Наука быть живым. Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

6. Хол: объективность и ограниченность

Первая главная задача, которую мы осознаем в своей жизни, — «получение образования». Все и каждый дают нам ясно понять, что это дело чрезвычайной важности, требующее огромных затрат денег, времени, усилий и жертв. Даже сам календарь, кажется, перестраивается в соответствии со школьным расписанием, так что в действительности началом года является не январь, а сентябрь. Слово «образовательный» применительно к игрушкам, занятиям, телевизионным программам или спорту действует на родителей завораживающе («физкультура» — это, разумеется, хорошо; «играть в игры» значит впустую тратить время). Так что послание совершенно ясное: все это образование готовит нас к очень трудному делу — быть взрослыми, оно организовано так, чтобы мы могли быть уверены, что в один прекрасный день будем знать достаточно, чтобы твердо стоять на ногах и быть настоящими людьми.

И все же есть один страшный секрет! Я знаю его, и большинство людей, если будут откровенны, согласятся со мной. Чем старше мы становимся, тем более постыдным становится секрет: мы не добились этого. Мы не знаем достаточно! При всем обилии структур образования, при всем опыте и мастерстве наших учителей, мы на самом деле знаем недостаточно, чтобы быть взрослыми, хотя и пересекли магический рубеж совершеннолетия.

Мы странным образом всегда надеялись, что когда-нибудь будем знать достаточно. Сможем принимать решения, имея полную информацию, будем разбираться в главных вопросах жизни — женитьбе и воспитании детей, семейном бюджете, друзьях, сексе и морали, политике и законе, религии и смерти; получим разумную и эффективную программу действий. Мы всегда думали, что будем знать достаточно, когда закончим свое образование и станем взрослыми. И вот мы вырастаем, и все считают нас взрослыми, а мы ни в коем случае не знаем достаточно. То, как мы справляемся с неполнотой своего знания, является ключевым для нашего ощущения полноты жизни. Если мне необходимо скрывать от самого себя, как многого я не знаю, и притворяться, что у меня есть разумное и продуманное основание для всех моих действий, я должен отрицать большую часть своего осознания — как самого себя, так и мира, в котором живу. Если я попытаюсь избежать этих трудностей, то могу пойти по пути Дженнифер, приписывающей ответственность правилам, по пути Луизы, полагающейся на других людей, по пути Фрэнка, отрицающего все ценности, или могу выбрать другие способы избежать понимания собственной ограниченности. Делая это, я снижаю свою жизненную силу.

Для Хола получение образования было постоянной, никогда не кончавшейся, невероятно ответственной обязанностью. Он чувствовал вину за неполноту своего знания жизни, за то, что не был готов справиться с любой возникающей ситуацией. Будучи уже широко образованным, он постоянно читал и учился, пытаясь, наконец, узнать достаточно. Он выполнял огромную работу и решал невыполнимую задачу.

Хол был моим коллегой-психологом, но имел совершенно отличные от моих убеждения. Я немного знал его до того, как он обратился ко мне, и находил его интересным и привлекательным. Его обучение было сосредоточено на экспериментальной психологии и объективно-научной методологии. Эта школа утверждает, что только поведение является твердым основанием для понимания человека, и не обращается к темной области субъективного. Так что я был удивлен и польщен, когда Хол попросил меня провести с ним терапию. Было приятно, что он решил работать со мной, но это также служило вызовом мне. Хотя я очень хотел ему помочь, но слишком хорошо себя знал, чтобы понимать, что мне необходимо быть настороже для того, чтобы видеть в Холе личность, а не реагировать на его философские убеждения.

26 марта

Хол был крупным человеком. Крупным физически: 6 футов 4 дюйма ростом и 125 фунтов весом. Крупным интеллектуально: у него был диплом престижного колледжа и степень доктора психологии, также полученная в крупнейшем университете. Крупным был и его подход к жизни: частная практика в области психологии;

руководство группой в развивающем центре, должность доцента в местном колледже, комитеты и комиссии государственной психологической ассоциации, доклады на конференциях и статьи в журналах. И как раз сейчас его затруднения тоже были крупными.

— Не понимаю. Я думал, вы хотели, чтобы я рассказал, почему я выгнал Тима сегодня утром.

— Нет, Хол, — я старался быть терпеливым. Хотя мы работали вместе уже три месяца, он все еще не понимал по-настоящему.

— Я просил вас рассмотреть те чувства и мысли, которые были у вас, когда вы его выгоняли. Подождите, подождите минуту. — Хол начал отвечать слишком быстро, он все еще не сообразил, чего я добиваюсь. — Слушайте, Хол, позвольте мне направлять ваше осознание, хорошо?

— Конечно.

— О’кей, представьте себе завтрак сегодня утром. Постарайтесь почувствовать этот образ сейчас. Вы не можете вернуться туда в действительности, но можете соприкоснуться с теми чувствами, которые рождает в вас воспоминание о происшедшем. Просто ухватите это чувство; не нужно мне объяснений и рассуждений; просто чувство. Представьте себе Тима, вашего сына, и его волосы, которые вас так раздражают. Теперь вы можете обнаружить, что у вас внутри что-то происходит. Что происходит в вас прямо сейчас?

— Ну, я просил его вчера постричься. Он сказал, что пострижется. Взял деньги. Знал, что я хочу покороче. Не думаю, что это неразумное требование. Знаю, какая у детей мода на прически. В конце концов, я не дубина! У меня у самого борода. Я просто хотел, чтобы он не выглядел дикарем с Борнео. Утром он вошел в комнату, как пугало, как африканец, или как там, к черту, это назвать! Господи Боже! Он выглядел, как деревенский дурачок! Ну что ж, ладно. Я сказал ему, что не потерплю придурка в своем доме и…

Хол по-прежнему не понял мою мысль. Не понял, что между тем, чтобы думать о себе, и тем, чтобы осознавать внутри себя, существует различие, как между двумя мирами. Я должен был каким-то образом помочь Холу перейти из того мира, в котором Хол является страдающим объектом, проблемой, нуждающейся в решении, в тот мир, в котором Хол будет просто самим собой, делая или не делая то, что он хочет, насколько это позволяет окружающий его мир. Как и многие из нас, Хол был гораздо больше знаком с объективным миром, чем с субъективным. Мы все в каком-то смысле странники, изгнанные из Рая безлично-сознательной спонтанности бытия.

— Хол, вы все еще вспоминаете и думаете об этом человеке, которым вы являетесь. Вы все еще не внутри себя.

— Я знаю, что внутри меня. Я чертовски зол на этого ребенка. Вот что у меня внутри. Он, кажется, не упускает ни одного шанса досадить мне, и меня ужасно бесит, что он знает, на какие кнопки нажимать, чтобы вывести меня из себя…

— Он знает, какие кнопки нажимать, чтобы разозлить вас, но, кажется, сами вы не знаете, как нажимать на свои собственные кнопки, чтобы действовать в соответствии со своими желаниями. — Была еще одна сторона всей этой истории. Хол был втянут в продолжительную и болезненную войну со своим сыном-подростком. Сегодня утром произошла всего лишь очередная стычка. Однако Хол был не только зол на своего сына.

— Джим, я не понимаю, что происходит, когда пытаюсь разговаривать с этим ребенком. Начинаю злиться раньше, чем осознаю это. Начинаю с того, что говорю себе: я должен быть спокойным, разумным, смотреть на вещи с его точки зрения, а через два предложения начинаю кричать и угрожать. — Хол был измучен своей любовью и своим гневом по отношению к семнадцатилетнему сыну. Сын, Тим, сопротивлялся Холу во всем, в чем только мог. Сражение по поводу прически было всего лишь одной из многих баталий. Тим хотел бросить учебу, сразу же после окончания средней школы — если, конечно, он ее закончит: он так много прогуливал и был так равнодушен к учебе, что мог и не получить аттестата. Тим употреблял анашу и, возможно, другие наркотики. Тим не верил в капитализм, в американский образ жизни, в традиционный дом и семью, в успех. Короче, Тим, казалось, отвергал все, на что Хол сделал ставку в своей жизни. Кроме слов. Оба — и Тим, и Хол — без конца разговаривали и спорили, что долгое время связывало их, а теперь эта связь была разрушена бесконечными словесными битвами. И из этой битвы Тим вышел победителем (во всяком случае, он не демонстрировал свои раны), в то время как эмоциональная агония Хола росла.

— Вы действительно страдаете сейчас, Хол.

— Да, да, я знаю. Но, черт возьми, что со мной происходит? Если бы этот парень пришел ко мне как клиент… Ну, ей-богу, у меня есть сейчас один такой. Парень по имени Гарри Дентон, примерно ровесник Тима, и, разумеется, с такими же идиотскими идеями, как у Тима. Я слушаю Гарри и не завожусь. Почему я не могу точно так же слушать Тима, работать с ним, быть более терпеливым? О, я знаю, во всех книгах говорится, что нельзя работать со своей семьей или друзьями, но…

— В этом вся суть, не так ли? У вас есть модель поведения с Гарри Дентоном, и вы просто не можете вести себя так же с Тимом.

— Да, это для меня совершенно непонятно. Я имею в виду, что Тим на самом деле ничуть не хуже Гарри. Я начинаю понимать это, когда остыну. Тим даже не так уж смешно выглядит с этими своими ужасными волосами. Я даже не жду, что буду так же спокоен с Тимом, как и с Гарри. Дело не в этом, просто…

— Хол, подождите минуту. Это звучит так, как будто вы решили это головой. Вы уверены, что не ожидаете от себя, что будете реагировать на Тима так же спокойно и мудро, как на Гарри?

— Что вы имеете в виду? Полагаю, да. Кроме того, не имеет значения на самом деле, что мне хотелось бы делать; вся проблема в том, что я продолжаю делать. Если бы я только мог не терять спокойствия…

— Хол, у вас сейчас вообще отсутствует контакт с самим собой. Вместо этого вы упорно бьетесь над проблемой, которая называется Хол Штайнман, и просите меня, чтобы я не отвлекал вас разговорами о том, что чувствует Хол Штайнман внутри.

— Да, вероятно, но я и в самом деле не понимаю, что хорошего будет, если мы влезем во все эти психоаналитические подробности и начнем говорить о моем приучении к горшку и т. п.

Прикрываясь сарказмом, Хол пытался увести меня от вопроса о его субъективном осознании. Я не думал, что он догадывался, настолько невелик его доступ к своим чувствам и мыслям. Его ссылка на «психоанализ» стала полуумышленной попыткой втянуть меня в периодически возникающий между нами спор о роли бессознательного в возникновении конфликтов и деструктивных эмоций. Важно, что хотя собственная психологическая ориентация Хола и делала акцент больше на поведении, чем на внутренних переживаниях, он выбрал в качестве терапевта меня, зная, что я придерживаюсь иных взглядов. Теперь я хотел оправдать это доверие, не принимая вызова участвовать в интеллектуальной дискуссии.

— Ни к чему, Хол. — Я дал ему почувствовать, что раздражен его уловкой, и вместе с тем испытываю желание поддержать его. —

Вы действительно пытаетесь отвлечь нас от того, что происходит у вас внутри.

— Ах, да, доктор Фрейд, это таинственное бессознательное, не так ли?

— Слушайте, вы хотите играть в игры или работать над тем, почему Тим так быстро выводит вас из себя?

— О’кей, о’кей. Вы правы. Скажите мне, что делать, и я буду послушно это выполнять, — Он был слишком покорен и притворно уступчив.

— Хол, ради Бога, что, черт возьми, происходит? Вы просто выворачиваетесь и используете любую возможность, чтобы не приступать к работе.

— Черт, Джим, не знаю. Просто чувствую себя как-то вне этого. Я знаю, что вы пытаетесь помочь, но мне просто кажется: вы хотите выбрать такой долгий и окольный путь, что я действительно не понимаю, что вы хотите от меня сейчас.

— Я знаю, Хол, но я думаю, что это само по себе очень важно: вы не понимаете, что я прошу вас делать. По-моему, это как раз то, что создает проблему. Вы не знаете, что происходит внутри вас, поэтому все время обнаруживаете, что делаете не то, что хотите на самом деле. Вы сами для себя — черный ящик, и из него появляются вещи, которых вы совсем не желаете. Поэтому я и говорю: давайте заглянем в ящик.

— Это имело бы смысл, если бы я действительно не знал, что происходит внутри. Но я знаю, знаю, что хочу: чтобы Тим прилично выглядел, чтобы учился, закончил школу и попробовал поступить в колледж…

— Подождите минуту! Вы слишком торопитесь, рассказывая о том, что вы хотите, от Тима. О себе вы сказали только: «Я знаю». Мы пытаемся поговорить о том, что происходит внутри Хола.

— Хорошо, я скажу вам, что происходит внутри Хола. Он чертовски злится. Вот что. Злится, что у этого парня нет элементарной вежливости…

— Оставьте это! Хол, вы знаете, да и я знаю, что вы можете целый час продолжать мне рассказывать о Тиме и о том, что он делает. Вы это делали раз шесть за последний месяц. И каков результат?

— Никакого! Так что же вы предлагаете?

