Найм

Глава 148

Даже и вожди народные, подобные Пугачёву и Разину, выдвинувшиеся и поддержанные великим множеством русских людей, при первых же неудачах выдаются противникам. Ибо став предводителями, они, тем самым, перестают быть обычными, равными, общинниками. И «русский мир» выдаёт их. «Пострадай за обчество. А мы тя — поминать будем».

Их выдают на лютую смерть не всякая «башкирь с мордвой да татарвьём», не замордованные, забитые помещичьи или заводские крестьяне. Нет, их выдают именно наиболее яркие представители истинно русского духа — казаки. Вольные хлебопашцы. Имеющие «землю и волю», оружие и самоуправление, они сдают своих, товарищей, соседей. «Лучшие» сдают властям «на съедение» — «самых лучших». Это — правило, традиция, стереотип поведения.

Остаётся только повторить, чуть модифицировав, известный тост из «Кавказской пленницы»:

— Так выпьем же за то, чтобы ни один из нас никогда не выделялся из коллектива.

В кросс-культурных исследованиях давно уже фигурирует понятие «Дистанция власти». Хофстед даёт следующее определение:

«Дистанция власти — это степень, в которой люди, не имеющие власти или имеющие незначительную власть, согласны с тем, что власть в обществе распределяется неравномерно».

В 21 веке страны с высокими значениями дистанции власти: Россия, арабские страны, Индия и Китай. Низкие значения в Канаде, Австралии, странах Северной Европы.

Но если нормальный, рядовой человек дистанцируется от власти, то может ли такой народ построить демократическое государство? Вообще — равноправное? Получается замкнутый круг: при высоком значении «дистанции власти» никакой демократической, «народной» власти быть не может. Ибо такой народ всякую власть считает «дурацкой и сволочной». И именно такой она и становится. «Скажут тебе сто раз „свинья“ — и ты захрюкаешь». А пропаганде демократической власти должна предшествовать пропаганда существующей, антидемократической. Для уменьшения «дистанции власти», для воспитания у человека чувства сопричастности, соучастия в отношении хоть бы какой, любой, реально действующей, власти.

Это выглядит довольно странно: страны с высоким значением «дистанции власти» в своём недавнем прошлом имели, в основе своей организации, крестьянскую общину. Самоуправляемую, с общей собственностью на землю. Получается, что община не есть зародыш свободы и равноправия, «ячейка будущего общества всеобщего счастья», как были уверены народники 19 века, а наоборот — работает как барьер — отсекает человека от других уровней властной иерархии. Сопричастность к власти, ощущение необходимости, обязательности и естественности равноправия, безусловно, существует в классической славянской крестьянской общине. И там же и захлёбывается, не распространяется на весь народ, на всю страну.

Несогласие же с тем, что «власть в обществе распределяется неравномерно», стремление к равенству, к демократии возникает, похоже, там, где возникает частная собственность на землю. Там, где крестьянин в одиночку бьётся на клочке своей земли, в одиночку рвёт пуп, таская брёвна. Там, где у крестьянина нет равноправия просто потому, что рядом вообще никого нет.

Там, где община, «русский мир», этот исконно-посконный «презерватив», одетый, из лучших побуждений, «с дедов-прадедов», на нужды и страсти человеческие — лопается. «Мы имеем ту власть, которая нас имеет» — вечная российская мудрость. Отказ от «безопасного секса» в отношениях между человеком и властью приводит к появлению равноправия в обществе.

Власть, оказавшаяся лицом к лицу с человеком, лишённая своего привычного «средства индивидуального предохранения» в форме русского «мира» или украинской «грамады», испытывает «более яркие ощущения». А у человека — появляется чувство сопричастности. К процессу. Со всеми возможными подробностями и последствиями.

Можно прикинуть необходимую продолжительность этого периода: от момента распада общины и наделения крестьян землёй, до возникновения в стране демократии и равенства.

Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет. В демократической традиции начала третьего тысячелетия этот пример считается необходимым сроком изживания в народе рабского духа. Обычно говорят: «пока не вымрут все, кто родился в рабстве в Египте».

Туфта. Ещё одна около-библейская легенда. Богу было плевать на социальные стереотипы древних евреев. Он вообще хотел истребить этот народ во время стоянки в пустыне Ферран. Только хитрость и беспардонная лесть Моисея позволила избежать тотального геноцида:

— Господи, а что люди скажут? Ты ж сам сказал: «выведу в Землю Обетованную». А если истребишь… сам понимаешь… скажут-то — слабоват Господь. Взялся да не довёл. А ты ж то… эта… н-н-н-н… ну… Г-господь. В-всемогущий.

Моисей был заикой. А когда волновался — особенно. Поэтому, кстати, он очень не хотел в это дело ввязываться:

— Вот мне только и п-п-проповедывать слово. Б-б-божье.

ГБ взбесило не наличие рабского духа в людских душах, а его недостаток. Все люди — рабы. Рабы божьи. Но евреи были недостаточно преданными рабами, сомневаться себе позволяли. По этим диссидентам ГБ и вдарил.

Дословная цитата: «Пока не вымерли все, которые видели славу Мою и знамения Мои, сделанные Мною в Египте и в пустыне, и искушали Меня уже десять раз, и не слушали гласа Моего, не увидят земли, которую Я с клятвой обещал отцам их; все, раздражавшие Меня, не увидят её».

Вот точное определение критерия включения в тогдашний «публичный список к Акту Магницкого» от ГБ: «раздражавшие Меня».

«Ласковое теля двух маток сосёт» — русская народная мудрость. Но русских на Синае в то время ещё не было, подсказать было некому.

А повод для очередного приступа ГБешного раздражения вполне очевидный: евреи не хотели тупо становиться «пушечным мясом».

Нормальные крестьяне-горожане, средний класс. Перед Исходом они, по воле Божьей, занимают у соседей злато-серебро. Понятно, что нищему, побирушке никто в долг не даст. Оснований для массового кредита во все времена — два: наличие достаточной собственности или регулярный, устойчивый доход. Кредит они получили — собственности было достаточно.

Кстати, заимодавцы получили не мелкий профит: вся недвижимость и значительная часть движимого имущество «исходников» — досталась им. Столы и стулья в пеший поход не потянешь — тут бы детей унести. Так что, соседи — такие же семиты-гиксосы — не худо наварились. Если конечно, тогдашние власти не углядели «спора хозяйствующих субъектов». Вроде бы, здесь спорить некому — одна сторона уже за Красное море убежала. Но у властей, даже древнеегипетских, своя логика.

Да, «исходникам» пришлось всё бросить. Что само по себе свидетельствует о решительности, смелости и крепости их духа.

Серьёзные, обеспеченные люди, привыкшие самостоятельно решать собственные дела, нормально содержать свои семьи, повидавшие жизнь, поднабравшиеся опыта в городах великой страны…

Они пошли за Моисеем — приёмным сыном дочери фараона. Престолонаследование в Древнем Египте шло по женской линии. От деда через дочь к внуку. Или, с учётом того, что дочери фараонов традиционно становились жёнами своих отцов — от отца-деда к сыну-внуку.

Поэтому Исход — дело политическое, конкретно — династическое. Рискованное, но весьма перспективное. Возможная смена правителя… правила престолонаследования… предполагаемые, знаете ли, варианты, … Кстати, сам-то действующий фараон это понимал — они вместе росли, он лично хорошо знал Моисея и лично кинулся «держать и не пущать». Не доверил проведение карательной операции своим военачальникам? Опасался измены, перехода войск на сторону «претендента»? Или пытался поговорить, ещё раз переубедить этого упрямца-заику-уголовника? Было ли это собственное его решение, или в многочисленном фараоновом семействе нашлись люди, которые ему подсказали, подтолкнули к такому рискованному решению? К гонке колесниц по пустыне, где смерть командующего организовать значительно легче, чем в охраняемом, безопасном дворце? И, похоже, чей-то замысел удался — гробницы фараона нет в Долине Царей. Утонул вместе со своими карателями?

В Исход пошли люди отважные, рисковые. Они сделал переход по дну Красного Моря в виду приближающейся армии египетских колесниц, вынесли бедствия странствования по пустыне. Что для человека оседлого, городского — мучительно на каждом шаге. Из-за смены образа жизни, непривычной еды, воды, массы бытовых мелочей…

То есть — люди стойкие, терпеливые. Физически и психологически устойчивые.

Но когда им велят тупо идти в атаку, «грудью на пулемёты», против противника, превосходящего в численности, в вооружении, засевшего в мощных укреплениях…

В Исход пошло около 600 семей. Примерно тысяча боеспособных мужчин. За горой — плотно населённая страна, которая нормально выставляет десятитысячные армии. И — не одну. Оружия — мало. То, что есть — бронза. У противников — железное. Позднее, уже расселившись в Земле Обетованной евреи ещё сотню лет были вынуждены были, даже и купив уже железные орудия, по каждой поломке обращаться к соседям-филистимлянам — своих кузнецов не было.

«Исходники» — крестьяне-горожане. Отнюдь — не воины. Навыка держать строй — нет, навыка штурмовать крепости — нет, тяжёлого вооружения — нет вообще. Всякие тараны-пороки в пустыне не растут. Колесниц — «лёгких танков» Древнего Мира — нет. Обученных, опытных младших и средних командиров — нет. И как прикажете воевать? Чисто по-русски? Заорали и толпой побежали: авось испугаются? Летом 41 мобилизованным мужикам на Псковщине выдавали одну винтовку на двоих. Летом 14-го под Перемышлем — аналогично. Первый — стрелял, второй ждал рядом — когда первого убьёт. А здесь? Возьми с земли камушек и кинь в стеночку — а вдруг эти вековые бастионы развалятся?

А агитаторы-пропагандисты орут:

— С нами ГБ! Отступать некуда!

Но народ… Почему-то вопросы задаёт, знать хочет. А не просто — слепо верить и бездумно топать.

— У нас ГБ массового поражения? Мы — поражены. Все как один и чисто конкретно. Но вот как противник? Тоже будет «паражёванный»? Ну, так — покажи. Какой ГБ снабженец — мы знаем. Эта хохмочка с манной небесной — народу очень понравилась. С перепелами… там прокол был — потравились малость. Ну, срок годности, условия хранения, проблемы с доставкой… Понимаем. В качестве навигационной системы… Можно было и покороче дорогу найти. Два года по этому пяточку крутиться… Ну да ладно.

— А вот как у ГБ с поражающими факторами? С бризантностью, например? Со скорострельностью и дальнобойностью? «Большую Берту» изобразить может? Со стенобитными снарядами? А «Колоссалем» поработать? Этот-то бил по Парижу со 120 км, калибром 210 мм. Повторить или, там, с учётом разницы эпох — предвосхитить? Тогда почему не начинает? Корректировщики-то огня ему не нужны — он же всевидящий.

— А как насчёт «Кассамов»? Водопроводных труб с белым сахаром и аммиачной селитрой от Евросоюза нету? Ах да, «толерантность к придуркам» — ещё не наступила. Но может, ГБ, чисто для своих, в рамках договора, который Завет… Если ракетки от Газы достают до Ашдода, то мы, с божьей помощью, отсюда до Иерихона добьём. Пара попаданий хоть куда… И штурмовать не надо.

— Или, может, он иприт из себя выпускать начнёт? А как с противогазами для наших? Молодёжь-то сдуру ломанётся вслед за облаком. Потери от «дружественного огня»… Это как-то… не здорово. «Неопалимую купину» — знаем. А — «опалимую»? Огнемётом работать может? Там же бункеры каменные штурмовать придётся…

— Давайте попробуем. Проверим на полигоне, отработаем тактику применения, взаимодействие подразделений, молодёжь заодно обучим… Чудес-то мы видели разных. Но вот примеров использования ГБ на поле боя… При дожде как? Не отсыреет? Насколько он надёжно функционирует? Управляемость, предсказуемость… А то… он же со свободой воли — взял, да и передумал. И мы все в… в соприкосновении с боевыми порядками многократно превосходящих сил противника…

Похоже, именно это и вывело ГБ из себя. Ни что так не раздражает, как справедливые упрёки. Насчёт надёжности, управляемости, предсказуемости.

С одной стороны — было декларировано: «Просите и обрящете». С другой — повседневная практика и постоянно какие-то пункты в конце текста мелким шрифтом… Ожидать, что люди с таким-то опытом радостно побегут в атаку?

По-умному надо было провести эффектную демонстрацию тактико-технических, погонять молодняк на полосе препятствий, организовать штабные и полевые учения… Разъяснить, обучить, убедить людей…

Где вы видели чтоб — «ГБ» — и «по уму»?

Раздражённый, как дама, порвавшая колготки в начале светского раута, остановиться он уже не мог. ГБ несло «по пням и кочкам»:

— Господь долготерпелив и многомилостив, прощающий беззакония и преступления и не оставляющий без наказания, но наказывающий беззаконие отцов в детях до третьего и четвертого рода.

Как это знакомо! «Я так долго терпела! Я всё прощала!»…

Я уже упоминал о некоторых неясностях в определении гендерной принадлежности ГБ. К Деве Марии он всё-таки не сам пошёл, а голубя отправил. Некоторые исследователи Библии говорят о би-морфизме или гермафродитизме ГБ. Судить не берусь, но истерика у него была… как у девственницы в критические дни.

Дальше, судя по Книге Чисел из Ветхого Завета, пошло хорошо знакомое нам по Советской истории: «наказание невиновных и награждение непричастных».

Сам Моисей, который ни в чём не был виноват, попал в категорию «персона нон-грата» — въезд в Землю Обетованную запрещён пожизненно. Просто за компанию. Так его и похоронили.

В конце 20 века в Южной Палестине была раскопана пещера с сотнями ритуальных каменных ножей. По преданию, именно такими ножами древние евреи проводили обрезание, когда решили в пустыне восстановить свой договор с ГБ. Утверждается, что эти ножи были положены именно в могилу Моисея.

С другой стороны, награда — право «выигранной поездки в Диснейленд Обетованный» досталось детям этих ссыльнопоселенцев. Награда за что? За скептицизм и здравый смысл их родителей? Которые не полезли «дуриком» на бастионы «во славу Господа нашего», а предпочли вызвать «гнев Божий», остаться в живых, и вот этих самых детишек и «настрогать»?

Сами-то дети не прошли все испытания Исхода, казни египетские, переход через Красное море. Но они — родились и выросли под «дланью господней». А главное, воспитанные в ограниченном мирке бедуинского шатра, они не имели ни разнообразного жизненного опыта, ни свободомыслия и самостоятельности своих отцов. Мало видели, мало знают. «Дикие люди». Могут грабить, резать, кричать «Аллах акбар» в древнееврейской транскрипции. Ничего, кроме рабского духа по самые ноздри и жадности постоянно голодных. «Истинно уверовавшие». Преданные рабы ГБ.

Именно для того, чтобы все стали такими, и водил Моисей богоизбранный народ сорок лет по пустыне.

Опять «дерьмократы» с «либерастами» всё перепутали. Вот «просриоты» с «коммуняками» — правильно понимают. И насчёт репрессированных народов, и насчёт пожизненной ссылки на поселение в качестве аргумента для усомнившихся. Вполне средневеково. Именно так и оценивали этот эпизод средневековые схоласты: «наказание за недо-верие».

…

Итак, чтобы избавить народ от демократии, свободы, самостоятельности и равенства — достаточно сорока лет. А как с обратным процессом?

Если сделать осторожное предположение, что «Господь долготерпелив и многомилостив», но не дольше четвёртого поколения, начиная с момента «разрыва презерватива», то, со множеством оговорок, можно надеяться…

Пятое поколение потомков крестьян, получивших землю, личную свободу и разваливших общину, станут людьми, для которых согласие «с тем, что власть в обществе распределяется неравномерно» — перестанет быть нормой. А вот что считать точкой начала отсчёта времени… «практически поголовная выдача паспортов началась в 1976 году». Роль Хрущёва в этом процессе несколько… преувеличена.

Впрочем, можно выбрать и более понравившуюся дату. Добавить к ней 4 поколения — примерно 100–120 лет. И получить радостный результат:

А пока… Если «власть — не место для нормального человека», то на это место стекаются «ненормальные», отбросы. Ну что может быть более «отбросным», маргинальным, нежели попаданец? Вот я пытаюсь из «отбросов» срочно прорасти во власть.

Боярство Акима — важный шаг на этой дороге. Чтобы его сделать, я пытаюсь использовать ошибку покойного Хохряка: созданную им «дистанцию власти» в «Паучьей веси». Он столько раз говорил своим «грамадянам»:

— Не лезьте в разговоры с пришлыми, не спрашивайте про лесовиков, не ваше дело. Слышать, видеть, думать — не ваше. Ваше дело пахать, ткать, прясть. Я лучше знаю.

Добывать и обрабатывать информацию, строить «дерево возможностей» и принимать решения…

— Что? Умный сильно? И поумней тебя есть. Пшёл в борозду!

И «пауки» в это поверили. Теперь среди них нет человека, который был бы готов «пойти во власть». Вот они и вытолкнули мне на расправу того, на кого я указал. А я выбрал Хрыся… Просто потому, что он один из двух человек в селище, которых я знаю по имени.

И все знают, что будет дальше: владетель будет чего-то требовать от тиуна, тиун — от смердов. Смерды требуемое делать не будут. Они-с… дистанцируются-с… Поскольку:

— Власть же! Эта… ну… дураки и сволочи.

Владетель будет наказывать тиуна. Пороть-с и рукоприкладничать-с. Тиун будет ругаться с соседями, те будут исподтишка ему гадить…

Хрысь научиться смотреть не в лицо, а в пол, мять в руках шапку, тяжело и заунывно вздыхать, произносить длинный ряд бессмысленных «эта» и «ну», носить рваный армяк поверх толстой поддёвки. А Аким привыкнет бить по этому армяку кнутом или палкой, ругаться матерно и искренне удивляться:

— Экие ж дураки у меня в вотчине! Остолопы царя небесного.

Всё — штатно, типично, рутинно. Так, поколение за поколением, строится существование основной части русского населения основную часть русской истории, так формируется существенная часть «русского национального характера».

Ну почему ж так? Почему спицы — «расписные», а колеи обязательно — «расхлябанные»? Потому что «спицы» — для себя, а дорога — для людей? «А народец-то у нас — дрянь. А людишки-то у нас — премерзкие…».

Одна деталь мелкая — камешек в колее. Камешек по имени Ванька. Потому что я попадун хренов! Потому что я в школе учился! В 20 веке. И книжки кое-какие читывал. А ещё — смотрел, думал. Я не знаю «как» — как сломать этот «национальный характер». Но я знаю, к чему это приведёт! У меня вся это хренова русская/советская классика в ушах звучит! У меня эти чёртовы художники-передвижники — в глазах стоят! Со всеми их… «Униженными и оскорблёнными»…

«Так жить нельзя!». Как — «льзя» — примерно представляю. Но вот как перевести из одного состояния в другое? «Каким каком»?… Не знаю я. Остаётся — «смотреть, думать». Аборигенов внимательно слушать. Может какая-то очередная «эта… ну…» приведёт к собственному прозрению?

Я прислушался. Аборигены бурно обсуждали коренной вопрос современности: кому осенью собирать орехи в пограничном орешнике.

Между Рябиновкой и «Паучьей весью» есть орешник, в котором регулярно осенью происходили драки. Сначала туда из обоих селений приходили детишки и бабы, которых у «пауков» было значительно больше, которые и выгоняли оттуда рябиновских баб и детишек. Потом подтягивались мужики. С тем же успехом. Потом приходил Аким с «верными» и оружными…

Екатерина Вторая в 1767 году провела общенациональные выборы в «Уложенную комиссию» с целью «выяснение народных нужд для проведения всесторонних реформ». Однако уровень «говорливости» «народных избранников» превысил все допустимые рамки. Восемь первых заседаний было посвящено лишь тому, как назвать императрицу в благодарность за её инициативу по созыву комиссии. В результате долгих дебатов из всех предложений («Наимудрейшая», «Мать Отечества» и т. д.) был выбран тот титул, который и сохранился в истории — «Екатерина Великая».

Здесь — похоже. Поговорить на Руси любят не меньше, чем в «вольном городе Черноморске». У Екатерины отдача была в форме Пугачёвщины. Мне это… нафиг-нафиг. Так что быстренько меняем этот… плюрализм «ореховых» мнений на конкретику порабощения.

— Пойдём-ка, Хрысь в кузню. «Холопскую гривну» примеришь.

Бурное общенародное обсуждение «ореховой проблемы» было резко и болезненно прервано. Мужички вспомнили. Кто тут — «ху», и как оно всё — «is». Хрысь затравлено посмотрел на односельчан, получил в ответ очередную кучу сочувствия в форме новых вздохов и жужжаний. Тяжело вздохнул и пошёл за мной в кузню. Хорошо, что хоть «руки за спину, лицом к стене» — у аборигенов ещё не на уровне инстинктов.

Второй раз в жизни прохожу эту процедуру. Но в Киеве — на мою собственную шею одевали, а тут — наоборот. Со стороны — интереснее. Но суеты больше.

Прокуй с порога кинулся рассказывать «как здесь всё плохо». И правда — потолок течёт, горн мокрый стоит, инструмента нет… Громко ругая своего предшественника, погоду, «их всех» и всю страну в целом, он, однако, нашёл обломок железного обода от бочки, согнул, с помощью выдернутого из толпы подошедших следом «пауков», мужика, в подходящий размер, пробил дырки в концах.

Хрысь, красный от собственных переживаний, общего внимания и неудобной позы встал на четвереньки, долго примащивался к носку наковальни. Прокуй никак не мог правильно положить концы ошейника: то плечо можно зацепить, то ухо мешает. Наконец, точный удар его молотка разбил вставленную в проушины заклёпку. По кузне поплыл звон металла. Похоронный звон личной свободы одного русского человека…

Человек этот сидел на земле возле наковальни, ковырял в ухе пальцем и тряс головой — прямо в ухо грохнуло.

— Эдак и оглохнуть можно.

Давешний остряк выразил своё соболезнование. Хрысь зло глянул на сочувствующего, но ответ озвучил я:

— Точно, дядя. Спасибо, что подсказал. Как придёт твой черёд у наковальни раком становиться — шапку войлочную принесёшь. Как в бане, чтобы ухи не попортить. А зря ты над моим кузнецом насмешничал: глянь, с одного раза заклёпку расклепал. Хочешь — на тебе ещё разок проверим?

Хрысь сидел на земле, красный чуть не до слёз. Когда взрослый матёрый мужик чуть не плачет… Странное сочетание угрюмости, озлобленности, набыченности… И полной, какой-то детской растерянности, обиды… Потерявшееся, заблудившееся, брошенное дитя. Брошенное и выброшенное своим родным «миром». Ещё один «попаданец поневоле». Попаданец в холопы. «Обнять и плакать». Или — напутствовать? Как же мне тот кузнец в Киеве тогда сказал?

— Ну, Хрысь, с обновкой тебя, с гривной. Здрав будь, хлоп рябиновский.

