Навеселе. Как люди хотели устроить пьянку, а построили цивилизацию

Примерно в VIII тыс. до н. э. в Плодородном полумесяце – полукруглой области Ближнего Востока, протянувшейся примерно от современного Египта через Сирию до Ирака и Ирана, – некие сообразительные охотники-собиратели начали припасать семена необычайно урожайных или вкусных диких злаковых и бобовых и сажать их на участках расчищенной земли. В следующем сезоне они возвращались и делали это снова; возможно, они периодически приходили прополоть или полить посадки. Постепенно этот процесс отбора семян создал древнейшие разновидности всем известных урожайных культур – растений, способных прокормить и оправдать труды оседлого населения, которое расчищало землю, сажало семена, ухаживало за растениями и затем ожидало поблизости, когда можно будет собрать урожай. Так возникло земледелие. Позже аналогичные процессы, независимо друг от друга, привели к сельскохозяйственным революциям в других уголках мира, в том числе к окультуриванию пшеницы, проса и риса в долинах Хуанхэ и Янцзы в Китае и маиса (кукурузы) на американском континенте.

Когда древние земледельцы стали систематически получать урожай, у них нередко оставались излишки. Их можно было сохранить для употребления в межсезонье или в качестве страховки, если следующий урожай окажется плохим. В какой-то момент люди заметили, что, если растереть зерна в воде (скажем, сделав тесто, из которого не был выпечен хлеб), эта масса превращается в нечто совершенно другое. Новый продукт имел довольно приятный запах. Вкус у него был странный, но к нему можно было привыкнуть и даже полюбить его. И что лучше всего, от него здорово улучшалось настроение. Предание гласит, что в какой-то момент после освоения земледелия люди начали пользоваться благами пивоварения, причем схожие процессы по всему миру привели к появлению виноградных, просяных, рисовых и кукурузных спиртных напитков. Наконец, появилась вкусная жидкость, которой можно было запивать хлеб и сыр. Согласно этому традиционному представлению о появлении производства алкоголя оно стало случайным, незапланированным следствием освоения сельского хозяйства.

Однако примерно в 1950-х гг. эту модель стали подвергать сомнению сторонники различных теорий, которым можно дать общее название – «пиво раньше хлеба»{191}. Они подчеркивали, что многолюдные празднества, возникавшие вокруг употребления алкоголя, на которые часто собирались жители отдаленных территорий, чтобы целыми днями петь и плясать, совершать ритуалы, пить и приносить жертвы, возникли задолго до оседлого земледелия. В Гёбекли-Тепе, археологическом памятнике на территории современной Турции, к которому мы еще вернемся, охотники-собиратели регулярно сходились в X – VIII тыс. до н. э., чтобы угощаться мясом газелей, строить концентрические сооружения и воздвигать колоссальные Т-образные опоры из известняка, скорее всего обильно спрыскивая все это пивом. И это несмотря на то обстоятельство, что с практической точки зрения неразумно напиваться, занимаясь монументальным строительством. Каменные опоры, установленные в Гёбекли-Тепе, весили от 10 до 20 т, и их нужно было доставлять почти за полкилометра от места, где их добывали, что требовало труда, по расчетам, 500 человек. Очевидно, что спьяну или в похмелье высекать, перетаскивать и устанавливать такие глыбы было еще труднее, не говоря уже о размозженных с перепоя стопах и пальцах.

Тем не менее повсюду в Древнем мире существуют аналогичные свидетельства, что первые массовые собрания людей, в центре которых были пир, ритуал и выпивка, имели место задолго до того, как кому-то пришла мысль выращивать и собирать урожай. Археологи, работающие в Плодородном полумесяце, обратили внимание, что в древнейших известных поселениях используемые орудия и выращиваемые сорта зерновых больше подходили для приготовления пива, чем хлеба. Недавним открытием стало обнаружение признаков изготовления хлеба и/или пива на стоянке на северо-востоке Иордании возрастом 14 400 лет, по меньшей мере за 4000 лет до возникновения земледелия{192}. Поскольку хлеб стал основным продуктом питания спустя еще несколько тысяч лет, самой вероятной причиной, заставившей этих охотников-собирателей возиться с землей, было желание приготовить основной жидкий продукт для общих празднеств и экстатических религиозных ритуалов{193}. Следует также отметить, что древнейший в мире сохранившийся рецепт – это рецепт пива (он приводится в древнешумерском мифе), а самые старые изображения групповых празднеств включают очевидные картины употребления алкоголя{194}. Человеческое искусство получения спиртного путем брожения является настолько древним, что некоторые штаммы дрожжей, использующихся для приготовления вина и саке, были, судя по некоторым признакам, одомашнены 12 000 лет назад или даже раньше{195}.

Мы видим ту же схему – когда производство алкоголя предшествует земледелию – в других уголках мира. Дикий предок кукурузы, теосинте, выращивался в Центральной и Южной Америке почти 9000 лет назад, задолго до того, как земледельцам удалось получить привычную нам кукурузу. Из зерен теосинте получается ужасная мука, но превосходное спиртное; они служат основой чичи, похожего на пиво спиртного напитка, который до сих пор пьют повсеместно в Центральной и Южной Америке. Имеются свидетельства, что чича использовалась в ритуальных празднествах уже в IX в. до н. э. и контроль ее производства и распределения был важнейшим элементом государственной обрядовости и власти в империи инков, начиная с III в. до н. э.{196} Скорее всего, то же самое относится и к наркотикам, занявшим место алкоголя там, где его не было. Поддерживая идею о том, что пиво предшествовало хлебу, некоторые ученые приводят данные, что в ряде регионов Австралии желание выращивать компоненты одурманивающего питури являлось движущим фактором возникновения земледелия{197}. Возможно также, что выращивание табака в Северной и Южной Америке, особенно на территориях за пределами его естественного ареала, вдохновило людей заняться и другими растениями, таким образом положив начало земледелию{198}.

Все эти факты наводят на мысль, что желание опьянения или кайфа стало толчком к возникновению сельского хозяйства, а не наоборот. Разумеется, земледелие – основа цивилизации. Это означает, что наша страсть к жидким или курительным нейротоксинам, самому удобному способу отключения префронтальной коры, могла стать катализатором перехода к оседлой жизни. Более того, психотропные вещества не только подтолкнули нас к цивилизации, но и, как мы узнаем из этой главы, помогли нам стать цивилизованными людьми. Заставляя человека хотя бы временно становиться более креативным, культурным и коллективным – жить как социальное насекомое, несмотря на обезьянью натуру, – они послужили импульсом к формированию подлинно многолюдных групп, одомашнивания все большего числа растений и животных, накопления новых технологий и, таким образом, построения неуклонно разрастающихся цивилизаций, что позволило нам стать господствующей мегафауной на планете. Иными словами, именно Дионис с его мехами, полными вина, и обольстительными звуками флейт стал основателем цивилизации; Аполлон явился на все готовое.

Одной из множества способностей, которые греки приписывали Дионису, был дар трансформации. Он мог обернуться животным, именно он даровал злосчастному царю Мидасу власть превращать в золото все, чего он ни коснется. Будучи богом опьянения, он был способен сделать нормальных людей безумными. Еще больше впечатляет его умение превратить целеустремленных, подозрительных, агрессивных и отчаянно независимых приматов в расслабленных, креативных и доверчивых социальных животных. Давайте узнаем, как повсюду в мире на протяжении истории люди обращались к Дионису за помощью, сталкиваясь с препятствиями, связанными с тем, что человек – это творческая, культурная, исполненная духом коллективизма обезьяна.

Визит музы: Опьянение и креативность

В мировых культурах на протяжении всей истории алкоголь часто уподобляли музе. Как отмечает Да-ань Пань, «в традиционной китайской культуре… вино играет парадоксальную роль дурмана и стимула для воображения художника, вводя пьющего человека в оптимальное для творчества состояние… Быть опьяненным – значит быть вдохновленным»{200}. У древнекитайских поэтов нередко встречаются целые циклы стихотворений под рубрикой «Написано в состоянии опьянения», в том числе данное произведение Чжан Юэ (667–730):

Эти строки заставляют вспомнить древнегреческую мудрость:

Имя Квасира, англосаксонского божества стихотворцев и творческого вдохновения, происходит от слова, означающего «крепкий эль». В скандинавской мифологии говорится, что Квасира убили, а из его крови, смешав ее со спиртным, сделали «мед вдохновения». «Всякий, испивший этого волшебного зелья, – замечает Айан Гейтли, – мог слагать стихи и произносить мудрые речи»{203}. В Персии же, несмотря на формальный религиозный запрет спиртного, шедевры поэзии были порождены силой дарующего откровение вина, которую и прославляли.

Как подмечает специалист по английской литературе Марти Рот, хотя современные писатели, от Юджина О'Нила до Хемингуэя, явно отрицали значение спиртного для своего искусства, «это заявление, сделанное запойным пьяницей, служит скорее частью системы алиби алкоголика, чем констатацией факта»{204}. Как бы то ни было, невозможно игнорировать тот факт, что необычайно много писателей, поэтов, художников и музыкантов активно прибегают к жидкому источнику вдохновения, идя на физические, а иногда также финансовые и личные издержки ради освобождения ума. «У меня от этого сохнет печень, говоришь?.. И почки маринуются, – заявляет вымышленный писатель-алкоголик в фильме Билли Уайлдера „Потеряный уик-энд“. – Верно. Но знаешь, что это дает моему уму? Сбрасывает балласт, чтобы воздушный шар мог устремиться ввысь»{205}. Другие химические одурманивающие вещества также могут использоваться в этом качестве. На тихоокеанском острове Вануату, где традиционно пьют каву, а не спиртное, сочинители песен, желая создать новое произведение, удаляются в лес общаться с предками, пить каву и ждать вдохновения{206}. Каннабис также тысячелетиями служит музой, питая воображение суфийских мистиков, поэтов-битников и джазовых музыкантов{207}. Разумеется, знаменитая поэма «Кубла-хан, или Видение во сне» Кольриджа – результат мощного опиумного прихода.

Преимуществом алкоголя, кавы и каннабиса является то, что их относительно легко встроить в нормальную творческую и социальную жизнь. Психоделики, такие как псилоцибин или мескалин, вызывают более резкий разрыв с повседневной реальностью. Поэтому традиционно их использование ограничивается ритуалами, которые проводятся время от времени, или рамками особого общественного класса – шаманов. Словом «шаман» в религиоведении принято обозначать того, кто служит посредником между мирами людей и духов, кто получает от духов различные силы, обычно включающие способность исцелять болезни, предсказывать будущее, общаться с животными и управлять ими{208}. Некоторые древнейшие захоронения, найденные во многих уголках мира, содержат, как принято считать, останки шаманов, судя по наличию ритуальных предметов, изображений животных и – это, пожалуй, самая упоминаемая отличительная характеристика – психотропных веществ, в частности психоделиков.

