чтоб позвали тебя? Возможное дело. Тогда что ж? Тогда пойду к председателю, с ним к тебе явлюсь уговаривать, чтоб вернулся. А потом ты будешь новый стан строить, а я чаек тебе кипятить… Посидим, потолкуем, прошлое вспомним. Помнишь, возле того заросшего арыка шалаш стоял, мы с тобой там чаек попивали?.. Ты, бывало, все помалкиваешь. И в кого ты такой удался? Отец-то, конечно, тоже не больно говорлив был и болтунов не жаловал, но все-таки не такой был молчун. Ну да это ничего, Овез, я буду говорить, ты послушаешь. Нам с тобой есть что вспомнить…

Над головой прострекотал самолет. Придерживая рукой тельпек, старик задрал голову, взглянул на небо. Самолет уже ушел далеко на запад, потом развернулся и, снизившись, стал опылять поля.

Забыв обо всем на свете, Сапар-ага, как мальчишка, загляделся на самолет. Летит низко, низко, да его сейчас даже и не видно, только густой пышный серый хвост, словно пыль за идущей по дороге машиной. И вдруг хвост оторвался, и самолет резко взмыл вверх — глаза Сапара-ага едва различили вдали неясные его очертания.

Да, велики стали колхозные земли… Вот собери попробуй весь хлопок руками! Ни за что не собрать. Только человек догадлив. Сначала машину придумал, теперь вот порошок с самолета сыплют. Посыплет хлопчатник, и лист опадать начнет. Что ж делать — пусть уж лучше без листьев стоит, чем хлопок несобранный останется. Конечно, красоты той не будет. Не увидишь, как в темно-зеленой листве сияют белоснежные комочки хлопка. Что ж делать?.. Побитые заморозком коробочки — тоже грустное зрелище, зато если заморозок вовремя листву снимет, для урожая только польза.

Да… Придешь на рассвете, тронешь рукой листья — мокрые. А потом, как пригреет солнышко, ссохнутся, съежатся, словно кожа на углях. Сердце разрывается глядеть.

Теперь не ждут, не хотят рисковать. Чтоб хлопок скорей вызревал, лекарством листву снимают. Только вот не торопятся ли? Конечно, может, где и не угадают: поля-то вон они — ни конца им, ни края. Да, без техники, без науки теперь не обойтись. Техника, она облегчает крестьянский труд, очень облегчает, тут возражать не приходится, а только и о красоте думать надо — жалко раньше времени поля оголять, лишать их зеленого убора. Можно, наверно, такую машину изобрести, чтоб красота не страдала, чтоб убирать хлопок прямо с зеленых кустов. Сделают такую машину, придумают — ученые, они все могут. Уж если ворохоочиститель придумали!..

О ворохоочистителе поговаривали давно, хотя пока что никто его в глаза не видел. Машину ждали, очень ждали, надеялись, что избавит она наконец людей от мучений с куреком, повторявшихся каждую осень.

Ноябрь. Побитый морозом хлопчатник засох до самых стеблей. Из раскрывшихся коробочек давно уже выбрали хлопок, остались лишь сухие створки с острыми, как шильца, концами. Теперь наступила пора курека — предстояло выбирать хлопок из нераскрывшихся или раскрывшихся лишь наполовину коробочек.

Вечером сборщики клали на весы огромные мешки, доверху набитые этими коробочками, взвешивали их, и каждый нес свои мешки домой. Утром на тех же весах, в тех же мешках взвешивали уже очищенный хлопок. Ночь лежала между вечерним и утренним взвешиванием, и какая ночь!

Человек намаялся за день, пришел домой, выпил чайку, поужинал. Теперь бы лечь ему, расправить натруженную спину. Не тут-то было — на дворе ждут полные мешки курека.

И снова крестьянин принимается за работу. В работе участвует вся семья: и старики и дети. Если у тебя быстрые пальцы и много помощников, тебе, может быть, удастся управиться к полночи. Если нет, будешь сидеть до рассвета. Руки ничего, руки привыкли — сами собой действуют, а вот глаза никак — то и дело слипаются. Ткнешься подбородком в грудь, вздрогнешь, и опять рука привычно тянется к мешку, опять пальцы начинают дергать хлопок из коробочек. Но проходит минута-другая, и снова слипаются глаза, и голова падает на грудь…

В такие ночи выручала только бабушка Мамаджан с ее сказками. Сапар-ага и сам любил захаживать туда по вечерам. Придумает, будто сыну ее задание нужно дать — для вида потолкует с ним, а потом пристроится где-нибудь у двери и сидит — чаек попивает…

Выпил одну пиалу, вторую, третью… Теперь, что ж, надо приниматься за дело. Горсть за горстью берет он из ближайшего мешка курек и чистит, чистит — уходить отсюда не хочется.

В комнате полно. Не одни соседские ребятишки — и взрослые явились со своими мешками. Сидят тихо — только руки снуют — слушают бабушку Мамаджан. А та и рада: то говорит быстро, складно, то петь начинает — если где стихи, да так звонко… И откуда она силу берет, маленькая, сухонькая, невидная? Личико, словно яблоко печеное, рот запал, нос, того и гляди, в подбородок ткнется, а как заведет — до утра может сказки говорить, было б только кому слушать.

И где она этому научилась? И сказок она знает бессчетно, и дастаны[3] всякие. Память какая: не то что людей, каждого дэва по имени назовет — и случая не было, чтоб обмолвилась. Отобрать сейчас у людей мешки, все равно не уйдут — слушать будут, пока не кончит. И почему за сказки нельзя трудодни начислять? Великая колхозу помощь от сказок бабушки Мамаджан.

Но вот наконец ворохоочиститель прибыл. Пудак привел машину на прицепе «Универсала». Ребятишки машину облепили, словно муравьи кусок сахару. Да и взрослых собралось немало, будто на свадьбу.

Ждали, что будет какая-нибудь особенная машина, а она оказалась небольшая, — молотилка и то раза в три больше, и вида особенного нет. Колеса, как у ишачьей арбы, только, что железные. А куда ж тут курек закладывать? Не видно что-то… Если она по одной коробочке разгрызать будет, немного наработает.

Председатель колхоза приказал с сегодняшнего дня ни одного грамма курека домой не давать — чистить будет машина. Ребятишки-то, конечно, запрыгали от такой новости, а взрослые молчат, переглядываются. Курека навалена целая гора, а машина пока что стоит — не шелохнется…

Чем выше поднималась гора курека, сваленного на чистой глиняной площадке, тем тревожней становилось на душе у Сапара. Главное, Пудак уж больно ненадежен — ходит, бродит с ключом в руках, то к трактору подойдет, то в машине гайку подкрутит… Надел, проверил ремень, потом опять снял… Ну вот чего он тянет? Если каждое колесико крутить, до утра прокрутишь.

Болтает он больно много. У Овеза бы ему поучиться — слова лишнего никогда не скажет, а все сделает в срок. А этот говорит, говорит… Разве людям можно все объяснить? Любопытным конца не будет. Нет, если так дело пойдет, работы от него не дождешься. Ночь проболтает, а завтра, глядишь, изъян какой-нибудь сыщется, в город нужно за частями. А если дождь? Машина эта, говорят, не берет хлопок, если хоть чуть влажный. Эх, не надо было председателю торопиться! Наладили бы машину, тогда уж и объявлять людям. Пусть бы уж промучились еще ночку…

Это, конечно, великое дело, что сборщики сегодня будут спать спокойно. Как убитые будут спать. И к бабушке Мамаджан никто не пойдет. И ляжет она возле своей печурки, маленькая, жалкая, одинокая. Тосковать будет старая, привыкла, что по вечерам народ…

Машину наконец запустили. Широкая труба засасывала курек, сзади вываливался хлопок, а измятые, истерзанные створки коробочек отлетала далеко в сторону.

Сапар взял горсть хлопка. Хлопок был теплый, как мука из-под жерновов, и совсем непохож на очищенный вручную. Мелкий какой-то… Словно пыль.

