Навострятся ли тупари

В бетонной кубатуре кабинетов

питоны кротким кроликом закусывали.

Над блюдами ублюдочных банкетов,

подпив, говоруны губу закусывали.

Только я на свободе чах,

в одиночестве одичав.

Я взлелеял собеседника в мозгу —

без оглядки разболтаемся друг с другом!

Без меня в окостеневшую Москву,

электричка, уплывай зеленым стругом!

Громоздятся за подшивкою подшивка —

на святой земле вольготно сарацину…

Ты за что же мне, судьба-паршивка,

загубила жизни сердцевину?

Содрогаюсь, годы лучшие итожа:

одно и то же!

Отыграться бы, сыграть хоть кон, хоть кончик!

А от жизни-то остался только кончик!

Не мешайте мне, болезни и усталость!

У, старость!

Я встречаюсь с телефонными звонками,

как с врагами.

Я опасливо беру конверты с письмами:

может, террористом с бомбой присланы?

Я веду беседу, как взрывоопасную.

Опаздываю!

Ходят' человечки-челобитчики,

и обиженные, и обидчики.

А чиновников над ними полный спектр —

то инструктор, то инспектор.

Я притих,

замзавотдела боюсь.

Взаперти

от всех отделываюсь.

В праздник родственник идет по родственникам

раствориться в разговоре простеньком:

не прошли ли слухи мимо родича

про карьеру Геморроя Геморроича?

Я же рву все родственные путы,

в невидимку и одетый, и обутый.

Никого я не слюнявлю и не чмокаю.

«Как живешь?» Я терпеливо ничевокаю…

Я в глазах друзей подвержен линьке:

облетели должности, как с осенней липки!

Уменьшаюсь.

Ужался.

В памяти ничьей не умещаюсь.

Ужасно!

С остротой ни с либеральной, а с критической

осуждаю вожделенной жизни скотство,

наслаждаюсь скукой аскетической,

праздную с удачливым несходство.

Впредь — ни суесловия, ни пиршества!

Лезет нигилист из утописта…

Только исповедь-то исподволь не пишется —

в исповеди надо утопиться.

Буду жестче камня, в пропасть брошенного,

нападу лежачий на стоящего,

утону в утробе прожитого прошлого

и, как инок, отрекусь от настоящего.

Если бездарь выхваляется — «Богач я!» —

съежься, гений, позабудь про шутки.

Сдохнут с голоду Петрарка и Боккаччо,

если Возрождение не в жизни, а в брошюрке!

Для несчастных — вещность,

для счастливых — вечность,

для несчастных — люстр созвездья,

для счастливых — звезд соцветья…

Пусть в бетонной кубатуре кабинета

крот мечтает: «Кабы я-то! Кабы мне-то!»

Для такой мечты и дня не украду.

Не завидую незрячему кроту!

Ночь мчалась туда, где закат языкат,

на скорых своих вороных рысаках.

Сквозь небо змеею без глаз

и без жала

комета ползла, торопилась, бежала…

Рассыпалась звезд золотая крупа.

Был месяц увесист и в воду упал.

В студеном колодце, у самого дна

вода, от него голубая, видна.

Сон крепкий кого-то и где-то сковал.

А я не уснул — по тебе тосковал.

Под черными окнами, в синих степях

всю ночь моя песня искала тебя.

Но небо — без месяца,

степь — без пути.

Исчерпана песня. Куда мне пойти?

Бездействие — мукою.

Тьма — без надежды.

Беседую с эхом, аукаю:

«Где ж ты?»

Несу на судьбу за изветом извет…

Вдруг все озаряет серебряный свет!

Ты месяц достала, стоишь у колодца

и светишь,

хоть страшно серпом уколоться.

Легко отыскал я тебя в одночасье.

Ты месяц нашла, как подкову

на счастье!

На осень сменяли мы страстные вёсны.

Та ночь,

тот колодец,

те степи и звезды

в душе отраженьем лежат дорогим…

А месяц-то найденный светит другим!