Шаманские религии являются настолько древними, что, по мнению некоторых ученых, обнаруживаются даже у других, вымерших, родов гоминид. Так называемое цветочное погребение в пещере на севере Ирака, имеющее возраст около 60 000 лет, содержит останки мужчины-неандертальца (Homo neanderthalensis), о котором в ранних описаниях захоронения говорилось, что он, возможно, был шаманом, поскольку, судя по найденным следам пыльцы, его уложили для вечного сна на постель из цветов, среди которых было множество лекарственных и наркотических растений{209}. Как бы мы ни оценивали вероятность того, что неандертальцы ловили кайф и отдавались во власть духов, погребения древних людей свидетельствуют, что вызванные психотропными веществами шаманские трансы и видения имеют древнее происхождение. Керамические сосуды чавинской культуры, существовавшей в перуанских Андах (1200–600 гг. до н. э.), с изображением ягуара под (мескалиновым) кактусом Сан-Педро принято связывать с шаманскими практиками. Наркотик из кактуса вызывает у шамана видения и позволяет ему путешествовать по иному миру. Андское пещерное погребение, датируемое примерно 1000 г. н. э., оказалось гробницей шамана, поскольку в нем имеется обширный арсенал ритуальных предметов, снуф-столы и снуфер, а также сумка с остатками кокаина, химических веществ, связанных с аяуаской и, возможно, псилоцибином. Все эти вещества не местные, следовательно, психотропы были частью стабильной широкомасштабной торговли.

С точки зрения исторической функции шаманы могут рассматриваться как источник радикально новых творческих озарений. Из духовных путешествий, вызванных химическими веществами, они приносят новые объяснения причин болезни соплеменника, истоков конфликта двух группировок, мер противодействия наступившей засухе или исчезновению местной дичи. Сами шаманы обычно говорят, что эти озарения им послали духи, но мы можем считать их посланиями из глубин бессознательного, получившими возможность всплыть на поверхность при отключении префронтальной коры. Современная когнитивная наука дает нам понять, что эта древняя повсеместно существующая связь одурманивания и творческого озарения неслучайна.

Психологи давно знают, что специфической креативности, сопутствующей латеральному мышлению, препятствует выраженная сосредоточенность на достижении цели или заинтересованность в вознаграждении, имеющие мало общего с поставленной задачей. Слишком усердствуя над тестом отдаленных ассоциаций, вы пройдете его хуже, чем если бы просто расслабились и позволили своему уму выдать ключевое слово, объединяющее три слова-стимула{210}. Получив задание сделать оригинальный коллаж с помощью цветной бумаги и клея, вы создадите более скучное и консервативное произведение, полагая, что его будут оценивать посторонние люди{211}. Людям с ограниченной способностью к умственному контролю трудно сосредоточиваться, зато они лучше решают задачи, требующие креативности и гибкости{212}. И профессиональные писатели, и физики говорят, что самые оригинальные идеи – дающие восхитительное чувство озарения – приходят к ним, когда «ум блуждает», то есть свободно перемещается в состоянии оторванности от стоящей задачи или непосредственных целей{213}.

Как мы уже знаем, проблемой в данном случае является префронтальная кора, пристанище Аполлона. Мы заметили, что взрослые с поврежденной префронтальной корой или временно отключенной транскраниальной магнитной стимуляцией успешнее выполняют творческие задания. Столь же полезно в целом пассивное или расслабленное состояние ума, характеризующееся высоким уровнем альфа-активности мозга, что отражает разрегулирование таких областей мозга, как префронтальная кора с ее целенаправленностью и иерархическим контролем. В одном исследовании экспериментаторы с помощью биологической обратной связи увеличили альфа-активность у группы испытуемых{214}. Подключенным к ЭЭГ-мониторам участникам демонстрировали экран, на котором зеленым столбиком был отмечен уровень альфа-активности, и давали задание поднять его как можно выше. В помощь испытуемым давались подсказки, знакомые каждому, кто когда-либо пробовал медитировать: расслабьтесь, дышите глубоко и ровно, пусть все мысли и чувства свободно приходят и уходят, почувствуйте, как вы отпускаете свое тело. Вскоре после этого участники, которым удалось поднять свой уровень альфа-активности, показали лучшие, чем у остальных, результаты в задании на нестандартное мышление.

Люди – это творческие приматы, и думать не как все им жизненно необходимо. Мы нуждаемся в непрерывном потоке новых идей и постоянной реорганизации имеющегося знания. В этом смысле дети с их недоразвитой префронтальной корой не знают себе равных. Однако, как мы выяснили, сама причина их креативности делает ее практически бесполезной, по крайней мере с прагматической точки зрения целеустремленных взрослых. Причудливо искаженные миры «Лего», где лего-человечки с головами кукол Барби ездят на постапокалиптических транспортных средствах, собранных из специальных кубиков и деталей, или необычные сборища фигурок супергероев и плюшевых зверей, изображающих традиционное английское чаепитие, – отражение поразительного нестандартного мышления. Однако обществу срочно нужны новые вакцины и более энергоемкие литий-ионные батареи. Если ваша цель – максимальный уровень практически реализуемой культурной инновации, то идеальной фигурой для вас является индивид с телом взрослого, но (на краткий период) умом ребенка. Индивид со сниженным мыслительным контролем, повышенной открытостью к новому и умом, склонным блуждать в непредсказуемых направлениях. Иными словами, пьяный, кайфующий или галлюцинирующий взрослый. Общества стали ассоциировать одурманенное состояние с креативностью, поскольку интоксикация химическими веществами превратилась теперь в жизненно важный и повсеместно применяемый способ перейти взрослому в ментальное детство относительно контролируемым образом.

Химические щенки: Как превратить волков в лабрадоров

Лев Толстой с бескомпромиссной трезвостью смотрел в лицо реальности. Как и следовало ожидать, он крайне негативно относился к употреблению психотропных веществ. В статье «Для чего люди одурманиваются?», написанной в 1890 г., он заявил: «Не во вкусе, не в удовольствии, не в развлечении, не в весельи лежит причина всемирного распространения гашиша, опиума, вина, табаку, а только в потребности скрыть от себя указания совести». Как отрезал!

Герои романов Толстого, безусловно, пьют, чтобы заглушить дурные мысли, вызванные преступлениями против нравственности или распутным образом жизни. В то же время в мировых религиях нетрудно найти оправдания спиртного как источника искренней радости и душевного спокойствия. В древнешумерском гимне, посвященном богине пива, провозглашается:

Радость, которую вызывает алкоголь, часто связывают с бегством от реальности, что так тревожила Толстого, но обычно человек бежит не от своей осознанности, а от тягот повседневной жизни. В Книге притчей Соломоновых мы читаем: «Дайте сикеру погибающему и вина огорченному душею; пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании»[22]{216}. Безусловно, поэты находили на дне стакана не только вдохновение, но и эмоциональный комфорт. «Не должно нам допускать, чтобы бодрый настрой уступил место скорби, – пишет греческий поэт Алкей. – Нет лучше средства, чем смешать вдоволь вина и выпить»{217}. Китайский поэт Тао Юаньмин провозглашает:

Пожалуй, в контексте этого стихотворения лучше всего переводить глагол cheng как «удовлетворить»[23], но его корневое значение – «взвешивать на весах», «настраивать, гармонизировать систему». Как и в цитате из Книги притчей Соломоновых, мы ясно видим, что спиртное используется как средство улучшения настроения.

Если даже такие относительно благополучные представители элитарных кругов, как Тао Юаньмин и Алкей, испытывали потребность утопить в вине свои печали или ненадолго забыться в отрицающей реальность радости, насколько же остро нуждалось в этом забвении большинство обитателей мировых цивилизаций, горбатившихся в полях, мастерских, на дорогах и строительных площадках, ежедневно борясь за выживание, не имея вдоволь пищи и отдыха. Для них бегство от реальности на два-три часа было не столько удовольствием, сколько, пожалуй, необходимостью.

Ослабление стресса или тревоги – самая популярная социальная функция алкоголя, с точки зрения антропологов, в принципе задающихся вопросом о причинах употребления опьяняющих веществ{219}. Вероятно, самым видным сторонником этого взгляда являлся Дональд Хортон. В исследовании традиций пития 56 малочисленных народов, опубликованном в 1943 г., Хортон заявил, что «главная функция спиртных напитков во всех обществах – это ослабление тревоги»{220}. Он предложил так называемую гидравлическую модель потребления спиртного, утверждая, что уровень этого потребления растет параллельно с недоеданием или войной, вызывающими беспокойство, пока не возникнут новые тревоги, вызванные злоупотреблением алкоголем. В конце концов, любое общество балансирует между этими двумя крайностями.

Своеобразная теория Хортона не выдержала проверку временем, однако способность алкоголя повышать настроение и облегчать тревогу и стресс остается основой как бытовых, так и научных объяснений его употребления{221}. Изменилось лишь понимание того, что улучшение настроения и избавление от тревоги на индивидуальном уровне, по всей видимости, имеют более общую социальную функцию, упрощая людям взаимодействие в условиях скученности и иерархичности масштабных обществ. Более новые антропологические теории считают алкоголь средством, обеспечивающим общественную солидарность и позволяющим отчаянно независимым охотникам-собирателям освободиться от тех особенностей своей обезьяньей натуры, которые мешают им жить как социальным насекомым{222}.

Для того чтобы представить, насколько важной социальной проблемой является снятие напряжения, можно взглянуть на крыс. В исследовании, посвященном взаимосвязи стресса и добровольного употребления алкоголя у крыс, три группы здоровых животных, никогда прежде не пробовавших спиртное, в разной степени подверглись стрессу{223}. Контрольная группа была помещена в нормальные условия, то есть в достаточно просторную лабораторную клетку, и не испытывала ежедневного воздействия стрессовых факторов. Одна тестовая группа испытывала острый стресс, ежедневно проводя по шесть часов в крохотной клетке, где от тесноты крысы почти не могли двигаться, но остальное время суток находилась в нормальной клетке. Третья группа подвергалась хроническому стрессу, проведя всю неделю, что длилось исследование, в не столь переполненной, но все-таки некомфортно тесной клетке. Всем крысам предоставили доступ к пище и двум источникам жидкости: в одной бутылке была лишь водопроводная вода, в другой – водопроводная вода с щедрым добавлением этанола.

По сравнению с контрольной группой животные из групп острого и хронического стресса в ходе исследования похудели, это свидетельствовало о том, что условия стали для них настоящим испытанием. Обе группы реагировали на стресс, «прикладываясь к бутылке»: всего через день жизни в тесноте они стали потреблять существенно больше спиртного, чем контрольная группа. Это интересно, но едва ли неожиданно. Более красноречивы различия в поведении групп, испытывающих острый и хронический стресс. В группе острого стресса потребление алкоголя оставалось довольно стабильным и к концу недели примерно соответствовало потреблению в контрольной группе, в которой со всей очевидностью сформировался умеренный интерес к новому напитку. Напротив, крысы, подвергавшиеся хроническому стрессу, «пьянствовали» истово, и потребление алкоголя в их группе достигло такого уровня, что Фрэнсис Скотт Фицджеральд почувствовал бы себя посрамленным (рис. 3.1).

Авторы исследования пришли к выводу, что к временному воздействию стрессовых факторов легко адаптироваться без помощи химических веществ, но долговременный стресс толкает к постоянному употреблению жидкого утешителя в количествах, которые приходится со временем увеличивать.

Пожалуй, авторы этого исследования весьма жестоко обошлись с крысами. Однако переход нашего биологического вида от малых групп охотников-собирателей – от образа жизни, который мы вели на протяжении почти всей эволюционной истории и разделяли с нашими ближайшими родичами и предками, – к жизни в оседлых земледельческих обществах сопровождался аналогичным сильнейшим потрясением.

