Найм

Глава 143

Николай хлопнул, вытащил свою бересту для записи «ряда» — договора. Парни сбегали за соседями — свидетели нужны, хозяйка выставила на стол бражку и кое-какую закуску. Всё это время Жердяй неподвижно смотрел в стол перед собой. Только когда процедура была исполнена, и народ собрался уже обмыть сделку, негромко остановил:

— Погодь. Второй ряд.

И — резко вскинул глаза мне в глаза. Ну что ты на меня так смотришь, дядя? Я же тоже — не пальцем сделанный, не палкой рождённый, не с копья вскормленный.

— Николай, пиши второй ряд. О том, что добрый человек по прозванию Жердяй женит старшего сына своего на старшей дочери доброго человека по прозванию Меньшак. И боярич Иван Рябина свадьбе этой препятствовать не будет, а даст молодым место в своей усадьбе. Как всем прочим своим холопам.

— Чего?! Как это?! Каким холопам?! Старшого — в холопы?! Батя! Этот хмырёнок чего толкует?

Но это взвизги сыновей. А Жердяй смотрит мне в глаза. Потом опускает взгляд в стол и объясняет ситуацию своим великовозрастным недорослям. Одной фразой:

— В робу — холоп, в холопа — роба.

Да. Вот это — самая русская фраза. Самая исконно-посконная. Тысячелетняя. До Христа, во время Христа, после Христа. Всё меняется — и юридические нормы, и цари с князьями и генсеками. Города вырастают и исчезают, боги меняются, реки иначе течь начинают. Меняются права собственности и порядок землепользования. Но эта формула на Руси — всегда. Редкие перерывы — и снова. Правила закабаления своих — то ужесточаются, то облегчаются, пленных иноземцев вообще будут возвращать за выкуп. Но и в 20 веке, в Советском Союзе, в русской народной песне будет звучать это же самое вечное русское правило:

Я купил в холопы Меньшака со всем семейством, его старшая, хоть и просватанная, дочь — член его семейства — стала моей рабыней, робой. После венчания её муж станет моим рабом — холопом. «И найду тебе кто на тебя похож». Или — сделаю похожим.

Чётко по «Русской Правде», точно по всем последующим «Судебникам» и «Уложениям». По «Закону Русскому». Ныне и присно и во веки веков. Всё чинно-благородно. И — херувимно. В смысле: «я чту уголовный кодекс».

Всё в «Святой Руси» требует — женись. Человеческая физиология, демография, экономика, социальная система, церковь, общественная мораль… А женщин не хватает. И юридическая норма превращается в социальную ловушку. «В робу? — Холоп». А кто не согласен… «Мы берегли свою свободу»… От особо свободолюбивых — потомства не остаётся.

В установившейся за столом тишине был хорошо слышен женский всхлип из поварни.

— Батяня, да как же это?…

— Вы!.. Это у вас в яйцах аж пищит! Всё — дай да дай! Всю плешь проели! Женихи хреновы! «Женится хочу». Вон оседова! Все!

Народ дружно убрался из-за стола. И быстро. А я остался. Жердяй ухватил бороду в кулак, подёргал. Потянулся, было, снова к кружке, но передумал.

— Мой грех. Тогда на свадьбе… Неделю пили… Вот и получилось…. Она как родила да увидела… Думали — выправится. К попам ходили, к знахарям… Сколь свечей к иконам поставил… Она всё плакала. Кажную ночь подушка мокрая… Как боялись, когда она вторым ходила. Ежели бы… такой же — повесился бы. Бог миловал. И остальные… А первенец… А теперь вот… Сразу изведёшь?

Мда, Жердяй, умным быть… больно. Топор, падающий на шею, вызывает весьма кратковременные ощущения. Можно и не заметить. А вот предвидение этого… «топора»… Предвкушение собственной смерти может сделать мучительной всю жизнь. Может быть, мы, хомнутые сапиенсы, поэтому такие тупые? Чтобы не знать своего завтра?

Ты, Жердяй, своего первенца не только в рабство продал. Но и на скорую, скоропостижную… А что делать? Держать в усадьбе здоровенного неуправляемого, непредсказуемого детину… Расходы, заботы… Риск большой. А смысл? А уж послать холопа-дебила в подходящее болото… Или, к примеру, под падающую сосну… Опять же — моё «чувство прекрасного» успокоится. Ивица в роли юной вдовы… слегка опухшие от горьких слёз глазки и губки… только слегка… чёрненький платочек ей пойдёт, рубашечку оставим «третьегоднишнюю» …Эстетически, безусловно, сенситивнее. Чем рядом с этим… имбецилом.

— Есть способ сделать, чтоб он на людей не кидался?

Жердяй явно не ожидал, что я всерьёз приму его риторический вопрос. Удивлённо посмотрел на меня. Потом перевёл взгляд на Сухана. Сморгнул и вдруг озарился. Какой-то надеждой, каким-то открытием. Знать бы ещё — каким. Он радостно заорал:

— Матка! Подь сюда!

Из поварни высунулось заплаканное женское лицо. Лицо сморщилось и отрицательно затряслось. Жердяй коротко чертыхнулся и отправился наводить порядок. Но вернулся он быстро. Уселся и, с заговорщицким видом, наклоняясь над столом ко мне, произнёс:

— Ну, ты, глазастый, боярич! Есть способ. Жена ж с им управляется. А дело простое. Кажное утро, как он только просыпаться начнёт, надо ему в левое ушко пошептать: Фофаня, Фофаня, Фофаня вставай, день пришёл. Ласково так, весело. Вот так — Фофаня три раза. И он тебя весь день слушаться будет. А, боярич?

Жердяй снова уставился на Сухана. Умён мужик. И очень хочет надеяться. Если «мутный псих мелкого размера» справился с «мертвяком бездушным», то, может, он и с «на голову обиженным» справится? Охо-хо… Только — «надежды юношей питают», а мы-то не дети. Олигофрения не лечится. Купируется, смягчается, «смазывается», но не «рассасывается». А прежнего молотобойца Рябиновского… как вспомню, так вздрогну. Ещё одного? Или при очередном своём холопе «будильным петухом» прислуживать?

— Попробую. Ещё одного сына, вон того, мелкого, пришлёшь ко мне по первопутку. В обучение. На семь лет.

— Чего?! Ты… ты вообще!

— Я сказал «в обучение», а не «в холопы обельные».

— Много хочешь. За хрип берёшь. Жаден ты, однако. На год.

— Нет, Жердяй. Не жаден. Какая жадность в том, чтобы твоего малька кормить да учить? В Рябиновке моих сверстников мало. А мне надо себе дружину собирать. Друзей-товарищей. Остальные-то сыны у тебя — здоровые, мути в глазах не видать. Может, и будет толк. На пять лет. По рукам?

Мы снова хлопнули ладонь об ладонь. Толпа, стоявшая в стороне, и наблюдавшая за нами, заволновалась. Но эта только наша тема.

Жердяй пододвинул мне кружку. Как большому. Уважение выказывает, выпить вровень предлагает. Статус мой в его глазах приподнялся.

Продолжим.

— И ещё. Совет непрошеный от «зверя лютого». Выводи сыновей в люди. На разговоры с собой бери, в гребцы, в возчики пусть нанимаются. Иначи… мы все не вечны, и ты тоже. А у них навыка дела вести нет. Может, как у меня в «Паучьей веси», случиться. Староста там был, Хохряком звали…

— Как это «звали»? А… Вона что… И кто ж его?

Я радостно улыбнулся Жердяю в лицо. Тот снова очень внимательно и недоверчиво на меня посмотрел. По-рассматривал, осторожно наклоняя голову к правому плечу. Недоверие понятно — мелковат я против Хохряка. Но — поверил.

— Знакомец мой. Прежде дела кое-какие бывали. А оно вона что. Здоровый мужик-то. И чего?

— Хохряк общину гнул, голов от земли поднять не давал. Потом… преставился. А тут пришли люди с Низу, злые, оружные. Вдову, невестку, младшенького… Ещё там из селения кое-кого. Прежней головы у людей уже не было, а новая — не выросла. Хорошо — я со своими подоспел.

Жердяй махнул рукой, народ, было, сунулся к столу, но ему нужна была только очередная кружка пива. Отогнав взмахом взволнованную нетерпением толпу, он, отхлебнув пену, уточнил наиболее интересующее:

— Много взял?

— Хватит.

По-улыбался в глаза собеседнику. Ну вот, вопрос о кредито- и бое- способности уточнили. У партнёра возникает представление о моих возможностях и ресурсной базе. Что способствует укреплению взаимопонимания и повышает вероятность корректного исполнения контракта. Теперь… Ну, чисто любезность. Забота о партнёре с намёком на его невнимательность и многообразие моей полезности:

— Ты знаешь, что эта невестка твоя, Ивица, уже… не праздна?

Нет, прежде чем выкладывать такие новости, следует подождать удалённого положения тары. Жердяй поперхнулся, пиво — брызгами в сторону, долго откашливался, утирался и обмахивался срочно принесённым рушником. Наконец, спросил:

— От кого?

А я знаю? Это твоё село, дядя, это тебе всех и каждого знать надо. У кого что на полях, в погребах, в животах… А я тут чисто на минуточку мимо проходил. Чисто глазом моргнул, ухом повёл… Ну ладно, от щедрот моих.

Я довольно точно и полно воспроизвёл и недавний монолог «заборного поливальщика» и описание его внешности.

— Значит, говоришь, «полную горницу проглотов»? «Падле белобородому»? А имя-то у него какое — знаешь?

— Нет, он не представился.

— Не преставился? В смысле — живой пока? (Или у него что-то со слухом, или это у меня «заплетык языкается»?).

— Батя! Дозволь мы это подправим! Знаем мы — кто это. Он у нас быстро… преставится. И не сыщет никто, и ни одна шавка не гавкнет. (Это подсевшие сыновья рвутся творить справедливость в собственном представлении).

— Цыц. Ну… наши заботы бояричу не интересны. Незачем «Лютому Зверю» на смердячьи глупые разговоры время тратить.

Вот так-то. И с прозвищем, коль я сам так назвался, и с титулом сословным. Умён, дядя, и осторожен. Если бы на месте елнинского «россомаха» вот с такой просекалкой мужик был… Но тут же — власть «физкультурников». Кто сильнее железякой вдарит. А Жердяй прав: «меньше знаешь — крепче спишь».

Позвал Николая обсудить детали отгрузки, тара, транспорт, варианты замены товара, сроки доставки зерна, доставки жениха, место и порядок венчания, о подарках при вчерашнем обручении… А тут рядом стол накрывают, жбаны с пивом и бражкой выставляют, народ уже кружки туда-сюда двигает. Пустые пока.

«Аэропорт» Хейли: «Бизнесмену, чтобы окосеть, достаточно кружки пива после дня интенсивных переговоров».

Как общее стремление «отметить» ложится на старые дрожжи… Поднял Николая из-за накрытого стола. С трудом. Будто он там корни пустил. Цирроз — профессиональное заболевание актёров, торговцев и начальников на Руси.

Всё. Хватит пить — я уже на сегодня наблагородничался. Завтра поутру затемно уйдём отсюда.

Заглянули к Меньшаку на подворье просто для проверки процесса упаковки. Такой… «контрольный визит в голову». А там… жизнь кипит.

Только зашли — из хлева вылетает Ивица. Глаза — горят, платок — на ухе, щёчки — стоп-сигналом. Следом — довольный Ивашко. Кафтан оправляет. У непьющего — тоже жизнь иногда бывает… приятной.

— Мы тут глянуть на поросёнка зашли…

— И как?

— Горячая. Молодая ещё, но взяться уже есть за что. Или ты про поросёнка? Так — тощий. Весу не набирает. Зарезать бы лучше.

— Ивашко, тебе — почти сорок, ей — пятнадцать. Она тебе не только в дочери — во внучки почти годится.

— И чё? Вот я внученьку… такую гладенькую… и покачаю. Не на колене, правда, но — до хохота. Не, правда. Ты, боярич, добрую девку поробил. Игривую. Или ты её под себя оставить хочешь? Ну тогда… Там ещё есть одна. Та плоская, правда…

Чего дёргаешься, Ванюша? Всё по обычаю. Исконно-посконно. Социальные отношения соблюдаются и выражаются. Девка-смердячка перед воином опоясанным должна в восторге и радости упасть на спинку и раздвинуть ножки. И пребывать в счастье и гордости от самого факта обращения внимания и замечания существования. Как во время, так и впоследствии.

Никакого насилия или принуждения. Действие исполняется по глубокому внутреннему убеждению, основанному на впитанных с младенчества представлениях о желательности пребывания обученного технологиям группового убийства индивидуума между собственными радостно-почтительно раздвинутыми ляжками.

Если же внутреннее убеждение у конкретной представительницы женского пола — отсутствует, то исполняется приказ вышестоящего начальства. Например, при вступлении Ивана Грозного с войском в Псков всем бабам и девкам было предписано «стоять перед окнами, выставив наружу срамные места». До полного прохождения армии. Вообще, возражения самочки принимаются во внимание только при наличии взрослого дее- и бое- способного близкого родственника типа муж, отец, брат, равного или более высокого социального статуса нежели есть у милитаризированного самца.

Да и то — только в мирное время. Знаменитые женские «пояса верности» были изобретены женщинами. Похоже — венецианками. Просто как средство самозащиты при краткосрочном пребывании в военном лагере своей венецианской армии. Дольше нескольких часов их носить нельзя — потёртости образуются. Но добежать от аванпостов до охраняемого шатра главнокомандующего всем этим… воинством — удавалось.

А вот и сам «главнокомандующий» — Меньшак. Глава семейства широко распахнул дверь избы и, держась за косяк растопыренными руками, не менее широко распахнул радостную улыбку.

— О! И хрен лысый появился! Господин, блин, соплёй зашибленный.

Теперь понятно — откуда у здешних девочек такая образная речь. Хорошо, что способность к речи передаётся по наследству, а сами выражения — нет. Полсотни непрерывно матерящихся новорождённых девочек в моей вотчине через пару-тройку лет… многовато будет.

Очередная серия из бесконечного сериала: поиск своего места в новой социальной иерархии. Очередной юнга лезет на флагшток в неизбывной надежде:

Как-то я чуть поотвык от этого. Хотя понятно — у детей и женщин эта «тяга к высокому», откуда удобно плевать, проявляется несколько иначе. У них свои иерархии, слабо пересекающиеся с нашей, самцовой. А вот с мужиками… Самое господское занятие — работать билетёром-гибедедешником. Постоянно указывать новоприбывшим их места. Или — направление движения.

Ну ладно — проявление естественного инстинкта: «Где тут моя ветка? И — повыше!». Стремление к социализации. Могу понять. Но зачем же так грубо, глупо и пьяно? Впрочем, последнее слово объясняет оба предыдущих. Необходимость принятия неприятного решения, обрушившаяся на Меньшака, — только увеличивает его неприятность. И — звучание.

— Слышь, ты, морда боярская. Ты чего, ты думаешь меня, самого Меньшака, за полгривны, с потрохами… А вот хрен тебе…

Фраза осталась незаконченной. Поскольку для сворачивания кукиша нужна, как минимум, одна свободная рука. Изменение в системе крепежа к стене избы, в сочетании с всемирным законом сами знаете кого, привело отца семейства в горизонтальное положение.

Иметь штаны, которые «мужеством полны» можно только тем, у кого «броня крепка». А здесь наступил «День жестянщика». Придётся «отрихтовать» этого «мужичка-производителя». Потроха мне его не нужны — только гениталии. Всё остальное… будем шлифовать. И грунтовать. Об грунт. Жалко, но придётся.

— Ивашко, подними. К стенке прислони. Теперь — по уху. Подыми. Ещё раз в ухо. В другое.

Плохо рихтуется. Ещё и уши стали как у битого старого «запорожца» — не одинаковые и торчат. У Ивашки, как у всякого нормального здесь бойца, руки разные. Бицепс на правой — чуть не в полтора раза больше левого. Слева нормального удара не получается. Надо будет нагрузить тренировками — для меня нормально работать с двух рук, вот и людей своих надо к этому приучать. Поток междометий стал совсем нечленораздельным, но не прекратился. Прекратим.

— Подыми. Поставь. В солнечное с правой.

Вот это да. Моя ошибка — не подумал. Лучше бы по лодыжкам. Много Меньшак успел выпить. И, судя по наблюдаемому, мало закусывал. Как гласит наша народная мудрость: «закусывать надо манной кашей с тёртой свёклой — манная каша легко выходит, а свёкла — красиво ложиться».

Не было у него ни того, ни другого. И прожёвывал плохо. Европеец, факеншит. Принципиальная разница между русской пьянкой и европейской состоит в режиме закусывания. У нас эти процессы совмещены во времени и пространстве. А у европейцев еда — отдельно, выпивка — отдельно. Или вообще — первый этап пропускается. Потягивать водку из бокала через губу в качестве аперитива не пробовали? Ожидая результатов кулинарных манипуляций хозяйки. Мне — довелось. Хозяйкой в тот раз была француженка. Она — понравилась. Остальное — нет.

А Ивашка — завёлся. Обиделся, что не успел отскочить. Ну и куда он теперь, в заблёванном кафтане?

— Девки, ведро воды. Живо. Уже есть? Выливай на него. Что «не»? Мне плевать, что это пьяное дерьмо — твой батюшка. И тебе — плевать. Потому, что ты теперь — моя рабыня. И моё слово для тебя закон. Моё — не его. Лей. На морду ему лей. Сейчас обделается спьяну. Штаны с него сдёрни — стирки меньше будет.

Елица, прибежавшая с ведром воды в руках, затрясла головой и стала отступать от меня. И упёрлась лопатками в стоящего Ноготка. Неуверенно и испуганно оглянулась. И получила в ответ добрую, понимающую и… весьма многообещающую улыбку моего личного палача. Выражающую его глубокое сочувствие на фоне полного духовное соответствия профессиональному статусу. Снова взглянула на меня. Мне жаль тебя, девочка. Не смотря на все твои нескромные обещания в мой адрес. И в адрес всех хорьков в мире. Но… Не знаю — кто и как тебя напугал, но меня ты будешь бояться больше. Так, чтобы страх передо мной выбил из тебя все другие страхи. Скотинка, что четвероногая, что двуногая, должна ходить туда, куда хозяин укажет. Добрый конь под седоком — волков не боится. А иначе… «паршивая овца всё стадо портит».