Сапар обошел машину, остановился против того места, откуда вылетали пустые коробочки, и замер, потрясенный. Сколько ж тут невыбранного хлопка! Есть даже совсем нетронутый. Нет, так дело не пойдет! Пускать на ветер добро, чтоб только сказать, что избавились от тяжелого труда?!

— Выключай машину, Пудак!

— А что такое.

— Ты погляди, что она делает! Хлопок же пропадает!

— Мелочь!

— Ты знаешь что… Ты дома за скатертью щедрость свою проявляй! Останови машину!

— А ты что ж, думал, как руками будет? Машина она и есть машина.

— Мне такая машина не нужна!

— Не нужна, иди к председателю, с ним толкуй! И потом, не разбираешься в механизме, не суйся! Спросил бы лучше, чем панику пороть. Мы ж это все еще раз через машину прогоним. Шел бы ты домой, Сапар-ага, чайку бы попил в свое удовольствие…

— Ладно… Я уйду… А ты все-таки взгляни, Пудак, может, чего не так? Может, не отлажена она?

Пудак укоризненно поглядел на бригадира, но все же остановил машину и, открыв вал, принялся очищать зубцы.

Сапар пошел домой. Только зря. Все равно ни от чая, ни от ужина не было ему сегодня никакого удовольствия. Так и не попив толком чая, он забрался под одеяло, и, пока не одолел его сон, перед глазами все громоздились измятые, растерзанные, лишь наполовину очищенные коробочки. Потом неопорожненных коробочек стало столько, что Сапар окончательно убедился: один вред от этой машины! И он стал страстно молить аллаха, чтоб она сломалась.

Машина и во сне не давала покоя Сапару. Он стоит на огромном хармане. Ни курека, ни хлопка — пусто, в зубах ковырнуть нечем. И посреди этого пустого хармана сидит со своей прялкой бабушка Мамаджан, крошечная — с кулачок. Ни людей, ни трактора, одна только эта новая машина. Старушка так увлечена работой, что даже не замечает Сапара. Подошел, а она и головы не поднимает, сказала только: «Курека нет, не ищи. Дэвы его унесли». — «А ты чего тут сидишь?» — «Да стара стала, сил нет подняться».

И тут затарахтел мотор. Створки хлопковых коробочек летят прямо на старушку. Они засыпают бабушку Мамаджан, она уже скрылась под ними. Она сейчас погибнет, задохнется под этим ворохом!.. Обливаясь потом, Сапар бросается на помощь. Он хочет ухватить старушку за руку, но в ворохе курека не может отыскать ее руку. Он разгребает ворох — нет. Старушка исчезла. Только бесчисленные нетронутые, полные хлопка коробочки погребены под ворохом отходов…

Сапар проснулся весь в поту, с трудом перевел дыхание. Потряс головой — ворох мусора, под которым исчезла бабушка Мамаджан, стоял у него перед глазами.

— Слушай, — позвал он жену. — В селе спокойно? Никто не умер?

— Да что ты, бог с тобой! С чего ты взял?

— Сон плохой видел…

На харман он пришел еше до рассвета… Площадка была пуста, от вчерашних ворохов хлопка не осталось и следа. Машина второй раз прогоняла не полностью очищенные коробочки.

Работа подходила к концу. Пудак и четверо его подручных, с головы до ног обсыпанные хлопковой пылью — даже брови, ресницы были у них в пыли, — молча поглядывали на бригадира красными от бессонницы глазами. Сапар подошел к вороху, покопался в нем — неочищенных коробочек не было. Он успокоился. Взглянул на набитые хлопком мешки, рядком стоявшие под навесом, и, считая неприличным промолчать, пробормотал невнятно:

— Молодцы, не дай бог сглазить… Большое дело сделали… Вон сколько наворотили…

Бормоча эти слова, Сапар, сам того не замечая, пересчитывал мешки.

И это воспоминание ушло. И снова все вокруг изменило свой облик. Теперь перед мысленным взором Сапара появился большой, с заросшими берегами арык. Чуть поодаль дувал, обветшавший, кое-где обвалившийся… Сапар стоит на краю хлопковой карты, а на бугорке, в двух шагах от него, уронив голову на грудь, сидит Ямат…

Да, так оно и было. День был погожий, ясный, вроде сегодняшнего, и такая же тишина стояла кругом. Только не было в той тишине нынешнего покоя, то была совсем другая тишина.

— Значит, уходишь, Ямат? Дай бог воротиться живым, здоровым… Когда отправляетесь?

— Завтра утром?

— Много вас?

— Из нашего села человек двадцать.

— А из других тоже есть?

— Есть. Много…

— А вот меня не берут. Говорят, не гожусь…

— Правильно на фронте тебе делать нечего.

— Да ты пойми, Ямат, добро бы был я хромой или косорукий! А то силищи во мне, как в том дэве, а я с ребятишками оставаться должен!.. Вот веришь: каждый раз, как уходят люди на фронт, со стыда готов сгореть! Хоть бы уж вытек он у меня, что ли, глаз этот, когда я его проткнул!.. А то вроде и глаз при мне, а не гожусь… До воины-то меня не брали на службу, ну я думал, сейчас время военное, особо разбирать не станут. Толкую военкому: возьмите, мол, а он мне, там, мол, стрелять надо, а не ишаков пасти! Я говорю, не все ж стреляют, там и других дел много, а он говорит, других дел на твою долю и в тылу хватит. Я так думаю, не в глазе тут дело, просто года уже не те, сорок три года — не двадцать…

— Да не мучай ты себя, Сапар! Все знают: ты человек честный, не по своей воле остаешься.

— Тебе легко говорить. А как я вдовам буду в глаза смотреть? Как я буду смотреть на женщину, когда ей похоронную принесут? Почему муж ее погиб, а я, верзила здоровый, тут, перед ней торчу?! Мука это, казнь! Ладно. Дай вам бог вернуться живыми, здоровыми. О семьях не беспокойтесь. Солтанджамал твоей поможем… Хлопок соберем без потерь, весь соберем, до последнего волоконца. Письмо тогда напишу, отчитаюсь. Подумать только: вон, оказывается, какой год потребовался полю, чтоб невиданный урожай выдать. Гляди, какие коробочки! А раскрылись как дружно!..

Они вместе прошли по междурядью, осматривая хлопчатник. Коробочки свисали тяжелые, полные — каждая с кулак. Многие раскрылись, а остальные треснули, и приоткрытые трещинки были похожи чем-то на улыбающиеся рты. Щедра эта земля, надо только понять ее. Ямат из тех, кто понимает, знает, что ей нужно. Эти полтора гектара Ямат один выходил. Солтанджамал помогала, конечно, но как затяжелела, вся работа легла на его плечи. Ямат выдюжил. Четыре месяца подряд не выпускал из рук кетменя да лопаты. Возил из деревни коровяк, со ржавым ведром в руках ходил по междурядьям — разбрасывал. Когда сын родился, он на радостях заново взрыхлил землю, хотя хлопчатник был уже рослый. Теперь вон он какой стоит — загляденье! Повязывай фартук да выходи в поле. Да мешков побольше запасай.

— Жаль, убрать не успею!.. Собрать бы да и со спокойной душой…

— Ничего, Ямат, ты молодой, еще не один урожай уберешь…

Ямат ушел. Остались жена, только что родившийся сын и полтора гектара хлопчатника с начавшими раскрываться коробочками.

Через два дня Сапар снова обошел участок Ямата. Спелые коробочки почти все раскрылись, медлить с уборкой нельзя, пойдут потери. Сапар заметался, не зная, что предпринять. Кого приведешь на чужой участок? У каждого своих забот полно.

— Бог в помощь, Бебек!

— Здравствуй, бригадир!

— Как Нурлы, наезжает хоть когда?