— Пытаюсь помочь вам понять разницу между сосредоточенностью на Тиме, на том, что он делает, и контактом со своим собственным внутренним опытом. Сейчас, мне кажется, вам трудно понять эту разницу, но это очень важно, но пока я не думаю, что вы по-настоящему пытались это сделать. — Я говорил одновременно и терпеливо, и нетерпеливо. Он был упрям, как бульдозер, и мне иногда хотелось стать танком, чтобы пробить его.

— Пока не делал, да?

— Пока нет… Думаю, какая-то ваша часть прекрасно знает, что нет.

— Но для чего мне хотеть делать это? Я просто думаю…

— К черту, Хол! Вы собираетесь улизнуть в другом направлении. Я думаю, вас просто пугает предположение, что существует что-то, чего вы не умеете. Вы просто мечетесь в разные стороны вместо того, чтобы остановиться и прислушаться ко мне или к самому себе.

— Хорошо! Что вы хотите, чтобы я сделал? — Он говорил сердито, с вызовом.

— Начнем с использования кушетки. Подождите! Я понимаю, что вы готовы прочесть мне лекцию о психоанализе и т. п. Воздержитесь. Я хочу поместить вас в непривычную ситуацию в надежде, что вы попытаетесь найти контакт с самим собой непривычным способом. Поэтому давайте начнем использовать кушетку.

— Я думал, что вы, ребята, обычно используете эти штуки только с хорошенькими женщинами. Не знаю, можно ли вам доверять. — Он поднялся, ворча, и с трудом лег, показывая, как ему это не по душе.

— Все в порядке. Вы не в моем вкусе.

— О’кей, ну вот, я здесь, на вашей чертовой кушетке. Теперь мы можем перейти к тому, что Тим выводит меня из себя…

— Нет! Прежде всего, если вы используете кушетку, бывает полезно помолчать. Советую вам сделать это прямо сейчас. Замолчите! — Пауза. — Теперь послушайте, Хол, и попробуйте действительно услышать меня. Мы пикировались друг с другом, и это в порядке вещей, но сейчас я действительно хочу быть с вами очень серьезным, хочу, чтобы вы открылись, насколько это возможно, чтобы понять не просто мои слова, но намерения, которые за ними стоят. Хорошо?

— Да. — Он немного поерзал, чувствуя себя неловко в пиджаке, устроился. Хол действительно старался. — Да, разумеется, мне просто нравится причинять вам неудобства.

— Хол, я знаю, что большую часть времени вы вели себя со мной как непослушный ребенок, и я подыгрывал вам. Мы оба получали от этого удовольствие, как от игры. Но, Хол, у этого есть и другая сторона. Вы действительно многого не знаете о своих внутренних переживаниях, и это вас беспокоит. Вы не чувствуете, что владеете собой так, как вам хотелось бы и как вам необходимо. Поэтому, делая вид, что это игра, вы как бы говорите мне и самому себе, что держите себя под контролем и можете в любой момент остановить игру, если захотите. Хол, проблема вот в чем: я не думаю, что вы можете остановить игру.

— Перестаньте. Разумеется, я не должен все время шутить.

— Это верно. Но игра — это не просто шутка.

— Что же тогда?

— Игра, в которую вы вынуждены играть, состоит в том, что вы должны убеждать себя, будто вы управляете своей жизнью и поступками. Таким образом, вы должны вести себя так, как будто это всего лишь незначительное исключение, что вам трудно вести себя с Тимом так, как вам хотелось бы или вы в самом деле не можете справиться с тем, что я прошу вас сделать здесь.

— Не знаю… Интересно… — Задумавшись, он следил за моей мыслью.

— Хол, послушайте, давайте попробуем сейчас поработать вместе. Позвольте мне дать вам что-то вроде нового представления о том, в чем, как мне кажется, вы нуждаетесь. А потом дайте себе возможность испытать это. Не хочу, чтобы вы чувствовали, будто вас проверяют, но хочу убедить вас дать себе шанс ближе прикоснуться к этому. О’кей?

— О’кей.

— Хорошо. Теперь, вот в чем идея: большую часть времени мы имеем дело с вещами, людьми и ситуациями, которые находятся вне нас. Когда мы начинаем думать о себе, то делаем это так же — объективно: как будто мы объекты, с которыми можно манипулировать. Во многих ситуациях это достаточно хорошо срабатывает. Но это ни к черту не годится, когда мы пытаемся понять, почему мы чувствуем или делаем то или иное, или когда пытаемся изменить наши чувства и действия, вытекающие из них. Как в вашем случае, когда вы пытаетесь понять, почему заводитесь с пол-оборота с Тимом. Если вы найдете правильное объяснение — каким бы оно ни было, — это все равно не поможет вам измениться, пока вы не соприкоснетесь с этим изнутри. Поэтому нам нужен другой тип мышления — не объективный. Этот другой тип состоит в том, чтобы прислушиваться к себе, вместо того чтобы строить догадки о себе. Хол, вы действительно не слишком хорошо представляете себе, как прислушиваться к самому себе. И я думаю, на каком-то уровне вы ощущаете это, и это вас пугает. Вам нравится быть компетентным. И, более того, вам совершенно необходимо чувствовать себя компетентным. И в большинстве случаев вам это удается. Но это один из тех случаев, где проявляется ваша некомпетентность. Вам неприятно, и вы не хотите это признавать. Ну вот, через пару секунд я замолчу, и я хочу, чтобы вы полежали молча и просто позволили моим словам и вашим мыслям взаимодействовать между собой. Не пытайтесь отчитываться в них. Не пытайтесь ничего решать. Не пытайтесь прямо отвечать мне. Насколько это возможно, не пытайтесь ничего делать. Просто лежите, и когда почувствуете, что готовы, просто расскажите, что происходит у вас внутри, — помните, внутри. О’кей, теперь я замолчу.

Я закончил. Ого, я прочел ему целую лекцию! Не рассчитывал говорить так много. Я продолжал думать о других вещах, которые мне хотелось бы добавить к сказанному. Наверное, нужно было начать с телесного осознания. Думаю, для него это было бы легче в каком-то смысле. Хол лежал очень тихо. Думаю, он действительно впервые слышит об этом подходе. Он так чертовски эффективен в своей интеллектуальной области. Терапия, которую он сам проводит, вероятно, слишком рациональна, но, несомненно, она оказывает большое воздействие просто благодаря его личности и манере его общения с людьми. Вероятно, Хола пугает видимая пассивность того процесса, в котором я заставил его участвовать. Нужно сказать ему об этом.

У него было уже достаточно времени, чтобы начать говорить. Может быть, я дал ему понять, что не следует говорить, пока он не обнаружит что-то новое? Постойте! Да не заснул ли он? О, нет! Он не мог!

Но он как раз смог.

После того, как Хол ушел, я размышлял несколько минут о нашем разговоре. Я был абсолютно уверен, что его засыпание выражало бессознательное сопротивление моим попыткам обратить его к области внутренних переживаний, которую он долгое время избегал и отрицал. В этом своем отрицании Хол был похож на многих людей, принадлежащих образованному среднему классу.

Нас учили не доверять всему внутреннему миру стремлений, эмоций, воображения и желаний. Невероятно, но мы начали верить, что эти внутренние чувства эфемерны и непоследовательны, что им — самой сути нашего бытия, непосредственного существования — не нужно уделять такого внимания, как внешнему и публичному. Хол, который так многого достиг в своем стремлении быть компетентным и знающим, чувствовал, что потеряется и заблудится, если войдет в незнакомый внутренний мир, мир его бытия.

19 июня

Несколько месяцев прошло с того усыпляющего сеанса, и большую часть этого времени я снова и снова пытался убедить Хола в том, что он избегает собственной субъективности. Постепенно он начал понимать, что это действительно неизведанная местность для него, и стал пытаться проникнуть в нее. Сегодняшний сеанс был похож на многие другие. Хол дружески приветствовал меня в приемной, вошел и сел на стул. Он все еще сопротивлялся использованию кушетки, и соглашался лечь, только если я очень настаивал. А я был не слишком склонен делать это после того случая, когда он заснул. В кабинете Хол улыбнулся мне несколько смущенно, в отличие от его благодушной улыбки в приемной. Он помолчал минуту.

— О чем вы сейчас думаете? — Мог ли он прислушаться к себе?

— О, я… я спрашивал себя, не собираетесь ли вы сказать мне что-нибудь.

— Нет, мне только хотелось бы знать, что занимает ваши мысли.

— Ну, я очень беспокоюсь об Элис. Она сейчас часто встречается с этим новым парнем, и я подозреваю, что она уже не девственница. Я не ханжа, но надеюсь, она знает, как позаботиться о себе. Я чувствую себя обязанным сделать что-то, но не знаю, что. Кажется, она просто идет своим путем. Я спрашивал Джун, сообщила ли она Элис всю необходимую информацию, ну, знаете… И Джун сказала, что, возможно, Элис сама могла бы ее многому научить. Вероятно, ты мало что можешь сделать, когда девушке почти девятнадцать, и все же чувствуешь себя обязанным…

— Хол, вы все время говорите «ты» о том, кто беспокоится. Вам трудно говорить об этих вещах в первом лице? — Я подозревал, что Хол готовился к этому разговору об Элис, и поэтому его слова звучали безлично и холодно.

— О, да. Нет, мне не трудно говорить от первого лица. Я очень беспокоюсь об Элис. Она действительно хорошая девочка, и я не хочу, чтобы она страдала. Видите? Первое лицо.

— Правильно. Расскажите мне о своем беспокойстве, Хол. Вы можете беспокоиться вслух, так, чтобы я мог слышать это?

— О’кей. Ну, я просто думаю, что она такая хорошая девочка, и она в самом деле еще так молода, понимаете. И я ужасно боюсь, что кто-то заставит ее страдать. И… у нее хорошая фигура: представляю, как все парни хотят добиться ее. Думаю, так оно и есть. Вот о чем я думаю.

— Хол, кажется, вы начали ближе соприкасаться с тем, что происходит у вас внутри, но я представляю себе, что существует еще многое. Например, я спрашиваю себя, нет ли у вас мыслей о том, как вы воспитывали ее, что вы говорили ей о сексе, насколько свободно она может позволить себе говорить с вами о своих заботах, насколько сексуальной женщиной она может оказаться, что вы могли бы сделать с человеком, который обидит ее, и т. д.

— Да, конечно, это тоже. Я действительно думаю обо всем этом. И я думаю, что она знает, что может говорить с нами в любое время и обо всем. Конечно, я бы действительно не оставил в покое того, кто обидел бы ее.

— Хол, мы по-прежнему кое-что упускаем, хотя, думаю, приближаемся к сути. Каждая из этих идей, которые я предложил, может привести вас к целой главе, состоящей из мыслей и чувств. Они — как оглавление книги. Каждая содержит целый спектр идей и чувств, которые сопровождают ее. Сейчас вы ухватились за две из — них, как будто бы это простые вопросы — и дали на них быстрые ответы. Это только начало исследования вашего беспокойства, а отнюдь не конец.

— Джим, я знаю, вы пытаетесь помочь мне, но не думаю, что принадлежу к интроспективному типу. Я имею в виду, что вы, аналитики, крутитесь, как белки, вокруг такого рода вещей, и, вероятно, для некоторых людей это оказывается полезным. Но не знаю: я не уверен что это мне подходит. Мне необходимо решать проблему более прямо.

— О какой проблеме вы думаете, когда говорите об этом?

— Ну, о любой.

— Нет, выберите одну. Какую именно проблему вы хотите решить непосредственно?

Я настаивал. Мне бросили вызов, и я его принял.

— О, например: я не могу быть по-настоящему спокойным, когда говорю с Тимом. Знаю, в последнее время все стало немного лучше, но я ожидаю срыва в любой момент. Ничего не изменилось по существу.

— О’кей, так скажите, в чем здесь проблема.

— Э-э, ну… Я понял, к чему вы клоните. Проблема во мне, и вы это прекрасно знаете. Как и я. Почему я не могу сохранять спокойствие?

— О’кей, так каков же ваш ответ? Почему вы не можете сохранять спокойствие, когда разговариваете с Тимом?

— О, черт, Джим, я не знаю.

— Каков прямой путь решения этой проблемы? — долбил я.

— Найти причину, по которой я теряю самообладание, и изменить это.

— Как вы это сделаете?

— Попробую сообразить. Попробую применить разум.

— О’кей. Давайте сделаем это. Соображайте, применяйте разум прямо сейчас. А я послушаю.

— О, вы знаете, что это не сработает, и я знаю. Я пытался тысячи раз. И никуда не сдвинулся. — Он усмехнулся. — Однако я уверен, что нанес вам первый удар.

— Да, верно. Думаю, это еще один пример того, как вы избегаете понимания чего-то, что делаете не очень хорошо, но что вам необходимо делать, и делать сейчас.

— Ага! Знаете? Я как будто почувствовал это. Я имею в виду, что понял, что в действительности я хотел избежать чувства, что у меня есть слепое пятно.