Рис. 3.1. Потребление алкоголя за один день и за семь дней крысами из контрольной группы и групп, испытывавших острый и хронический стресс{224}

Грег Уэдли и Брайан Хэйден, сегодняшние видные сторонники гипотезы «пиво раньше хлеба», утверждают, что неолитическая революция, то есть переход к земледелию, значительно усилила как скученность, так и неравенство. Группы охотников-собирателей, по всей видимости, включали от 20 до 40 человек, бродивших по огромной территории в поисках дичи и съедобных растений. Люди, пережившие революцию образа жизни, впервые случившуюся в Плодородном полумесяце, когда мобильные охотники-собиратели начали селиться на земле в составе намного более многолюдных оседлых сообществ, должны были чувствовать себя как крысы, запертые в слишком маленькой клетке с довольно-таки дрянной едой. Этот процесс, безусловно, сопровождался заметным ухудшением качества и разнообразия пищи – переходом от широкого разнообразия дичи, растений и фруктов к рациону на основе дающего чувство сытости, но безвкусного хлеба и других крахмалистых продуктов. Попутно наблюдался неуклонный стремительный рост плотности населения и неравенства. Уже 12 000 лет назад, отмечают Уэдли и Хэйден, в деревнях Плодородного полумесяца жили от 200 до 300 человек и наблюдались признаки существования частной собственности, неравного распределения богатства и социальной стратификации. С тех пор ситуация очень быстро и сильно стала ухудшаться.

Практические исследования доказали, что в отношении реакции на стресс алкоголь влияет на человека так же, как и на крыс, как и следовало ожидать после нашего знакомства с физиологическим воздействием спиртного в главе 2. В ходе одного классического исследования{225} добровольцев-мужчин из Университета Индианы подвергли воздействию, пожалуй, еще более сильных стрессовых факторов, чем условия переполненной клетки. Их заставили смотреть, как на цифровых часах ведется обратный отсчет от 360 до 0, по окончании которого они должны были получить болезненный удар электрического тока или без подготовки произнести на камеру речь на тему «Что мне нравится и не нравится в моем внешнем виде». Затем группа судей должна была оценивать эту речь с точки зрения открытости выступающего и уровня невротизма. (Очевидно, до 1980-х гг. получить согласие людей на участие в экспериментах было намного проще, чем сейчас.) Уровень стресса участников постоянно оценивался по таким косвенным показателям, как частота сердцебиения и электрическая проводимость кожи (увеличивающаяся со стрессом), а также ими самими с помощью «круговой шкалы тревоги». Это устройство, напоминающее диск телефона, испытуемые должны были поворачивать в соответствии со своим психологическим состоянием, выбирая значения от 1 («совершенно спокоен») до 10 («крайне напряжен»). Кроме того, до и после эксперимента у них измеряли кровяное давление и содержание алкоголя в крови и просили оценить свое настроение.

Для того чтобы учесть «влияние ожиданий» или обусловленных культурой представлений о том, как скажется на них алкоголь, экспериментаторы использовали плацебо-сбалансированное исследование. Каждый испытуемый выпил напиток, который напоминал водку с тоником со вкусом лимонного сока, но каждая группа получила свою информацию о том, что они пьют. Первой группе сказали, что это водка с тоником, как оно и было; второй группе было сказано то же самое, но ее члены пили один тоник, без водки. (Оказалось, что при характерной для коктейля крепости напитка, как в исследовании, спиртосодержащая и безалкогольная версии неотличимы на вкус.) Третьей группе сообщили, что они пьют простой тоник, но в стакане был коктейль с водкой. Наконец, четвертой группе дали безалкогольный коктейль и честно об этом сообщили. У испытуемых, получивших спиртное (группы 1 и 3), уровень алкоголя в крови составил около 0,9 промилле (‰), чуть выше уровня, до которого разрешено управление транспортным средством. В ходе эксперимента электропроводимость кожи и сердцебиение у них усилились меньше, а воспринимаемый уровень стресса и тревоги оказался ниже. После эксперимента они, по собственным словам, чувствовали себя бодрее, чем участники контрольных групп. Примечательно то, что влияние алкоголя целиком и полностью объяснялось фармакологическими свойствами этанола: испытуемые из группы 2 не продемонстрировали ни физиологических, ни психологических эффектов плацебо.

Это исследование, проведенное в 1980-х гг., с тех пор подкреплялось массивом литературы, доказывающей наличие «амортизирующего воздействия алкоголя на стрессовую реакцию»{226}. Легкое опьянение смягчает наш физиологический и психологический отклик на великое множество стрессовых факторов, как физических (громкие звуки, удары электрического тока), так и социальных (публичное выступление, разговор с незнакомцем). Этот успокаивающий эффект обусловлен сложным и многообразным воздействием спиртного на организм человека, включающим как стимулирующую (прилив энергии, легкая эйфория), так и угнетающую (расслабление, снятие мышечного напряжения, когнитивная близорукость) функцию{227}.

Вернемся к крысам. Стресс, вызванный скученностью, – не единственное, что заставило их пить. Они «прикладывались к бутылке» и из-за разрушения системы социальных взаимодействий. Подчиненные особи, постоянно вынужденные жить вместе с более доминантными и территориальными самцами, пили значительно больше спиртного, чем их сородичи из контрольной группы, имевшие возможность спокойно жить отдельно, а также начинали пить больше после того, как их обижали доминантные самцы{228}. Уэдли и Хэйден сухо замечают: «Злоупотребление спиртным у людей, вероятно, вызывается аналогичными ситуациями». Вполне возможно, как говорилось в главе 1, «биологическое облагораживание» бедного витаминами и микроэлементами зерна путем брожения принесло пользу древним земледельцам, пытавшимся выжить на однообразном рационе, но намного важнее были психологические эффекты спиртного, «веселое сердце и счастливая печень», даруемые богиней пива, которая облегчает тяготы жизни, «проливая возлияние на кирпич судьбы».

Прекрасную иллюстрацию этой социальной функции алкоголя можно найти в фильме «Пир Бабетты» (1987). Его действие происходит в маленькой обособленной общине суровых пиетистов в глухом углу датского побережья. Они ведут экономную, аскетическую и совершенно трезвую жизнь, полностью отказавшись от алкоголя и других одурманивающих веществ. Главная радость для них – регулярные религиозные церемонии, вызывающие чувство сродни экстазу (во всяком случае, с точки зрения датчан). Ими руководит харизматичный лидер общины. Когда он умирает, сплачивающая роль этих богослужений слабеет, и община начинает распадаться. Вновь вспыхивают застарелые распри, припоминаются былые прегрешения, и церковные собрания начинают больше напоминать сборище недовольных шимпанзе, чем управляемую гармонию пчел. В конце концов мир в общине восстанавливает разгульное ночное пиршество, организованное чужачкой Бабеттой, французской поварихой, вынужденной когда-то бежать из революционного Парижа. Пир Бабетты предлагает гостям невиданное разнообразие сложных и редкостных блюд, но невозможно не заметить, что движет и смазывает этот механизм непрерывно льющийся поток завозного первоклассного спиртного. В ходе застолья напряжение спадает, звучат шутки и восстанавливаются былые дружеские узы. Трудно себе представить лучшее художественное изображение снятия стресса и устранения межличностного конфликта, которыми сопровождается постепенное повышение содержания спирта в крови участников. Люди могут достичь состояния коллективного разума самыми разными способами, но возлияние, бесспорно, самый быстрый из них.

Поэтому неслучайно погоня за снижением стоимости обслуживания на авиарейсах, превратившая полноценный бесплатный обед времен моего детства в скупую раздачу тощих пакетиков с крекерами в сегодняшнем экономклассе, не коснулась лишь одного – возможности взять спиртное. Люди нашли способы не отрывать друг другу пальцы и уши, когда оказываются в тесноте или вынуждены работать, подчиняясь другим, и один из важнейших среди них – употребить правильное количество слабого психотропного средства. Сегодня мы предпочитаем откладывать снятие стресса химическими средствами на конец рабочей недели, расслабляясь с помощью одной или двух рюмок спиртного дома или в баре. Наши предки, напротив, обычно сбрасывали напряжение пивом, довольно слабым по современным меркам, и распределяли это самолечение по всему рабочему дню. В любом случае, если сторонники теории «пиво раньше хлеба» правы, спиртное не только стимулировало создание цивилизации, став для древних сельских тружеников причиной осесть на земле и выращивать зерно, чтобы его сбраживать, но и явилось бесценным средством контроля психологического стресса, сопутствовавшего этому радикальному изменению образа жизни{229}.

Сотрудничество на химической основе:

IN VINO VERITAS

В предыдущей главе мы говорили о том, что почти все дела человеческие вращаются вокруг отношений, основанных на доверии, а эмоциональная привязанность позволяет нам справляться с дилеммами кооперации, которые иначе были бы неразрешимы. Коллективно живущему примату крайне необходимо научиться доверять другим. Однако мы пока не упоминали, что отношения взаимной привязанности при очевидных преимуществах страдают от своеобразного отклонения в коммуникациях – притворства. Если я смогу сделать вид, будто предан вам (ярко и убедительно изображу, как привязываю себя к мачте, наподобие Одиссея, но оставлю узлы незатянутыми), то воспользуюсь всеми выгодами привязанности, не неся никаких издержек. В рамках дилеммы заключенного – задачи на кооперацию, которую мы рассматриваем в этой главе, – я отделываюсь одним месяцем за решеткой, а вы гниете в тюрьме три года. Вы помогаете мне перевезти мой диван, но, когда вам нужна встречная услуга, у меня волшебным образом приключается боль в пояснице или спущенная шина.

Поэтому, чтобы пользоваться преимуществами подлинного коллективизма, люди должны научиться доверять, но не безоглядно. Эта необходимость стала движущей силой эволюции различных способностей для того, чтобы оценить искренность и надежность других, в том числе умения понимать микромимику, тон голоса и язык тела{230}. Исследования показывают, что мы анализируем и оцениваем, насколько другие заслуживают доверия, практически в момент встречи с ними. Участники одного исследования выносили суждение о том, внушает ли доверие лицо человека, в пределах 100 миллисекунд, и эти суждения не изменялись даже после получения дополнительной информации или по прошествии времени{231}. Наша склонность мгновенно расценивать людей как возможных союзников или наоборот появляется на довольно ранней стадии развития: дети старше трех лет быстро и охотно классифицируют лица как «злые» или «добрые»{232}. Эти интуитивные оценки характерны для всех культур и играют удивительно важную роль даже в официальных ситуациях, например в ходе судебных слушаний или политических выборов, когда, казалось бы, люди должны оцениваться по более объективным и рациональным критериям.

Интуитивное восприятие важно и при обсуждении проблем кооперации в играх на создание общественного блага, примером которых служит дилемма заключенного. В одном эксперименте{233} незнакомцам, разбитым на пары, было предложено общаться в течение 30 минут, а затем сыграть в дилемму заключенного как игру с одним периодом, где предлагался реальный стимул к обману. Кооперирующиеся пары смогли быстро сблизиться и впоследствии решили дилемму, получив наилучший общий результат. Что интересно, предатели также сумели распознать своих «собратьев» – партнеров, склонных к отступничеству, – и уклонились от кооперации, было очень мало случаев несовпадения, когда предателю удалось получить выигрыш за счет коллективиста. Этот результат был многократно успешно повторен, и похоже, что точные прогнозы поведения делаются на основе неявных признаков, обнаруживаемых в мимике, телодвижениях и тоне речи{234}.