— Без трех дней пять месяцев, как глаз не кажет. Будто на фронте. Пускай ты чабан, в пустыне живешь, имеешь ты право хоть раз в полгода домой заглянуть.

— Заглянет Бебек, как будет возможность, так и заглянет. Думаешь, он по тебе не стосковался?

— Очень нужно ему по мне тосковать! Ему бы только пески! Я другой раз девочкам своим говорю, как бы наш отец прямо из Каракумов на фронт не утопал…

— Он бы первым ушел, если б не увечье.

— Увечье! Дай бог не увечному так с отарой управляться!

— Мужа похвалить решила? Ну да, а то я человек сторонний, не знаю его… Эх, ты! Вот что, Бебек, у Ямата на поле хлопок осыпаться начал. Что делать, а?

— Уж не знаю, бригадир, не знаю…

— Не годится так говорить, Бебек. Помочь надо. Дочку пошли. А то и сама сходи, собери немножко…

— Сходить-то можно, об чем разговор. Только ведь неловко как-то…

— Не пойму я тебя, Бебек. Туманно говоришь.

— Да я к тому, Сапар, что как же хозяина-то? Будь тут Ямат…

— Ямат! Будь тут Ямат, и разговора бы этого не было!

— Ну… Хоть бы Солтанджамал на часок вышла! Хоть бы самые первые коробочки… А го мало ли что сказать могут…

— Что могут сказать?!

— Скажут: люди урожай растили, а Бебек собирает.

— Ну и удумала! Я считал, ты умнее.

Сапар-ага сокрушенно покачал головой, пошел дальше. Неподалеку работала жена Ходжи. Подошел и остановился в растерянности — как с ней толковать, когда у нее яшмак во рту? Хорошо, деверь ее — подросток рядом был.

— Меред, скажи невестке, пусть с обеда переходит на карту Ямата.

— А мне как?

— Если скажет, чтоб с ней шел, иди.

— Сапар-ага, она говорит, если Солтанджамал в поле выйдет… Что? Да говори ты громче! Что?! А… Ладно, я ему скажу, Сапар-ага, она говорит, пусть Солтанджамал начинает, тогда и она придет.

— А если Солтанджамал не сможет выйти?

— Тогда, говорит, не пойду.

— Ну и не надо! Без вас обойдемся!

Больше Сапар решил никого не просить. После полудня повязался фартуком и сам пошел на карту Ямата. Не разгибаясь не подняв головы, дошел до конца ряда. Злость его малость поутихла. Ведь если честно говорить, не так уж они не правы. Наверное, и Ямату не больно-то приятно было бы видеть, как другие собирают выращенный им хлопок…

Когда второй фартук был наполнен, у Сапара заломило поясницу. Боль все усиливалась. Он пытался собирать на коленях, но легче от этого не стало. Сидя тоже ничего не получалось — много не наработаешь. Тогда Сапар решил плюнуть на эту боль, не обращать, внимания, и все, и подумаешь — боль!.. Люди от темна дотемна ие разгибаются, и ты не разломишься — не велик бай!

И боль отступила. Отступила перед его твердым решением собрать полный мешок. Вот набьешь этот громадный мешок — значит, выдержал испытание. Значит, имеешь право ругать тех, кто мало собирает. И никто уже не скажет про тебя: «Командовать да ворчать ты горазд, попробовал бы сам с фартуком походить!..» Попробовал — может.

Первой, ведя с собой дочерей, пришла Бебек.

— Чего надумала? И без тебя обошлись бы…

— Не выдержала я, Сапар.

Вместе с подростками-деверями пришли жена Ходжи и вдова Джумы, месяц назад получившая похоронку. Когда солнце стало садиться, вместе с Сапаром работало уже человек десять. Все молча делали свое дело — слышен был лишь шелест раздвигаемых веток. И Сапару казалось, что, работая, все думают об одном — такой хлопок вырастил человек, а убирают его чужие руки…

Сапар работал наравне с женщинами. Собрать бы хоть те, что раскрылись. А когда остальные коробочки дойдут, глядишь, и Солтанджамал окрепнет.

Ты, Ямат, главное — не беспокойся, тут все будет в порядке. И урожай соберем, и проживем как-нибудь. Как сообщишь адрес, бригадир Сапар сразу тебе отпишет, отчитается за твой урожай до последнего килограмма. Будешь ты читать его письмо, а перед глазами у тебя хлопок, хлопок… Вот этот самый! Разве его забудешь — коробочки-то к земле кусты пригибают!

Три письма отправил Сапар Ямату, писал про дела, про семью его писал. Четвертое написать не успел…

Выкорчевали сухие стебли, перепахали карту, а когда пришла весна и на пядь поднялась верблюжья колючка, поле снова засеяли. Распланировано оно было немножко иначе, арычки проходили по-другому, но участок земли возле старого глинобитного забора по-прежнему называли «поле Ямата».

Потом забор срыли, разровняли арычки, выкопали новые. Потом на поле пришли новые люди, новое поколение хлопкоробов. Среди них был и сын Ямата Агаджан.

Агаджаном Сапар-ага был очень доволен. Ну в самом деле, что, если бы Агаджан, не зайдя к нему в больницу, как ни в чем не бывало преспокойно уехал бы в Ашхабад? Что тогда думать? Уж поворочался бы Сапар на кровати длинными больничными ночами? Снова открылась бы старая рана, что осталась в душе с того недоброго лета. Чтоб оно пропало, то лето! Все чаще вспоминается, проклятое, спать не дает но ночам. И ведь навестил его Агаджан, а все равно вместо того, чтоб успокоиться, заснуть сладким сном, всю ночь прокрутился с боку на бок, кляня больничные койки. А койка-то ни при чем. Просто казалось ему, что парень глядит на него, а сам думает: «Вот так-то, Сапар-ага, я человек великодушный, зла не помню, пришел оказать вам внимание». Конечно, Агаджан никогда бы такого не сказал, да скорей всего и не думал он ничего подобного, но уж такой у Сапара характер беспокойный…

Агаджан молодец, самую большую учебу закончил. Теперь он учителем там, куда так трудно поступить. Из села, пожалуй, по учености с ним никто не сравнится, разве только Тырры, сын Гока. Тоже ученый человек, да последнее время с отарой этой, говорят, связался, потерял доброе имя… Да оно и так ясно было, что не получится из него большой человек — об отце нисколько не заботился. Так и умер старик без догляду…

Агаджан не из таких, то и дело мать навещает. Женился, он, правда, в городе, по своему выбору, но и мать сумел уважить. Сватать Солтанджамал сама ездила, день свадьбы сама назначила. На все село была свадьба. Молодые целый месяц здесь прожили. А потом уехали и мать с собой увезли. Только она, бедняжка, месяца через два вернулась, говорит, нет ей жизни без родного села. Агаджан не препятствовал, а чтоб не тосковала в одиночестве, навещают они ее: то сам приедет, то жену пришлет. Нелегко это, конечно, люди они занятые, а что поделаешь — мать…

Прекрасный он парень, Агаджан. Потому и не попрекнул Сапара ни разу. А ведь как обижен был, не мог он забыть ту обиду. А может, и выпустил из памяти, он ведь тогда мальчонкой был. Возможное дело, только Сапару-то до смерти не забыть того случая. Ямат, уходя на фронт, как ему сказал? «Мы доверяем тебе заботу о наших семьях, детей своих малых на тебя оставляем…»

В то лето бригада Сапара засеяла двадцать гектаров целины. Основные земли бригады были поблизости от села, а новые далеко, в десяти километрах от дома. Воды, ее всегда не хватает, а то лето такое выдалось знойное, вспомнить страшно. Метался он меж двумя своими участками, с поливальщиками больше старался быть. Задует из пустыни ветер, поникнет, привянет хлопчатник, и Сапар голову опускает. Под вечер чуть прохладнее, расправятся листочки, глядишь, и Сапар ожил, посветлел…

В то время ввели новшество — трактор стали пускать перед поливом — бороздки нарезает для воды, и одновременно вносятся удобрения. На три бригады один трактор. Понятно, каждый бригадир подольше его задержать старался.