Я несильно стукнул дрючком по выступающим склёпанным концам железного обруча на его шее. Говорят, в рыцари посвящают ударом меча по плечу. А в холопы? Ударом палки по ошейнику? Должны же быть какие-то «волшебные слова», какие-то ритуальные «пляски», знаменующие качественный скачок: смерть человека — рождение раба.

Судя по общему вздоху присутствующих, мой набор ритуальных действия — воспринят как правильный.

Люблю делиться личным опытом. Здесь, в «Святой Руси» у меня этого, чем я люблю делиться, с гулькин… ну, положим, нос. Но вот по этой конкретно теме уже могу сказать: «Плавали, знаем».

— Не трёт ошейник-то? Ты, Хрысь, как домой придёшь, тряпку чистую возьми и железку замотай. А то железо ржавеет, натирает… Шея может чирьями пойти. И тряпку эту меняй почаще. Чтоб была почище.

«Ставь птицу» — спрогрессировал прототип подворотничка. Открыжили.

«Была бы шея — хомут найдётся» — русская народная мудрость. Другая такая же: «Счастье — это когда хомут не трёт шею». Я человек незлой — пусть Хрысь будет счастлив.

Дальше пошла рутина: составление грамотки о продаже общиной своего члена в вечное рабство. Интересно, понятие — «юридическое лицо» — ещё не существует. Это — следующее столетие.

Отвечая на вопрос о том, можно ли отлучить от церкви корпорацию в своей речи на Лионском соборе в 1245 году, Папа Римский Иннокентий IV заявил, что всякое отлучение распространяется на душу и совесть и поэтому не могут быть отлучаемы от церкви корпорации, у которых нет ни души, ни совести, ни воли, ни сознания и которые являются лишь отвлечёнными понятиями (nomen intellectuale), правовыми наименованиями (nominа sunt juris), фиктивными лицами (persona ficta). Так впервые была сформулирована фикционная концепция — «лицо юридическое».

Что мы и продолжаем наблюдать аж в 21 веке: «ни души, ни совести…». Можно добавить: «ни ума, ни чести». В человеческом понимании. Я уже несколько раз говорил, что логика бюрократии существенно отличается от логики хомосапиенса.

Иннокентия Четвёртого ещё нет, а на «Святой Руси» — эта фикция уже есть. Община, субъект, одна из сторон в сделке, продаёт товар, объект, одного из своих общинников. «Мир», как ящерка хвост, отбрасывает, откупается своими членами.

Интересный технологический приём — надо запомнить. Одно дело — когда отец продаёт в рабство своих детей или муж — жену, другое — сосед соседа. Тут возможно и использование «конфликта интересов», и мотивация разнообразнее, и «порог срабатывания» существенно ниже. Просматриваются занимательные ситуации применения. Надо бы «домашних заготовок» по-напридумывать. На случай — «ежели чего…». Я же не «попадист-империалист», который к туземным обычаям относиться с пренебрежением, как к варварству и дикости. Я местные обычаи уважаю. И применяю к вятшей своей пользе. Оптимизирую свой «путь наверх» на основании местной специфики.

Поскольку у нас тут происходит сделка «купля-продажа», то таких дополнительных ограничений, как для «самопродажи» — нет. Так что, заплатил я за Хрыся свои обычные две ногаты. Естественно, с «приданым» — женой и хозяйством. И тут же велел ему, как тиуну-управителю общины — «держать общинный общак» — крестьянскую складчину для экстренных ситуаций. Куда эти две ногаты и пошли.

Составили грамотку, которую дружно подписали два десятка свидетелей, «пауков» отправили по домам, а остальные, отметив сделку, смогли перейти к внятному обсуждению дальнейших планов.

Не заставить мужика — рожать, без толку безногого — бегу учить. И не только телами люди различны, но и душами. Вроде бы все согласны с сим, а не разумеют. Ведь коли души разные, то и к разным делам таких людей приставлять надобно. Иначе худо будет: и человеку — душу свою корёжить, и делу — вред. Не велика хитрость отличить храбреца от труса. И дело им по свойствам их дать: храброго — в строй, трусоватого — в обоз. Храбрецов на Руси много — войско можно великое собрать. А вот пользы от этого — мало. Ибо война — дело скоротечное. Мы же в мире живём и для мира — войны ведём. А для сего — иные души человеческие надобны.

Множество есть средь человеков, кто на подвиг готов. Вспыхнет такая душа страстью, явит миру высоты духа невиданные, да и выгорит. Пеплом станет. А дальше жить-то как? Изо дня в день по пепелищу толочься? Былые достославности свои вспоминать, на нонешние заботы поплёвывать?

Есть среди занятий человеческих особое — человеками управлять. Талант этот редкий, реже богомаза доброго или резчика искусного. Такому человеку надлежит каждый день подхлёстывать да осаживать. И себя, и людей своих. Вдаль глядеть, чтобы цель не потерять, чтобы с пути не сбиться. И под ноги смотреть, чтобы не завалиться, чтобы каждый день шажок на том пути сделать. Страсть его должна гореть, но не сгорать, греть, но не обжигать, освещать, но не слепить. Знать меру. И менять эту меру свою для пользы дела. Быть так — не час, не день, не битву, не поход, но из года в год, всю жизнь. Людей таких мало, редки они. Соотнести грядущее и сегодняшнее — не всем дано. А уж самому делать, да других заставить, да из дня в день… Люди такие к словам сладким — недоверчивы, к новизнам разным — подозрительны. Под чужой волей служить — не радуются. А таких мне надобно много. Куда как по-более богомазов да песнопевцев. И Хрысь с Потаней — первыми были.

Глава 149

Начали всякие хозяйственные разности обговаривать да проговаривать. Для установления атмосферы взаимопонимания, очерчивания поля взаимодействия и уточнения зон ответственности. Тут уж более всего говорил старший конюх. Он теперь у Акима — главным управителем. «Ври-о». Временно исполняющим. Пока толкового холопа не найдётся.

Слушал я его — аж голову от напряжения заломило. Самому лезть командовать, не зная «об чём — обком»… Ну, должна же здесь во всей красе «заблистануть» мудрость местного крепкого хозяйственника! Ситуация для местных, вроде бы, знакомая. Это ж не игры со всякими технологическими инновациями — организация труда сельскохозяйственной артели в форме «вотчина боярская средневековая».

На скольких я оперативках, планёрках да летучках время проводил, сколько ценных указаний получал и сам раздавал! А системы «автоматизированной подготовки поручений и контроля их исполнения» — просто делал. А «управление подготовкой и процессом производства и сбыта»… А ещё были «упорядочение документооборота» и «контроль финансовых потоков»… Вроде бы, должен понимать, как функционируем этот средневековый колхоз.

Не понимаю. Каждое слово по отдельности… — нормально. В смысле — понимаю половину слов. Что такое: пахать «по подстою»? И зачем там нужны «отрезы»? Какой ткани? Штаны кроить будем? «Сеять на оборотах» — это как? На обороте — чего? Или в смысле: «на пониженных оборотах»? Так у них же тут двигателей нет. Или есть, но — спрятанные? В 60-х годах 20 века в литовском колхозе, на тех землях, где позднее Игналинскую АЭС поставили, пахали на немецком лёгком танке без башни. Когда начальство понаехало — тоже сильно удивлялось: как же туземцы эту технику так спрятали?

Как-то довелось мне сдавать иняз. Как русскому князю татарскому хану дань — «за двенадцать лет». Вузовский курс не за один год. После 12 часов этого непрерывного процесса мы с экзаменатором, на основе свеженького опыта, пришли к выводу: чтобы корректно перевести иностранный технический текст при отсутствии словаря и наличии интуиции, достаточно понимать одно слово из 10. А вот с романами — наоборот: больше 1 из 10 — нельзя не понимать. Как-то мне эта сельская хозяйственность — как «Сага о Форсайтах» — надо новых слов по-выучивать.

Вспоминаю коллег-попаданцев и… нервно вздрагиваю. В словаре Даля около 200 тысяч слов. Какая доля из этого множества знакома моим современникам? А ведь Даль был особенно внимателен именно к местным диалектизмам и профессиональным жаргонам. За что его чуть не убили.

История известная.

Как-то Владимир Иванович в своих путешествиях разговорился с двумя мужичками. Как обычно в дорожных беседах, поинтересовался:

— А вы, братцы, кто будете?

— А мы, барин, аргуны. В отход идём.

Ну чего тут непонятного? «Аргунами» называли владимирских плотников, особенно — лодейных или корабельных мастеров. «Отход» — отхожий промысел — занятие на Руси повсеместно распространённое. Даля смутила мелочь — собеседники не те диалектизмы используют.

— Ой ли, братцы? Что-то вы не по-владимирски, а по-ярославски говорите.

Тут мирные плотники вытащили из-за спин свои топоры, и пришлось бывшему мичману Черноморского флота в матерно-рукопашном бою доказывать, что он «не верблюд» из полицейского управления, а «мирный собиратель русской словесности». Ибо мужички те и вправду были не владимирскими, а ярославскими, а ушли не «в отход», а «в бега» по кое-какому «противузаконному основанию».

Я — не Даль. Слов не знаю. Во всяком деле есть куча понятий, смыслов, которые нужно просто знать. В каждой области профессиональной деятельности их не так уж и много — тысяча-полторы. Но их надо просто выучить. Заранее. Как мои коллеги-попаданцы без минимального словарного запаса прогрессизмом занимаются — ума не приложу. Зачем земледельцу на пахоте палица? Мух бить? У тракториста палицы нет. Шкворень, палец, монтировка, цепи с сеялки… Помню. Палицы — нет. Точно знаю — дрались. А здесь — палица, и «чтоб была железная». Не понимаю.

А вот это: «под кобылку надоть эта… ну… сохи того… переделывать все». У них что, разновидности земледельческих орудий зависят от гендерной принадлежности тяглового животного?! Они эти оглобли куда-то вставляют или гужи к чему-то такому привязывают?!

Нарисовавшиеся в воображении картинки запряжки бедных животных… потрясли меня своей… несуразностью. Нет уж, если аборигены так своих коней мучают, то давайте поскорее татаро-монгольское иго — степняки не позволят настолько издеваться над лошадьми. Они их едят, но не измываются.

Хотя нет — похоже, ошибся я. Судя по контексту, эта «кобылка» — не кобыла юного возраста, а деталь земледельческого орудия типа «соха продвинутая». Ну, слава богу, хоть на душе полегчало.

И так — постоянно. Надо, Ванюша, срочно учиться. Потому что иначе — милые пейзане будут мне постоянно «на уши лапшу вещать». Впору заказывать себе «чукотскую кепку» — с четырьмя козырьками. А уж «гнать пургу», «толкать байду» и «заправлять белибердень» в уши начальствующего — на Руси всегда умеют и занятие это — любят. И буду я — «весь в шоколаде». Местного животноводческого происхождения.

Чувствовать себя дураком… «А что другие скажут? Стыдно будет». Я ещё в первой жизни понял: самое стыдное — когда себя самого стыдно. Любого другого можно послать. Безвозвратно. А вот себя самого… Лучше уж дураком быть, чем дураком стыдливо промолчавшим. Надо как-то состыковать их сель-хоз-активную дискуссию с собственным тезаурусом.

— Постойте, люди добрые. Не понимаю я. У нас как с «пауками» будет — оброк или барщина?

Кто из моих современников сможет сходу объяснить разницу? Ну, разве что, прилежная отличница в рамках школьной программы воспроизведёт из необязательного чтения:

Несколько веков Русь кидало между этими двумя понятиями. От удачного, своевременного и уместного применения того или иного принципа организации работы главного сельскохозяйственного механизма — «раба», зависела не только «удачность партии» той или иной дворянской девицы на Московской ярмарке невест, ибо диапазон выбора жениха, в немалой степени, определялся размером приданного невесты, но и существование России вообще.

Два примера. Победоносные походы Ивана Грозного, его резкие реформы, покончившие с удельщиной и федеральщиной, с княжеским правом «отъезжать» к иному государю, о чем столь ярко пишет князь Курбский, закономерно привели к катастрофе «тощих лет» начала 17 века. Наследники Грозного составляли вполне разумное, эффективное правительство, следующее лучшему из политики предыдущего царствования. И последовало — «Смутное время». Половина населения погибла, треть территории страны была потеряно. В основе катастрофы: подскочившие государственные расходы при неизменной системе хозяйствования внизу — «барщина».

Прошло сто лет и Россия снова въезжает в национальную катастрофу. Утроение суммы государственных податей при Петре Великом снова оставляют за чертой не бедности — голодной смерти — значительную часть населения. Из примерно 5.5 миллионов взрослых, «тягловых» мужчин за время царствования около 200 тысяч умерло с голоду и около 600 тысяч — сбежало, бросив свои хозяйства. То есть — тоже, большей частью, умерло, но не дома, а в придорожных канавах.

В конце 20-х годов 18 века только в царских имениях только в московской губернии от голода умер каждый десятый. В Центральном районе, от Оки до Волги, крестьяне нормально имели годовой дефицит пропитания в 3/8. Это в нормальный, не катастрофический, «бесхлебный» год.

Что такое эти самые «3/8»? Это 4.5 месяца в году. Обычная фраза из документов той эпохи: «Хлеб закончился к Новинам (т. е. к Новому Году), и крестьяне пухли от лебеды». «Мать мелко толкла кору и добавляла её в лепёшки». Как непрерывное, месяцами потребление толчёной коры и, соответственно, дубильных веществ и частиц твёрдой неразмолотой древесины, действует на состояние желудочно-кишечного… Так, чисто вспомнилось: аппендицит в эту эпоху — 100 % летальности.

Причём, на подворье есть и зерно, и скотина, и птица. Но есть их нельзя. Зерно — семянной фонд. Съешь сейчас — сдохнешь осенью. Со скотиной — аналогично. Вы не пробовали голодать перед полным холодильником? А детей своих голодом так морить?

В таких условиях Великий Пост — не элемент культа, а способ выживания. Кто поста не держит, тот потомства не оставляет. Или сам с голодухи через полгода помрёт, или голодные соседи, глядя на лоснящуюся морду, помогут. «Чтобы никто не отрывался от коллектива».

Именно князья и священники северной, Залесской Руси, вот в этом 12 веке, восстали против «ереси леонтинианской» — запрета Константинопольского Патриарха Леонтия устанавливать пост по церковным праздникам в среду и в пятницу каждую неделю.

Именно так: греческий Патриарх запрещает русским попам запрещать русским людям нормально есть.

За три года до меня, в 1157 году ростовчане, во главе с племянником епископа Смоленского Мануила, выгнали своего епископа Ростовского Леона за то, что тот «не разрешал поста в среду и пяток даже по случаю великих праздников». Бедняга побежал домой в Грецию «и встретил на пути императора Мануила и с ним болгарского епископа Адриана. Леона обличили русские послы при императоре и его хотели утопить. Дальнейшая судьба его неизвестна».

Сама мысль разрешить кому-то съесть гамбургер в среду, на которую пришёлся, например, Духов день — наказывается смертью.

Похоже, что основную часть российской истории основная часть православного населения считала «не-постный день» — личным оскорблением. Особенно — по «великим праздникам». Ибо наглядная скудость трапезы, проистекавшая не от освящённого церковью запрета, делала очевидной неспособность большей части православных нормально, вволю прокормить себя.

К 18 веку катастрофичность положения крестьян снова, как и перед Смутным Временем, дошла до предела. Да они просто не имели достаточно земли, чтобы прокормиться! Размер земельного надела должен быть не меньше, чем 1.0–1.1 десятины на едока, а у них было — 0.8.

Победоносная Северная война должна была неизбежно закончиться национальной катастрофой уровня «Великой Смуты». Нас спасли, как обычно, леность, глупость и поражения. «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — многократно проверено русским народом на личном опыте.

Наследники Петра, по лености, слабости, бестолковости не смогли обеспечить преемственность политики великого реформатора. Не было среди них Бориса Годунова. И слава богу!

«Любимое детище царя Петра» — русский флот — бросают на приколе. Где он и сгнил. Петербург, «Северную Пальмиру», «окно в Европу», оставляют «заколоченным» — царский двор, чиновничество возвращаются в Москву. Регулярная армия сокращается на четверть. Велено оставить в штате только тех офицеров, кто со своих вотчин прокормиться не может. Офицерское жалование превращается, фактически, в пособие по бедности. Российская Императорская армия — в «Армию спасения».

Государственные расходы начинают снижаться. Вслед за уже упавшими государственными доходами. Налоговый пресс слабеет. Но, как и положено у нас, не упреждающими решениями правительства, а просто массовыми неплатежами. Накопившиеся недоимки начинают сравниваться по размеру с госбюджетом. Их списывают, и они за десятилетие снова выходят на тот же уровень. Их снова списывают. Как это часто бывает в России — тот, кто не исполняет закон, живёт лучше законопослушного.

Налоги платят помещики. А им нечем — крестьяне просто мрут на этой земле. И тогда в Центральном районе «барщина» массово заменяется «оброком». Помещики увиливают от ответственности за существование своих рабов. Но прокормиться-то с этой земли — всё равно нельзя. И крестьяне идут в города, нанимаются за деньги. В этом — основа мощных мануфактур, процветания и возвышения России во второй половине 18 века — «Век золотой Екатерины». В безземелье, в постоянном голоде всех центральных русских губерний.

Быть бы России «пусту» от очередного «голодомора», но от Петра, кроме победоносной Северной войны, славы Полтавы, чуда «вознёсшегося града Петра», вступления в «семью просвещённых европейских наций» остались ещё два похода: первый и последний. Азовский, показавший непригодность старого российского войска. И Прутский — закончившийся поражением уже новой, петровской армии.

Негромкая победа, негромкое поражение. Как-то историки на этот счёт не сильно… Хвастать нечем? А эти две мелочи спасли нацию — южная граница отодвинулась, крымчаки и ногаи перестали год за годом прорываться к Оке. В моё время это называется Центрально-Чернозёмный район. Отсюда, от ставших безопасными, заселяемых пустых пространств Воронежской, Курской, Белгородской… пошёл хлеб. Спасший после-петровскую, императорскую Россию.

Не сам собой пошёл, а в обмен на товар, который делали на мануфактурах голодные крестьяне-оброчники. Отделяя дольку купцу-работодателю, помещику-благодетелю, государыне-императрице, святой православной церкви… Ну, если что осталось — и бабе с детвой достанется.

По воспоминаниям очевидцев, 18 век оценивался крестьянами, например, в Воронежской губернии — как «золотой век». А вот в Центре России, вокруг Москвы, в «родовом гнезде русского народа» — поколениями продолжалось существование на грани голодной смерти. Поколения постоянно недоедающих, заморенных, деградирующих людей. Как сказывается голод на умственных способностях ребёнка… Ну, я об этом уже говорил.

Ай-къю в те времена не замеряли. Но есть другой показатель — рост.

Традиционно северяне крупнее южан. Это свойство замечено и у животных, и у людей. Причина простоя: объём тела растёт пропорционально кубу длины, а поверхность тела, с которой идёт теплоотдача — пропорционально квадрату.

Для римлян, при завоевании Галлии, это было стратегической проблемой. У легионеров Цезаря средний рост составлял 165 сантиметров, у их противников галлов — на 8 сантиметров больше. В рукопашном бою это существенно — сверху рубить удобнее, руки — тоже длиннее. В поединке на мечах галл достаёт противника, сам оставаясь недосягаемым. И римляне активно использовали дротики-пилумы, сводившие «на нет» эту разницу в росте, в дистанции уверенного мечного удара.

Прошло несколько столетий и уже галло-римляне в страхе разбегались перед великанами-франками Хлодвига.

Русские средневековые костяки, скелеты людей, живших в достаточно холодном климате, генетически близких к высокорослым германцам и балтам, дают, почему-то, странно низкие значения — 165 сантиметров. Как у южан-римлян.

Солженицын в «Двести лет вместе» упоминает о том, что еврейские общины-кагалы были загнаны в конце существования Речи Посполитой в такую нищету, в такой голод, что попытки Австрийских Габсбургов, после раздела Польши, набирать евреев в свою армию разбились о мелочь мелкую — не хватало рекрутов достаточного роста. Но уже через пару поколений Российское правительство начинает набирать евреев на военную службу. Правда — детей. Которых ещё можно откормить до нормального роста. Маркс, описывая современную ему Англию второй половины 19 века, говорит о стремительном, в одно-два поколения, вырождении англичан, стекавшихся в города и становившихся фабричными рабочими. «А военное ведомство под шумок вновь снижает обязательный минимальный рост для новобранцев». Вот такой эффект даёт «голодное детство».

Для Центральной России — это норма. Не эпизод в одно-два-три поколения, а постоянное существование почти всю Московскую и Российскую историю. Полтысячи лет вырождения великороссов по причине непрерывного голода.

Не об этом ли писал В.И.Ленин, готовя своё «О замене продразвёрстки продналогом»: «продразвёрстка для старорусских губерний невыносима».

Кто-нибудь из попаданцев думал об этой «России, которую мы потеряли»? О нескольких десятках поколений, о сотне миллионов людей, которые просто не смогли вырасти в свою полную силу. Силу тела, силу ума…

Иногда много знать — плохо. Пока я соображал, да вспоминал, да прикидывал — как бы оно бы получше бы…, «мужи добрые» даже и не задумываясь о вариантах, приняли единственно им известный.

«Ярем барщины старинной» здесь ещё — «далёкое светлое будущее». У нас тут в Рябиновке — все «мудрецы пустынные» — до барщины на «Святой Руси» ещё не додумались. Причина простая — боярские усадьбы стоят на одном месте долго — вотчина даётся навечно. Севооборота нет, а по тощим, выпаханным землям пустить раба… семян не вернёшь.

Поэтому — оброк. Причём — общий. Солидарная ответственность, круговая порука… Платёж взыскивается со всей общины. Что-то мне это… сомнительно. Вроде бы, это плохо кончается… У Юстиниана в Византии — точно плохо. Но… мало знаю, не чувствую ситуацию, аргументов нет. Ладно, пусть будет «по старине».

Тут Хрысь начал, по исконно-посконному крестьянскому стандарту — плакаться. По теме: «бедные ж мы бедные, и взять-то с нас нечего»… Как много всякого всего община потеряла, скольких мужиков в землю зарыли… Я уж собрался посочувствовать, но Аким как отрезал:

— У вас чего, мужики нитку прядут? А баб ваших — без убыли. Работать надо. И мокрохвосток своих подгонять. По весне отдашь вдвое против прежней, княжьей дани. Разбаловались, понимаешь…

— А чтоб полегче было — я тебе из Пердуновки девок дам. Чтобы вы их «паучьей пряже» выучили. Ты, Хрысь, с женой вдвоём живёте — вот и возьмёшь к себе Меньшакову бабу с дочками. А ещё Прокую, пока в Пердуновке кузню не поставлю, отдадим здешнюю кузню и избу кузнецову…

Дед насчёт кузни скривился, но промолчал — кузнец нужен всем. Перед жатвой всегда вдруг оказывается, что куча инвентаря срочно нуждается в ремонте.