Когда необходимо решить, доверять ли кому-то или не стоит, мы предпочитаем полагаться на такие сигналы, как проявление эмоций и тонкий язык тела, поскольку они относительно независимы от сознательного контроля. Мы знаем, по крайней мере неосознанно, что должны следить за префронтальной корой, центром холодного расчета и эгоистичного интереса, поэтому интуитивно предпочитаем оценивать надежность другого по сигналам, выходящим за рамки ее контроля. Эмоции воздействуют непосредственно на живую, бессознательную часть нашего мышления. Они появляются ни с того ни с сего, и их очень трудно контролировать, как прекрасно известно каждому, кто пытался подавить искреннюю улыбку или скрыть страх.

Понимание внешнего выражения эмоций как честных, слабо поддающихся имитации сигналов в современной научной литературе восходит еще к Чарльзу Дарвину, хотя эта коммуникативная функция эмоций была отлично известна мыслителям Древнего Китая и Древней Греции{235}. Люди способны быстро и точно распознавать и классифицировать эмоции, наблюдаемые у других{236}, а эффективно пресечь эмоциональную «утечку» через мимику или тон речи очень трудно{237}. Мы мастерски отличаем искренние улыбки и естественный смех от натужных. Дело в том, что эти два вида демонстрации эмоций используют разные мышечные и голосовые системы{238}, и те, что работают при искренних эмоциях, намного меньше контролируются сознанием. Участвуя в играх на общественное благо в реальной жизни, люди более склонны доверять – идти на больший риск и, следовательно, больше выигрывать – при взаимодействии с партнерами, которые искренне улыбаются, а не изображают улыбки{239}. Люди охотнее прощают партнера-отступника и возвращают ему свое доверие, если он краснеет, поскольку румянец стыда – это классическая непроизвольная реакция{240}.

В ходе одного неоднозначного, но изящного исследования{241} психолог Линн тен Бринк и ее коллеги закодировали взятые из реальной жизни видеоклипы, в которых индивиды эмоционально просили общественность предоставить информацию для розыска пропавшего родственника. В половине случаев говорящие лгали и, на основании неопровержимых вещественных доказательств, были впоследствии обвинены в убийстве разыскиваемых близких. Хотя участники исследования не знали, кого из людей на видео в дальнейшем поймали на имитации глубокого отчаяния, они сумели их распознать, сосредоточившись на группах лицевых мышц, которые трудно сознательно контролировать. У убийц меньше работали истинные «мышцы скорби» (corrugator supercilii, depressor anguli oris[24]) и больше – мышцы, участвующие в фальшивой улыбке (большая скуловая) и сознательных попытках изобразить горе (мышцы лба).

Таким образом, надежность связывается у нас в уме с впечатлением искренности и спонтанности эмоциональных проявлений{242}. Это здравый подход. Мы не доверяем людям, которые выглядят бесчувственными или неискренними. Возвращаясь к аналогии с Одиссеем и сиренами, можно сказать, что такие люди не привязали себя к мачте или привязали слабо. Мы предпочитаем капитана Кирка мистеру Споку, что подтверждается недавней экспериментальной работой, свидетельствующей, что люди лучше сотрудничают в играх на общественное благо, если вынуждены быстро принимать решение или получают инструкцию доверять своей интуиции{243}. Если предложить им поразмыслить или заставить помедлить с принятием решения, в дело вторгается рациональный ум и заставляет их хитрить в ущерб общему благу. Неслучайно религиозные и этические системы всего мира на протяжении всей истории связывают спонтанность и искренность с твердостью нравственных устоев и притягательностью для окружающих{244}.

Таким образом, наша способность одолеть неискренность имеет принципиальное значение для общественной жизни людей, и мы очень хорошо выявляем потенциальных партнеров по мимолетному впечатлению. Похоже, люди справились с главной опасностью для своей общественной жизни – опасностью лицемерного злоупотребления привязанностью – с помощью хитроумного эволюционного трюка: мы научились обращать внимание на бессознательные эмоциональные сигналы. Используйте их для оценки потенциальных партнеров и просто избегайте тех, кто кажется вам нечестным.

К сожалению, эволюция никогда не отдыхает. По мере того как львы становятся все быстрее и легче догоняют газелей, выживают только быстрейшие газели и скорость газелей постепенно увеличивается. Теперь только самым быстрым львам удается поймать добычу, что создает новое давление на львов в направлении развития скоростных качеств, и так далее. Подобную эволюционную гонку вооружений можно наблюдать в биологическом мире повсеместно{245} – эта гонка обычно приводит к развитию экстремальных признаков.

Одним из таких признаков является способность человека обнаруживать нечестность. Мы сразу чувствуем как само собой разумеющееся: этот продавец хот-догов не внушает доверия, а наш ребенок врет, будто погулял с собакой. Но шимпанзе ошеломила бы наша способность постижения чужого ума – им это показалось бы настоящей магией. Судя по всему, шимпанзе способны обмениваться простейшими сигналами умонастроения{246}, но наша способность передавать друг другу колоссальные объемы информации о своих мыслях, эмоциях и особенностях личности легким движением бровей, голосом или поджатием губ совершенно не имеет аналогов в животном мире. По всем статьям это экстремальный признак, созданный эволюционной гонкой вооружений.

Видя сверхбыстрых антилоп, несущихся по североамериканской равнине, мы догадываемся о присутствии почти столь же сверхбыстрых хищников, ставших стимулом для обретения этой скорости, в случае американских антилоп это в действительности «призраки» хищников, поскольку львы и гепарды вымерли в этом регионе тысячи лет назад{247}. Аналогично стимулом для развития у нас, казалось бы, сверхъестественной способности замечать ложь послужила соответствующая способность обманывать. Люди – первостатейные лжецы, которые совершенствовались в этом искусстве тысячелетиями. Успех особенно быстрых современных антилоп обусловлен, хотя бы отчасти, способностью произвольного управления мышечными системами, обычно неподвластными контролю сознания. Например, актер и режиссер Вуди Аллен относится к немногочисленной группе людей, способных управлять мышцами лба, благодаря чему его лицо может принять фирменное выражение «я знаю, вы думаете, что я сделал что-то плохое, или считаете меня тупицей, но меня просто неправильно поняли, честное слово». Умение придать это выражение своему лицу по собственному желанию, особенно если остальным оно удается лишь спонтанно, может быть очень полезным{248}. Харизматичные политики, например Билл Клинтон, похоже, способны временно, но искренне уверовать в то, что их собеседник в данную минуту, скажем мелкий бизнесмен, обеспокоенный тарифами, – единственный человек во всем мире, до которого им есть дело, хотя часть их ума в тот же самый момент сосредоточена на крупном спонсоре, сидящем в конце зала. Согласно некоторым данным, психопаты – крайний случай социального отступничества – способны подавлять естественную «утечку» эмоциональных проявлений{249}, что дополняет их опасную способность лгать без зазрения совести.

Если рассматривать ситуацию со стороны львов, то самыми большими мастерами в распознавании обманщиков можно считать гадалок. Когда они берут вас за руку, смотрят вам в глаза и задают поначалу расплывчатые, а потом все более конкретные вопросы, то из мимолетных выражений вашего лица и едва заметных реакций они извлекают факты: в частности, что вы недавно потеряли близкого человека или отчаянно несчастны на работе. Обычным людям это кажется волшебством, но его здесь не больше, чем в умении обычного человека понимать, что на уме у собрата, а такое умение представляется магией для шимпанзе. Писатель-фантаст Артур Кларк однажды сказал, что любая достаточно развитая технология неотличима от магии в глазах непосвященных. То же самое относится к экстремальным признакам, слишком развитым безудержной эволюционной гонкой вооружений.

В контексте нашего разговора об алкоголе принципиально важно то, что культуры не являются сторонними наблюдателями в этом состязании обманщиков и мастеров распознавания обмана. Культура выигрывает, если человек в ней может решать дилемму заключенного и преодолевать другие препятствия на пути к кооперации, поэтому она кровно заинтересована, чтобы распознаватели лжи получили преимущество, и всячески этому способствует. Культура нацелена на брешь в броне лжеца, а именно на то, что притворство или ложь требуют когнитивного контроля. Можно легко и непринужденно выглядеть честным или искренним, говоря правду или выражая подлинные эмоции; чтобы придумать и высказать ложь, сыграть эмоции, нужны усилия и внимание. Чтобы усложнить лжецу его задачу, следует использовать эту слабость, ослабив его когнитивный контроль. Было бы идеально применять этот прием в каждой значимой ситуации, когда можно ожидать неискренности, причем делать это ненавязчиво. И никаких транскраниальных магнитов! Еще лучше, если удастся найти для этого приятный способ, который вдобавок делает людей счастливыми и более сосредоточенными на тех, кто их окружает.

Вы уже поняли, к чему я веду. Я уделил так много внимания эволюционной динамике привязанности и выявления обмана, поскольку лицемер, мнимый друг, представляет экзистенциальную угрозу в любом сообществе. Поэтому помощь в раскрытии притворщиков и, следовательно, укрепление взаимного доверия – важнейшая функция опьяняющих средств в человеческой цивилизации{250}. Есть очень веские основания думать, что в столь несхожих обществах, как древнегреческое, древнекитайское, средневековое европейское или доисторическое на островах Тихого океана, никакое собрание потенциально враждебных индивидов никогда не происходило без ошеломляющего количества интоксикантов.

Недавно открытый древнекитайский текст на бамбуковых полосках, датируемый IV – III вв. до н. э., содержит красочное высказывание: «Гармония звезд создается питьем вина»{251}. В Древнем Китае любое политическое соглашение достигалось лишь после того, как участники переговоров добровольно ослабляли свой мозг выверенными дозами жидкого нейротоксина – они выпивали их через тщательно установленные промежутки времени. Римский историк Тацит отмечал, что у варварских германских племен любое политическое или военное решение должно было проходить через горнило пьяного общественного мнения:

Хотя Тацит несколько высокомерно изображает использование алкоголя в качестве сыворотки правды как примитивную варварскую традицию, сами древние римляне и греки очень активно обращались именно к этим функциям опьяняющих напитков. Мысль о том, что опьянение открывает «истинную» сущность, хотя и является весьма древней и повсеместной, лучше всего, пожалуй, выражена в латинской поговорке In vino veritas – «Истина в вине». Ощущаемая связь между честностью и опьянением восходит к Древней Греции, где сочетание «вино и правда» было общеизвестным и не вызывало сомнений. «Неуместная трезвость считалась крайне подозрительной, – замечает Айан Гейтли. – Некоторые навыки, например ораторские, можно было проявлять, лишь выпив. Трезвые люди были равнодушны – они раздумывали, прежде чем высказаться, и тщательно подбирали слова, следовательно… не питали истинного интереса к предмету»{253}. В платоновском «Пире» говорится, что «истина раскрывается вином и детьми» – очень показательный намек на то самое ослабление префронтальной коры, которое объединяет детей и пьяных.