Назавтра с утра трактор должен был прийти в бригаду Сапара, на то поле, что возле села. Нужно было назначить двух мальчишек прицепщиками. Сапар-ага выбрал Агаджана и своего Сейитли. Истомившись на прополке, мальчишки так и запрыгали от радости. Им что? Им лишь бы повеселей, поинтересней было. А жара — не беда; нырнули разок-другой в арык, и дело о концом.

Договорились, что до обеда на прицепе работает Агаджан, после обеда — Сейитли. Полдня работают, полдня отдыхают. Иначе нельзя, иначе не выдержать ребенку. Они, глупые, за счастье считают, полдня свободны, хочешь — купайся, хочешь — гуляй, а каково это полдня на прицепе высидеть, в жаре, в пыли, в грохоте — и понятия не имеют.

Мерван завел свой трактор на рассвете. К трактору прицеплен был длинный ящик, наполненный азотом, перемешанным с сухим навозом. Из ящика удобрения поступают в воронки, а оттуда по резиновым трубкам в междурядья. Прицепщик должен следить, чтоб воронки не забивались. Если азот будет сыпаться через край и попадет на листья, они могут сгореть.

Сапар-ага все сам проверил. Ящик заправлен, Агаджан на положенном месте, в руках — палочка, помешивать в воронках. Все в порядке, все как положено, можно ехать на другой участок.

Сапар-ага сидел рядом с арбакешем, свесив ноги, и думал. Небо уже краснеет, скоро солнце взойдет. Если сегодня оно будет палить так же, как вчера, плохо придется хлопчатнику. Потому и чувствуется в этой прохладной предутренней тишине такое напряженное ожидание. Конечно, не для всех так, посторонний, может, ничего и не почувствует, а он прямо кожей ощущает. Постороннему что? Поглядит на этот хлопчатник, порадуется: густой, плотный, словно туча темная осела на землю, Какой прекрасный хлопок! Сапар этого не скажет, не может он так сказать, потому что знает он все доподлинно. Да его и не заметишь, тот кусок, небольшой он, с несколько кибиток всего, а словно парша на бритой голове — все настроение портит. И как зимой при планировке он прозевал этот кусок? Теперь вот в низинке оказался, вода скапливается. Хлопчатник хоть пропасть и не пропал, а хилый стоит, желтый. Надо будет валками огородить — вода не так будет заливать, и подкормить — удобрений побольше дать, догонит, наберет рост, не будет вид портить.

Сапар хотел к вечеру вернуться в село, да не получилось, пришлось заночевать с поливальщиками. Вернулся на следующий день под вечер. И сразу новость — Агаджан заболел, горит весь. Не заходя домой, пошел прямо туда. Мальчик лежал в постели посреди комнаты. У изголовья мать и Каракыз. Вот, бедняга, оказывается, не только стоять, и сидеть по-человечески не может, в три погибели скрючилась.

Солтанджамал, ни слова не говоря, закрыла лицо руками, всхлипнула. Каракыз глянула исподлобья, отвернулась. Плохо дело. Сапар молча сел возле мальчика. Весь красный, в поту, Агаджан дышал тяжело, прерывисто. На шее под подбородком быстро-быстро билась тугая синеватая жилка. Сапар не открывал глаз от этой жилки, и ему казалось, что она бьется все чаще…

— Что с ним?

Солтанджамал молча шмыгнула носом и вытерла слезы.

— Будто не знаешь… — не глядя на Сапара, пробурчала Каракыз.

— Знал бы — не спрашивал. Я ж только оттуда, с новых земель, даже домой не заходил. Тадждурды встретился, он и сказал, лежит, мол, парнишка, горячий, как печка.

— А остальное пусть тебе жена расскажет!

— Что это значит, Каракыз?

Солтанджамал молча взглянула на него, взяла пустой чайник и вышла.

— Совести у людей нет… — не глядя на Сапара, пробормотала старуха. — Отца нет, заступиться некому… Над дитем измываться!..

— Не томи душу, Каракыз! Объясни, что случилось!

— Что случилось!.. Ребенок голодный, непоеный, весь день на солнце! Прокатило его от макушки до пяток, вот он и сомлел. Удар у него!

— Так я же велел, чтоб его Сейитли сменил с полудня.

— Велел! Не явился твой Сейитли. Бибиш, говорят, к сватье его послала. Барана зарезали, надо ж твоей старшенькой мясца отведать… Корчит из себя баба… Муж бригадир, вот она и командует. Ну сделала плохо, виновата, так ты хоть зайди проведай…

Сапар давно уже все понял, давно уже не слушал старуху, но сидел молча, опустив голову. «Говори, Каракыз, говори… Сейчас тебе говорить, мне помалкивать…»

Вошла Солтанджамал, поставила перед ним горячий чайник. Каракыз и при ней продолжала честить Сапара и его жену. Хозяйка не остановила ее, значит, согласна. Наверное, если б не старуха, она сама высказала бы все это Сапару.

А мальчик не открывает глаза. Жилка прыгает часто, часто… Если он в сознании, то все слышит. Может, поэтому и глаз не открывает? Хочет, чтоб бригадир скорей ушел?

Мальчик застонал, заметался в бреду. Словно желая защитить его от опасности, Солтанджамал бросалась к сыну, загородила его своим телом, вытерла ему пот со лба.

Не открывая глаз, Агаджан громко простонал опять задышал прерывисто, быстро…

— Доктора-то хоть вызывали?

— Приходил недавно… — нехотя бросила Каракыз.

— Что сказал?

— Сказал, обойдется… Вон, полную горсть лекарств оставил.

— Ну раз сказал, обойдется, незачем в панику впадать. Ты очень-то не тревожься, Солтанджамал…

Выговорить-то он это выговорил, а вот в глаза взглянуть нету сил. Еще муторней, еще тошней стало на душе. Чуть не сгубил ребенка, а теперь — «не тревожься»! Все равно что ударить человека ножом, а потом: «Извините за беспокойство!» Ну что ж делать-то? И молчать нельзя, и сказать нечего…

— Мать где?

— Корову доит.

— Она вчера посылала тебя к Боссан?

— Да. Я на ишаке ездил.

— В какое время?

— В полдень.

Сейитли посмотрел отцу в глаза и, сам того не замечая, стал пятиться назад.

Отец никогда его не бил, но сейчас ему показалось — ударит.

— Вы втоптали меня в грязь, — со сдержанной яростью негромко проговорил Сапар. — Ты и твоя мать. Я не смогу теперь глядеть людям в глаза!

— А я говорил! Я сказал маме, что ты будешь ругаться. Солью клянусь, сказал! А она, говорит, не твое дело, делай, как мать велит!

— Ты не врешь?

— Солью клянусь! Я бы, может, успел, да у меня ишак сбежал, я никак поймать не мог. Вернулся, уже темно…

— Ты знаешь, что Агаджан заболел?

— Знаю. Я за доктором бегал. А когда он Агаджану таблетки в рот клал, я воду подавал — запивать!

С ведром в руках в комнату вошла Бибиш, Сапар кивнул сыну:

— Ступай на улицу.

Сейитли быстро шмыгнул в дверь. Бибиш, как ни в чем не бывало, начала переливать молоко в стоявший возле двери черный казан.

— Ты знаешь, в каком состоянии ребенок?

— Еще бы не знать! Сын твой с утра уже все уши прожужжал! Теперь ты начал? Тоже парень называется; сразу у него и удар, и горячка…

— Тебе не совестно, Бибиш?

— А чего я сказала?

— Я разрешал посылать мальчика к Боссан?

— А когда это я у тебя на такое разрешения спрашивала?

— Назавтра не могла послать? Мир рухнул бы?

— Мир-то не рухнул, а нот мясо протухло бы! По-твоему, что ж — единственной дочери тухлое мясо посылать?