Я показал глазами на очищающего свой кафтан Ивашку. Под натянутой на спине рубахой перекатывались мускулы. Его негромкие, под нос произносимые выражения рисовали яркую картину близкого физкультурно-сексуального будущего всех присутствующих «… и всей страны в целом». Мне осталось только конкретизировать и персонализировать.

— Если ты меня не слушаешься, то ты — худая роба. И тебя надобно поучить, вложить ума-разума, страха-уважения. Я сам это делать не буду. У меня тут и так четыре взрослых мужика. Этот тобой уже интересовался. Хочешь попробовать? Или — всех? По всякому?

Кажется, мои слова уже не доходили до неё. Выражение ужаса на лице. Панического. Парализующего. В сочетании с отвращением, омерзением. Вот что-то такое я и представлял себе, размышляя на тему «Ванька-попадун — страшный и ужасный». Она попыталась отодвинуться от меня дальше. Ноготок положил ей руки на плечи и чуть придержал. Она мгновение непонимающе рассматривала его здоровенную ладонь на своём плече. Потом вскрикнула, рванулась. Предсказуемо безуспешно. Инстинктивно зажала себе рукой рот, пытаясь остановить столь же инстинктивные рвотные позывы. И упала Ноготку на грудь. В обмороке.

Мда… вот и второй кафтан у меня в хозяйстве образовался, который чистить надо. А сукнецо-то здешнее… его ж стирать нельзя — садиться, линяет… Одни расходы. О-хо-хо…

Руки Елицы разжались, ведро упало и покатилось, создавая лужу вокруг лежащего Меньшака. Упало бы и её тело, но Ноготок успел подхватить. Вскрик со стороны поварни, «ах» со стороны хлева, ещё пара «ойков» из разных мест. Ноготок подхватил девушку на руки и отнёс её на сеновал, куда устремилось и остальное мирное население. А мне придётся закончить начатое.

— Ивашко, кончай ругаться. Кафтан — не голова — новый построим. Протрезви пьянчужку быстренько.

Протрезвительная процедура в Ивашкином исполнении выглядит… непрезентабельно. Впрочем, кому как не запойному, в недавнем прошлом, пьянице быть знатоком в части эффективного протрезвления. Берётся кусок нетолстой верёвки. Смазывается. Например, остатками подгоревшего гусиного жира, оставшегося от вчерашних «запоин». И опускается в раскрытое ротовое отверстие пациента. «Раскрытое» — потому что так держат. Вызванные этим рефлекторные сокращения соответствующей группы мышц довольно эффективно освобождают пищеварительный тракт от принятого яда. В данном случае — алкоголя. Правда, что всосалось — то всосалось. В качестве дополнительного бонуса, когда ничего, кроме желудочного сока, уже не наблюдается, в клиента заливается кружка тёплой воды. Как только жидкость усваивается и на лице пациента появляется желание поговорить — хохмочка с верёвкой повторяется. В перерывах, пока клиент судорожно пытается продышаться, его освобождают от ненужной, да уже — и непригодной одежды и обуви. И поливают холодной водой. В конце сеанса мы имеем тощего, мокрого, голого, трясущегося мужичонку. Довольно трезвого, грязного, со стучащими зубами.

Вообще-то, медицина рекомендует отливать таких… перегрузившихся — тёпленькой водой. А то сердце у пациента… сами понимаете, инсульт-инфаркт… Но зачем мне в хозяйстве бычок-производитель — инфарктник? Да ещё запойный?

— Встань.

Не надо трясти головой отрицательно в ответ на мои просьбы. Особенно, когда рядом злой Ивашко в крепких сапогах. И втыкаться лицом в стену избы после пинка — не рекомендуется. Можно нос разбить. Уже разбил. Повторяем. Умываем. Поднимаем… Ещё раз повторяем… Стоит.

— Меньшак, ты мне денег стоишь. Сдохнешь — мне убыток. Ты мне для дела нужен. Но я потерплю и найду замену. А вот глупости я терпеть не буду — сдохнешь сразу. Больно помирать будешь. За то, что забыл — кто господин над тобой. За то, что слова моего — не исполнил. За то, что сам слова невежливые говорил. А ещё — за пьянство. Коли будешь пить — от семени твоего будет вред.

Мне вспомнились вздрагивающие на столе руки Жердяя. Его негромкие, прерывающиеся паузами, слова. Не мне — самому себе сказанные. «Свадьба… неделю пили…».

«В жизни есть два горя — смерть близких и больные дети. Остальное — просто неприятности». Уж и не знаю, чья эта мудрость. Да и мудрость ли? Скорее — крик души.

Ещё дебилов мне в вотчину… или дебилок… — точно не надо. «Дети понедельника»… нафиг-нафиг.

— Поэтому вот тебе моя господская воля: с сей минуты на пять лет всякое хмельное тебе заборонено. Напрочь. Хоть кружечка, хоть ложечка, хоть глоточек. Хоть пиво, хоть бражка. Увижу, узнаю — руки поломаю. Чтобы кружку брать нечем было. Потом — отрежу яйца. Сразу. Без вариантов. Мне уродиц, по пьяни сделанных, не надобно. Вот и решай: что тебе дороже. Всё.

Ну вот, теперь кажется, можно и делом заняться. Я за селищем, на горке присмотрел овин. Хозяин, у которого мы на постой встали, сказал, что овин его и пустой. Пожалуй, можно будет сделать нормальную разминку. Потянуться, покрутиться. Понятно, что в очень ограниченном пространстве. Но — местных не испугаю. Пошли, Сухан, мышцу качать.

Всякому понятно, что быть здоровым лучше, нежели больным. Что проще поберечься и не заболеть, чем заболеть по глупости и после лечиться. А ведь есть болезни человеческие, которые и вылечить нельзя. Кроме сих, каждому понятных истин, есть и иные, понятные более мудрецам. О том, что человек изначально рождается здоровым или больным. Или здоровым, но ко многим болезням склонным. Даже и срок жизни предопределён при рождении.

Процветание державы — в народе её. А какое процветание с болящими да страждущими, да язвами мучимыми, да немочью разной? Не будет доброй державы у хворых да слабых. Не будет здорового колоса от худого зерна. Стало быть, надо чтобы и дети на Святой Руси рождались от здоровых родителей. Кто болезням не подвержен, живёт долго, с руками и с головой в ладу. От таких надобно деток многих. А от прочих — не надобно. То-то и я во всякое время искал мужей добрых да делал так, чтобы семя их по Руси широко разлилось. Чтобы многие русичи от них произошли. Чтобы народ наш от рождения лучше, умнее, здоровее был. Болестями не измучен, долгостью жизни не обижен.

Дальше, слава богу, без приключений. Поутру, затемно — назад. Дорогой с Ивашкой и Николаем дела всякие обговорили. А как-то оно по жизни будет… ну, наверное, одному богу известно. Сейчас быстренько соберём в Елно обоз и на Угру поведём. Я хоть представление теперь имею — что почём и как чего. И вообще — мне домой хочется, в эту мою… вотчину.

И сколько я себя не уговариваю, типа: Иван Юрьевич, да что ж Вы такую смешную глупость придумываете? Какая такая у Вас, продвинутого специалиста по сложным системам начала третьего тысячелетия и всякое бла-бла-бла… может быть — «вотчина»? С Вашим-то критическим отношением к иллюзорным этикеткам, да с пониманием виртуальности всякой социальности, да в Пердуновку… А и плевать — дом мой там. Как-то там мои управляются…

В Елно, к удивлению моему — все целы, ничего не разбито, не поломано. На подворье Гостимил кривится, будто кислицы наелся, а его супруга — птичкой порхает.

«— Говорят, ты к моей жене гуляешь. Не нравится мне это.

— Ей — нравится, тебе — не нравится. Вас, Петровых, не поймёшь».

Я сперва на Чарджи подумал — нет, без него обошлось. «Коростель»-то этот… видать, неплох по этому делу. Ну и ладно: «чем бы баба ни тешилась, лишь бы потом дитя не плакало».

Мара уже не муркает, но пока ещё не злобствует. Так только — кышнет, если кто близко подойдёт. Так к ней никто и не подходит. Даже смешно: как Мара — на двор, так мужики — со двора. Как цыплята от коршуна: врассыпную и быстро.

С Прокуева двора почти всё вывезли. Но вот это «почти»…

Мараны майно с болото вывезти… Ну, это вообще — дурдом. Ивашко на то место идти — ни в какую, Чарджи… выразился насчёт болот и места торка в них. В общем — сам. Всё — сам, всё — везде, всё — своими ручками…

У Николая ещё куча забот — он довольно много моих заказов среди здешних мастеров по-размещал — надо получить. А за ляпы да разгильдяйство взыскать. Дурней баловать — себе во вред. Пошли взыскивать. Мда… Не «Святая Русь», а зыбун-песок.

— А котлы большие где?

— Дык… завтрева…

— «Завтрева» ещё и маленькие должны быть. И где?

— Дык… ну…

— А серпы? Где серпы обещанные?

— Дык… сосед заходил, ему слышь-ка, спешно надо. Ну, кум же мой…

Выбирать не из кого, монополисты хреновы. Все друг с другом в свойстве-родстве. Цены ломят… Как в «Штокмане».

Тут вот в чём прикол: почти все магазины в Европе торгуют примерно одним и тем же товаром. Всё тот же Вьетнам, Тайланд… Но одни пытаются привлечь покупателей низкими ценами, как «Лидл», другие — рекламой, как «Штокман». Надувают рекламу — надувают цены. Но это — для приезжих. А местные на рекламу не реагируют — притерпелись. И тогда вводится система скидок. «Вы наш постоянный клиент», «только сегодня — сумасшедшая распродажа»… Чужак, который в этот магазин попадает раз в год — платит и цену вещи, и цену рекламы. А аборигену — дешевле. Кстати, этот принцип «соседям — полцены» был одним из краеугольных камней американской системы розничной торговли ещё в начале 20 века.

На «Святой Руси» — это норма. Иначе и не понимают. И по ценам, и по срокам, и по качеству. А мне это… будто у меня серебро второго сорта. Вам нравиться чувствовать себе негром в условиях сегрегации и апартеида? Или нормальным советским человеком в советской, насквозь блатной, торговой системе? «Чужак? — В конец очереди». Дискриминация, однако.

— Вон у тебя кадушки добрые стоят. Продай с десяток.

— Не. То куму, свату, брату, деверю, шурину…

— Так эти же стоят попусту. Продай мне. Им новых сделаешь.

— Не — низя. Чего будет — про то только господь бог знает. А ежели что… обидятся они. Не по обычаю. Ты закажи да недельки через две забеги. Глядишь — и поспеют.

Через две недели я за сто вёрст буду вокруг другого дерьма плясать. Даже и представить не могу — вокруг какого.

Глава 144

Что такое «повышение скорости оборота капитала»… Да, на «Святой Руси» есть люди, которые понимают, что такое «оборотные средства» и знают — как плохо, когда эти средства «замораживаются». И таких людей на всю Русь аж тысяч несколько. Две-три тысячи мужчин на семь миллионов населения. Дальние купцы-гости. Они ведут бизнес на заёмные деньги.

Это они платили 50 % годовых, пока киевские ростовщики сдуру не втянули под ту же процентную ставку остальных горожан. Тогда Мономаху пришлось законодательно ограничивать уровень платежей по кредитам. Правда, как такие «благодеяния» сказываются в реале — мы ещё в Советском Союзе проходили — тогда вообще взять денег под процент было невозможно. А без процента — кто ж тебе даст? Риск-то — он всегда есть. Но, естественно, есть и легальные обходные пути. А уж многообразие наработок демократических времён по этой теме…

Только и Мономах — не дурак. Формулировка его кредитной реформы построена так интересно, что историки почти тысячу лет пытаются понять: а что ж он имел конкретно в виду? Так известно ж что: «чтоб и волки сыты, и овцы целы» — главное правило всякой разумной экономической реформы. Но звучать должно… народно. Ну, и, само собой разумеющееся: всеобщее списание долгов с казнью и конфискацией имущества наиболее выдающихся представителей банковского сектора.

Для купца, торговца — скорость оборота — живые деньги. А мастеру — пофиг. Здешний ремесленник кормиться с земли. Своя землица, своя скотинка… Нет, серебру он, конечно, рад. Но — как приработку. Потому что он на серебро почти ничего и не покупает.

Чего-то в доме не хватает — пошёл к соседу выпрашивать. Выпросил в долг — принёс свой товар.

— Вот тебе за упряжь — жбанчик новый. По рукам?

Плотненько живут предки, общинно. Социальные связи смешиваются с межличностными, лучше — с семейными, родственными. Постоянно поддерживаются, укрепляются, массируются. Встретил человека — поговори. Чай, не чужие же. Порадуйся за него, или соболезнования выскажи — смотря по рассказу. Посплетничай, покивай, погрусти и по-восхищайся. Посочувствуй. Свои же, родная кровь, соседи. В гости зайди, кружечку пропусти, новостями поделись.

Так день в разговорах и проходит. В общении. — А работать когда? — А зачем?

В 21 веке, попадая в мусульманские страны, я часто видел группы молодых мужчин, бесконечно стоящие где-то на перекрёстке или у магазинчика, или сидящие на корточках в тени. И общающихся. Часами, изо дня в день. Где-то есть их дома, там женщины, которые что-то делают, дети, которые растут, старики, которые доживают свои жизни. А тут молодые здоровые мужчины бесконечно балоболят. Они исполняют самое главное дело — они ждут. Клиента, покупателя, работы, мешка с деньгами, божьего чуда…

Они не делают, не создают, не придумывают, не меняют себя или мир вокруг. Зачем? Аллах акбар. Господь велик. Куда уж мне против него. Со своим маленьким… Умом, навыком, умением, соображением…

Они ждут и общаются. Это не «хорошо» или «плохо». Это есть. Но мне — дико. Без конца слушать однообразные рассказы о том, кто что пил, или, там, покурил… Изо дня в день провести вот так жизнь… По счастью, я — не дон Румата, и у меня нет проблемы выбора: а не повесить ли на экваториальную орбиту геостационарных спутников с гипноизлучателями. Для вправления мозгов всем этим… хомосапиенсам. «По счастью»? Или «по несчастью»?

Здесь тот же «аллах акбар». Другое название, другой язык. Бороды другого цвета. Но принцип тот же: ждём-с. Ждём милости божьей, ждём удачи. А пока разговариваем, общаемся. Оказываем разнообразную и всестороннюю помощь и поддержку. Родственники, чай, соседи ж, ну…

Сольцы позычь или плетень поставить помоги… За соль тебе гужами отдадут, за помощь — помощью. Оно конечно, соль и на торгу купить можно. Да и работников нанять — не разориться… Да и у соседа своих делов выше крыши… Но опять же — какие у него могут быть дела? Серьёзнее моих. Как-то это не по-нашему, не по-людски, не исконно-посконно. Помогать же надо. Сегодня — ты мне поможешь, завтра — я тебе.

Одна беда — не всякий дефект лопатами да вилами исправляется. Другая — как там, откуда помощнички пришли, всё без «лопат и вил» навозом зарастает — вообще не рассматривается.

Мораль у этих моих общефилософских рассуждений вполне конкретная — бочара надо своего заводить. И бочара — тоже. И так, в идеале, строится каждая вотчина — все мастера свои. Натуральное, прошу прощения за выражение, хозяйство. Но полной загрузки не обеспечить — сбыта нет. Мастер работает в стиле — «день посплю, день полежу». И жрёт в три горла. Да фиг с ними, с расходами! Но он же от этих безделий — деградирует! Навыки профессиональные теряет. И тогда надо тащить из города нового. «Тащить» — вот так вот — ломая его волю и жизнь об боярское колено.

Только и в городах работают на заказ, а не на рынок.

Ещё раз и ме-е-едленно.

Эту фразу во всех учебниках можно прочитать. Все это знают. А вот чем оно оборачивается…

На торг выносят отбросы. То, что не разошлось среди своих, то, что отказался брать заказчик. То, за что со «своего человека» — стыдно плату брать. Остатки, неликвиды, некондиция.

«У нас по магазинам ходят только приезжие. А местным всё приносят на дом. Это чуть-чуть дороже, но удобнее». Не могу вспомнить из какой это юморески. Что-то о каком-то курорте. Здесь — не так. В смысле — «дороже». И — не курорт. А остальное — точно.

Конечно, есть исключения. Когда нужно что-то заморское. Дальний купец жбанчиками липовыми — плату брать не будет. Либо потребовалось что-то дорогое. За жеребчика-трёхлетку кадушками… многовато получается, не свезти. И — налоги. Налоги надо платить серебром. Серебро — вот только для этого.

«— Рабинович! Как вы посмели в анкете, в графе „Иждивенцы“, написать — „Государство“?!

— А шо? Таки ж — „да“.»

А так-то, в повседневной здешней жизни действует бартер. Ну, кто помнит «лихие девяностые», когда Уренгойгазпром зарплату выдавал японскими телевизорами. А потом полный самолёт телевизоров — ящики на сидениях сидят, пассажиры — рядом стоят. Как в автобусе. Помню один НИИ, который зарплату выдавал куриными яйцами и вермишелью. Тогда это называлось — «системный кризис» и «развал экономики». Здесь это норма. Яйца в оплату — не разруха, а обычный «святорусский» платёж небольшого размера. Разрушать ещё нечего.

Я только понять не могу: это ж какие интересные мозги надо иметь, чтобы проталкивать вот это всё, вот эту «Святую Русь», в качестве образца для подражания? Нет, есть и в моё время кое-какие дикие племена, папуасы там… Но своим-то зачем? «Бытие определяет сознание» — общеизвестная истина. Чтобы была вот такая «любовь к ближнему», как здесь, вот такое «сознание» — нужно ж и «бытие» такое же устроить людям.

У мастеров здешних — то густо, то пусто. Хоть как-то стабильные заказы — от соседей, родни, своих. Эти-то и делаются в первую очередь. «Постоянные клиенты», стабильность производства… Но… чем моё серебро хуже?