Поскольку слова пьяного идут непосредственно из сердца, им придавался, как правило, больший вес, чем высказываниям от имени пронырливого, управляемого и расчетливого «я». В Древней Греции клятвы, данные под влиянием вина, считались священными, надежными и нерушимыми. Так же викинги воспринимали обеты, данные после обильных возлияний из священной «клятвенной чаши». В Англии при Елизавете и Стюартах к публичным заявлениям относились с подозрением, если они не сопровождались тостами со спиртным{254}.

Моя любимая иллюстрация роли алкоголя как стимулятора правдивости и веры носит вымышленный характер и происходит из телесериала «Игра престолов». В знаменитой серии «Красная свадьба» два враждующих клана, казалось бы, преодолевают свои противоречия и соглашаются объединиться против общего врага. Как это свойственно людям, их соглашение о сотрудничестве празднуется и подкрепляется пиршеством, где спиртное льется рекой, и участники отчаянно напиваются. В разгар веселья слуга хочет подлить еще вина лорду Болтону, откровенно коварному персонажу, но тот прикрывает свой стакан ладонью. Когда пьяный сосед по столу недоуменно спрашивает, почему он не пьет, Болтон лаконично отвечает: «Это притупляет чувства». «В этом весь смысл!» – радостно восклицает собеседник. Действительно, в этом смысл. Как известно любому поклоннику «Игры престолов», лорд Болтон – классический предатель, сохраняющий ясный ум, чтобы иметь возможность руководить хладнокровным убийством всех своих пьяных «друзей». Урок этой истории очевиден: не доверяй тому, кто не присоединяется к тосту.

Алкоголь – самый популярный способ развязать язык, но показательно, что в регионах, где спиртного нет, той же задаче служат другие психотропные вещества. Первые европейцы – исследователи Тихоокеанского региона рассказывали, что их приветствовали – а заодно оценивали, насколько они опасны, – празднествами, главную роль на которых играла кава{255}. До сих пор ни один деревенский совет на Фиджи не станет ничего обсуждать, пока все присутствующие хорошенько не упьются кавой. Так же вожди соперничающих племен индейцев Северной Америки улаживали споры и разрешали конфликты за калуметом – «трубкой мира», которую впоследствии прославили голливудские вестерны. Но кинематографические реконструкции лукаво умалчивали о сильнейшем психотропном эффекте этих галлюциногенных курительных смесей. «Согласно традиции, если калумет предлагался и принимался, процесс курения делал любое соглашение священным и непреложным, – отмечает специалист по истории американской религии Роберт Фуллер. – Считалось, что нарушителю этого соглашения ни за что не уйти от справедливого наказания»{256}.

Тот факт, что при вычеркивании из уравнения алкоголя его место занимают другие одурманивающие вещества, служащие той же цели, убедительно свидетельствует против любых теорий захвата или эволюционного пережитка. Не обладая возможностями современной нейробиологии или социальной психологии, культуры всех времен и народов все равно понимали, что трезвый, рациональный, расчетливый ум индивида – препятствие для социального доверия. Вот почему опьянение, зачастую весьма глубокое, служит обязательным условием важных социальных событий, деловых переговоров и религиозных ритуалов. Древнекитайское стихотворение из «Книги песен» гласит:

Празднующие иудейский праздник Пурим в честь победы Мордехая над Аманом, желавшим истребить весь еврейский народ, должны так напиться, чтобы перестать различать фразы «проклят Аман» и «благословен Мордехай».

Подобно тому как мы рукопожатием демонстрируем, что не держим в руках оружия, коллективное опьянение позволяет нам разоружиться в когнитивном отношении в присутствии других. К десятому тосту водки из сорго на китайском пире, последнему кругу чаши с вином на греческом симпосии или к концу Пурима присутствующие фактически выкладывают на стол свою префронтальную кору, демонстрируя свою когнитивную безоружность. Эту социальную функцию подразумевал Генри Киссинджер, когда, как гласит традиция, сказал китайскому лидеру Дэн Сяопину: «Думаю, если мы выпьем достаточно маотай, то сможем решить любую проблему»{258}. Таким образом, опьянение сыграло жизненно важную роль – помогло людям справиться с дилеммами кооперации, пронизывающими социальную жизнь, особенно в крупномасштабных обществах. Для того чтобы группы людей могли преодолеть подозрительность и сомнения, наше коварное сознание необходимо хотя бы на время парализовать, и добрая порция химического дурмана – самый быстрый и эффективный способ достижения этой цели.

Социальные узы и рвота

Социализация опирается на доверие. Поэтому неудивительно, что жидкие сыворотки правды всегда служили ярким символом социального сотрудничества и гармонии. В Древней Месопотамии пивной чан характерной формы олицетворял социальные взаимодействия в целом{259}. Ритуальные собрания в Древнем Китае, независимо от своего назначения – обретение гармонии между людьми или между живыми и их предками, – вращались вокруг спиртного, а главными ритуальными атрибутами служили бронзовые сосуды для питья, имевшие причудливую форму. Радостное восклицание «Духи пьяны!» в древней оде означает благосклонность предков и установление гармонии между живыми и мертвыми. Во всем мире на протяжении всей истории пиры и попойки сводили незнакомцев, объединяли феодальные кланы, улаживали разногласия и способствовали созданию новых социальных уз. Например, слово bridal – «свадебный» – в современном английском языке происходит от староанглийского bryd ealu – «свадебный эль», которым обменивались жених и невеста, скрепляя свой союз, а главное, возникшую связь между их семьями{260}.

Антрополог Дуайт Хит, один из первых исследователей социальной функции алкоголя, отмечает, что спиртное всегда играло жизненно важную связующую роль в ситуациях, в которых индивиды иначе оставались бы изолированными и вынужденно пребывали бы в одиночестве: моряки в порту, лесорубы, только что вышедшие из леса, ковбои, собравшиеся в салуне{261}. Международная рабочая организация начала XX в. «Индустриальные рабочие мира» (Industrial Workers of the World, IWW) должна была решить серьезную проблему общественного значения: помочь этнически неоднородным, испытывающим взаимные подозрения рабочим из разных отраслей и с разным жизненным опытом преодолеть узкие эгоистические интересы и предстать единым фронтом в коллективной борьбе с владельцами капитала, отстаивая лучшие условия труда. Огромную роль в решении этой задачи играли обильные возлияния в сочетании с музыкой и пением, что отражено в прозвище, под которым члены организации наиболее известны сегодня, – Wobblies, «шатающиеся». Скорее всего, оно отражало их привычку, спотыкаясь, бродить из салуна в салун{262}. Пьяные, горланящие песни «шатающиеся» с их девизом «Если травмирован один, значит, травмированы все» сумели объединить до 150 000 рабочих из самых разных отраслей и добиться важных уступок от работодателей.

Во многих культурах грандиозные попойки также служат задачам войны. В средневековых кельтских, англосаксонских и германских племенах принято было периодически напиваться до рвоты – это помогало привязать воинов к господину и друг к другу, обмен спиртным являлся выразительным символом верности и преданности{263}. Как мы отмечали, Джордж Вашингтон, хотя и разгромил гессенскую армию, воспользовавшись опьянением ее солдат, считал спиртное настолько важным компонентом военного боевого братства, что призвал Конгресс создать государственные винокуренные заводы, чтобы Армия США никогда не знала недостатка в пойле. Король Пруссии Фридрих Великий в 1777 г. выступил с обличительной речью против новой и, на его взгляд, опасной привычки пить кофе вместо пива:

Другие химические одурманивающие средства также использовались для создания особенно крепких социальных уз, необходимых для воинов. Один из первых испанских миссионеров в Новом Свете заметил, что некоторые туземные племена употребляют пейот, прежде чем выступить на войну. «Он побуждает их сражаться, не думая о страхе, жажде или голоде, – сообщал он. – Они говорят, что он защищает от всех опасностей»{265}. Боевая ярость легендарных берсерков из скандинавских саг, скорее всего, обеспечивалась психоделиками{266}, а наводящие ужас убийцы-ассасины Древней Персии обязаны своим названием (перс. hashashiyan, араб. hashīshiyyīn) психотропному веществу, из которого они черпали боевой дух, – гашишу.

Согласно всеобщему представлению, употребление спиртного больше связано с мужчинами, чем с женщинами. В культурах, где пьют оба пола, мужчины обычно это делают гораздо активнее. Почти наверняка в этом играют определенную роль физиологические факторы{267}. Мужчины в среднем имеют более крупное тело, следовательно, им нужно больше алкоголя, чем женщинам, чтобы получить тот же психологический эффект. Еще важнее, однако, что в традиционных патриархальных обществах именно мужчины являлись главными фигурами публичной и политической жизни, им главным образом и приходилось решать дилеммы кооперации с потенциально враждебными чужаками{268}. Вот что пишет антрополог Джастин Дженнингс о современных аборигенных племенах, живущих в Андах: «Мужчины в большей степени связаны здесь с употреблением алкоголя, чем женщины… Хотя пьют оба пола, отношения мужчины с другими мужчинами упрочиваются процессом пития. Умение пить свидетельствует о человеке как мужчине, и посредством алкоголя „скрепляются дружба и согласие, признается родство“»{269}. В классическом антропологическом труде Дуайта Хита{270} о племени камба, изолированно живущем в боливийской Амазонии, описывается, что мужчины камба используют запои, часто напиваясь до бессознательного состояния, для укрепления своего социального единства и преодоления межличностных конфликтов. Блюющие вместе – навеки вместе.

Поэтому чужаков обычно встречают огромным количеством выпивки. Выдержать целую ночь обильных возлияний – пожалуй, самый быстрый способ влиться в новую социальную среду. Антрополог Уильям Мэдсен, занимаясь исследованиями в сельской Мексике, фотографировал местную религиозную церемонию, и, когда это заметили, вокруг него собралась разъяренная толпа. Его приперли к стенке остриями своих мачете мужчины, упившиеся пульке, традиционного пива из сока агавы, и отпустили только тогда, когда старейшина соседней деревни, где он остановился, заявил: «Освободите нашего друга. Он не чужак. Он пил наше пульке». Мачете тут же исчезли, и все уселись вместе пить пульке{271}. Совместная выпивка расширяет круг сопричастности и доверия. Примечательно, что, пожалуй, древнейший известный нам юридический документ, свод законов Хаммурапи, обязует владельцев таверн под страхом смерти доносить о заговорах, вынашиваемых за несколькими кружками пива{272}. Способность алкоголя создавать глубокие узы – именно то, что нужно для укрепления духа бунтовщиков или революционеров.

Следовательно, отказ вместе выпить или принять предложенную чашу – серьезное проявление неприятия и враждебности. Он даже может повлечь за собой божественную кару. Дженнингс приводит миф начала XVII в. о перуанском божестве, решившем испытать прочность общества людей, появившись на одном из их пиров в образе нищего голодного странника. Лишь один человек заметил его и приветствовал, предложив ему спиртное. Когда бог, наконец, явил себя и выместил свой гнев на эгоистичных пирующих, то пощадил лишь этого человека{273}. Также отказ принять предлагаемое питье часто рассматривается как смертельное оскорбление. Например, в Германии в начале современной эпохи «отказ выпить стакан, предложенный в знак дружбы, был оскорблением, который мог заставить мужчин из любого слоя немецкого общества выхватить мечи, что иногда заканчивалось смертью»{274}. Столь же ужасные последствия мог повлечь за собой отказ выпить стакан, предложенный в салуне на американском фронтире.

