Наука быть живым. Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

4. Фрэнк: гнев и обязательства

Многое в существе человека выражается через его отношения с другими. То, как мы взаимодействуем с людьми, является одной из наиболее важных характеристик нашей личности. Но если мы делаем шаг назад, чтобы получить более широкую картину человеческого состояния, то сталкиваемся с парадоксом: каждый человек одновременно и является частью других людей, и отделен от всех других. Точно так же, как мы, в большинстве своем, связаны со всеми остальными людьми, мы также навсегда отделены от них от всех. Эта постоянная и, на первый взгляд, противоречивая двойственность лежит в основе всех наших отношений и пронизывает самую суть нашего существования.

Каждый человек вырабатывает свой собственный способ справиться с этим парадоксом. Не существует единственно верного решения. Для Генри Дэвида Торо (Henry David Thoreau) отделенность от других была столь же необходима, как пища и питье, но он по-своему глубоко беспокоился о других людях. Для многих других людей — от Франклина Д. Рузвельта до Ф. Скотта Фицджеральда — отношения составляли самую суть их жизни, однако можно ощутить одиночество, которое стоит за их погруженностью в других. Не только разные люди устанавливают различное равновесие между двумя частями этой человеческой дилеммы, но и каждый из нас в разные периоды жизни склоняется к разным ее полюсам. Отрочество — по преимуществу время общительности, и одинокого подростка, скорее всего, сочтут неудачником. Однако в последующие годы мы более терпимы к человеку, который ищет и ценит одиночество, но даже и тогда созерцание вполне довольного собой одиночки может заставить его друзей из лучших побуждений попытаться «вытащить его на люди».

Для всех нас важно научиться прислушиваться к своему внутреннему чувству, чтобы регулировать степень и характер своей вовлеченности в отношения с другими. Несомненно, существуют моменты, когда мы можем отдаляться от других в своем горе, гневе или страхе и все-таки втайне надеяться на возвращение из своего одиночества. Однако такого рода обман — и себя, и других — понемногу разрушает даже самые многообещающие отношения. Тем не менее, нередко бывает трудно достичь ясного внутреннего осознания, которое позволяет найти оптимальный баланс между жизнеутверждающими отношениями и обогащающим личность одиночеством. Приказы и окрики нашего общества — учителей и родителей, рекламы и якобы ученых советчиков, друзей и организаций всех мастей, — предостерегают нас против обращения к своему внутреннему знанию, постоянно вмешиваясь со своими инструкциями о том, как нам быть — вместе или отдельно от людей.

Фрэнк был человеком, для которого половина парадокса, состоящая в том, чтобы «являться частью другого», была слишком угрожающей. В другом веке и при иных жизненных обстоятельствах из него получился бы неплохой отшельник или пустынник. Однако он жил в мире людей, но при этом гневно отвергал существование вместе с ними. Фрэнк цеплялся за свое одиночество, как утопающий хватается за бревно, оказавшееся в воде. А Фрэнк боялся утонуть в требованиях, предложениях, ожиданиях и суждениях других людей.

Чтобы достичь такого одиночества, к какому стремился Фрэнк, надо было посвятить этому всю жизнь. Нужно сохранять постоянную настороженность по отношению к внешнему миру и одновременно безжалостно подавлять свои собственные внутренние импульсы, направленные к другим. Не должно оставаться места осознанию чувства одиночества, переживанию заботы о ком-то, жажды близости. Лучшим охранником (и скрытым способом сохранения связи) является гнев — постоянный, неослабевающий, с легкостью вновь вызываемый гнев. Поэтому Фрэнк был сердитым человеком.

4 июля

Это была одна из тех гостиниц, которые раньше назывались «меблированными комнатами», а теперь именуются просто «второсортными». В комнате 411 путешествующий моряк, в отличие от анекдота, был не с фермерской дочкой, а с крутой девицей, выросшей в блатном квартале и занимавшейся профессией, которой в ее семье занимались уже три поколения женщин. В тот момент, который в классических случаях посвящается раскуриванию сигарет, они обнаружили, что им нечего курить. Оба почувствовали настоятельную потребность насытить организм никотином, и моряк набрал телефонный номер. «Пошлите боя в комнату 411». «Бой» был тридцатилетним полухиппи, которому удавалось время от времени укорачивать волосы ровно настолько, чтобы получить работу, требующую лишь исполнительности и выносливости. У него было гораздо больше последней, чем первой.

Моряк, в одних трусах, открыл дверь. Его компаньонка, решив не упустить случая для саморекламы, показалась безо всего, за исключением улыбки, которую считала чувственной. Служащий, очевидно, одинаково устал от них обоих; по крайней мере, до того момента, пока моряк, не слишком бдительный из-за алкогольных паров, не протянул ему десятидолларовую бумажку, явно принимая ее за долларовую. «Принеси пачку „Уинстона“ и оставь себе сдачу». Служащий быстро сгреб бумажку и убрался из комнаты с необычной поспешностью.

Позже в этот же день тот же самый служащий лежал у меня в кабинете на кушетке, пересказывая свое последнее приключение. От него исходил довольно резкий запах, видимо, он так и не помылся, выйдя из гостиницы. Его лицо и руки были грязными, а все его манеры говорили о том, что он надеялся меня «достать». Что у него и получалось.

— Итак, эта скотина беспрерывно вызывает меня в свою комнату. Он уже свихнулся от «Джека Дэниелса», бутылку которого я принес ему раньше, а тут еще какая-то корова бродила по комнате в одних туфлях. Как бы то ни было, этот парень дает мне червонец и просит принести пачку сигарет, а сдачу оставить себе. Он уже так хорошо набрался, что не видит, что дает мне десятку. Ну, я ее быстренько сгреб, притащил ему его поганые сигареты, а сдачу оставил себе, как он и сказал.

Фрэнк устроился поудобнее на кушетке и замолчал. Очевидно, он ждал моей реакции на его рассказ о мелкой краже. Я хранил молчание, отчасти, вероятно, просто не находя возражений. Обстоятельства были слишком очевидными. У меня также было чувство, что Фрэнк использует это описание как своеобразный туман, чтобы рассеять внимание.

— Черт, почему бы и нет? — продолжил он внезапно. — Придурок сам просил об этом.

Таким образом, Фрэнк продолжал спорить со мной, хотя я и не возражал ему.

— Чего вы хотите, Фрэнк? — Я знаю, что мой голос звучал утомленно. Возможно, я наказывал его — он досаждал мне больше, чем я признавал.

— Ничего не хочу. — Его тон был сердитым, но он так разговаривал всегда. — Я просто рассказываю вам все, о чем думаю, как вы мне и велели.

Насколько мне было известно, я никогда не просил Фрэнка, чтобы он рассказывал мне все, о чем думает, однако это было неважно.

— Звучит сердито.

— Я не сердит. Вы, ребята, все время хотите, чтобы люди сердились, или плакали, или что-нибудь еще. Я просто пытаюсь рассказать вам о своей жалкой работе и о придурках, с которыми приходится иметь дело. Как этот старый болван — Гандовский его зовут — который все время живет в гостинице… На самом деле он не такой уж плохой… он угрожал поджечь меня, если я еще раз посмею ему нагрубить. Не могу понять, что я сказал такого обидного, но он рвал и метал…

— Фрэнк, я устал от ваших «Приключений Фрэнка Конли, мальчика по вызову».

— Ну, а что же вы хотите, чтобы я делал? Вы просили говорить вам все, что мне приходит на ум, а когда я это делаю, вы говорите, что устали от моих слов.

— Смотрите, Фрэнк, похоже, я вас немного раздражаю. Вы сами напрашиваетесь на это и…

— Как это я напрашиваюсь? Господи, я не хочу, чтобы меня сбивали. Я ни на что не напрашиваюсь.

— О’кей, о’кей. Не хочу вдаваться сейчас в подробности.

— Так вы вешаете все это на меня, а потом говорите: «Забудьте об этом». Я вас не отпущу.

— Вы правы, Фрэнк. Я не должен был говорить этого между делом. — О’кей, мне все время кажется, что вы ищете повода возмутиться. Я чувствую, что должен дважды подумать, прежде чем скажу вам что-нибудь, иначе вы обнаружите что-нибудь в моих словах, что вас возмутит — как сейчас.

— Что такое? Вы уверяете, что я прав, а потом выворачиваете все наизнанку и говорите, что я заставляю вас нервничать, потому что неправ.

— Фрэнк, — я говорил полусмеясь, полураздраженно. — Вы опять делаете то же самое. Что касается слов, которые вы произносите, вы опять правы. Но такая правота — всегда довольно пустая затея. Это игра в одни ворота, потому что вы соприкасаетесь со мной на самом поверхностном уровне.

— Я не понимаю вас. Думаю, вы, ловкачи, добиваетесь этого тем, что так запутываете парня, и он просто перестает что-либо соображать.

— Фрэнк, я думаю, что на одном уровне вы часто бываете правы, а на другом — в вас полно дерьма, и я думаю также, что какой-то частью своей головы вы это знаете.

— Каждый раз, соглашаясь со мной, вы тут же берете все назад. Я просто не знаю, чего вы ждете. Я чувствую, что, как вы и сказали, вам нравится раздражать меня.

— Я никогда не говорил, что мне это нравится!.. Ну, ладно, оставим это.

Так Фрэнк выиграл еще один раунд, но в то же время, конечно, и проиграл. Где бы и с кем бы ни был Фрэнк и каковы бы ни были обстоятельства, Фрэнк разыгрывал из себя возмущенную, сердитую и разочарованную жертву. Это была самопорождающая система. Довольно скоро любой человек, находящийся в обществе Фрэнка, оказывался придирчивым, нудным и язвительным.

После ухода Фрэнка у меня был небольшой перерыв в расписании, и поэтому я взял чашку кофе с печеньем и сидел в своем кабинете, думая о нашем разговоре. Фрэнк бросал мне вызов. Он настолько отличался от большинства людей, с которыми я работал, что для меня стало просто мечтой установить с ним такой контакт, которого мы пока не могли добиться. Но, ребята, он-таки умел встать как кость поперек горла! Сокрушенный, я понял, как часто он выбивал у меня почву из-под ног. И все же меня поражало, что он, казалось, никогда не злорадствовал, сбивая меня. Я догадывался, что это просто единственный способ общения, который был ему известен.

Странно, что Фрэнк обратился к психотерапии. Должно быть, причиной было его бесконечное чтение. Я знал, что когда Фрэнк приходит на сеансы, у него с собой всегда одна или несколько книг, а из случайных замечаний, которые он ронял, я понял, что у него довольно много времени для чтения на работе, а в свободное время он и подавно зарывается в книги. И, тем не менее, поскольку жизнь Фрэнка была пустой во многих отношениях, я был действительно рад, что у него есть книги. А теперь они привели его к психотерапии.