В Советском Союзе промышленное производство планировалось на пять лет вперёд. А гиганты буржуинской индустрии гарантировали любому платёжеспособному — исполнение заказов по микросхемам, например, за три недели. Ну и кто теперь где? Здесь, на «Святой Руси», да и вообще в средневековье — по-советски. Или это в СССР было «средневеково»? Реакция местных производителей на запросы потребителей — «не-своих»… как месячные у беременной слонихи.

В общем, заводится я начал. Ну и сослали меня. «Слуги мои верные». Вежливо так намекнули. «А не пошёл бы ты, добрый господин…» — Маранино добро вывозить. «Когда двое говорят — пьян, третий должен идти спать» — русская народная мудрость. Я и пошёл. Тоже много интересного оказалось. Ягодки-цветочки-травинки…

И за всей этой суетой как-то с Акимом толком не переговорил. Так-то я вижу: дед оживать начинает. До нужника уже сам дойти может. И какой-то… будто секрет какой знает. Такой весь из себя… Радостно-загадочный.

— Аким, ты чего такой? Будто чужую борть разорил. Мало что не облизываешься.

Шутка неудачная, дед — обиделся.

— Не твоего ума дело! Мал ты ещё!

Пришлось извиняться, потом опять эта суета с возами, с упаковкой. Моя ошибка: вместо того, чтобы сфокусировать внимание на главном — я занимался интересным.

С Прокуем его железяки посмотрели, кое-каких мыслей ему по-накидал. Конечно, когда на тебя раскрыв рот смотрят — это приятно. Не оторваться. Как петух на заборе кукарекает. Это я — про себя.

С Марой, как начали её майно выносить… Тут уж наоборот — я рот раскрыл. Кое-какие зелья… Настойка на двенадцати травах, снадобья комбинированного действия… Вы себе концентрированный крапивный яд представляете? Вот и я не знал. Причём, похоже — основное воздействие не от муравьиной кислоты, а от гистамина. Спазм гладких мышц, отёк тканей, сгущение крови… Ясно, что применяется не подкожно или внутривенно, но ведь как действуют! Если Мара не привирает…

Уже в последний вечер был момент, когда Аким меня в избу зазвал, всех выгнал и начал рассказывать:

— В Елно новый посадник пришёл. Сюда заходил, разговаривали. Сыска по делам твоим не будет. Ни по Перуну, ни по пруссам битым, ни по посаднице.

Опа! То есть — были варианты. Где-то я прокололся. А может просто — «не дурак пришёл»? На Руси ж умеют не только «слонов слонять да к стенке прислонять». Есть и умные мужики. С посадницей… «кто тело нашёл» — всегда у следствия первая версия.

— И по вотчине моей — год отсрочки дали. Так что, подымаем хозяйство. Может, и получится чего.

— И за что ж нам такие благодеяния? За какие такие дела-радости?

— А ты не насмешничай! Меня, Акима Рябину, в дружине княжеской помнят, наветам давним не верят. Новый посадник — из старых сотоварищей моих. Он мне жизнь свою должен. Это ты-то… малёк ещё, всей славы, что вон, уродину калечную притащил. А за мной такие деяния достославные есть…

Ну, когда дед на церковно-славянский переходит… Когда у него не «дело», а «деяние»… То пластом лежал, «Ваня, Ванечка…», а чуть ожил и сразу — «не твоего ума дело». Тяжко с ним. Начал я, было, извиняться да подлащиваться, а тут крик во дворе:

— Держи! Лови! Зашибёт!

Выскочил во двор — жеребчик, из возчиками приведённых, с коновязи сорвался. Народу и коней во дворе много, все орут. Конёк молодой, мечется очумело. Пока поймали, пока разобрались, пока мозги вправили — вожжой гнилой коня привязали… Так с Акимом и не договорил. Как зимой мне эта гнилая вожжа аукнулась… Ну, чего грустить — сам дурак.

Постоянно ошибаюсь в мелочах. Например, расчёт времени. Мы шли из Елно в Коробец полдня. Ну, чуть больше. И обратно так же поспели. Ага. В два пустых воза. А обоз в двенадцать гружённых возов… Да его только поднять да из города вытолкнуть — полу-утра уходит! А перевоз? Сперва через Десну, потом, на другом конце, хоть и через брод, через Угру… А между… Да что ж они такие бестолковые! Николай голос сорвал, Ивашка — рычит, Чарджи… — шипит. Только когда велел я Ноготку кнут полаческий достать да проверить… Ну, и Марана улыбаться возчикам начала… Затемно, но добрались и разместились.

Утром — «бардак, серия вторая» — погрузка на лодки. Как у авантюрников с фентайзийниками всё просто — «мы сели и поплыли». Корову в лодке кто-нибудь возил? Не в бомбовом отсеке, как в «Особенностях национальной охоты», а в плоскодонке? Как бедное животное в такой неустойчивой, качающейся посудине — раскорячивается, что оно при этом говорит и, главное, делает. А хвостом коровьим, как оказалось, можно не только мух бить, но и мужиков — за борт вылетают как гарпун китобойный. А тут баба Меньшакова над ухом воет: «Ой, коровёнушка моя, ой, кормилица»…

Ладно — корова. Скотина — что возьмёшь. Ладно — баба. Мужики… Лодки — местных, вроде бы — было всё сговорено. Но «проверка на прогиб» идёт непрерывно:

— А задаток?

— Какой задаток? Оплата по факту.

— Не. У нас с дедов-прадедов заведено — половину вперёд.

— Так что ж раньше не сказал?

— Дык, я ж думал, что ты знаешь. Это ж все знают. А иначе как же ж… Не, без этого… Никак… Не, без задатка не пойдём…

— Ладно. Николай, выдай им задаток.

— Эта… Ну… Не боярыч… Такого ряда не было. Это ж четверть серебра, а надоть половина. Не честно это, оммануть нас задумал… Не… Это ж скока гребсти… Туда, стало быть, обратно, а тама скоко… А вверх-то… против реки-то… Мы на тя пупки рвать будем, а ты людям, за труды их тяжкие…

А на кой мне их «обратно» и «тама»? Это ж их забота. Грести вверх, в межень, на пустых лодках — это «труды тяжкие»?! А как же они в половодье с грузом ходят?! Если бы не мой первый речной поход, когда мы в Елно лодией шли… Ну, я бы думать начал, сочувствовать. А тут… хоть и чуть, а опыта своего личного — есть. Факеншит вам, трудники-лодочники. И не простой, а уелбантуренный.

— Николай, собери серебро. Оплата на месте, по факту прибытия с целым грузом. Кто моё майно утопит — взыщу втрое.

— Ты чего! Ты делов делать не выучился! Малой совсем, а туда же! У нас завсегда заведено… Не, ежели так, то и вовсе не пойдём мы… Хай барахло твоё само по речке… Эт твоя забота. А мы и на бережку посидим. У нас и своих делов-то… Мы-то те помочь хотели. Видя твою юность да маломощность… Мы-то от чистой души… А коли ты так… Вот и хрен тебе… Пошли мужики, ежели он об нас эдак, так и мы его — не видать. Ты ещё придёшь, паря, бегом прибежишь, проситься будешь…

И куда я теперь? Со всем этим, что с двенадцати возов свалено? С кучей народу, которому каждый день пить-есть надо? «Профсоюз гребунов непреклонно отклонил предложенное нанимателем трудовое соглашение». Что ж мне, на коленях за ними ползать? Как же мне их — моё дело делать заставить? Этот

Или правильнее — «загребущий»? Или — «грёбанный»? Правильнее не — «или», а — «и».

Из истории помню три формы забастовки. Тут есть кое-какая терминологическая путаница. Но в школе учили так.

Итальянская — забастовщики приходят на рабочие места, включают станки и разговаривают. Нормального итальянского «а поговорить» хватает на полный день даже при работающем оборудовании. Это самая древняя форма. Само слова «забастовка» от итальянского «basta» — хватит, довольно, стоп.

Из относительно свежих примеров моей России — «итальянская забастовка» в Российской Думе. Тогда оппозиция попыталась сорвать принятие «Закона о митингах» внеся 358 поправок. Включая совершенно издевательские. Например, предлагалось размер штрафа считать в полицейских дубинках, поскольку «они портятся об митингующих». Но увы, «едриты» сумели добиться принятия закона, хоть и в 23:40, но нужного числа. Не умеет наша думская оппозиция болтать достаточно долго и бессмысленно. Учиться им ещё и учиться.

Русская забастовка — забастовщики приходят на рабочее место и бьют морды всем остальным. Потом прибегает полиция. Соответственно — типичная продолжительность забастовки — 15 суток. Некоторым, типа «Союз борьбы за…» — больше.

Английская — все работают по инструкции. В 1926 году, в общенациональную забастовку, британским железнодорожникам потребовалось менее часа, чтобы полностью парализовать всё железнодорожное движение по всей Англии. Потом они несколько дней поезда растаскивали.

У нас, на Руси, как бы эти технологии не называлась, используются все. Например, газета «Русское Слово» в номере от 22 июля 1907 года сообщает: «На петербургско-варшавской железной дороге производится забастовка, заключающаяся в строгом выполнении инструкций при производстве маневров, благодаря чему поезда опаздывают и многие отменяются». В начале 21 века российским «чемпионом» по таким забастовкам являлся завод Ford во Всеволожске. Его рабочие протестовали таким образом в 2005, 2007 и 2010 годах.

У меня здесь — английский вариант. Только вместо технических регламентов — традиции и обычаи, «как с дедов-прадедов», «по нашему, по исконно-посконному». И абсолютная уверенность в собственной правильности:

Бороться с этим… Вариантов у меня два: или штрейкбрехеры, или… или перевести «английскую» забастовку — в «русскую». При переходе к мордобою с отягчающими — у меня есть шанс. Не только «схлопотать», но и «поиметь».

Со штрейкбрехерами… Жердяй и не показывается. У него лодка есть. Но — одна. Проблему не решает, а вот мужика я подставлю. И не факт, что он на это дело пойдёт — уговор был о доставке зерна.

Ещё у Меньшака лодка есть. Мелочь двухвесёльная. Дырявая как решето.

Маргарет Тэтчер к национальной забастовке горняков пять лет готовилась. А я тут… «как здрасьте среди ночи».

В селе в каждом дворе лодки. Тяжёлых, не «рыбки половить», а груз тащить, «рязаночек» — с десятка полтора. Но хозяева против общины не пойдут — гребцами соседи работают. То есть, конечно, не просто соседи, а родня. Из-за ногаты с родичем ссориться?

Вспоминается мне кое-чего из русской классики. Конец 19 века, выставка достижений тогдашнего народного хозяйства где-то на Юге России. Один из помещиков выставляет совершенно великолепное зерно. Образцы для продажи. Желающих купить из местных хлеботорговцев — много, но продавец упорно отказывается от сделки, пока не появляется немец. Сторговавшись за вполне приемлемую цену, они заключаю сделку. Автор рассказа в недоумении расспрашивает одного из местных купцов:

— Да за такое отборное зерно можно было бы и вдвое взять!

— Не. Зерна-то нет.

— Как это? Так вот же оно!

— Сам сказал — «отборное». Сидят девки, поют песни, отбирают полпуда, зёрнышко к зёрнышку. На показ.

— Так обман же получается? Как же слово дворянина? Убытки же!

— Ну какой обман? Кому убытки? Покупатель взял тыщу пудов и заплатил вперёд. Помещику убытков нет. Помещик эту тысячу пудов и отгрузит. Как записано. Правда, зернецо… мелкое да щуплое. Но тысяча — без обмана. Повезут баркой по реке, да и утопят по дороге. Лодочникам там, лоцманом — мзду небольшую. Им ведь тоже жить надо, так что хорошо утопят — на мелком. Чтобы вынимать — не тяжело было.

— А покупатель как же?

— А оно ж застраховано — покупатель свои деньги назад получит. Ему убытка нет, а научение есть. Впредь умнее будет.

— А страховое общество? Оно ж разориться может, оно ж своими деньгами всё это оплачивать будет.

— Страховое общество? И чего? Это ж, чай, не наша, не русская затея.

Я тут со всеми своими понятиями об исправном транспорте, регламентированной погрузке, ответственности перевозчика… как «страховое общество».

«— Застрахерьте меня, пожалуйста.

— Гражданин, выражайтесь прилично.

— Неужели — „застрахуйте“?!».

Нелюдь я здесь. Не «застрахерился». Не знаю «чего все знают»…

— Эй, дяденьки, погодите. Разговор есть.

— Ну вот… А то, ишь ты… «взыщу втрое»… ещё молоко на губах… а дорога-та дело такое… божий промысел… И ты, боярыч, молебнов закажи, да в церковку нашу свечей хоть пожертвуй. Без молитвы, сам понимаешь…

Ладно, на Руси жить — по-волчьи выть. А на «Святой Руси» — тоже выть, но с церковно-славянским акцентом. Это я к тому, что уже и местный поп нарисовался.

— Истинно глаголете, православные. Запасец-то свечной у нас-то поиздержался. Позднюю-то вечерю, стыдно сказать, при одной свечке служу. А ведь тьма-то, она того, сами знаете от кого. Не к ночи будь помянут. Стыдно братия — дом господень светом восиять должен, а мне-то и алтарь осветить нечем. А вот и парча на аналое поистрепалася. Ты, отрок, удели от щедрот своих, надобно новые покрова изделати. Я уж и присмотрел у купцов, да цена кусается. Дом же божий в благолепии пребывать должен бысть. Ибо сиё от веры нашей, от крепости ея.

Монолог подошедшего на речной берег местного попа, был наполнен твёрдой уверенностью в неотъемлемости его права на попрошайничество, в неизбежности моего дарения всего, чего не попросят.

«Каков поп — таков и приход» — русская народная мудрость. А «приход» здесь… «козлищи-монополистищи». Не «приход», а сплошной «расход». Эх, блин, «ружжа» нет. Хотя… Запустение в церкви — хороший повод набить морду хоть кому. Ну, так и быть — к этому и цепляемся.

— Ай-яй-яй. Как же, Ваше преподобие, храм ваш до такого запустения доведён есть? Или паства твоя скупердяйничает? Ах беда-то. Души жадностью иссушенные, будто пустыни египетские. Ну, это дело поправимое. Как там, в Святом Писании, сказано: «сорную траву с поля — вон». Пора, пора бурьян здешний выдирать да выкорчевать. Вижу я, что селению этому более жить не надобно. Ибо упорствуют они в скрадедности, ибо допустили свой храм божий до обнищания. Вредно таким — по земле ходить, Русь нашу благословенную портить. Пора извести сиё паршивое стадо. Мара, радость моя, покажись селянам.

Мара, сидевшая в сторонке на телеге, спустила платок на плечи и широко улыбнулась своей фирменной улыбкой. Мужики шарахнулись в сторону и дружно начали креститься.

— Вот мужички, полюбуйтеся. Это смерть ваша пришла. Ваша-ваша, чему удивляетесь-то? Звать эту красавицу — Марана. Вы, поди, про неё слыхивали. И есть у неё таланты многие. По прозванию её. Гниль там наслать, или немощь какую. Или, к примеру, мор… У вас давно в селище мора не было?

Мара потянулась всем телом, повела плечами… Эх, с таким бы бюстом да «цыганочку»… И спрыгнула с телеги. Мужики шарахнулись ещё дальше, а я поймал попа за рукав и решил посоветоваться:

— Пора уже место это чистым сделать. Я сейчас своих-то уведу. А ты церковь запри. Чтоб последнее не украли. Ежели ночью здесь мор пройдётся, то поутру отпоём быстренько и закопаем. Лодочки-то останутся, вниз идти — не вверх, по течению и сами потихоньку…

— Свят-свят-свят! Господи Боже Сильный и Святый, Царь царствующих, ныне услыши молитву раба Твоего. Молю Тя, Господи Боже мой; вся чародейства, и вся лукавыя бесы ко греху человека клонях и на нем грех творях, Ты, силою Своею, запрети! Ради бо Святаго Великаго имени Твоего заклинаю и прогоняю вси дуси лукавыя и злыя и очеса злых человек и чародейства их наговоры, колдовство, глазную порчу, чародеяния и всякое ухищрение диавольское. Молю Тя, Многомилостиве Господи, отведи от рабов Твоих, и от домов их, и от всякаго стяжания…

Хорошо дядя выпевает. Грамотный. Похоже на моление священномученика Киприана. Не канон, но выразительно. «Заклинаю и прогоняю»… ага, дожидайся… «Очёса»… Меня прогнать? Размечтался. А вот видели ли вы, святой отец, как выразительно тряс головой Киса Воробьянинов после непотребного загула и последующего крушения надежд на аукционе в «Двенадцати стульях»?

«Остап подошёл к Воробьянинову вплотную и, оглянувшись по сторонам, дал предводителю короткий, сильный и незаметный для постороннего глаза удар в бок.

— Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!

Ипполит Матвеевич за все время экзекуции не издал ни звука. Со стороны могло показаться, что почтительный сын разговаривает с отцом, только отец слишком оживлённо трясёт головой».

Не знаю, как у их преподобия с девочками, да и не интересуюсь. Мне сейчас интереснее мальчики. Вон те бородатые «мальчики» с намозоленными ручечками. Кулаком я этого… пресвитера не прошибу. А вот концом дрючка, зажатым в кулаке — очень даже удобно.

Марана, помогая себе железной палкой, двигалась на толпу мужиков. По моему кивку по обе стороны от неё на шаг сзади развернулись Ивашко и Чарджи. Тут Марана перестала улыбаться и начала скалиться. Разница не велика, но… Воины вытащили клинки… И бородатые мужики дружно ломанули бегом в гору — с берега в село.

Поп, оставшись один, осознал. Попытался вырваться, но длинная ряса, на подол которой так удобно наступить, совмещая с одновременным «по рёбрышку» — не лучшая форма одежды для физкультурных занятий. Завалившись, он попытался сразу подняться, и был перевёрнут на спину пинком Ноготка. Потом Ноготок встал у его головы, снял с плеча свою секиру и выжидательно посмотрел на меня. Я сначала сам потыкал в этого… пресвитера своим дрючком, послушал, как он ойкает, и сформулировал свои предложения:

— Ты идёшь в село. Уговариваешь мужиков. Мне нужно шесть лодий. Сам выберу. Гребцов — три десятка. Молодых мужиков и парней. Десяток назад пойдёт — лодии берегом приведёт. Остальные — с топорами и припасом на тридцать дней. Работать у меня в вотчине будут. Какую работу скажу. Серебра не дам, корм будет. Это наказание такое за глупость вашу.