И понеслось… Заботы хозяйственно-организационные.

Я выцыганил у Акима шестерых мужиков и четырёх коней до жатвы, из Хрыся выбил полтора десятка молодых парней и мужиков да ещё с пяток лошадей. Мне ж не только избы ставить — мне ещё и землю возле Пердуновки под пашню расчистить надо. Это Хрысь… поскрипел, но стерпел. Но когда я заявил, что надо с завтрашнего дня выводить смердов на расчистку земли под новую пашню и возле «Паучьей веси» — он взвился.

— Ты ещё мужей добрых учить будешь, как крестьянский труд делать! А ячмень кто жать будет? У самого покудова и волос — не вырос, а указываешь — где колосу расти! Ты ещё у Акима в мудях звенел, а я уже на пашне потел!

Мда… Исчерпывающий ответ «раба верного» своему «господину доброму». Вообще-то, в другую эпоху, Хрысь был бы прав: при нормальном севообороте у крестьянина с покоса до Покрова свободного времени нет. Отдых — только когда дожди идут. Но здесь пока даже трехполки нет. Озимых — нет, зяби — нет, снегозапахивания — нет. Даже навоз на поля не вывозят. Правда, ячмень… оно конечно… Классная вещь — вегетативный период 8–9 недель. Против 12–18 у яровой ржи или пшеницы. Примол больше чем у ржи, зерно крупнее пшеничного. Всем хорош. Только спелый колос очень быстро осыпается. «Зерно течёт». А если соптимизировать?

— Ну и как, Хрысь? Хорошо пропотел? Ручки устали? Теперь мозгой пошевели. Ячменя у вас посеяно немного. И не у всех. Как колос дозреет — остановишь расчистку да погонишь всех на жатву. Всех — на все полосы. Не важно — чьи. Всем народом вы быстро справитесь. Два-три дня на корчёвке погоды не сделают. А потом мужиков обратно. Пока остальная жатва не пойдёт. А бабы да старики с детьми пусть молотят. Сообща надо работать, купно. Тоже мне… общинники.

Так и хочется добавить: «работать по-советски, по-социалистически!». А общинников назвать «колгозпниками»…

По сути — я прав: один из базовых принципов эффективной организации — кратковременное концентрирование основных ресурсов в критической точке. Существенное быстрое продвижение в решении проблемы, перевод её в новое состояние. И пусть потом сама дозревает, а мы пока — и другое порешаем. Правда, «обезличка», «уравниловка», «потеря чувства собственности», «ответственности за конечный результат»… Колхоз «Заря феодализма»…

«— А давайте на все наши трудодни купим самолёт!

— Зачем?!

— А вот сядем мы в него всем нашим колхозом. И полетим. Отсюда — и к едрене фене!».

Перевели дух, обмыслили, запили пивком, зажевали луковичкой. Успокоились. Продолжим.

— Хрысь, нам надо построить вотчину. Аким Янович получил отсрочку на год. Вот за год нам надо народу расселить вдвое против нынешнего. На первое время я две тысячи пудов хлеба купил. Осенью привезут. Зиму переживём. А дальше? Весной не отсеемся — той зимой передохнем. Значит, надо этой осенью новины расчищать. Или как?

Кажется, только сейчас до Хрыся стало доходить, что он не под вздорного мальчишку с придурью и чертовщиной попал, а вляпался, в качестве одного из главных персонажей, в весьма серьёзный производственный процесс. Который обеспечен и денежными, и хлебными, и людскими ресурсами. И — согласием «вятших». В лице владетеля — Акима, и властей — посадника елнинского. Причём немалый кусок всех этих хлопот и трудов свалился на его личную шею. Что подтверждается непрерывно ощущаемой «гривной холопской» — ошейником. От которого ему не отвертеться и снять нельзя.

Какого-то испуга или тоски в нём я не увидел. Но хорошо была видна… озадаченность. Такая… конструктивно-направленная. «Ну и как же это всё… провернуть?». Уже чисто по инерции он спросил:

— А как с орешником?

Наш конюх-управляющий, естественно, сразу понёс. По лошадиному. Как кобыла с вожжой под хвостом:

— А чё орешник? Теперя вся земля наша! И всё, что на ней — наше! И орешник — тоже наш! А ежели «пауки», по свойственной им подлости и к воровству наклонности, туда сунуться, то владетель, в мудрости и вятшей славе своей, велит злодеев и порядков нарушителей, имать, пороть и всякими иными казнями наказывать…

— Погоди, уважаемый. Как было тобой совершенно справедливо отмечено и гениально сформулировано: «Вся земля наша. И всё, что на ней — наше». И среди всего этого «нашего» есть мелочь мелкая — наши смерды. Мы с Акимом Яновичем орехи собирать не пойдём — пошлём крестьян. А уж где эти наши смерды да рабы себе кашу варят, да постельку стелют… Хоть в Рябиновке, хоть в Пердуновке, хоть в «Паучьей веси»… Сегодня — здесь, завтра — владетель на другое место переведёт… Был человек «пауковский», стал «пердуновский»… А все одно — «рябиновский». Потому как — смерд Акима Яновича Рябины.

«— Приведите пример применения теории относительности в повседневной жизни.

— Вот вы ходите. Или — лежите. Или — бегаете. Это — относительно. На самом деле, вы — сидите. А идёт — срок».

Новый смысл сложившейся ситуации медленно начал доходить до присутствующих. Всё предыдущее десятилетие они видели друг в друге соседа-противника. Не то, чтобы врага, но — не-приятеля. Разные, раздельные, настороженно-враждебные. Глубоко привязанные именно к своей общине, к своему месту жительства. Вообще-то, перевод крестьян из одного поселения в другое даже и при крепостном праве практиковался крайне редко, и расценивался, обычно, как очень тяжёлое наказание.

Середина двадцатого века, Гренландия. Американцы срочно — «холодная война же!» — строят военно-воздушную базу. Попутно занимаются «решением социальных проблем местного населения» — в прелестном местечке на побережье построен коттеджный посёлок со всеми удобствами. Туда переселяют аборигенов-эскимосов из их примитивных, сложенных из кусков снега, жилищ-иглу. Где нет нормального отопления, освещения, окон, тёплых туалетов, мебели, электрических плит и встроенных стеллажей для одежды и обуви.

Один из американцев-строителей рассказывает приятелю-эскимосу о том, как во время войны он попал в концентрационный фашистский лагерь. Эскимос долго пытается понять описываемую ситуацию. Потом говорит:

— Знакомо. Тебя переселили.

У меня здесь — не эскимосы, а славяне, свободные смерды-общинники. Крестьяне особенно чётко понимают: «это — моя земля». Они с неё живут. И переходить на другое место, отрываться от «своей земли»… Но они теперь не на своей — на моей земле живут и с неё кормятся. Прижать «мир» так, чтобы он снова «отстрелился» очередным своим членом… — будем «эскимосить».

Интересно, что до Хрыся это дошло быстрее всех остальных. Может быть потому, что ошейник уже изменил коренным образом его собственный статус. Новизна личной ситуации сделала его восприимчивым к изменению ситуации общественной. А вот Акиму пришлось развернуться ко мне и, несколько недоумевающе, озвучить:

— И чего?

— Орешник — твой. Кому из твоих смердов и холопов в нём орехи собирать — тебе решать. По моему суждению, чтобы суеты там не было — пусть бабы да детишки «пауков» его вычистят. Когда захотят, как захотят. А тебе, владетелю — дольку дадут. Два ста пудов добрых орехов. Пустые, гнилые — не в счёт, замена — втрое. Спрос — с Хрыся. А сдать — к Покрову Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии.

Я осторожно снял свою бандану, поднёс к лицу — стирать давно пора. Ничего, факеншит, не успеваю. Скоро сам коростой зарасту. Аккуратно повязал платочек на своей плеши, затянул потуже. И поднял глаза на присутствующих. Они рассматривали меня с разными, но очень внимательными выражениями лиц. Будто чуда какого ждут. Типа: небесно воссиявший Покров Богородицы в формате Ванькиной косынки. Или — явление Христа народу на реках Угрянских. Или — претворение воды в вино в Рябиновке Галилейской. Не, делать из Угры спиртопровод я не буду — рыба передохнет. Нам её ещё по осени поймать надо будет, засушить-засолить и всю зиму кушать. Нечего запасы еды переводить попусту.

Наконец, Аким закрыл рот и высказал общее впечатление:

— Индо ладно. Ещё чего скажешь?

У меня хватило ума не вываливать на Хрыся все мои стратегические планы по поводу ну совершенно полного переустройства всея Руси и «Паучьей веси» в частности. Одну перестройку я уже пережил — можно хоть теперь сперва подумаю? А в мягких формулировках никакой идиосинкразии не возникает. Ни у Хрыся, ни у Акима.

— Надо бы всяких насекомых да мышек в селении вывести…

— Дык… Оч-ч-чень верное замечание — от мух житья нет! Пусчай-ка детишки их всех поубивают.

— Надо бы народонаселение приумножить…

— Дык! Да хто ж против! Вот хлеб обмолотим да и свадебки поиграем. Девок повыдадим. И пущай… приумножаются.

«Давайте жить хорошо» — все согласны. Что — «Программа построения коммунизма», что — «Концепция развития до…». «Светлое будущее» — всегда «на ура». Проблемы начинаются при детализации: «что такое хорошо» и «каким каком его поймать». «Дьявол кроется в мелочах»… Ну, об этом я уже грустил.

Нажимать я не стал — пусть сперва мужики освоятся, привыкнут к своему зависимому положению, к наказанию за всякий «шаг влево, шаг вправо»… А уж потом будем Меньшака для принудительного осеменения запускать и стрижку с брижкой внедрять. Для «Паучьей веси» это пока не критично — новосёлы и строители идут, в первую очередь, ко мне в Пердуновку. Там и санобработку будем делать.

Подвели итоги посиделок, договорились о контрольных сроках и формах предоставления результатов, зафиксировали принятые решения в берестяном формате, и, довольно благостно, отпустили Хрыся домой. Тот, уже уходя, на пороге, помял шапку и несколько неуверенно спросил:

— А сын-то мой как? Справляется?

Ну, тут уж я соловьём и распелся! А чего — «нет», коли — «да»? Мне своего человека хвалить — в радость. Тут принцип простой — в моей команде худых человеков — нет и быть не может, потому что иное лично мне — укор. Без дела злословить да сплетничать — глупое занятие. А по делу — это уже конструктивная критика. Высказывается в глаза с соответствующими оргвыводами. И в конце панегирика Потане — запускаем соцсоревнование. С элементами ненавязчивой лести:

— Сын-то твой оказался добрым мужем. Разумным. Но у тебя-то самого, пожалуй, и получше получится. Раз ты такого толкового сына воспитал. Опять же — годами ты по-умудрённее, рук у тебя — две, народу под рукой — по-более. Да и община-то уже живёт — не с пустого места начинать. Так, подправить кое-чего. Думаю, что будет Потане чему у тебя поучиться и в этом, тиунском, ремесле.

Глава 150

Как-то раньше никогда не думал, что рабовладельцу бывает полезно своему рабу — льстить. Не в ситуации, когда нож к горлу приставлен, а вот так, «для мобилизации на трудовые подвиги». Как-то про это никто… Ни из попаданцев, ни из историков. Но ведь люди — хоть с ошейником, хоть без — всё равно хомосапиенсы. И похвала оказывается, временами, более дешёвым и более эффективным допингом, нежели бесконечная порка.

Правда, есть необходимое условие: чтобы хвалить — надо знать. Человека, его труд, его проблемы — стоявшие и преодолённые. А вот «на кобылу и двадцать плетей» — любого, даже и совсем незнакомого, положить можно.

Ушёл Хрысь, убежал по срочному делу насчёт «куда сено-то выгружать» — новый-старый управитель. Ушёл, тяжело хромая Яков. Надо мужика срочно тащить к Маре. Как бы он не доигрался до ампутации. Или её сюда? Тоже полезное дело. В смысле пропагандистского эффекта, например. Мы остались с Акимом с глазу на глаз, Сухан у дверей не в счёт.

— Ловок ты, паря. Вон как «пауков» сегодня обратал. Сами на себя и хомут надели, и тебе же кнут дали. Далеко пойдёшь, отрок.

Что-то он официально как-то…

— Аким, раньше ты меня сыном называл. Покуда худо было. Теперь, видать, полегчало?

— Ты!.. Ты мне не сын! Ты — кукушонок приблудный! Я тебя в дом пустил, жить позволил, сжалился над бестолочью плешивой! Пригрел на груди гадюку семибатюшную! Я тебе всё дал! Вон, даже сегодня — ни слова против глупостей твоих… А ты!

Не понял. За «гадюку» я, конечно, могу без разговоров и «фасад подправить». Хоть кому. Но… у деда руки в повязках. И видно, что он их бережёт. Набить морду безмозглому… не проблема. Вон Сухан с еловиной стоит. Чтоб самому не мараться. Но бить безрукого…

— Акимушка, тебя кто-то обидел?

Как он взвился! Аж слюной брызжет. И слов не находит… Нашёл.

Интересно, «хорьком паршивым» меня недавно называли, «соплёй плешивой» — как постоянной рефрен, но что змеи — яйцекладущие — как-то… хотя в школе по зоологии проходили. «Трёхжелтковое протухшее яйцо похотливого криворылого аспида» кто-нибудь себе представляет? Ну не водятся же на Руси эти «ядовитые ужы»! А он такие подробности их повадок выдаёт… Особенно — сексуальных. Поймаю мамбу и обязательно проверю. Как у неё с рылом. И как же она это всё делает. Такие позиции… даже для змей… Надо посмотреть.

— Всё сказал? А теперь ответь на один вопрос: с какого такого испугу ты тут слюнями брызжешь?

Аким, набравший было воздуха для продолжения для своего зоологического монолога, поперхнулся, безнадёжно махнул на меня рукой. И отвернулся в сторону.

«Самый верный способ испортить отношения — начать их выяснять». Уж не знаю — чья эта мудрость, но, неоднократно проверив на личном опыте, подтверждаю — именно так. Однако, если считать предшествующую лекцию о «трёхжелтковых яйцах» — как же они это делают? — искренним выражением духовной сферы данного индивидуума, то портить уже ничего. Можно спокойно уточнить подробности.

— Дед, ты из-за кузни так завёлся?

Умные книги подсказывают, а собственный опыт — показывает: ссору всегда надо переводить из состояния «и вообще» в состояние «а конкретно». Потому что, если я «вообще такой-сякой…», то это явление природы и ничего поделать нельзя. А вот если «конкретно у подруги — новые серёжки, а ты мне…» — то эта проблема решаема и нужно только обговорить детали. Но Аким же, вроде бы, серёжки не носит?

— Дурак! Причём тут кузня? И из-за кузни тоже. Это ж где такое видано: один сопляк другого притащил, да ещё и чужую кузню ему отдал! Мою кузницу! На моём дворе! Какому-то прыщу безродному, безрукому! Который и не умеет-то ничего, а уже хаять сразу!

— Стоп, дед. Прокуй сегодня своё первое дело для нас сделал — ошейник для Хрыся. Огрехов нет. Чего ты его «безруким» зовёшь?

— Да ни в ём дело! В тебе! Ты ж всё под себя гребёшь! Будто тута всё твоё! Будто меня и вовсе тута нету! Я тебя, по доброте душевной в семью взял, как сына родного принял, а ты, змеюка подколодная, меня же с дома моего и выгоняешь! Кукушонок хитрозлобствующий!

Ну, положим, как твоя «доброта душевная» выглядит — я помню: «пойди, дитятко, да убей. Четверых здоровых мужиков». И в остальном… может, я где и «превысил должностные полномочия» или, там, «пиетет не соблюл»… А Аким молотит дальше:

— Пердуновку — себе забрал, сегодня вот — «пауков» примучил. С меня коней да работников стребовал. Хитрожо…ый сильно — я ж тебе перед смердами отказать не могу. И все эти дурни тебе в рот глядят, только про тебя и балабонят: ах, он волхвов побил, ах, он ведьму извёл, ах, он старого да калечного от смерти спас, из поруба вынул… Герой, твою мать! А что я тут столько лет… что в Елно я — не ты! — железо калёное в руках таскал… что… всем наплевать и забыть. Даже внук родной — только про тебя и спрашивает. Ишь ты — светоч плешивый выискался…

Тю. Так вон оно чего. А я уж испугался. Проверим.

— Аким, ты с Ольбегом помирился?

— Твоё какое собачье дело?! Я ему подарки привёз… три раза мужиков на торг гонял… настоящий шелом воинский… блестящий весь, с еловицем, с переносием… а он… глянул, буркнул да ушёл… Тварь неблагодарная! Я к нему со всей душой… а эта козявка недоделанная…

— Так ты к нему — «с душой», или — «со взяткой»? Ты его любовь за блестяшку купить решил? Как девку гулящую? Ну, ты, Аким Яныч, меня удивил! Ты ж воина растил, достойного внука славного сотника. Разве ж тебя самого цацками переманивали? А Ольбег весь в тебя пошёл.

— Ну уж и весь…

— Весь. Такой же упёртый и вздорный. Только что пока бороду не жуёт — нечего. Ну, это дело наживное. Где он?

— Где-где… Ни к матери, ни ко мне не приходит. После тебя ж всякие штуки на заднем дворе остались. Вот он там и пропадает. Всё через тебя, ирода плешивого…

Вот, Ванюша, запомни и регулярно повторяй перед сном: у тебя — мания величия. По-напридумывал всякого чего — будто Аким из-за тебя озлился. Слава там, авторитет, имение, вотчина… А у него своих забот выше крыши. И руки болят, и дочка вдовой осталась. А главное — единственный внук «глянул, буркнул да ушёл». Вот это — забота. А всё остальное — так, «к костюму бантики».

— Есть в миру один мудрец, звать его Карнеги…

— Не слыхал. Да что ты мне сызнова пустые сказки сказываешь!

— Потерпи. Так вот, этот мудрец сказал: «Тот, кто способен полностью владеть своим рассудком, овладеет всем, что принадлежит ему по праву». А вот ты, Аким, настолько со своим разумом не в ладах, что не только тебе самому «принадлежащее по праву» — не берёшь, так и внука своего — всех прав лишаешь. На кой чёрт ты его «ублюдком» назвал? Наследства лишить собрался? В мою пользу? Так мне, «семибатюшной гадюке» и «яйцу аспида похотливого», оно нафиг не надо. Ладно, пойду-ка я с мальцом поздороваюсь. Ты у себя в опочивальне будешь? Ну и хорошо.

Не люблю я это дело — быть миротворцем в семейных делах. Сначала — они тебя попинают, потом, если примирение получится — о тебе забудут. Раскол, ссора в семейных отношениях — дело… стыдное. Вспоминать об этом не любят и не будут. И, соответственно, радоваться миротворцу… вряд ли. Но — надо. Мне Аким нужен в мирном состоянии, а не в «спонтанно самонаводящемся». Да и как-то… жалко их обоих. Что старого, что малого.

Вот я и пожалел. От души.

Чему меня «Святая Русь» уже научила — по щекам людей бить. Как-то в первой жизни… не, кулаком — бывало. А вот чтоб наотмашь… В моё время это считалось чисто женской манерой. А здесь — аристократической. Кстати, и «Русская Правда» даёт расценки на такие действия — «заущение» — как за обидные, оскорбительные. «Ущерб чести».

Ольбег и вправду был на заднем дворе. Висел на турнике. Не за шею подвешенный, слава богу, а на руках. Но подставка из-под ног у него свалилась, как при нормальном повешении.

Турник мы ставили для взрослых мужиков, для Ивашки моего — в первую очередь. Ольбег притащил откуда-то лавку, поставил её «на попа» и забрался по ней до перекладины. Как он в перекладину вцепился, так лавка и завалилась. Теперь она лежит под ним, спрыгнуть — ноги поломать. Перекладина толстая, обхватить ладонями нормально не может. Болтается как… ну, воды вокруг нет — не в проруби.

Подскочил, поймал чудачка поперёк пуза. А тяжёленький у меня племянничек вырос.

— Ну что, сестрич, со свиданием.

Сын сестры — «сестрич». Последнее на тему родства, что я от Акима сегодня слышал, что я ему не сын. Тогда Марьяша мне — не сестра. А Ольбег — не племянник… Если я каждой дурости Акима следовать буду — совсем без родни останусь. Не очень понятно — зачем мне такая родня, но вот так, по вздорному делу, от своего отказываться… Не, я — жадный. Пусть у меня будет «сестрич».

Мальчик от неожиданности сперва испугался, но, узнав меня, обрадовался чрезвычайно. Хоть я и поставил его на землю, но отцепляться от меня он не спешил, а радостно защебетал:

— Ваня! Ты! Откуда! А я думал — ты и не заглянешь… а я тут вот… а оно высоко… так я приставил… а оно упало… а ты как? Говорят, ты там себе острог строишь. А можно я к тебе? А как узнал, что я здесь?

Я неопределённо махнул головой в сторону господского дома, через который я прошёл насквозь, добираясь из поварни сюда, на задний двор. Ольбег вдруг резко переменился в лице. Вид его стал угрюмым и озлобленным, он сильно оттолкнул меня обеими руками и дрожащим голосом, от непонятно отчего воспылавшей ненависти, произнёс:

— Тебе эта сука мерзкая сказала?

Ребята, я как-то за вами не догоняю. Я как-то при такой скорости ваших эмоций… Что дед, что внук. Чегой-то вы? Резкие вы… как забродивший квас. Может, съели чего? Такого… сильно взбрыкивающего…

— Ты к ней заходил? К курве этой? К матери…

Точно — не догоняю. В смысле лингвистики и повествовательно-описательного фразосложения. А вот в части мордобоя — реакция у меня нормальная.

Пощёчину я выдал Ольбегу чисто автоматически. Просто чтоб он заткнулся. За последнее время меня самого несколько раз пытались накормить оплеухами. Разница между оплеухой и пощёчиной — есть. Но у меня это как-то так естественно получилось. Чуть короче замах и кисть чуть сильнее отклонить и расслабить… Ольбег ахнул, отлетел в куст, повозился, но — боец растёт! — ухватил там какое-то полено — не убрались мы тогда перед уходом из Рябиновки до конца — и кинулся на меня с воем.

Да что ж они все такие психованные! Мальчик — шустрый. Но — маловат. Сработал автоматический «милицейский» залом. Перехват кисти с последующим выводом её за спину и подниманием к плечу атакующего. Попавшийся — сгибается, ручонка — разжимается, полено — изымается и выкидывается. Традиционно, в акустике сперва раздаётся вскрик от боли в руке, потом должен следовать поток ругательств.

«Потома» я ждать не стал, развернул рывком Ольбега к себе лицом и влепил вторую пощёчину — наотмашь, по другой щеке. Мальчик снова улетел. Но уже в другие кусты.