Меня удивляло, как он мог платить за свою терапию. Он получал какую-то пенсию за свою военную службу, но я сомневался, что ее было достаточно, а его должность мальчика на побегушках в гостинице и вовсе делала это невозможным. Однажды он упомянул о каком-то наследстве, оставшемся после смерти отца, но у меня сложилось впечатление, что оно относительно небольшое.

Грубый, испуганный, взрывной, жалующийся, иногда забавный и всегда невероятно упрямый, Фрэнк доставлял удовольствие, вызывал раздражение и бросал вызов. И как-то незаметно случилось так, что я искренне полюбил его.

11 июня

На другой день Фрэнк рассказал мне следующую историю.

— Я был в библиотеке, а этот кретин подходит ко мне и говорит: «Почему ты не моешься, бродяга?» Ну, я и послал его подальше, а он стал весь красный и говорит, что арестует меня. Библиотечные тетки зашипели: «Тише! Тише!», а я просто посмотрел на него и сказал, куда ему все это засунуть, а он поканал к телефону. Насколько я понял, он собирался звонить легавым. Естественно, я не стал их дожидаться. Господи! Что за козлы повсюду. Кто его просил совать свой нос в то, моюсь я или нет? — Фрэнк сердито вращал глазами, а я про себя улыбнулся постоянному побочному преимуществу, которое давала работа с Фрэнком — его бессознательному чувству юмора. Я представил себе, что действительно нос этого господина предупредил его о том, что Фрэнк не мылся, но Фрэнк не осознавал юмора. Я уже раньше пытался обратить его внимание на это обстоятельство, но безуспешно.

— Так что вы думаете об этом происшествии, Фрэнк?

— А что о нем думать? — Он явно сердился. — Таких кретинов нужно изолировать. Они не должны гулять на свободе.

— Да, я знаю. Но что это значит для вас?

— Что вы имеете в виду? Я уже вам сказал. Думаю, этот парень выжил из ума.

— Ну, он выжил из ума. И что?

— Поэтому он опасен.

— Хорошо, он опасен. Что дальше? Чья это забота?

— Ясно, как день, что не моя.

— Ясно, как день, что именно ваша. Вы только что потратили почти пятнадцать минут, чтобы рассказать мне об этом парне, до которого вам, как вы говорите, нет дела.

— Я просто делаю то, что вы мне сказали.

— Что же?

— Говорю вам все, что приходит мне в голову. Вы сказали, что я, вероятно, должен это делать, а теперь, когда я это делаю, вы на меня орете. Честно говоря, я…

— Фрэнк! Вместо того, чтобы кричать, давайте проясним кое-что. Я не говорил, чтобы вы рассказывали мне все, что приходит вам в голову: слишком многое из этого тривиально и неинтересно. Я просил раньше, и теперь снова прошу, рассказывать мне о том, что вас беспокоит, что действительно имеет жизненное значение для вас, и, делая это, вы должны добавлять любые подробности — важные или нет. И начинать надо именно с того, что кажется важным.

— Вы вообще говорите это в первый раз.

— Хорошо, хорошо. Теперь это сказано. Что вас беспокоит именно теперь?

— Ну почему вы всегда говорите так, что кажется, будто вы с трудом меня выносите? Ого! Я это заслужил.

— Фрэнк, вы меня поймали. Это происходит по ряду причин, некоторые — в вас, некоторые — во мне. Странность состоит в том, что, хотя вы мне действительно нравитесь, я почему-то постоянно обращаюсь к вам с упреком и раздражением.

— Я не понимаю, почему вы говорите, что я сам довожу вас до этого.

— Это происходит прямо сейчас, Фрэнк. Чувствую, что должен быть осторожным, потому что если бы я не заботился о том, как ответить, мы стали бы препираться по поводу слов, и сеанс прошел бы впустую.

— О, Господи, я и не думал возлагать на вас такой тяжелый груз. Просто я так паршиво себя чувствую и должен все время работать на такой вонючей работе, где меня все уже затрахали, и каждый норовит насрать мне на голову. Поэтому я думаю: «Черт возьми! Я не позволю им шпынять меня». И я начинаю трахать их еще до того, как они начнут делать это со мной, и довольно скоро я уже оказываюсь здесь и делаю то же самое с вами. Ничего личного, вы понимаете.

— Это как если бы вас переехал шестиколесный трактор, а потом водитель вернулся, посмотрел и сказал: «Ничего личного!»… О, черт, Фрэнк, все не так. Думаю, мое сравнение уводит в сторону. Вы все это выложили мне, но вы редко говорите, обращаясь лично ко мне.

— Вы говорите, что я раздавил вас, как трактор, а потом утверждаете, что я этого не делал. Не знаю, что вы имеете в виду.

— Фрэнк, вы не такой тупой. Вы очень хорошо знаете, по крайней мере на каком-то уровне, что я имею в виду. Вы просто снова поймали меня на слове, потому что я на минуту ослабил бдительность.

— Ну и зачем мне это надо, по-вашему?

— Затем, что вы не знаете, что делать, кроме того как ворчать и нападать.

— Куда вы клоните, говоря, что я ворчу и нападаю? Что бы я ни сказал, вы обвиняете.

— Боюсь, что это правда. Я все время контратакую и играю в вашу игру. Чувствую, что вы бросаете мне вызов, и заглатываю эту наживку, и вместе с тем чувствую, что в вас есть нечто большее, чем то дерьмо, которое вы выкладываете мне, и поэтому я пытаюсь добраться до этого «большего».

— Черт побери, почему бы просто не выложить мне все это, если хотите, чтобы я изменился!

— Да, возможно. Я и правда путаюсь, пытаясь говорить с вами прямо, и…

— Так что же вы меня все время обвиняете в том, в чем сами запутываетесь?

— Вы и правда напрашиваетесь, Фрэнк. — Я понизил голос, говоря самому себе: «Ты должен перестать вставать в стойку всякий раз, когда он что-то говорит. Перестань, перестань бороться с ним».

— Так как же, черт возьми, я напрашиваюсь? И с чего бы я стал это делать? Думаете, мне нравится, когда на меня все огрызаются?

До него так ничего и не дошло.

— Я не могу представить себе, что вам это нравится, Фрэнк. Но могу себе представить, как что-то внутри вас нуждается в том, чтобы провоцировать других людей. Не знаю, что именно. Только вижу, что вы делаете это прямо сейчас со мной, и, я уверен, проделываете это и с другими.

— Что бы все это значило? Всякий раз когда вы, ребята, хотите настоять на своем, но не можете сделать это прямо, вы говорите простаку, что у него бессознательная мотивация. Таким образом…

— О че-о-орт, Фрэнк, вы опять за свое. Я ответил на один ваш вопрос, и вы тут же начали атаковать меня с другой стороны. Вы просто хотите воевать по любому поводу.

— Вечно я что-то делаю. Ну, если бы вам пришлось жрать столько дерьма каждый день, как мне, вы бы…

— Фрэнк, вы предпочитаете ныть по поводу своей жизни и ничего не делаете с ней. — Я знал, что мой голос звучал устало, но мне было наплевать.

— Я чувствую себя ужасно, когда вы так говорите. — Но его голос звучал скорее обиженно, чем печально. — Я думал, вы ждете от меня, чтобы я рассказывал о своих чувствах, а мне так паршиво, что…

— Да, знаю. Знаю, потому что вы твердите мне об этом снова и снова. Знаю, потому что вы говорите мне все это с явным удовольствием. А теперь вы чувствуете, что я несправедлив к вам, потому что просто делаете то, что я вам говорю.

— Ну, вы, вероятно, пытаетесь помочь мне, и я представляю, как вы устали.

Он продолжал говорить по-прежнему обиженным тоном:

— Не знаю. Возможно, у меня просто нет ничего интересного, чтобы рассказать вам. Все это довольно однообразно, и я просыпаюсь каждое утро с этим паршивым, мерзким чувством, и потом приношу все это сюда и выливаю на вас, при этом мне никогда не становится легче…

Я мягко его перебил:

— Фрэнк, не хочу, чтобы вы считали, что я устал от вашей печальной и однообразной жизни. Это действительно так, и, может быть, поэтому я больше, чем нужно, злюсь на вас. Признаю это. Но правда и то, что вы как-то так увлекаетесь, рассказывая свои истории о том, как ужасна ваша жизнь, что делаете это постоянно и очень ворчливо, а это отталкивает людей или злит их.

Вы не хотите этого признать, но, я думаю, какая-то часть вашей личности признает это.

Фрэнк выглядел задумчивым. Он был сгорбленным человеком среднего роста и веса. Он носил в себе сдерживаемый гнев, который временами делал его враждебным, а временами создавал ужасную изоляцию, которая наиболее точно характеризовала его жизнь.

— Я не могу справиться с тем, что я несчастлив.

— Кажется, вы чувствуете, что я осуждаю вас за неправильные действия, и вы вынуждены защищаться.

— Но вы действительно осуждаете меня, — возразил Фрэнк, и это было правдой.

— Я «осуждаю» вас — если угодно — за то, что вы нуждаетесь в своем несчастье, держитесь за свои страдания.

— К чему мне это? Мне не нравится быть несчастным. Нет ничего хорошего в том, чтобы смотреть, как другие веселятся, в то время как я все продолжаю тянуть свою чертову резину.

— Вы когда-нибудь думали о том, что значит — не чувствовать себя несчастным? — я говорил с нажимом, настойчиво.

— Это было бы большим облегчением, — уныло ответил он.

— Нет, Фрэнк, то, что вы сейчас говорите, идет из головы. Попробуйте прочувствовать это: как бы это было, если бы вы не чувствовали себя несчастным, печальным, одиноким?

Фрэнк замолчал на минуту и, казалось, обдумывал эту мысль. Затем внезапно его лицо напряглось, и он закричал сердито:

— Если я когда-нибудь перестану страдать, я больше никогда не буду счастлив!

Почему-то мне было не смешно, хотя поразительное и парадоксальное открытие, которое только что сделал Фрэнк, действительно потрясло меня. Его утверждение было абсолютно верным; именно в эту ловушку Фрэнк был загнан собственной жизнью. В каком-то смысле я был напуган его безоглядной честностью и тем бессознательным доверием, которое позволило ему высказать это так просто.

23 августа

— Я читал этого парня, Гардена… Чардена — или как там, черт возьми, это произносится, и… — Фрэнк, как обычно, был раздражен. Он смотрел на меня так, как будто я лично оскорбил его, и у меня возникло сильное желание ответить соответствующе.

Постепенно, очень постепенно я приучал себя смотреть сквозь эту хмурую маску.

— Я не могу догадаться, кого вы имеете в виду.

— Ох, ну этого французского священника, вы знаете. Он написал «Феномен человека». Черт возьми!

— Вы имеете в виду Тейяра де Шардена?

— Да, его самого. Паршивые французские фамилии. Ну так вот, я читал его работу о том, как, по его мнению, должен развиваться новый человек, и… вы знаете его теорию?

Я был потрясен. Я знал, что Фрэнк много читает, но как-то не осознавал, что он читает столь глубокие вещи.

— Да, в общих чертах, Фрэнк. Хотя я не читал многое у Тейяра.