Прежде всех, как труженица Золушка,

пробудилось, встало нынче солнышко.

У большой печи оно хлопочет,

зиму в лето переплавить хочет.

И лучи, под стать лучинам тонким,

быстро нарезает для растопки…

Где стальные льды? Седые горы где?

В крошки — сталь. И седина растаяла.

Шум в лесах, в полях…

И в снежном городе

ничего в покое не оставлено.

Резво крыши крошатся и рушатся,

трескаются, лопаются стены.

Был дворец, теперь сверкает лужица.

Тоньше пальца монумент толстенный…

Браво, солнце! Не стесняйся, рушь-ка!

Снежный город — это же игрушка!

Пусть ему сегодня будет жарко.

К нам весна идет! Его не жалко.

Суетный Савеловский вокзал

сдвоенную сталь в меня вонзал…

Где же тот вагон пронумерованный?

…Жадных ожиданий довершение.

Неподвижность пятерней перронной

ловит длинношеее движение.

Эй, электровозы-атаманы,

распахните двери-автоматы!

Сыпьте в невод площадной и уличный

ваш улов из Рыбинсков и Угличей!..

У заиндевелого чела

встали лыжи мачтой корабельной…

В сутолоке ловкая пчела

сберегает взяток коробейный…

Обошла метелица перрон,

всех крылом задела голубиным…

А неугомонные Пьеро

дарят каламбуры Коломбинам…

Карты сдав,

застыл состав…

Или жизнь длинней от параллелей,

от прибытий, слез и отправлений?

«Ты любима!» А в ответ: «Верна я!»

Делит нас пневматика дверная…

Срежьтесь в «дурака». На полку лягте.

Утоните в смачном просторечье.

Но оставьте средь вокзальной слякоти

Чистый поцелуй залогом встречи.

Насмотришься сколького

на улице Горького!

«Парле ву…»

«Шпрехен зи…»

«Ду ю

спик…»

Я к троллейбусу дую

в час «пик».

А в глаза зажженными фарами —

лица — парами,

девушки, парни…

Рвется женщина в давке,

как пешка в дамки.

Осторожно, не наступите ей на мозоль!

О толпа, ты поток потогонный.

Как тернисты твои катакомбы!

Я в тебе измельчал,

растворился,

усох…

Ты — портретная галерея.

Мне набили оскомину

сотни бород Галилея

и до тысячи

джордано-бруновских жгучих усов.

Я на выставке мод,

я на празднике масок,

я в массах.

Ну-ка, сбросьте улыбку,

пожилой искуситель!

Кто вкруг юноши вьется?

Пчела ли?

Оса ли?

Сколько Лилий и Роз,

Маргарит и Азалий

расцветает в толпе, как в траве,

хоть косою косите!

Но у каждой,

у каждого

бьется сердечко,

трепетное, как свечка,

засекреченное, как дипкурьерский багаж.

Не окликнет досмотрщик:

«А ну-ка, покажь!»

Жмут бока человечки-шкатулки.

Легкодумки, тяжелодумки

верят в ценность слова-сырца.

Джемперочки в зигзагах орнамента,

а под ними, укрытые намертво,

невидимки-сердца.

Черт со страху сбежал, замесив

человеческий этот массив!

Только где-то в нем пятачок растерт.

И растет!

Коридор возникает, как выеденный,

словно выдутый сквозняком.

И плывет, обнаженный, видимый,

и трепещет в нем красный ком…

Кто смеется, кто жмется, кто сердится…

Эй, в футлярах, раздайтесь вширь!

Не заденьте открытого сердца!

Боже, кто же вы, люди ль, вши ль?..

А комочек движется чудом,

беззащитен, доверчив, чуток.

Не спугните его касанием,

словно праведника наказанием!

Потеснилась толпа ошарашенно:

видеть сердце живое… страшно!

И нашлась же, представьте, нашлась

глотка, выдохнувшая:

«Наша власть!»