«И если тебя ударили по одной щеке — подставь другую». Настоящий христианин будет. Мордобой как освящённый самим сыном божьим метод воспитания высокой духовности и неприкрытой моральности. Господу угодно видеть только битые мордасы. Но запас щёк, вроде бы, исчерпан. Уже можно переходить к разумной деятельности?

Бить детей — ну очень не хорошо. Просто… смерть педагогике. Если это делает педагог. А я — нет. Я тут не педагог, а старший «святорусский» родственник. Вроде бы как. И поэтому не только имею право, но и обязан… Как там, в «Изборнике»: «не ослабевай бия младенца»… Хотя… стыдно как-то. Ребёнок же! Но рассуждать он вздумал о делах взрослых. «За базар надо отвечать» — это я хорошо запомнил. «По всей строгости» действующих исконно-посконных патриархальных нормативов.

— Гадина плешивая!

— Ты ещё на меня попрыгай — ещё получишь. Первая плюха — за Марьяшу. Она тебе мать. Хоть какая бы она не была — тебе она — мать родная. Она тебя родила — теперь терпи. Поносные слова на неё говорить — не смей. А второй раз — снова за неё. Она мне — сестра. Я тоже терплю. Заруби на носу — лаять при мне родичей — никому не позволю. Хоть каких. Зарубил? Вот здесь.

Я подошёл к сидящему на земле Ольбегу и ткнул пальцем ему в нос. Он ошарашенно свёл глаза, пытаясь рассмотреть кончик собственного носа. Плохо: косоглазие у лучника — смерть профессиональной карьеры. Пока, правда, вроде бы, слабо выражено. А как исправить? Очков корректирующих здесь нет. Может, какие-то местные способы найдутся?

— Ладно, давай руку. Пойдём к Акиму.

— Чегой-то? Я с ним мириться не буду! Ты знаешь — чего он про меня сказал?! Я вырасту — я его вообще…

— Ты только что — мне тоже много чего сказал. Мне что, тебя тоже — «вообще»?

— Он сказал, что я — приблуда! Что я ему не внук…

— А мне он только что сказал, что я «гадюка семибатюшная». Я как, похож? А в профиль? А вот так?

Я старательно изобразил танцевальную волну. Сначала горизонтальную — руками и плечами, затем вертикальную — от головы до пяток. Вторая получилась плохо — дочка показывала несколько раз, но у меня уже к тому возрасту позвоночник был уже здорово закрепощён. Вернусь в Пердуновку — утренние разминки прямо с завтрашнего дня — обязательно.

— А ещё он назвал меня паршивым ублюдком!

— Гос-с-поди, Ольбег! Ну, ты как дитё малое! У тебя же нет парши? Значит — ты не паршивый. А «ублюдок»… Меня вот постоянно называют «Ванька-ублюдок». Так что мы с тобой — «два сапога — пара». Или ты мной брезгуешь? Нет? Тогда пошли. Сапожник-напарник.

«А ещё они называли тебя земляным червяком». Я мудрее мудрого Каа — кушать этого владетельного «бандерлога» не буду.

Приобнял Ольбега за плечи, пошли к Акиму в опочивальню.

Сцена примирения… Как обычно: обоюдное смущение, куча невнятных слов: «это… значиться… вишь ты такое дело… я уж конечно… но и ты ж ведь тоже…». В какой-то момент Ольбег неудачно зацепил руку Акима, дед охнул от боли, мальчик перепугался, заволновался. Наконец, дед с внуком обнялись. Радостно-смущённое воркование, счастливое лицо внука, уткнувшегося со слезами деду куда-то в живот, и там чего-то извинительно-упрекательного произносящего. Размякшее лицо деда, гладящего ребёнка по голове, по спине, «ну ты ж понимаешь… ну я ж не со зла…». А у самого — слёзы в глазах стоят. Оба сморкаются от полноты чувств и боятся. Боятся сказать что-то, что может показаться обидным другому, боятся оторваться друг от друга.

Люди, которые любят друг друга, называются любовниками. Вот тут у меня перед глазами два очень любящих человека — дед с внуком. Они успокаивают друг друга своим малосвязным лепетом, прикосновениями, собственным теплом. Боятся прервать соприкосновение тел, соприкосновение взглядов, звуков, дыханий. Потому что боятся потерять соприкосновение душ. Наверно, именно соприкосновение душ — самое большое удовольствие в жизни. «Счастье — это когда тебя понимают». Даже завидно.

Как-то мы слово «любовь» очень усечённо понимаем. Как синоним слова «секс». Как при этом можно быть христианином, если «бог есть любовь»? А не — «бог есть трах».

Это, скорее, типично для язычников: Венера, Кибелла… Интересно было наблюдать в 21 веке, как люди и народы, продолжая называть себя христианами, всё более и более становятся, по сути своей, — язычниками. Как постепенно меняется само это язычество. Если в 20 веке говорили о поклонении Маммоне или Золотому тельцу, то в 21 — богу Секса.

Легенда гласит, что когда правитель древнеегипетского города Коптос собрался на войну, он взял с собой всех мужчин и только один инвалид без руки остался в городе. Когда они вернулись из похода — все их жены были беременны. Выяснилось, что все жены и неженатые девушки забеременели от одного человека, от того инвалида, который остался в городе. За это правитель приказал отрубить инвалиду ногу, чтоб тот не мог ходить и прелюбодействовать. В следующий раз отправился правитель в поход и опять остался в городе только один этот инвалид. Когда войско вернулось, все женщины снова были беременны, причём даже те, которые до этого никак не могли забеременеть. Гневу правителя не было предела, ибо и его собственные жены тоже ожидали потомства. Но калеку нигде не могли найти. Что очень странно, ведь вокруг города пустыня и там некуда скрыться. И тогда все поняли, что только Бог мог сделать такое и потом исчезнуть.

Итого: идеальный сексуальный партнёр — это одноногий однорукий штатский «ходок-казанова», пренебрегающий противозачаточными средствами и обладающий способностью безвозвратно рассасываться в окружающем пространстве. Политкорректно говоря — антропоморфный псевдочеловек с некоторыми ограниченными физическими возможностями. И неограниченными — другими. Какая-то… зоофилия с осложнениями.

Но к язычеству древнеегипетскому в третьем тысячелетии добавляется куча других способов. Дошло до того, что Россию в Европе называют «последним бастионом натурализма».

Впрочем, рассуждать о наступлении язычества в России вообще сложно — оно никуда и не уходило, всегда было второй верой, подкладкой под тонкой глазурью христианства. В начале 21 века почти половина россиян, называющих себя православными, сомневались в том, что мир создан богом. С другой стороны, каждый десятый из атеистов предполагал акт божественного творения.

Нет, последовательное логическое мышление — не наша национальная черта. Нам бы как-то попроще. И мы, для простоты, обрезаем понятие «любовь» так, что это становиться уже не обрезанием, а кастрацией сущности.

Если у вас в доме есть маленький ребёнок — не забывайте прикасаться к нему. Просто погладить, поправить волосы или одежду. Даже если вам самим это не нравится. Впрочем, если не нравиться — вы моральный урод и вам, в самом деле, лучше держаться подальше. Все мы немного обезьянки, и тактильный контакт точно так же необходим хомосапиенсам для ощущения полноты эмоционального общения, как и мартышкам. Эмоциям, чувствам, выражению своих и восприятию чужих, нужно учиться, подобно тому, как мы учимся использованию другого средства человеческого общения — языку. Только начинать надо раньше — с самого рождения. Младенец, растущий без ласкового прикосновения, вырастает в человека, неспособного любить — просто не умеет.

Что-то я расчувствовался. Но Аким, наконец, прокашлялся и заговорил:

— К Марьяне заходить будешь?

Мда… Марьяша… Была у меня… не то чтобы мысль…. Богатая женщина… Как мы с ней… пока сюда бежали… Да и здесь уже…

Видимо, приятные воспоминания отразились на моей физиономии. Потому что умильно-счастливое выражение лиц собеседников заменилось напряжённым. Ольбег инстинктивно убрался под локоть Акима и посматривал оттуда. А на первом плане белели повязки на руках деда.

Яков, на постели которого я сидел, выспрашивая о его здоровье, тяжело вздохнул. Но даже не шевельнулся, не потянулся к мечу у изголовья. Он уже понял расклад — остановить меня они не могут. Будет так, как я захочу.

Захочу — пойду к ней, захочу — мы и «поиграемся» там. А они будут сидеть здесь, переживать и ожидать… «завершения процесса». Или можно её сюда притащить и здесь, у них на глазах, разложить. И отыметь всеми предпочитаемыми способами. Для однозначности восприятия и контроля обратной связи.

Они будут отворачиваться, будут ныть и мявкать, но их можно заткнуть. Старика-калеку и мальчишку-сопляка. Чтобы приучить к послушанию, к покорности. Чтобы «знали своё место». Под рукой «Зверя Лютого».

Аким медленно опустил голову и как-то со всхлипом вздохнул. Ольбег немедленно высунулся из-под локтя вперёд, вывернул головёнку и вопросительно уставился в лицо деда. Мал ты ещё, Ольбежка. Эмоции ловишь, а смыслов не понимаешь. Аким сдался. Внук для него дороже дочери. Ради счастья примирения, ради «соприкосновения душ» с тобой, он готов отдать мне и душу, и тело твоей матери. «Делай что хочешь…». Бог с ней, с её душой, а вот…

— Как она поживает? Поздорову ли?

— Чего-то приболела. По-женски. Из опочивальни своей почти не выходит. Сидит там одна. Служанок-то у неё нынче нету. Вчерась про торка твоего выспрашивала.

Аки-и-м… Ну ты как ребёнок — болячками отпугиваешь да неприязнь в форме ревности пытаешься возбудить. Примитив. Мы такие интриги ещё в первом моём детстве проходили, в пионерском лагере.

Э-эх… Марьяша… «Конэшно — хочу!». Но как это воспримет Чарджи… ссориться с ним… Меня-то он… перетопчется. Но следом полезут Ивашко с Николаем. По старой памяти, по нахоженной тропке. В команде будет свара. И ещё вот эти двое, что у меня перед глазами сидят… Вот так вот, рывком об колено ломать? Жалко? — Да.

А ещё глупо и неправильно. Я так чувствую. Только… Могу ли я доверять здесь, в «Святой Руси» собственному чувству правильности? Представлениям, сформировавшимся в эпоху «торжества социализма, гуманизма и демократии» и подправленным во времена «торжества демократии» уже без всяких сдерживающих факторов?

Можно придумать какое-то сложное обоснование, какую-то хитроумную, «макиавеллевскую» аргументацию. Но себе-то можно и правду: мне просто их жалко. Ломать им момент счастья… Поманить и втоптать… Для воспитания покорности, преданности — обязательный элемент.

Меня так самого в Киеве обрабатывали. Ощутить запах колодезной воды перед носом, чувствовать мираж вкуса на иссушенном языке… и не мочь напиться. Умирать от жажды и молить уже не о воде, но о милости господина своего, о благоволении и снисхождении к ничтожному рабу его. Ибо всё — в воле его. И оттого лишь, от воли его — может случиться и мечтаемое: дозволение прикоснуться к воде, разрешение жить ещё…

Вот так воспитываются преданные слуги, «холопы верные» — основа всякого аристократического дома. Именно они — «сержанты аристократии» и удерживают порядок в поместьях и вотчинах. Готовые исполнять господскую волю «не щадя живота своего», и уж тем более — чужого, за «прирождённого господина»…

По-здешнему вот так — правильно.

Здесь ещё нет «богопомазанника» — государя. Нет «божественного права» аристократии и духовенства и, соответственно, «божественного бесправия» всех остальных сословий. «Здесь» — на «Святой Руси». В Европе-то — уже. В Реймсе освящённый елей — ручьём бежит. Очередной лобик — «богом мажут». Опять они нас обгоняют. Сейчас «европейских дух» — дух почти всеобщего рабства. Во Франции и Германии — почти все крестьяне — крепостные. Кто не помнит — городского население здесь: 3–5 %.

Через шестьсот лет Вольтер напишет: «Я поверил бы в божественное право аристократов управлять крестьянами, если бы дворяне рождались со шпорами на пятках, а простолюдины — с сёдлами на спинах».

Вот прямо сейчас у этих двоих прорастают «сёдла». Не для «дворян» вообще — для меня персонально. Они уже взнузданы. Своей взаимной любовью. Счастьем её обретения. И страхом её потерять. Это только их свойство, только их дело. Но они не смогли разобраться со своей проблемой сами, им потребовался посредник, миротворец. И теперь им кажется, почему-то, против всякой логики, что их счастье, их «соприкосновение душ» — в моих руках, в моей воле. Потом это пройдёт, очень скоро они поймут, что могут вполне обойтись без меня. Поэтому их нужно доламывать сейчас. «Примучить», унизить, «нагнуть» так, чтобы существование вне моей воли было бы невозможно, страшно, стыдно.

Но мне их просто жалко. А пожалеть здесь кого-то… Жалость моя — убийственна. Сколько раз я в этом здесь уже убеждался. Но…

— Раз приболела — не буду беспокоить. Пойду я. Поклон передайте.

То, что милосердие моё — смертельно, я в очередной раз убедился очень скоро. А тогда, поговорив ещё чуток с Акимом, отправился домой, в Пердуновку.

…

Прокуй всю дорогу от Рябиновки до Пердуновки толкал монолог: то — ругал кузню «как там всё плохо», то — строил планы, как он всё переделает и «как там будет хорошо».

Как интересно всё связано в мире: дело идёт к жатве. Значит, нужен кузнец для ремонта инвентаря. Кузнецу нужна кузня. В кузню нужен молотобоец. Опаньки! Остальное у меня есть — мастер, железо, инструмент, уголь… А вот «пресс самоходный средневековый»…

Нужен здоровый сильный мужик. Неженатый, бесхозяйственный. Потому что у хозяйственных — собственные наделы, которые надо убирать. Бестолковый. Потому что толковым и другие дела есть — жатва, заготовки на зиму, стройка моя… И получается, что в кузню к Прокую надо ставить… да выбора-то нет — надо ставить Жердяевского дебила.

Факеншит! Те же грабли! Эту конструкцию я уже проходил. Но… но то, что она здесь возникла — закономерно: олигофрения часто связана с большим ростом. Пострадавшие мозги сдерживают изменение гормонального фона, что обеспечивает более продолжительный период роста тела. Дебилоидность великанов отмечена во многих эпосах и сказках. От Полифема из «Одиссеи», до горных троллей из «Туда и потом Обратно и что случилось После».

По энерговооружённости имбецильный «пресс самоходный» — подходит. А вот по управляемости… Ладно, каждое утро сбегать в Рябиновку до света и ласково рявкнуть ему три раза на ухо: «Фофаня. Подъём»… А потом он будет рядом с Прокуевой головой целый день молотом махать? Один раз — «не рядом» и… опять какого-то нового кузнеца «об коленку ломать»? Нужно самому там оставаться. Не, я — не против, «третьим — буду». Посижу в кузне, присмотрю за обоими, подучусь кузнечному ремеслу… Ага. А остальное кто делать будет?

Снова, как уже случалось в моих рябиновских делах, я ощущал себя застрявшим в раскорячку. Не могу быть одновременно везде, где надо. Почему Балу у Киплинга радуется, что бандерлоги не разорвали его на сотню маленьких медвежат? Ведь вокруг столько нужного и интересного! Одновременно в разных местах… Я бы не отказался.

Решение проблемы никак не находилось, пока не явилось живьём прямо перед моими глазами. Мы уже сидели за общим столом на дворе усадьбы деда Пердуна, ужинали, когда я его увидел. Решение вполне классическое. Называется: «Девочка и чудовище».

Чудовищем, естественно, был дебил Фофаня. Здоровенный, с топором на плече, с кудлатой нечёсаной головой, засыпанной древесным мусором, в какой-то драной грязной овчинной безрукавке, с полуоткрытым ртом, в уголках которого мокро поблёскивали слюни, он топал на ужин к общему столу под открытым небом, ведомый за руку маленькой девочкой. Особенно маленькой рядом с этой горой мяса, овчины и опилок. Девочка ему негромко что-то проповедовала, а он, наклонив голову к плечу, напряжённо слушал.

Девчушка подняла голову, и я узнал… Твоюмать! Идиотка безмозговая!

Ессесно — Любава. Кто ж ещё? У этого здоровенного придурка — на плече топор. Одного взмаха достаточно, чтобы развалить дурочку от темечка до… до того места, откуда ноги растут. Да он просто кулаком хлопнет и вгонит её в землю по маковку!

Спокойно. Спокуха, Ванюха. Глаза — не пялить, взгляд — отвести, вдох-выдох, резких движений… и таковых же звуков… Тихо. Спокойно. Хлебаем… хлёбово.

Любава усадила своего спутника в стороне от общего стола на брёвна, пробегая мимо нас в поварню мимолётно вежливо улыбнулась, и скоро вернулась с миской в руках. Чего-то приговаривая, расстелила на коленях у дебила рушник, поставила миску похлёбки, положила краюху хлеба, выдала ложку и сама уселась рядом. Потом, оглядев соседа, всплеснула руками, вскочила, забрала у него из руки топор, поставила аккуратно рядом — надо бы в торец бревна загнать, девочка, ну да ладно — сил у тебя маловато, снова уселась на прежнее место, поёрзала, устраиваясь основательнее, и достав собственную ложку, запустила её в миску. Всё это время дебил смотрел на неё, не отрывая глаз. Его мусорная голова, медленно, казалось — со скрипом, непрерывно поворачивалась за ней.

Любава уже поднесла ложку ко рту под внимательным взглядом Фофани. Да он вообще ничего вокруг не замечает! Весь в ней, в её «ужимках и прыжках». «Хоть кол на голове теши» — вот про такое состояние. Но в последний момент Любава снова что-то заметила. Какой-то непорядок. Вывернула ложку назад в миску, сунула миску в руки дебилу, сдвинула рушник у него на коленях. И, заставив его опустить голову, придавив затылок этой ходячей горе безмозглых мускулов своей маленькой ручкой, вытерла ему мокрый слюнявый рот концом полотенца. Затем вернула всё в исходное положение, снова зачерпнула ложку и, поднеся ко рту, начала, похоже, учить здоровенного мужика-идиота дуть на горячее. Офигеть! Он что, не умеет?! А как же он до таких лет дожил?! Или она что-то такое интересное про это, всем хорошо известное — рассказывает?

Глава 151

Ванька! Вспомни, что ты хорошенького обещал повторять себе каждое утро? «У меня — мания величия!». До утра ещё ночь впереди, а повторять уже нужно. Ты же сам хвастался умением находить новое — в повседневном, в общеизвестном. Выискивал всякие парадоксальные, необычные точки зрения на привычные, рутинные вещи. С чего ты взял, что это только тебе свойственно? Старинную солдатскую сказку про то, как Суворов под Измаилом учил Кутузова горячую кашу есть — помнишь? Так чему удивляться? Если один российский фельдмаршал научил другого российского фельдмаршала дуть на горячее, что привело к гибели «Великой армии» Французской империи, так почему маленькой девочке не поучить этому же большого придурка?

Я несколько ошарашенно перевёл взгляд на сидевшего рядом со мной Потаню. Тот, продолжая неловко работать ложкой, зажатой в левой руке, объяснил:

— Она говорит: с ним никто играть не хочет. Все от него шарахаются. Вот он и обижается. Ну, оно правда — пришлые-то, односельчане его, близко не подходят да только издали насмехаются. Я тут одному уже по уху дал. Дразнильщику. А Любава этому-то помогать стала. То подаст чего, то — щепки-то летят — ходить неудобно — приберёт там. Почитай — цельный день от него не отходит. Балоболит про чегой-то. Чегой-то не так?

Мужик! Ты чего, с ума сошёл?! Это же псих! Он же сам не знает — чего он через минуту делать будет! А ты к нему маленького ребёнка подпускаешь. Да он же уже одну девку забил до смерти! Взрослую, жену свою!

Я уже собрался высказаться, когда сидевший напротив меня Чарджи, уныло, не поднимая глаз от внимательного разглядывания собственной миски, произнёс:

— Лопушок, что при дороге растёт, называется подорожник. Его к ранам прикладывают, А вот этот лопушок с косичками можно будет к душе прикладывать. Для исцеления болезней души. Ты так предсказал.

Он вдруг коротко взглянул мне в глаза. Мгновенный цепкий прямой и… тоскливый? взгляд. И торк снова занялся изучением своего отражения на поверхности похлёбки.

Очередная его проверка меня «на вшивость»? Или его самого — себя на глупость и доверчивость? Вот же… факеншит!

Во дворе — человек сорок. Все наличные мужики, местные и пришлые, бабы, детей несколько. Общий ужин для работников, остальные — так зашли, посидеть, пообщаться после трудового дня. Мы-то и говорили негромко, и сидим с краю. Большая часть стола занята пришлыми — коробецкими. Общий гомон стоит. Молодые парни, хоть и проработали целый день на жаре, но сил хватает за ужином шутки шутить, трепаться о чём-то. Возле двери поварни пара местных баб бурно жалуется Домне на «своих». Та кивает и внимательно, как капитан на мостике, оглядывает поверх голов собеседниц двор и столы — доели уже похлёбку? Пора уже полбу тащить?

И вдруг — тишина. Кое-кто глянул быстренько в мою сторону, и все снова не смотрят, будто делом своим заняты. Но — молчки. Слушают. Ждут. Чуда, колдовства, исполнения пророчества. Или — неисполнения. «Ванька-то-колдун — сказал, а после — забоялся. Дык он вообще — помело без привязи. Соврёт — не дорого возьмёт…».

Острый, неотрывный взгляд исподлобья у Чимахая. Я ему чего-то обещал? Моим словам веры не будет. И он просто поубивает половину моей команды. Повод-то он найдёт. Горделивый взгляд у Ивашки. «Вона какой у нас господин. Не чета прочим». Если за моей спиной надо мной насмешничать начнут, он тем насмешникам… Гурду-то я ему вернул.

Полуоткрытый рот Хотена. Смотрит он в сторону, на Фильку, с которым разговаривал. Но слух — здесь. А рот открыл, чтобы лучше слышать. Чтобы потом пересказать «слово в слово» с полным набором своих комментариев и представлений о том, что именно я имел в виду. Именно его версия и станет общепризнанной.

Ребята! Я не хочу в святые! Я не хочу в пророки! Я даже в колдуны не хочу. Да поймите же, блин! Это же просто опасно! Если у этого дебила «резьбу сорвёт» — куча трупов будет. Детских трупов! Я же помню, как выглядит трупик новорождённого, привязанный пуповиной к своей мёртвой матери. И как это пахнет…

Какого чёрта меня тогда понесло отвечать Чарджи так это… литературно-красиво-обобщённо?! Тебе, Ванька, не только член надо узлом завязывать, но и язык. Главное — язык. «Молчание — золото»! Вот забей себе пасть этими «паучьими» орехами и грызи. Молча. И — сплёвывай. Как та белка у князя Гвидона:

Так. Эмоции — побоку. Суть? Суть простая: Фофаню отсюда надо убирать. Иначе родненькие односельчане — его задолбают. Как выглядит коллективная травля одного всеми — знаю. Сам участвовал.