Я должен был показать ему: мне известно, что этого автора обычно называют по имени, разве нет? Думаю, меня задело, что Фрэнк, который получил свой диплом о среднем образовании в армии, кажется, лучше меня знал автора, которого я ценил.

— Ну, как бы то ни было, думаю, эта теория — полное дерьмо. Я имею в виду эту умилительную картину, что человек эволюционирует, ну, знаете, что эволюция работает в направлении создания более совершенных видов. Но меня-то этим не купишь. Я думаю, большинство людей — мерзавцы, и, насколько я могу судить, они становятся хуже, а не лучше. Возможно, то, что он священник, заставляет его думать, что Бог совершенствует вещи, но мне так совсем не кажется. Однако помимо этого я просек его идеи о «конвергенции» и «дивергенции». Я имею в виду, что если посмотреть вокруг, именно так все и происходит. Возьмем все это реакционное дерьмо, которое происходит в стране сейчас…

И Фрэнк продолжал в том же духе. Я не знал, то ли мне остановить и вернуть его к самому себе, то ли нет. Думаю, бессознательно он говорил гораздо больше, чем хотел, — о своей жажде идей, о потребности поделиться мыслями, о желании знать и стремлении к моему одобрению. Фрэнк настолько одинокий парень, что, возможно, ему не с кем было поговорить таким образом, и, кроме того, я был абсолютно уверен, что его рассуждения — нечто вроде предложения мира, демонстрация того, что он может делать что-то еще, а не только ворчать, и что он увлечен идеями, которые, как он думал, интересуют и меня. Я некоторое время размышлял над этим. Фрэнк действительно понял то, что прочел: фактически он заставил меня самого снова взяться за Тейяра.

Через некоторое время Фрэнк остановился. Разговор увлек его, и теперь он внезапно устыдился своей увлеченности.

— О черт, не знаю, почему я трачу время на это дерьмо. Какой-то интеллектуальный онанизм. Просто мне встречаются одни козлы, которые думают, что «Капитан Марвел» — это высшее достижение литературы, и…

— Мне было действительно интересно то, о чем вы говорили, Фрэнк.

— Да, здорово, но я не для того прихожу сюда и плачу вам, чтобы заинтересовать вас своей болтовней о всякой ерунде, которая не имеет никакого отношения к моей жизни.

— Я так не думаю.

— Что вы имеете в виду? Какая, к черту, разница при моей паршивой работе, разделяю ли я взгляды этого чокнутого французского священника на будущее человечества или нет?

— Я думаю, если бы вы никогда не читали подобных вещей, разница была бы существенной.

— Да? Не понимаю. Возможно, было бы лучше, если бы я просто спустил все это в унитаз.

— Вы просто хотите спорить со мной сейчас, потому что чувствуете себя неудобно, волнуясь по поводу этих идей.

— А что плохого в том, чтобы поволноваться по этому поводу?

— Вам правда нужно это замять сейчас, не так ли?

— Не знаю, что вы имеете в виду под словом «замять». Получается, что вы все время говорите мне, что я делаю что-то не так?

— Фрэнк, не хочу опять ходить кругами, как это у нас обычно бывает. Думаю, на каком-то уровне вы прекрасно понимаете, что просто пытаетесь отвлечь мое внимание, и я думаю также, что нам необходимо преодолеть эту чертовщину.

— Не знаю, что означает «на каком-то уровне», на котором я якобы знаю, что вы всегда правы, а я всегда неправ.

— Вы не перестанете, не так ли?

— Перестать что?

И так далее. Фрэнк не собирался сдаваться.

Я не хотел на него давить. Сегодня он сделал большой шаг вперед из своей пещеры отшельника. Фрэнк рискнул показать мне что-то, что действительно имеет для него значение. Он рискнул быть осмеянным или удостоенным снисходительной похвалы, вторгаясь в область, которая находилась более в моей компетенции, чем в его. Он отважился обратиться ко мне иначе — не в своей обычной грубо-агрессивной манере. Конечно, ему нужно было продвигаться вперед — медленно, осторожно, и периодически отступать назад.

3 октября

— Я работаю в ночную смену, начинаю в 11 вечера и заканчиваю в 7 утра. Большую часть времени там находимся только я, ночной портье и ночной инженер. Ну и психов мы насмотрелись! Как, например, прошлой ночью. Около половины двенадцатого эта старая калоша — думаю, она повидала виды — вошла и смотрит, как я сижу за стойкой портье и читаю. Она подходит ко мне очень вежливо и говорит: «Нельзя ли мне посидеть немного на одном из этих стульев, сэр?» Она назвала меня «сэр», вот это да! Я не обратил особого внимания, потому что был занят чтением, и я просто сказал: «Конечно, располагайтесь». Первое, что я помню, это как старый осел Берман, ночной портье, позвонил в свой чертов звонок. Я закрыл книгу и подошел к нему. «Кто эта старушка?» — спрашивает он. «Убей, не знаю», — ответил я. «Она грязная, а вся ее одежда мокрая, она испачкает нам всю мебель», — говорит Берман. И он хотел, чтобы я подошел и спросил у нее, какое отношение она имеет к гостинице. Конечно, никакого, и тогда Берман велел мне выгнать ее. «Ради Христа, снаружи льет, как из ведра», — говорю я ему. Но он сказал: «Вызови ей такси, если она хочет». Ну, она не захотела такси. Совершенно ясно, что у нее и на хлеб-то нет. И я сказал ей: «Простите, но босс велел, чтобы вы ушли», — а она ответила, что все в порядке, и поблагодарила меня. Только представьте себе: она меня благодарила!

— Звучит как история из Диккенса.

— Да, вероятно. Я не многие его вещи читал.

— Что вы чувствуете по этому поводу?

— О черт, а мне-то какое дело. Как бы там ни было, через какое-то время, возможно, в половине второго, я был один в холле, Берман отлучился куда-то, посрать или что там еще, и внезапно я увидел лицо в одном из окон. Разрази меня гром, если это не была все та же старая леди. Я притворился, что не вижу ее, а она обогнула здание и направилась к боковому входу. «Что за черт?» — сообразил я, бросился к боковому входу, схватил ее и велел идти за мной. Затем привел ее вниз, в котельную, и велел Фоли, ночному инженеру, дать ей обсохнуть и отдохнуть немного. Он сказал: «Разумеется», и налил ей своего ужасного кофе. Затем я побежал наверх, но старый осел был уже здесь. Он хотел знать, куда я ходил, и я сказал, что отлучился в туалет. Берман сказал, что не заметил меня там, а я наврал, что ходил вниз. И тут он начал гундеть, чтобы я держался подальше от помещений для постояльцев. Как бы то ни было, вероятно, Фоли благополучно выпроводил даму, потому что больше я ее не видел.

— Почему вы это сделали?

— Сделал что?

— Перестаньте, Фрэнк, давайте не будем играть в нашу обычную игру.

— Какую игру? Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Черт побери, Фрэнк. — Я действительно разозлился, и мне было наплевать, что он понял это. — Вы такой тупой осел, что не понимаете: вы продолжаете упускать возможность поработать как раз над тем, что привело вас сюда.

— Не понимаю, почему вы злитесь на меня только за то, что я не врубаюсь в ваши слова.

— Подождите, Фрэнк, давайте вместе сделаем попытку на этот раз понять друг друга. Я знаю, что нападаю на вас, но вы можете рискнуть и предположить, что тоже продолжаете увиливать от понимания?

Я говорил осторожно, постепенно, внимательно просчитывая возможное сближение. Фрэнку было совершенно необходимо избегать вовлеченности в подлинные отношения со мной, но одновременно он и жаждал их.

— Я не хочу неправильно понимать вас. Должно быть, я полный кретин…

— Нет, Фрэнк, я не думаю, что вы сознательно стремитесь не понимать меня. Но я уверен: вы чувствуете потребность сохранять дистанцию между нами, и когда я прошу вас поработать со мной, вы становитесь раздражительным.

Теперь он не боролся со мной так же упорно, как прежде. Ну, давай, Джим, признай, что Фрэнк старается продвинуться вперед, попробуй услышать его.

— Что значит «раздражительный»? Я имею в виду, что отчасти понял вашу мысль, но не уверен, что вы подразумеваете именно это.

Большой прогресс! Он опять начал использовать свои старые словесные увертки, но разбавил их.

— Ну, может быть, это не совсем точное слово. У меня такое чувство, что когда я пытаюсь быть с вами, вам становится неудобно и необходимо немного отодвинуться.

— Да, может быть. Не знаю. Что вы имели в виду, когда сказали, что я упускаю возможность?

Сейчас он действительно пытается понять меня.

— Я забыл, как именно сказал это, Фрэнк. Думаю, я пытался сказать примерно следующее: существует нечто большее, что мы можем узнать из такой истории, как та история про старушку. Пикируясь друг с другом, мы упускаем этот шанс.

— Что вы подразумеваете под «историей про старушку»? Я ее не выдумал, вы знаете.

Легче, легче. Он хочет немного подать назад.

— Да, я знаю, что это правда. Я и не думал сомневаться в этом, Фрэнк. Думаю, что мои просьбы поработать со мной (хотя одна ваша часть и хочет этого) на самом деле беспокоят вас. Вы согласны?

— Да, ну, думаю, да. — Пауза. — Как мы могли бы использовать сцену со старушкой? Я не понимаю, что в этом важного.

В какую сторону двигаться теперь? Я хотел бы остановиться на его пробуждающемся понимании того обстоятельства, что ему необходимо сопротивляться, но не хочу загонять его в угол. Фрэнк вынужден будет быстро отступить, если почувствует, что я пристреливаюсь к нему.

— Не знаю наверняка. Почему бы не попробовать просто свободно ассоциировать по поводу этого переживания и посмотреть, что вам придет в голову?

— Я думал, вы не занимаетесь этими дерьмовыми свободными ассоциациями. Вы сказали мне, что я не должен просто говорить все, что приходит мне в голову.

— Ого! Фрэнк не устоял перед возможностью попытаться поймать меня.

— Вам действительно трудно просто разговаривать со мной. Кажется, вы просто обязаны подсчитывать очки всякий раз, как перед вами открывается возможность.

— Ну вот, вы опять обвиняете меня.

— Фрэнк, я и в самом деле не хочу вдаваться сейчас в эти трудности между нами. Главное, что я внезапно смог понять, это что вам трудно рискнуть сблизиться с кем-либо. Кажется, Вам тяжело даже короткое время оставаться в рамках одной темы. Я вдруг увидел, какую жестокую борьбу вы, должно быть, ведете внутри себя все время.

Я попытался произнести это с теплотой, но без снисходительности или нарочитости.

Фрэнк помолчал минуту. Это само по себе было редким явлением. Рискнет ли он принять мое понимание? Фрэнк смотрел застывшим взором прямо перед собой — не на меня, а на стену.

— Черт, вероятно, это просто костыль, который я вынужден носить.

Я был поражен как громом. Он действительно это сказал? Он услышал самого себя?