— Да пойми ты! Он должен был сменить Агаджана. Никто не имел права без разрешения бригадира снимать парня с работы.

— Мальчонка — от горшка два вершка, а без него, видишь ли, все дело у них встанет! Пускай ты бригадир, я ему мать. Куда хочу, туда и пошлю!

— Замолчи!

Словно не веря, что ее Сапар может так страшно кричать, Бибиш обернулась и взглянула ему в лицо. Взглянула и испугалась. Сапар был сам не свой, его всего колотило. И чего он? Подумаешь, преступление — послала сынишку к сватье…

— С завтрашнего… дня… — с трудом переводя дыхание, начал Сапар. — С завтрашнего дня ты будешь работать за Солтанджамал, а он — за Агаджана. И если хоть кто-нибудь, хоть одна душа узнает, что ваш заработок записывается на них!.. Ты поняла меня? И сыну скажи! Вот… А сейчас отправляйся к Солтанджамал!

На этот раз Бибиш поостереглась ослушаться, проворчала что-то под нос и ушла. На террасе загрохотала какая-то посудина, кажется, она швырнула ведро.

Как же она могла? Ведь она мать, не может она не жалеть ребенка. Не может не сочувствовать матери. Когда в прошлом году Сейитли простудил легкие, она ни днем, ни ночью не отходила от него. Или, может, только свое горе — горе, а чужое — как ветер в поле? Нет, Бибиш не такая, жестокости в ней нет. Просто упряма очень, вину признать не желает. Ничего, придет сейчас к Солтанджамал, увидит, что ребенок без памяти, поймет ее…

Сапар вроде бы сам с собой говорил, но перед глазами у него стоял Ямат, и это ему пытался он объяснить, как все получилось, перед ним старался оправдать жену и сынишку. Да сын-то вроде и ни при чем. Раз за врачом послали, значит, на него Солтанджамал зла не держит. Ничего, Ямат, они разберутся… Помирятся. Поймут друг друга и в беде, и радости. Мы ведь не показывали им дурного примера, чтоб росли она подлыми и бессердечными…

— Мерван…

— А, бригадир, здравствуй! Заходи, садись.

— Как поживаешь? Детишки как?

— Все хорошо. Да ты садись, Сапар-ага! — Мерван подвинулся, давая гостю место на деревянном помосте. — Давай чай пить!

— Я не чай пить пришел, Мерван. Яматов сынишка заболел. Горит весь…

— Я слышал.

— Как же так получилось?

— Как получилось? Не пришел твой парень, вот и получилось.

— Что не пришел, мне известно. С него свой спрос. Ты скажи, как ты, взрослый человек, мог допустить, чтоб ребенка солнцем прожгло?!

— Ты вот что, бригадир, ты на меня не кричи. Думаешь, я ему не говорил? «Поди, — говорю, — другого какого-нибудь мальчика приведи, а то устанешь». Он будто и не слышит. Нырнет в арык прямо в штанах и в рубахе, мне, говорит, не жарко, дядя Мерван… А ведь сам знаешь, куда это годится, если одежда на теле сохнет?..

— Ну раз ты знаешь, что не годится, так чего ж ты смотрел? Прогнать его, и весь разговор!

— А как прогнать, если замены нет?

Сапар промолчал — крыть было нечем. Хотя все равно не по-человечески это. Если б на месте Агаджана его, Мервана, сынишка был, небось не рассуждал бы так.

— Жена! Эй, кто там есть! Пиалу принесите!

— Я чай пить не буду. Мотоцикл у тебя на ходу?

— Да, в исправности.

— Давай в город съездим!

— Сейчас? На ночь глядя?

— Ну да. Плох мальчишка. Говорят, в городе доктор есть, сын мираба Мети. По детским болезням… Нужно его привезти.

— А если не поедет?

— Пусть попробует!

Часа через три сын мираба Мети приехал из города и на собственной машине увез мальчика в больницу.

Через двадцать дней Агаджана выписали. Все вроде бы обошлось, стало на свои места Но рубец в душе остался, разгладить его не смогли ни месяцы, ни годы. Особенно он давал себя чувствовать всякий раз, когда Сапар проходил мимо поля Ямата.

«Виноваты мы перед тобой, Ямат, крепко виноваты… Я знаю, ты гневаешься — мертвые переворачиваются в могилах, когда мы, живые, творим недостойные дела. Но ты уж поверь мне — Бибиш каялась, кляла себя… Не признавалась, конечно, упряма очень была, но казнила себя, я видел…»

Это место он узнавал сразу, хотя главной приметы — полуразвалившегося глиняного забора — давно уже не было. Люди не раз замечали, что, проходя здесь, мимо «поля Ямата», Сапар-ага всякий раз разговаривает сам с собой. Считали так: стариковская причуда. Не понимали люди, что для Сапара-ага Ямат жил, жил в том, что сделано было им на земле. И он, как с живым, здоровался с ним, рассказывал ему новости, советовался…

Нарастающий гул моторов оторвал старика от размышлений. Четыре огромные машины, слегка покачиваясь, не спеша двигались по большаку. Они шли на юг — убирать хлопок.

«Вот, Ямат, видишь, какие теперь машины? Нам о тобой не снились такие. В прошлом году, думал, ни за что Нурягды не справится с планом. Триста гектаров засеял — представляешь? До войны нам бы всем колхозом не одолеть столько, а тут одна бригада… Сказал ему про свои опасения, а он: я, мол, на сборщиков с фартуками не рассчитываю, машинами убирать будем. И что ты думаешь? За пятнадцать дней план дал! Без единого сборщика. Ты только не прими, что это я так, для красного словца, я всерьез…»

Шум моторов постепенно затих, и снова стало очень тихо. Сапар-ага остановился, прислушался к своему телу. Боли не было. Да и усталости особой тоже. Хотелось еще походить, посмотреть. Своими глазами увидеть, изменилось ли что тут за год, что нового на полях. Поглядеть, узнать, а на обратном пути обо всем рассказать Ямату.

— Здравствуй, Сапар-ага, — еще издалека приветствовал старика председатель. — Вот ты и на ногах, не сглазить бы!.. Почаще ходи по полям, никакая болезнь не подступится!

Он чуть наклонил голову и обеими руками пожал ему руку. Они не видались давно. Председатель заметно пополнел, появился второй подбородок, и шея стала короткая. До чего ж нынче люди легко полнеют! Другому и сорока лет нет, а уж живот отрастил. Раньше мучились, как бы пополнеть, а теперь не знают, как от жира избавиться. Вот говорят, не толстеют, у кого забот нет, кого чужие беды не трогают. Уж про кого другого, а про председателя этого не скажешь. Может, кто и скажет, если непонимающий, а Сапару достаточно в глаза человеку глянуть. Вон этот и улыбается, и слова веселые говорит, а глаза выдают. Не до веселья председателю, забот да хлопот у него на десятерых хватит…

— Как хлопок находишь, Сапар-ага?

— Надо бы лучше, да нельзя, не приведи бог сглазить! Собрать бы только без потерь…

— Да… С тонковолокнистым трудно придется. Машиной его не возьмешь. Пробовали, фабрики не принимают. Говорят, волокно портится…

— Тогда руками придется. Поаккуратней.

— Руки-то негде брать.

— Ну уж сейчас грех жаловаться. Если сейчас не управляться…

— Сапар-ага! Это только так кажется, что народу много. Ну сами посудите. В каждом доме полно детишек. Мне лично совесть не позволяет докучать многодетным матерям, — выходи, мол, на хлопок — у них забот по горло. Школьники, конечно, выручают, да больно цена дорогая — учиться как следует не даем. Мужчинам, сами знаете, и без фартуков дел хватает — на машинах работают, отары пасут. Грузы какие, опять мужчины нужны. Так и получается — нет людей на ручную уборку… Мало людей, очень мало!

— Вот ты, председатель, говоришь, людей мало. А нет разве таких, что живут тут, а работают в городе? Почему бы их не вернуть?