— Хорошо, Хол, вы действительно начали ближе соприкасаться с тем, что происходит у вас внутри. Посмотрим, сможете ли вы последовать дальше.

— О, да. Ну, мне не понравилось чувство, что меня оценивают, и… э-э… вы продолжали давить, и я хотел сбросить давление, понимаете? Не хотел на самом деле сбивать вас с толку. Полагаю, дело в этом.

— Вы чувствуете различие, Хол? Большая часть того, что вы только что сказали мне, разумеется, справедлива, но это не столько результат вашего непосредственного опыта, сколько ваши знания или мысли о себе.

— Ну, да, вероятно, — сказал он с сомнением.

Дальше мы в этот день не продвинулись. Хол бросил быстрый взгляд на процессы, происходящие внутри него, но это было слишком непривычно, и он пока не научился это ценить.

21 июня

Когда мы снова разговаривали на той же неделе, Холу стало еще яснее, как он блокирует свой собственный внутренний опыт. Это произошло, когда он рассказывал еще об одной ссоре с Тимом.

— Джим, просто не понимаю самого себя. Я сказал себе, когда мы с Тимом начали разговаривать о его школьных делах: «Итак, не принимай близко к сердцу, ты знаешь, что ничего не добьешься, если будешь на него кричать. Успокойся. Представь себе, что он не твой сын». Я действительно мысленно прокрутил все это в голове, прежде чем мы начали говорить, понимаете?

— Вы действительно пытались, Хол. Действительно пытались дать себе хороший совет. Но…

— Да, и через две фразы я уже кричал на него и угрожал. Я почти не слушал того, что он говорил мне. Не знаю, что это находит на меня..

— Хол, вы пытались справиться с ситуацией, используя двойную ложь, и это не сработало.

— Что вы имеете в виду, какую «двойную ложь»? Я не лгал, — заметил он враждебно.

— Вы сказали себе: относись к Тиму так, как если бы он не был твоим сыном. Это первая ложь, и…

— О, перестаньте, Джим, вы знаете…

— Я знаю, что вы пытались сделать, Хол. Я вас не виню, но пытаюсь показать, как вы пытаетесь обманом заставить себя делать то, что хотите, потому что вы не владеете собой, не находитесь внутри самого себя.

— Да, да, но я много раз пытался, вы знаете это, и… А какая вторая ложь?

— Вторая — обращение с собой как с другим человеком. Если объединить эти две ложные посылки вместе, получится, что вы не в ладах с самим собой. Если вы вынуждены врать человеку, то становится ясно, что у вас не очень хорошие отношения с ним. Верно? И это, разумеется, так, если этот человек — вы сами.

— Да, да. Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. Это достаточно ясно, когда речь идет обо мне и о ком-то другом. Но когда я пытаюсь думать о своем отношении к себе, все по-другому.

— Это происходит потому, что первоначально вы являетесь единством, но вы научились — как и я — отделять себя от своей внутренней жизни. Это основная задача, которую мы пытаемся здесь решить, — мы пытаемся помочь вам вернуться к своему подлинному единству.

— Я согласен с вами и хочу этого. Но как этого достичь?

— Хол, давайте отступим немного назад. Я хочу, чтобы вы кое-что попробовали. Вначале это может показаться бессмысленным, но потерпите. Хорошо?

— Хорошо.

— Скажите мне как можно более просто и прямо сейчас, что, на ваш взгляд, происходит внутри вас, заставляя злиться на Тима. Как вы думаете, почему это происходит снова и снова, несмотря на то, что вы не хотите этого и стараетесь не допустить?

— Черт, не знаю, — Хол ответил недовольно и мрачно, разочарованный моим вопросом.

— Ну, я знаю, что в каком-то смысле это правда, а в каком-то — нет. Где-то внутри вы знаете намного больше, чем можете позволить себе осознать сейчас.

— Я сказал вам все, о чем только мог подумать, — протестующе возразил Хол на мои несправедливые обвинения.

— Это правда, Хол, но теперь я хочу, чтобы вы потратили немного времени на то, чтобы посмотреть, что приходит вам в голову само собой, спонтанно. На этот раз не думайте ни о каких вещах. Просто позвольте себе осознавать свои чувства к себе самому и к Тиму, которые возникают сейчас, когда вы сидите здесь.

— Хотите, чтобы я снова попробовал кушетку? — полунасмешливо, полусерьезно.

— Возможно, это неплохая идея.

Хол снял пиджак и с готовностью улегся на кушетку. Некоторое время назад он сказал мне, что слышал все, что я сказал ему в тот день, когда он заснул, и только после того, как я замолчал, он отключился. Сейчас Хол несколько минут молчал, подбирая более удобную позу.

— Итак, спросите меня снова.

— Что приходит вам в голову прямо сейчас, когда вы думаете о себе и о своих отношениях с Тимом?

— То же самое, о чем я вам уже говорил.

— Скажите это еще раз, если это действительно спонтанно приходит Вам в голову прямо сейчас.

— О, Джим, не хочу быть упрямым, но я пытался сделать это много раз, и это не принесло никакой пользы. — Он говорил упавшим голосом, теряя терпение. — Не знаю, почему Тим так меня раздражает. Я совершенно не могу нормально разговаривать с ним.

— Хорошо, — настаивал я, пытаясь одновременно ободрить его, — просто попробуйте еще раз. И, возможно, я смогу настроиться на вас и лучше понять, что происходит, когда вы пытаетесь думать об этом.

— О’кей. — Он согласился неохотно, с сомнением. — Ну, я думаю о том, что могло бы служить причиной…

— Нет, постойте, Хол, не рассказывайте мне об этом. Просто делайте это прямо сейчас. Размышляйте вслух — так, чтобы я мог слышать, что происходит внутри вас, когда вы думаете об этом. Просто позвольте мне подслушивать ваши мысли, которые вы обдумываете наедине с собой.

— Ну, я спрашиваю себя, может быть, между нами происходит этот Эдипов конфликт, и я отвергаю Тима как еще одного мужчину в доме, но это кажется мне чепухой. Затем… э-э… я думаю, что, вероятно, у меня никогда не было возможности пройти через свой собственный подростковый бунт… из-за того, что была война, и поэтому я отвергаю этот бунт у Тима. Но если и так, то это не много света проливает на ситуацию. И еще я думаю: мне следует почитать побольше Эриксона. Может быть, я найду более удачное объяснение происходящему, но я не слишком надеюсь на это.

— Хол, вы по-прежнему находитесь снаружи и смотрите на себя со стороны, как на другого человека, и вынуждены искать возможные объяснения того, что он, этот чужой человек, делает.

— Да, вероятно. Не знаю. — Он был сбит с толку и выглядел неуверенным. — Ну, я спрашиваю себя, что, черт возьми, со мной происходит. Я знаю, что неизбежно выгоню Тима из дома или кто-нибудь из нас сделает что-то ужасное, если я не возьму себя в руки в ближайшее время. Я настолько обескуражен собственным поведением, что иногда готов всыпать самому себе по заднице…

— Хол, — настойчиво прервал я его, — когда вы не относитесь к себе как к проблеме, которую нужно решить, то ведете себя как грубый сержант строевой службы, обламывающий тупого новобранца. Вы когда-нибудь просто обдумываете свои собственные мысли для себя и по-своему?

— Ну, да. — Он действительно был теперь озадачен, почувствовав проблему глубже, чем раньше, и ему было тревожно. — Иногда я чувствую себя действительно печально, и жалею себя. Пытаюсь не задерживаться на этом. Это не приносит никакой пользы, и я действительно не хочу тратить зря время.

— Ого! Хол, да Вы не тупой новобранец, которого нужно обтесывать, вы — жалкий недотепа, которого нужно пожалеть. У вас действительно немного возможностей быть просто Холом, человеком, который живет своей жизнью, пытаясь решать свои проблемы как можно лучше, и испытывая различные чувства к членам своей семьи, к их жизням. Неудивительно, что вам так трудно изменить вещи так, как вы хотите.

— Ух! Мне это не нравится. Я думаю, что действительно понял, что вы сказали на этот раз, но, разумеется, мне не нравится, что вы жалеете меня.

— Жалею вас! — мой гнев был не наигранным, но и не таким сильным, как я пытался продемонстрировать. — Тупица, я вас не жалею. Но, разумеется, испытываю к вам много сочувствия. Вы проходите чертовски трудный этап, знаете вы это или нет, и нравится вам это или нет. Я знаю об этом, потому что проходил его не один раз.

Он некоторое время молчал, переваривая мои слова. Затем тихо произнес:

— Я понял вас. И спасибо.

6 июля

Хол начал посещать в долговременную терапевтическую группу и стал в ней действительно одной из главных фигур. Его внешний вид, быстрый ум и дружелюбие вызвали к нему симпатию всех членов группы. Однако, наблюдая за Холом, я осознавал, что он всегда отвечает или помогает кому-то другому. Сам Хол редко был темой для обсуждения.

27 июля

Это было четвертое посещение Холом группы. Сегодняшняя встреча следовала установившейся с самого начала схеме, и поэтому я решил помочь членам группы осознать, что они не знают Хола по-настоящему, и одновременно хотел дать понять самому Холу, что он не использует группу для самораскрытия. Возможность представилась в тот момент, когда Хол разговаривал с Беном и Лоренсом.

Хол: Насколько я понимаю, Лоренс, вы с Беном на самом деле говорите одно и то же, но по-разному. Ты говоришь о принципах, а Бен, — ну, старина Бен относится к практическому типу — и он говорит об определенных применениях. Не знаю. Может быть, я ошибаюсь, но мне так кажется.

Лоренс: Ну, да, я… я полагаю, ты прав, Хол, но…

Бен: Конечно, он прав. Ты просто не хочешь признать это, и…

Лоренс: Нет, нет. Я просто обдумываю это. Да, я уверен, что здесь ты прав. Спасибо, что обратил на это внимание.

Джим: Бен и Лоренс, разрешите мне отвлечь на минуту ваше внимание. Хол только что разрешил ваш спор. Что вы чувствуете прямо сейчас по отношению к Холу?

Бен: О, он совершенно прав. Я рад, что он указал на это. Возможно, Лоренс перестанет чувствовать, что у него всегда есть на все ответы.

Лоренс: Ну, Хол сделал очень интересное замечание, и мне действительно кажется… Ну, хм-м-м, да, это было самым полезным.

Джим: Насчет ваших слов я заметил, что на самом деле вы не реагируете на Хола. Вы думаете о том, что он сказал, и друг о друге. Кажется, такова роль Хола в группе. Он говорит полезные вещи и затем удаляется — прежде чем кто-то успевает подумать о том, что за человек сам Хол.

Бен: Э! Да! Это правда. Я имею не слишком ясное представление о нем. (Поворачиваясь к Холу.) Как насчет этого, великий человек? Что у тебя на уме?

Хол (слегка взволнованный): Не смейся, я не знаю, что ты имеешь в виду, Джим. Я просто заинтересовался тем, о чем спорили Лоренс и Бен, и внезапно догадался, что они просто не понимают друг друга, и…

Джим: Хол, я уверен, что тебе так кажется, но не в этом дело. Дело в том, что ты всем помогаешь, но мы редко слышим что-либо о тебе, тебе самом. Недавно, когда Элен плакала, ты оказался тут как тут, помогая ей рассказать о неприятностях с ее парнем…

Элен: Да, но он действительно помог мне.

Хол: Ну, знаете, я действительно расстроился из-за того, что Элен страдала, и подумал, что должен показать это, и…

Кейт: И ты показал, Хол, и я почувствовала, что ты говорил с ней очень заботливо. Знаю, что испытала к тебе теплое чувство. Но я действительно не знаю ничего о том, что это значило для тебя, изнутри…

Лоренс: Да, это так. Я не замечал этого, но ты действительно никогда не говоришь много о себе. Мне и правда хотелось бы знать о тебе больше.

Хол: О, разумеется, я буду рад рассказать о себе больше. Да говорить-то особенно нечего. Вы можете задавать любые вопросы…

Так, в непринужденной форме, Хол открывал для группы возможность получить о нем информацию, но, казалось, он не подозревал о том, как включить в нее свой собственный внутренний опыт.

30 августа

Месяц спустя, после нескольких сеансов, на которых чувствительность Хола к собственной внутренней жизни повысилась, он стал более непосредственно работать со своим внутренним осознанием.

— Джим, думаю, что теперь я лучше, чем когда-либо раньше, понимаю, что значит находиться внутри самого себя, но это все еще остается для меня недоступным. Мне просто хотелось бы получше за это уцепиться.

— «Уцепиться за это»… Вы так сказали, как будто это какая-то вещь или предмет, за который можно уцепиться.

— Да, и… Ну, ладно, уцепиться за мою… за идею… за свое понимание того, как быть внутри себя, быть субъективным или как там. Просто не знаю, как это сказать, но смысл в том…

— Хол, не хочу придираться к словам, но думаю, есть важная причина, по которой вы говорите о цеплянии за «это» как за некий предмет. Я думаю, вы — как и я — научились превращать самого себя в объект. Когда мы пытаемся заставить этот объект вести себя по-другому, наш язык остается языком объектов, мы произносим «это», «эти вещи», а не «я», «мне» и т. д.