— Что вы сказали, Фрэнк?

— Я сказал, что, вероятно, застрял на этом. А что?

— Нет, точные слова. Вы помните, что сказали?

— Что такое? Сказать по правде, вас выводят из себя самые нелепые вещи. Разумеется, я знаю, что сказал. Я сказал, что это крест, который я должен нести. Вы слышали это и раньше.

— Вы сказали: «Это костыль, который я должен нести». Это удивительная парафраза древнего выражения, Фрэнк.

— Да нет, я этого не говорил. Что, черт возьми, это могло бы означать?

— А что это означает для вас?

— Убей, если я знаю. По-моему, вы просто раздуваете целое дело из того, что я назвал это костылем.

— Что «это»?

— А теперь сами играете словами. Как происходит, что когда я это делаю, получается плохо, а когда вы делаете то же самое — хорошо?

Итак, Фрэнк ничего не принял. Ну, он многим рискнул, а потом его бессознательное послало сообщение. Нельзя сделать все в один день.

И остаток сеанса был продолжением все той же старой борьбы.

5 октября

На нашем следующем сеансе я с удовлетворением отметил, что в прошлый раз мы достигли реальных результатов. После своего обычного мрачного появления Фрэнк сам продолжил наш предыдущий разговор.

— В прошлый раз вы сказали, что я упускаю свою возможность, и когда я спросил, что вы имеете в виду, вы ответили, что в этом случае со старушкой было нечто большее, чем я рассказал. Ну, я думал об этом, и еще раз рассмотрел все, но не могу найти больше ничего.

Спокойно, Бьюдженталь. Как обычно, он говорит, что ты был неправ, но он говорит также, что услышал твои слова и попытался их использовать. Не попадайся на его защитные уловки.

— Кажется, нет больше ничего в этом, что вы могли бы увидеть, да?

— Нет, но я еще раз прокрутил все это в уме и, думаю, что сказал вам все, что было важно, и не понимаю, какие поучительные уроки можно отсюда извлечь.

Его речь изменилась — стала менее грубой, более осмысленной. Фрэнк все еще расставлял мне ловушки: этот пассаж насчет «поучительных уроков» рассчитан как раз на то, чтобы нас поссорить. В глубине души Фрэнк, должно быть, действительно боялся близости.

— Ну, может, и так. Теперь, оглядываясь на весь случай со старушкой, как вы думаете, что заставило вас сделать то, что вы сделали?

Не слишком ли много я сказал? Это сформулировано туманно: я буду осторожен, чтобы не спугнуть его.

— Что вы имеете в виду, говоря: «Оглядываясь на весь случай»?

Фрэнк тоже осторожен, но пока не оттолкнул меня.

— Просто как вам кажется, что повлияло на ваше решение поступить так со старушкой?

— А, черт, на улице лило, как из ведра, и эта мокрица, Берман, как-никак дал мне пинка под зад. Так я и решил: будет неплохо, если я дам старушке обсохнуть и согреться. Не знаю, почему вы делаете из мухи слона?

— Это кажется само собой разумеющимся, да?

— Да, конечно. А что? Вы думаете по-другому? Я имею в виду, что если вы видите в этом какую-то большую возможность, давайте поговорим о ней.

Этот человек как будто весь в ожогах. Когда я пытаюсь дотронуться до него, чтобы помочь, мое прикосновение причиняет ему боль и заставляет отшатнуться.

— Нет, ничего особенного сейчас я не вижу.

— Ну, может быть, вы видите что-то помимо того, что я сказал?

Хм-м-м. Это звучит по-другому. Фрэнк немного приблизился ко мне.

— Ничего особенного, Фрэнк. Полагаю, главное, что я понял: вы рискнули чем-то ради абсолютно незнакомого человека.

— О черт! Какой в этом риск? Эта чертова работа и так поганая. Они и так могут спихнуть ее на Бермана, как бы я ни старался.

— Думаю, вас злит, когда я предполагаю в вас какие-то добрые побуждения.

— Какие «добрые побуждения»? Я не сделал ни черта для этой старой калоши. По правде говоря, вы раздуваете совершенно ничтожное дело.

— Ого! Вы, безусловно, тратите много сил на отрицание моей маленькой догадки.

— Слушайте! Просто выбросьте из головы, что я сделал что-то для какой-то тупой старухи и тому подобное.

— Кажется, это очень важно для вас.

— Да, ну… ну, я думаю, лучше не иметь каких-то сумасшедших идей о моих побуждениях, если вы собираетесь как-то помочь мне.

— О’кей, таким образом, сообщение гласит: Фрэнк не питает добрых побуждений к старым леди. Верно?

Ох-ох-ох. Слишком много сарказма. Не смог устоять перед искушением. Он действительно знает, как достать меня.

— Вы сознательно передергиваете то, что я сказал. Сообщение состоит не в этом, и вы это знаете. У меня могут быть добрые побуждения, если в них есть какой-то смысл. Зачем…

— Вы правы, Фрэнк, — перебил я поспешно. — Вы правы. Я исказил смысл ваших слов. Простите. Думаю, вы просто немного разозлили меня, и я дал сдачи.

— О, черт, все в порядке. Не делайте из этого катастрофы.

— Может быть, вы понимаете… Нет, я не хочу говорить это так. Фрэнк, постарайтесь услышать это, пожалуйста: я начал проводить параллель между тем, как я исказил ваши слова несколько минут назад, и тем, как вы временами искажаете мои. Я начал делать это непроизвольно, и до меня вдруг дошло. Я не хочу этого делать. Мы оба слишком много этим занимались, и, думаю, лучше бы нам использовать наше время, чтобы поработать над более глубокими проблемами. Понятно, что я говорю, Фрэнк?

— Да, да, понятно. — Пауза. — Вы знаете, я ненавижу, когда вы говорите с таким пафосом. Почему бы просто не выражать свои мысли прямо?

— На минуту мы встретились, но, думаю, для вас это было слишком много, и вы были вынуждены найти что-то, на что можно пожаловаться, и оттолкнуть меня.

— Да нет, просто мне не нравится, что вы все превращаете в мелодраму.

— Сейчас я чувствую себя несколько уязвленным, и одна моя часть хочет ответить вам тем же или защитить себя. А другая говорит: «Фрэнку необходимо видеть мелодраму во всем, что касается эмоциональной близости».

— Для чего мне это? Я просто не люблю, когда со мной говорят, как…

— Подождите, Фрэнк! Дайте мне ответить на ваш вопрос. Думаю, вам необходимо избегать любой эмоциональной близости, потому что вы немногое о ней знаете, что не причиняло бы вам боли. То немногое, что я знаю о вашем детстве, свидетельствует о том, что вы не получали ничего, кроме страданий, от своих родителей, братьев и сестер. Возможно, я не должен был говорить: «ничего, кроме страданий». Мне не много известно об этом, но вы никогда много и не говорили — ни о чем, кроме каких-то болезненных подробностей.

— У меня сложились хорошие отношения со старшей сестрой, которая вроде как заботилась обо мне, когда мать попала в больницу.

— Расскажите мне побольше об этом. Я ведь действительно не знаю, как вы воспринимали это, когда были ребенком.

— Паршиво, вот как. Но были периоды…

Медленно и постепенно Фрэнк начал рассказывать о себе. За несколько месяцев мы продвинулись в совместной работе. Главное внимание уделялось нами детству Фрэнка, и оказалось, что он стал более терпимо относиться к нашей совместной работе над его прошлым. Он редко позволял себе выразить свои эмоции в настоящий момент, и я был осторожен, не подталкивал его. Мы медленно строили альянс, в котором оба страстно нуждались, и, наконец, начали обсуждать текущие неприятности и тревогу моего пациента, связанную с его общением. Фрэнк рассказал мне о детстве, полном травмирующих событий, повторяющихся случаях предательства и избегания со стороны родителей, о своем чувстве отчаяния и тщетности. С другой стороны, я оценил стойкость этого человека, который как-то сохранил нетронутым маленький огонек надежды, который постоянно читал и размышлял в одиночестве о философии, психологии, этике и религии. В своем порыве к самосовершенствованию Фрэнк стал зарабатывать себе на колледж, но его порыв внезапно иссяк, когда он понял, что такими темпами может получить степень бакалавра не раньше, чем через 10 лет, а его целью была докторантура. Но он все-таки читал, с трудом понимал, опять читал и понимал больше, снова читал и начал самостоятельно думать.

8 января

Фрэнк вошел, и от него исходили волны гнева, как от раскаленной печи. Он рухнул в большое кресло и мрачно уставился в стену.

— Ну все, они послали меня! Черт подери этих лицемерных ублюдков! Дерьмо! Дерьмо! Не знаю, как я буду продолжать ходить сюда. Вы ведь так же жадны до денег, как и все остальные. Могу себе представить, как вы говорите: «Ну, Фрэнк, дружище, извини, но такова жизнь». Да что же происходит, черт побери? Так мы никогда никуда не придем. О, дьявол! Не понимаю…

— Эй, как насчет того, чтобы посвятить меня…

— Меня уволили, вышвырнули, пустили по миру, дали пинок под зад, мне сообщили, что великий отель «Космополитен» больше не нуждается в моих услугах.

— Как это случилось?

— О-о-ох! Мне это противно. Потому что Берман — подонок, вот как случилось. Потому что Гэмбл, главный менеджер, еще больший подонок, вот как случилось. Потому что…

— Расскажите, что произошло.

— Прошлой ночью, около полуночи, этот парень и его девушка зарегистрировались. У них был только один чемодан, и он не был слишком тяжелым. Я сообразил, что они просто хотят переспать. Ничего нового. Помимо того, что девчонка действительно была прелестна. Я имею в виду — складненькая. В лифте она сняла плащ, и все, что на ней было — тоненькое платье, и это было действительно «все». И все, что под платьем, было что надо, ну, вы понимаете. Я пустил слюни, глядя, как этот пижон ведет ее в комнату. Он был один из этих типов при галстуке, всех этих правильных чистеньких молодых американских козлов из среднего класса. Они оба о чем-то болтали, хихикали, украдкой прикасались друг к другу, не обращая на меня никакого внимания. Так что этот великий плейбой дал мне два доллара чаевых, велел убираться и полез к ней еще до того, как я успел выйти за дверь, а она отступала назад и хихикала.

Ну, я вернулся на место, не мог ничего читать, только и думал о том, как они там наверху развлекаются. У меня несколько недель никого не было. Примерно через час из их комнаты раздался звонок. Они просили принести лед. Я принес ведерко, пижон был в купальном халате, и мне не удалось разглядеть девушку, потому что он стоял у меня на дороге, не пропуская в дверь. Я и правда хотел увидеть, как она выглядит без платья.

Я вернулся к своей стойке, и еще примерно сорок пять минут или час ничего не происходило. Затем открывается лифт, и выходит этот парень, полуодетый и с лицом очумевшего барана. Он был совершенно невменяемый. Я спросил себя, должен ли я идти за ним. Бермана, как всегда, не было на месте.