— Да с милой душой! Кто возвращается, мы, знаешь, как встречаем — чуть не с музыкой! А насильно не имеем право. Я ведь с ними толковал.

— Со всеми говорил?

— Со всеми. Каждого по отдельности приглашал.

— Ну что тебе, к примеру, сказал Овез, сын Сахета?

— Который каменщиком? Сказал, что останется строителем.

— И пусть! Что, в колхозе дома нельзя строить? Ты ему про это-то говорил?

— Сказал… А он: ничего, мол, колхоз и без меня обойдется.

— Неужели так и сказал?

— Прямо так! А чего вы удивляетесь?

— Удивляюсь, потому что знаю его. А ты, верно, не очень хорошо его знаешь.

— Возможно, Сапар-ага. Пойдемте на стан, чайку выпьем!

— Чайку — это хорошо, это можно.

Солнце приближалось к зениту, спина прогрелась до самых костей, губы запеклись — самое время чай нить.

А все-таки с Овезом что-то не то. Неспроста он председателю так ответил.

Конечно, Овеза Сапар давно не видел — болел, а он не из тех, кто по соседям ходит, но все равно: не мог Овез переродиться. Может, председатель просто подхода к нему не нашел?

Расспрашивать обо всем этом подробно Сапар-ага счел неприличным. Решил, сходит вечером к Овезу, поглядит, как он, чайку попьет, а заодно и поинтересуется… Едва ли Овез повторит ему эти слова.

За чаем Сапар-ага помалкивал, но председатель почему-то догадался, о чем он думает.

— Я, Сапар-ага, не меньше твоего жалею, когда люди из колхоза уходят. А только задерживать их права у нас нет. Строят кругом; тут стройка, там стройка… На юге, говорят, газ в земле нашли, город большой будет. И везде люди нужны. Если каждый только о своем думает, это тоже не дело. Так что я считаю, нужно по желанию: хочешь — в город иди, хочешь — в селе оставайся.

Сапар-ага огорчился. И не потому, что неверный этот довод, а потому, что на Овеза такие слова вполне могли произвести впечатление: если и намеревался вернуться, не вернется.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Сапар-ага вернулся домой уже за полдень. Сейитли тоже пришел, сидел пил чай. Внуков не было видно ни в доме, ни во дворе — убежали куда-нибудь играть…

Едва Сапар-ага вошел в прохладную комнату, как усталость разлилась по всему его телу. Он вышел во двор, засучил рукава, умылся холодной водой. Но усталость почему-то не проходила, наоборот, ноги начали дрожать… Видно, увлекся он, побродил больше чем можно. А поясница ничего, помалкивает. Да и сердце вроде не щемит. Обойдется. Сейчас перекусить, полежать немножко, и все будет в порядке.

— Чай настоялся. Будешь пить, папа?

— Обязательно, сынок, во рту совсем пересохло.

— Я смотрю, устал ты? Ходил много?

— Пустяки… Разве может человек устать от полей? Вот больница — это да, вконец она меня вымотала!

Невестка поставила перед Сапаром-ага большой чайник.

— Джамал говорит, без тебя старики наведывались. Узнали, что из больницы вышел, навестить хотели.

Джамал кивнула, подтверждая слова мужа.

— Это хорошо, что они решили навестить…

— Сказали, вечером еще придут.

— Хорошо, если придут…

От зеленого чая тело пробило потом, внутри все смягчилось, отошло… Сапар-ага с удовольствием поел плова с курицей. Умеет невестка плов готовить, и рис у нее всегда мягкий, с морковкой ровно перемешан. Да, видно, старость свое берет, теперь только мягкая пища по душе. Покойница Бибиш тоже мастерица была на плов, а вот такой мягкий он у нее не получался. Скоро пять лет, как умерла, бедняжка… Плохо без нее. Недаром умные люди говорят: «Жена мужу не на радость, а на старость». Сильно он тосковал, когда умерла Бибиш. Потом ничего, притерпелся. Счастье еще, что семья у него ладная: хороший сын, невестка уважительная. У Джамал свекор всегда на первом месте. Может, это Сейитли ее научил, а только думается, сама все понимает. Потому что, если нет у человека понятия, если сердце ему не подсказывает, тут уж учи не учи… С невесткой повезло, ничего не скажешь. Не он один так думает, люди так говорят, а это вдвойне приятно…

Пообедал, и потянуло поспать: положи сейчас голову на подушку, мигом сон сморит.

— Ты бы вздремнул, отец, — сказал Сейитли, видя, что старик совсем отяжелел. — А я схожу к Агаджану, сегодня уезжает. Он потом зайдет к тебе проститься.

— Что это он больно скоро собрался?

— Так ведь только за матерью приезжал.

— Опять хочет в город свозить?

— Нет, отец, на этот раз насовсем увозит.

Сапар-ага словно кто за плечи тряхнул.

— Быть не может! Не согласится она!

— Уговорил. Вечерним поездом уезжают. Мы с ним еще с утра вещи в багаж сдали.

Сапар-ага резко выпрямился, словно пробудился от кошмара. Усталости он больше не чувствовал, и спать ему уже не хотелось. Резануло в спине, под лопаткой, сердце забилось неровно и часто. Однако старик не стал прислушиваться к тревожным сигналам — новость, которую он только что услышал, оглушила его. Сон, приснившийся ему сегодня, его нынешняя встреча с полями, эта новость… Между всем этим есть какая-то связь, невидимая, но ощутимая. Только вот не разберешь сразу, в голове все как-то перепуталось, смешалось… На мгновение перед Сапаром возникло лицо Ямата. Показалось и тотчас исчезло.

— Сынок! — окликнул Сапар-ага стоявшего в дверях Сейитли. — Ты иди. Я тоже приду. Я сейчас…

Сейитли возражать не стал, только встревоженно взглянул на отца и вышел, не сказав ни слова. Невестка собрала посуду, унесла во двор. Старик остался один в пустой просторной комнате.

Вот видишь, Ямат, что получается? Солтанджамал уезжает… Каково ей покидать родное гнездо? А с другой стороны посмотреть, ведь и одной не сладко на старости-то лет. Единственный сын, и врозь жить? Лучше б, конечно, если Агаджан в село вернулся. Не получается, городская у него работа…

И останется брошенный дом. Не старый еще, жить бы да жить в нем!.. И на двери будет висеть замок. На двери твоего дома, Ямат! Как же я теперь буду говорить с тобой, а?

Какая-то пустота заполонила вдруг душу Сапар-ага. Целый кусок его жизни, огромный, главный кусок, оказался ничто, бессмыслица. И он ничего не в силах изменить. Старик тяжело вздохнул и поднялся. Ноги у него тряслись, колени подламывались…

Сапар-ага взял в руки посох, вышел и неторопливым, размеренным шагом направился к дому Ямата. Сегодня он опустеет. Двухкомнатный дом с большим коридором, с верандой. Чуть не каждый кирпич, положенный в его стены, он, Сапар, подержал в руках.

Вроде недавно было, а двадцать лет уже… Дом строили в пятьдесят третьем, в июне. В те времена Сапар не знал, что такое усталость, понятия не имел, что бывает такая вот дрожь в коленях. Днем он работал в поле, а вечером запрягал в арбу ишака и до полуночи возил кирпич. И сейчас еще стоит в ушах назойливый, бесконечный скрип колес… Он не один возил, и другие приходили. Никто их не просил, не призывал на помощь. Просто строили дом семье Ямата. Кирпич возили издалека, от арыка, того, что на другом конце села. Каждый привозил, складывал кирпич к кирпичу, чтоб каменщику сподручней было брать, и снова ехал. По три-четыре ездки успевали сделать. На усталость не жаловались, хотя не просто это — возить и разгружать кирпич после целого дня работы. А платы не было никакой, разве что Солтанджамал поблагодарит от чистого сердца, с тем и по домам расходились.