— Конечно, я понимаю, но как это изменить… э-э, как я могу изменить свой способ мышления? Не знаю, как это сделать.

— Я думаю, когда мы действительно знаем, чего хотим, и когда мы действительно находимся внутри самих себя, не существует вообще никакого «как». Мы просто знаем, чего хотим, и делаем это.

— Звучит здорово, но я не могу себе этого представить.

— Можете: просто подумайте минуту. Как вы поете «Дом на горе»? Не существует никакого «как»; вы знаете, что вы хотите сделать, и делаете это. Как рассказываете кому-нибудь об идее, которая взволновала вас? Вы просто знаете, что хотите выразить идею, и у вас это получается. Вы можете, если возникают трудности с какой-то частью, остановиться и рассмотреть более объективно процесс выражения, но чаще всего вы просто внутри своего волнения и высказываете идею без всякого «как». Разве нет?

— Да. — Он медленно, размышлял. — Да, понимаю, но кажется, это не совсем то же самое. Я имею в виду… Я имею в виду, что когда пою «Дом на горе», я уже знаю мотив и слова, а… с другой стороны, если я рассказываю кому-то об идее, то не знаю следующих слов, но я знаю общие контуры идеи… однако…

— Вы, конечно, правы, Хол, этот процесс не точно такой же, что и пение знакомой песни, но возьмем другой пример. Как раз сейчас вы прислушались к самому себе, пытаясь почувствовать то, что вызывает в вас возражение против моих слов. Правильно?

— Да, да! — Он обрадовался. — Правильно. Именно сейчас я прислушиваюсь к себе, как вы сказали.

— И для этого вам не требуется никакое «как».

— Да, не нужно. — Он был возбужден, наконец осознав идею. — Мне хотелось бы научиться делать это и в других областях.

— Почему бы и нет?

— Ну, давайте попробуем. Главная проблема, с которой я хотел бы разобраться, — вся эта неразбериха с Тимом. — Хол помолчал. — Ну и ну! Я даже потерял все свое возбуждение, как только подумал об этом. Да, но больше всего я хотел бы находиться внутри себя именно в этом случае.

— Справедливо. Почему бы вам просто не начать думать вслух о том, что вы чувствуете по поводу Тима?

— Ну, как всегда, одна из главных проблем, о которых я думаю, это мое нетерпение, которое я проявляю по отношению к нему по сравнению с тем, как я общаюсь с другими людьми.

— Хол, думаю, это по-прежнему верно: что вы ожидаете от себя такой же объективности и эффективности в отношениях с Тимом, как будто он ваш пациент, а не сын.

— Может быть, может быть. Я хотел сказать, что оставил это некоторое время назад, но сейчас уже не так уверен. Постойте, дайте мне прочувствовать более тщательно.

Он сидел довольно напряженно, его тело в большом кресле не расслабилось, правильные черты исказились смешной гримасой, которая получалась у него теперь, когда он пытался прислушиваться к своей внутренней жизни. Голос стал ниже и несколько свободнее, когда он снова взглянул на меня. — Я не уверен, Джим? Я действительно не могу сказать, что ожидаю от самого себя. Слишком много мыслей и чувств жужжат у меня внутри. Возможно, мне следует использовать кушетку и попытаться глубже в это проникнуть.

Хол встал и снял пиджак, ослабил галстук и воротничок, а затем лег на кушетку. Я, как и раньше, любовался естественной грацией его движений. Он был прирожденным атлетом, бывшим футболистом колледжа, и по-прежнему обладал превосходной координацией движений, которая была видна даже в простейших действиях.

Когда Хол лег на кушетку, он продолжил:

— Я чувствую нетерпение и желание попытаться проникнуть внутрь самого себя. Хочу схватить эту проблему и свернуть ей шею, и… вероятно, я говорю, что хочу схватить Тима, но уверен, что на самом деле не хочу причинить парню вред. Или хочу? Не по-настоящему. Я знаю, что на самом деле нет. Итак, давайте подумаем: я пытался выяснить, что жду от себя, когда пытаюсь говорить с ним. Ну, первое, о чем я думаю, его волосы. Нет, постойте, я пытаюсь понять свои ожидания, а не то, как я воспринимаю его. Итак…

— Хол, подождите минуту. Вы пока не лежите по-настоящему на кушетке. Дайте своему телу улечься. Перестаньте работать над собой. Вам необходимо слушать свои внутренние мысли и чувства, а не допрашивать их, используя резиновую дубинку. Теперь помолчите минуту и попытайтесь… Нет, не «пытайтесь» ничего делать. В этом вся трудность. Посмотрим, сможете ли вы позволить себе перестать давить на себя и открыться, чтобы обнаружить свое осознание.

— О’кей, но это для меня трудно. — Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и внезапно начал плакать. Я был потрясен и подозревал, что он тоже. Слезы просто брызнули у него из глаз. Поразительно было видеть этого огромного человека лежащим здесь и плачущим бесшумно, но с выражением такой глубокой боли. Он не сопротивлялся слезам, не делал ничего. Просто лежал и плакал. Наблюдая за ним, я обнаружил, что тоже хочу заплакать.

Спустя некоторое время, показавшееся мне очень долгим, Хол глубоко вздохнул, немного повернулся и достал салфетку из коробки, которую я поставил перед ним на кушетку.

— Думаю, я не плакал многие годы. Я никогда так не плакал, по крайней мере, насколько я помню. И самое смешное, я действительно не знаю, о чем я плакал — плачу.

Слезы появились снова. Мы опять немного помолчали. Хол снова вытер слезы.

— Мне приятно плакать, и все-таки я чувствую себя очень-очень грустно. Я начал перечислять возможности, развернув перед собой целый список. То, что вы однажды назвали «устраивать себе допрос со множественным выбором». Но мне как-то не хочется. Не хочу это выяснять. Я устал. Устал выяснять. Мне просто плохо, действительно плохо. Это все, что я могу сейчас сказать.

Хол снова заплакал и перестал говорить.

— Я все время вижу лицо Тима. Только мне кажется — да, это он в более раннем возрасте. Когда ему было четырнадцать или пятнадцать, вероятно. Нет, может быть, даже меньше. Вероятно, одиннадцать или двенадцать. Он был таким прекрасным ребенком. Мы так здорово проводили время, отправляясь на рыбалку и разбивая вместе лагерь. О, черт побери. — Слезы потекли еще сильнее.

— Такой прекрасный ребенок, — сказал я, когда он снова вытер слезы.

— Вы можете повторить это снова. Вы должны были знать его, Джим. Он был замечательным парнем. Я мечтал о нашем совместном будущем. Знаете, когда я рос, у меня никогда не было настоящего друга. После того, как я стал взрослым и поступил в колледж, разумеется, друзья появились. Множество друзей. Некоторые из них были действительно близкими, но ни одного, когда я был ребенком. Когда я был большим неуклюжим ребенком. Тим рассмеялся бы, если бы увидел, каким увальнем был его отец. Нет, он бы не стал. Он всегда был таким рассудительным. Я имею в виду действительно рассудительным, а не в духе бойскаутов. Я помню, как однажды он…

Так Хол пришел к своему собственному центру. Он вспоминал своего сына и свое собственное детство. Он начал постигать с помощью своего внутреннего зрения смыслы, которые так долго ускользали от него.

Кажется, что находиться в своем собственном центре — такая простая вещь. Разве мы все не находимся там? За исключением некоторых людей с эмоциональными или умственными нарушениями? Так может показаться, но в действительности все иначе. Большинство из нас, как Хол, больше привыкли относиться к себе так, как будто отделены от центра собственных переживаний. Таким образом мы иногда избавляемся от нежелательных чувств — как, например, от печали, которую сейчас переживал Хол. Рассматривать себя в качестве объекта — удобный способ избежать чувств и мыслей — сексуальных или враждебных, невыносимых для нашего сознания. Мы можем уверять себя, что свободны от этих отвергаемых мыслей и чувств, но получается, что мы дурачим самих себя.

Цену этого самообмана демонстрируют болезненные и фрустрирующие отношения Хола со своим сыном. Поскольку эмоции и действия Хола так мало соответствовали его сознательным намерениям, он постоянно ухудшал отношения, вместо того, чтобы налаживать их. Выходя из своего внутреннего центра и рассматривая самих себя в качестве посторонних, мы теряем доступ к тем источникам, с помощью которых можем управлять своей жизнью. Мы становимся всадниками, сидящими задом наперед и жалующимися, что лошадь скачет не в том направлении, но никогда не переворачиваемся сами.

25 ноября

Почти четыре месяца прошло с тех пор, как Хол вступил в контакт со своей субъективностью в тот день, когда плакал. Каким бы важным ни был этот прорыв для Хола и каким бы драматичным ни оказался наш взаимный опыт, это было лишь начало. Сознательно и настойчиво Хол пытался войти в соприкосновение со своим внутренним чувством, чувствуя себя потерянным и неспособным расслышать его, а затем снова прорывался к нему. Вновь и вновь Хол следовал этой схеме, пока, наконец, не научился более произвольно достигать своего внутреннего осознания. Теперь он был уже намного более способен говорить из своего центра, но то, что он обнаруживал там, оказывалось печальным и бесплодным.

— Не знаю, Джим. Вначале, когда у меня возникло это глубокое осознание того, что происходит внутри меня, я почувствовал какой-то подъем. Думаю, я надеялся, что теперь мы решили все проблемы. Да, я должен признать, что мои отношения с Тимом улучшились. Я не злюсь на него так часто и так сильно. И, конечно, он тоже изменился. Не знаю, может быть, ему просто безразлично то, что я делаю. Скажем, между нами меньше напряженности. Но мы по-прежнему далеки друг от друга; и это меня печалит.

— Вам хотелось бы вернуть ту старую близость, да?

— Вы это знаете. Но те дни прошли, и ни к чему их оплакивать… Нет, я бы так не сказал.

— Где сейчас ваши мысли, Хол? Выражение вашего лицо изменилось.

Снова эта кривая улыбка, как будто он обращается к чему-то внутри себя, и это настолько болезненно, что он может лишь поверхностно поддерживать разговор.

— Я думал о миссис Кановски — той самой леди, о которой я рассказывал вам на прошлой неделе. Она все время требует ответов. У нее столько проблем, и каждая — на грани жизни и смерти. И она ожидает от меня, что в каждом случае я знаю, что ей надо делать.

— Тяжелый случай.

— Только представьте себе! Вот я и разозлился на нее вчера. Сказал, что она принимает меня за Бога или за всезнающего отца, который отвечает за ее жизнь. Боюсь, я был довольно груб с ней. Но, знаете, я действительно сыт по горло тем, как она — и многие другие тоже — не хотят брать на себя ответственности за свою жизнь. Она все хочет переложить на меня. Как бы то ни было, думаю, это было для ее же пользы. Надеюсь.

— Вы кажетесь несколько подавленным, не столько сердитым, сколько печальным.

— Да. — Он помолчал. — Да, полагаю, это так. У меня было много грустных размышлений в эти дни. Столько дел, и, кажется, я все больше и больше не успеваю. Обычно я работал с большим энтузиазмом. Теперь я не знаю, куда он пропал, но он, несомненно, пропал. Я просыпаюсь утром и хочу снова заснуть.

— Вы загружены больше, чем обычно?

— Нет, примерно так же. В последнее время я немного читал. Но собираюсь это прекратить это занятие.

— Что вы имеете в виду?

— О, как прошлой ночью. Большую часть ночи я провел, читая новую книгу Гроцета, знаете «Современная практика интенсивной психотерапии». Довольно хорошая книга, но на самом деле он просто повторяет одни и те же всем давно известные вещи. К утру я осилил две трети, заработал головную боль и ощущение скуки. Гроцет пишет так, как будто все продумал, но я спрашиваю себя: что он стал бы делать с такой закоренелой пассивно-зависимой пациенткой, как миссис Кановски?

— Вы часто читаете так поздно?

— В колледже это вошло у меня в привычку, но в последнее время я делаю это не часто.

— Должно быть, вы ищете что-то.

— Нет, или, полагаю, да. Я несколько неудовлетворен тем, как протекает моя практика. Я думал о том, чтобы попросить вас о супервизии, но это было бы неудобно совмещать с психотерапией.

— Угу.

— И, кроме того… Ну, мне неприятно это говорить, потому что вы действительно много для меня сделали. Но…

— Это «но» действительно, вероятно, беспокоит вас.

— Да. Дело в том, что я действительно чувствую, что вы помогли мне сильно измениться, и мои отношения с Тимом теперь, разумеется, стали лучше, и…

— Но существует еще большое «но», и, кажется, вы колеблетесь, выражая его.

— Да. Дело в том, что, хотя я, разумеется, намного больше соприкасаюсь с самим собой, и это хорошо, я не уверен, что то, с чем я соприкоснулся, так уж хорошо. Конечно, это не ваша вина. Дело в том, что в последнее время я так подавлен, и…

— И, кажется, ваше состояние не собирается изменяться.

— Да, полагаю, да.