Поп пытался возразить, но Ноготок наступил ему ногой на грудь. И осторожно опустил блестящее рожно секиры к уже «рукоположенному лицу». А я продолжал проповедовать. Я пока ещё не священномученик, но слова мои тоже запомнить не вредно.

— Ты, служитель культовый, не дёргайся. Сделаете по слову моему — целыми останетесь. Озорничать начнёте — выпущу Марану. А село выжгу. Ты ведь про меня слышал? Как я Велесовых волхвов побил, как «цаплю» поганую извёл. Мне и тебя… съесть — не велика забота. Ваше…

Я посмотрел на его руку — кольцо обручальное на месте. К монашествующим священникам обращение — «Ваше преподобие», к женатым — «Ваше благословение». Всегда путаю.

— Ваше благословение. Изведу вместе с семейством. Дети-то есть?

Поп, косясь на блестящее полотно секиры, осторожно потряс головой. Типа: имеем в наличии.

— Ну вот и славно. Если до полудня отсюда не уйду — готовь церковь к обряду, мертвяков отпевать будешь. Отпусти его, Ноготок.

Поп довольно резво удалился в сторону селения. И вовремя — там уже начали кучковаться аборигены с топорами и дубьём.

Толпу довольно легко испугать. Наблюдения за стадами травоядных в африканских заповедниках показало, что чем больше общность пасущихся рядом животных, тем чаще они срываются с места в панике. В большом коллективе всегда найдётся истеричное существо, которому покажется, что «там кто-то есть». А дальше — стадный инстинкт: «все побежали и я побежал».

А вот добиться от стада толку, хотя бы направить его в нужную сторону — проще с малым. Поэтому волки, которые охотятся «гоном с подставами» и для которых направление движения стада особенно важно — стараются сразу разбить стадо на части. Волк не может долго гнать копытное животное — дыхалки не хватает. Так что, если первый рывок не удаётся, то нужно выгнать дичь на подставу. Это, обычно, пара молодых волков, которые будут гнать жертву дальше. А там и третья пара вступит в эту эстафету. Не засада, как у больших кошек, которая — одна и просто кидается на перехват, а именно эстафета. Как конные подставы при ямской гоньбе.

Я тоже пытаюсь разбить это стадо на части. Отбить молодых самцов. Понятно, что не для еды. У меня впереди офигительных размеров стройка — нужна рабочая сила. Вот я её и нанимаю. Как могу, в той форме найма, который здесь срабатывает. Потому что иное — не срабатывает. Потому что эти тупые мои предки думают, что каждого прохожего можно доить как индуистскую корову. «Никто не кормит, но все доят — священное животное». «А куда оно денется?». Вот то-то и оно — я отсюда никуда не денусь. При всём своём желании. Тем хуже для вас, предки аборигенные.

Нанимать людей для исполнения строительных работ, пугая их смертным страхом, угрожая болезнями и пожаром, использовать их глупые языческие и христианские суеверия… Не хорошо. Но подставлять каждому туземцу свою кису, как дойная корова — доярке вымя, я не буду.

Как же это болото человеческое тяжко проворачивается! К полудню они собраться не успели — повинности в общине исполняются в порядке очереди. «Вас тут не стояло» — непрерывный крик на каждом сельском сходе по этому поводу. Оно и так-то хай стоит на всю округу. А когда — общинная повинность под угрозой чертовщины…

Глава 145

Я уже вспоминал Степняка-Кравчинского, отмечавшего удивительную способность русской общины-«мира» или украинской «грамады», находить общий консенсус в рамках свободного обсуждения всякой проблемы. Это так восхищало «народников» — «ячейка социалистического общества… наш народ изначально готов к светлому будущему». Только о цене этого консенсуса они не пишут. В часах потраченного времени и битых мордах участников…

Если хорошенько набраться терпения… Блин! Лучше бы я водки набрался! Водярой — добавлять легче.

Пригнали гребцов. Две трети — больные да мелкие. «На тебе, боже, что нам негоже» — русская народная мудрость, отражающее исторически обусловленное отношение к сакральному и высокодуховному. К Духу Святому — куда уж выше.

Опять Ивашка-попадашка разворачивается в «Зверя Лютого». Слов — нет, мыслей — нет, из чувств — одно бешенство. А тут Аким ручкой машет — зовёт.

— Ты, Ванька, попусту-то с людьми не ссорься, бери что дают. А то обедать пора, а там уже и солнышко к закату пойдёт. Сегодня, по бестолковости твоей, день, считай, потеряли. Вели людям на постой становиться.

— Благодарствую, Аким Янович, на добром слове. Только ты уж соблаговоли меня уму-разуму учить, когда я тебя о том просить буду. А пока не буду — ты уж помалкивай, не лезь под горячую руку.

Его реакция… ну, понятно. Моя… только что бороду не жую. За неимением.

С гребцами дурак пришёл — староста местный. Ну, его и разложили. Поверх лодочки, что на берегу сохла. Я уже говорил — палач работает кнутом медленно, в час — 20 ударов. Хватило четверти часа. Вся эта мелочь гребцовая — кучей подхватила, унесли болезного. Всё, факеншит, достали. Сожгу нафиг гнёздышко дебилоидное. C работниками не получится, но хоть уйдём по освещённому. «И хай воно горит».

Новая толпа по косогору валит. Чарджи уже и лук изготовил для стрельбы, но я углядел впереди Жердяя. Сыночка своего привёл. Жениха обещанного. И вообще — общество временно поставило его вместо поротого старосты. Не сыночка — Жердяя. Даже удивительно — обычно подобное избирает себе в начальники подобное же.

Вот только теперь дело пошло. Хоть со скрипом, с взвизгами всякими, но тронулось.

Интересно, ведь и напугал же пейзан не мелко, и поп им втолковывал, а всё равно — пока поротую спину не увидели — всё схитрить норовят. Хотя понятно: что мор, что пожар, что гром небесный — наказание божье — отмолить можно. А спина поротая, с которой «куски мяса вырваны мало не до кости» — наше, земное. Понятное и повседневное, молитва не поможет.

«Кому война, а кому мать родна» — опять же наше, исконно-посконное. Я тут весь из себя… еле-еле «крышку» держу, чтоб «кипятком не снесло», а тут визг истошный. Ивица орёт-надрывается. Я уж решил — опять черти из земли полезли. Нет, парень из гребцов стоит-забавляется. Столбом работает — девку за руки ухватил и вокруг себя крутит. И чего? Ну, забава такая, карусели тут на каждом углу не построены. Обычные юношеские игры здешних пейзан. Блин же! Девка — Елица! Когда он её отпустил — у неё и глаза уже закатились. Чуть дышит. Хорошо хоть — не завтракала.

Дурдом на прогулке — обязательна цистерна успокоительного и комплект смирительных рубашек. Мне — тоже. «И — побольше».

Уже солнце к закату перешло, когда сдвинулись, наконец. Только от селения отошли — лодка в середине каравана села на мель. Вторая — сходу ей в борт. Третья — в корму. На третьей — Меньшак с семейством, коровой и тем самым тощим поросёнком. Место мелкое, никто не утонул. Но поросёнок в суете убежал. Домой, наверное. Ивашка зудит:

— Я же говорил — надо было сразу зарезать, хоть бы какая польза была.

Меньшак тоже зудит, но своё:

— Ты, боярыч, обещался всё надобное для жизни дать. А тут и свою-то животину, что уже была, уберечь не можешь.

— Меньшак! Твою…! Закрой хайло! Что тебе для жизни надобно — у тебя между ног болтается. Вот эту животину и береги. Чтоб не сбежало с похрюкиванием.

Расцепились, пошли дальше. Хорошо, что летние дни долгие, хорошо, что вниз по реке. Хорошо, что недалеко — вёрст 70. А речка сама по себе вёрст 15 в час течёт. Одна забота — чтоб лодки на стержне удержать, чтоб на мель не посадить. А речка — мелкая, перекат на перекате. Не столько — вёслами, сколько — шестами отталкиваемся.

— Эй, боярыч! Эта… ну… солнышко садиться… вроде как… надоть на ночёвку становиться. Покудова светло. А то, слышь-ка, тёмно будет. Не видать… эта… вот… ничего.

В «Анжелика в Новом свете» отмечается, что значительная часть североамериканских индейцев с наступлением темноты прекращала всякую активную деятельность. Собирались к своим кострам и ждали восхода. Даже в ходе военных действий. Мотивация — суеверная: «злые духи ходят в темноте». Здесь — аналогично.

От заката до рассвета нормальный православный человек должен сидеть дома. Креститься, молиться, трахаться… Ну, или — спать. Но под крышей, у огня. Потому что ночью демоны, бесы, черти, и всякая нежить… из пекла вылезают и по Русской земле рыщут.

Поэтому так много на «Святой Руси» однодневок. Не фирм — часовен. Бревенчатые церковки ставят одним днём — от восхода до заката. Предполагается, что плотность бесовщины на «Святой Руси» столь велика, что во всяком недострое в первую же ночь черти заводятся. Это ж сколько «туристов из пекла» должна быть? Плотность «адских иммигрантов» на «Святой Руси» на несколько порядков выше плотности аборигенных душ христианских на квадратный километр. Страна нечисти. Что Гарлем, что «Святая Русь» — полное подобие. В смысле количественного соотношения цвета кожи жителей.

В крестьян это крепко вбито, но я-то — попаданец. Я-то привык к искусственному освещению.

Чтобы так спать до полудня — нужно всю ночь до утра… чёрте чем заниматься. Что Онегин и делал.

Естественно — со светом. И здесь так же сделаем:

— Никаких стоянок. Ночевать будем в Пердуновке. Факела вяжите.

«Мы сделали факела и двинулись вниз по реке при их неверном свете»… Красиво. Ага. Ну хоть бы кто подсказал — из чего эти самые факела делать?! Когда от реки в каждую сторону по версте сырой поймы. В которой только гнилой хмыжник растёт.

Нашли-таки… как-бы сушняк, связали пучками, запалили… Пойдём со светом. Если не погорим, если не обожгутся, если не утопят… Освещение… «Неверный свет» — мягкое выражение. И — запах. Сырое и гнилое дерево имеет гнусную привычку — при сгорании вонять, коптить и чадить.

Солнце село. Сразу похолодало. И как-то… грустно стало. Сумерки. Время вампиров. И их любовных похождений с дочерями человеческими. Не оригинально — самцы хомосапиенсов при таком освещении ведут себя аналогично. Но мы не в Америке — здесь вампиров называют упырями. Здешние туземцы, в отличие от американцев, из всей Камасутры при сношениях с упырями предпочитают одну позицию — осиновый кол в сердце. А если в какие другие места?

Странно: персонажи у Стефани Майер такие продвинутые и толерантные, а до деревянных фалоимитаторов не додумались. Разница между наслаждением и болью часто невелика — кто делает, с какой силой… Как собственные прыщи ковырять. Сам корочки сдираешь — одно ощущение, лекарь прижигает — другое.

Говорят, что у осиновой древесины какая-то хитрая электропроводность. Которая при взаимодействии с электромагнитным полем типа ауры, приводит к разрушению этого поля. А если не разрушать, а так, осторожненько, по краю…? Как струпья — подцепить и потянуть? Интересно, а если — посыпать? Или — покурить? Или — нюхать?

«Каждое утро молодая жена вампира в сногсшибательном халатике на голое тело отправлялась на кухню. Вскоре оттуда доносился рёв кухонного комбайна — это очередная осиновая чурка перетиралась в порошок. Утомлённый предшествующей ночью, когда сначала была просто охота, а потом — и „ей охота“, не проснувшийся ещё супруг, поднимался на восхитительный знакомый запах свежесмолотой древесины. Но стоило ему вдохнуть через костяную трубочку, изготовленную из большой берцовой кости любимого учителя, первую порцию древесной трухи, как в глазах — появлялся блеск, в улыбке — клыки, а в пальцах — когти. „Иди ко мне, осинка моя дорогая!“. И ночь продолжалась…».

Чего только не сделаешь для дорогого человека. Когда он вампир.

Или — пусть и больно, но есть смысл потерпеть ради великой цели? Есть у вампиров великие цели? Типа женской депиляции — чтоб быть привлекательной. Мда… Совмещение упыря и осины позволяет построить достаточно мощное множество вариантов взаимодействий. А учитывая широкую распространённость вампиров и упырей в современной литературе… И — в массовом сознании… Идея обретает коммерческую привлекательность. Выйти на рынок с набором аксессуаров для вампирячьего садо-мазо… «Комплект из двадцати заточенных полированных осиновых щепочек, вымоченных в чесночном соусе». Для загоняния под ногти. «Сделай вампиру приятно. Перевампирь его!». Или «набор косметических инструментов из молодой осины»… Осиновый молоток-киянка для выравнивания глазных (рабочих) зубов…. Или что-то фармакологическое: «Настойка корня столетней осины на нашатырном спирте. Каждому упырю — по нашатырю!»…

В начале 21 века 35 тысяч американцев ежегодно страхуются на случай похищения их инопланетянами. А как со страхованием от укусов вампиров? И дополнительный бонус за наличие средств индивидуальной защиты — постоянно носимый ошейник из чеснока с серебряными нитями и осиновыми жемчужинами.

Надо пробовать. При случае — поймаю упыриху и проверю возможность обезволосения вампирской ауры путём применения осиновых щипчиков.

Может, и поймаю. В этой ночи на медленно текущей воде. Самая подходящая обстановка для нежити. По краям русла — заросли осоки и камыша, чуть выше, на берегу — кустарник и мелколесье. Огонь колеблется — в такт ему пляшут и тени на берегу. Всё время кажется, что там кто-то есть, кто-то ходит, прячется. Не то — зверь, не то — человек. Заросли эти — отнюдь не безмолвные. Там всё время что-то скрипит, шуршит, ухает, ахает, ломится с треском…

На воде — отблески от факелов. Тоже — дёргаются, пляшут. Что там впереди — коряга? Отмель? Водяной с кикиморой балуются? Постоянно вглядываешься, напрягаешься. Что-то плеснуло впереди. Рыба играет? Или волна о камень плещет? Или черти топляк подсовывают? У края камышей вдруг поднимается здоровенный рыбий плавник. Акула? Дельфин? Лохнесское чудовище? Здесь, на Верхней Угре?! Плавник медленно проворачивается и скрывается в воде. Щука ходит…

От постоянного напряжения начинают болеть и слезиться глаза. Человек во многом схож с лягушкой — тоже реагирует на движение. А здесь всё — двигается. Не сами предметы — их образы, абстракции, изображения, тени, окраска… В реале — ничего. Надеюсь. Но нам — кажется, что «там кто-то есть». «Когда кажется — крестись» — русская народная мудрость. Что все и делают.

Народ мой притомился, угомонился, притих. Деваться им некуда — связались с сумасшедшим бояричем — придётся терпеть, приказ исполнять. Плывём потихоньку. Ночь всё глуше, всё тише. Темно. Куда плывём?… Во мрак, в неизвестность… Заколдованная река в заколдованном лесу… Только небо звёздное над головой да полоса чуть отблёскивающей воды впереди. А по обеим сторонам — две стены темноты. Поверху — лёгкая, прозрачная, небесная. Понизу — тяжёлая, непробиваемая, земная. Как-то очень чётко чувствуется, что за этими чуть освещаемыми нашими факелами стенами — бесконечность, беспредельность. Темнота и молчание. Беспросветность и без-светность. Без конца и без края…

Мда… Певец из меня… Как оперный солист из сигнала воздушной тревоги. Вот я заорал, и все проснулись. А то, видите ли, вздрёмывать начали. Тут у меня — «ночной лодейный поход». Экстрим полный, по местным понятиям. А у них такое, знаете ли, оцепенение наступает. Дрыхнут с открытыми глазами. Как уставший водитель за рулём.

Я это состояние хорошо знаю, чем оно кончается — проходили. И — когда сам за рулём, и — когда со стороны глядючи.

Обычно в таком состоянии повторяется какой-то один сон. Так что, можно и во сне понять, что ты заснул. Парадокс, но — правда. Одна моя знакомая, которой далеко ездить приходилась, как-то объяснила:

— Если вижу бабу с коврами на обочине — всё, уже сплю.

Причём сон специфический — только за рулём на трассе. Можно представить, как мы по этой теме над моей знакомой пошутили. Сдуру…

Сон, сонливость — штука заразная. Одни зевнул, другой голову преклонил, третий сопеть начал… Я, господин их, не сплю, а оне-с спать изволят! Бардак и дисгармония. Поэтому и пою: любая песня в моём исполнении — полностью соответствует этим определениям. Только моё — громче. Разрушаем иллюзию тишины и покоя образцами песенного фолка.

— Господине, а что такое «есаул»?

— Это, Николай, то же самое, что «сеунчей», только постарше.

Мда, надо заранее тексты своих песен продумывать. Оно, конечно, «слова — народные». Но часть слов — народ не знает.

…

В Пердуновку мою пришли уже за полночь. Родные места, дом мой. Ждут, поди. Ага, дождались.

Вечная проблема — обманутые ожидания. Пока ходишь по миру — дом представляется чем-то идеальным. «У меня-то там… хорошо». Всё — «хорошо». «Дома и стены помогают» — русская народная мудрость. Вот бы скорее домой, к этим… «помощникам»…

Возвращаешься — и часть ожиданий оказываются… преувеличенными. Я не про Окуджаву:

Нет, с женщинами просто: сам выбрал — «кушай до несхочу». А вот мелочи всякие… Посуда не помыта, полотенце не там брошено, подгоревшим чем-то пахнет… Замечаешь кучу вещей, на которые раньше внимания не обращал. Дверь на сквозняке хлопает, обои выцвели, кран подтекает… Жить-то можно, но… идеалу не соответствует. Раздражает.