И холодная чья-то рука

дотянулась некстати —

представьте! —

пальцы в сердце вошли, как рога…

Был комочек, комочка «нет-с».

Конец!

Ну, а люди,

как ртуть на блюде,

с площадей разбежались сонных…

И сердца их в футлярах сохнут.

Небо сквашено,

а мы — подавно.

Нас морочит нефтескважина:

нет фонтана…

Раскапризничался, видите ли!

Тщетно чмокает насос.

Послетались представители,

как спасатели на «SOS».

Только «стружки» не хватало!

Нет фонтана.

Спёкся спектр в случайной лужице.

Строг бурмастер,

как бурмистр.

Хоть молись о нефти в ужасе!

Кровь живая, не вода она…

Нет фонтана!

На снующих спинах робы

перекошены, как ромбы.

Или курам на смех выжег

труд тавро на бывшей пашне

для ажурнейшей из вышек,

как для Эйфелевой башни?

Чудо света ждет вандала.

Нет фонтана!..

Есть фонтан!

До поднебесья

нефть,

как нерв,

свободней бейся!

Наклоняюсь…

И за мной

обезумевшие гости

льют на лица, ловят в горсти

черно-бурый мозг земной…

Я уверенно зимую:

шприц проник в кору земную,

выдан мудрости паек.

Поумнели!..

Тише! Это не по мне ли

лунный колокол поет?

Закат сгорает от стыда

за день, что так беспечно прожит.

Бегут от пастырей стада

по пыльной палевой пороше.

Рюкзак мой полон.

Я — порожен!

Вон, кисти красные сцепив,

рябины ждут в пьянящих позах.

А клен колеблется в степи,

как странник, уронивший посох…

Ночлегом гостя награди!

Но хутор в запустенье светлом,

он забулдыжничает с ветром,

скрестивши руки на груди.

Ни капли неба нет в колодцах,

как сострадания в колоссах. —

Пророк, громами огорошь!

Твой дождик жаждущих излечит…

Лежит без речек, как без речи,

сухой земли огромный грош.

Рога вонзаются в зенит

над шляхом, шляпками поросшим.

В молочных струях зной звенит.

Стакан мой полон.

Я — порожен!

Давно не приносили вы икорки,

недужны телом, духом смятены…

Трамваев апельсиновые корки

к окраинам московским сметены.

Нас с вами тоже вымели из центра,

как гвозди, что отторгли от доски.

Счастливых лиц оранжевая цедра

ненастно зеленеет от тоски.

Придется приохотиться к рублям,

к упитанным базарным кораблям

и плавать их эскортом в их эскадре,

наглея в белофартучной обшивке.

О Магелланы, о рублеискатели,

примите Дон Кихота по ошибке!

Не похудею я, а разжирею.

Я разведу цветов оранжерею.

Я розы превращу в букет банкнот,

посею авторучку и блокнот.

Но ведь из них не вырастет ни строчки,

посев взовьется ложью молодой…

И ваших рук осенние листочки

не попадут в мою ладонь.

Собеседники — ты да жена.

Лампа старая дожжена.

Ноша новая тяжела.

Что ты скажешь нам, тишина?

Но у кумушек-черепах

неизвестное в черепах.

Утопили лунный черпак

в том колодце, что порчей пропах.

Дети полночи

просят помощи:

«Милосердные самаряне,

устилайте свой путь соболями!»

Для кого-то там, за морями,

в небе, знойном от стрекоз,

зреет солнца абрикос…

Ах ты, кровная,

коронованная,

драгоценная пустота!

Мрут в соленом степу стада…

У цветка на фламинговой ножке

стали ржаветь листочки-ножики,

и летит с лепестков сожаленье,

словно стеклышки с ожерелья…

Чей же перст нас еще осенит?

Вздулось дно, и упал зенит.

Занавесьте замочные форточки:

подозренье присело на корточки!

Дайте мне чужие очки,

чтоб ничего не чувствовать.