Прозвенел звонок, и Хол начал подниматься. Время для окончания сеанса было неудачное.

— Хол, я знаю: вам трудно было сказать это. Я действительно хочу, чтобы мы вернулись к нашему разговору.

— Разумеется, Джим, не беспокойтесь. Вероятно, это временно.

Хол ушел, а я расстроился. Действительно ли он в плохом состоянии? Действительно ли, помогая ему прорваться к своему субъективному центру, я подтолкнул его к этой депрессии? Насколько она глубока?

Глубоко похороненные мысли и чувства, которые мы прячем от себя, боясь узнать самих себя и быть самими собой, появляются в сознании неожиданно. Некоторые из них болезненны, некоторые пугают, а некоторые наполнены горечью разочарования. Многие, встречаясь с этими бывшими узниками наших внутренних концлагерей, протестуют против их освобождения. Лучше не знать; лучше оставаться без них, утверждают они. Но жизнь сама по себе становится неполной и бесцветной, если мы не осмеливаемся взглянуть в лицо самой сущности своего бытия. Боль Хола и его чувство бессмысленности пугали и его, и меня, но я был убежден: единственный способ для Хола обрести свою собственную витальность состоит в том, чтобы пройти через подлинную конфронтацию с этими чувствами и включить их в свое внутреннее жизненное осознание.

18 декабря

Это случилось за несколько месяцев до того, как Хол снова обрел неутомимость в работе.

— Возможно, мне нужно вернуться в Центр последипломного обучения и прослушать несколько действительно толковых тренингов по групповой терапии. Я часто думаю о том, что не получаю достаточно пользы от своих групп. Когда я читаю о том, что они делают в Центре, мне кажется, они знают, что делают. Вы знакомы с их последними докладами…

Слушая Хола, я ощутил в его поисках больше заинтересованности, — в том, как он постоянно просматривал книги и журналы, добросовестно посещал занятия и лекции. И все-таки в этом чувствовалась неполноценность и фрустрация. Он по-прежнему был несчастен, думая о работе, к которой самоотверженно готовился столько лет и которая теперь так или иначе занимала большую часть его времени. Неудивительно, что позднее на этом же сеансе Хол заметил:

— И поэтому я думал о том, чтобы перейти целиком к исследовательской работе или преподаванию, или иногда… У меня возникали такие мысли, что… ну, может быть, мне заняться преподаванием. Я имею в виду, что у меня хорошее место в колледже, и, думаю, я смог бы получить там полную ставку, и затем, быть может… Это могло быть довольно привлекательно — иметь умеренную учебную нагрузку и оставлять какое-то время для размышлений и…

— Хол, что с вами происходит? Кажется, вы не можете дать волю своим мыслям. Вы как будто выдыхаетесь, перебиваете себя…

— Нет, не знаю. Полагаю, я просто не уверен или что-то в этом роде. Я спрашиваю себя… — Он замолчал, не договаривая.

— Вы не хотите говорить?

— Что? О, нет, ну, в самом деле, нет. Я слишком много топчусь на одном месте. В любом случае, это все несерьезно, и не стоит тратить на это время. Кроме того, я бы действительно хотел вместе с вами подумать об идее полного перехода к преподаванию. Я знаю, что вы…

Но тон Хола заставил меня снова перебить его:

— У меня такое впечатление, Хол, что эта идея, о которой вы не хотите говорить, доставляет вам много беспокойства, хотя вы и говорите, что это несерьезно.

Теперь пауза перед его ответом была очень длинной. Он, очевидно, боролся с собой, и когда наконец заговорил, его слова звучали медленно и с большим напряжением.

— Хорошо. Буду с вами откровенен, но я хочу, чтобы вы знали: это просто одна из тех мысленных фантазий, которые бывают у всех. Я просто подумал о том, чтобы прекратить, вот и все. Ничего особенного, правда.

— Прекратить, Хол? — Я настаивал.

Было крайнее раздражение — или отчаяние? — в его голосе, когда он ответил.

— Да, прекратить, понимаете? Просто прекратить. Прекратить работать, заниматься психологией, прекратить все.

— Все?

В этот момент его голос стал совсем слабым. Борьба, казалось, прекратилась так же быстро, как и вспыхнула.

— Все вообще — прекратить жить.

В моем кабинете стало очень тихо.

Мое внутреннее напряжение странным образом спало. Не то, чтобы я сомневался в серьезности суицидальных импульсов Хола. Когда я думал об этом, я был крайне встревожен ими. Он собирался сделать это. И он спокойно мог это сделать. Я не мог этого недооценивать. Нет, странное облегчение стало результатом завершения. Каким-то образом последние пять или шесть недель я чувствовал присутствие в Холе какой-то угрозы, и никак не мог понять, в чем она заключалась. Я не мог даже найти подходящих указаний в том, что он говорил мне, чтобы проверить свою интуицию. Теперь все это обнаружилось. Хол размышлял о самоубийстве. И размышлял очень серьезно.

Я молчал, занятый собственными мыслями. Хол первый очнулся от задумчивости.

— Я не собирался пугать вас, Джим. Я не намерен делать ничего прямо сейчас.

— Если это когда-нибудь случится, я постараюсь, чтобы ни вы, ни моя семья, ни кто-либо другой… не были замешаны. Я знаю, что это значит для терапевта, если пациент кончает жизнь самоубийством. Фактически я не хотел говорить вам. Вы просто слишком быстро собрали все улики.

— Возможно, вы их плохо скрывали, потому что хотели, чтобы я знал.

— Ну, да, может быть, но…

— Вам сейчас очень одиноко.

— Да. Но я могу это выдержать. Его подбородок задрожал, но он пытался сохранить спокойное и печальное выражение, которое было у него все это время.

— По какой-то причине вы вынуждены скрывать свое одиночество и свою боль даже сейчас.

— Джим, Джим, это не принесет ничего хорошего. Я знаю, знаю. Вытеснить все эмоции наружу, да? Да, это действительно помогает, но только если у человека осталось что-то еще. Слишком поздно, или я слишком запутался, или что-то еще. Я не понимаю, что говорю. Это просто бесполезно, бесполезно.

Слезы брызнули из его зажмуренных глаз. Внезапно Хол расслабился и обмяк, позволив боли овладеть им. Он не делал никаких усилий достать салфетку, а просто тихо плакал без всхлипываний, содрогаясь всем своим большим телом.

20 декабря

Два дня спустя, в четверг, Хол по-прежнему пребывал в печальном настроении. Он не был по-настоящему подавлен, скорее, чувствовал себя смирившимся. Его состояние служило контрастом к праздничной атмосфере, царившей вокруг. В его присутствии было нечто зловещее.

— Хол, как вы чувствуете себя, ваш внешний вид говорит о глубокой печали.

— Я чувствую себя так, как будто сделал все, что мог, и теперь мне осталось только ждать. Ждать чего-то.

— Ждать…

— Не знаю. Возможно, чего-то, что меня отпустит. Я даже не знаю, что подразумеваю над этим. Нечто, что освободит меня. Возможно, это будет окончательно, конец всему. Возможно, это будет что-то, что избавит меня от необходимости все заканчивать. Я не знаю. Не знаю, Джим. Я просто должен ждать.

— Я буду ждать вместе с вами.

— Да, я знаю. И это много значит для меня.

— И для меня.

Мы долго вместе молчали.

15 января

Наступил новый день, и настроение Хола стало более беспокойным и раздраженным.

— Вы когда-нибудь спрашивали себя, почему вы занимаетесь этим дурацким делом? А я спрашивал. Просто мне именно это и нужно. Нужно, чтобы каждый сваливал все на меня. Миссис Кановски хочет знать, кто должен принимать решение по поводу денег в семье. За ней или за Германом должно остаться последнее слово? Ну же, доктор, каков ответ? Разве их не учили этому в средней школе? Потом мистер Байвард спрашивает меня со слезами на глазах, — спрашивает меня, понимаете? — что он может сделать, чтобы помочь своему сыну-подростку, который связался с плохой компанией. А молодой Билл Льюис смотрит на меня с большим уважением и хочет, чтобы я использовал все свои огромные знания (в конце концов, я же был профессором психологии в его колледже в прошлом году), весь свой запас знания, чтобы сказать, жениться ли ему на малышке Бетси Картер или просто переспать с ней, поскольку она не иудейка), и его семья закатила бы истерику, если бы он на ней женился. Простой вопрос, не так ли? Разумеется, статистика относительно межконфессиональных браков сделала бы ответ на этот вопрос простым для каждого, особенно для профессора или доктора. Затем есть старый добрый Бен Фоулер, пьяница, каких мало. Но он так раскаивается после каждого очередного запоя. «Доктор, как мне заставить себя бросить пить? Я знаю, это разрушает мою жизнь. Я скоро потеряю свою семью. Скажите, доктор, что говорят все ваши психологические исследования?» Ну вот, доктор Бьюдженталь, что мне им всем говорить, а?

— А что вы говорите, Хол?

— О, я чуть не забыл миссис Палмер, милую миссис Палмер. «Пожалуйста, проверьте моего сына с помощью тестов и скажите ему, в какой из областей его ждет самый наибольший успех. О, миссис Палмер, никогда не используйте сразу две превосходные степени прилагательного. Видите ли, я — профессор. Я знаю, как грамотно говорить. А что касается вашего сына… Ну, лучше поискать прилагательные самой, а заодно и приложения… Самой, Иокаста[7], самой».

— Ого! Они и правда достали вас, да?

— Они всегда это делают! Все эти милые люди. Все эти милые вопросы. Как мистер и миссис Грин: «Доктор, почему мы все время ссоримся? Мы действительно так сильно любим друг друга. Скажите, как нам перестать обижать друг друга». Так перестаньте! Довольно! Довольно! Я не могу этого сделать.

— И вы страдаете оттого, что не можете.

— Страдаю, черт возьми. Они платят свои деньги. Что мне делать, как вы думаете? Говорить «Не расстраивайтесь» и похлопывать их по плечу, как делали старые доктора? Нет, их этим не купишь. Их запрос ясен и внятен: «Вы доктор. Вы учились всему этому. Вы преподаете в колледже. Вы психолог! Вы должны знать. Должны! Скажите нам. Помогите нам. Мы отказались от необходимых вещей, чтобы заплатить вам. Помогите нам. Мы запутались в жизни. Помогите нам! Помогите нам!» Так что мне делать?

— Что вам делать?

— Я говорю: «Расскажите мне об этом, миссис Кановски». Я говорю: «Ну что ж, Билл, давайте посмотрим, вы старший в семье? Был ли ваш отец ортодоксом, консерватором или реформатором? И насколько строгим было христианское воспитание Бетси? Ваши родители жили вместе постоянно? А родители Бетси? И как давно вы друг друга знаете? И насколько близки ваши отношения? Я имею в виду, что вы спите с ней только по выходным или каждую ночь? Но не в Субботу! Нет, нет». О, черт, Джим, я изображаю придурка, я знаю. Но мне легче, если я выплесну это на кого-нибудь. Ну вот, теперь вы доктор и должны привести меня в порядок, верно? Я буду просто лежать тут на кушетке и тихонько ворчать, пока вы пролистаете все свои книги и выясните все насчет меня.

Он замолчал. До этого времени он, похоже, вообще не слышал меня. Я был потрясен.

— Боже мой, Хол, вы действительно испытываете груз всех этих вопросов, как будто на плечах у вас — тонна камней!

— Вы чертовски правы: я устал от этого. Я почти выдохся. Я хочу покончить со всем этим. Я сыт по горло.

— Так устали, что хотите уйти от всего этого, но единственный способ, который вы видите, — самоубийство.

— Если такова цена, о’кей. Я готов, дружище. Вот где у меня все это. Взять все это и засунуть прямо в задницу.

— Да, вы не в депрессии. Вы злы, как черт.

— Поразительная догадливость, мой дорогой доктор!

— И вы…

— Нет, Джим, не хочу вешать на вас все это дерьмо. Мне жаль. Я просто так устал, расстроен и раздражен… — Внезапно гнев прошел, и Хол обмяк в своем кресле.

— Хол, до чего вы дошли? Вы меня не обидели. Я знаю вас, и мы знаем друг друга. Несколько поспешных слов ничего не значат для меня.

— Да, да, знаю. Я просто сожалею, что кричал на вас. Надеюсь, я не сделал вам больно.

— О, ради Бога, Хол. Кем вы себя воображаете — Богом? Вы не можете уничтожить меня резким словом. В таком случае, кажется, вы думаете, что для тех людей, которые приходят к вам за помощью, вы тоже — Бог?

Он внезапно выпрямился, как-то странно посмотрел на меня и абсолютно спокойно произнес:

— Это правда, да. Я действительно думаю, что я Бог.