Этот сладкий восторг единения с коллективом, острая радость взаимопонимания, возвышающее тебя восхищение соратников, когда удаётся как-то особенно смело, особенно изощрённо… уелбантурить общую цель. Особенно, когда затравливаемый — сильнее каждого из стаи по отдельности. А вот вместе — мы сила! Сила стаи шакалов. Базовые инстинкты, способствующие выживанию вида. Наработка навыков групповой охоты, уточнение стайной иерархии. Путём общей охоты на своего. Мартышки парию прогоняют, как леопарда — кидаются бананами и кокосами. Мы… Впрочем, хомосапиенсы не мартышки — мы-то всеядные.

Восторг коллективизма у меня держался, пока противно не стало. Воспитание-с. Образование, знаете ли. И прочие интеллигентские штучки всяких высоколобых гумнонистов. Которые калечат простую невинную детскую душу. Навязывают чуждые ценности, ложные приоритеты и надуманные ограничения, подавляют естественные желания. Не наше это, не исконно-посконное. Антинародно и противоестественно. Проще надо быть, ближе к корням. К нормальным развлечениям стаи плешивых обезьян.

Особенность данной конкретной ситуации — в характере «затравливаемой дичи». Как матёрого одинца поднимать — возможны потери среди борзых. Здесь много «сильно бОрзых» — потери будут обязательны и существенны.

— Любаша, как поешь — подойди сюда, поговорить надо.

Народ дружно выдохнул задержанное дыхание. Разочарованно. Вот прямо «здесь и сейчас» чуда не будет. Интересно, а что они предполагали увидеть? «Окропи олигофрена кровью девственницы троекратно, и он обернётся Финистом Ясным Соколом»?

Вместе с Фофаней нужно убирать и Любаву. Этому идиоту нужен поводырь. Сначала постоянно, потом, наверное, только утром и вечером. Но контролёр — нужен. Иначе у дебила снесёт крышу, и его остановят только так, как я прежнего молотобойца остановил — ножом по горлу. Рискованно? — Да. А как иначе? Положить его связанным на лесосеку и попытаться попасть в него падающей сосной? Какой вариант сволочизма тебе приемлемее, Ванюша? — Тот, который прибыльнее. А риски надо попробовать уменьшить.

Прокую придётся серьёзно промыть мозги. Чтоб он своей вздорностью — не спровоцировал. У Мары попросить что-нибудь вроде брома или настойки пустырника. Для общего успокоения дебильского организма. И, похоже, надо убирать отсюда Ивицу. Она — сосватанная невеста, Фофаня это помнит, будет реагировать на её отсутствие в поле зрения. Точно — убирать надо обоих. Молодые парни — односельчане просто так мимо неё ходить не будут. Как они с ней сейчас заигрывают да глазки строят — я вижу. О, вот и за попку её пощипывают. А она так игриво повзвизгивает. Поваляют дурочку. А в Рябиновке она пользу будет приносить — и эту мою компанию обиходит и, к примеру, служанкой у Марьяши поработает.

Народ в массе своей уже рассосался, когда я изложил своим ближникам предполагаемой план. Удивила реакция Потани:

— Чегой-то ты перепугался, боярич? Он же дурень, а не злыдень. С чего это ему девку-то мучить?

«Мы же психи, а не дураки» — такая фраза в фольке звучит. А вот обратной: «Мы же дураки, а не психи» — никогда не слышал. «Матрос ребёнка не обидит» — русская народная мудрость. А — псих? Один из исследователей определяет отношение к детям в «Святой Руси» как «доброжелательное равнодушие». Как-то я не думал, что Потаня так… А оно вона как. Глубоко сидит.

Или они просто не видят потенциальных опасностей? Книжек не читали, фильмов не смотрели, криминальной хроникой… ну, понятно. Но, по общему мнению моих «мужей добрых» — особой опасности нет. Или это тупое исконно-посконное «авось обойдётся»? «Пуганая ворона — куста боится» — русская народная мудрость. Вороной меня пока не называли. Но у меня и выбора-то нет…

Как обычно, совершенно парадоксальная реакция у Любавы. Хотя если подумать… Она отвела спать дебила, кажется, даже колыбельную ему спела. И, радостно прыгая на одной ножке, прискакала к нам. А вот едва я объяснил, что она теперь постоянный «поводырь» у этого «кузнечного самоходного пресса» и утром отправляется в Рябиновку — разрыдалась:

— Ты меня прогоняешь! Ты меня видеть не хочешь! Что я опять не так сделала?

Пришлось объяснять, успокаивать: просто ты одна-единственная, кто с ним совладать можешь, ты всё время с ним, он тебя слушается… Новая перемена настроения:

— Ой, Ванечка! Ты меня ревнуешь! Ой, да истинная правда — ты в меня влюбивши! Ой, ну как ты мог такое подумать! Ты ж для меня лучше всех! Да я вообще на него и не взгляну!

И с разбега — мне на грудь. Хорошо, что не с ногами. Как на берёзу. Еле успокоил. Уселась у меня на коленях, лепечет успокаивающе, по лицу гладит. Тут мужики вокруг сидят, план работ на завтра обсуждаем, а тут… Еле унял. Спать отправил.

Когда я объяснил своим, что завтра подойдут шестеро мужиков с конями из Рябиновки, да полтора десятка с «Паучьей веси», тоже с конями, народ заволновался.

Однажды мирмекологи, это которые муравьёв изучают, взяли три трёхлитровые банки, насыпали в каждую по паре горстей лесного мусора — травинок, там, хвоинок, чешуек от коры, и сели рядом, включив секундомеры. А, да — забыл. В каждую банку они по свистку кинули муравьёв. Мирмекологи же! В первую банку — 25 муравьёв, во вторую — пять, в последнюю — одного. И стали ждать. В первой банке муравьи начали строить муравейник через пять минут, во второй — через полчаса. А вот в третьей… Один муравей никогда не начинает строить муравейник.

Есть в хомосапиенсах что-то от насекомых. Например, стремление к имитации активной трудовой деятельности растёт с размером коллектива. А моя задача, как руководителя всего этого «муравейника» — чтобы дело не свелось только к имитации или перекидыванию песочка по кругу, как бывало в фашистских концлагерях и в советской армии, а чтоб был желаемый результат — «муравейник» под названием Новая Пердуновка. Или — Большие Пердуны.

Я весь ушёл в планирование и оптимизацию. Я люблю и понимаю это дело. Продумать, пройти по шагам ещё не случившееся, не состоявшееся будущее, продумать всякие возможные варианты, потенциальные проблемы, найти способы их обхода и решения… Ещё никто не кричит истошно: «В Греческом зале! В Греческом зале!», а я уже предусмотрел: «У нас с собой было». И штопор — тоже.

Этого всего ещё нет, оно только в моей голове, виртуал, небывальщина. Которая завтра станет реальностью, частью «твёрдого», вещного, подлунного мира. Картинка, которая есть пока просто набор электрических импульсов в моих нейронах, превратится в дома, заборы, колодцы… Это всё будет стоять там, где я придумал. Оно будет делить и преобразовывать пространство, защищать от непогоды и предлагать пути, способствовать и споспешествовать, препятствовать и ограничивать… И во всём этом будут жить люди. Реальные люди с их страстями и проблемами, с тревогами и радостями. Они придут сюда, и для них моя иллюзия, электричество моих нейронов, будет уже реальностью. Их собственной реальностью их собственных единственных жизней. В немалой мере — предопределённой, неизменной, заданной. Как синева неба или мокрость воды.

Как им здесь будет? В этой, придуманной мною «среде обитания»? Какие из их вредных привычек отомрут за ненадобностью, какие из склонностей — разовьются? Что нужно сделать, чтобы они двигались к добру? И какое «добро» в них я хочу увидеть? Да проще — как придумать создание такого… мира? чтобы они были хоть чуточку здоровее, веселее, умнее обычного. А не наоборот.

И придумав, представив эту картинку, уточняя её по мере собственного понимания жизней — их и своей, спланировать её реализацию. По шагам, по деталям. Предвидя и определяя последовательности. Ещё никто не знает — зачем нужна куча метровых обрубков брёвнышек. Но потом, когда будем копать колодцы и ставить из этих деревяшек срубы — люди будут качать головами и цыкать зубами. «Вона чего… а мы-то и не подумали… а оно уже допреж…».

Не понимаю сказочных персонажей:

— Старик Хоттабыч? Трахаешь и тибедохаешь? Построй мне дворец за одну ночь!

А собственное удовольствие? Отдать какому-то чужому старику? Удовольствие от придумывания конструкций куполов и представления их многокрасочности, от рельефных обрамлений входных проёмов и переливов украшающей их керамики? Ещё ничего нет, а я уже могу представить те чувства, которые будут появляться в душах людей, когда это будет, когда они это увидят.

Вы знаете, что такое смальта? Представить себе будущий рисунок на полу, удерживать его в своём мозгу, в своём воображении. Наслаждаться картинкой, которую ещё никто в мире не видел. А потом сделать, показать — и радоваться радости других. Чуть покровительственно: ну это для вас новость, а я-то уже… Когда Фидий притащил на обсуждение граждан макет своей Афины Промахос — его чуть не убили. «Издевательство! Богохульство! Худая уродливая баба!». А он представлял, «видел» как надо изменить пропорции 60-футовой статуи, торчащей над всей Аттикой с поднятым копьём, чтобы она снизу, с земли, с моря — выглядела богиней, а не толстой приземистой кухаркой с кочергой в руке.

Здесь вырастут дети, для которых «вот так» — будет изначально. Для них — это будет «правильно», нормально, «впитано с молоком матери». Если я сумею сперва продумать, а потом сделать — «хорошо», то они будут и дальше воспроизводить именно это, эти мои решения, мой набор импульсов в моих нейронах. Кусочки меня, не тела, не гниющей, или — негниющей органики, как очередные «святые мощи», а именно «я», моя душа, моя личность, мои мысли останутся здесь, под этим небом, на этой земле.

Я — атеист, и вечность для меня — слишком долго. Я не тщеславен, и пусть они забудут моё имя.

Зачем мне это? С этим пускай поэты и политики балуется. Не надо мне слухов, не надо меня называть по имени. Но вот способ установки журавля над колодцем — они будут воспроизводить. И веками будут пить воду, вытащенную с моим участием. С участием моей личности, моих мозгов.

Я не завидую Творцу. Я ему со-чувствую. Потому что — понимаю. Какой это был кайф, какое острое удовольствие — носиться над безвидной землёй, покрытой водой, под ещё не существующим небом! И понимать, предвидеть — как тут всё станет, как оно будет потом само меняться, расти и умирать и возрождаться снова.

Смолоду я немного поигрался с адаптирующимися системами. Самоорганизующимися, саморегулирующимися, самонаводящимися… Но в этой Вселенной столько всего! Разного — до полного взаимного непонимания, схожего — до неразличения. Но — уникального. С тысячами способами адаптации, поиска и достижения оптимума, самосохранения и самоизменения… Я — сам создаю. Пусть — простейшие, весьма примитивные системы, самые азы. Но минимальное понимание — мой опыт мне даёт. И даёт вкус эмоций творца — удовольствия, радости от сложной, изощрённой и хорошо сделанной, получившейся работы — сотворения мира.

Мой респект тебе, Господи. Если ты есть…

Я весь ушёл в расчёты. Погонные сажени, квадратные сажени, кубические сажени, номенклатура типоразмеров, инструментарий, подготовка шинделя, транспортировка и первичная обработка лесоматериалов… Блин! Хочется сказать: «пиломатериалов», но здесь же нет пил! Вспомогательный инструмент — те же точильные камни, носилки под грунт, обеспечение работников — полноценное питание, прежде всего. Подбор и расстановка кадров — нужны ещё бригадиры, как расставить работников, как лучше использовать лошадей, где их поставить, чем кормить, упряжь… Факеншит! А пароконной запряжки здесь нет! Аж до царя Петра…

— Хотен! Начальник из тебя как… ты уже на заимке показал. Короче: берёшь готовый шиндель и — завтра в Рябиновку. Старую крышу на кузне разобрать — новую поставить… Филька! Новых коней будем выводить в ночное вместе с вашими. Да, на тот же выпас. И если будете скотине хоть какое ущемление против своих делать — взыщу. Больно взыщу. А сено на зиму — мы сюда с Мертвякого луга перекинем.

Мы просидели долго. Помощнички мои потихоньку расползлись спать. Домна, напоследок, потребовала барана через день. Или овцу. Вот с этим я и пошёл. Устраиваясь возле Сухана в пустом пока сеннике покойного деда Пердуна, уже сквозь сон пытался сообразить какой вариант пароконной повозки здесь лучше спрогрессировать. Помню, что «водитель кобылы» в таком экипаже называется «биндюжник», а вот поворачиваются ли там передние колёса — не помню.

Домной у меня день закончился, Домной и начался. Она стояла надо мной и дёргала меня за плечо:

— Вставая боярич. Беда.

Спросонок я пытался возразить:

— Баран раз в неделю — не беда, а экономия.

Но дошло быстро. Когда над тобой висит Домна в одной незавязанной рубахе и простоволосая, со своей нынешней мини-стрижкой — быстро доходит. Пошли на поварню. Там лучина горит, бабы какие-то в одних рубахах топчутся-суетятся. Темно, со сна… Раздвинул эти белеющие, причитающие задницы…

Ты, Ванюша, идеалист и идиот. Пока ты о восторге от процесса творения рассуждал о радости разделения результатов творчества со своими ближними и людьми вообще, они, эти твои близкие, тоже кое-чего сотворили.

Бабьё при моем появлении затихло и посунулось по сторонам.

— Домна, подай квасу. И расскажи.

Дело простое, как два пальца… Не смальту выкладывать. И виноват я сам. Недосмотрел, недодумал. Вчера за столом как-то краем глаза заметил среди работников «заборного поливальщика». Ещё и мысль мелькнула:

— А чего он тут делает? Я же его бурлаком назад отправил.

Но тут это дело с Любавой завертелось, отвлёкся, потом не вспомнил… Повозки эти пароконные, бараны, погонные сажени…

Оказалось, что «поливальщик» поменялся с одним из односельчан, с лодками не ушёл, а остался здесь. Вчера вечером, когда я сообщил, что Ивица перебирается в Рябиновку, полюбовнички решили отметить прощание заключительным свиданием.

Очередная ночная встреча, начавшаяся в стиле:

в сопровождении жарких клятв в вечной любви и преданности, довольно быстро перешло к стилистике украинской народной песни:

и знакомым уже образом трансформировалась в более интимную фазу.

Жаркие клятвы дополнялись бурными ласками и наоборот. Наконец, будущая путешественница до соседней деревни, усевшись на постеленный между стволами поваленных деревьев армяк своего кавалера, позволила ему стянуть с себя одежду. По издавна заведённому обычаю восточнославянские девушки до 15-летнего возраста и даже до самой свадьбы носят только подпоясанную рубашку. Однако ночами стало уже прохладно, и девушка позаимствовала на кухне чей-то висевший там охабень.

Процесс полного раздевания, прерываемый неоднократными поцелуями и объятиями, происходил в несколько этапов. Сначала плечи девки покинула её верхняя одежда, потом рубаха, потом охабень вернулся, ибо оказалось довольно свежо, и кавалер проявил столь трогательную, во всех смыслах этого слова, заботливость. В тот момент, когда верхняя одежда оказалась у девушки на поднятых руках и голове, закрывая ей и глаза, и уши, движение вдруг застопорилось. Девица ожидала ещё какого-то игривого продолжения. И оно последовало — сквозь ворох собравшихся на голове тряпок, которые закрывали красотке лицо, она услышала последнюю просьбу своего благоверного:

— Ты уж потрудись. Напоследок.

После чего ей плотненько замотали голову и руки. Дальнейшего она не видела, но хорошо почувствовала, как чьи-то крепенькие ручки, в очень множественном числе, плотненько ограничили ей — свободу перемещения, тряпьём, накинутым на голову — свободу слушания, видения и вообще — доступа к информации. Безусловно, она также полностью «отделегировалась» и свободой сведения коленей вместе.

Спустя достаточно длительное время, заполненное подпрыгиванием и прочей мужской суетой на женском теле, его — это тело — отпустили. Девица распутала тряпьё на голове, никого не увидела, и, не встретив никого по дороге, приползла с воем и плачем в усадьбу.

Голова и руки почти не пострадали. Поскольку были замотаны. А вот остальное… Совершенно синие, уже с переходом в фиолет и черноту, груди, ягодицы и лодыжки. За лодыжки, видимо, держали крепко, на икрах тоже видны синие отпечатки пальцев. Отдельные синяки россыпями по всему телу. Куча кровоточащих и подсохших ссадин, особенно на левом бедре с внутренней стороны, и по всей длине спины — похоже, в какой-то момент её разложили вдоль ствола дерева. Для обеспечения большей устойчивости в пространстве. Дерево, видимо — неошкуренная сосна. Судя по чешуйкам коры, прилипшим к ссадинам. Такие шершавые поверхности при возвратно-поступательных движениях обеспечивают высокий коэффициент сцепления.

Вывихи обоих тазобедренных, лёгкий вывих одной лодыжки, растяжение другой. Множественные ушибы. Переломов, по крайней мере — открытых, и глубоких или длинных порезов — не наблюдается. Вагинальное кровотечение. Выкидыш? — Да. Возможно, по дороге от «места происшествия» она упала неудачно. «Вторичные поражающие факторы»…

Могло быть и хуже. Много хуже. В общем — ничего страшного. Как здесь говорят: «были бы кости, а мясо нарастёт».

Домна изложила мне этот дайджест в столь редкой для туземцев манере: по сути, без охов, ахов, выплёскивания руками и хлопанья по ляжкам. Возникавшие периодически паузы вполне можно было отнести на счёт интеллектуальной деятельности по подыскиванию наиболее подходящего термина, а не на борьбу с собственными эмоциями.

Нет, я люблю этого «торжествующего хакасца»! Не в смысле однорукого и одноногого египетского инвалида, а по-человечески. Только закончив изложение и подлив мне кваса в кружку, она задала риторический вопрос:

— За что?

— Не — «за что», а — «почему». По глупости и злобности. Кстати, ты не думала — что с тобой Кудряшок сделал бы, если бы я не приехал?

На её каменном лице очень сдержано отразилось недоумение: «А причём здесь это?». Потом, хорошо видно даже в этой полутьме, широко распахнулись глаза. Нарастающее негодование и возмущение выразилось негромким, но очень твёрдым утверждением:

— Хрен. Я бы не дала.

— А мёртвая?

Так-то «надолб самоходный». Христианину или язычнику нужно озаботиться судьбой своих останков. Это мне-то — пофиг, для семиграммовой души тело — просто костюм.

Мальчишки тривиально следовали базовым инстинктам хомосапиенсов. Даже вообще — обезьян. Инстинктам, которые миллионы лет обеспечивали выживание видов. Их адаптацию, модификацию и эволюцию. По конгениальным законам Творца. Если самочку уводят из стаи и самцы не могут этому помещать, то нужно хоть накачать её семенем по самые ноздри. Впрок. Как курицу, которая ещё долго несёт яйца после последней встречи с петухом.

Это — милосердный вариант. Более общепринятый стереотип поведения «человеков разумных» реализует слоган: «Так не доставайся же ты никому!». Одно слово — люди. Можно постоянно повторять — «факеншит».

Как хорошо было Творцу: целую неделю он мог спокойно заниматься своим таким интересным любимым делом, и не одна хомосапиенская сволочь не гадила ему в работу.

Но что мне с этим делать? Просто оставить без последствий — нельзя. Будут другие «шалости».

Указать насильников Ивица не может — у неё было закрыто лицо, она никого не видела. Определить их инструментально, например, по анализу ДНК… «Святая Русь», 12 век… Наехать на одного, чтобы он сдал других? Они соседи, родственники, вместе выросли, вместе и дальше жить будут. Без серьёзной пытки с нанесением необратимого вреда для здоровья возможно невиновного человека — не расколются.

Наказать всех без разбора? На основании чего? Её нечётких показаний? Или принудить её к клевете? «Вот список личного состава — читай подряд не торопясь»? Но будет один её голос против восемнадцати. Да вообще: незамужняя, молодая, рабыня… У неё — в принципе в здешних условиях права голоса нет. Она не то что — истцом, она — просто свидетелем в разбирательстве быть не может.

Да и наказать всех… Если легонько — обозлятся, расшалятся, будут дальше гадить. Если казнить серьёзно — а кто работать будет? Потерять такую бригаду работников, смертельно разругаться с коробецкими. Вот уж точно — смертельно. Они и хлеб, мной уже купленный, не позволят отправить. Без хлеба не будет новосёлов. Становление вотчины откладывается, как минимум, на год. А там… можно и вовсе пролететь. Из-за какой-то идиотской «лав стори»…

А если выборочно наказывать — то кого? Причём дружок её, «поливальщик заборный» — насильником не был, с ним-то — «по согласию».

А ещё где-то на краю моей персональной свалки маячит пресловутая «презумпция невиновности». Вот только дерьмократии с либерастией мне здесь не хватает! Не меня же судят! Тут я сам судья! Мда… И все возможные ошибки — только на моей совести.

В стороне сидит мать Ивицы, опухшее от слёз, красное лицо, торчащий вперёд здоровенный живот. Ещё одна девочка скоро будет. У бабы широко открыт рот — она им не дышит, а просто заглатывает воздух. С хрипом. Рядом, из полутьмы угла, поблёскивают две пары глаз — две следующие её дочки. Учатся. Оказывать первую помощь. При изнасиловании, при выкидыше, при множественных телесных повреждениях лёгкой и средней тяжести. Это — хорошо, это — полезно, это — в их жизни пригодится.

А вот я плохо учусь. Случившееся — прежде всего — моя вина. Не додумал, не проконтролировал, не предусмотрел. Не проверил, что «поливальщик» ушёл. И не поручил никому проверить это. Не объявил своё решение о переводе девки в Рябиновку внезапно, в последний момент.

А если уж расстаётесь, то извольте обеспечить скрытность, секретность, внезапность… «Все же вокруг свои!», «Каждый солдат должен знать свой манёвр». «Манёвр» — удался. Только это не мой манёвр.

«Самое лучшее решение — самое простое». Увы. Перебить, зарезать 18 работников я не могу. Не из гуманизма или человеколюбия — просто нужно работу работать. И как быть? Фиг его знает…

— Домна, девку подлечить, в поварне убрать, завтрак сготовить.

Хорошо с ней иметь дело. Никаких взбрыков, типа:

— Ах! Да как же так! Какой завтрак! Да как вам кусок в горло…

Мужики должны быть накормлены. Хоть под пулемётным огнём, хоть под громом небесным.