Ты укачал меня почти,

электропоезд…

Твои колеса мне прочли

электроповесть.

Синели окнами твои

телеэкраны.

И речи каплями текли,

как телеграммы…

Над спектром матерщинных брызг,

над мелодрамами

душа, распахнутая вдрызг,

шумела травмами.

Тоски исчадье —

четвертинка-невредимка,

а с нею счастье —

Эвридика-невидимка!

Пускай не полная чекушка,

а початая —

счастливец ласкою тщедушной

опечатывает:

«Войди ты в мое

положение —

в итоге боев

поражения!..»

Нужда у сердца в закуточке,

а щемит-то!

Он общипал все точки

общепита…

Он правду-матку резал

и… зарезал!

Теперь он в кресла — Крезом,

а мы — с кресел…

Ох, хоть бы ход ускорил,

друг-электропоезд!

Ты счастье склеиваешь с горем,

как прополис…

Зачем вагон торчит на пляже?

Зачем внутри купальщик пляшет?

В ЗИЛках сюда песок завозим.

Отсель, хоть спринтером потей,

не раньше чем часов за восемь

домчишься до стальных путей…

Вагон, что спорил с вьюгой с бешеной,

вдруг одинок, как всадник спешенный,

не нужен вдруг, как камень сброшенный,

не нумерованный, не спрошенный.

Вагон из тех, из безрессорных,

в которых, бегая от тюрем,

играл ногтями беспризорник

на клавишах зубов ноктюрн.

Вагон, что стал в войну теплушечным,

пил суп по порциям по ложечным,

противостал засадам пушечным,

пёр на Берлин при свете плошечном.

Вагон, что молодежь ударную

в столицах принимал колонною

и вез под песенку гитарную

разжиться хлебом в степь Голодную.

Ты долго был мне красным светочем.

Ты снился мне. Я твой ездок.

Ведь, если верить людям сведущим,

жизнь снится в виде поездов…

Ты стал ни шаткий и ни валкий.

На пляж попал ты этим летом

на должность переодевалки

и начал пахнуть туалетом.

Преобразившийся вагон!..

В огонь почетнее, в огонь!

Работал по две смены Робот.

Был Роботу несвойствен ропот.

Готов и по три смены не простаивать —

в нем внутренность-то не простая ведь,

а полимеровая, пластиковая,

стальная, нержавеющая, платиновая…

Хоть завтра, хоть вчера, хоть ныне,

хоть в штурмовщину, хоть в аврал

привык он жертвовать без счету выходными

и на начальство не орал.

Отгулы Робот собирал, как подать,

и в день особенного напряжения

внезапно перестал работать

без всякого предупреждения.

Нарушив дисциплину и режим,

он самостийно отгулять решил…

С ума сошел! Объелся белены!

Куда ему? Не к теще ж на блины?..

Строптивцу-Роботу

решили дать по хоботу

и, руководствуясь суровыми мотивами,

отгульщика без снисхожденья размонтировали.

Я в медовых степях объезжал кобылиц…

Я в бедовых стихах избежал небылиц.

Но взмолилась одна небылица:

«Мне бы плоть!

Мне бы кровь!

Мне бы лица!»

Пусть потешит нас мнимая скромница,

пусть былое за небылью скроется.

Брошью к горной груди приколотый,

золотится затейливый замок.

В замке тысяча тридцать три комнаты

при тринадцати тронных залах.

Шепотки в катакомбах каменных,

анекдотики про тупиц:

угадайте в тринадцати Каинах

нераскаянных братоубийц!

Этих Каинов славили Авели,

только Авели нынче мертвы.

Овцы жертвенный камень расплавили,

ждут не жертвы они, а жратвы. __

Где ковыль — их степная добыча?

Отдан в царство коровье да бычье.

Стыд и смех в стадах. Что за пастыри?

За стенами стареют зубастыми,

подперев потолки архипузами,

охраняют свой храп аркебузами.

И боятся барашки с овечками

невзначай обменяться словечками.