Мы сидели, молча уставившись друг на друга. Он сказал это! Он знает, и я знаю. Он действительно это сказал! Целый поток отрывочных мыслей пронесся в моей голове: паранойя? галлюцинации? бред? опасно? Но это был Хол. Я знаю Хола. Представь, что это правда. Поверил бы я, если бы передо мной был настоящий Иисус? Перестань терять время. Нужно действовать эффективно прямо сейчас. Это открытие. Теперь, возможно, он совершит настоящий прорыв. Я хочу…

А затем я прогнал все эти мысли и прочел перед глазами невидимые слова: «Если ты не готов, заткнись». И я заткнулся. Посмотрел на Хола. Он занят своими собственными чувствами или нет? Его лицо выглядело странно спокойным. Я почувствовал к нему неожиданную близость. У меня самого пронеслось несколько коротких фантазий. «Эта комната маловата сразу для двух богов», — сказал я себе. Что, черт возьми, со мной происходит? Шутить на эту тему? Я совсем обессилел. Не торопись, отдышись, успокойся. Мы немного помолчали. Затем я услышал его вздох.

Хол заговорил как бы сам с собой:

— Вероятно, я всегда думал, что я Бог. Или Иисус. Или кто-то в этом роде. Я никогда не верил, что умру. До сих пор не верю. Верю, что могу сделать все, если только захочу — просто по-настоящему сосредоточусь на этом. Добился же я почти всего, за что действительно брался. Спорт, степени, звания, женитьба, дети… Дети. Дети! Тим, разумеется, не думает, что я Бог. Хотя раньше думал. Полагаю, он действительно верил в это. Я услышал однажды, как он говорил другим детям, когда ему было четыре, может быть, пять лет: «Мой папа может все уладить! Мой папа может это устроить!» Он был чем-то взволнован. Я даже не помню, чем. Он кричал: «Мой папа это уладит! Он может уладить все!» И где-то в глубине души я думал: «Это правда, я могу». Но я не могу уладить все это с Тимом сегодня, не правда ли?

— Тим больше не верит в то, что вы Бог.

— Нет, Тим не думает, что я Бог. Это несомненно. Не знаю, что я сам думаю. Когда я был маленьким, мои родители состояли в каком-то религиозном движении, которое утверждало: Бог — в каждом. Знаете, мы все имеем способности, которые не используем: исцелять больных, воскрешать мертвых, двигать горы. Я даже теперь не знаю, может, это и так. Полагаю, я слышал достаточно, чтобы подтвердить свои собственные гипотезы. Я Бог! До сих пор кажется, что это мой секрет, что я не должен был говорить вам, иначе лишусь этого. Но я до сих пор чувствую себя так, как будто это правда. И я не верю, что умру — по крайней мере, пока не захочу этого сам.

— Вам даже сейчас трудно сказать, насколько вы верите в это, а насколько — нет.

— О, полагаю, мой образованный, взрослый разум понимает, что все это ерунда. Но есть другая часть меня самого…

22 января

Хол отменил две следующие встречи, оставив моей секретарше сообщение, что его не будет в городе. Так что прошла неделя, прежде чем я увидел его снова. Поскольку я был обеспокоен его внезапным и необъяснимым исчезновением, то испытал облегчение, увидев его большую фигуру в приемной. Но не совсем. Его поведение было необычным, его обычная внешняя жизнерадостность исчезла. Он вошел, кивнув, снял пиджак, бросил его на стул и рухнул на кушетку.

— Простите, что пропустил наши сеансы. Необходимо было уехать. Вероятно, следовало задержаться дольше.

Он говорил ровным, будничным голосом. Я заметил отсутствие подлежащих в предложениях: случайно ли это? Я решил этим поиграть.

— Кому?

— Что кому?

— Кому было необходимо уехать? Кому следовало задержаться подольше?

— Мне. — Хол не ответил на скрытое приглашение к игре.

— Расскажите мне об этом.

— В прошлый раз я испытал шок. Я решил, что должен это обдумать. Сказал жене, что еду по делам. Уехал в Сан Диего. Остановился в мотеле. Не смог по-настоящему ничего обдумать.

— Трудно найти ощущение собственного Я — того, кто все это сделал.

— Да, думаю, вы правы.

— Так кто же делал все это? — Я хотел уколоть Хола, вывести его из состояния безжизненности.

— Извините, что не дал вам знать подробнее. Не было времени, правда. Просто мне нужно было побыть одному.

Никаких признаков, что Хол заметил мой укол.

— Какого же черта тогда существует терапия, если не для того, чтобы дать вам возможность подумать о себе?

— Да, знаю. Но я не мог сделать этого. Простите, Джим. Знаю, что вы заботитесь обо мне, но не мог.

— Вы должны были сделать все по-своему, Хол. Вопрос лишь в том, удалось ли вам? К чему вы пришли?

— Не знаю. Я не знаю, удалось ли мне это, чем бы ни было «это». Не знаю, к чему пришел. Просто не знаю.

— Вы растерялись.

— Растерялся. Правильно, растерялся.

— И так одиноки.

— Я всегда был одиноким. И всегда буду одиноким. Я никогда по-настоящему не был связан с людьми. Не умею быть вместе с ними.

— Что это значит? — Я снова пытался его поддеть. Что-то в его холодном, безжизненном настроении вызывало во мне желание нападать на него. Мне казалось, что это как раз то, что нужно Холу, но лучше было бы, если бы я разобрался, что это значило для меня самого.

— Как вы это делаете, Джим?

Внезапный взрыв эмоций. Хол даже не слышал моего вопроса и не обратил внимания на мои уколы: Как вы — и любой другой — это делаете? Как вы можете нести весь этот груз? Люди, которые приходят к вам — я и другие недотепы, — да еще ваша семья и все остальное. Как вы это делаете?

Я хотел было спросить: «делаю что?», но знал, что Хол имеет в виду, и сейчас было не время для подобных реплик. Я рискнул быть более прямым:

— Так много, и так тяжело, и ты так одинок.

— Так чертовски одинок. Так чертовски одинок. Как проклятый. Да, я это и имею в виду. Я проклят. Понимаете?

Его безжизненность прошла, возникло пугающее возбуждение. Даже не страх, а ужас.

— Вы не Бог, Вы прокляты, прокляты Богом, да?

— Да, да. О, Господи, я выгляжу безумным. Я безумен, Джим? У меня психоз? Вы думали, конечно, думали… Как вы думаете, я спятил? Ответьте мне прямо: я сошел с ума? Меня нужно госпитализировать? Я почти надеюсь, что вы скажете «да». Ради Бога, Джим, будьте откровенны со мной!

Последнюю фразу Хол произнес резко и повелительно.

— Вы не Бог, и я буду откровенен с вами по-своему! Все это пустые слова. Вы не психотик, но играете с этим. Вы можете довести себя до госпитализации, но я не хочу в этом участвовать. Не хочу помогать вам убегать от собственной человечности.

— Но я не могу этого сделать. Слишком тяжело. Я не знаю, как вы это делаете. Не хочу убегать, но не знаю, как вынести этот груз. Правда, не знаю. Вы можете это понять?

— Вы говорите, что не можете отвечать за свою жену, своего сына и свою дочь, за миссис Кановски и Билла Льюиса, за того пьяницу, за ту парочку, которая постоянно ссорится, за всех своих студентов, за всех своих друзей, и вообще за весь этот чертов мир. Вы этого не можете, потому что вы не Бог и потому что вы недостаточно знаете, недостаточно прочитали книг или недостаточно посетили лекций. Вы просто бывший отличник, который пытается сделать все как можно лучше, но который не может соответствовать всем ожиданиям окружающих и который, разумеется, не соответствует своим собственным ожиданиям.

— Возможно, вам легко так говорить, но не мне.

— Что бы это могло значить, черт возьми?

— Я имею в виду, что вы никогда не думали, что можете обо всем позаботиться, и поэтому вы никогда не строили свою жизнь и свои отношения так, чтобы люди ожидали от вас, что вы обо всем позаботитесь. Поэтому вам не приходилось внезапно сталкиваться с тем фактом, что вы ни черта не можете сделать ни для них, ни для себя, ни для кого-то еще.

— Вы по-прежнему изображаете Бога и говорите мне, какой вы особенный и как вы отличаетесь от меня. Ну, позвольте мне сказать вам, дружище, вы не знаете, что происходит в моей жизни и в моих отношениях.

— Знаете, а ведь это верно! Я действительно не знаю. Возможно, вы такой же чокнутый, как и я! Христос из Ипсиланти, да? Как много их было? Три? Шесть? Может быть, вы знаете, каково это. Знаете?

— Хол, когда-нибудь я буду рад — более чем рад — поговорить с вами об этом, но не сейчас. Сейчас давайте сосредоточимся на вашей потребности заботиться обо всех и обо всем, и на том, что вы не можете делать этого, потому что вы всего лишь человек.

— Это звучит довольно глупо. Минуту назад я действительно так чувствовал. А теперь не знаю. Может быть, все прошло. Может быть.

Оставшуюся часть сеанса Хол казался спокойным.

29 января — 7 февраля

Во вторник Хол опять ушел в себя, хотя и не столь глубоко. Он либо не соприкасался с глубокими чувствами, либо был неспособен их выразить. Та же история произошла и в пятницу. Он был явно в меланхолии, чем-то озабочен, но неспособен многое выразить. В понедельник ничего не изменилось. Я беспокоился из-за его длительного застоя. Я надеялся, что мы достаточно проработали его нереалистические ожидания от самого себя, так что он мог почувствовать облегчение. Вместо этого Хол оплакивал свою смерть в качестве Бога и при этом чувствовал непосильную тяжесть груза быть человеком.

Еще одна неделя прошла без явных изменений. Он погружался все глубже в свою мрачную апатию. Жена Хола звонила мне, встревоженная его холодностью с домашними и его очевидным страданием. Я, разумеется, не мог ей ничего сказать, но попросил ее беречь Хола, сказав, что именно сейчас он в ней очень нуждается.

7 февраля

Хол все еще пребывал в кризисе, и это меня беспокоило. Я чувствовал, как в глубине моей души поднимается собственная тревога. Хол оставался подавленным слишком долго. Ему необходимо было найти какой-нибудь другой способ бытия взамен своей бывшей тайной божественности; но вместо этого он медленно погружался в безразличные воды небытия. Самым пугающим признаком для меня служила его пассивность. Если бы он только мог бороться с возникающей угрозой! Но в эти дни в душе Хола не происходило никакой борьбы. Сегодня он сидел на кушетке, поддерживая поверхностный разговор о своем курсе в колледже, слишком часто замолкая, останавливаясь и прерывая свои слова долгими неосознаваемыми вздохами.

Его глаза были мутными, взгляд не совсем сфокусированными, а тело — тяжелым и обвисшим.

— Я думаю о том, чтобы бросить работу в колледже. Иногда это становится невыносимо, и я больше не вижу в этом никакого смысла. Большинству студентов нет никакого дела до того, что я преподаю или пытаюсь преподавать.

Он оборвал фразу и уставился на меня.

— Что происходит, Хол?

Раздражение, сожаление, угроза — все вдруг всколыхнулось во мне.

— А? О, я не знаю. О чем это я говорил?

— О чем вы хотите сказать сейчас? Это важнее.

— Э-э, я не… Я просто спрашиваю себя, спрашиваю себя о вас. Я имею в виду, может быть, у вас тоже есть эти безумные идеи, как у меня…

— Идеи о…

— Идеи о божественности, ну, вы знаете. Возможно, у вас они тоже возникали, но мне не кажется, что сейчас они у вас есть. Я не чувствую, что вы пытаетесь вести себя со мной как Бог, или… О, черт, не знаю, Джим. Не могу этого толком сказать. Я просто задавал себе вопрос о вас: что вы чувствуете к людям, с которыми встречаетесь, например, ко мне… но и к другим тоже.

Я попытался быстро оценить, будет ли полезно, если я поделюсь с ним своими чувствами, или это будет означать, что я веду себя с ним как Бог? Я не мог решить эту проблему. Я скорее почувствовал, чем понял, что должен поделиться с ним:

— Хол, иногда у меня возникает некий образ — нечто вроде сна обо мне и других людях, которые приходят в этот кабинет. Я представляю себе всех нас восходящими на гору. День и ночь. Мы не знаем, почему мы на нее поднимаемся, но зачем-то продолжаем это делать. Иногда бывает темно, и мы просто блуждаем впотьмах, натыкаясь друг на друга и набивая шишки. Иногда мы падаем, и тогда… — Я немного запыхался от волнения. — Тогда я понимаю, что ни один из нас не имеет рук. Когда кто-то из нас падает, ему очень трудно подняться. Но если другой возвращается, опускается и подставляет плечо человеку, который упал, то мы можем, поддерживая друг друга, снова встать на ноги и продолжать путь. И это страшные моменты, потому что иногда тот, кто пытается помочь, может сам потерять равновесие, упасть и разбиться. Но это и хорошие моменты, моменты близости. И так мы продолжаем подниматься, и иногда наступает день, и туман рассеивается, и мы думаем, что далеко впереди видим город, до которого пытаемся добраться. Но потом ночь и туман возвращаются, и мы спрашиваем себя, не померещилось ли нам все это. Но большинство из нас продолжают идти, и пытаются помочь другим…

Некоторое время мы сидели молча. Не могу сказать, что мои слова значили для Хола. Он уставился в пространство.