Затем я начал думать об этой девушке наверху. Вначале я представил себе, что она лежит там одна в постели, а затем вдруг начал волноваться, не сделал ли с ней что-нибудь этот козел. Я имею в виду, что он был такой невменяемый, что мог зарезать ее или еще что-нибудь в этом роде, и даже не помнить об этом. Чем больше я об этом думал, тем больше заводился, наполовину от желания подняться и получше разглядеть ее, наполовину от страха, что я там обнаружу.

Я думал о том, чтобы подождать, пока придет Берман, и попросить подняться его, но, конечно же, пойти с ним. Если с девушкой все в порядке, я хотел бы лично убедиться в этом. Я думал о том, чтобы позвонить в ее комнату, но какой в этом прок? Так что в конце концов я пошел сам.

Я постучал в дверь, но никто не ответил. Я почувствовал себя неуверенно и постучал снова. Может быть, мне нужно было взять запасной ключ. Черт, нет, я не буду объяснять, что здесь делаю, если с ней что-то произошло. Я снова постучал, и внезапно дверь открылась. Она стояла, глядя на меня, опираясь на дверь, потому что сама была почти невменяемой и в чем мать родила. Все, что она демонстрировала в лифте, было абсолютной правдой. Я имею в виду, что ее тело было совершенным. Вероятно, я стоял там, как полный идиот, уставившись на нее. Через минуту она повернулась, нетвердо держась на своих очаровательных ножках, и велела мне войти.

Ну, я и вошел, а девушка упала на кровать, лежала и смотрела на меня, но глаза ее были нечетко сфокусированы. Ну, как бы то ни было, одно за другим, и вскоре я уже был голым, как она, и кувыркался с ней в постели. Ну, это была штучка! Она как будто обвилась вокруг меня, и я не знал, что это может быть так здорово. И как раз когда все шло к финалу, входит этот пижон! Господи! Что за время он выбрал прийти! Девчонка сперва не заметила его, но я заметил. Он просто стоял там, глядя на нас, а потом начал смеяться. Он смеялся так, как будто вот-вот лопнет, и я бы хотел, чтобы он и вправду лопнул. Затем девчонка сообразила, что происходит, и велела мне встать. Я встал, а пижон велел мне забрать одежду и немедленно уносить свою задницу из комнаты. Я подумал о том, чтобы врезать ему, но он уже не выглядел таким невменяемым, и, кроме того, трудно скандалить с одетым человеком, когда у тебя голая задница. Поэтому я ушел и оделся в коридоре.

Не знаю, что этот пижон сказал Берману по телефону, но когда я спустился вниз, этот придурок был там, взбешенный, как бог-громовержец. «Верните форму и убирайтесь из отеля, — сказал он. — Ваш чек вам пришлют, но сюда больше никогда не приходите». Я начал объяснять ему, что он может сделать со своей дерьмовой работой, а Берман сказал, что дает мне десять минут, чтобы я покинул здание, или он позовет полицейских. Так все и было, и у меня теперь нет никакой работы, ну и черт с ней.

— Ого, Фрэнк! Ну и ночка у вас была!

На одно мгновенье на его обычно неподвижном лице промелькнула улыбка. Затем он снова помрачнел.

— Да, полагаю. Но что мне теперь делать, черт побери? Вы захотите, чтобы я платил вам, а у меня нет богатой тетушки, которая могла бы поручиться за меня, а работу найти трудно, да, к тому же, я устал от подобной дерьмовой работы.

— Фрэнк, вы несколько раз упомянули о моем желании получать оплату. Позвольте мне говорить прямо. Да, я хочу получать оплату. К тому же у меня нет резервов, чтобы работать в кредит с вами или с кем-либо еще…

— Хорошо, хватит. Я сказал, что знаю: вы хотите, чтобы вам платили. Не надо занудствовать и читать мне лекцию.

— Что-то вы совсем распоясались, Фрэнк. Наверное, слишком часто за прошлую ночь пришлось расстегивать пояс…

— Очень смешно! — Но он усмехнулся. Я подумал, что втайне он наслаждается своим приключением.

— Как бы то ни было, я хотел сказать: если вам нужна отсрочка на месяц или около того, это будет нормально, но я сомневаюсь, что смогу работать в кредит сверх этого срока. Когда вы увидите, какова ситуация, сообщите мне, и мы вместе выработаем ясный план, чтобы знать, на каком мы свете.

— Да, конечно. Эх, черт… Я должен найти что-нибудь в любом случае, поэтому не стоит пугаться, правда? К тому же, у меня некоторое время будет пособие по безработице.

— Правильно.

Примерно в течение трех месяцев Фрэнк беспорядочно пытался найти работу. Он метался между яростью в адрес всей системы трудоустройства и всех потенциальных нанимателей и погружением в глубокую депрессию с мыслями о самоубийстве. Он получал какое-то пособие по безработице, из него оплачивал половину моего гонорара и платил за комнату. Регулярное питание было для него проблемой, и иногда он ходил ужинать в ночлежку в бедном квартале. Думаю, несколько раз — хотя он и не говорил об этом прямо — он воровал продукты в супермаркете.

В это время мы снизили частоту наших встреч и решили, что Фрэнк будет посещать терапевтическую группу.

9 января

Когда Фрэнк пришел в группу, Хол взглянул на него, и его лицо приняло мрачное выражение, соответствующее хмурому и вызывающему виду самого Фрэнка. Трудно было понять, действительно ли Фрэнк выглядел более неряшливо, но у меня сложилось впечатление, что он сознательно прилагал еще меньше усилий, чем обычно, чтобы привести себя в «приличный» по социальным стандартам вид. В самом деле, зная Фрэнка, можно было смело предположить как раз обратное: я представил себе, что Фрэнк делает даже больше, чем обычно, чтобы продемонстрировать всем своим видом: ему наплевать, что о нем думают окружающие. Кстати, он больше всего заботился о том, чтобы не показать виду, как это его заботит.

Если Фрэнк и заметил реакцию Хола, он не подал вида. Он довольно сухо кивнул в ответ на представления и с явным замешательством назвал свое имя. Затем отодвинул свой стул подальше от круга, образованного группой, и принял довольно искусственную позу. Когда группа начала разговаривать, Фрэнк следил за направлением беседы с напряженным вниманием, постоянно поворачивая голову и разглядывая говорящих. Мне показалось, что Фрэнк скорее наблюдает представление, чем действительно слушает. Я подозревал, что Фрэнк так зажат и испуган, что вряд ли в состоянии ясно слышать, и решил не давить на него, пока он не даст понять, что готов к более активному участию.

Примерно через сорок минут возникла пауза, а затем Луиза впервые непосредственно обратилась к Фрэнку.

Луиза: Ты давно проходишь терапию, Фрэнк?

Фрэнк: Нет, то есть да. Я… Какой, к черту, долго? Я начал год назад. А тебе-то что?

Луиза: Ничего, просто любопытно. Я пришла полтора года назад.

Лоренс: Кажется, ты несколько рассердился на нее, Фрэнк. Верно?

Фрэнк (обиженно, сердито, испуганно): Нет, с чего бы? В любом случае, зачем из всего раздувать дело государственной важности? Господи!

Лоренс: Теперь ты, похоже, разозлился на меня.

Фрэнк уставился в дальний угол комнаты, его лицо выражало недоумение по поводу этих странных созданий, рядом с которыми он оказался. Хол разглядывал его так пристально, словно собирался просверлить взглядом. Наступила тяжелая пауза.

Бен: Мне кажется, ты довольно сильно раздражен.

Фрэнк (обернувшись, чтобы посмотреть на другого человека): А тебя кто спрашивает?

Бен: Никто не должен меня спрашивать. Просто думаю, ты набрасываешься на всех, кто с тобой разговаривает, так что и я могу оказаться в твоем черном списке.

Фрэнк: Подумаешь! (Его глаза снова уставились в дальний угол).

Кейт: Фрэнк, ты действительно выглядишь ужасно сердитым на всех. На это есть какая-то причина? Я часто сама злюсь, так что я вроде как сочувствую тем, кто испытывает такие же чувства.

Фрэнк: Кому нужно твое сочувствие?

Бен: Эй, ты забыл послать ее, крутой парень.

Фрэнк (ни к кому конкретно не обращаясь): Какой козел!

Лоренс: Кажется, мы все тебя раздражаем, не так ли?

Бен: Он просто кипит от гнева, это парень.

Луиза: Бен, что ты пристаешь к нему? Что он тебе сделал?

Бен: Ах, Луиза, у тебя просто золотое сердце. Ты что, не видишь, что это один из этих «детей цветов», которые не верят в то, что нужно мыться, работать и жить в цивилизованном мире, как другие? Знаю я этих типов. Он только ворчит и собирает пособия по безработице, которые мы все ему и оплачиваем.

Фрэнк обернулся и посмотрел на Бена, очевидно, оценивая его. У меня мелькнула мысль, что он собирается перейти к действиям, и я уже был готов вмешаться, когда Хол, который ничего не говорил по этому поводу, вдруг взорвался:

Хол: Ради Бога! Бен и все остальные! Разве вы не видите, что этот парень до смерти напуган? Разве мы все не были испуганы, когда в первый раз пришли в группу? Почему мы должны требовать, чтобы он сразу начал играть по нашим правилам? Бен, ты был, по меньшей мере, так же испуган, как Фрэнк, когда впервые пришел в эту комнату, и я помню это.

Я был ошарашен. Я думал, что Хол собирается принять участие в атаке, увидев во Фрэнке все то, что бесило его в собственном сыне. Вместо этого Хол смог разглядеть испуганного ребенка за этой угрожающей внешностью. Его слова произвели немедленный эффект на группу.

Луиза: Ты прав, Хол. Фрэнк, прости, что мы задевали тебя.

Фрэнк: Да ну, не задевали вы. А кроме того, черт…

Бен: О’кей, допустим, он испуган. И все мы тоже были испуганы. Но мы не огрызались друг на друга. Слушай, Фрэнк, не люблю людей, которые не моются и говорят так, как ты. И не буду притворяться, что ты мне нравишься, хотя и признаю, что слишком резко нападал на тебя.

Фрэнк: Мне не нужны твои поблажки, козел.

Бен: Смотри, придурок, я не веду милые беседы с панками.

Хол: Прекратите, ребята. Слушай, Фрэнк, знаю, что тебе не по себе, но постарайся вернуться в колею, хорошо? А ты, Бен, знаешь, что мы сюда пришли, чтобы с помощью группы разобраться в своих проблемах, а не вешать их на окружающих. Если вы друг друга поколотите, это только помешает вам и всем нам делать в группе то, для чего мы здесь собрались. Так что говорите все, что хотите, но перестаньте вести себя как двенадцатилетние подростки.