Вспять идут пароходики-годики

мимо мрачной, но мраморной готики.

Зря кукуют крикливые ходики,

зря строчат, свесив глупые гирики,

панегирики,

одики.

А сорока, монеты крадущая,

надрывается — вот так орунья! —

нет, мол, наших баранов курдючнее,

нету наших овец тонкоруннее.

Приходи-ка, волк-завхоз,

отдери ее за хвост!

Лбы бараньи не впали в беспамятство.

Стал дозорный на вышке усидчивей…

В одиночку, не в паре испанец-то

щекотал им нервишки усищами!

Высосав из пальца

золотой коньяк,

повезли испанца

на траурных конях.

Скинув с идола божьи одежды,

удивлялись: «Боже, а где ж ты?»

Гробовщик грубый грим с громовержца отер —

под бессмертной одеждою смертный актер!

Размечите по палкам загоны!

Различите по полкам законы!

Растопчите кнуты и плети!

Блейте!

Небесами глаза разверзались.

Небось сами языки развязались.

Ноги множились в карнавале.

Все друг друга короновали…

Но дудят трубачи-трепачи:

«Трепещи!»

И захлопнулись в замке ворота —

не смогла пролететь ворона.

И повис замок,

ибо визг замолк.

Пустота, как во ртах.

И в мозгах кавардак…

Под замком да под замком овечья отчизна.

Вы паситесь, но бросьте трепаться,

лишь твердите священные числа:

тринадцать, тринадцать, тринадцать…

Небылица из небылиц!

Мне бы в руку перо, мне бы лист…

Трудилось, берег моя,

бутылочное море.

Волнение в три балла

купальщиков трепало.

В волне поется, пляшется…

Но не поет сопляжница.

Мечтают две девицы:

«Мы вини, види, вици!»

Девицы обе синие,

как негры в Абиссинии.

Все их девичьи страсти

мне, как глухому «здрасте».

Гляжу, плывет белужина,

а я сижу без ужина.

Бросаюсь вплавь и — к рыбине:

«Икры бы мне! Икры бы мне!»

А рыба осклабляется,

как будто оскорбляется,

пускает в ход плавник:

«Отстань-ка, баловник!

Не видишь, брюхо продрано?

Икра на экспорт продана!»

Кто в Алуште, кто в Алупке,

кто в Париже на постое…

Остроумные — в скорлупке,

тупари же — на просторе.

Не дохленький, а дошленький

берет места купейные…

Тупейные художники!

Поэты тупейные!

Цыганские романсы допеваем —

отупеваем!

В очереди нажим:

погоня за туфлями…

Не бреют бритвы, не режут ножи —

затуплены!

Философ постигает пустоту пусть —

так велит Тупость!

В воскресенье,

понедельник,

вторник,

среду,

четверг,

пятницу и субботу — пение.

Отупение!

Убирайте комнату почище-ка —

вызываю точильщика!

Может, заключит кто пари:

навострятся ли тупари?

Есть странные страны,

где все не по-нашенски.

Но что с нашим городом, объясните!

Живут не житейски, а как-то монашески

четкие люди, как четки без нити.

Четкость — не чуткость.

Которые падали —

лежали. Их тут же вниманья лишали

не люди — панцири,

не сердца — скрижали.

Я заподозрил, что город сонный,

хоть полон динамики и механики.

Дремотно крутились людские сонмы,

не дремали лишь хамы, хамки и хамики.

Вон пеший

движется пешкой

целеустремленно, обрадованно…

Его повернули — пошел обратно.

Вставил спину в сотню спин,

взял, что брали другие…

Сплин?

Летаргия?

Для одних — кортеж,

для других — картёж.

Есть в колоде туз-макси, туз-мини.

Одна болезнь: «Поживешь-украдешь».

Одно лекарство: «Спиритус вини».

Спокойной ночи! Приятного сна!

Была старина, теперь новизна.

Новизна опостылела,

старина опустынена.