Я для себя вывел простое правило: не хочешь испортить настроение себе и домашним — не замечай. Поешь, поспи. Если и на утро — не прошло, на мозги давит, тогда исправляй. А кидаться с порога в атаку: «плохо ждали, всё запустили, так-то я вам нужен…»… Для женщины в начальной стадии истеризма — нормально. А мне это как-то… глупо.

Но тут истерика у меня началась сразу. Только к берегу пристали, только начали выгружаться — Потаня с Филькой подошли. Во всей этой суете под факелами вижу: ползёт у Фильки какая-то гадость мелкая по рукаву. Если бы не целая ночь с таким… факельным освещением — не заметил бы. Но после стольких часов вглядывания в пляшущие тени…

— Филя, это что?

— Где? Дык… известно чего — вошка. А мы её — бздынь. Во, теперя она вона у того мелкого. Гы-гы-гы.

Как меня затрясло… Чуть слюнями брызгать не начал. А этот придурок меня успокаивает. Типа:

— Как же без этого… оно ж само… тварь божья… скотина ж без ей жить не может…

Я бы поверил. Погрустил, посочувствовал. Опечалился бы и преисполнился бы. Неизбывности с неотвратимостью и безысходностью. На всё, дескать, воля Творца или там — его творценутые законы.

Но вот беда-то какая: в своей первой жизни мне пришлось в разных местах побывать. И в таких коровниках, где вошки толпами гуляли, а блохи стадами скакали. И где всего этого не наблюдалось вообще. Вот там где «вообще» — удои были выше. Не потому, что насекомые молоко воруют, а потому, что если в чём-то одном — чистота и порядок, то часто и в остальном — тоже. Чистота — это разумно организованная технология очистки местности. Если у конкретного хомнутого сапиенса хватает ума и тщательности хоть одну технологии выдерживать, то и правильно исполнять технологию доения и кормления — наверно сможет.

Это ж так просто! Если у человека в дому свалка, беспорядок, то у него и в мозгах аналогично. И — наоборот.

А тут как быть? Вот я притащил с полсотни человек. Если их по дворам ставить — к утру насекомые на них переползут, по узлам спрячутся. Потом их вывести… Санприёмник у меня не получился — впустую напрягался. Или — напрягался, но недостаточно?

Но больше всего меня взбесила не философия с санитарией, а очень простая вещь — мой приказ не выполнен. Мой приказ! Я им тут что — почирикал и улетел?!

Как-то не помню у попаданцев таких ситуаций: людям говоришь, они кивают, соглашаются. И не делают. Не в экстремальных или боевых условиях, а в обычных, рядовых, повседневных.

— Почему не сделали?

— Дык… эта… да ну его…

Это даже не саботаж, не «душа не принимает», а просто… «да ну его». Поднять задницу, куда-то тащиться, чего-то шевелиться… «Ляг, поспи — и всё пройдёт» — русская народная рекомендация. В реальной жизни — самая типовая ситуация.

Единственное противоядие — долбодятелство. Мда… Как-то это не героически, как-то это скучно. Эльфизм-магизм-гоблинизм здесь не срабатывает. Поэтому приступаем к чисто человеческому занятию — к тупой долбёжке. В этическо-эстетическо-кинематическом исполнении.

Сначала этика — промывание мозгов с объяснениями.

Потанины оправдания я выслушал.

— Я им говорил. А они только поверху прибрались. Всё говорят: сейчас-сейчас, завтра-завтра. А тут покос, дерева валяют, лес возить…

— Самое главное правило у мужчины, Потаня — знаешь какое? Мужик сказал — мужик сделал. Не сделал — не мужик. Хоть с одной рукой, хоть с двумя. Я своим смердам обещал кучу неприятностей. Ты недоглядел, не настоял. Теперь мне эти гадости им придётся сделать. А ты мне в этом помогать будешь.

Дальше весьма сумбурно: на росчисти, где уже стволы свалили, да сложили — новосёлы укладываются. Девять девок и Прокуй — десять детей. Хорошо, что не на голой земле — веток много от вываленного леса. Чуть дальше — работнички будущие. Только они сначала мне всё майно из лодок вытащили.

Аким на меня снова озлился — лодку со своими оттолкнуть велел, пошёл дальше в Рябиновку. Даже не попрощался. Эх, благодарность человеческая, где ты? Ау?

С караваном разобрались — теперь пошла кинематика. На дворе деда Перуна нашлась «кобыла» — разложили Пердуновских мужичков по очереди — всыпали по два десятка плетей каждому. С приговором-припевом:

Я ещё много чего придумать могу — стихи-то лучше запоминаются.

Кроме местных ещё двоих пришлых положили — не хотят они, вишь ты, котлы ставить. Мы, де, только в гребцы уговаривались. По два десятка горячих. И вопрос:

— Ну как? Будете делать по слову моему или продолжить?

Так нельзя: суета и беспорядок — сам знаю. Но остановиться не могу. Нужно всё и сразу.

Местных пороть кончили — пошло продолжение обещанного. Данные обещания надо исполнять. Мне от слова своего — отступать нельзя. У меня тут не сказания, а приказания. Порка — так, увертюра. Исполняем эстетику.

— Потаня, поднимаем семьи местных. Пускай теперь мужики всех своих обреют наголо. И — везде. Кто мявкнет — ещё по два десятка плетей. Не поможет — будем повторять. До полного исчерпания всех «мявов».

«Мявкать» начали все. Белобрысому пришлось вообще зуб выбить. Потом — по второму кругу порка. Потом — брижка. Всех, везде, у костра. Волосню, насекомых, тряпьё гнилое — в огонь. Вой стоит… будто «сушки» на рулёжке заезд устраивают. Но мне, после ночного безмолвия да шёпота листьев — даже нравиться. Как на большую товарную станцию попал. Жизнь вокруг, «Секс в большом городе».

Работнички мои как углядели такое — и сна ни в одном глазу. Встали вкруг и восторгаются — как мои смерды экспрессионистически своих жёнок бреют. В смысле — с выражениями, выражающими крайнюю степень экспрессии. Комментарии… уши вянут. Девки Меньшаковы, кто не спит, скулят потихоньку — куда ж это нас занесло-то? Неужто и вправду — к «Зверю Лютому»?

У меня такое чувство, что мои обещания, насчёт «выпьешь — отрежу» только вот в этот момент до Меньшака дошли.

Как вода в котлах закипела — пошла уже мойка. И людей, и зверей. До какого же состояния они своих собак довели! Собачки у них паршивенькие, но нельзя же так! Толпа бритых наголо мокрых дворовых шавок… Сюрреализм гавкающий… Кошек брить не рискнули — так… сбрызнули… кипяточком.

Не успеваю. Ничего не успеваю. Любава выскочила, пыталась на шею кинуться. Извини, деточка. Не до тебя. Прокуй ноет — а где кузня?

Пошёл с поднявшимися Чимахаем и Звягой посмотреть — что они тут наваляли… Мда… Начать и кончить. А за завалом из веток знакомые ритмичные звуки, знакомая картинка голой мужской задницы между раздвинутыми женскими ляжками — Ивица со своим… «поливальщиком» момент ловят. Как последний день живут. И то правда — надо этого «поливальщика» назад отправить. От греха подальше. Гниловатый парнишечка. Хоть и в Пердуновке, а лучше бы — без сильно воньких.

Кстати, эти ахи мне про «жениха» напомнили — скоро светать будет, надо дебила своего будить. Пошёл, нашёл, пошептал. Точно, слушается! Ну, слава богу, хоть одна забота долой. Ага. И три новых — поднять, покормить, к делу приспособить. Рискнул — дал в руки топор. Работает! Нет, на лесоповал или даже на корчёвку — нельзя. Мозгов-то нет! А вот брёвна обрубать, да обтёсывать под заданный размер — может.

Чимахай со Звягой не худо поработали за эти полторы недели. Вывалили лес по всему холму, где я селище поставить собираюсь. Молодцы мужики, порадовали. Только это — начало. Теперь начинаем следующий этап. Даже два. Надо всё дерево с бугра выкорчевать. И надо ставить подпорную стенку по склону этого холма.

А ещё надо Акимовский сухой лес из штабелей сюда привезти. И надо свежего леса навалять. И надо шинделя понаделать, и надо тёса натесать, и надо отсыпку грунта сделать, и хорошо бы канавы дренажные прорыть, и подземный ход — ну должен же быть в замке средневекового феодала подземный ход, и с колодцами… А ещё надо чего-то сделать с печками. И тут у меня фантазия останавливается. Поскольку, «Ванька и печник» — не вытанцовывается… «Я подумаю об этом завтра».

У меня в голове всё ночной поход продолжается, а на дворе-то уже светло совсем. Из Рябиновки лодочку притащили. Построил бурлаков. «Спать — дома будете». Двоих добавил для ровного счёта — по паре на судно.

В «Трое в одной лодке, не считая…» три юных леди без напряга тащат своё судно бечевой. Такие великобританские, извиняюсь за выражение, бурлачки. Там, правда, канал, а не по реке против течения. Но у тех ледий — лодка нормальная, килевая и гружёная. А здесь плоскодонки и пустые — вытянут. Даже без Монмаранси с его добавками в ирландское рагу.

К середине утра вспомнил — у меня ж ещё и заимка есть! Там же тоже люди мои. Надо проведать. Запрягли телегу, припасов туда кое-каких. Раз на телеге, то и Марану взять можно. Так-то ей ножками… тяжело. Ну, поехали, «богиня смерти». Похвастаюсь местами своей жизни.

Дурак и сволочь. Я — дурак, Кудряшок — сволочь. Что не ново в обоих пунктах.

Я уже как-то грустил об особенностях построения команды из здешнего человеческого материала. Одну деталь пропустил — лидеры второго уровня пытаются прорасти в первый. Это же не капралы урфинджусовские. Деревяшки карьеристами не бывают. А вот отбросы человеческие, но со свойствами лидера — пытаются прорасти из отбросов. Сделать карьеру. Никогда не сталкивались с собственным ногтём, который сквозь твоё же мясо и прорастает? Вот, примерно, так же.

Для получения лидерства вовсе неважно наличие капитала, или высокого происхождения, или физической мощи. У Кудряшка — ничего этого нет, даже ноги нехожалые. И не надо — были бы мозги и желание. А «рычаг архимедов» из чего угодно сделать можно.

У Кудряшка есть только жена. Худая жена — неверная, гулящая, битая… Но — официально законная.

У «пламенного горниста» с этой официально чужой женой… отношения. Любовный треугольник. Я с этого смеялся. Какая она ему жена, когда она под всеми моими мужиками по-всякому побывала и не один раз. Шлюшка общего пользования. Ну есть у неё с этим… «горнистом» какие-то… симпатии — ну и фиг с ними.

Ответ неверный. Это я так думаю. По стереотипам моего 21 века. А тут «Святая Русь» со своими законами, и век — двенадцатый, со своими правилами, нормами и понятиями.

Она Кудряшку — жена венчанная. Которая «да убоится мужа своего». Ибо на то — воля божья!

Понятно, что прямо против моего господского приказа она не пойдёт. Воля господина вровень с волей господа. После перенесённой порки и прочих дел — особенно. Но и не надо против моей воли — я же никаких ценных указаний по её поводу не выражал. А в остальном — мужнина власть над ней. Одно слово — овца. С очень паршивым пастырем.

После моего ухода, Кудряшок потребовал от жены исполнения супружеского долга. Ну как же без этого? Святое дело, муж в законном праве своём. И «это» — было исполнено. С некоторыми дополнительными элементами, которые обеспечили «показательно, громко, больно». Когда «горнист» не стерпел и кинулся на защиту своей подружки, то на его голову обрушилась целая проповедь. О Законе Божьем и вытекающих из него правилах поведения «жены доброй».

Врёт Кудряшок складно, не хуже, чем профессиональный поп с амвона. Мне, к примеру, до него ещё далеко. Это я объективно говорю — накатанных оборотов у меня мало. Остальные… крестьяне. Их дело — внимать. «Горнист» вообще, по сути — некрещёный ещё язычник. А тут — кары божьи в натуральную величину на том и на этом свете.

Но Кудряшок проявил милосердие, умилился раскаянию юноши, высоко оценил «души прекрасные порывы», предложил «трубку мира» и свою дружбу. Вспомнил, что «господь велел делиться». В качестве «трубки мира» была предложена «жена законная». Её и «покурили». И — «любовный треугольник» превратился в бордель. Причём — двусторонний. «Ты — мне, я — тебе». Я тебе — «половину» свою законную, а ты мне — свою половину, заднюю. А чего удивляться? Разве не сказано в Писании: «и будут двое одна плоть». Типа: если ты мою жену раскладываешь, то это эквивалентно как меня самого. И я тебя — симметрично. Чисто по дружбе, в знак приязни и уважения. Отдариваться-то на Руси — первейшее дело.

Пошли в ход приёмы и методы «не повседневного применения»: и «этажерка», и «тяни-толкай», и «гамбургер скособоченный»… Хотен, естественно, мимо такого веселья пройти не мог. Любознателен он. Как всякий сплетник. Кудряшок к старшему по команде — со всем уважением. «Любой кусок мяса на ваш выбор, господин старший надзиратель». Пока оно — тёплое и шевелится. Сложность акробатических фигур и вариации позиций существенно увеличились.

Что интересно: никаких материальных преференций для себя — Кудряшок в обмен не требовал. Дружелюбие и широта души в чистом виде. Кормёжка у всех — из одного котла, шмотки — какие были. Практически, на заимке — чистый коммунизм. И Кудряшку ничего-то не нужно. Только-то — «а поговорить».

Даже заготовки под шиндель он продолжал изготавливать. По кухне пытался помогать. Милейший и добрейший человек. Отнюдь не стяжатель. Никакой личной выгоды.

Только есть абстракция одна — любовь и уважение окружающих. Экая хрень, вроде бы. Другое название — контроль поведения, личный авторитет, изменение приоритетов мотиваций, воспитание у друзей-товарищей чувства зависимости, долга перед ним.

Баба — его. Собственность, имение. И он имением своим с сотоварищами делится. Как добрый христианин, как добрый друг. С приязнью, уважением и всемерной поддержкой. Ну как же такому человеку не помочь? Как-то нечестно, неприлично, не по-людски. Просьбами Кудряшок не надоедал. Так, по мелочам, для пользы общего дела. И просьбы эти исполняли. От чистого сердца, от всей души, из благодарности.

Глава 146

Фактически этот «крысюк» за полторы недели сформировал собственную команду. Из моих людей. И эти два дурака и дурочка, когда я понял что к чему и начал задавать прямые вопросы, постоянно на «крысюка» оглядывались, мялись и пытались моё раздражение от него отвратить и принять на себя. «Пострадать за други своя».

А эта сволочь ласково улыбалась — даже и прицепиться толком не к чему. Работы — работались, имение моё — не сожжено, не разрушено. А уж кто с кем спит… Что я, ревнитель нравственности и пример целомудрия? Но я же вижу, как они на него смотрят, как без его кивка — слово сказать боятся, как они от него зависят. Эмоционально, интеллектуально, «совестливо».

Единственное, что несколько притормаживало здешний «праздник жизни» — Домна. В общее «веселье» она не вмешивалась, от комментариев воздерживалась, кормила всех без разбору. Но такое непотребство не приняла и пареньку своему внятно объяснила.

Хохряковичу пришлось выбирать между групповым весельем в мужской компании и одиночеством вдвоём. А Кудряшок потихоньку давил на парня. То насмешками мужчин, то лёгкой порнушкой в исполнении жены, то, через Хотена, дополнительной тяжёлой и грязной работой. Вечером перед моим приездом парня дожали — он стащил у Домны жбанчик пива. Ну, какое же веселье без выпивки?

Домна вообще ничего не говорила. Конфет здесь нет, а её мужчина сбежал к этим паскудникам. Брошенная, одинокая она всю ночь проплакала. А поутру проехалась заявившемуся на завтрак любовнику-изменнику кулаком по морде. «Кудряшковцы», попытавшиеся вступиться за своего «нового члена», тоже… близко познакомились с наличной кухонной утварью. «Скалка кухонная — основной инструмент по превращению мужчины в человека» — дежурная шутка в ритуале бракосочетания в третьем тысячелетии. Основывается на многовековом отечественном опыте.

Собственно говоря, именно эти фиолетовые следы «воспитательной работы» и привлекли моё внимание. С проведением последующего дознания.

Может кому-то покажется, что я зря завёлся. Но нормальный «таинственный остров» взрывается именно изнутри. Проблемы в команде, среди своих куда опаснее всех внешних угроз. Развал Советского Союза — ну просто первое, что по этой теме в голову приходит. А то, что с Кудряшком мы бы сцепились…

Про Нечаевскую «Народную расправу» не интересовались? А «Дочь профессора» не читали? Первая жертва в ходе становления очередной ячейки «Борьбы за…» — обязательно кто-нибудь из своих, из близких.

Ближайшее развитие событий прогнозируется «на раз» — смерть Домны. Подлаживаться под него она бы не стала. А в одиночку… Человеку надо спать. И если он во сне неудачно поворачивается и натыкается на ножик… И так — «шешнадцать раз»…

«— Отчего умерла ваша тёща?

— Грибочков поела.

— А почему всё лицо в синяках?

— Кушать не хотела».

И вовсе не надо кидаться толпой «все — на одного». Один спал, другой ушёл, третий отвернулся… А четвёртый уже стоит над остывающим телом и удивляется:

— Ай-яй-яй. Какое большое несчастье приключилось. Само по себе.

Дальше тоже прозрачно. Имея контролируемого нового повара… «жбанчик с пчелой» у меня запечатанный в усадьбе стоит. Но грибочки, которыми нас пытались… они в здешних лесах просто кучками растут — собрать да посушить — недолго. А там, глядишь, и Ванька-боярич с ближниками появится…

А после меня — немало всякого чего останется. Высоколиквидного.

Когда до меня дошло, что этот фрукт почти сформировал из моих людей — собственную команду, почти превратил мою заимку в ловушку для меня же…

— Слушай, волчонок, что ты с этим красавчиком ползающим делать собрался?

— Мара, не лезь. Утоплю гада. Омут у меня тут в болоте есть. С мёртвой водой. Отведу и утоплю.

— Погоди. Он же тебе, вроде — нужен. Ну, интересен. Отдай его мне.

— Господи, Марана, зачем тебе этот змий ядовитый? От него же опять гадости будут.