Здравый смысл Хола — плюс, может быть, его габариты, — кажется, убедили Бена и Фрэнка остудить свою неприязнь. Оба прорычали что-то для проформы, но с готовностью уступили другим инициативу в разговоре. Я размышлял про себя, не стала бы полезной дальнейшая прямая проработка враждебности, и решил, что Фрэнк пока просто не готов к этому. Бен был столь категоричен в оценках, что ему следовало бы осознать самообман, скрытый за его ханжеством, но и для этого тоже было неподходящее время. Я испытывал смесь досады на то, как искусно Хол справился с ситуацией без моего вмешательства, и облегчения оттого, что мне не пришлось действовать авторитарно. Для терапевта это почти всегда означает, что группа сделает сверхобобщенное заключение о его намерениях, в результате чего члены группы будут в дальнейшем избегать открытой конфронтации.

2 февраля

На своем четвертом групповом сеансе Фрэнк первый раз принял какое-то реальное участие в обсуждении.

Лоренс: Фрэнк, ты не слишком много сказал с тех пор, как пришел к нам. Фактически я почти ничего о тебе не знаю.

Луиза: Да, это так. Я наблюдаю за тобой и поняла, что не могу себе толком представить, что происходит с тобой. Я вроде как смущаюсь и становлюсь мнительной, когда ты смотришь на меня — на нас, — но не могу решить, считаешь ли ты нас придурками, или как.

Фрэнк: О нет, я этого не думаю… Я имею в виду, что мне просто нечего сказать. Я просто пока слушаю, ну, вы понимаете. Все это довольно ново для меня, понимаете, и когда я…

Он остановился, почувствовав неловкость и не зная, что сказать.

Лоренс: Фрэнк, я не пытался давить на тебя. Я просто хотел побольше узнать о тебе — то есть, если ты хочешь сказать что-нибудь.

Фрэнк (Мрачным тоном.): Да, понимаю. Что ты хочешь узнать?

Кейт: Кажется, ты рассердился на Лоренса.

Фрэнк: Черт, с чего бы мне сердиться на него?

Кейт: Не знаю, но теперь ты, кажется, рассердился на меня. Верно?

Фрэнк: О, ради Бога, вы меня дергаете, и, конечно, я выхожу из себя. Извините, я не должен был говорить этого.

Луиза: Ты не должен извиняться, если так чувствуешь. Однако я не думаю, что Кейт хотела нападать на тебя.

Кейт: Не беспокойся об этом. Я знаю, что значит испытывать гнев внутри себя: все время необходимо его выплескивать.

Фрэнк: Я просто все время чувствую себя паршиво, и, вероятно, мне даже не следует пытаться общаться с людьми, и…

Он снова не мог найти слов, смущенный своей откровенностью.

Дженнифер: Что ты имеешь в виду под «паршивым самочувствием» — физическое состояние или эмоциональное?

Фрэнк: Ох, я не знаю… Думаю, и то, и другое. А что?

Дженнифер: Просто интересно.

Я чувствовал возрастающую тревогу, слушая, как Фрэнк делает свои первые, неуверенные шаги к взаимодействию с другими, уже не полагаясь на свой гнев, чтобы отгородиться. Знаю, что с моей стороны в данном случае была перестраховка, но Фрэнк казался таким уязвимым, что его можно было легко спугнуть, и тогда он отверг бы все возможности находиться с людьми и испытывать взаимность.

27 февраля

На своем индивидуальном сеансе Фрэнк был занят разговором о собеседовании по поводу работы, ради которого он ездил в другой конец города и которое принесло ему разочарование. Он был огорчен, разгневан и очень далек от меня. Казалось, он нарочно затягивает рассказ об этом происшествии.

— Фрэнк, у меня такое чувство, что вы сказали основное из того, что хотели сообщить об этой телефонной работе, но вы почему-то не хотите оставить эту тему и перейти к чему-то еще.

— Что же здесь может быть еще?

— Не знаю, Фрэнк. Что еще беспокоит вас сейчас? Другие предложения работы, группа, то, что вы делаете со своим временем… Подумайте, не могли ли мы…

— О, эта группа! Не знаю, что происходит с этими козлами. Они все ополчились на меня. Постоянно твердят о том, что я на них злюсь. Какую пользу это, по-вашему, должно мне принести?

Как вы думаете, что я от этого получу? Черт, мне не нужно, чтобы еще какие-то люди сидели у меня на шее.

— Что вас беспокоит, Фрэнк? Группа не так уж и нападает на вас.

— Ага, взять хотя бы этого Лоренса, этого пустоголового старого осла, который во все сует свой нос. «Фрэнк, я ничего не знаю о тебе». (Передразнивающим голосом.) Какое ему дело?

— Может быть, он просто хочет немного узнать о вас.

— О, черт, обойдусь без этого прекраснодушного интереса!

— Вам очень хочется рассматривать их поведение как неприятное вторжение, как я понимаю.

— А еще эта старая дама, как там ее зовут. Ну, знаете, та, что постоянно говорит мне, что она злится так же часто, как я. Кто ее спрашивает? В любом случае, я не вижу, чтобы она так уж злилась. И все остальные тоже. Какую пользу я могу получить от пребывания в такой группе?

— Есть кто-нибудь в группе, кто вам нравится или к кому вы относитесь хоть немного положительно, Фрэнк?

— Разумеется, они все немного сумасшедшие, но для тех, кто пришел лечиться, они не так уж и плохи.

— Вас действительно беспокоит, когда я спрашиваю о каких-то положительных чувствах, не так ли?

— Нет, меня это не беспокоит. Что за черт? Я иногда тоже испытываю положительные чувства, как и все. Что вы обо мне думаете? Иногда у вас появляются странные идеи. Почему вы не…

— Хорошо, хорошо, Фрэнк. Так к кому же вы испытываете положительные чувства в группе?

— О, они все нормальные. Они… э-э… в порядке, понимаете? Кроме этого засранца Бена. Но остальные… Вероятно, каждый из них… э-э… А что? Какое это имеет значение?

— Фрэнк, я не хочу без особой необходимости ставить вас в неловкое положение, потому что знаю: вы действительно пытаетесь сейчас работать со мной, но это в самом деле будет полезно, если вы попытаетесь исследовать любые положительные чувства, которые вы испытываете к членам группы, и увидите, что приходит вам на ум в связи со всем этим.

— Да, да. Не нужно делать из этого драму. Ну, э-э… Ну, Хол — так зовут этого огромного жеребца?

— Угу.

Фрэнк даже не может рискнуть запомнить их имена. Или, быть может, он не в состоянии рискнуть дать мне понять, что они произвели на него достаточное впечатление, чтобы он запомнил их имена.

— Да, ну, он довольно хороший парень. Да, э-э… и Луиза, она… Вероятно, она немного напоминает мне мою старшую сестру.

— Ту, что заботилась о вас.

— Да, ту самую… И… Ну, мне немного жалко ту, что боится. Как ее имя? Дженни?

— Дженнифер.

— Да, ее. Она кажется такой сбитой с толку. У нее нет неправильных мыслей или что-то в этом роде, но она… Ну, она… О, черт!

— Что случилось, Фрэнк?

— О, Господи, я просто знаю, что вы раздуете целое дело, если я скажу, что о ней думаю.

— Так значит, вы не можете позволить себе испытывать свои собственные чувства из-за того, что я могу каким-то образом неправильно среагировать?

— Да нет же, у меня есть чувства, но вы все так драматизируете…

— Вы беспокоитесь, как бы я не придал слишком много значения вашим чувствам к Дженнифер, правильно?

— Да.

— О’кей, так что вы чувствуете к ней?

— Ну, я… Не знаю. Она действительно как бы другая или особенная, не такая, как все. Если бы она не была замужем и все такое, я мог бы… О, черт, забудьте это. Она мне нравится. Это все.

— Но это причиняет вам много неудобств.

— Нет. Просто вы всегда… Хорошо, думаю, да.

Тише, тише, говорил я сам себе. Фрэнк пошел на большой риск и многое мне доверил. Он действительно ожидал, что я буду смеяться над ним, осуждать его или объяснять, почему он не должен испытывать таких чувств. В этом вся его история.

Вскоре сеанс закончился, и мы не продвинулись дальше в обсуждении его чувств к Дженнифер, но было ясно, что за его грубым отрицанием ее интереса к нему Фрэнк прятал сильное ответное чувство. И позволить себе иметь это чувство стало еще одним рискованным шагом с его стороны.

24 апреля

В этот день, когда я вышел в приемную в ответ на звонок Фрэнка, я почти не узнал его. Он был чистым, аккуратно одетым в несколько поношенные слаксы и свитер, ботинки не то чтобы блестели, но были, несомненно, чистыми, волосы и борода подстрижены до очень приличных размеров. И он был очень смущен. Ни один из нас не сказал ни слова, пока Фрэнк не уселся в моем кабинете.

Фрэнк рассеянно зажег сигарету, довольно долго пристраивал пепельницу на подлокотник кресла. Затем свирепо уставился в свою любимую точку на противоположной стене. Я спокойно ждал. Он глубоко затянулся, торопливо стряхнул пепел, осмотрел горящий конец, снова затянулся, снова стряхнул пепел.

— Дерьмо! — Какое замечательное слово, сколько нюансов оно передает. Удивительно, как долго мы избегали пользоваться этим простым вербальным инструментом. Теперь, в одном слове, Фрэнк передал сильное чувство, раздражение по поводу этого чувства и желание, чтобы я нарушил молчание.

— Вы выглядите совсем по-другому, Фрэнк, но говорите по-старому.

— Да. Я получил работу.

— Хорошо. По крайней мере, полагаю, что так. Верно?

— Я чувствую себя идиотом. Вы понимаете, не так ли? Я имею в виду одежду, волосы и все остальное. Не знаю, почему, но чувствую. И это выводит меня из себя. Я ненавижу это чувство.

— Действительно печально — чувствовать себя так неловко, выбравшись из грязи.

— Что вы имеете в виду: «выбравшись из грязи»? Из какой грязи? — Он помолчал. — Ну ладно, оставим это, я знаю, что вы имеете в виду. Дерьмо-о! Я чувствую, что хочу начать пикироваться с вами, как мы обычно делали это раньше.

— Да, это как бы обеспечит нам занятие…

— В то же время я устал тратить время и деньги на такую ерунду. Слушайте, я получил работу. Вы бы никогда не поверили, каким образом. Помните того старого осла из отеля «Космополитен», который угрожал уволить меня за то, что я как-то не так говорил с ним? Гандовски. Да, Ефраим Гандовски. Так вот, я наткнулся на него в кафетерии, и старик был очень дружелюбен. «Как дела? Что поделываешь?» И все в этом духе. Вначале я отнесся к нему с подозрением, но, Бог свидетель, он был на уровне. Так что вскоре мы уже болтали как два старых приятеля, и он посвятил меня во все дела отеля. Оказалось, что Бермана повысили, а Хикса — он был старшим дежурным — уволили, и еще много такого. Выяснилось, что на самом деле Гандовски сожалеет о моем увольнении. Представьте себе! Он слышал историю о том, как меня застукали с этой цыпочкой, и помешался на этом. Заставил меня все рассказать и так возбудился, что я думал, он кончит прямо в кафетерии. Он смеялся, как сумасшедший. Потом он спросил меня, что я делаю, и когда я ответил, что сижу на мели, он сказал, что даст мне работу. Кажется, он занят каким-то большим печатным делом. Сказал, что я должен хотя бы немного помыться, что я и сделал. Дерьмо-о-о! Ну и дела, да?