Наконец, когда звонок возвестил, что пришел следующий пациент, Хол встрепенулся.

— Да, да. — Он поднялся и надел плащ. — Да, Джим. Я подумаю над этим. Спасибо, да?

И ушел.

Я сидел неподвижно, погруженный в свои мысли. Интересно, насколько банален образ — «люди поднимающиеся на гору»? Каким-то образом он казался важным, по крайней мере, для меня. Но, кажется, это не произвело большого впечатления на Хола.

15 февраля

В последнее время я заметил, что стал активнее. Отчасти это происходило потому, что я чувствовал: это необходимо Холу, но отчасти было необходимо и мне самому. Был вторник, прошло более трех недель после сеанса, на котором я бросил вызов ощущению Хола, что он должен заботиться обо всех. Он все еще оплакивал крах своего всемогущества. Думаю, он не находил никаких преимуществ в том, чтобы быть человеком и брать на себя ограниченный груз. Я хотел попытаться вернуть его к контакту с его собственным опытом. Он избегал этого в последние недели.

Хол снова сидел в кресле, провалившись в него довольно неуклюже, что очень контрастировало с обычной природной грацией его поз.

— Не думаю, что у меня в сознании имеется нечто особое, что я мог бы выразить, Джим.

— Он сел. Хол не казался ни печальным, ни сердитым, я не мог распознать, в каком он пребывает настроении. Я вспомнил, как он описывал свое «ожидание», и легкая дрожь пробежала у меня по спине.

— Хол, что происходит сейчас у вас внутри?

— Что-то… мрачное. Наверное, вы сказали бы так. Я имею в виду, что мне трудно понять и описать это вам. Кажется, у меня нет ясных мыслей, только — чувство, что сейчас у меня внутри какой-то «тайм-аут». Не знаю, как еще это назвать.

— Вы испытываете сейчас какие-то чувства, желания, стремления или что-нибудь еще?

— Ничего, что я осознавал бы. Нет, не думаю. Я иногда…

Хол остановился, казалось, размышляя.

— Иногда…

— Не знаю, что собирался сказать. Полагаю, иногда у меня бывают смутные фантазии… Нет, это не то, что я имею в виду. Как будто я перебираю старые картины в своем сознании и решаю, какие сохранить, а какие — вытолкнуть.

— Например?

— Например, как позапрошлой ночью, после того, как мы с Джун легли спать. Я только не знаю, почему… Хотя, может быть, и знаю. Мы некоторое время не занимаемся сексом, и, думаю, мое тело сожалеет, но мои чувства просто не проявляют к этому интереса. И, кажется, Джун не придает этому большого значения…

Он остановился. Я понял, как мало знаю о повседневной жизни Хола, как мало может знать любой терапевт. Мы знаем так много о людях, с которыми работаем, намного больше, чем обо всех других, и все-таки очень мало. Я должен почаще вспоминать об этом. Это будет противоядием моим собственным импульсам к самообожествлению.

Я снова переключил свое внимание на Хола: он сидел с таким видом, как будто забыл, о чем говорил. Я почувствовал нетерпение. Он пугает меня, когда становится таким неподвижным, таким (Хмм! Мне не хотелось произносить этого даже мысленно, верно?) таким мертвым. Мне не терпелось растормошить его. Я боялся, боялся этой его безжизненности; как будто медленно поднимающаяся вода могла в конце концов затопить его, унести его.

— Чего вы хотите, Хол? Вот сейчас, когда вы сидите здесь в кабинете, какие желания вы можете обнаружить? Я имею в виду — внутри себя. Вы можете назвать какое-нибудь желание, мечту, стремление?

— Боюсь, что нет.

— Вы даже не попытались, Хол.

— Хорошо.

Он задумался, его лицо, казалось, слегка изменило неподвижное выражение, которое в последнее время стало обычным для него.

— Не знаю, Джим, кажется, в эти дни у меня внутри просто ничего не происходит. Попробую еще раз.

Хол провел руками по лицу, словно желая проснуться.

— Попробуйте визуализировать это, Хол.

Хол со вздохом пошевелился.

— Да, как я сказал, прошлой ночью я собирался спать, когда обнаружил, что думаю об одной из девушек, которую время от времени вижу в кампусе. Секретарша или кто-то в этом роде, немного старше студентки, но одета, как все девчонки. Знаете, без лифчика, мини-юбка, все, что теперь принято у молодежи и что так непохоже на те времена, когда мы были молоды. Девочка, женщина, вероятно, лет двадцати пяти, симпатичная, с хорошей фигурой и в самой короткой юбке, какую я когда-либо видел. Наклоняясь, она не оставляет ничего для воображения. Молодежь принимает это как должное, но такой старикан, как я…

— Так что же такой старикан, как вы, Хол?

— О, я смотрю. Я еще не настолько далеко зашел, чтобы не смотреть. Думаю, это все, что я хочу делать, — просто смотреть. Но прошлой ночью, как раз перед тем, как заснуть, черт меня побери, если у меня не было фантазии насчет той девушки. Полагаю, в старике еще теплится жизнь.

Я почувствовал почти физическое облегчение. Сексуальная фантазия Хола точно указывала на то, что в нем еще есть жизнь, а не только поднимающиеся мертвые воды. Я хотел поддержать эту искру.

— Что это была за фантазия?

— Познакомиться с ней, найти предлог увезти ее на уик-энд, сорвать с нее эту мини-юбку, лечь с ней в постель, ну и все прочие подробности. — Он остановился с полуулыбкой на лице, более оживленный, чем последние пару недель. Затем улыбка угасла, и пустой взгляд снова вернулся на свое место:

— Но я ничего не собираюсь с этим делать. Все это не стоит беспокойства. Я хочу Джун, и получаю от нее намного больше, но мы так далеки. Не физически — эмоционально. Она не понимает, что со мной происходит, а я, кажется, не особенно стремлюсь рассказать ей. У нее своя жизнь, свои проблемы, а у меня свои, и мы редко по-настоящему понимаем друг друга.

Он остановился, задумавшись, и на его лице появилось больше оживления, чем минуту назад.

— Иногда я думаю, что мы должны развестись. Я не могу дать ей много, и у нее, кажется, не осталось ничего для меня. Наши дети в том возрасте, когда они переживают развод без особых проблем. И тогда…

— Тогда…?

— Тогда я мог бы… О, что толку дурачить самого себя?

Оживление пропало, он обмяк в кресле. Я подождал, но, похоже, Хол и не собирался продолжать.

— Что случилось только что? Вы думали о том, что для вас мог бы означать развод, а затем вдруг внезапно провалились куда-то.

— О, ничего. Правда, ничего. Я просто прекрасно знаю, что это одни слова, просто болтаю языком. Не хочу строить из себя ребенка. Я не разведусь с Джун. Я не…

— Что не…?

— О, не знаю. Полагаю, я собирался сказать: «Не сделаю ни одной из тех вещей, о которых обычно мечтал».

— Например?

— Например, участвовать в какой-нибудь исследовательской экспедиции. Вы не знаете, что это моя тайная мечта? Да, я всегда воображал, что однажды буду настолько знаменит, что меня пригласят — или, по крайней мере, возьмут — в экспедицию в какое-нибудь фантастическое место, например, в верховья Амазонки, или к истокам Нила, или в какое-нибудь другое романтическое и потрясающее место. Знаете, я всегда думал, что увижу весь мир. Я имею в виду, что, читая о каких-то фантастических местах — о Тимбукту, Афганистане или Сингапуре — какой-то частью сознания я думал: «Однажды я буду там, я это увижу». А сейчас я знаю, что этого никогда не будет. Возможно, я не увижу ни одно из этих мест.

Хол остановился и, казалось, еще глубже погрузился в себя.

— Я не сделаю ничего из этого: не пересплю с сексуальной девушкой, не разведусь с Джун, не поеду в экспедицию, не напишу величайшую психологическую книгу, ничего.

— Звучит как разочарование.

— Нет, нет. Это не разочарование. Просто равнодушие. Просто так оно и есть. Нет смысла приукрашивать. Я просто старый осел с большими амбициями, у которого ничего нет. Я просто мечтаю. Я ничего не делаю; ни черта.

— Ничего. Вы ничего не делаете со своей жизнью.

— Да, это правда. Я просто сижу и ною.

Хол начинал злиться:

— Именно этого я и добивался.

— А время проходит.

— Да, черт возьми. Время просто уходит, а жизни нет. Какая у меня была жизнь? Я всегда мечтал, что сделаю столько всего: поеду в экспедицию, закручу потрясающий роман, напишу книги, заработаю кучу денег, все увижу, везде побываю… Одни мечты: я ничего не сделал, ничего, совсем ничего.

— Сколько вам лет, Хол? — Я пытался помочь ему добраться до медленно просыпающихся чувств.

— Сорок шесть! Сорок шесть, черт бы вас побрал. Вы прекрасно знаете. Мне сорок шесть. Черт знает сколько лет. Сорок шесть пропащих лет, в течение которых я пытался быть Богом. Сорок шесть лет, в течение которых не жил своей жизнью. Мне все еще двадцать один год или даже меньше. Я не готов к тому, чтобы быть сорокашестилетним! Я не готов к тому, чтобы быть человеком средних лет! Не готов быть старым. К черту! К черту! К черту!

Хол был в ярости, но я знал, что он очень страдает. Он сдерживался, становился беспокойным, пробуждаясь от своей апатии и ища пути для выхода своих чувств.

— Хол, чувства переполняют вас и…

— Черт! — крикнул он, перебивая меня. — Мне просто хочется орать, ругаться и…

— Так давайте.

— Ааа-а. — Он издал сдавленный крик.

— Вы сдерживаете себя.

Он снова попытался крикнуть, но звук получился какой-то усеченный.

— Вы держите все в себе, как и всегда, Хол.

— Ай-еее! — Это был скорее вопль, чем крик, но он раздался с необычной силой. — О, черт, это глупо, Джим.

— Опять! — настаивал я. — Нет, это не глупо. Оставайтесь со своим чувством.

Но на этот раз Хол смутился, и звук снова получился сдавленным.

— Вы душите себя, Хол. Точно так же, как делали это сорок шесть лет. Вы душите свою жизнь.

— Дерьмо! Дерьмо-о-о! — Внезапно он заорал так, что, хотя я и ожидал этого, был потрясен. Теперь он начал вопить во всю силу своих легких, и крики с каждым разом были все более звучными. Когда эти дикие крики вырывались из его горла, он обеими руками впивался в ручки кресла. Звуки были страшными, от них закладывало уши. Постепенно они, кажется, стали менее напряженными и трагичными, хотя и тогда мое горло откликалось на них сокращением мышц. Я обнаружил, что с каждым его криком наклоняюсь к нему, чувствуя, как будто звуки выходят из моих собственных легких. Я понял, что Хол кричит и за меня тоже, и начал вполголоса подвывать ему. Я почувствовал одновременно ужас и облегчение.

Не хочу быть пятидесятилетним. Не хочу, чтобы мои дети выросли, а я так и не почувствовал себя по-настоящему отцом. Я кричал вместе с Холом, а он смотрел на меня, и в его глазах стояли слезы. Не хочу тратить столько лет на то, чтобы прятать свое собственное Я, свои подлинные чувства лишь с тем, чтобы пытаться казаться таким, каким меня представляют. И мы с Холом кричали. Я сорвал себе голос, но чувствовал какую-то радость. И мы кричали. Слишком поздно, и мы кричали. Но еще не поздно, и мы кричали. Но слишком многое безвозвратно потеряно, и мы кричали, кричали, кричали.

Постепенно наши крики затихли, и мы оба заплакали. Мы сидели обессилевшие и странно умиротворенные. Каждый из нас оставался наедине с самим собой, и все же мы были вместе. После долгой паузы Хол прошептал:

— Ты тоже, Джим?

— Да, о да. — И мы оба снова заплакали.

10 сентября

Это были крики рождения нового сорокашестилетнего смертного. Теперь Хол вступил в период, когда он начал довольно быстро изучать свои новые перспективы в жизни. Они разошлись с Джун примерно на полгода, но в конце концов решили попытаться начать сначала с помощью программы семейного консультирования. Хол решил сократить свою деятельность и сосредоточиться на психотерапевтической практике, где он все больше сталкивался с субъективными переживаниями, которые научился ценить на своем собственном опыте. Наконец, наступил день, который, как мы оба знали, должен был наступить.

— Ну, Джим, я собираюсь перестать ходить сюда и доставлять вам столько хлопот.

— И я собираюсь проститься с вами, Хол.

— Да, если серьезно, это очень, очень хорошо. Забавно, но в каком-то смысле трудно сказать, чего же мы достигли. У меня была стычка с Тимом как раз в прошлую среду. Я чувствовал удовлетворение и одновременно усталость от своей практики в прошлую пятницу. И сексуальную фантазию по поводу новой пациентки вчера. А сейчас чувствую страх окончания и смерти. Черт, может быть, нужно начать все сначала.

— Боже мой! Хол, я и не знал, что у вас такое ухудшение. Сейчас же ложитесь. И будете платить мне двойной гонорар.