— Не скажи. И гадючий яд пользу приносит. Только змеюку правильно держать надо. Отдай. Поиграться.

Что Мара, что Кудряшок вызывали во мне постоянное чувство опасности. По-разному, с разными привкусами и оттенками. Но… оба — изощрённые убийцы. У обоих — «необщие умения». Причём — смертельно опасные. Для окружающих — вообще, и для меня — конкретно. Для обоих убить кого-то — не проблема, не что-то сверхъестественное — нормальная, многократно повторявшаяся в жизни операция. С комплектами известных, проверенных, хоть и разных у них, достаточно нетривиальных технологий. Для меня они оба ассоциируются с очень опасными зверями: Марана — с крупной, яркой, немного ленивой, смертельно ядовитой змеёй, Кудряшок — со здоровенной злой серой крысой. Тоже — со смертельным укусом.

Но главное — каждый из них — сильная личность. Каждый из них — психологически сильнее меня. Подмять их, подчинить их души так, чтобы они на мир смотрели «из моих рук» — невозможно. Марана — потому что она просто не боится. Ни смерти, ни боли, ничего вообще. Кудряшок — потому что он уверен, что любого сможет перехитрить, обойти, поймать момент слабости.

Если они сойдутся, объединятся… Мало того, что они меня довольно скоро придавят, они элементарно подомнут под себя всех моих людей, всю вотчину. А потом тут такое кубло устроят…

Нет, потом-то они между собой сцепятся. Но это будет настолько сильно «потом», что моим костям будет уже неинтересно. Самое разумное — отвести обоих к моему «источнику мёртвой воды» и там обоих утопить. И потерять два таких… великолепных образца здешнего человечества. А работать с кем? А оставить их при себе… Как мартышке в клетку с голодными львом и крокодилом — съедят без вариантов.

А вот небезызвестный барон Мюнхаузен во время своих охотничьих подвигов… Он, конечно, враль — как тариф МТС — безлимитный. Но ведь выкрутился. Из — «между львом и крокодилом»… И «встречный пал» — реально используется при тушении сильных лесных пожаров, а «клин — клином» — не только пословица, но и технологический приём…

Я, наверное, слишком устал от суеты и нервотрёпки предыдущих дней, каких-то дипломатически-интриганских ходов придумать не смог. Поэтому всё прямо изложил в лицо Маре. Ну, кроме последнего абзаца. Она внимательно меня выслушала, пристально разглядывая. Когда вас рассматривают «во все глаза», причём один глаз вертикальный… и смотрит не моргая, как дуло автомата… Я как-то смущаюсь. Мямлил-мямлил и замолчал.

— Как ты себя называл? Головозад? Похож. Не дёргайся… мартышонок. Смерть ко всем придёт. И к тебе тоже. А вот подгонять её… ни крысам, ни змеям не дано. Отдай-ка ты его мне. И заимку тоже. Ещё пришлёшь прислужницу пошустрее да всякого, чего скажу. Ну и мертвяка своего… в неделю — пару разиков.

И она улыбнулась. Какой мужчина устоит перед такой широкой женской улыбкой! Настолько широкой, что — от уха до уха.

Очень забавно было видеть, как Марана со своими вывернутыми искалеченными ногами на манер кузнечика по двору ходит. А вокруг неё на коленках бегает Кудряшок.

«Крысюка» мы с Ноготком малость побили. И на цепь посадили. Остальных я с заимки забрал.

Конец покосу. Жалко конечно, но… Не доверяю я им. Не «не верю», а именно — «не доверяю». Не по своей злобе, а по неразумению, от обмана, «хороший человек просил»…, но угробить они меня могут. Даже не понимая. Как организовать убийство человека роботами, у которых «Первый закон робототехники» — «Защити человека» — основа позитронных мозгов… Проходили мы это. «Стальные пещеры» — называется. Пусть уж эти… да ещё и без мозгов, даже позитронных — у меня перед глазами побудут. А на заимку я Елицу пришлю — в селении мужчин много, она там наверняка постоянно будет нарываться. А тут только один, калечный и на цепи. Может, у девки бзик пройдёт? Или Марана травками отпоит?

— Лады, Мара. Хозяйствуй здесь. Но уговор — всё, что ты с этим «крысюком» сделаешь — запишешь. Подробненько, по шагам. Чем поила, куда била, что отрезала.

Мара смутилась. Мара! У её… походки есть неоспоримое достоинство — можно смущённо ковырять землю пальцем не нагибаясь.

— Не, Ваня, не получиться. Неграмотная я.

Не фига себе! Богиня и… Стоп. Вопрос об уровне грамотности божественных сущностей где-нибудь рассматривался? Я не в смысле высшего образования с сопроматом и интегрально-дифференциальным. Хотя бы — в объёме средней школы. Кто из богов хоть начальную-то закончил?

Ягве — этот грамотный. Точно — скрижали писал, «Десять заповедей». Египетский Тот… Он, правда, больше по рисованию — делал картинки и называл их «иероглифы». Аллах у мусульман… похоже, неграмотный. Что наши, славянские боги, что олимпийцы греческие — за единичными исключениями читать-писать не умеют. Я понимаю — все сильно занятые. Работают днями и ночами по божественному делу. Но могла бы та же Афина «школу рабочей молодёжи» на Олимпе открыть?

— Хорошо. Будет у тебя в хозяйстве грамотей. Как сыщу. А пока — запоминай что делаешь.

Ну вот, ещё забота: к печнику и бочару нужен ещё и учитель. Как у них тут это дело организовано? Где человека-то взять?

Летось притащили ко мне душегубов интересных. На дыбе глаголят: «мы, де, не просто так злобствовали, а сыскивали „Сокровенную книгу Мараны“. Ибо в той книге есть тайны великие, истины сокрытые, могущество несказанное». Верно глаголят: и истины там, и тайны. Только сыскивать книгу Мараны незачем. Она у каждого лекаря на столе лежит. «Русский травник» — называется. Вот в этот год уже восьмой раз печатать будем — людям для пользы. А ещё издадим по третьему разу «Велесову книгу». Она так и зовётся: «Об уходе за скотом и про прочих полезных животин».

Есть люди такие, которые сокровенного знания ищут, а открытого, пусть бы и доброго, нужного — не приемлют. Бестолочи суемудрующие. Те-то злодеи уже и сгнили поди — с моей-то каторги быстро ногами вперёд выносят.

Есть постоянное и странное отличие всевозможных историй о попаданцах, фэнтазийниках и, даже, авантюрников — от реальной жизни. Закономерность, причины которой я не понимаю. Во всех этих историях практически отсутствуют понятия предательство, измена. Максимум, что допускается, типа, например, у Жюля Верна в «Пятнадцатилетнем капитане» — «плохой» человек прикинулся «хорошим». Это всем понятно, но его терпят. Пока он особо ярко не проявит свою «плохишность».

Возможный вариант: «хорошо замаскированный вражеский агент». Так построены «Бригада» и «Ликвидация». Ещё один вариант: изначально «хороший», но слабый человек становиться «агентом противника». Это использовано в «Олигархе».

Всё это есть в реальной жизни. Но основное, типовое направление развития отношений в группе людей, объединённых общей «великой целью», добивающихся её совместной работой, «идущих вместе» — включает в себя «раскол», неизбежный внутренний конфликт в команде. И тогда стороны говорят друг о друге: «измена идеалам», «предательство интересов»… И ведут между собой «борьбу на уничтожение». Формы такой борьбы определяются конкретной ситуацией: Стив Джобс уходит из Apple, Федора Дана высылают из России «как врага советской власти», Дантона отправляют на гильотину…

«Революция пожирает своих детей» — эти слова Дантона являются общим правилом.

Каждый попаданец — изначально «революционер». Своими отличиями от туземцев, манерами, языком, привычками, знаниями, мировоззрением… просто присутствием своим — он показывает пример новых, иных возможностей. Он сам пытается и других подталкивает, провоцирует на изменение существующего порядка. Да он просто занимает чьё-то место!

И «закон пожирания своих детей» должен действовать для попаданцев в полном объёме.

Создание команды, формирование окружения — неизбежно. «Один в поле не воин» — русская народная мудрость. «Бумаги сами не ходят — у них ног нету» — мудрость бюрократическая. Всякое дело делается не само собой, но людьми. А они — разные. Более того — они ещё и меняются по-разному.

Ещё раз: проблема не в том, что изначально было два человека — «хороший» и «плохой», замаскировавшийся под «хорошего». А в том, что два изначально вполне «хороших» человека со временем становятся непримиримыми врагами, стремящимися перерезать друг другу глотки. Закономерно становятся, неизбежно.

Совместная работа в команде приводит к успеху, к достижению поставленных целей, к изменению ситуации. Теперь нужно заново оценить новое состояние, сформировать новое множество целей, расставить приоритеты… А люди-то изменились. По-разному. В разные стороны, с разной скоростью.

Классический пример: Брестский мир. Пока была первая цель — «свержение самодержавия» — все были вместе. А вот когда она оказалась достигнутой… Эсеровский мятеж летом 1918 года… Прекрасные парки Ярославля — потому что город был на четверть уничтожен Красной Армией…

Все были против этого мира. И собственная команда Ленина, и старые друзья, вроде Мартова, и «революционное сообщество» вообще… Все. Только и навык — «против всех» — у Ленина уже был. Раз за разом он оказывается в этой ситуации — «один против всех». Это нормально для лидера команды, действующей в чрезвычайных, экстремальных условиях. Поэтому он и гений. За единственным исключением, от которого и пошло слово «большевики», он всё время, будучи в меньшинстве, «переламывал» большинство своих соратников, добиваясь исполнения своего решения. «Переламывал» — не «буржуазию с самодержавием», а всяких «легальных марксистов» с «военной оппозицией». Товарищей-единомышленников. Почти таких же, как он сам. Почти…

Как-то после распада Советского Союза стало модно рассказывать «страшные истории» об Ульянове-Ленине. О его любовницах, о его сифилисе… Как будто масса народа только и интересуется вступить с ним в сексуальную связь. Будто расшалившиеся подростки, вырвавшиеся после нудного урока на переменку. Могу прямо сказать: «маленьким гигантом большого секса» — он не был.

А вот логика и осторожность в его «Материализме и эмпириокритицизме» — явственно выделяются из написанного в ту эпоху по этой теме. Ещё интереснее способы создания организации, методы принятия решений и контроля их исполнения… Раз за разом он выступал против общепринятых стереотипов, представлений о допустимости, приоритетов. Вместо этикеток — видел сущности, реальность. Вот это — интересно, вот это — поучительно. «Путь к успеху». И ещё более поучительны его ошибки.

Всякий попаданец, просто в силу своего происхождения, дополнительного опыта человечества, собственного уникального опыта жизни в существенно иных, нежели туземные, условиях существования, стоит перед выбором: или стать здесь сумасшедшим, или стать гением. Гениальным лидером. Чётко понимая, что ситуация «один против всех» — будет постоянно повторяться. Предвидя неизбежный раскол, вражду товарищей. Предательство и измену, попытки «пожирания» собственной «революцией».

Посмотрите записи великих людей — реформаторов, революционеров, полководцев. Лидеров. Они значительно больше времени и сил тратили на своих, на борьбу, на уничтожение членов своей команды, чем на всех внешних врагов. Именно свои, соратники, сотоварищи и составляют главную проблему. И — главную опасность. Лидер — это не тот, кто победил противника, это тот, кто сформировал команду, которая победила противника. И ухитрился — «остаться в живых среди своих».

«Война — фигня. Главное — манёвры» — безусловная военная мудрость.

Временами я рассматриваю моих ближников и пытаюсь предугадать — кто первым попытается всадить мне нож в спину.

Николай? Увидев какую-то существенную прибыль от моей смерти?

Чарджи? «Невместно иналу, потомку потрясателей вселенной, служить ублюдку-недобояричу»?

Ноготок? «Оно-то выросло. Но мало».

Ивашко? «Сильно выпить захотелось. А ты не велишь».

Сухан? Всякое внушение имеет срок действия, спадёт с него «заклятие волхвов» — и что тогда?

Да вообще — у любого и каждого здесь есть или могут возникнуть причины сунуть мне нож под ребро. С Кудряшком мне, как это не парадоксально звучит — повезло. Я всегда ждал от него гадости, я всегда был по отношению к нему насторожен и внимателен. Хорошее напоминание.

Пугачёв носил под одеждой панцирь. Когда один из его приближённых казачьих атаманов ударил его во время конной прогулки копьём в спину — это спасло ему жизнь. Инцидент списали на пьяное веселье. А сподвижника удавили ночью.

Надо бы и мне какую-то «кольчужку на голое тело» подобрать…

Многие годы носил я под одеждой кольчугу, особливо на путях будучи или в собраниях. Бывало так, что месяцами не снимал, бывало — и спал в железе. Другая же защита моя во внимании, в привычке, уж и неосознаваемой часто, смотреть на движения людей вокруг, на руки их. На взгляды, на оттопыривающуюся одежду, еду проверять, не садиться у окна или дверей, но видеть их… Многие приёмы есть. Дабы голову сохранить — надобно ею по сторонам крутить.

А по возвращению в Пердуновку случилась у меня небольшенькая радость: Беспута заявилась.

— Батюшка велел поклон низкий передать да спросить: поздорову ли боярич? Хорошо ли в поход сходил, да не надобна ли помощь кака?

Чтоб Всерад до такой вежливости додумался — не поверю. Тут чисто разведывательная операция коллективного разума: уточнение и проверка информации. «Пауки» нервничают: а не начну ли я за дела их взыскивать? Прошлый-то раз мне с их веси пришлось бегом бежать. Вот девку и подослали. Только агент — не только приёмник информации, но и её источник. При умелом обращении и к взаимному удовольствию.

— А пойдём-ка, красавица, во лесок. По-беспутничаем.

У этой девки ярко выражено характерное свойство многих женщин — если рот не занят, то говорит она непрерывно. А зачем мне ей рот занимать? И другие позы есть.

Сначала-то, конечно, обычный рефрен:

— Ай! Ты чего так сходу! Больно ж. Я ж не готовая ещё. Ты б хоть поговорил бы…

— Ты сюда двенадцать вёрст шла. Что ж не приготовилась? Знала ж — чего будет. А говорить мне с тобой не о чем. Сама расскажешь.

И точно — дальше я только заправлял да направлял. Беседу её направлял. Наводящими вопросами.

Парадокс крестьянской жизни: насколько крестьянину в его труде приходится планировать наперёд свою деятельность, предвидя за полгода-год тот же сев или потребный запас дров, настолько же крестьяне беспомощны в прогнозировании проблем социально-политических. Я тут Уэллса как-то вспоминал — таки «да».

После набега пруссов и моего конфликта с «пауками» по селению ходили самые странные слухи. Что я приду со своими и рябиновскими и всё селение вырежу. Что я ушёл в Елно — войско у князя просить против «пауков». Что князь войска не дал, а я пошёл поганых звать. Что нас с Акимом в Елно схватили, пытали и головы отрубили. Что встретилась нам на путях святая женщина прямо из Святой земли, покропила нас святой водой, и от того пошли мы с Акимом по святым местам грехи замаливать. Что черти водяные на нас напали, напоили допьяна и к себе утащили…

Слушать весь этот трёп под ритмические толчки в Беспуту было… забавно. Пейзане выражали в слухах своим тайные мечты: «Чтоб его не было». Но я — есть. А они впустую потратили кучу времени.

Трижды собирали сельский сход и так ни до чего не договорились.

Одни упорно толковали, что надо уходить на новые земли.

— Но надо сперва собрать урожай… И обмолотить… Ежели будет на то божье соизволение… А тама дожди пойдут… А куды ты в дождь пойдёшь? А тама снег ляжет. И чего? Вымрем же на холоду-то… И опять же: хлеба сеяли мало — стал быть и мало соберём. А что было хлебушка в закромах общинных — в Рябиновку увезено. Вот кабы по весне все поля хлебом бы засеять, то на ту осень… если бог даст… Накось выкуси! Все поля хлебом… а семена откуда? Эт, почитай весь нонешний урожай — на посев пустить! А жрать чего будешь?

Были экстремисты, которые призывали «сжечь к хренам» и Рябиновку, и Пердуновку, и заимку мою.

— Но… «Красного петуха подпустить»… Это ж дело такое… А ну как сыск пойдёт? Да и тама… биться будут. А то сюда придут и нам тако же… А потом этот хрен лысый вернётся… Ты гля, чего он с пришлыми-то сделал… Он же ж и нас так… порубает да в рядок уложит… А ведь то — вои были, а мы-то… Опять же — колдун. Вона Пригода-то от него ушла, а заклятие-то её догнало. Вот к примеру мы, стал быть, поднялися… Ну, стал быть, на новые места. А тута эта… ну… волшба сатанинская… Слышь-ка, а ну как тя… ка-ак за хрип-то прихватит. Ты лицо-то у покойницы помнишь? Синие-синее. И у тя, дурня…

Мудрые, глубокомысленные, истинно народные рассуждения, раз за разом заканчивались криками и ссорами. Община так и не смогла принять общего решения. Люди устали от этих бесконечных разборок, от неопределённости своего будущего, от тщетных попыток сделать выбор в условиях отсутствия информации. Они не смогли ни избрать себе старосту, ни решить судьбу осиротевших семей. Только и хватило, чтобы привычно, «по обычаю», закопать умерших да продолжать, пусть и вяло, вполсилы, косить сено.

Тут наш с Беспутой процесс завершился. На мой вкус — весьма успешно и долгожданно. Как источник информации — она, конечно, балаболка. А вот как приёмник… не информации, конечно… очень своевременна. А то при столь продолжительных перерывах… в межполовом общении… я становлюсь очень раздражительным. Даже при экстремальных физических и эмоциональных нагрузках. Как-то глупею и… «злобею», что ли? Может, её сюда перевести? В Пердуновку? И приучить к «постоянной готовности». А то вон как её, бедняжку, раскорячило.