— Все это, кажется, здорово.

— Да, не спорю. Знаете, он довольно симпатичный старикан. Правда, сказал, что в его конторе я должен держаться подальше от женщин. Но, знаете, я и не догадывался, что он такой. Я имею в виду, что никогда бы не вообразил, что он может дать шанс парню вроде меня. Не знаю, зачем ему это. Может, он хочет, чтобы я рассказывал ему сексуальные истории. Не думаю, что он педик. Во всяком случае, он так себя не вел.

— Вам трудно понять, почему кто-то может симпатизировать вам или хотеть сделать что-то для вас.

— О, я не знаю. Просто удивляюсь… Черт, оставим это. Я в любом случае не представляю себе, что у него за цель. Он…

— Вам правда становится не по себе всякий раз, когда возникает намек на близость или эмоции по отношению к вам.

— О, ради Бога, вы опять говорите об этом! Все это большое дерьмо. Вы знаете это. Каждый на самом деле старается получить все, что может. Так что я не верю в Армию Спасения.

— Вы чувствуете, что гораздо лучше воевать со мной, чем иметь дело с этим печальным чувством, рождающимся внутри вас.

— Каким печальным чувством?

— С тем, которое вы осознавали бы, если бы не бросались из стороны в сторону и не всплескивали бы руками, чтобы отвлечь себя.

— Не знаю, что вы имеете в виду. У вас эти дурацкие идеи о…

— Фрэнк, я начинаю попадаться в ту же старую ловушку, как и вы. Я хочу из нее выбраться, и, думаю, вы тоже этого хотите.

— Да, я больше не желаю тратить время на это дерьмо.

— Как и я.

— Но, если говорить прямо, какое печальное чувство вы имеете в виду?

— Просто подождите минуту, Фрэнк, и посмотрите, что происходит у вас внутри прямо сейчас. Вы чувствуете, что происходит в самом центре вас самого — помимо наших пререканий, помимо деталей вашей новой работы, помимо всего остального. Что вы чувствуете в себе прямо сейчас?

Он замолчал, глубже погрузился в кресло, засунул руки в карманы, так что плечи у него поднялись выше ушей. Фрэнк проделал большой путь: он действительно пытался сейчас работать со мной. «Будь терпелив, — говорил я сам себе. — Хорошо бы тебе самому достичь такого же прогресса в решении собственных проблем, Джим».

— Джим, я не знаю. Это трудно удержать. По большей части, это похоже на боль в животе. Только, кажется, на самом деле это вовсе не живот и не реальная физическая боль, хотя и это тоже. Я чувствую, что мне плохо, но не понимаю, почему. Господи Боже! Я только что получил работу, и за большие деньги, чем те, что мне платили в чертовом отеле, так с чего бы мне чувствовать себя плохо?

— Подождите, Фрэнк. Не отвлекайтесь. Вы действительно на мгновение соприкоснулись со своими внутренними ощущениями. Просто оставайтесь там, если можете.

Снова молчание. Затем Фрэнк посмотрел на меня, и это было так, как будто мы с ним впервые по-настоящему посмотрели друг на друга. Его лицо было совершенно чистым: хмурое защитное выражение исчезло.

— Я просто чертовски одинок!

1 мая

Следующее посещение Фрэнка было знаменательно двумя обстоятельствами. Почти весь сеанс он был ужасно занят чем-то и не упоминал ни о своем одиночестве, ни о чем-либо другом, близком к этому, и только в последние минуты — именно тогда, когда он поднялся, собираясь уходить, — Фрэнк снова на мгновение снял свою маску.

— Ах, да… Ну, сейчас уже нет времени, но…

— Но?

— О, я видел сон о Дженни. Неважно. Просто такие женщины меня возбуждают. — Он направился к двери.

— Разумеется, вы хотите побыстрее это замять.

— Да, ну, я знаю, кто-то ждет вас, и…

— И поэтому вы не хотите разобраться со своим сном.

— Да, ну, в самом деле, он был короткий. Или я не запомнил его целиком. Я просто вроде бы обнимал ее, и она позволяла мне это, и, казалось, ей это нравится, и…

Он остановился, держась за ручку двери. Я знал, что мы должны закончить сеанс, но у меня возникло чувство, что с Фрэнком происходит что-то важное, и я молча ждал.

— Джим, я действительно хочу эту женщину. Вы знаете об этом? Если бы я думал, что у меня есть хоть малейший шанс… Вот дерьмо! Надо идти. — И он выскочил за дверь прежде, чем я успел что-то сказать.

Фрэнк двигался к тому самому чувству, которого он всю жизнь старался избегать — к эмоциональной привязанности к другим. Он также рискнул поделиться этим со мной, что меня очень тронуло.

9 мая

Фрэнк вошел в консультативную комнату медленно, почти неохотно, не встречаясь со мной взглядом. Вероятно, он думал, что я собираюсь злиться на него за то, что он проводил Дженнифер домой и провел с ней прошлую ночь. Я помнил, как тепло она говорила во время своего сеанса несколько часов назад о его нежности и как я был удивлен, услышав, что он не занимался с ней любовью, хотя они спали вместе раздетыми. Я ощущал теплоту и какую-то непонятную гордость за этого сердитого и испуганного человека и за тот огромный шаг вперед, который он сделал прошлой ночью, но сомневался, сможет ли он понять и принять эти мои чувства прямо сейчас. Возможно, когда-нибудь…

Фрэнк снова мрачно уставился на точку на стене. Он медленно усаживался, зажигал сигарету, устанавливал пепельницу, долго был занят всей этой рутиной. Наконец, он открыл рот, чтобы произнести свое любимое слово:

— Дерьмо-о-о.

— Хм-м?

— Дерьмо. Дерьмо! Дерьмо! Это все. Просто дерьмо. — Он был в ярости.

— Ого! Вы, кажется, чертовски злитесь. Что происходит?

— Не знаю, какого черта я здесь делаю. Не знаю, какого хрена я вообще сюда пришел с самого начала. Не думаю, что у меня есть хоть одна извилина в моей проклятой голове, а то бы я ушел к чертям прямо сейчас.

Я ждал. Что бы ни происходило с Фрэнком, это было глубже и сильнее, чем все, чего я ожидал. Он страдал, и глубоко страдал, но я не имел представления, почему. Поэтому я ждал.

— О-о-ох! Джим! Почему вы не сказали мне давным-давно вернуться туда, откуда я пришел? Что я здесь делаю? Что я делаю вместе с такими людьми, как вы, как Хол, Луиза, Лоренс и…

— И Дженнифер?

— Правильно, черт побери, и Дженнифер. Бедная Дженни! Господи Боже! Она так чертовски страдает в глубине души. Вы знаете, как сильно она страдает? О, конечно, вы знаете, но, силы, небесные, что это за дважды сучья жизнь! Бедная Дженни! Она сказала вам, да? Джим, я не мог оставить ее одну. Она была совсем не в себе прошлой ночью, поверьте мне. Я за нее боялся. Я просто должен был остаться с ней. Вероятно, вы думаете, это грязно?

— Что грязно, Фрэнк?

— То, что я пошел к ней домой и спал с ней. Она сказала вам, да?

— Она сказала мне. И она сказала, что вы не захотели заниматься с ней любовью и были очень, очень добры к ней и действительно позаботились о ней. Вы думаете, я это должен считать грязным?

— О Боже! Вы думаете, я уже совсем… Я не мог трахнуть ее в таком состоянии. Это все равно, что изнасиловать ребенка или вроде того.

— Кажется, вам трудно признать, что вы действовали по-настоящему бескорыстно и заботливо.

— О, все это чушь, и вы это знаете. Я бы хотел переспать с Дженни, и могу это сделать. Просто, думаю, мне не хотелось делать этого прошлой ночью.

— Если цитировать вас: «дерьмо-о-о!»

— Вы не знаете, как говорить это правильно. Подозреваю, что до недавнего времени вы вообще не произносили этого слова.

— Фрэнк, вы очень тактичный парень, если учесть то, что произошло прошлой ночью. Пожалуйста, имейте это в виду и не напускайте тумана.

— Что вы имеете в виду, какого тумана?

— О, мы не хотим к этому возвращаться. Мы оставили это позади.

— Да, вы правы. Но вы чертовски хорошо знаете, что мне не по себе, когда вы говорите подобные вещи; так зачем же это делать?

— Какие «подобные вещи»?

— Теперь вы сами играете в эту игру.

— Вы правы. О’кей, итак, я знаю, что вам не по себе, когда люди обнаруживают в вас теплые чувства и отзывчивость, но, Фрэнк, я думаю, наступило время разобраться с этой неловкостью, чтобы вы могли жить нормальной жизнью. Не думаю, что вам следует и дальше держаться — по крайней мере, в такой степени — за миф о крутом парне, который не испытывает чувств, ни в ком не нуждается и ни о ком не заботится.

— Не так быстро, Джим. — Фрэнк действительно испугался. Его голос был таким хриплым, как будто он находится на краю пропасти, куда я, вероятно, его действительно толкнул.

— Да, я слышу вас.

— Джим, на минуту я действительно смог вас услышать, и это пробрало меня до печенки. И вы правы, но меня это чертовски пугает. О Боже, Джим, я действительно боюсь. Я просто хочу убежать отсюда к чертовой матери, бежать и бежать без остановки. Хочу забыть обо всем, о чем мы говорили, обо всех людях в группе и особенно о Дженнифер. — Его голос дрожал.

Этот сеанс был одним из тех магических моментов, которые случайно происходят с одними пациентами и никогда не происходят с другими, — моментом, когда человек открывается вовнутрь и может увидеть то, что обычно прячет от самого себя; моментом, когда меня допускают в наиболее потаенные уголки чужой души; священным моментом. К концу сеанса Фрэнк снова вернулся ко внешней реальности.

— Дженни хотела видеть меня сегодня вечером. Я сказал ей, что работаю. На самом деле нет, но я боюсь ее видеть.

— Что вас пугает, Фрэнк?

— Я боюсь за нее. Дженни действительно хочет вернуться к мужу, и если она застрянет на мне, то никогда не сможет себе этого простить и действительно вернуться к нему.

— Понимаю.

— Поэтому, возможно, мне не следует ей звонить.

— Но вам бы хотелось.

— Да. Да, мне бы хотелось.

— И это вторая вещь, которая пугает вас.

— Да.

Минуту мы сидели молча, как бы рассматривая реальность чувств Дженнифер и Фрэнка, понимая неизбежность того обстоятельства, что он должен оставить ее.