— Сухан, разбуди Ивашку. Всем — подъём. Выходить во двор оружно и бронно. Потаню подыми. Пусть сходит за коробецкими да на двор приведёт. Всех. Ты сам: кольчугу, шлем, рогатину. Давай. Домна, детей и баб собери в поварне. Будет свалка — заприте двери.

Ещё один мой прокол: поварня — довольно слабое сооружение, для серьёзного убежища не годится. Но… лучше чтоб они все были в одном месте под рукой у Домны… Есть шанс.

Одевать холодную кольчужку на голое тело… Пусть это будет моей самой большой неприятностью на сегодня. Шашечку — на спину. Шлем… Так и не обзавёлся. Тогда — «покров богородицы». Только бы самому в эту глупость не уверовать. Ну-с, Ивашка-попадашка, пошли творить суд и расправу. Не корысти ради, а пользы для. Не по праву силы, и не по силе права. А потому что — «кто, если не ты?». Попадун — во всякой дырке затычка. И на кой чёрт я во всё это… Так, об этом я уже погрустил.

Глава 152

Рассвет только начинается, сумерки, серость. Но уже чувствуется: день будет солнечным, жарким. Может статься — очень жарким. Чересчур. Интересно, на двор выкатывается вся моя команда, кто на пруссов ходил. Все — оружные и доспешные. У Хохряковича с «горнистом» ещё и прусские топоры за поясами. Они хоть использовать их смогут? Настоящие-то воины, Ивашко с Чарджи, оружия не меняют. Чарджи не глядя натягивает тетиву на лук и одновременно внимательно оглядывает двор. Потом подхватывает колчан и отправляется к хлебному амбару. Там конёк пониже, чем у конюшни, но сектор обстрела шире — и ворота, и сам двор. Я, глядя в глаза Ноготку, обвожу пальцем запястье, он хлопает себя по лбу и убегает в избу — вязки забыл. Во дворе тихо. Люди общаются жестами, понимают друг друга без слов. Звяга открывает, было, рот, но, уловив общий настрой, изображает жест, который я раньше видел только в рекламе женских тампонов. Чимахай фыркает, но послушно выправляет перевернувшийся на спине у Звяги поясной ремень. Светает. Тихо. В тишине возникает шум. Сдержанный гомон, звук шагов, шарканье, кашель, дыхание. Идёт толпа народа. Пока ещё — все живы.

Толпа коробецких, предводимая Потаней, ввалилась гуртом во двор. Не проснувшиеся полностью, неумытые, они были, однако, при топорах и ножах. Хорошо, что я не ошибся в Потане: увидев во дворе кучу оружного народа, он не застыл столбом в воротах, не выдал поток несвоевременных вопросов:

— А чё это? А почему это? А где это?

Короткое мгновение его замешательства и, будто так и надо, он спокойно протопал через двор ко мне, к крыльцу центральной избы, встал рядом и кивнул головой:

— Вот, пришли.

— Вижу. Ворота там закройте.

Коробецкие спросонок закрутили головами, моя молодёжь резво сдвинула створки ворот и заложила их брусом. Недоумение работников выражалось в потоке довольно бессмысленных междометий и риторических вопросов. Шум нарастал, пока усевшийся на коньке амбара Чарджи старательно не высморкался с высоты. Привлёкши таким трубным звуком всеобщее внимание, он приветливо и многозначительно улыбнулся крестьянам внизу. И демонстративно подтянул поближе колчан со стрелами. Мне молчать… уже опасно.

— Пояса, топоры, ножи — снять. Кинуть к амбару.

— С чего это?… Ты чего задумал?… Ты зачем нас не свет, не заря поднял?… Топоры — наши. С чегой-то мы их отдавать будем?…

«Один дурак может задать столько вопросов, что и сто мудрецов на них не ответят» — международная мудрость мудрецов. Впрочем, последнее утверждение — заслуживает ответа.

— Ваше — останется у вас. Поговорить надо. После разговора заберёте.

Очевидная дешёвая уловка. Если от собеседника требуют предварительного одностороннего разоружения, то разговор будет… острым. Тем более необходимо оружие под рукой. Парни начинают снова бухтеть, но рядом со мной тяжело вздыхает Ивашко. И вытаскивает свою гурду из ножен. Уныло, себе под нос, но достаточно громко, бормочет:

— Хоть говори им, хоть нет. Ну что за народ. Ну не понимают человеческого слова…

Спокойно, не глядя вообще на крестьян, делает проверочный мах саблей. Негромкий свист рассекаемого воздуха. Ивашка как-то расстроено качает головой, рассматривает клинок, делает круговой мах в другую сторону. Снова тяжело вздыхает. «Ну, видать так тому и быть». Опустив обнажённую саблю перед собой, скрещивает руки на рукоятке и абсолютно равнодушным взглядом упирается в толпу. Профессиональный мастер убийства готов к действию. Забойщик двуногой скотинки — ожидает своей очереди.

Одновременно, в разных углах двора раздаются шорохи. Просто шорохи, просто шелест — мои люди вытягивают оружие. Кто — из ножен, кто — из-за поясов. Единственный звяк бьёт по нервам — Звяга топором за блямбу на доспехе зацепил. И заключительный лёгкий «треньк» сверху — Чарджи проверил тетиву и теперь старательно выбирает стрелу в колчане, не обращая внимание на поднятые к нему лица крестьян.

— Дык… эта… не… ежели потом назад… тогда можно… а и пущай полежат — намозолят ещё… да и то правда — так-то легче…

Парни развязывают опояски, аккуратненько сматывают, чтобы ножи не выпали из чехлов, чтобы топоры не перемешались, укладывают под стеной амбара, выбирая место посуше, почище. Интересно, сколько из них останется живыми, чтобы забрать вот это… так старательно укладываемое?

— Сегодня ночью вы все хором изнасиловали мою рабыню.

— Не… да ну… она ж сама… не знаем, не видали… брешут все… поклёп — вот те истинный крест…

Наказать за «честь и достоинство» этой дурёхи я не могу, а вот за ущерб собственному моему имуществу — имею право. Имеем спор «хозяйствующих субъектов». Можно вообще — в «Стокгольмский арбитражный суд».

Интересно наблюдать со стороны за толпой нашкодивших парней. Был период в моей жизни, когда я учился. С парты кажется, что тебя не видно. Ну, нас же много — как он за всеми уследит! И списывал, и подглядывал и вообще… совмещал «бурный образ жизни» с «учебным процессом». Ну, и выгоняли, естественно. Да, блин, откуда меня только не выгоняли! Только из православных действующих храмов — раза три. Что характерно — задолго до всяких «Писи-в-раю». Правда — и не сажали. Ну, я ж не «девушка под музыку».

Потом случилось так, что я оказался «по другую сторону прилавка». И уже другие мальчики-девочки пытались вести «бурный образ жизни» во время моего «учебного процесса». Так вот: видно всё. И даже больше. Включая диагностику ранних беременностей. Или правильнее — «раннюю диагностику»? Ну, неважно.

Армейский строй в этом смысле — несколько менее информативен. Одинаковая, предопределённая форма одежды, «по росту — становись», равнение…. Но типовые ситуации, характерные типажи, неформальные группы… — просто чуть больше времени на привыкание именно к этому набору персонажей.

Толпа занимает промежуточное место по своей информационной доступности. В ней можно довольно свободно перемещаться. Вот и формируются группы. Территориально выражая межличностные связи. Вон слева три парня, похожие друг на друга — близкие родственники, наверное, обмениваются шуточками. Старательно не разжимая губ, пытаются сохранить неподвижно-внимательное выражение на лицах. А про себя — ржут во всё горло.

В заднем ряду несколько парней постарше, фактически — молодых мужчин, выталкивают вперёд более молодых своих коллег и присматриваются к воротам. Так, теперь пытаются заговорить со Звягой. Ну, конечно: с другой стороны стоит Чимахай — с ним не поболтаешь. Толпа потихоньку перестраивается, чуть смещается, в первом ряду, вытолкнутыми под мой «гнев державный», оказываются «омеги» этого коллектива. «Отбросы — отбрасываются». Общиннику из общины выделяться опасно, «на тебе боже, что нам негоже».

В задних рядах — то приседают, чтобы я их не заметил, то наоборот — высовываются от любопытства. Прямо передо мной какой-то скособоченный парень — сколиоз в запредельной форме, радостно улыбающийся придурок — не только на свадьбе у Жердяя неделю пили, почему-то оставшийся в команде тощий подросток моих лет — и этот тоже Ивицу трахал? И — «заборный поливальщик». Община готова отстреливаться зачинщиком, как каракатица — чернильной задницей.

— Ты! Выдь вперёд!

Я ожидал обычного нытья:

— Чегой-то? А я чего? Не… я и рядом не стоял… но парень спокойно шагнул вперёд и улыбнулся. Уверенно. Оглянулся на притихших односельчан и принялся излагать свою точку зрения:

— Не знаю, боярич, про какое такое пошибание ты толкуешь. Мы с Ивицой ещё по весне сошлись. Уж ей, бедняжке так хотелось ко мне на шишку налезть. Уж она-то и на вечерках считай пол-зимы за мной ухлёстывала. А как солнышко пригрело, так у неё, слышь-ка, меж ног и закипело-то. По три раза на день на пути моём попадалась. То улыбнётся, то повернётся, то глазками стрельнёт. Пожалел я бедняжку. Да и то сказать — не нищенке же кус хлеба кинуть, убытка в доме не будет. А уж она-то прилипла, кажный вечерок норовит встретиться, где чуть тёмный уголок — жмётся-трётся. Ну, а как сказал ты, боярыч, что переведёшь её в другое селение — взыграло у ней нутро-то, захотелося бедняжке сладенького напоследок. Как она меня тут, на дворе уговаривала — люди слышали. Ну, чего ж, я человек добрый, ежели девке хочется аж невмочь — можно. Так-то она уж и надоела мне. Но в останний-то раз — можно и потешить. Она сама меня вызвала, сама пришла, по своей воле целовалась-миловалась. А как мы наигрались-набаловались, то пошёл я к своему костру, да и лёг там. Вот там и спал, покуда твой тиун не прибежал в неурочный час, да сюда, на боярский двор, всем идти не велел.

«Пошибание» — древнерусский аналог термина «изнасилование». В «Русской Правде» по этому поводу применительно к свободным женщинам — статей нет. Но Владимир Креститель выдал «Устав церковный», а сынок его — Ярослав Мудрый — этот «Устав» подправил. Правонарушения в сексуальных, как и в семейных отношениях, отнесены к компетенции либо смешанного — светского и духовного суда, либо только к суду епископскому.

Первоначально в «Уставе церковном» никаких статей по этой теме не было. Но когда приглашённые русскими князьями викинги прошлись по Новгороду, точнее — по «мужатым бабам новогородским», появились и термин, и статья. В очень странном, на мой взгляд, изложении. Размер штрафа определяется сословной принадлежностью женщины. Какой-то странный аналог нормы европейского законодательства 21 века, связывающего величину штрафа за, например, превышение скорости, с размером дохода нарушителя. Какое-то выражение представлений о социальной справедливости. В «Святой Руси» — естественно, святорусской. Ставки… разорительные.

За княжну — 5 гривен золотом ей, и столько же — митрополиту. Это — весовые гривны — по килограмму золота девке и церкви. Странно: я не слыхал о таких историях с русскими княжнами в это время. Кажется, только о неудачной попытке не то умыкнуть, не то убежать с возлюбленным дочери Ярослава Мудрого — Анны Ярославны — Королевы Франции. Но, видать, бывало — законодательство описывает типичные ситуации.

Документ ещё различает по ценности дочерей и жён «больших» и «малых» бояр, добрых и нарочитых людей. Самые дешёвые — «простая чадь» — по 15 гривен кунами женщине и митрополиту. Но это — личные действия. В том же «Уставе» описана и другая норма:

«Аще девку умлъвит кто к собе и дасть втолеку…».

«Толока» здесь — групповое изнасилование. Похоже на мой случай. Но Ивица — не девка и не женщина, она — роба. Это переводит ситуацию из «преступление против личности» в «имущественное преступление», и «Русская Правда» описывает юридические последствия изнасилования для случая рабыни.

Применить я эту статью не могу. Там сказано: шесть гривен кунами владельцу робы, то есть — как за убийство рабыни, и ей самой — вольную. Я не могу дать ей вольную, пока не обвенчаю её с Жердяевским дебилом — обещанное надо выполнять.

И я не могу доказать виновность любого конкретного персонажа. Вон тот сколиозник — совал или не совал? Может, он — «возле стоял да в носу ковырял»? И так о каждом. В моём 21 первом веке прямо в юридических учебниках описаны ситуации, когда, в рамках свидетельских показаний, просто не существует способа установить истину. Тогда нужно «выйти из плоскости», «привлечь дополнительную информацию», «изменить ситуацию»… Спасибо на добром слове…

А «поливальщик»-то на внешность — ничего. Довольно рослый, лицо чистое, плечи широкие. Говорит внятно: видать, продумано и обкатано заранее. Глаз ясный, голубой. «Врёт на голубом глазу». Так ведь не врёт же! Оттенки, оценки… но факты — вполне похоже на истину. И он абсолютно уверен — не в правоте своей, а в невозможности доказательства неправоты. Чем-то он мне Кудряшка напоминает. Только попроще — нет школы предшествующих поколений воров. Девку-соседку обмануть — таланту хватило. А вот остальное — придёт с опытом. Если будет куда приходить.

— Когда ты спать уходил — где девка была, что делала, что на ней одето было?

— Дык… Эта… А, ну… Мы ж как наигрались, так она и пошла. Одетая, стал быть. Свежо-то, однако. Мы ж любились, а не в бане мылись. Гы-гы-гы… А я, значит, пошёл, а ей и говорю: может тя до дому проводить? Ну, тёмно ж. А она-то эдак вся потянулася, быдто кошка со сна, да и говорит: иди, грит, я, де, и сама дорогу найду. Ну я и пошёл. А чего? Дело-то покончено. Вот. А чего ты, боярич, страсти сказываешь да народ баламутишь… и в разум не возьму.

— Погодь.

Что-то квас сегодня у Домны… Не пошёл. Или потому что спросонок, или потому что на пустой желудок? Подташнивает. На глаза попался кругленький толстячок с детским выражением на пухленьком личике. В моём детстве таких называли «жиртрест». Некоторые дисфункции развития мужских яичников часто дают такую картину юношеского ожирения. Интересно, а этот «жиртрест» тоже на Ивице «покачался»? Наверное — нет. Ну, может, так, посмыкал пару раз для общего разговора. А вернее всего, просто простоял рядом. С её ногой в руках.

Я представил себе эту картинку: куча мужских тел наваливается на девушку, она сперва замирает от неожиданности, потом начинает судорожно рваться под свой приглушённый тряпками вой. Её прижимают, раскладывают, раздвигают. Потом вздёргивают на ствол лежащей рядом сосны. Наверное, в этот момент ей и растянули лодыжку. Её крепко держат и максимально, почти в шпагат, растягивают ноги. Отсюда, вероятно, и вывихи тазобедренных. Вон тот «жиртрест» тянет одну. Старается, упирается, прижимает к груди — чтоб крепче. А первый «соискатель» в радостном предвкушении отправляется по лежащему стволу к разложенному телу и приступает к «соисканию». Непрерывная возня вокруг, смешки, хихиканье усиливаются. «Ну! Давай! Засади ей!». Девка в очередной раз рвётся, изгибается, изворачивается… И затихает. Публика замирает в нетерпеливом ожидании, и только равномерные глухие удары двух сталкивающихся лобками тел и нарастающее пыхтение заполняют атмосферу. А рядом, чуть в стороне, стоит её «дружок» и вот так же, как сейчас — уверенно и открыто — улыбается.

Меня вырвало. Мда… Квас как-то… не пошёл.

Этот недоделанный крысюк будет мне байду заправлять?! Принародно выставлять меня дураком?! Ведь они все знают — как было дело! А я — не знаю и поэтому глуп. «Обманули дурака на четыре кулака» — детская русская дразнилка. Очень увлекательное занятие — дразнить кого-нибудь. Особенно того, кто сильнее или опаснее. Меня будут дразнить и дальше. Получать от этого удовольствие. По разным поводам обманывать. «На четыре кулака».

Я старательно утёрся рукавом. Хорошо, что на кольчужку — рубаха одета. Железным рукавом губы не вытрешь.

Вырисовавшаяся картинка шевелящегося мужского кубла на женском теле выявила одну мелкую несостыковку.

«— В чём разница между французским сексом и русским?

— У них — без нательного белья, а у нас — без постельного».

Эта народная мудрость появится значительно позже. А пока нательного — у женщин нет нигде. «Святая Русь» тоже… французит. «Мелочь, а приятно» — ещё одно народное замечание. Мне и «мелочи» хватит.

— Всем встать на колени. Быстро. Ну. Всем, я сказал. Ноготок, вот этого говорильщика — на подвес.

Некоторая, уже привычная суетня, снова слова-паразиты, оглядывания насчёт побега, оглядывания насчёт непонимания. Естественный взбрык «поливальщика» в руках моего палача. Дурак ещё не понял: моё — всегда моё, и наказание за причинение вреда моей собственности — смерть.

— Да не… да чего ж… да я ж… она ж сама… меня-то за что?

— Я знаю, что «она сама». Тут ты сказал правду. А вот в другом месте — солгал. Охабень этот на голову ей — ты намотал. Ей самой это делать незачем, а другой бы — либо использовал свою собственную одежду, либо задрал на девке всё вместе с её рубахой. Только рубаха её там, в сторонке осталась, только для тебя она могла сначала полностью раздеться. Вот такой, голенькой, ты её сотоварищам своим и отдал. «Пошла одетая» — ложь. Ты солгал мне. И будешь за ложь наказан. Не сильно — пять ударов кнутом.

Народ, начавший, было, грозно выражать своё общенародное возмущение «боярским произволом» и «судом неправедным», несколько успокоился. С колен прыгать к собственным топорам в десятке шагов, под лучником наверху и мечниками вокруг… Из-за всего-то пяти плетей да по чужой спине… Да ну его…

Как интересно складывается моё расследование. Ни «преступление против личности», ни «преступление против собственности», ни «преступление против нравственности» — не доказываются. Но ловиться мелочь: «преступление против информированности» — «дача ложных показаний». Статья 307 УК РФ, часть 1:

«Заведомо ложные показание свидетеля… наказываются штрафом…, либо арестом на срок до трех месяцев».

«Три месяца» — совсем не «восемь лет строгого». Мелочь мелкая. Только чтобы сделать из живого преступника мёртвого — ни месяцев, ни лет не надобно.

Я не могу наказать главного преступника. Ибо он не совершил преступление, но лишь способствовал ему. Я не могу наказать совершивших преступление. Ибо не могу отличить более виноватых от менее виноватых. Я не могу не наказывать или отложить наказание на потом. Ибо последуют новые преступления разной степени тяжести. Поэтому я наказываю формально невиновного в тяжком преступлении за преступление малое. Но в мере, большей, чем закон предлагает за тяжкое. Вот как-то так. Не по закону, не по обычаю, «не по правде». В чистом виде произвол, самодурщина и беззаконие. Мои личные. «Зверя Лютого». Зря ты, парень, не ушёл с бурлаками.

Ноготок подтягивал «поливальщика» к «столбам с перекладиной».

Когда-то я сорвался с этой перекладины. В тот день, когда мы в первый раз пришли на этот двор. Мешочек с золотыми украшениями смоленской княжны вывалился у меня из-за пазухи и рассыпался прямо под ноги Кудряшковой бабы. Она была тогда хорошенькой, кругленькой, молоденькой. Очень счастливой. От своего ненаглядного мужа, от шевеления желанного ребёнка под сердцем. Тогда она радостно побежала с этой новостью к хозяйке. Совсем немного времени прошло. Вон она, у поварни стоит. Нет уже ни хозяйки, ни хозяина. Ни жданного дитяти. Искалеченный муж её бегает на коленках на заимке под рукой «богини смерти». А сама, прежде счастливая, непрерывно щебетавшая девчушка, стала осунувшейся, почерневшей, непрерывно испуганной женщиной. И её главное нынешнее желание — чтоб её никто не замечал.

Всё повторяется. Повторяемость обеспечивает обучаемость и способствует формированию домашних наработок и заготовок. Взаимопонимание — растёт. Как у меня с Ноготком.

Ноготок, разворачивая кнут, отошёл ко мне, вопросительно взглянул. Как бить-то?

— Как кузнеца сможешь?

Короткий кивок. И… я подобное уже описывал. Достаточно подробно. Разница — солнышко только что взошло. Раннее утро. При свете дня — ещё… омерзительнее. Чётче визуальная картинка. Лучше видна грязь, слизь, разлетающиеся куски и кусочки. Резче цветовые контрасты: красное — на зелёной траве, бурые пятна — ляпаются на серое дерево дворовых построек.

Коленопреклонённая толпа ахнула от первого удара, когда привязанный завыл, меняя своё ритуальное нытьё на настоящий, захлёбывающийся, предельной для данной глотки, визг. Крик боли и страха. Боли уже наступившей, страха боли грядущей.

Ахнула от второго, когда капли и кусочки, выдернутые из тела замедленным потягом кнута после удара — полетели по двору. И — проглотила, поперхнулась своим «ахом» — от пятого. Потому что в полной тишине — даже дыханье все затаили, был слышен негромкий короткий хруст ломаемого позвоночника.

Короткая пауза, в продолжение которой Ноготок отжимает от крови свой кнут, пропуская его через рукавицу на левой руке, и дикий крик:

— Ироды! Убили!

Толпа начинает шевелиться, подыматься. Мои… Ивашко, Потаня делают инстинктивный шаг навстречу этому движению, нарастающему шуму толпы. Молодёжь, наоборот, инстинктивно отшатывается. Все поднимают оружие. Даже я совершенно автоматически выдёргиваю шашку из-за спины. Ещё не понимая, что будет, не представляя последствий. Просто, чтобы… заглушить этот всплеснувшийся вал человеческих голосов, остановить волну подымающихся человеческих тел. Сейчас они все как… кинуться.

Ноготок бьёт кнутом. Кнут идёт сбоку, по длинной дуге, в сторону от толпы на уровне их голов, как-то хитро заворачивается, не захватывая толпу, проходит над людьми, заставляя их опускать головы, но не касаясь ни одного из них. Фол — узкий ремень на конце, обгоняет тело кнута, сворачивается в колечко перед лицами первого ряда. Крекер — пучок волос из конского хвоста на конце фола, закручивается ещё сильнее, щёлкает, пройдя звуковой барьер, и весь кнут как-то складывается, хлопает, встретившись сам с собою. Останавливается в своём, длинном, завораживающем как движение змеи, полёте. И опадает на землю. А в лицо людям летит град капель. Капель крови.