С алкоголем ассоциировались доверие и узы такой прочности и искренности, что нарушение клятвы, скрепленной вином или пивом, расценивалось как необычайно серьезное преступление. Археолог Петр Михаловски приводит чрезвычайно неприятный пример из Древнего Шумера, описанный в письме, автор которого жалуется на царя, продолжающего поддерживать отношения с человеком по имени Акин-Амар:

Безусловно, есть лишь один способ обратить вспять тост. Акин-Амар мог бы испачкать свой причудливый головной убор, чтобы передать аналогичное послание, но в полной мере доводит его до адресата удар по узам, созданным совместным питием.

Во многих обществах, если не в большинстве, алкогольное опьянение не только создает узы между потенциально враждебными людьми, но и рассматривается как коллективный обряд посвящения, проверка характера индивида. Умение пить – признак того, что на человека в целом можно положиться, или даже его добродетельности. Одно из моих любимых высказываний о Конфуции, которое следует после длинного описания его разборчивости в еде и питье, – «лишь в отношении вина не знал он меры»{276}. Тот факт, что Конфуций мог пить сколько душа пожелает, но никогда не становился буйным, свидетельствует о его святости. Сократа также восхваляли за способность владеть собой, участвуя, как следовало каждому порядочному афинянину, в бесконечно долгих пирушках. «Он выпивал любое количество, которое ему предлагали, – писал Платон, – и все равно никогда не становился пьяным»{277}. Для греков симпосий, вечер возлияний под руководством симпосиарха, задававшего темп винопития, являлся способом «испытать людей – пробирным камнем для души, недорогим и безопасным в сравнении с проверкой людей в ситуациях, где нравственное фиаско могло бы повлечь за собой серьезный ущерб»{278}.

Китаистка Сара Мэттис отмечает, что и в Древнем Китае, и в Древней Греции требование к взрослым (по крайней мере, взрослым мужчинам) вместе выпивать сочеталось с убеждением, что это позволит им продемонстрировать самообладание и достоинство в сложных условиях. В Древнем Китае, «если человек не напивался, это часто рассматривалось как оскорбление, но в то же время человеку не следовало распоясываться, поскольку это помешало бы сохранять почтительность в отношениях». Что касается греческого симпосия:

Если участие в общественных пьянках подрывает способность лгать, усиливает ощущение единения с другими и служит испытанием истинного характера человека, то понятно, почему на тех, кто не пьет, смотрят с подозрением. «Водопийца» служило в Древней Греции оскорблением. С давних пор отказ участвовать в ритуальных тостах, проходивших красной нитью через традиционный китайский пир, являлся проявлением почти немыслимой грубости, в результате чего вас немедленно бы изгнали из цивилизованного общества. Эта связь между выпивкой и товариществом остается мощной и сегодня в культурах всего мира. Антрополог Джеральд Марс в своем исследовании социальной динамики в группе портовых грузчиков Ньюфаундленда пишет: «В начале изучения я спросил группу грузчиков, почему один из них, женатый молодой человек, сильный и трудолюбивый, а они ценят все эти качества в товарищах по работе, тем не менее не был для них своим, и мне ответили: все дело в том, что он „одиночка“. Я стал допытываться, в чем это проявляется, и мне сказали: „Он не пьет – вот что значит одиночка“»{280}.

Мы видим аналогичную схему в культурах, в которых в роли алкоголя выступает другое психотропное вещество. На островах Фиджи Джон Шейвер и Ричард Сосис заметили, что мужчины, которые пьют больше всего кавы, имеют больший престиж в обществе, а любители часто выпить лучше взаимодействуют с остальными во время коллективных садоводческих работ. Мужчины, имеющие каникани, неприятную болезнь кожи вследствие злоупотребления кавой, пользуются уважением и считаются настоящими «людьми своей деревни»: им доверяют оберегать деревенские ценности и они полностью соответствуют ожиданиям общества. Антропологи предполагают, что социальные и репродуктивные преимущества этих мужчин, полученные благодаря основанному на каве престижу, перевешивают более очевидные физиологические издержки, хотя и значительные{281}. Напротив, мужчины, которые ограничивают себя в питье или вообще не посещают церемонии питья кавы, вызывают подозрения и не допускаются к участию во многих общественных мероприятиях.

Социальные функции опьянения хорошо описаны в рассуждениях классициста Робина Осборна о древнегреческом симпосии:

В этом контексте следует понимать и замечание Ральфа Уолдо Эмерсона о роли непритязательного яблока в раннеамериканском обществе: «Человек был бы более одиноким, имел бы меньше друзей и меньше поддержки, если бы земля давала только полезные маис и картофель [и] отказывала в этом декоративном и социальном фрукте»{283}. Цветение яблонь дарило красоту, а также фруктовый сидр и яблочную водку эпплджек. Таким образом, кроме очевидной полезности благопристойных маиса и картофеля, Эмерсон различает менее заметную функцию красоты и опьянения, такую же важную для социальных обезьян, как хлеб и картофель.

Жидкий экстаз и коллективный ум

Слово «экстаз» происходит от греческого ek-stasis, что буквально означает «находиться за пределами себя». Глубокое опьянение, особенно в сочетании с музыкой и танцем, не только позволяет потенциально враждебным людям больше доверять и симпатизировать друг другу, но и служит инструментом, фактически уничтожающим различия между «я» и другими. Таким образом, отдаваясь забытью, которое приходит с опьянением, мы подаем культурный сигнал своей полной идентификации с группой или растворения в ней. По поводу употребления чичи традиционными культурами в Андах Гай Дьюк пишет:

Рассмотрев выборку из 488 малочисленных сообществ, для которых существуют соответствующие антропологические описания, Эрика Бургиньон обнаружила, что 89 % имеют ритуальные практики, призванные вызвать состояние диссоциации или экстатического транса обычно с помощью танца, пения и одурманивания химическими веществами{286}.

Повсеместное значение первых двух факторов, танца и пения, как источников экстатического единства давно признано в антропологической литературе{287}. «Когда танцор забывается в танце, – пишет Альфред Рэдклифф-Браун в классическом труде о культуре Андаманских островов, – он достигает состояния воспарения… в то же время чувствуя свою полную и экстатическую гармонию со всеми своими соплеменниками»{288}. Обычно в центре внимания находятся психологические и физиологические эффекты, создаваемые ритмом, синхронностью и повторяемостью. Крестный отец современной антропологии религии Эмиль Дюркгейм считал музыку, ритуал и танец ключевыми культурными технологиями, позволяющими создать «коллективный подъем», связывающий воедино традиционные культуры. Влиятельный теоретик Рой Раппапорт также утверждал, что «обрядовое порождение communitas[26] часто создается в значительной степени устанавливаемыми ритуалом темпами, повторяемостью и в более общем плане ритмичностью»{289}.

Более новые работы в области когнитивной науки о ритуалах следуют этой традиции: ученые сосредоточиваются на компонентах обрядовости, в частности на физической синхронности. Например, одно исследование показало, что если незнакомцы танцуют синхронно друг с другом, в отличие от ситуаций, когда их танец частично или полностью не синхронен, у них повышается болевой порог (это надежный показатель активации выработки эндорфина) и появляется, по их сообщениям, чувство социальной близости. Другие эксперименты подтвердили, что, когда испытуемый постукивает пальцами по поверхности вместе со своим визави и делает это синхронно, у испытуемого растет чувство симпатии, взаимное доверие, готовность помочь и чувство сходства с партнером{290}, причем это ощущение просоциальности может распространяться весьма широко, охватывая не только партнера по синхронным действиям, но и других людей, не участвующих в этой деятельности{291}.

Все это важные открытия. Однако теоретики религии и исследователи ритуала с точки зрения когнитивных наук поразительно редко признают, что участники многих (если не большинства) традиционных обрядов, танцующие, поющие и двигающиеся синхронно, еще и пьяны в стельку. Например, ритуальная жизнь древнейших культур инков и майя вращалась вокруг публичных мероприятий, которые посредством танца и музыки объединяли общество и прославляли богов. Они также предполагали настолько сильное алкогольное опьянение, что это потрясало первых миссионеров{292}.

В Древнем Египте Праздник опьянения был главным торжеством, посвященным спасению человечества, когда жестокую богиню Хатхор удалось обманом заставить выпить окрашенное в красный цвет пиво вместо человеческой крови. После ряда подготовительных церемоний праздник заключался главным образом в том, что все упивались до положения риз в Зале опьянения, затем участвовали в освященных ритуалом сексуальных оргиях и, наконец, засыпали. Марк Форсайт так описал результат свои исследований: «Это было питие, преследовавшее единственную цель – священное опьянение, и, чтобы достичь совершенного опьянения, нужно было стать абсолютно пьяным»{293}. Утром в зал потихоньку затаскивали гигантское изображение богини, и все присутствующие, еще не протрезвевшие, внезапно разбуженные оглушительным грохотом барабанов и тамбуринов, видели грозно нависающую над ними великую богиню. Вряд ли это было приятно, но должно было вызывать священный трепет. Цель, замечает Форсайт, заключалась в том, чтобы, полностью уничтожив обыденное, трезвое «я», создать момент «идеального единения» с богиней и, следовательно, со всей общиной.

Алкоголь настолько эффективно децентрирует «я», что вызванный одурманивающими веществами экстаз уходит в такую же древность, что и сам человеческий ритуал. Сосуды с древнейшим известным нам спиртным напитком – «неолитическим грогом», приготовленным из медовухи, рисового пива и фруктового вина, – найденные в гробнице Цзяху (7000–6000 гг. до н. э.) в долине Хуанхэ, были «аккуратно установлены у ртов покойных, возможно, чтобы им легко было пить в загробной жизни». Без сомнения, содержимое сосудов употребляли также участники и свидетели погребальных ритуалов{294}. Самыми впечатляющими археологическими находками, относящимися к бронзовому веку в Китае, являются огромные, сложной формы ритуальные сосуды, предназначенные для подачи и употребления спиртного. В гробницах конца неолита и начала бронзового века обнаруживается множество приспособлений для питья, музыкальных инструментов и остатков пищи, из чего следует, что с самого начала документированной истории Китая мертвых провожали в последний путь дикой вакханалией, достигавшей кульминации, когда присутствующие, пьяные в стельку, швыряли свои кубки в могилу{295}.

Судя по одному из древнейших свидетельств существования винопроизводства на Западе – из пещерного комплекса в Армении, датированного примерно 4000 г. до н. э., – первые урожаи одомашненного винограда перерабатывались в обширных хозяйствах, объединявших винодельню и могильник. Давильни, бродильные чаны и чаши для питья были найдены рядом с большим кладбищем, и кубки можно было обнаружить и в могилах, и среди них{296}. Косвенным свидетельством древней связи между одурманиванием посредством химических веществ, ритуалом и экстазом служит удивительный черепок, относящийся к раннему неолиту (IX тыс. до н. э.), найденный на территории современной Турции, недалеко от Гёбекли-Тепе. На нем изображены два счастливых человека, танцующих в компании черепахи. Присутствие пляшущего животного ученые считают символом «измененных состояний сознания» (рис. 3.2).