Ни тогда, ни теперь не понимал Сапар-ага людей, на все готовых ради денег. Если ему приходилось слышать, что кто-то постриг соседу овцу и взял за это два рубля, он даже не говорил ни слова, он молча вставал и уходил, но страдал при этом, как от боли. И где у человека совесть? Нету совести, жадность вместо нее. Обеднел бы он без этих двух рублей?

Жадных людей Сапар-ага не понимал и боялся, остерегался их.

Как хотелось ему снова услышать скрип ишачьей арбы в лунную, молочно-белую ночь! Скрип арбы неприятен для уха, это не музыка, но Сапар-ага слышал в нем биение сердец, совестливых, бескорыстных…

В августе Солтанджамал наконец застелила полы кошмами.

Народу на новоселье явилось много, и в комнатах, и на веранде — везде было полно.

В большом закопченном казане, установленном на очаге против дома, жарилось праздничное пишме. Румяные кусочки теста с еще шипящим на них маслом вытаскивали из котла и тут же разносили гостям.

— Кушайте! — угощала Солтанджамал. — Ешьте на здоровье, вон его сколько жарится! Акгозель, закладывай в котел побольше! — Хозяйка вся так и сняла радостью — наконец-то она могла выразить людям свою благодарность, свое сердечное расположение. Первый раз с тех пор, как Ямат ушел на фронт, принимала и угощала она гостей. — Нельзя, сосед, обидишь. Не отпущу, пока не отведаешь моего угощения! Агаджан, сынок, возьми-ка ребят! Тащите сюда дыни с арбузами, пусть гости отведают. Не стесняйтесь, прошу вас, ешьте на здоровье!..

И тут, как по заказу, на краю села появились канатоходцы.

Услышав пронзительные звуки дудок, ребятишки стаей воробьев мгновенно снялись с места и, радостно вопя, бросились встречать артистов.

— Ведите сюда! Сюда их приведите! — вслед мальчишкам кричала Солтанджамал. — Пусть здесь, у нас, представляют!

Бродячие артисты появились во дворе. Один из них, в лезгинской шапке, не переставал играть на медной дудке, да так громко и радостно, что пришел даже Сетдар Нелюдимый.

Второй артист, в черном, подпоясанном блестящим ремешком халате, был невысокого роста, плечистый. Немолодой уже, волосом зарос до самых глаз, и в бороде седина сквозит, а быстрый, как огонь. Нос сплющенный, словно по нему кувалдой били, затылок какой-то плоский. Все особенно дивились его затылку.

— Чего ж дивиться? — сказал сын толстухи Бебек, вечно ворчавший на свою мать за то, что голова у него слишком длинная. — Не затягивали повязкой, вот у человека и голова как голова!

— Голова как голова! — тотчас отозвалась его мать. Разве она когда промолчит? — Пускай она у тебя продолговатая, зато дай бог всякому такую голову! Какой это туркмен с плоской головой! Я таких сроду не видела!

— И не увидишь! Утягиваете детишкам голову, будто не голова это, а вязанка дров! — Он махнул рукой и отвернулся.

Человек в черном халате плясал, высоко подпрыгивая, словно на пружинах. Потом он нарядился рогатым джейраном. Ребятишки с визгом разбегались от него, а взрослые клали джейрану в рот монетки.

Дальше тоже было интересно. Артист попросил дать ему шапки и разложил их в ряд — целых десять штук. Разбежался, перекувыркнулся над ними и одну за другой забросил шапки в небо. Каждый раз шапка взлетала так высоко, что ее было еле видно, и все старались угадать, чья она. Шапки разлетелись далеко в стороны, но все сразу нашлись, только Сапар не мог отыскать свой тельпек.

— Я видел! — крикнул один из мальчишек. — Он к бабушке Каракыз залетел! В огород!

— Не ври, негодник! — замахнулась на парнишку старуха. — Нечего ему к моем огороде делать! Ишь придумали! Дыни вам нужны, а не шапка! Суньтесь только — я вам покажу!

— Да ты не тревожься, Каракыз. Подумаешь, невидаль — тельпек. Найдется…

Немного погодя шапка действительно нашлась. Не куда-нибудь угодила — в стойло к соседскому ишаку.

Сапар-ага всегда улыбался, вспоминая тот случай. А вот сейчас не улыбался, сейчас вспоминать все это было грустно.

Агаджан встретил его во дворе у веранды. В дом Сапар-ага зайти отказался. Сел на старой кошме, возле лестницы.

— Я здесь посижу, сынок, здесь приятней.

— Сапар-ага, я решил увезти маму.

— Я слышал. Что ж, тебе виднее…

— Нужно, чтоб вся семья вместе.

— Это не объясняй, это я понимаю…

— Конечно, она скучать будет. Потом привыкнет, наверное…

— Наверное. Если будет уж очень тосковать, присылай сюда. Погостит немножко…

— Я думаю, она привыкнет.

— Да… Позови-ка сюда мать, Агаджан.

Вышла хозяйка, поздоровались.

— Садись, Солтанджамал. И ты присядь, Агаджан.

Голос у старика дрожал, лицо было бледное, с синеватым отливом, веко чуть подергивалось. Стараясь не показать волнения, Сапар-ага немножко посидел молча. Потом поднял на Солтанджамал грустные глаза. Но у женщины на ресницах висели слезы, и старик сразу принялся успокаивать ее.

— Не горюй, соседка. У тебя, не сглазить бы, и сын прекрасный, и невестка на зависть. Что ж теперь делать? Недаром говорится: состарится верблюд, пойдет и за верблюжонком. Ашхабад тоже не за семью реками, соскучишься, погостить приедешь…

Сапар-ага с трудом договорил эти слова, в груди начало давить, не хватало дыхания. Он переждал немножко, думал, пройдет. Не прошло.

— А я, вот видишь, состарился… Совсем плохой стал. То сердце, то поясница мучает, нету здоровья… Так что, если не доведется больше свидеться, простите меня, может, когда плохое видели…

Горло сдавило, из глаз полились слезы. Сапар-ага прикрыл глаза ладонью, шмыгнул носом. Его бил озноб.

— Что вы, Сапар-ага, — прошептала Солтанджамал, с трудом удерживая рыдания. — Превеликая вам за все благодарность…

«Вот старый дурак! — мысленно обругал себя Сапар-ага. — Человеку и без того не сладко, а ты уселся да нюни распустил! Ямата провожал, не ревел, а теперь вот… Значит, и правда, никуда ты не годишься, старик. Иди-ка ты подобру-поздорову!»

Он поднялся, тяжело опираясь на посох. Все тело было налито тяжестью. Словно не выдержав этой тяжести, внезапно заныла поясница. Потом резануло в груди, раз, другой…

— Куда же вы, Сапар-ага?

— Ничего, сынок, ничего, я так, устал немного… Как будете отправляться, я тогда приду.

Уезжали они на заходе солнца. Народу собралось много, а толпе не видать было «Волги». Агаджан с матерью подошли к Сапару-ага.

— Вот ключ, Сапар-ага. Оставляем дом вам. Распоряжайтесь как знаете.

— А что ж распоряжаться? Ничего не будем с ним делать Как стоит, так и будет стоять.

Он взял протянутый ему ключ на пестрой веревочке и дрожащей рукой сжал его. Как хотелось старику рассказать Агаджану свой сон. Вещий сон оказался. Потому и привиделся ему Ямат в обличий Гёроглы. И Пигам Ямата в мыслях держал, когда вчера про Гёроглы им рассказывал. Агаджан тоже ведь слушал, а невдомек ему, про кого речь… Да, Агаджан, отец твой герой, настоящий Гёроглы, а ты об этом и понятия не имеешь…

Рассказать или не рассказать? Не время сейчас. Да и нужды нет, все равно все собравшиеся думают сейчас о Ямате. Знают, какой он был человек. Иначе не собралось бы столько народу…

— Ну что ж, Сапар-ага… Мы, значит, поедем…

— С богом, сынок! Прощай, Солтанджамал!