Толпа вздрагивает. Содрогается. Отшатывается. Кто-то спотыкается об соседа, заваливается, падает. Задние ещё пытаются подниматься на ноги, передние — замерли. Ноготок, не отрывая равнодушного взгляда от покрытых пятнами кровавых брызг лиц, снова начинает неторопливо протягивать кнут через левую руку. Рядом со мною Ивашка делает пару шагов вперёд и прокручивает саблю. И я, без всяких мыслей и планов в голове повторяю его движение — два шага вперёд, круговой мах клинком справа от себя. Слева делает два шага Сухан, опускает рогатину. Неудобно — не с той ноги. Он делает ещё шаг — такая стойка более привычна для него. На другой стороне толпы, со стороны ворот, слышится резкий выдох. И второй. Чимахай вспомнил о топорах у него в руках. Круговой мах правой, такой же — левой. Готов делать мельницу. «Из кого тут щепы по-накрошить?». И остальные вышли из ступора — перехватили оружие поудобнее, переступили ногами, чуть сдвинулись. Ну что, ребята, режемся?

Нет. До полномасштабной скотобойни моя Пердуновка ещё не доросла. Не в этот раз. Сверху раздаётся голос Чарджи:

— Эй, воротники! Ворота открывайте. Владетель пришёл. Аким Рябина комонный и людный.

Молодец, дедушка. Очень своевременно нарисовался. Молодёжь, рассовывая спешно за пояса эти непривычные прусские топоры, кидается вынимать брус, распахивать створки ворот. Коробецкие в полуприседе гуртом сдвигаются в сторону, очищая проход для верховых. Кого-то, из пятящихся на него, Чимахай похлопывает своими топорами по плечу плашмя, те оглядываются: «А? Чё?», и все опускаются на колени.

За открывающимися воротами — пяток верховых, полтора десятка лошадей и два десятка пеших. Всё это вваливается во двор. Впереди на своей белой кобыле — сам Аким Янович. Сплошное дежавю. Если он ещё и спросит как в прошлый раз… Спрашивает. Вместо «здрасьте»:

— Что за срачь развели? Почему трава красным крашена? Вам что, куриц резать негде?

Мда… Многое меняется, но не вопросы Акима Яновича. И это радует — возникает ощущение надёжности, повторяемости и предсказуемости. Если он и дальше дежавюкать будет… Увы — даже и Аким Рябина адаптируется к реальности. Внимательно оглядев подвешенного на перекладине, тёплого ещё, кровоточащего мертвеца — «парное мясо лохмотьями», толпу стоящих на коленях с другой стороны парней, Аким вздыхает и выдаёт:

— Ну никак тебя без присмотра оставить нельзя… эхе-хе… сразу кровищи понаделаешь,… будто зверь лютый… Повод прими.

Ну и связочки у деда. «Присмотр» и «зверь»… Я так растерялся, что чуть его кобыле своей шашкой в морду не заехал. Убрал, поддержал, помог слезть с коня.

У деда повод на кисть намотан, сам он ни слезть, ни залезть не может — руки в повязках. Пока слезал — я его за колено, за пояс, за подмышки поддерживал — нормально. Как на землю стал — сразу плечами дёргает, типа девки нецелованной: «не трожь меня за везде». Яков сам слез, но сразу к завалинке — стоять ему больно. А Ольбега пришлось ловить — кидается с седла на шею не глядя. На меня не глядя — от мертвеца глаз не отводит.

— Ваня! А я деда упросил с собой взять — твой острог посмотреть. А этот подвешенный — правда мёртвый? Вот только что? Вот прямо сейчас? А ты ещё кого-нибудь пороть будешь? Можно я выберу? Вот из этих, которые на коленях стоят? А за что ты его так? Как это — «соврал»?! Вот только за это?!

И важный голос Николая — откуда этот купец-невидимка реализовался? — только что не было же:

— Так у господина дар Богородицы — всякую лжу чувствовать. Его от неправды — блевота одолевает. А дурак-то покойный — врал безбожно. Упокой господи душу грешную. Вот господина и вывернуло. Вон, видишь у крыльца — ещё не убрали. Не, Покров Богородицы — одно, а Дар — другое. Почему одному — двое? Ну, ты ещё Царицу Небесную — скупой назови. Уж коли она одаривает, так — щедро, во всю руку. Пойдёмте уважаемые, поглядим — чего вы притащили.

Николай уводит пришедшего Хрыся и спешившегося конюха-управителя, а я пытаюсь судорожно вспомнить: где я болтанул насчёт «дара»? И чем мне это грозит? Ведь вспомнят же в самый неподходящий момент! Как Чарджи насчёт «подорожника для души». А грозит мне это тем…, что есть мне больше не надо. Вообще. Потому как при всеобщей распространённости среди хомосапиенсов обезьяньего отношения к истине… «Не приврёшь — не расскажешь» — общечеловеческая мудрость.

Бабы суетятся, вычищают двор, одновременно накрываются столы для завтрака работников, одновременно решаются вопросы размещения новоприбывших, одновременно идёт разбивка по бригадам, разбирается привезённое Акимом… трёх ярок? — к Фильке на двор, поросёнка? — здесь оставь — сегодня зарежем… Одновременно гости осматривают местные достопримечательности типа курятника: а несутся хорошо? на такую-то толпу ещё десяток нужен — а держать где будешь? а что это ты про смолокурню сказывал?…

Из господской избы вылетает, восторженно повизгивая, Ольбег с ножом в руке.

— Деда! Деда! Глянь!

— Ишь ты. Знатная вещица. Редкая. Агаряне делают. Отсюда далеко. Дальше Царьграда. Так значит, вот этим ножиком Перун свою бабу зарезал? И кто б мог подумать, что оно вот так обернётся? А, Яша? Знакомая вещица? Помнишь?

Яков, внимательно оглядев знаменитый кинжал с рукояткой в виде двуглавого конийского орла-лучника, сдержанно кивает. Тут я снова не догоняю. Какая-то старая история. Наверняка — интересная. Возможно — важная, полезная. Да я, вообще-то, любую неординарную информацию могу применить с пользой для себя. Только её нужно принять, проглотить. А уж к какому крючку её привесить — найдётся. Но — не успеваю. Надо б хоть не забыть — при случае расспрошу и Акима, и Якова. Не забыть бы…

Подвожу Ольбега к появившейся Любаве, и старательно промываю обоим мозги. На тему «мирного сосуществования». Они дуются друг на друга, ритуально — по три раза — отнекиваются. Детский сад, одно слово.

Вроде бы, примирение со взаимным прощением — состоялось. Любава тянет Фофаню за стол, а Ольбег нервно сглатывает, глядя на этого здоровяка. Не «нервно» — завистливо:

— Как она его… одним пальчиком ведёт. Как коня выезженного! Такую-то силищу…

Кажется, вид нашего дебила развивает в Ольбеге миролюбие сильнее моих увещеваний. «Идиот как фактор сдерживания». Аналог «ядрёной боньбы» 20 века для детских игр века 12-го.

Лошадей сперва развьючивают, потом начинают грузить заново. Прокуево барахло, что идёт в Рябиновку, барахло Меньшаковой бабы с семью дочками, что идёт к Хрысю на постой и обучение, шиндель с реечками, чтобы Хотен кузню перекрыл. Обрешётку во вьюки?! Факеншит! Надо строить дорогу. А как здесь можно что-то построить, если вода поднимается на восемь сажень? Или как-то по северному? Двойную систему дорог — зимник-летник?

Наконец, гости покидают мою Пердуновку, проходит и ужин работников, и вечерний «разбор полётов». Что-то у нас получается, что-то — не очень. Дело — движется, проблемы — решаются, я — кручусь.

Глава 153

Уже в темноте появляется Чарджи — он у нас сегодня ночной дежурный.

— К тебе там…

Двое из коробецких, один — приметный сколиозник, другой — по-моложе, ничего запоминающегося. Стоят-мнутся. «Эта… ну…». Потом, вдруг вспомнив, неловко, неумело валятся мне в ноги.

— Боярич! Возьми нас к себе. Мы, того-самого… покаяться пришли. Мы те всё расскажем. Ну. Про эту девку-то. Только пообещай, что казнить не будешь. И к себе возьмёшь. По-хорошему. А то в Коробце-то нам…

Темно уже, спать охота. После такого трудового дня. Но, делать нечего, начинаю расспрашивать.

Ситуация у ребят типовая для этих мест. Отец погиб во время похода Свояка. Вдова с двумя малыми сыновьями, спаслась и вскорости вышла замуж за вдовца. У того тоже сыны. Осели в этом Коробце. Мачеха сразу стала отличать своих сынов от мужниных. Своим — кусок пожирнее да побольше. Отчим ответил тем же.

Теперь братья выросли и надо бы жениться. Отделяться… Землю-то даёт община. Общество поможет и с избой, и с той же печкой. Но куча вещей должна идти из родительского дома, из семьи. Скотина, птица, семенное зерно, утварь, инструменты… Отчим со сводными братьями высказались типично и однозначно: «Хрен вам». Вот парни и прикидывают наняться ко мне в работники. Чтобы заработать на полное обзаведение собственным хозяйством.

Всё? Нет, не всё. Почему они разговор о найме начали с покаяния? Почему они вообще начали этот разговор сейчас, а не концу общей месячной отработки?

«Ни мычит, ни телиться» — общенародный тип поведения. Парни — долго «мычат». Хмыкают, охают, вздыхают. Наконец, начинают внятно «телиться»: у них есть причина уйти из общины, у них есть причина проситься именно ко мне — вотчина будет подниматься, расти — есть надежда получше устроиться. Обосноваться не временно, а постоянно. Но главное: им страшно. Сегодня они соврали мне. Вместе со всеми. Потом увидели мою сверхъестественную способность различать враньё — «Дар Богородицы», увидели наказание за ложь. И коробецкие сообразили: это ещё не конец разборки, появились новые работники, значит — жалеть их не обязательно. Вот эта парочка готова сдать всех остальных просто потому, что у них есть «страх Зверя Лютого» и нет другого, «встречного страха» — потерять общину — они эту идею уже давно сами обдумывали.

Интересно, мне всегда казалось, что человек бежит от источника страха, а здесь — наоборот. Как старое фронтовое правило: «снаряд два раза в одно место не попадает». И бойцы прячутся в свежую воронку.

— Лады. Пошли под запись расскажите.

Сперва вдвоём с Николаем, потом, когда он, заснув прямо за столом, свалился с чурбачка — один, сижу всю ночь и царапаю бересту. Такой-то сказал такое-то и уступил место такому-то…

Утром отправляю «доносчиков» к рябиновской бригаде — нечего ребятам с односельчанами лишний раз общаться — могут быть… эксцессы. И начинаю, уже представляя характеры персонажей, выдёргивать по одному коробецких. Первые ещё нервничают, пытаются запираться. Последующие, уже услышав от товарищей суть происходящего — не дёргаются.

Всё по классике: добровольные признательные показания под давлением неопровержимых улик. Ощутив безысходность и неизбежность, соучастники радостно закладывают друг друга и с огромной благодарностью идут на сделку со следствием. И правда — ну зачем нам княжий суд? Давайте полюбовно, «по согласию». Вместо виры и справедливости по «закону Русскому» — я согласен на долговую расписку. Типа: такой-то имя-рек получил от меня в долг те же 6 гривен, как за «пошибание робы». Под божеский процент — «нормальный рез» — 20 %.

Мономах, в своих дополнениях к «Русской Правде», не ограничивает время начисления такого процента, не требует реструктуризации долга при превышении периода займа, как с другими ставками. Я здорово сомневаюсь, что эти смерды смогут легко и своевременно всё выплатить. И я буду спокойно начислять и взыскивать ещё очень долго.

Чарджи и Сухан процарапывают свои автографы в качестве свидетелей-послухов. При сумме долга свыше 3 гривен — свидетели обязательны. Иначе остаётся только сказать в суде: «сам дурак». По Мономаху: «речи ему тако: промиловался еси, оже еси не ставил послуховъ».

15 персональных берестяных грамоток с кровавым отпечатком большого пальца конкретной персоны. А то кресты в качестве подписей — меня не вдохновляют. Срок оплаты — полгода. Не будет оплаты — отдам вирнику. И тогда община-вервь заплатит и постой, и съездное-въездное-ссадное. Парни — всё понимают, соглашаются, «зачем нам вирник? — вирник нам не нужен». Сокрушённо кивают: «ты уж, боярич, зла не держи — бес попутал». Бес-то бес, но, похоже, Ивица за пару-тройку часов интенсивного труда заработала мне за сотню гривен. При её собственной себестоимости в одну ногату.

Мысль — не моя. Николай, забежавший к концу мероприятия, заглянул в грамотки, посчитал их и… «упал передо мной на колени в неизъяснимом восторге и глубоком душевном стремлении облобызать длань господскую». Искренний восхищение его выражался потоком слышанных от меня же междометий типа:

— Ну, ты, блин, и уелбантурил, хозяин! Круто дело вывернул! Чистый факеншит получается! Уж чего я в жизни повидал, но чтоб с одной девкиной дырки стока серебра за раз… будто дождём попёрло. Дай хоть к ручке приложиться — может и мне такая удача повстречается, может и я, возле головушки твоей, светлой ума-то-разума…

Учись Николашка. Попадизм — дело чрезвычайно прибыльное. Сходные технологии достижения сверхдоходности путём применения шантажа достаточно больших групп самцов хомосапиенсов по сходным основаниям — применялись и в 20–21 веках. Внедряем опыт грядущих эпох. Здесь конкретно — отечественной пост-индустриальной демократии.

Судебные дела — закончились, а настоящее дело — строительство — нет. Живём дальше.

Каждое утро, ещё затемно, я бежал на речку топиться.

Роман Полонский очень точно заметил:

— Я не мазохист. Но каждое утро принимаю холодный душ. И спокойно приступаю к делам. Потому что любое другое событие в течении дня уже не будет столь неприятным.

Увы мне, «как Илья-пророк молонию в реку кинет, так и вода охолонет» — русская народная примета. Пока «Илья» не пришёл — вода тёплая. Как парное молоко. Тихо. Туман ещё только-только собирается. Мир — тёмен, безвиден и… прекрасен.

Утопиться не удавалось, и мы с Суханом отправлялись в набег. Инспекционно-тренировочный. И хозяйство своё осмотреть, и здоровья поднабраться.

Первые дни мы бегали на заимку. По дороге, буквально из ничего, из поваленных стволов бурелома, торчащих веток, оставшихся пней подобралась такая нехилая полоса препятствий. Нашлось и где подтянуться, и где покрутиться, и где отжаться. Я, по молодости своего тела, избегаю осевых нагрузок — сжимающих нагрузок вдоль позвоночника. А вот проскочить метров двадцать на руках, цепляясь за ветки, как обезьяна в джунглях — милое дело.

Но можно и модифицировать. А повесим-ка на сучья ремни с петлями. А сделаем-ка уголок. Уцепился, ножки — параллельно земле. И пошли вверх, разводя руки. Ручки-ручонки. Дошёл до горизонта — повиси так. Ремни подвеса… дрожат. От дрожи напряжения моих мышц. А теперь пошли дальше, пока кулаки не окажутся под задницей. Вдох-выдох. А теперь так же медленно вниз. А теперь — цепляемся ножками, а ручки отпускаем. И — снова до горизонта. Спортивная, извиняюсь за выражение, гимнастика. Мда… Раньше не получалось. Вот чего попадизм с человеком делает!

Мара сперва сильно переживала по поводу моих ранних появлений у её ворот. Потом — по поводу столь скорого ухода Сухана.

Я уже объяснял — успешный секс повышает уровень эндорфинов в крови в четыре-пять раз. Как наркотик. Она, конечно, богиня, а он, натурально, зомби. Но оба — человеки. Вот они оба и подсели. Но, факеншит, как они сойдутся вместе — всё, на целый день оба выбывают из оборота! Сначала часами — даосизмом занимаются, потом втрое дольше — в себя приходят. «Ушедшему далеко по пути совершенства — долго возвращаться».

А у Мары своих дел куча. У Акима — руки, у Якова — ноги. Хорошо, что поймал момент — нагноение пошло. Выжгли калёным железом. Я ему ногу держал. Тоже… впечатление. У Ивицы — вывихи, у Елицы — свихи, у Прокуя — ожог:

— А-а-а! Ванька гадина! Ты куда меня приволок! Клещи не держат — в руках рассыпаются, горн — дырявый! Всё — дерьмо! Рукосуи безмозговые!

Чтобы не часто отвлекать Мару «путейскими экзерсисами», пришлось изменить «боярскую тропу» — поворачивать за речкой на восток, как мы на пруссов бежали. Хорошо. Трусишь себе в рассветной полутьме по лесу. Разгонишься да по стволу стоячему пробежишься. Сверху — роса дождём. Смешно. А там Рябиновка. Можно зайти, побудку сыграть. Просто для смеха. А можно тихо назад по другому берегу.

Итого — пятнадцать вёрст. Мохаммед Али каждое утро в качестве разминки бегал 10 миль вокруг ограды городского парка. У меня тут ни миль, ни города, ни парка. Но пример с великих людей я беру. И с Наполеона, и с Мохаммеда. Понятно, что великий полководец и великий боксёр в одном флаконе… Но я без фанатизма. Зато регулярно. Как Потаня. Каждое утро с разминки прибегаю, а он в макивару — рукой колотит. «Его пример — другим наука» — вдохновляет и самому расслабляться не даёт. Я уже про муравьёв говорил? Так вот, два долбодятельных муравья строят свой муравейник постепенно и непрерывно.

Потом быстренько перекусили и — «по местам стоять, с якоря сниматься». Ивашко бригаду возчиков увёл. У него народ серьёзный, степенный — дурней Ивашко к коням не подпустит, сильно резвых… — остепенит. Когда человек на мир одним глазом смотрит, поскольку второй синяком заплыл, поневоле будешь вести себя… степенно.

Ноготок свою команду забрал. У него половина «пауков». Боятся его страшно. Хоть он на них ни разу и ни цыкнул. Подойдёт молча, покажет как надо, скажет пару слов по делу. И дальше своё тесать. Доски они делают.

— Ноготок, а тебе не скучно?

— Не, боярич. Брёвна, они… как люди — все разные. Людей-то всё больше поперёк рубить доводилось. А здесь — вдоль. Интересно.

Чимахай половину коробецких на лесосеку повёл. Хорошо работают — быстро. Но почти каждый день — травмы. То — ударило, то — порезало. Почти вся бригада в повязках. Сам по сторонам не глядит, и другим не даёт. Только рычит.

Звяга разглядывает свою черту и чего-то бурчит под нос. Вынет клин, сдвинет хомут, померяет расхождение концов на ладони, забьёт клин, снова померяет. Чертыхнётся и повторяет всё снова. Черта — это такой плотницкий инструмент, на циркуль похож. Звяга — молодец. Мы тут с ним такой гибрид подпорной стенки с оборонительным частоколом придумали! А главное — придумали как это сделать. Правда, брёвен длинных много надо, грунта отсыпать порядочно…

А вот и Филька со своими подошёл. Тешет себя надеждой на лёгкий труд. Нет уж. «Один день Ивана Денисовича» с его ежеутренним «хоть миг, да наш» — у меня не проходит. Как вчера обговорили, так и делаем — пойдёшь конями пни дёргать. А здесь я Хохряковича с молодёжью оставлю: надо накопать на речке гальки и забить в основания подпорной стенки и частокола. Я им вчера две тележки ручные смастерил — накопают и перетаскают.

Рукодельничаю помаленьку. Ванька-рукодельник. Вот с Прокуем сделали десяток стругов. Здесь «струги» — это не лодки, это такие полоски железа, заточенные с одной стороны, с двумя ручками на концах. Кору с деревьев можно и топорами снимать, но стругами — удобнее. Производительность труда на данной операции — в разы подскакивает.

А ещё я сверлильный станок построил. Из прялки покойной хозяйки здешней усадьбы. Сверло — Прокуй сварганил, патрон… Инквизиторы, в частности, надевали допрашиваемому на голову верёвочную петлю, вставляли палочку и крутили её, затягивая петлю, пока у бедняги глаза наружу не выскакивали. Вот и у меня примерно так же — сверло в держателе — верёвочной петлёй зажимается. Филькин сынишка аппарат освоил с первого раза — теперь у меня никаких проблем с дырками в шинделе нет. Вот только сверло одно — и для других дел приходиться тот же диаметр отверстий применять. Но двери будем теперь делать нормальные — навесные, с навесами. А не «переставные» — поднял, переставил, открыл.

Хотел ещё токарный станок сделать. И Акиму подарить — пусть он, как старый князь Болконский, развлекается. Потом вспомнил о его руках… Мда… пожалуй, фрезерный — нужнее будет.

Два копра поставили — большой, чтобы брёвна частокола забивать, и поменьше — для подпорной стенки. Пришлось выучить людей «Дубинушке». Правда, только припеву:

А то там текст настолько р-р-революционный… Мне, как боярскому сыну славного сотника… Сами придумают.

В основание — гальку с реки забиваем. Кучу грунта отсыпаем внутрь частокола — поднимаем края холма, выравниваем поверхность. Пока вода в речке стоит низко — таскаем с берега. Такой пруд здоровенный образуется. Можно, пожалуй, и рыбоводством заняться. Странно, не могу вспомнить ни одного прогрессора, который рыбу разводил. А ведь в смысле массы пищи с единицы поверхности… У китайцев, вон, очень неплохо получается. Интересно — в этом мире есть зеркальные карпы?

Сорок работников — большая сила. Ну очень много чего могут уелбантурить.

Все при деле, один Чарджи скучает. Я вам прямо скажу: добрый воин, искусный, храбрый — в домашнем хозяйстве — абсолютно бесполезная вещь. Саблю можно хоть на стенку повесить, чтоб под ногами не болталась. А живого человека? Куда не пойду — «там ты сидишь». И скучает — бездельем мается.

Пришлось взять торка в учителя. Два часа в день ихней «поганой мовы». Но не просто иняз — «просклоняй слово — „алтын“», а кое-что практическое: тренинг-спаринг. Шашечка моя против кавалерийской сабли, бой на копьях в исполнении Сухана. Метание «чего не попадя в куда не попало». Ножи, топоры, сулицы эти корявые… Не так стоишь, не туда глядишь, не про то думаешь… А с разбега? А сидя? Будто бы — «с седла»? А с левой руки? А Сухан?…

Как в старом анекдоте:

— Эй, лысый, пить будешь? А баба твоя?

Стрельба из лука… Тут облом: подержать свой лук он мне дал. Недолго и под присмотром. Тот, что от прежнего хозяина в усадьбе остался… — Чарджи только шипит и плюётся. Ладно, проходим курс «уход за личным оружием»: доспехи, мелкий ремонт, средства консервации. Хорошо, что здесь нет солидола. Но всё равно, весь — «жирный на ощупь». А ханыч только морщится. Брезгливо. Скучающий красавчик.

Тут ситуация почти по Крейцеровой сонате:

«Обыкновенная пища крестьянина — хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает легкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него — каша и один фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в тридцать пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по два фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки, — куда это идёт? На чувственные эксцессы. И если идёт туда, спасительный клапан открыт, все благополучно; но прикройте клапан, как я прикрывал его временно, и тотчас же получается возбуждение, которое, проходя через призму нашей искусственной жизни, выразится влюбленьем самой чистой воды, иногда даже платоническим».