Рис. 3.2. Глиняный черепок из Невалы-Чори, IX тыс. до н. э. (фото: Dick Osseman, публикуется с разрешения, https://pbase.com/dosseman)

Если учесть факты, полученные из других археологических находок этого региона, такой экстатический танец, вероятно, можно объяснить огромным количеством выпитого пива.

И, говоря о вызванных пивом галлюцинациях, нельзя не упомянуть, что всевозможные психоделики растительного происхождения также часто использовались в качестве катализаторов экстатического группового переживания. Когда группы из числа малых народов Амазонии, разные и потенциально враждебные, сходятся вместе для торговли и поиска брачных партнеров, то традиционно прибегают к яхе (аяуаске), напитку, содержащему один или несколько галлюциногенов, чтобы вызвать многодневный коллективный транс, сопровождаемый пением и танцами. «Главная задача всего этого действа, – пишет Роберт Фуллер, – продемонстрировать божественный источник правил, регулирующих социальные отношения»{297}. Коллективный смысл утверждается через совместный приход.

Недавнее исследование всемирной этнографической летописи, посвященное музыке, обнаружило прочную связь между музыкальными исполнениями и алкоголем{298}, это свидетельствует о том, что создаваемая музыкой синхронность движения и гармония в группе обычно подкреплялись обильными возлияниями. Это исследование использовало централизованную базу данных этнографических отчетов со всего мира, созданную и поддерживаемую в рамках проекта «Ареальная картотека человеческих отношений» (Human Relations Area File, HRAF). В этой базе данных этнографические сведения помечаются определенными ключевыми словами, например «брак» или «каннибализм». Изучая эту базу данных, одна из моих ассистенток-исследовательниц Эмили Питек обнаружила, что к 100 из 140 культур (71 %), применительно к которым упоминаются «экстатические религиозные практики», относятся еще и ключевые слова «спиртные напитки», «распитие спиртного (социальное)», «опьянение (преобладающее)», «рекреационные и нетерапевтические наркотики» и/или «наркотики-галлюциногены»{299}.

В некоторых культурах экстатический групповой опыт вызывается чистыми стимуляторами. Например, людям племени фанг из Габона местный стимулятор эбока позволяет без устали плясать всю ночь, ввергая человека в состояние «эйфорической бессонницы»{300}. Необходимо также отметить, что экстатические практики некоторых культур совершенно не используют психотропные вещества. Например, пятидесятники на своих службах подолгу и с большой отдачей поют и танцуют, что может вызывать приступы бессвязной речи и другие внешние признаки одержимости святым духом. Как было сказано в главе 2, существует ряд способов отключения префронтальной коры. Например, интенсивная физическая активность может воздействовать так же, как одна или две рюмки виски.

Однако, как было всегда известно плохим танцорам и неуверенным в себе певцам, дать себе волю и прочувствовать музыку намного легче с помощью нескольких бокалов «эликсира храбрости». Поэтому удивительно, как мало внимания антропологическая и научная литература о ритуале и групповом экстазе уделяет роли веществ, изменяющих сознание. Возможно, эта неспособность оценить значение одурманивания химическими веществами отражает пуританский дискомфорт в отношениях с удовольствием, таящийся в глубине социального дискурса. В контексте современной науки важным фактором, безусловно, является практическое соображение: трудно получить согласие официальных инстанций на то, чтобы напоить или одурманить участников исследования. (Разумеется, само это препятствие отражает пуританское отношение рецензионных советов к этому вопросу.) Как бы то ни было, основная масса современных научных трудов о «коллективном возбуждении» или «коллективном разуме» грешит катастрофической неполнотой, демонстрируя поразительное отсутствие интереса к характеру и функции питья, употребляемого между пением и танцами. Тем не менее факт остается фактом: культуры всего мира осознали, что наивысший синергетический эффект возникает, когда психологические эффекты ритма и повторений сочетаются с сильнодействующими наркотиками.

Британский антрополог Робин Данбар – исключение из этого правила. Он и его коллеги считают физиологическое воздействие, в частности алкоголя, принципиально важным компонентом социальных ритуалов. В частности, они называют выделение эндорфина под влиянием спиртного, особенно если распитие сочетается с музыкой, танцем и ритуальными действиями, важнейшим фактором кооперации людей в масштабах, недоступных нашим родичам-обезьянам, в том числе человекообразным. Эндорфины и другие опиоиды естественным образом выделяются в организме большинства млекопитающих при сексуальном контакте, беременности, родах и грудном вскармливании и играют очень важную роль в сохранении устойчивости супружеской пары и прочности уз между матерью и младенцем. Люди, однако, выяснили, что можно выпить вкусную жидкость и расширить область воздействия этого «нейрохимического клея»{301}. Можно предполагать, что повышение уровня серотонина – еще одно следствие употребления алкоголя и других психотропных веществ – также упрочивает эти связи. Повышенный серотонин не только улучшает настроение индивида, но и, как было доказано, сокращает проявления эгоизма в экспериментах с дилеммой заключенного, тогда как истощение серотонина из-за приема блокаторов, в частности триптофана, оказывает противоположное воздействие{302}. Пожалуй, идеальное воплощение эта синергия нашла в современной рейв-культуре, в рамках которой мощный выброс серотонина, вызванный приемом экстази, сочетается с захватывающим повторяющимся битом и синхронностью движений в группе{303}.

Другие психотропные вещества, в частности психоделики, дестабилизируют у человека чувство его собственного «я» еще сильнее, чем спиртное, полностью размывая границу между человеком и остальными. В итоге люди чувствуют более тесную связь друг с другом, групповая идентичность только усиливается{304}. Есть и оборотная сторона: эти вещества надолго вышибают человека из реальности. Поэтому употребление психоделиков в общем и целом ограничивается особым социальным классом, скажем шаманами, либо важными, но относительно нечастыми церемониями. Например, периодическое ритуальное применение пейота в Западной Сьерра-Мадре имеет древние традиции, а его социальная функция со всей очевидностью заключается в том, чтобы совершенно лишить человека его собственного «я», чтобы в конце концов он мог влиться в гармоничную общность. В описании данного региона середины XVI столетия рассказывается об одном из массовых ритуалов употребления пейота: «Они собираются где-то в пустыне, поют всю ночь и весь день. На следующий день снова сходятся вместе. Плачут, очень сильно плачут. Говорят, [это] промывает им глаза; так они очищают свои глаза»{305}. Под кайфом, вызванным мескалином, психоактивным компонентом пейота, вымывается не что иное, как те самые эгоистические побуждения и мелкие обиды, которые не позволяют человекообразным обезьянам с сильно развитой префронтальной корой подчиниться интересам группы.

Такие церемонии до сих пор проводятся в высокогорных пустынях региона. В кульминации одной церемонии, описанной антропологом Питером Фурстом, все присутствующие должны публично признаться во всех сексуальных прегрешениях, совершенных с момента последней исповеди. Это показательно: ревность и конфликты в паре на сексуальной почве – пожалуй, самая мощная из сил, раскалывающих или фрагментирующих группу. Пока каждый называет своих былых любовников в присутствии супругов или нынешних партнеров, «не дозволяется никакого проявления ревности, горя, негодования или гнева; более того, не разрешается даже испытывать эти чувства "в глубине души"». Участники церемонии выходят из нее «очищенными» от прегрешений, ритуально освобожденными от скверны, как это подразумевается при католическом причастии{306}. Это весьма эффективный способ предупредить конфликт прежде, чем он разразится.

Психоделики, употребляемые в такого рода ритуальном контексте, служат настолько мощным средством уничтожения индивидуальных защит и объединения с группой, что церемонии приема пейота распространились и на другие группы американских аборигенов, нуждающиеся в том, чтобы противостоять утрате культурной идентичности. По замечанию Роберта Фуллера, до 1890 г. церемония употребления пейота севернее Рио-Гранде была редкостью. После 1890 г. традиционные племенные культуры, лишенные самобытности и вытесненные в резервации и вследствие этого испытывающие все большее давление, прибегли к разновидности этого ритуала, так называемому Танцу духов, как способу создания новой групповой идентичности{307}. Этот «американизированный» пейотизм остается живой религиозной традицией на юго-западе, отстоявшей у пуританского федерального правительства свое право на ритуальное употребление психотропов.

«Экстаз!» – писал Гордон Уоссон, дилетант-пропагандист употребления грибов, наиболее известный своей теорией, что древневедическая сома изготавливалась из Amanita muscaria, или мухомора. «В обиходе экстазом называют радость. Однако экстаз – это не веселье. Он хватает саму вашу душу и сотрясает, пока ее не охватит трепет. В конце концов, кому захочется по собственной воле испытывать концентрированный священный ужас? Это пошлое надругательство над словом по незнанию; мы должны восстановить его полный и устрашающий смысл»{308}.

Подлинный экстаз внушает человеку ужас, поскольку сокрушает границы его «я». Для обезьяны это пугающий и дезориентирующий опыт, а для пчелы или муравья – обычная повседневность. Экстаз, вызываемый психотропными веществами, приводит не столько к физическому или умственному удовольствию, сколько к трансформации, совершенно необходимой для достижения целостности группы. Например, если рассматривать алкоголь как средство нейтрализации вредных барьеров для сотрудничества (лжи, подозрений, лицемерия), то необходимо признать и его положительную роль в создании объединяющих уз, похожих на узы в супружеской паре, между членами группы, когда стимулируется выработка эндорфинов и серотонина. Вызванные химическими веществами экстатические состояния – одновременно и скальпель, обезоруживающий «я», и клей, связывающий подозрительных эгоистичных обезьян в коллективный, обусловленный культурой разум.

Политическая власть и социальная солидарность

Мы уже неоднократно обращались к, возможно, древнейшей в мире колоссальной ритуальной площадке – Гёбекли-Тепе, ее каменным оградам и таинственным монументальным опорным столбам (рис. 3.3).

Рис. 3.3. Изображения из Гёбекли-Тепе (Klaus Schmidt/DAI; Irmgard Wagner/DAI)

Гёбекли-Тепе возвели более 11 000 лет назад охотники-собиратели, это бесспорный факт, поскольку памятник предшествует появлению оседлого земледелия. Поэтому его открытие два десятилетия назад добавило важный фрагмент знаний, опровергающих традиционное представление о том, что некоторые ключевые атрибуты цивилизации – монументальная архитектура, развитая религия на основе ритуала и изготовление спиртных напитков – могли возникнуть только после того, как люди обрели стабильность и доступ к ресурсам благодаря сельскохозяйственной революции. Сторонники теории «пиво раньше хлеба» считают этот археологический памятник с каменными ваннами, способными вместить до 180 л жидкости, разрозненными остатками сосудов для питья и признаками массовых пиршеств с поеданием мяса диких животных иллюстрацией того, что собираться большими группами впервые заставили древних людей именно опьянение и ритуал, тогда как земледелие появилось позже. Показательно, что в Гёбекли-Тепе нет зернохранилищ или других сооружений для хранения запасов пищи. «Производство велось не для последующего хранения, – отмечает археолог Оливер Дитрих и его коллеги, – а для немедленного потребления»{309}. Иными словами, люди толпами собирались в этом месте для недолгих эпического размаха пиров, которые сопровождались баснословными ритуалами{310}, и движущей силой всего этого действа, скорее всего, являлось огромное количество спиртного{311}.