— Встретимся во здравии, Сапар-ага.

— Дай бог!

Ребятишки бежали следом, махали руками и кричали:

— До свидания! До свидания!

Потом люди стали молча расходиться по домам.

Сапар-ага долго смотрел на дорогу. Ему казалось, что эта голубая машина увезла часть его самого, кусок его сердца… «Не сердись, Ямат, не ругай их. Солтанджамал так долго тебя ждала, все не верила черной вести. Я тебе объясню, ты поймешь как оно получилось… Только потерпи до завтра, сейчас не могу, сил нет. Походил много — с непривычки оно тяжеловато. Видишь, ноги дрожат. Совсем никуда стали. А мне еще Овеза повидать надо. Вернуть его нужно, нельзя такого мужика из села отпускать…»

— Отец! Ты что ж, до утра будешь здесь стоять?

И правда, разошлись люди. Кроме них с Сейитли, никого уже нет. Ни на веранде, ни перед домом, нигде ни единого человека. Пусто. До чего ж от нее тоскливо, от этой пустоты…

Чем ближе Сапар-ага подходил к дому Овеза, тем больше слабел духом. А не зря он идет? Председателя человек не послушал, почему его должен слушать? Вот только одно: может, председатель не так с ним говорил, может, приказывать начал? А он что ж? Он только совет дать хочет. Выслушать Овез его должен — как старика не выслушать? На то и старость — советы давать. Нужен ли Овезу твой совет — это другое дело. Вполне может статься, что не нужен. Вдруг прогонит его Овез: «Иди-ка ты, — скажет, — Сапар-ага, займись своими делами!» Что ж, может и так случиться.

Сапар-ага опять почувствовал противную слабость в ногах, будто Овез уже произнес эти слова. Никуда ты не годишься, дед! Еще никто тебе слова плохого не сказал, а у тебя ноги подкашиваются. А что, как и вправду скажет он тебе эти слова, — ложись да помирай?

Но что-то подсказывало Сапару-ага, что не должно, не может так получиться. Овез — это Овез. Да потом, не поворачивать же обратно…

Из открытого окна слышен был громкий голос Овеза. Он спорил с кем-то, что-то раздраженно доказывал.

Овез полулежал на ковре, подсунув под локоть подушку, пил чай. Возле него стоял сын. Видимо, парню не по душе было то, что говорил отец, — он все отворачивал в сторону свое узкое лицо. Похож на Овеза: нос такой же прямой, ровный и глаза. А вот статью в мать удался. Добрый паренек выравнялся, не сглазить бы, пора и о женитьбе подумать…

Сапар-ага поздоровался. Стараясь проявить радушие, Овез даже улыбнулся через силу, но глаза все равно остались злыми.

— Ступай скажи матери, чтоб чай принесла! — голос тоже был сухой, недобрый. — Вот, Сапар-ага… — Овез покачал головой. — С маленькими детьми горе, а с большими — вдвое. Справедливая, оказывается, пословица.

— Что, провинился?

— А, не говори! Счастье, что верзила вымахал, чуть не с отца ростом, а то бы я его…

— Да ты же всегда добрый был, Овез?

— Вот потому, видно, он и вольничать вздумал. Кончил учебу, механизатор. Хочешь — на трактор садись, хочешь — на машину, хочешь — механиком… А он что удумал? Приходит сейчас, мне, говорит, отец пятьсот рублей нужно. Зачем это, спрашиваю, пятьсот рублей? На такси устроиться хочу. Там у них, видно, такса такая за устройство… И ведь толковали мне люди, что он с беспутным с этим, с Мергеном, знается; а я ноль внимания, хотя, конечно, добра от такой дружбы ждать нечего… Заработки, говорит, на такси хорошие. Разве говорю, у них зарплата выше? При чем тут, говорит, зарплата? Можешь себе представить? Так прямо и ляпнул! Да если он с этаких лет людей обдирать начнет, что же с ним дальше-то будет? Не разрешил, конечно. Ты, говорю, молодой, специальность имеешь, води трактор. Что заработаешь, то и твое.

— Ты верно поступил, Овез.

— Еще б не верно! На тракторе и заработать можно, и деньги честные. В общем, так я ему и сказал: будешь работать на селе! И что, ты думаешь, он мне на это? А ты, говорит, почему из села ушел? Да что ж, ты, говорю, подлец, равняешь?! Я не с жиру бесился! Мне семерых детей прокормить надо было! Я их честным трудом выкормил и тебе не позволю грязной копейки в дом принести!

Глубоко вздохнув, Овез поставил перед гостем пиалу с чаем. Он все никак не мог успокоиться.

— Ты знаешь, Сапар-ага, есть некоторые… Считают, что я хапуга, что копейка для меня — все!

Он сказал это, глядя Сапару-ага прямо в глаза, и тот понял его взгляд как упрек. Хотел уже объяснить, извиненья просить за давешние свои сомнения, но Овез опередил его:

— Председатель ведь тоже такого мнения. Я ему говорю, ошибаешься, председатель, не знаешь ты меня. Ты, говорю, сначала узнай человека, а уж потом в колхоз залучить старайся.

— Ну мне-то тебя узнавать незачем. Не со вчерашнего дня знакомы.

— Эх, Сапар-ага! Если б все вот так!..

— Ничего, Овез, люди поймут.

— Ты чай-то пей, Сапар-ага, остынет. Я тоже думаю, разберутся люди. Вот коровник будем строить. Несколько полевых станов…

Сапар-ага поднял на него глаза.

— Ты что ж?.. Ты, стало быть, в конторе, которая на селе строит?

— Да скоро год. По селам работаем.

— Что ж, это дельно. Станы, говоришь, строить будете? А как насчет нашего южного?

— Сносить надо. Сносить и ставить новый.

— Тогда уж ты сам давай. Чтоб память осталась, чтоб говорили — «Овезов стан».

Овез улыбнулся. А старик, как бы забыв о собеседнике, сказал задумчиво:

— Хорошо, когда имя доброе остается…

Сапар-ага был доволен.

С новым чайником вошел сын Овеза. Поставил его перед гостем и пошел к двери.

— Подожди! — строгим голосом остановил сына Овез. — Возьми документы и ступай к председателю. Он должен быть в конторе. Проси, чтобы дал трактор.

— А если скажет нет?

— Не скажет.

— Не скажет, сынок, не беспокойся, — Сапар-ага приветливо кивнул парню. — Я с ним сегодня толковал. Жалуется, трактористов мало. Он тебе рад будет. Иди.

Хоть Сапар-ага и ругал себя за излишнюю подозрительность, — в Овезе усомнился — душа его ликовала. И ноги шли легко, а ведь какой день позади! Нет, в Овезе он не ошибся. Этот не ради денег живет. Он крестьянин, родного села не бросит. И сына не отпустит. Женит Овез его, построит новый дом, в селе появится еще одно хозяйство…

Сапар-ага шел легко, ходко, наслаждаясь прелестью прохладной осенней ночи, а поравнялся с домом Ямата, и сразу, как в воду опустили.

Темные окна. Душной стеной навалилась на него эта темнота, не давая вздохнуть всей грудью. Сапар-ага торопливо взошел по ступенькам, часто и неровно дыша, нашарил на стене выключатель, зажег свет.

Пусть горит. Людям легче, когда в окнах свет, на душе веселее. Уже не скажешь: «брошенный дом». А ведь это не просто дом, это дом Ямата! И пока в сердцах людей живет его имя, пусть живет его дом. И пусть горит свет в его доме. Солтанджамал знает — дом есть. Ждет ее. А раз она это знает, она вернется. Обязательно вернется.

Ночевать Сапар-ага решил здесь: в маленькой комнате даже не были убраны кошмы. А одеяло с подушками ему принесли из дому.

В комнате он лампочку погасил, а на веранде гасить не стал. Так свет и горел до утра…