— О, Джим, это было здорово. — Он подошел ко мне и пожал мне руку. Его рукопожатие выражало теплую благодарность и внушало страх своей силой.

По своему греческому происхождению слово «психотерапия» означает процесс исцеления и воспитания души. В повседневном словоупотреблении психотерапию обычно ставят в один ряд с другими видами терапии, особенно с медицинским лечением. Однако психотерапия, которую я описываю в этой книге, имеет мало общего с лечением малярии, переломов, вирусных инфекций и с сердечно-сосудистой хирургией. Она почти прямо противоположна ситуации, в которой пациенты говорят врачу о своих симптомах, а затем врач проводит свое собственное обследование (в котором пациент понимает довольно мало или вообще ничего не понимает) и выписывает рецепты на латыни, а пациент выполняет предписания, не думая ни о чем, кроме того, чтобы быть «пациентом»[8] и ждать излечения.

Однако эта заманчивая картина соблазняет как пациента, так и терапевта. Часто оба в действительности хотят, чтобы терапевт был «настоящим врачом» или, еще лучше, взял на себя роль Бога. Хол был не единственным, в ком жила такая идея. Многие пациенты хотят, чтобы терапевт взял на себя эту роль, и всегда готовы подыгрывать. Они хотят, чтобы кто-то принимал за них трудные решения, хотят восставать против кого-то, хотят услышать от кого-то определенные ответы, хотят гарантированных результатов, хотят, чтобы некто был больше, чем просто человеком. (И в то же время, конечно, они не хотят, чтобы кто-то делал все это — точно так же, как терапевт не хочет играть роль Бога, даже когда поддается такому искушению.)

Терапевту очень легко соскользнуть в процессе консультирования на позицию Бога, и у него есть много стимулов для этого. Его авторитет редко подвергается сомнению, его утверждения часто рассматриваются как откровения свыше, одобрение и неодобрение глубоко влияет на тех, кто часто становится его преданным последователем. Как бы часто терапевт ни напоминал себе о своих постоянных ограничениях, он чаще, чем ему бы хотелось, уступает легкому, почти бессознательному убеждению, что он действительно обладает более тонким восприятием и более сильным влиянием и может благотворно вмешиваться в жизнь своих пациентов.

Как бы я ни был осторожен, я все же иногда ловлю себя на том, что пытаюсь вмешаться в их жизнь, говоря себе, что это абсолютно безвредно и наверняка поможет. «Если бы только я мог устроить, чтобы Бетти и Дик были вместе, они оба так одиноки… Если бы можно было помочь Грегу догадаться бросить свою ужасную жену и найти кого-то, кто мог бы действительно оценить по достоинству всю его теплоту и нежность… Если бы только Элен нашла себе более толкового адвоката, который представлял бы ее интересы; возможно, всего лишь одного слова достаточно, чтобы заставить ее задуматься и сделать это… Если бы только Бен получил небольшой толчок, который ему необходим, чтобы бросить работу в этой убивающей его конторе…»

Обычно бывает несколько ситуаций с каждым пациентом — иногда больше, — когда я обнаруживаю в себе это искушение. И хотя я пытаюсь сопротивляться ему, я поддаюсь ему, я вмешиваюсь в их жизнь. Я подталкиваю Бена к тому, чтобы бросить работу, а Грэга — к тому, чтобы бросить жену. Я подсказываю Элен, что, возможно, она слишком доверяет своему адвокату, или я устраиваю, чтобы Бетти и Дик познакомились. И часто это приносит пользу. Бен благодарен мне за то, что я хорошо отношусь к нему и считаю его достойным более хорошей работы. А возросшая решимость Грэга бросить жену может открыть новый этап в их отношениях, в результате чего они оба почувствуют себя лучше в будущем. Но часто результат бывает обратным. Элен начинает конфликтовать со своим адвокатом до того момента, как окажется действительно готова к такому столкновению, и в результате будет чувствовать себя еще более одинокой, чем всегда. Дик смущен, и он слишком беспокоится о том, что я ожидаю от его встречи с Бетти. Таким образом, он будет испытывать еще одно разочарование в отношениях, и наша работа осложнится. Бетти чувствует: она огорчила меня тем, что ей не понравился Дик.

Постепенно я все больше осознаю, что, вмешиваясь, я демонстрирую утрату доверия к самому себе, к моему пациенту и к самому психотерапевтическому процессу. Если я могу сохранить веру и помочь пациенту воспользоваться собственной мудростью и самостоятельностью, я понимаю, насколько более твердыми становятся достижения пациента. Важно ведь, почему Бен сам не может понять, насколько бессмысленна его работа. Задача терапии состоит в том, чтобы помочь ему более ясно и ответственно взглянуть на свой образ жизни — с тем чтобы он не распылялся на мелочи. Что удерживает Бетти от раскрытия ее потенциала таким образом, что она остается одна? Если я пытаюсь найти для нее спутника, я скорее укрепляю ее неспособность, чем способствую ее росту. Каждый раз, когда я пытаюсь вмешаться, чтобы помочь пациенту в определенной жизненной ситуации, я в каком-то смысле ослабляю и его, и себя.

Когда я настаиваю на главном, на том, что происходит именно в тот момент, когда мы с пациентом находимся вместе (например, когда я помогаю Грэгу разобраться с теми установками, что поддерживают его злобные и разрушительные отношения с женой), я помогаю ему намного больше. Раскрытие его потенциала не только положительно влияет на нашу работу, но вносит также важные улучшения в его работу, отношения с детьми и с окружающими людьми.

Но я никогда полностью не преодолею искушение быть Богом. Я чувствую — и должен чувствовать — свою вину за это. Вину в экзистенциальном смысле (в смысле понимания, что я не сохранил веру в человеческий потенциал моего пациента и в свой собственный. Однако слишком большое чувство вины тоже является искажением. Я не Бог, чтобы в совершенстве избегать роли Бога. Сдается мне, только Господь никогда не играет роль Бога.

Если бы Хол баллотировался в боги, он получил бы мой голос теперь. Находясь под таким сильным давлением бессознательной потребности верить в свою божественность, он не имел контакта со своим внутренним чувством. Таким образом, Хол не мог знать себя настолько хорошо, чтобы правильно слышать других. Единственным способом, который позволял Холу понимать окружающее и эффективно взаимодействовать с ним, было радикальное сокращение его мира. Так, он сосредоточился на внешнем, на поведении, на поверхностном. Отрицал сферу субъективного, прятался от своей человеческой ограниченности. Он сузил свой мир до размеров, которыми можно было управлять, но при этом потерял способность руководить своими эмоциями и взаимоотношениями с людьми.

Хол, как и многие из нас, был убежден, что незнание — это неудача, недостаток чего-либо, противоположность знанию. Когда он пришел к признанию своей ограниченности, то понял, что незнание фактически является частью опыта познания. Только гении и идиоты (странная параллель!) не понимают пределов своего знания. Мы — конечные и смертные — сознаем, что не можем знать все, и вынуждены учитывать, что всегда существует нечто, ускользающее от рассмотрения. По мере накопления все большего и большего знания мы также накапливаем осознание своей невежественности во многих и многих областях.

Хол по-прежнему с охотой учится, но он сбросил ужасный груз попыток сначала узнать достаточно, а потом уже действовать. Если бы мы действительно знали достаточно, мы смогли бы доверить все машинам. Как обнаружила Дженнифер, люди требуются как раз в таких ситуациях, когда решения должны приниматься без достаточного знания, — в большинстве по-настоящему важных жизненных ситуаций.

Холу необходимо было отрицать свою ограниченность. Ограничения означали для него смерть и несовершенство. Он добросовестно пытался узнать все о своей профессиональной области. Пытался быть готовым к тому, чтобы помочь любому, кто обратится к нему за консультацией. Пытался заставить себя сделать все возможное. Достиг потрясающих успехов, но внутренне погибал от того, что заставлял себя делать больше, чем мог сделать человек. Он был вне себя от гнева на своего сына, который ясно демонстрировал, что больше не считает Хола всезнающим и всемогущим.

Открытие Холом своего внутреннего чувства и принятие своей ограниченности освободило его от невыносимого груза ответственности и вины. Он позволил себе стать просто человеком — ранимым, способным ошибиться. Позволил себе кричать от ярости, осознав свои потери. А потом Хол начал жить своей собственной жизнью и экспериментировать с изменениями в своем бытии.

Хол понял, что бог обречен на статичное существование самим фактом своего всезнания и всемогущества.

Борьба Хола за свою жизнь подтверждает некоторые из обобщений, уже сделанных в этой книге, и проливает свет на некоторые другие аспекты того, как быть живым.

Если я хочу быть полностью живым, я должен принять свою ограниченность так же, как и свою свободу. Если я пытаюсь знать обо всем и все делать, я буду обречен на то, чтобы потерять понимание того, с чем я действительно могу справиться. Я не могу знать все, сделать все, жить вечно. Я могу лишь знать намного больше, чем знаю сейчас, делать намного больше, чем делаю сейчас, и жить более полной и насыщенной жизнью, чем сейчас.

Я способен по-настоящему владеть своей жизнью только тогда, когда обладаю внутренним осознанием своего субъективного бытия. Это чувственное измерение более существенно для полноценной жизни, чем любые внешние формы осознавания. Слишком многие из нас — особенно те, кто принадлежат к культуре западного среднего класса, — потеряли чувство, что мы живем в центре самих себя. Имея так мало доступа к своему внутреннему переживанию, мы столь же отчуждены от самих себя, как и от любого другого человека. Мы почти полностью потеряли непосредственное осознание своих собственных чувств, желаний, потребностей, намерений.

Если я озабочен вопросом, как заставить себя сделать нечто или не делать чего-то, я наверняка нахожусь вне своего центра, рассматриваю себя как объективную машину и обречен на разочарование и неудачу. Когда я нахожусь внутри своего бытия, не имеет смысла вопрос «как?» — как обнаружить, что я чувствую, понять, почему я так реагирую и т. д. Я и есть чувство, действие, реакция. «Как» означает манипуляцию с тем, что является внешним по отношению ко мне. В той степени, в какой у меня действительно имеется внутреннее зрение, мое намерение и есть моя жизнь. Другими словами: то, чего я хочу, очевидно, и мне не нужны никакие «процедуры» для его обнаружения.

Несколько лет спустя после окончания терапии Хола в моей жизни наступил мучительный и болезненный период. Я сам обратился к психотерапии, и она помогла мне пережить несколько дней и ночей, когда я чувствовал себя таким измученным и потерянным, что боялся не выдержать. Хотя эта глава и не место для подобного рассказа, я все же хочу сказать, что мой терапевт посоветовала мне участвовать в психотерапевтической группе в качестве пациента. Она рекомендовала группу, которую вел Хол.

Так мы поменялись ролями. Мне это казалось странным только короткое время. Очень скоро я узнал этого сильного и чуткого человека, с его крупным телом, удобно расположившимся в кресле или лежащим на полу, с его теплым голосом, поддерживающим тебя или на чем-то настаивающим. Я увидел Хола по-новому, хотя и не совсем. Он по-прежнему был крупным человеком, но теперь его мощь вырвалась из-под его прежней вынужденной слепоты, теперь он был дома как в субъективной, так и в объективной области. Хол больше не руководил всем, но мог действительно стать опорой тем, кому — как, например, мне — необходимо было опереться на его силу.

Я особенно хорошо помню двухдневный марафон, в котором наша терапевтическая группа участвовала вместе с Холом и его терапевтом, проведя много часов вдали от дома. Глубокой ночью я наткнулся на столь мощный сгусток вины и страха внутри самого себя, что просто не мог преодолеть его. В течение нескольких часов группа работала со мной — поддерживала, тормошила, торопила, нянчила — и все же я не мог прорваться. Наконец, все, кроме Хола, пошли спать, и в течение трех или четырех часов ранним утром Хол оставался со мной, спокойный и решительный, пока я боролся со своим демоном и, наконец, победил, разрешив борьбу слезами, гневом и облегчением. И когда я плакал, вскрывая ужасный нарыв в моем противоречивом, самообвиняющем и полном горечи сердце, тяжелая рука Хола лежала у меня на плече.

Теперь я лишь изредка вижу Хола. Мы живем в разных городах и больше не встречаемся. Однажды, при встрече, Хол спросил, читал ли я статью, которую он недавно опубликовал. Смутившись, я пробормотал, что «быстро пробежал ее», одновременно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь. Я действительно видел статью, но совершенно не помнил, читал ли ее, а если и читал, не помнил, о чем она. Потом я перестал притворяться и рассказал все Холу. Он улыбнулся с какой-то теплотой и нежностью, которая с годами стала все больше и больше ему свойственна.

— Мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели ее, Джим. Она рассказывает о нашем совместном опыте.

Поэтому, вернувшись домой, я немедленно прочитал статью. И то, что я прочел, было исполнено такой скромности, искренности и проницательности, что я понял, какой удачей стало для меня то, что я разделил путь с этим большим человеком. Не стремясь больше к тому, чтобы быть Богом, Хол действительно соприкоснулся с глубокими человеческим корнями своей жизни.