Спиртное имело несколько функций. Притяжение выпивки и еды заставляло охотников-собирателей, обычно разбросанных по большой территории, сходиться издалека, образуя рабочую силу, способную передвигать, высекать и устанавливать колоссальные каменные столбы весом в 16 т. Монументальная архитектура, в свою очередь, должна была придавать организаторам огромный авторитет и власть, а проводимые между этими столбами ритуалы с опьяняющими веществами дарили чувство религиозного и идеологического единства. Периодические празднества со спиртным в главной роли, участники которых затем разбредались в разные стороны до следующей церемонии, служили своего рода клеем, удерживавшим воедино культуру, создавшую Гёбекли-Тепе и другие памятники, в так называемом золотом треугольнике, где зародились земледелие и цивилизация.

Мы видим аналогичную связь между крупномасштабным централизованным производством алкоголя и зарождением политического и идеологического единства в других уголках мира, где независимо друг от друга возникли великие цивилизации. Как мы узнали, правители культур Эрлитоу и Шан в долине Хуанхэ в Китае основывали свою власть на ритуалах с использованием различных видов пива и фруктового вина, а стандартизация и масштабное производство чичи было важнейшим инструментом консолидации империи инков в Андах на Южно-Американском континенте. Как пишет Гай Дьюк:

Политическая функция алкоголя является одновременно практической и символической. Тот, кто контролировал производство пива в Гёбекли-Тепе, управлял и трудовой силой, которая для этого привлекалась, и, без сомнения, получал практический выигрыш от идеологической системы, созданной, укреплявшейся и распространявшейся последующими пьяными религиозными празднествами. Обещанием дать пищу и чичу императоры инков также привлекали огромное количество работников, необходимых для ухода за кукурузными полями и строительства монументальных сооружений. Таким же образом древнекитайские правители опирались на коллективный труд, за который вознаграждали спиртным, о чем свидетельствует это древнее стихотворение из «Книги песен» (Шицзин):

До сих пор во всем мире наградой за участие в крупных общественных проектах, осуществляемых за счет неоплачиваемого труда, например в строительстве зданий и ремонте каналов или ирригационных систем, служат масштабные пиршества или праздники с обильными возлияниями на средства центральных властей или местных патронов{314}. Пол Даути отмечает, что традиция «праздничного труда» в современном Перу, когда группы добровольцев трудятся под огромное количество спиртного и музыку, остается единственной возможностью выполнить крупные проекты в отсутствии развитой системы официальной заработной платы. В промышленно развитых странах – с профсоюзами, пятидневкой, восьмичасовым рабочим днем, установленным уровнем оплаты труда, обязательным медицинским обслуживанием – употребление спиртного на работе не поощряется. В доисторических обществах добиться выполнения работы можно лишь одним способом – обеспечив возможность пить во время работы.

Обычно лишь местная элита имеет возможность предоставить множеству людей спиртное, а также едой и развлечениями, которые часто сопровождают употребление алкоголя. Таким образом, пьяные празднества служат еще и выражением, символом и способом укрепления социального статуса. Особенно поскольку алкоголь, в отличие от более повседневных продуктов питания, скажем хлеба или риса, является, в сущности, предметом роскоши. Для того чтобы путем брожения превратить зерновые и фрукты в пиво и вино, нужна концентрация богатства, поскольку ферментированные напитки преумножают содержание калорий и витаминов, в то же время сжимая объемные, неконцентрированные биологические ресурсы в компактные, удобные для транспортировки и длительного хранения{315}. Даже сегодня тому, кто выкатит бочку пива на вечеринке студенческого братства, полагается определенный престиж и власть. Это всего лишь слабое, далекое эхо власти, которой пользовались устроители празднеств в Гёбекли-Тепе больше 11 000 лет назад и первые правители культуры Эрлитоу и династии Шан в Китае конца неолита и начала бронзового века, руководившие масштабными ритуалами, где вино лилось рекой.

Следует отметить, что в некоторых регионах Европы периода железного века в могилы женщин, а не мужчин, из числа элиты помещали большие и ценные сосуды для подачи к столу медовухи и вина. Например, в роскошной гробнице знатной женщины, погребенной в Виксе во Франции около 500 г. до н. э., находились экипаж, золотые украшения и другие предметы роскоши, в том числе разнообразные сосуды для подношения вина, завезенные из Греции. Однако самой впечатляющей находкой оказался колоссальный кратер, или бронзовая чаша для вина, больше 1,5 м высотой, вмещающий 1350 л жидкости, судя по всему, изготовленный в греческом Коринфе около 600 г. до н. э. и доставленный в Викс по частям. Такой массивный и ценный предмет, экзотическая редкость, привезенная издалека ценой огромных затрат, должна была служить впечатляющим символом власти и, вероятно, играла важную роль в официальных ритуальных церемониях. Майкл Энрайт предполагает, что подобные погребения отражают религиозную систему, где именно женщины контролировали доступ к алкоголю, – возможно, в качестве жриц, обязанностью которых было объединять местных мужчин в крепко спаянные боевые подразделения{316}.

В традиционных обществах церемониальное употребление алкоголя предполагает также сложный протокол и пышное зрелище, призванные подчеркнуть социальный статус и иерархию{317}. Повсюду, от Древнего Шумера до Древнего Китая, церемониальные возлияния были сильно ритуализованы и находились под жестким контролем правителей и профессионалов из сферы религии, причем акцент делался на подчеркивании статуса и положения. В большинстве африканских обществ доступом к спиртному традиционно управляет элита, в ограниченном круге которой оно зачастую и употребляется. Исключения делаются для отдельных публичных ритуалов, во время которых спиртным делятся с простолюдинами, однако так, чтобы подчеркнуть особый статус и престиж правителей{318}. Например, знать обычно пьет первой, причем отборное пиво или вино, после чего приступает к раздаче спиртного народным массам, которой руководят представители элиты. Даже в более равноправных обществах производство опьяняющих веществ, например пальмового вина, придает высокий статус человеку, который его делает или покупает. Спиртным активно делятся на коллективных празднествах, но способы этого подношения позволяют хозяину продемонстрировать свои узы с теми, кому он подносит вино, и уважение к ним, а характер ритуала возвеличивает хозяина и усиливает социальные различия в местном сообществе{319}. Другие опьяняющие напитки, например кава, употребляются так же. Например, в ходе традиционной церемонии питья кавы на островах Фиджи мужчины (только мужчинам дозволено участвовать в ней) рассаживаются в круг в строгом соответствии со своим статусом и пьют, соблюдая определенную очередность и держа свою чашу так, чтобы она «смотрела» на вождя, сидящего в самой верхней точке – на «вершине» – ритуального пространства{320}. Встроив употребление одурманивающих веществ в ритуальный контекст, культуры не только объединяют людей, но и ясно показывают место каждого в мироустройстве.

Культурный групповой отбор

Во многих работах антропологов об алкоголе внимание акцентируется на символической и политической власти, обеспечиваемой контролем над его производством и распределением, а также чрезвычайно ритуализованных способах его употребления. Безусловно, важно понимать, что спиртное – не просто психоактивное вещество, но и носитель культурного смысла. Однако очевидно, что источник культурного смысла, связанного с опьянением, находится в его физиологическом воздействии. Нельзя не заметить подозрительного отсутствия культур, основанных на кимчи или йогурте. Погребенный вместе со жрицей в Виксе бронзовый сосуд вместимостью 1350 л предназначался для спиртного, а не для овсянки; бродильные чаны и емкости в Гёбекли-Тепе были созданы не для приготовления хлеба на закваске. Охваченная экстазом знать эпохи Шан швыряла в гробницы умерших родственников винные чаши, а не миски с просом. Одурманивающие вещества приобрели колоссальное символическое значение, поскольку они нас опьяняют. Именно эффективность алкоголя как психотропного средства сделала его катализатором возникновения мощных цивилизаций. В свете этого неудивительно, что культуры всего мира быстро стали наделять алкоголь – великий фактор содействия цивилизации – символическим значением. Опьянение предшествовало цивилизации!

Эта важнейшая функция спиртного и других опьяняющих веществ медленно завоевывает признание в кругах антропологов{321}. Сторонники гипотезы «пиво раньше хлеба» справедливо подчеркивают, что возросшее внутреннее единство и масштаб культур, использующих психотропные средства, должны были дать им существенное преимущество в конкуренции с другими группами, позволив эффективнее кооперироваться в работе, производстве пищи и военных действиях{322}. Таким образом, неумолимое давление культурного группового отбора должно было стимулировать и распространять использование одурманивающих средств, что мы и наблюдаем в исторической летописи, и это совершенно не согласуется ни с одной теорией захвата или эволюционного пережитка как объяснения употребления психотропных веществ.

Исторически мы напивались по очень веской причине. Неслучайно в безжалостной конкуренции культурных групп, породившей цивилизации, вышли победителями те, кто любил выпить, покурить и закинуться. По всем вышеописанным причинам психотропные вещества, и прежде всего алкоголь, оказываются химическим инструментом, позволившим людям преодолеть пределы своей обезьяньей натуры и достичь уровня кооперации, как у коллективных насекомых. Как мы убедились, традиционные представления о функциональной пользе алкоголя подтверждаются современной наукой. Стимулируя креативность, снижая стресс, способствуя социальному контакту, упрочивая доверие и привязанность, формируя групповую идентичность и подчеркивая социальные роли и иерархию, опьяняющие вещества стали принципиальным фактором перехода людей от охоты и собирательства к «муравьиной» жизни в земледельческих деревнях, поселениях и городах. Этот процесс постепенно наращивал масштабы человеческой кооперации, в конечном счете создав современную цивилизацию, какой мы ее знаем.

Можно, однако, возразить, что все это представляет сугубо исторический интерес. Действительно, возможно, мы перестали использовать опьяняющие вещества в этих целях. Например, теперь в нашем распоряжении имеются другие способы снять стресс и улучшить настроение. В этом отношении телевидение и интернет или антидепрессанты могут действовать ничуть не хуже пары кружек пива, а возможно, и лучше. Современные банковские системы и суровая власть закона делают нас менее зависимыми от личных договоренностей и внушающего доверие внешнего вида другого человека. Крупные общественные проекты теперь можно осуществлять на деньги налогоплательщиков силами обученных трезвых профессионалов, получающих заработную плату и социальные блага. Возможно даже, что в глобализированном мире консолидация и монополизация власти национальными элитами – пережиток, с которым мы хотели бы распрощаться.

Все это веские замечания. Новые технологии, менее вредные лекарства узконаправленного действия и современные институции способны дать нам многие функциональные преимущества, которые прежде обеспечивались психотропными веществами, но без отвратительной токсичной составляющей. На мой взгляд, однако, мы не до конца переросли потребность в химическом экстазе. Алкоголь и другие опьяняющие вещества играют и будут играть определенную роль в современном мире. Более того, в некоторых отношениях сейчас мы нуждаемся в них как никогда. Можно с уверенностью утверждать, что одурманивание себя с помощью химических веществ еще не исчерпало своей функциональной роли и мы продолжим напиваться, чему есть множество причин.