Но эти благородные, даже где-то элегические мысли, умерли, едва родившись — Беспута начал попрошайничать:

— А ты мне чего из города привёз? Как это «ничего»? Я для тя… за двенадцать вёрст к милому дролечке бегом бежала… тута вот расстаралася… такие муки мученические вытерпела… аж вспотела вся… Хоть бы платочек какой… уж я б перед соседками-то… А-то зеркальце бы. У тя зеркальце-то есть? Подари! Завтрева мужики в Рябиновку пойдут — разговоры разговаривать. А девки да молодайки все к нам на двор сбежались бы. Уж я подарочком как махну… они-то, слышь-ка, «дай глянуться, дай», а я б им: «не, низя — дырку проглядишь». У их бы у всех глазья как разгорятся… как они все кучей попадают… И с зависти — умрут.

Дорогих подарков девушке хочется: нормальных зеркал здесь нет. Стеклянное, с ртутной амальгамой… ну, разве что в Венеции. И то — ровной поверхности стекла сделать здесь не могут. «Венецианское зеркало, в котором мой нос занимает половину лица» — это из Вальтера Скотта об этой эпохе. Сплошная «Комната смеха». Зеркала здесь металлические — бронзовые или серебряные. Соответственно, крестьянские девушки смотрятся на свою «красу несказанную» только в лужах, да в вёдрах с водой. Зеркало, не поясное, не ростовое — маленькое, как в пудренице — предмет роскоши и свидетельство женской успешности: не простой дружок, а — богатенький. Купить что-то сама молодая женщина или девушка не может — деньги у отца, мужа, брата, свёкра, старшей хозяйки… Заработать — аналогично. Единственный способ получить ценную вещь: удачно «одарить благосклонностью».

Нытьё Беспуты вызвало в моём воображении целую картинку. Картину, в которой двор её отца Всерада в «Паучьей веси» подсвечен множеством красных точечных источников света типа рубиновых лазеров… Завален телами умерших молодых женщин и девушек… Их складывают в штабеля, чтобы освободить проход к крыльцу, красные узкие лучи света, сплетающиеся в густую сеть, похожую на лазерные системы контроля объёма в банках и музеях, постепенно гаснут, у юных красавиц постепенно падает интенсивность глазного излучения… Пейзаж по эпичности и экспрессивности напоминает лучшие картины художников-передвижников по теме «Ледовое побоище», «Бой Пересвета с Чолубеем» или «Апофеоз войны».

Беспута продолжала описывать воображаемое использование моего гипотетического подарка в качестве оружия массового поражения женской части местного населения. До Хиросимы эффект не дотягивал исключительно из-за малой численности общины. А так-то идёт поимённое: «… и от чёрной зависти сдохнет».

Затем она начала строить прогнозы в части воздействия гипотетического подарка на мужскую часть селения. Тоже — поимённо… Я как-то остро осознал своё «энное место» в этой последовательности «членов ряда», стремящегося к бесконечности…

Тю, Ванёк, нашёл о чём переживать — сам же давно понял: ничего приличного у тебя здесь быть не может. Потому что «хорошее» — к сердцу прирастает. А это — для «хорошего» — смертельно. «Ураган по имени Ванька»…

Грустновато как-то… Ну и фиг с ним. Меньше рефлексии — больше эрекции. Я просто поставил балаболку перед собой на колени и занял её рот более приятным для меня процессом. Впрок, так сказать. Про запас. На всякий случай. А то при такой моей жизни — кто его знает, когда будет следующий такой… «случай».

Заодно появилось и время обдумать ситуацию. Если «пауки» завтра будут в Рябиновке «разговоры разговаривать», то мне надо там быть. А то Аким может сгоряча… чего-нибудь «не того» решить.

Беспута поглядывала на меня снизу, из-под съезжающего на нос платочка. Сначала — любознательно: «а так хорошо? А так нравиться?». Но-но, детка, без рук. Руками я и сам могу. Не интересно. Не надо нам тут, на «Святой Руси», эти молодёжные американизмы. Это пусть у них там всякие эрзацы, заменители и имитаторы. А мы — натуралы, мы — исконно-посконно. Губками давай, головой работай… Интенсивнее. И прогрессивнее — язычком можно. Язык тебе пока для говорения не нужен, всё равно — самое интересное ты уже сказала.

Она постепенно приноровилась к моим предпочтениям, стала вести себя более уверенно. Но потом заволновалась, в глазах появился страх. Она даже попыталась вырваться. Деточка, захват головы руками или ногами — одной головой не разрушается. Это, видимо, та самая ситуация, о которой народная мудрость гласит: «Одна голова — хорошо, а две — лучше».

Не боись, моя голова тоже соображает: «Заклятие Пригоды» — не для тебя. При твоей репутации, образе жизни и круге знакомств, ты и мявкнуть не успеешь, как «семечки соберутся в горло твоё и удавят». И не важно — что именно из местной флоры и фауны будет использовано в таком процессе. Главное — ты в это веришь, ты сама найдёшь себе напророченную смерть. А очередной твой партнёр смущённо скажет:

— Дык… эта ж… колдун же… ё…

Глядя, как она старательно утирает мордашку концами своего платка, я задал, наконец, интересующий меня вопрос:

— А Хрысь завтра в Рябиновке будет?

Ну, раз он там будет, значит и мне там быть обязательно. «Пауки» — мои. И мне надлежит их доломать. До приведения к полной покорности. Нанять этих вольных смердов — «рядовичей» так, как мне нужно. Договор найма сельских местных жителей по-святорусски называется — «примучивание». Вот это и надлежит исполнить.

День кончается, а мои заботы — нет. Стоило вернуться к селению, как пошли наезды:

— Ты чего меня сюда притащил? Я тута чего, ветки собирать должён? Баб-то гожих в селище нету. На кого залазить-то? И мёду не дают. Уговор не сполняешь, боярыч. Мотри — не встанет — твоя вина будет.

— Уймись, Меньшак. Кроме этих баб в вотчине и ещё есть. Мёду велю давать. И мяса. Но не сразу — начнёшь жрать в три горла — сдохнешь. Брюхо с непривычки заболит.

Отшил холопа новоявленного. Надо ему какое-то дело найти. Что б — не тяжело и на всё время. Чтоб глаза не мозолил и пользу приносил. В свободные от основного техпроцесса периоды. Чего он там про ветки говорил? Ветки и на дрова не худо пойдут, а вот корни да пни… Надо ставить смолокурню. Пусть пни собирает и колет. Пни на чурки колоть… Это дело… вполне обеспечит ему самоудовлетворение. И мужичку — занятие, и вотчине — польза.

Железо подходящее на днище смолокуренной ямы мы привезли, только поставить. А там, глядишь, и дёготь гнать начнём, колёсную мазь делать. «Наш золотой запас — две банки колёсной мази». Это — из «Педагогической поэмы». А вот из «Слова о полку…»:

У кочевников колёсной мази нет, вот их телеги и «кричат как лебеди в испуге». Великая Степь — весьма обширный рынок сбыта.

Глава 147

В идеале надо бы получать «Вышневолоцкий дёготь» — это чистая сосновая, паровая, казанная смола, чёрного цвета с красновато-бурым оттенком; консистенция подсолнечного масла, запах смоляной, вкус смоляно-скипидарный. Но как этого добиться при вот такой смолокурне и смолокурщике? В 19 веке Россия экспортировала за границу только соснового дёгтя, «смолы», пять сортов. А совсем другой продукт — «берёзовый дёготь» во многих странах вообще назывался «русское масло».

В моё время известны Английская и Бельгийская колёсные мази. Но они существенно используют в своём составе минеральные масла. А как будет себя вести смесь на основе чисто натуральных? И где взять известняк? Потребуется очень жирная гашёная известь. «При наличии в извести магнезии на уровне 5–8 % качество мази существенно ухудшается». Да уж…

Надо проработать возможные варианты, бизнес-план прикинуть…

Прокуй ноет:

— Обманул! Я кузнец, а не хвостов заносильщик! Кузни нет, когда будет — господь знает! Заманил в рабы! Убегу я! И твоё всё пожгу!

Посидели, успокоил ребёнка, слов разных наговорил… Но кузню в Рябиновке надо брать под себя. Хоть на время.

И так — до глубокой ночи. Обычная повседневная текучка руководителя уровня небольшого колхоза-совхоза. Хорошо, что телефонов нет — никто не звонит. Ни из райкома, ни из банка. И вот так, примерно, будет каждый день. Всю мою здешнюю жизнь. И у всякого нормального попаданца, или фентазийника, или просто феодала — так же.

Мы любим читать о подвигах. Представлять себе, как мы, также как герой, что-нибудь удивительное, славное сделали бы. Себя в героях представить нетрудно. Трудно представить себя на пути, который привёл героя к его подвигу. Когда бегун рвёт грудью финишную ленточку, а потом на эту грудь вешают олимпийскую медаль — все понимают, что до этого славного момента были тренировки. Вот такими общими словами и представляют. А как это конкретно, как это изо дня в день… в любую погоду, при любом настроении, во всех жизненных ситуациях… Тренировка идёт до боли. Каждая. Если не больно — не дотянул. Мог ещё. Каждый день делать себе больно…

Ладно — спортсмен. Но есть и другие виды деятельности. Менеджмент, например. Там не мышцы — другие составляющие человека болят. «Ум, честь, совесть»… Можете вообразить себе тренировки олигарха? Только это не тренировки — это и есть жизнь. Каждый день. И каждую ночь.

«Говорят, что дерьмо снится к деньгам. Представляете себе сны Билла Гейтса?».

Человек добивается выдающегося успеха, когда изо дня в день ставит перед собой выдающиеся задачи. Подпрыгивает «выше головы». Звучит… здорово. Только есть статистически устойчивая связь между депрессией и глобальностью задач.

В ходе одного исследования сравнили оптимистов и пессимистов. Количество задач, которые ставят себе люди обоих психотипов — примерно одинаковы. Но у пессимистов — значительно больше задач глобальных, абстрактных. Пессимист хочет выиграть олимпийский забег, оптимист — пробежать этим летом 5 миль. Задачи пессимиста — труднодостижимы и плохо представимы. И приходит депрессия. С которой бегать — уже сил нет, можно только на диване валяться.

Человек, который собирается совершить подвиг, стать героем, большую часть жизни будет пребывать в тоске и боли. Может именно это, этот долгий тяжёлый путь и отличает героев от выигравших в лотерею? Так чего же мы хотим — джек-пот сорвать или героизма набраться?

У меня тут — лотереи просто нет. А депресняк мне смертельно опасен: «не съедят, так запинают». Поэтому старательно изображаем оптимизм и ставим чисто реальные цели: вместо того, чтобы спасать детей сотнями тысяч — я нудно объясняю: где нужно копать яму для смолокурни, что поставить для слива смолы, рычу на Фильку, потому что девчонок Меньшаковых надо под крышу убрать, делаю вид, что не замечаю ни кокетства Светаны (вовремя, однако, меня Беспута посетила), ни обиженного вида Любавы, объясняю, как сделать из ивовой коры макивару для Потани — вроде бы полсотни слоёв тонкой ивовой коры, если её хорошенько помять — должно хватить… Короче — нефиг подвигами заниматься — жить надо сегодня. Но так, чтобы «потом не было мучительно больно…». Лучше уж «больно» — каждый день.

…

Поутру, с Суханом и Прокуем — пешочком в Рябиновку. Боярин — и пешком?! А чем?! Все кони в разгоне. Вытаскивать лес из штабелей с лесосеки летом… Колёсный транспорт здесь не проходит, только — волокуши. Как финский Вяйнемёйнен катался — летом на санях. Только у него там, в Похъяле, одни болота моховые, а у нас — то болото, то — песок. И оленей нет. Соответственно — кони для дела, а для меня — только ножки собственные.

Вот в Рябиновке меня встретили радостно. Охрим, стрелок местный, аж прослезился.

Пустынно здесь как-то. Потаня с семьёй у меня, кузнеца с семьёй я убил. Домна — у меня, Доман… в сортире… нечаянно утонул. Ни Ольбега, ни Марьяны не видать. Яков… Ага, вижу, вышел на крылечко поварни. Хромает ещё. И рукой машет. И чего это тут у них?

Мы чуть припоздали: встреча сторон на высшем уровне — уже началась. Два десятка матёрых «пауков» расселись за столами нашей едальни, прихлёбывали наше пиво и хмуро слушали одного из своих ораторов. За отдельным столом разместились Аким с Яковом и старшим конюхом.

— Здрав будь, славен боярин Аким Янович!

И, как в Киеве учили, шапку — долой, правую руку с шапкой — к сердцу, поклон — поясной. Пауза на «раз-два-три». Выпрямиться, смотреть прямо, весело, встать вольно, не скособочившись. Это — «сыновний» поклон. Можно было бы и поуважительнее: руку с шапкой от груди в пол. Но… нефиг было на прощание ругаться. Дед всяких цырлих-мырлих — не любитель, но вежество понимает. Вижу — понял. Теперь в другую сторону, селянам — поклон.

— И вам, люди добрые, здравствовать.

Шапка в руках, поклон головой и плечами на полчетверти. Типа: вижу, уважаю, но могу и в морду дать. Мужики, половина — седобородые, восприняли. Они, конечно, этикету не обучались, в версалях на паркетах не выплясывали, но суть просекают быстро. Такой быстрый говорок пошёл. Возмущённо-обиженный. Перетопчитесь. Я вас тут «примучивать» буду. Уже начал.

— Как пришёл? Сухо-то на дороге? Дела какие, заботы? Сынок.

Вежливый, пустой разговор. Полу-пустой — объявлен, подтверждён мой статус. И чисто вежливый вопрос, ответом на который капнем собеседникам на мозги.

— Благодарствую, батюшка. На дороге — сухо. А дело у меня простое: хочу кузнецу своему здешнюю кузню показать.

Чистенько. Продемонстрировано полное согласие в семье. А то были слухи всякие. Дед Перун ещё мог вообразить, что нас с Акимом можно до крови столкнуть. Теперь таких иллюзий быть не должно. И про кузню… «Указать место»: мы ваши дела, конечно, понимаем. Но у нас и свои есть, не договоримся с вами — мы плакать не будем.

— Дык какой же то кузнец? Мелковат у тя мастер. Ни бороды, ни силы, ни ума-опыта. Соплёй перешибу. Малой — молот не потянет. На что такому дитятке кузня? Ему бы как козлику молоденькому — по лужку попрыгивати да травушку-муравушку пощипывати. Гы-гы-гы…

Кто-то из «пауков» сразу пошёл в атаку. Какие же они предсказуемые! Прокуй за моим плечом — набычился, кулаки сжал. Против всех драться — для него привычно. Погоди парень, разговоры разговаривать — моя забота. Топаем, не торопясь, к акимовскому столу. Берём налитую кружку. И негромко так, скучно, через плечо:

— Я гляжу, дядя, ты мастеров — своими соплями меряешь. А не делом их. А по виду судить… Вот тебя, к примеру, если совсем обрить, так ты козликом молоденьким всё едино не станешь. А будешь старым, толстым, бритым козлом. Да ещё — с соплей.

Остряк начинает бухтеть: «ты чего сказал?! Ты меня как назвал?!». Начинает вставать с лавки, соседи начинают осаживать его за рукава. Стандарт: «держите меня все, а то один не удержит» — русская народная пословица. Но шашечку свою — я зря не взял. Обиженно бурча, он начинает усаживаться.

Тут, с другого стола кто-то из пауков отвечает на его риторический вопрос «как назвал?». Слова «старым», «бритым» и «козлом» — сохраняются. Остальные характеристики расценены как излишне комплементарные и заменяются на более выразительные. Надо запомнить. А то эдак и похвалишь кого против собственного желания.

Снова вскакивание, попытки добраться до обидчика, возня с придерживанием, но не сильно — рукава же можно порвать, обмен любезностями. «Сам такой» в нескольких вариантах. Ритуал. Один ритуально пошутил, другой ритуально оскорбился, четверо ритуально воспрепятствовали кровопролитию. А время идёт.

— Прокуй, походи по двору, посмотри кузню, там рядом изба кузнецова — тоже глянь.

Аким вздёргивает нос. Я — снова дурак: на чужом дворе давать своему слуге команду сунуть нос в хозяйское майно… Меняем тему «пока не началось».

— Так об чём разговор-то шёл, Аким Янович?

Если он мне сейчас ответит так это… «по-басалайски» — шапку в охапку и… наплевать и забыть. В смысле — до ближайшего удобного случая. Смотрит, думает. Губами пожевал, лицом по-мягчал. Ну, Аким, твоё решение. И дело не только в твоём гоноре и моей неучтивости от бестолковости.

Риск здесь — твой. Если у «пауков» замятня начнётся — жечь первым они будут тебя, твою усадьбу. И позор — тоже твой. Если мы их подомнём, то люди скажут:

— Вот, Ванька за пару месяцев вотчину построил, а дед старый — и за девять лет не сумел.

То, что это ещё не вотчина, то, что только вдвоём мы это сможем сделать, то, что я ведь, правду говоря, на готовенькое пришёл — про это не вспомнят. Это — не ярко, это — не подвиг. Девять лет твоей жизни, твоего труда тебе же в упрёк и поставят. Ну, Аким, что скажешь? По уму или по душе?

— Да вот, мил сыночек Ванечка, люди добрые пришли просить. Чтоб было всё — как прежде было. По-соседски. По старине.

— Это как? Как когда я вот здесь, вот у этого стола, Хохряка с сыном зарезал?

Мужики потрясённо оглядывают полы и стены — ищут следы «злой сечи», «пятна крови густой».

Ну, положим, Хохряка — не я резал. Его тогда только Ивашкина гурда в последний миг остановила. Но это я поломал его планы, угробил двух его сыновей и похолопил третьего… Это я в тогдашнем горячечном полубреду понял его задумку и спровоцировал за чужой меч схватиться. И от чужого меча — умереть. Смерду за клинок браться… перед воинами опоясанными… летальный исход — наиболее всего вероятен.

Это — полезное напоминание. Когда смерд с боярином говорит — смерду это полезно помнить. У кого — сошка, а у кого — шашка. И в чём — разница. «Помни своё место». Ты — хлебопашец, а я — «Зверь Лютый». Моя смерть — у тебя в амбаре. Зимой, может быть. Если я там хлеба не найду. А твоя — сегодня, на острие моего клинка.

Эх, жаль шашечку не взял.