29 июля

Этот день был выдающимся, поскольку я впервые увидел Фрэнка в новом костюме, тщательно выбритого, испытывающего смущенную гордость за свой вид. Его повысили по службе, сообщил он, и теперь ему следует соответствовать своей новой должности. Я почувствовал минутное разочарование. Неужели я помог Фрэнку стать послушным винтиком материалистической машины? Но у него были для меня новости.

— Я говорил со старым мистером Гандовски и сказал ему, что буду заниматься этой работой в течение года. Он собирается платить мне столько же, сколько и постоянному сотруднику, но я буду тратить только половину, а остальное откладывать. Тогда в сентябре будущего года я смогу вернуться в колледж. Гандовски говорит, если я буду хорошо работать в этом году, он оставит меня на полставки, и тогда я смогу продолжать учиться. Я хочу пройти весь путь, Джим.

— Фрэнк, это звучит здорово.

— Да. Есть еще одна вещь. — Сейчас ему было явно неловко.

— М-м-хм-м?

— Я хочу получить степень доктора, Джим.

— Да, я знаю. Это хорошо.

— По клинической психологии, Джим. — Вот что его пугало.

— Фрэнк, думаю, это просто здорово, и я счастлив, что ты выбрал мою область.

— Да. — Неуверенно. — Не знаю, правда ли вы это чувствуете или нет. Надеюсь, что да, но я думал, может, вы будете смеяться над такой идеей.

— Я не смеюсь.

— Ага, тогда я действительно рад, что вы чувствуете именно так. Просто я решил вплотную заняться всем этим дерьмом! — В своей последней фразе Фрэнк остался верен себе.

Внутреннее чувство имеет непосредственное отношение к нашему взаимодействию с другими людьми. Когда мы прислушиваемся к нему, то обнаруживаем в себе богатые и разнообразные реакции на других людей, способность сопереживать им и готовность раскрыть перед ними свою собственную сущность. С другой стороны, окружающие являются самым мощным источником воздействия на нашу жизнь — по крайней мере, для большинства из нас. То, как другие реагируют на нас, обеспечивают ли они нам теплую поддержку или держатся на холодной дистанции, вселяют надежду или причиняют нам боль разочарований, — все это может существенно влиять на нас как сознательным, так и бессознательным путем.

Фрэнк так боялся, что другие возьмут власть над ним, что пытался отгородиться от них непроницаемой стеной. Хотя он никогда не формулировал свою позицию таким образом, но пытался защитить свое внутреннее осознание от того, что, как он боялся, окажется превозмогающей его силой внешних воздействий. Но его усилия не увенчались успехом. Мы не можем жить в одиночестве, сохраняя внутреннее осознание, ибо это осознание постоянно взаимодействует с окружающим нас миром людей.

Фрэнк нуждался в недовольстве так же сильно, как другие нуждаются в удовольствии. Задним числом я испытываю изумление перед той настойчивостью, с которой Фрэнк отвергал все, что шло в этом направлении. Конечно, Фрэнк был очень одинок в той маленькой замкнутой жизни, которую он для себя сконструировал. Он построил ее из книг и идей и пытался обойтись обществом далеких авторов. Но идеи имеют свойство разрастаться и преодолевать границы, которые люди (и государства) ставят перед ними. И благодаря своему чтению Фрэнк обратился к психотерапии и затем — к новой, более широкой жизни.

Фрэнк пытался отрицать тот факт, что он — как и все люди — одновременно и отделен от них, и является частью других людей. Он пытался только отделиться, но парадоксальность человеческого положения состоит в том, что возможно лишь и то, и другое сразу. Отрицание Фрэнка выросло из его страха, что если он позволит себе стать частью другого, то будет поглощен другим, растворится в нем. Со временем Фрэнк пришел к пониманию парадоксальности человеческих отношений; он понял, что может сохранить свою идентичность и при этом рискнуть вступить во взаимоотношения; может быть внимателен к своему внутреннему чувству и при этом действительно слышать голоса других людей. Долгое время Фрэнк был уверен в том, что человеческие отношения основаны лишь на эксплуатации, на том, что существуют субъекты, которые используют объекты. Вначале со мной, а затем и вообще, он начал чувствовать, что взаимоотношения — это основной элемент субъективности каждого человека.

Все мы и каждый из нас в самом глубоком и подлинном смысле одиноки. Ни один человек, как бы он нас ни любил и мы его не любили, как бы он ни был нам близок, как бы искренни мы ни были с ним — ни один человек не может до конца находиться с нами в той глубокой внутренней области, где мы одиноки. Временами мы переживаем это одиночество как благодать, как целительную и оберегающую нас изоляцию, как источник интеграции нашей индивидуальности в качестве отдельных субъектов. Но бывают и другие периоды, когда эта отделенность кажется нам пожизненным тюремным заключением, железной клеткой, из которой, как мы знаем, нам никогда не выбраться. Это периоды, когда мы вздыхаем так тяжело и безнадежно, когда мы всем своим существом стремимся преодолеть разрыв между собой и другими, соединиться с кем-то целиком и полностью, позволить этому другому беспрепятственно войти в наше сердце. Тогда мы страдаем от одиночества. Тогда наше внутреннее чувство безутешно горюет по поводу нашей отделенности.

То же самое происходит и с другой частью парадокса нашего бытия. Мы оказываемся вовлеченными — часто (как, например, в случае Фрэнка) против нашей воли — в чужие жизни, в чужие чувства, в чужие переживания. Мы снова и снова пытаемся воздвигнуть стену, отделяющую нас от этой вовлеченности, лишь с тем, чтобы увидеть, как она рушится, словно песчаная насыпь, заливаемая приливом. Мы страшимся потерять свое индивидуальное бытие в космическом океане единства.

Но бывают и другие случаи — моменты, когда мы испытываем нашу общность с другими. Тогда мы открываем для себя, что все люди боятся и надеются, любят и ненавидят, страждут и поклоняются. Тогда мы открываем свою человечность, и наше внутреннее знание подтверждает глубокую общность людей.

Один из главных принципов человеческого существования состоит в том, что нам требуется два термина для характеристики наших отношений с другим, даже если это отношения единства. Мы вынуждены использовать несколько неуклюже выражение «раздельно-но-связанно»[6] для описания того, что действительно является характеристикой нашей жизни.

Когда мы находимся в наибольшем разладе со своим бытием, мы переживаем эти две стадии как совершенно различные. Наши отношения с другими не позволяют нам получить утешения в одиночестве, а наше уединение лишь разрушает наши надежды на подлинный контакт с другими. С другой стороны, когда мы наиболее аутентичны, мы иногда обнаруживаем, как эти аспекты могут поистине сливаться воедино. В наиболее подлинные моменты близости между мужчиной и женщиной, которые искренне любят и доверяют друг другу, парадокс раздельности-но-связанности преодолевается. Чем больше выполняется одно, тем более верным оказывается другое. Нет больше дающего и получающего; между мной и другим больше не существует пропасти. Напротив, есть радость от реализации индивидуальности, по-новому открывающейся в отношениях и подтверждаемой глубоким внутренним откликом партнера.

Стойкость Фрэнка, сражавшегося со мной многие месяцы, пока мы не научились по-настоящему работать вместе, сама по себе была глубоким и поучительным опытом. Существуют и другие моменты, которые прояснились для меня.

Я, как и все люди, одновременно отделен от других и связан с другими — фактически, связан со всем существующим. Ни один человек не является островом, но ни один не идентичен другому. Я должен принять этот парадокс. Фрэнк боялся той части парадокса, которая касалась связи с другими, и старался жить только как отдельное существо. Это не сработало и не могло сработать. Мне необходимо было прислушаться к своему внутреннему чувству и осознать связь с другими, полностью приняв ее в свое бытие.

Переживание заботы о другом человеке действительно является очень действенным. Фрэнк боялся его силы, но рискнул принять заботу от меня и сам позаботился о Дженнифер. А затем он отпустил ее, и это было наиболее самоотверженным выражением его заботы. Я тоже вынужден был осознать, что забота и избрание неразрывно связаны с предоставлением свободы и сожалением о том, кого отпускаешь. Если попытаться избежать боли, придется заглушить подлинное внутреннее знание. Тогда целостный смысл моей заботы будет упущен, и я не смогу достичь подлинной человечности.

Необходимо заботиться о том, чтобы брать на себя какие-то обязательства. Долгое время — задолго до его обращения к психотерапии — Фрэнк пытался сделать свою жизнь безопасной с помощью нигилизма. Он отвергал все ценности, все отношения, все собственные обязательства. Он думал, что свободен, но был эмоционально обделен и вынужден был отвергать свой внутренний голос. Во время терапии Фрэнк рискнул соблюдать обязательства — вначале просто регулярно посещая сеансы и оплачивая их. Затем он обнаружил, что может приобрести многое, расставшись со своим негативизмом.

Это привело его к связям с другими людьми, и, наконец, он смог связать себя обязательствами регулярной работы, компромиссом в отношении своей внешности и одежды, долговременными образовательными и профессиональными целями. Людям свойственна направленность. Они всегда интенционалъны — по крайней мере, в некоторой степени (например, изначальная интенция Фрэнка — не иметь связей и обязательств). Если я хочу быть по-настоящему живым, мне необходимо открыть или создать в своем внутреннем центре намерение и двигаться в определенном направлении (не обязательно в смысле социальных или материальных достижений). И смысл путешествия состоит скорее в том, чтобы двигаться, чем в том, чтобы прийти.

Однажды Фрэнк зашел повидаться со мной. Прошло примерно двенадцать лет с того знаменательного дня, когда он объявил о своем намерении стать моим коллегой. Работая как зверь, Фрэнк закончил докторантуру и интернатуру, у него была жена — тоже выпускница института — и сын. Зная об этих достижениях из нашей переписки, я опасался его посещения. Как много лет тому назад, я вновь спрашивал себя: не помог ли я создать послушный винтик в машине среднего класса?

С самого начала меня успокоила свирепая борода Фрэнка, когда я встретил его в приемной. Что бы я ни думал, я не увидел дрессированного клерка. Фрэнк приветствовал меня смущенно, очевидно, наблюдая за моей реакцией. Мы оба чувствовали себя неловко, но вскоре смогли начать разговор. И когда Фрэнк заговорил, я понял, что он не потерял контакт со своим внутренним центром.

Он интересовался работой с детьми-наркоманами, скептически относился к официальным методам работы с этими молодыми людьми, будучи уверен, что подобные методы скорее усложняют проблему, нежели решают ее. Он не верил в то, что нужно быть «мягким», но настаивал на том, что до ребенка действительно нужно достучаться, если хочешь, чтобы тот изменился, и что большинство так называемых «жестких» программ просто обходят стороной трудности, связанные с решением действительных проблем. Его речь произвела на меня впечатление. Я сказал ему об этом. Тогда Фрэнк заколебался и, наконец, сказал: «Ну и дерьмо ты, Джим! Вечно из ничего раздуваешь огромное дело! Я просто делаю то, что должен». И я расслабился, убедившись, что Фрэнк остался самим собой.