Сохнут охраняемые памятники.

Сонных убаюкивают маятники…

Домотался я, дремля,

вплоть до местного кремля.

Увидел звонницу-бесполезницу,

на небосводницу влез по лестнице.

Сводит она серость с синевой,

возвышаясь в гордости немой.

Зевы Зевсовы свисают силой медной.

А под ними незаметной смертной —

модница,

музейная работница,

за чтением романчиков

про девочек, про мальчиков

служит любопытству и культуре,

охраняя тишину на верхотуре:

«Гражданин, не подходите близко к краю!»

А внизу, под каменною гранью,

город корчится во сне многоглагольный,

видимый, как с неба, здесь, на колокольне.

Летопись вещает, что издревле

дремлет мир, но звонница не дремлет.

Ей ли долгих снов не поломать?

Лень положат под удары, как под розги,

колокол-отец, колокол-мать,

а вослед — колокола-подростки.

Но люди позаботились,

чтоб сон их был стабильным,

и приковали с этой целью

колокола за языки к стропилинам

чугунной цепью.

На пробужденье отнимает чаяния

немых многопудовое молчание.

— Девушка, а сколько звука в каждом пуде? —

спросил парень рабочего вида.

А я ему на ухо выдал:

— Давай город разбудим!

Мой напильник, твой навык исконный,

и… языки раскованы!

Я уж дарил инструмент, как Крез.

Я видел смотрительницы заплаканность.

Я чувствовал: жизнь воскрешают окрест

сперва набат,

потом благовест…

Но парень сказал, полуяблоко кушая:

— Ишь, разбуди их, разбереди!

А что после сна, впереди?

Сто раз бывало не лучшее — худшее…

Я сразу стал сонно-степенным:

«Наберусь лучше завтра сил».

И постепенно вниз по ступеням

с неба на землю, как трус, затрусил.

Запечатанная Троя —

несчастная Русь…

Запечаленная тройка,

нещадная рысь…

В дно глазниц, в оскал клычиный,

в спину и в живот — кнуты,

в кулачины

воткнуты.

Как недуг твой назвать? Открой мне!

Азиатская ли желтуха?

Европейское ль белокровье?

Прежде — жизнишка, нынче — житуха!

Я в деревне избу построю

с глазами печальными-распечальными.

Запечатанную мою Трою

распечатали!

Распечатали, как конверт…

Слёзы — с сосенки, слёзы — с ели…

Распечатали, как коробку конфет,

и… съели.

И, хрипя, получала поддых

уж не тройка, а пара гнедых.

Корчевали сады уголовники,

выставляя зады-уполовники.

Где заступа у челобитчика?

Неизвестный захватчик нов…

Ну что ты выпучила, печка,

белки порожних чугунов?

Взгляни-ка: маковка пуста,

а колокольня безъязыка…

И только в животе музыка

непреходящего поста.

Видно, черт своих скоморохов

с человеческими побратал.

И поджаривали нас на сковородках

с вышками по бортам…

Серебряные кони

луну из Волги пьют.

Сиреневые кони

зарю копытом бьют.

Правят деятели

к обочине,

чтоб мы забыли и о дедине,

и об отчине.

Не варварской — адскою силой творима

Вторая Италия из Третьего Рима.

Мы стали говорить не «класть», а «лóжить».

Телегу тянет ломовая лошадь.

Супонь ослаблена, хомут не душит.

А конь поводит ребрами — недужит!

Со всех сторон кричат: поосторожней!

Не растревожьте груз на раздорожье!

С тракта, с наледи

страх-то — на люди!

Погонщики охрипли от команд.

Всех ссорят сопромат и компромат.

Застыл ли, движется ли воз?

Все чувствуют себя, как в ВОС

(во Всесоюзном обществе слепых):

пусть тянет, если конь… А если бык?

За отстающим нет погонь.

Кнуты занесены: как быть-то?

Куда поскачешь, гордый конь,

и где приклонишь ты копыта?