— Нет. «По-прежнему», по старине — это как было, когда мы в прошлый раз сюда пришли. Ты ещё на крыльце стоял. Дочку Кудрину, Пригоду — показывал. Помнишь?

Эмоции действуют на людей по-разному. Не у всех мозги выключаются. Вот и Хрысь здесь голос подаёт. Он — «в разуме, в твёрдой памяти». И других туда же приводит. Ну что ж, пройдёмся «по волнам нашей памяти».

— Как же не помнить. Подлещики на реке в тот день хорошо брали. Вот такие попадались. Всё так и осталось. Вон — речка наша, в ней рыба так же ходит. Только вода та утекла. Верни ту воду, Хрысь. Тогда и разговор — тот будет. А ещё подыми из земли Кудрю с сынами, да Хохряка с сынами, да иных из односельчан твоих, кто от волхвов смерть принял, да тех, кто от пруссов помер… Верни воду, Хрысь. А коль не можешь — будем говорить не по старине, а по-новому. Как оно ныне есть. А нет… Я с Елно Марану привёз. Расспрашивала она про ваше селище. Интересовалась. Ну, так как? Пустить её к вам?

Мужики встревоженно загомонили и уставились на Акима. Тот, хоть и с задержкой — заслушался дед моих напевов — уловил всеобщее внимание аудитории, сделал скорбное лицо и удручённо покивал головой:

— Всё — правда истинная. Привёз сынок Марану. Упаси, боже милостивый. Стра-а-а-холюдина… Мне-то она раны смертные залечила. Так даже и я — страху натерпелся… Ежели он её на вас выпустит…

Смысл мимической скорбности Акима постепенно доходил до всех: «богиня всех инфекционных заболеваний» у Ваньки в рукаве, на манер голубки, спрятанная сидит. Сейчас Ванька рукавом — махнёт, птичка — полетит, да как начнёт нарезать… по округе да по траектории, поливая помётом и прочей заразой… Уж как и самому-то уберечься — не знаю.

Напоследок Аким тяжело вздохнул, «поднял очи горе» и перекрестился. Народ, воспринявший этот эмоционально насыщенный мимический монолог, дружно перекрестился тоже. Помолчали. Но один, из помоложе, всё-таки влез:

— Ну и чего ж вы хочите?

— Ещё раз «нукнешь» — будешь месяц телегу таскать. Вместо мерина моего. Теперь по делу: своей земли у вас нет…

Общий хай прервал моё построение ультиматума. Мужики дружно возмутились. До такой степени, что одни начали надевать шапки, будто собрались уходить, другие наоборот — швырять шапки на землю, третьи, куда ж без этого, выразительно, с двух рук, показывали кукиши. Несколько человек вскочило на ноги. За нашим столом Яков, сидевший с противоположного края, тяжело стал подниматься и выдвигаться, вытягивая свой меч. Худо дело — хромает он сильно, сшибут и затопчут.

С другой стороны, у входной двери, Сухан, чётко, как на учениях, развернулся в боевую стойку, взяв еловину наизготовку. Второй мой прокол — надо было ему рогатину дать. И кольчугу на него одеть. Не подумал.

Но мужики, увидев непривычную последовательность чётко отработанных движений, несколько отвлеклись, обратили внимание на моего постоянного сопровождающего. И вспомнили, что Сухан не только из «верных» бойцов Акима, но и «живой мертвец» Ваньки-колдуна.

А сам «колдун», ошалев от внутренней паники, от неизбывного предчувствия «сейчас нас бить-убивать будут!», начал куражиться. Меня со страху такой кураж пробивает… Хорошо, что не понос. Потом всего два раза стыдно бывает: что — испугался, и что — сделал.

Я вскочил на стол, выбил чечёточное коленце, единственное, которое знаю, покрутил над головой своим дрючком берёзовым и радостно-истерическим голосом поинтересовался:

— Ну чё? Спляшем?

Нет, не тяну я на Наташу Ростову — время моего первого бала здесь ещё явно не пришло. Да и «графинечка» — на столах не плясала. Никто меня не выбрал, не пригласил — не сыскалось в «паучьей» толпе князя Андрея Болконского. Так я и остался в этот раз — не обпляснутый…

Часть мужиков в сердцах поплевала на пол и двинулась и выходу. И остановилась. Деревянное, без мимики, гладко выбритое лицо Сухана, и не менее гладкая и тоже вполне не-мимическая оглобля, направленная в животы… прогуливающихся по поварне… как-то не располагали к продолжению дефиляжа.

— Ну вот и славненько. Пар лишний выпустили — теперь и поговорить можно. Эй, там — пива гостям принесите.

Суховатый, чуть старческий голос Акима разрядил обстановку. Халява — она всегда сладка. Гостям шустро тащили пиво и воблу. А я смущённо слез со стола под укоризненным взглядом Акима. И с чего это я так перепугался-разволновался?

Но усаживаясь за стол, увидел, как тяжело, неловко возвращается на своё место Яков. Стал бы он подниматься без причины? И короткий шёпот Акима возле моего уха: «Ловок!» показался уже не только рефреном-подколкой. А — похвалой. Может быть…

Мужики промыли разгорячённые глотки, а я, по разрешающему кивку Акима, позволил себе продолжить. Процесс «примучивания» как беременность — прервать, чтобы позднее продолжить с этого же места — не получиться.

— Значится так. «Паучья весь» стоит на Рябиновской земле. Тихо! Так написано в княжеской надельной грамоте. Так подтверждено нынешним Ельнинским посадником.

Начавшийся, было, общий гомон и новые попытки встать и уйти — оборвались. Последней новости «пауки» не знали. Власть их сдала.

Действующим считается последнее решение. Если раньше мы с Акимом выглядели как захватчики, мошенники, которые какими-то хитрыми уловками пытаются задурить честных крестьян и отобрать у них их собственность, то теперь уже они сами оказывались «возмутителями спокойствия», мятежниками и бунтовщиками. Причём, поскольку вынесено не новое решение, а лишь подтверждено старое, то оно обретает «обратную силу» — все конфликты между «Паучьей весью» и Рябиновкой теперь оказывались «воровством» «пауков».

В 21 веке ситуации, когда законодатель даёт своему решению «обратную силу» крайне редки. «Россия — страна с самой непредсказуемой историей» — мудрое наблюдение российской исторической науки. Но в законодательстве «обратная сила»… это настолько неприятно, настолько разрушительно для системы в целом, что даже позитивные, разрешающие решения такими делать избегают. Можно вспомнить череду Ельцинских амнистий в Демократической России, амнистию Берии или «птенцов Керенского» — эпизоды из этого же круга. Изменения не «по вновь открывшимся обстоятельствам», а по «принципу самодура»: «не по ндраву!».

Легко можно понять стремление хомосапиенсов изменить прошлое: жизнь человеческая коротка, убирать последствия чьего-то решения, принятого когда-то… Проще отменить причину.

И старательно забыть древних греков: «Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — небывшим».

У нас здесь наоборот: «небывшее» — стало «бывшим». Зависимость «Паучьей веси» от Рябиновки вдруг стала давно действующим законом. Обрела девятилетнюю историю. Среди взрослых мужчин-«пауков» практически нет людей, которые так или иначе не участвовали в мероприятиях, которые могут быть расценены Рябиновским владетелем как враждебные. Все — виноваты, и в любой момент могут быть подвергнуты наказанию. Или — прощению. На усмотрение владетеля. Права боярина в границах его вотчины включают в себя и власть судебную, по широкому кругу оснований, и власть исполнительную.

— Ё! Дык…

— Замолчь! Вона как… И чего?

«И чего» может означать, например, взыскание боярской подати за девять лет. С использованием «обычной резы» — кредитного процента. После Мономаха есть ограничения по применению процентной ставки, но любая ставка ниже 50 % («третный рез») — хорошо. Бывает выше — краткосрочный, «месячный рез». Если только пятая часть, как прописано в Книге Чисел из Торы — «обычный рез» — чистое благодеяние, «повезло дураку». Но насчитывается такое «везение», в отличие от «месячного» и «третного», без ограничения времени и суммы.

А размер подати со смердов, живущих на его земле, Аким установит сейчас. Как захочет, так и установит. И, вполне вероятно, найдёт, вспомнит эпизод, о котором сможет сказать: «Я вам это уже говорил! А вы и слушать тогда не схотели». И расчёт пени пойдёт вот по этой ставке за девять лет. А по закону за невыплату долга — конфискация имущества и продажа должника в холопы. Обычно — вместе с женой и детьми.

До пейзан начала, наконец-то, доходить глубина прямой кишки, в которую они попали. О чём и свидетельствовали озвученные междометия и слова-паразиты. А вот Хрысь, похоже, оказался к этому морально готов. И де-факто берёт на себя роль лидера. Затыкая и уточняя. Вот с ним персонально и будем разговаривать:

— Хрысь, «ваньку» из себя не строй. Ванька здесь я. Одного достаточно. Я тебе говорил, ещё когда пруссов побили: «паукам» нужна голова. Старосту вы не избрали. Значит — быть тиуну. Слово моё ты слышал: тиуном быть тебе. Раз тиун — значит холоп. Идём в кузню — ошейник оденешь.

— А вот хрен тебе!

— Цыц! Ты уже нахренячился вдоволь! Думай давай! Помнишь, как ты мне над пруссами битыми говорил: «Под тебя идти — с голым задам ходить, да по голой спине получить»? Ну и? Вот я из Елно пришёл. И людей и барахла всякого — шесть лодок приволок. Это что ль — «голый зад»? Ну-ка вспоминай. Когда вирниковы людишки вас теребить пришли — кто их остановил? Забыли уже? Когда злыдни эти, набродь прусская, вас, как овец, резала — я за двенадцать вёрст ночью в дождь прибежал. Свою голову под мечи душегубские подставил. От ваших головёнок бестолковых — смерть отвёл. А вон, когда я после побед славных над волхвами богомерзкими отдохнуть прилёг, Макуха-вирник вас в лес погнал. Скольких положили? «Мужи добрые», мать вашу!

— А ты не ругайся. Молодой ещё… Вона, у Акима руки сожжённые. Это как? С такими-то руками — ни сошки, ни ложки не удержать. Это, что ль, победа твоя славная?

Ладошка у меня невелика. Но и такой — можно хорошо по столу грохнуть. И на горло я не сильно слаб. А главное — я их не боюсь. Это они видят ребёнка-подростка, а я-то изнутри себя иначе вижу.

Я уже говорил, что у людей есть инстинктивное представление о начальнике — большой, сильный. Менеджеры высшего звена, как правило, выше среднего роста. И доходы у них тоже выше среднего. Американцы досчитались до того, что выяснили — превышение роста над средним уровнем даёт увеличение доходов на 800 долларов на каждый дюйм.

У здешних мужичков примерно метр шестьдесят пять, а я себя помню под метр девяносто. Они этого не видят, а у меня внутренний корректор работает. Почти десять дюймов разницы… Восемь штук баксов дополнительно ежемесячно… Интересно, а сколько это будет в русских смердах? А уж кому тут на кого рычать можно — вообще не вопрос.

Короткая пауза позволила сбросить и громкость, и высоту тона. Насчёт роста… Видеть-то себя — я вижу, но звучать-то… связки у меня в горле… детские. Это у японцев — чем тон выше, тем приказ императивнее. А у нас наоборот: чтобы напугать — надо в басы уходить. Ну-ка, давай, Ванюша, быстренько — «провалился» с Козловского в Шаляпины. На сколько получится. А когда спокойненько — «басовитенько» легче идёт.

— У всего — своя цена есть. И у ран батюшки моего — тоже. Пытан был Аким Янович. По поклёпу управителя нашего Домана, по приказу посадника. Ну и кто теперь где? Посадник, посадница, тысяцкий елнинский… в земле лежат. Посадник-то — того… Мозгой, говорят, свихнулся. После такого злодеяния с Аким Яновичем учинённого. Доносчик Доман — в нужник провалился. Там и захлебнулся. И заметь, Хрысь, всё — сами. Планида у них такая. Судьба. Помереть им суждено оказалось, как Акиму Яновичу вреда причинили. Так ведь и здесь так же: Кудря на меня охоту устроил, Хохряк на меня руку поднял. Ты, Хрысь, сам мозгами своими пошевели. Не по словам — по делу, не по сказкам — по жизни. Добрые ведь были «пауки», крепкие. Теперь их черви едят. Вместе с сынами их. И ты туда хочешь? Или ещё кто?

Я внимательно осмотрел присутствующих. Вполне по Высоцкому:

Народ «туда» не хотел. Почему-то…

Хвастаться — нехорошо. А вот напомнить — полезно. Народная помять — коротка бывает. Освежаю. Вспомнили.

Со стороны хорошо видно, как «историческая правда» постепенно расползается по коллективу. Мужики дружно приступили к почёсыванию в разных местах, пережёвыванию своих бород и обмену междометиями. Вспомнили они ещё и волхвов, и ведьму, и, конечно, Пригоду-покойницу. Поток «эта», «ну», «колдун», «ё», «вона чего», «опять же», снова «ё» с разными другими буквами, перемежающийся охами, ахами, и тяжкими вздохами, достиг своей кульминации и постепенно пошёл на убыль.

За это время я успел отхлебнуть пивка и ободряюще улыбнуться Акиму и остальным. Аким, подобрав нижнюю челюсть, даже попытался изобразить гордый вид. Как-то, собранные в один ряд, мои похождения выглядят… внушительно.

Особенно, если добавить и иные «подвиги», совершённые здесь, в Рябиновской усадьбе. В общем ряду они не упоминаются, но Аким-то помнит и убийства Храбрита и Корьки, кузнеца и молотобойца, бой и смерть «цапли»… Это хорошо, что он не всё знает о моих мертвецах на заимке, о подробностях смерти забитого мною насмерть деда Перуна и убитой его же руками «жёнке», о прежних моих похождениях вроде «людоловского хутора» и «отравительской веси»…

Что-то я по крови людской иду «аки посуху». Как-то привыкать начал. «Нет человека — нет проблемы». И дальше так же пойду. «Необходимость — лучший учитель». Всё меньше эмоций, «озверения». Скорее — ощущение рутинности, обычности.

Веллер, которому в молодые годы довелось подрабатывать гуртовщиком, пригонять на бойни и забивать скот, говорит, что после месяца-двух непрерывного забоя, свежевания и разделки скотских туш, ловишь себя на мысли, что если было бы здесь тело человека, то в той же технологии, без каких-либо дополнительных эмоций, можно бы и его освежевать и разделать.

Местные жители всё более воспринимаются мною как стадо. Как скот, который надо пасти, надо охранять. Для забоя. Или для получения какого-то другого полезного результата. Да, есть исключения — персонажи, которых я знаю. Знаю лично. По именам, привычкам, индивидуальным их свойствам. И тем сильнее, по контрасту, все остальные воспринимаются неразличимо — как общая серая масса. Да и лично знакомые — тоже — «домашние животные». Их можно различать. Как отличаешь свою собаку в общей стае. Со своим псом можно разговаривать, можно его защищать, заботиться. Можно даже целоваться. Но — собака. Слишком большая разница между мною и остальными. «Нелюдь».

Интересно: мои игры со здешними дамами приобретают при таком подходе оттенок зоофилии. А как с этим у других попаданцев? Мда…

Туземцы могут остановить попаданца, только убив его. А я очень постараюсь ещё долго не сдохнуть. У меня же «великая цель» и — «да расточатся врази»! Вырежу. «Вразей». Я в этом — уверен, и остальные должны эту уверенность чувствовать. Лучше — заблаговременно. Лучше эффектно испугать, чем эффективно убивать. Может, кто и в живых останется.

— Да уж. Деваться-то некуда. На всё воля божья. Ты уж, Хрысь, пострадай за обчество. Всем миром тя просим. А уж вдову-то да малых деток твоих, ежели что, община не бросит, кормить будем. А ты уж за нас-то прими муки-то, пострадай-ка за народ-то православный.

Самый древний из «пауков», почтительно поддерживаемый соседями, поднялся с лавки и огласил вердикт. После чего, покряхтывая и постанывая, поклонился Хрысю в пояс. Длинная белая борода метнулась по полу. Следом поднялись со своих мест, и также низко поклонись и остальные члены «паучьей делегации». Всё это сопровождалось нестройным жужжанием: ты уж… да уж… мы уж… оно же ж…

Всё — община сдала мужика. Для русской общины — явление постоянное. Пошёл ритуал. У Хрыся детей малых и вовсе нет. Но ритуально, «по обычаю», подметается седой бородой пол, бьются взаимные низкие поклоны, произносятся обязательные слова. И не важно, что они не соответствуют действительности, что и выполнены они не будут. Мужика сдали. На «всё». На муки, на позор, на казнь. Отрезали.

В России крестьяне, выбирая своих представителей, или старост, или защитников отечества — рекрутов, или ходоков, постоянно рассматривали это не как честь, как отличие, как выборы достойнейшего, лучшего, а как наказание. «Направление на страдание». Выделятся из общей массы, получить какой-то особый официальный статус, должность, для русского крестьянина противоестественно.

Психологи 21 века любят рассуждать о разнице между официальным и неофициальным лидером и — «как совместить одно с другим». Здесь этой проблемы нет. Крестьяне-общинники в официальные лидеры не идут. Это дорога высших сословий, которые являются таковыми от рождения. Которых к этому приучают с младенчества. И немногочисленных маргиналов, по той или иной причине вырванных собственным характером и жизненными обстоятельствами со своего места.

Соответственно, община, выбирая своих представителей «на муки», выбирает не лучших, а худших. Списывает «на смерть». Классический пример: «Вдоль дороги шеями на брёвнах лежали выборные от стрелецких полков. Государь был мрачен, но голов не рубил».

Не в этом ли одно из странных свойств именно русского народа, состоящее в сильнейшем предубеждении противу всякого рода начальства? В твёрдой, предопределённой, изначальной уверенности в том, что всякое лицо «предстоящее» — есть «дурак и сволочь». Ощущение это, будучи даже и не выражаемое словами разумными, но существующее во всякой крестьянской душе, отнюдь не ведёт к непрерывному бунту, к яркому и энергичному, наполненному, пусть и губительной, но страстию, противоборству, но состоит в повсеместном ленивом, скучном неисполнении всякого, от вышестоящих лиц проистекающего, слова или установления.