Ну, по фунту мяса — это много. У меня так не получается. А вот 16-часовой рабочий день я обеспечиваю всем. Кроме торка. «Платонизмом» от инала не пахнет. А пахнет от него… Светаной каждый день. Остальные даже подкалывать его перестали. Только Потаня как-то сказал мне, как отрубил:

— Или разведи нас, боярич, или я её зашибу. Курву драную. Соромно мне.

Остальных я старательно гоняю до полного изнеможения, успевая за день пробежаться по всем рабочим площадкам. Стараюсь, конечно, не мешать людям, не отвлекать от работы. Так это, гляну слегка:

— Работаете? Ну-ну.

И дальше побежал. Но…

Пейзане не бегают, крестьяне не занимаются физкультурой. Физические упражнения, культура тела — это выдумки бездельников-аристократов. Мысль о том, что нужно потрать время на совершение каких-то бессмысленных движений — у физически работающего человека не возникает. Здесь как с марксизмом: «рабочий класс сам по себе не может выработать научное классовое сознание — только тред-юнионистское».

Спортсмен отчасти подобен негру: меланин, дающий чёрный цвет кожи, образуется при сочетании постоянного обильного питания с избытком инфекций в окружающей среде. Как в экваториальных джунглях. И причина для спорта такая же: много жратвы и куча соблазнов.

У меня у самого с соблазнами просто: сапожки с утяжелением. Вшиваешь в подошвы по хорошей подкове и вперёд. День побегаешь — к вечеру никаких мыслей. Ни о чём. Точнее — ни о ком. Перестало помогать — увеличил дистанцию. Сбегал в «Паучью весь» и обратно — вполне по-боксёрски получилось, по Мохаммеду. А между «туда» и «обратно» — и Беспута имеется. Нормально имеется: пока я отдышусь — она подготовится.

С той поры тянется за мной ещё одна сказка. Будто умею я разом в разных местах появляться. Что в три шага могу колдовством в тридевятое царство перепрыгнуть. Как полоцкий князь Чародей: «Вечерю стою в Киеве, а заутреню — в Новгороде». Что туманом ночным оборачиваюсь, меж деревьев лесных растекаюся, в любое окно загляну, в любую дверь войду. Хоть бы и в краях дальних, куда и конём не одну неделю скакать. Выдумки это, преувеличения. От людей, кто спит долго, да и по земле ходит — нога за ногу.

Мне снова начинало казаться, что я нашёл своё место в этом мире. Что он уже не пытается меня отторгнуть или уничтожить, как было в начале. Не заманивает какими-то тихими тёплыми уютными гаванями — «только не качай лодку». Казалось, что я нашёл новую точку равновесия. Равновесия в движении. Вот в этом ежедневном беге, обучении, суете и наведении порядка.

Я даже и злобствовать особенно поводов не находил. Так только, разок. Дождь пошёл, людей под крыши загнал. Один день просто отлёживались, отсыпались, на другой — начали приключений искать. Развлечение я им нашёл быстро — в виде блохи в одном из домов. Дальше стандарт — санобработка всех… сожителей. Всех помыли, побрили и постирали. Коробецкие мявкать начали — тут Ноготок с кнутом пришёл. На них глядя и остальные пошли тихонько. Да и то сказать — молодёжь у меня, бород почти и нет.

Интересно: по статье 60 «Русской Правде» за вырванную при свидетелях бороду — штраф 12 гривен. Получается, что выдрать клок бороды или выбить зуб стоит столько же, сколько затрахать насмерть двух чужих рабынь. Только зачем мне этот смех с вирами? Работнички у меня сами бреются. А поскольку зеркал нету и затылков не видать, то зовут друг друга на помощь. Так что, вполне «добровольно и с песней». Самообслуживание — очень повышает производительность. Как в «Вокзале на двоих»: «сама, сама, сама…». А тут и солнышко выглянуло — пошли дела делать.

Поставленная ближайшая задача — «получение боярства» представляется достаточно решаемой. Пути, вроде бы, понятны. А там, выйдя на новый уровень местной иерархии, можно будет существенно влиять на решение моей главной задачи — «избы по-белому». Сделаю в таком стиле свою Пердуновку, подготовлю ресурсы и кадры. Можно будет показать, научить, «сеять доброе, разумное, вечное» в поле печестроения. Или правильнее — печесложения?

«Если бы я был таким умным как моя жена потом»… Я это уже говорил? — Я это ещё не раз повторю. Потому что иллюзорность управляемости будущего свойственна мне в полной мере, как и всякому человеку 21 века.

Представьте себе: ранее утро, птички поют, в стороне Сухан с колодой на плечах приседанием занимается, я тут, на речном песочке, на кулаках отжимаюсь, весь из себя такой… наряженный и считающий. И тут — чья-то тень на песке прямо перед глазами и голосок над головой:

— Болялин велел… эта… ну… их благословление к паукам плиплыл…

Мда… Долбонлав. Ботало на шею и пудовый колокол в задницу. Чтобы издалека слышно было. А то он как мой последний кот — возникает из подпространства, мявкает и снова исчезает… Нервирует.

С моим приходом в здешних местах очень густым косяком пошли покойники. Нет, их и раньше случалось. Но так интенсивно народ здесь не умирал уже давно. Покойников, естественно, закапывают, говорят над могилами соответствующие слова. Но для завершения процесса нужен лицензионный поп. Лицензия называется — «благодать божья», и она — «проистекает». Из локальных, районированных «накопителей», которые называются «поп приходский». Заполнение «накопителя» — одноразовое, называется — «рукоположение».

Поскольку перебоев в этом процессе «проистекания» из-за недостатка или перерасхода «благодати божьей» не наблюдается, то могу предположить, что «благодать божья» не материальная субстанция, вроде водки или иной жидкости, а подобна информационным сущностям типа файлов, которые допускают постоянное, неограниченное и, даже, одновременное копирование. Впрочем, о нематериальности «благодати божьей» много писали схоласты и богословы в разные эпохи, так что ничего нового в моей гипотезе нет.

Аналогия с известными разновидностями информации заставляет задать ряд конкретизирующих вопросов.

Типа: как организован контроль целостности? Каков регламент формирования и хранения архивных копий? Подтверждал ли правообладатель контента своё согласие на такое использование, или следует ожидать его обращения в Мосгорсуд? Какие кодировки используются при представлении этих информационных объектов? Возможно ли существование в рамках одного «накопителя» нескольких «благодатей божьих», как одного, так и принципиально разных типов, подобно тому, как несколько разнотипных файлов могут существовать на одном компьютере? Является ли «символ веры» достаточным дескриптором для того или иного экземпляра «благодати»?

Впрочем, ответ на последний ответ известен из истории — «нет». Многочисленные кровавые религиозные конфликты между последователями одного «кредо», но с разными трактовками, показывают недостаточность классификации этих информационных объектов исключительно по их «верую».

Схема розлива «божьей благодати», действующая в «Святой Руси» выглядит примерно так.

Иоанн Предтеча во время крещения Иисуса в водах Иордана возложил на голову его правую руку — десницу. Потом Иоанну эту руку, вместе с головой, отрубили. Голову тамошняя царица долгое время держала у себя в покоях, используя язык в качестве подушечки для иголок. Ну уж очень Иоанн царицу оскорбил! Кстати, «святые люди» на «Святой Руси» — юродивые, прорицатели — называются похабами. А то, что они говорят — похабщиной.

Руку выкупил через служанку царского дома евангелист Лука, хорошо знавший всё это семейство: Иисус и Иоанн — довольно близкие родственники и ровесники.

Как известно, Лука описал детские годы Иисуса. Евангелие от Луки называют «Детское Евангелие». Естественно — апокриф. Лука описывает, как Иисус в малолетстве своём убивал «божьей благодатью» своих сверстников — соседских детей, как хамил своей матери — Богородице. Ну какая же церковь примет такое в свою серию «Жизнь Замечательных Людей»?

Лука увёз руку Иоанна в родную Антиохию. Через, примерно, тысячу лет она попала в Константинополь, где её периодически вынимают из ларца, разворачивают тряпочки, в которые замотаны эти косточки, и кладут на плешь очередного соискателя: «теперь патриархом будешь ты».

К третьему тысячелетию в мире будет известно о четырёх головах Иоанна, двух или трёх правых руках и одиннадцати указательных пальцах от этой десницы. При том, что канонический вариант, оказавшийся в Сербии, имеет в своём составе указательный палец, но не имеет мизинца и безымянного. Все мощи — нетленные и, безусловно, истинные. Как человек с таким набором конечностей мог проповедовать в пустыне? Наверное, только в пустыне и мог.

Ещё одна, уже чисто русская заморочка, состоит в названиях. Иоанна называют Крестителем и Предтечей, занятие, которому они с Иисусом предавались в водах Иордана — Крещением. А вот праздника такого — нет. Крещенские морозы на Руси — каждый год, а праздник называется Богоявление. Ибо «отверзлось небо, и Дух Святый нисшёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой Возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!».

Надобно отметить, что и на меня лично голуби не только гадили, но и садились. Правда, Дух Святой не нисходил, и голос с небес не звучал. Может быть из-за моей спешки: я их быстро прогонял — по набору переносимых инфекционных заболеваний эти птички приближаются к крысам. О чём совершенно справедливо как-то всенародно сообщил главный санитарный врач России. А об их манере забивать стаей одного из своих и о прочих мерзких особенностях поведения, Пикассо красочно рассказывал Эренбургу, рисуя своего всемирно известного «Голубя мира».

Возвратимся же, однако, к процессу розлива. Скопировавшаяся из нетленных косточек Предтечи во вполне тленное темечко очередного Константинопольского патриарха, «благодать» самотёком продолжает изливаться по всякому подходящему случаю. Например, на головы вновь назначаемых церковных иерархов. Такая… система каскадов. Как в фонтанах Петродворца. Из патриарха — в митрополитов, из митрополитов — в епископов, из епископов — в попов и дьяконов. Далее — в народ, как в канализацию.

Причём качество самого «носителя» — «сосуда с благодатью» — особого значения не имеет. Ну, валяется он пьяный в дымину под забором, лыка не вяжет — неважно. Из него проистекает. Безотносительно к его собственной воле. Что именно проистекает во всём его жидкостном разнообразии — не суть важно, я — про «благодать». Да что священники! В Евангелии описан случай, когда из самого Иисуса без всякого согласия с его стороны проистекло чудо. Кажется — геморрой вылечился. Правдоподобно: мгновенное излечение геморроя это, безусловно, божье чудо. Сын божий тогда сразу заволновался, начал искать в толпе окружающих: кто это тут у меня «благодать» таскает на свою задницу?

Очень устойчивая система. Так всё было хорошо. И тут волынский князь Изя Блескучий со своим расколом…

А Климент Смолятич… он, конечно, человек праведный, многими достоинствами и мудростями наделён, но… Не рукоположён в Киевские митрополиты Константинопольским «накопителем благодати». Избран, назначен, но… «благодать божья» — не проистекает. По мнению греков. По нашему-то суждению — да полно её там! Аж через край хлещет!.. Раскол, однако.

6 русских иерархов избрали митрополита Киевского. И тем самым сами стали раскольниками-схизматиками. Соответственно, «божья благодать» у них внутри… — не кондиционная. «Подделка китайская».

Остальные… Мануил Смоленский несколько лет назад умер, Нифонта Новгородского в Киеве голодом уморили. Крепок был мужик. Но грёб всё под себя, под Новгород. А Русь — не только вече новгородское, которое своему архиепископу кланяется ниже, чем князю. Попал Нифонт в чехарду княжескую на киевском столе, ответил Великому Князю, как у себя, в Софии Новгородской привык разговаривать… Изя Давайдович был в тот момент — самый на Руси главный. Он даже родную кровь — братьев, родных и двоюродных, насмерть давил. Хоть и недолго Изя Великим Князем посидел, но Нифонту — хватило.

Честно говоря, народу русскому на все эти игры десятка высших иерархов церковных — плевать. Но… «благодать». Она ж не проистекает! На Руси 4–5 тысяч приходов, в каждом — поп. Он же — «батюшка», он же — «иерей», он же — «пресвитер». В некоторых церквах — не по одному. Ещё, примерно, столько же дьяконов. Около десяти тысяч рукоположённых священнослужителей. И они, естественным порядком, мрут.

Глава 154

Макиавелли, говоря о римских папах своего, более позднего, средневековья, отмечает, что средняя продолжительность пребывания на «престоле святого Петра» составляет 7 лет. Есть исследования 20 века, показывающие необходимость раз в 7–8 лет существенного изменения поля деятельности. Есть наблюдения Паркинсона в части оптимальной скорости карьерного роста и деформации человеческой психики при отсутствии таких своевременных изменений. В «Святой Руси» у приходского священника нет, как правило, проблем «карьерного роста» или «смены рода деятельности». Они решаются «условиями среды обитания» — есть продолжительность жизни.

В приходские попы в русском православии предпочитают ставить женатых, взрослых, бородатых мужчин. Понятно, что «дожить до бороды» по здешним условиям — уже удача. Средняя продолжительность жизни — меньше. Соответственно, ограничен и период профессиональной деятельности приходского священника. По моим прикидкам — в среднем как раз те самые 7–8 лет.

Раскол тянется уже пятнадцатый год. Подавляющее большинство попов, рукоположённых в этот сан до Раскола — уже умерли. Заменившие их, в значительной части — рукоположены «схизматиками». То есть — не обладают этой пресловутой «божьей благодатью». Новые епископы, установленные Климентом взамен умерших — аналогично. Всё, что они творят, в смысле «творят молитвы и обряды» — контрафакт.

Повенчал такой «безблагодатный» поп жениха с невестой — не работает. Имеет место быть не «святое таинство брака», а разврат и блудейство. Дети, соответственно, незаконнорождённые. И некрещёные — «благодати» же нет! Некрещёные же души по смерти тел своих идут в пекло на адские мучения. «Отпетые покойники» отпетыми не считаются, отпущенные грехи — не отпущены…

Я тут «Устав» Ярослава Мудрого вспоминал. Так вот: все решения церковных судов за 15 лет — незаконны. Соответственно — все взысканные штрафы надо вернуть. С процентом. Все отсиженные в «церковных домах» епитимьи — оплатить. Как больничный — по среднему. Как быть с порками? Никто ещё не придумал — чем отдавать.

На «Святой Руси» примерно 7 миллионов жителей. Средняя продолжительность жизни — 20 лет. Вот и прикиньте, сколько миллионов людей надо заново окрестить, заново повенчать и заново отпеть. И сколько тысяч церковников нужно заново рукоположить.

Вот об это и бьются сейчас, в эти августовские дни этого 1160 года, два умных серьёзных человека в великокняжеских палатах в Киеве — Ростик, Великий Князь всея Руси, и Фёдор, присланный митрополитничать из Царьграда.

Это уже не вопрос — кому на княжеском столе сидеть, с чего, собственно, раскол и начинался. Это уже вопрос существования всего русского народа. Да и не одного его. Ежели «правильная благодать» может проистекать и из раскольников, то всё восточное христианство, и так-то не очень единое, мгновенно превратится в конгломерат враждующих церквей.

Так вот, лицензионный поп у нас есть. Точнее — бывает. Приходит из прихода. Там, ниже по Угре село есть. Село — это селище с церковью. «Благодать божья» у него — прямо «от производителя» — грек он. Но рукоположён — на Руси. Где раскол. Но — епископом Смоленским Мануилом, который в раскол не пошёл. Так что, вроде бы — всё законно и совсем не «пиратская копия». Когда Храбрита с Корькой хоронили — за попом лодку посылали. Приехал, отпел, помянул и уехал. Я ему постарался на глаза не попадаться, так — издалека видел.

А потом хоронили не отпетыми. И в Рябиновке, и у «пауков», и в Пердуновке. Нехорошо, неправильно, не по ритуалу. А что делать? За попом каждый раз не набегаешься. А морозильника здесь нет — мертвецов на третий день надо закопать.

Есть богатые приходы, есть бедные. А есть — обширные. Такие места, где попа видят раз в три-четыре года. Объезжает пастырь паству и сразу всё делает. Детишек, что с прошлого «круиза» родились — крестит. Парней с девками, что сошлись — венчает. Умерших — отпевает. При здешней детской смертности бывает так, что над могилкой сперва идёт крестильный обряд, потом тут же сразу — поминальный. Ересь конечно. Не по канону. Но как можно сунуть разложившийся детский трупик в купель? Или исполнить елеосвящение? А «последование мертвенное» без соборования… А что делать? Обречь душу невинную на муки адовы вечные?

Получается, что мне в хозяйстве, кроме всяких печников-скорняков, нужен ещё и поп. Где взять? Нанять попа на свободном рынке труда — невозможно. Ещё первые Вселенские соборы установили, что службы не в своём приходе — служить нельзя. Поэтому — только местный приходской поп. Такая вот «неестественная монополия». Ну и ладно — тоже ведь живой человек — договоримся. Буду нанимать его «на исполнение разовых работ». Аутсорсинг ритуальных сервисов. Это же не индийских программеров подряжать — живём недалеко, законодательство одно… Да мало ли какие сервисы в моё время в моей России на стороне заказывают! Раз население нуждается в таких «двух притопах, трёх прихлопах» — наймём на наш корпоратив сертифицированного исполнителя этих… экзотических танцев.

Но есть некоторые… личностные проблемы. Здешнего попа местные называют «пресвитер». Пресвитер Геннадий. У меня на это имя — идиосинкразия. Не знаю почему, но в первой моей жизни не было ни одного Геннадия из моих знакомых, который какую-нибудь подлянку мне не устроил.

Я не говорю, что они плохие. Или что имя определяет характер человека, или антагонизм с носителем конкретного имени. Моего, например. Я вообще ничего о связи имени и подлости не говорю. Просто есть такой факт.

Вот этот Гена и припёрся.

И меня это очень тревожит. Не потому, что он ритуалы проведёт, а потому что начнёт нос свой совать. Задавать вопросы, на которые и я ответов не знаю.

Вот честное слово — последний к кому бы я навстречу побежал — к попу. Русские народные приметы на этот счёт однозначны: попа встретить — не к добру. «Оборотень дорогу перебежал. Поп дорогу перешёл». А ещё говорят: «Попу да вору — все впору». Много чего «доброго» про это сословие на Руси сказано. Есть у Даля и про меня лично: «Поп Ваньку не обманет, а Ванька попу правды не скажет». Мда… Хорошо бы.

Прибежали с Суханом в «Паучью весь», и сразу в глаза бросилось: на берегу лодейка лежит. Явно не местная. У «пауков» — лодок мало, и сами они маленькие. А тут… как беременная корова — размером в обычную «рязаночку», но вдвое шире. Заскочил к Хрысю во двор. У того нынче семь девок, две бабы и он один гоголем ходит. Бурчит, но видно — без зла.

— Хрысь, я смотрю — тебе это бабьё по сердцу пришлось?

— Да с чего ты взял?! Глупость говоришь, боярич! Толку от них… — одна суета и разорение. Хотя… Вишь ты, прежде — тихо было. Будто пустой дом стоял. За день, бывало, парой слов с женой не перемолвимся. Да и об чём говорить-то? А теперь вот эти… день-деньской щебечут. Смысла-то, конечно, никого…

— Хрысь, а что это за лодка такая широкая на берегу лежит? Прежде не видал.

— Так то — поповская кошёлка. Покуда этот долгогривый её доверху не набьёт — не уйдёт.

Вот такие дела. Я, конечно же, народную мудрость помню: «Поповское брюхо из семи овчин сшито». Но чтоб столь нагло и наглядно… Это ж мои люди! Их же тут этот… служитель культовый — обдерёт как липку, а зимой они ко мне придут: «Помоги, владетель! Спаси от глада и мраза». В смысле: на дворе холодно и кушать очень хочется. И что мне тогда? Посылать их прямиком к Спасителю? Чей человек проблему создал, тот пускай последствия и расхлёбывает?

— Хрысь, а с какого дуба вы ему такой оброк платите?

— То — не оброк, то — за требы. Как требы класть — он цену дерёт… как похочет.

Опять не понял. «Треба» — слово славянское, языческих ещё времён. Тогда речь шла о жертве какому-нибудь местному божку. Подношении в форме еды или вещи. Такие «требы клали» в «святых местах» — под священными деревьями или у заметных камней.

В Осетии, в Дигорском ущелье, в советское время видел здоровенную чинару. На каждой ветке по пустой бутылке из-под водки надето. Когда очередной парень из аула должен был уходить в армию — он забирался на дерево и одевал очередную водочную бутылку на свободный сучок. Тут сразу и «треба на возвращение» и демонстрация молодецкости: ну-ка, слазил быстренько на такую высоту посреди сабантуя на сто четыре тоста.

Когда пришло христианство, обязательные ритуалы получили то же название — «требы». Только в церкви их «служат» или «исполняют». Но у нас сохранилась архаическая форма — «кладут». Не то — потому, что в церкви надо кланяться — «поклоны класть», не то — из-за необходимости «класть в карман» священника.

Тема вознаграждения за обязательные церковные службы — болезненная и в 21 веке. Фраза «размер минимального ожидаемого добровольного пожертвования при исполнении обряда…» — годится для налоговой инспекции. А реально — прикрывает весьма примитивную торговлю вот той самой «божьей благодатью». Переходя, временами, в простое вымогательство.

«Властолюбие и стяжательство — две главные проблемы в жизни современной Церкви, два препятствия на пути людей, приходящих в храм, так что многие из них соблазняются и уходят, не находя сил двигаться дальше». Слова эти сказаны православным священником в 21 веке. В веке 12 — то же самое. Только уйти — некуда.

Это общая проблема всей христианской истории. У иудеев, мусульман, части протестантов — священник ставится общиной. И ей же изгоняется. Поэтому обе стороны вынуждены находить «баланс интересов». В тех же конфессиях, где «святой отец» — назначенец «сверху»… о неприятии русским народом всякого рода «лиц начальствующих» я уже говорил.

Православный священник не может отказать в исполнении треб даже и при полном отсутствии вознаграждения. Ибо «окормление паствы» — есть его долг пастыря. Равно как и получатель этой услуги не может не пожертвовать церкви столь много, сколь позволяет его вера и материальное благополучие. Пока ожидания обеих сторон в отношении суммы совпадают — все довольны. Но так бывает очень редко. В реале кормящиеся околоцерковные «сомнища» проявляют обычное наше российское хамство, поддержанное верой в приближённость свою к начальству. К самому главному начальнику во Вселенной — к ГБ.

Смиренная просьба о представившейся мирянину возможности поспособствовать добрым делам, внеся любую посильную лепту в храм божий, сменяется наглым попрошайничеством, мелочной торговлишкой да унтер-офицерскими окриками.

Одно из самых ярких собственных впечатлений по этой теме — Свято-Троицкий Серафимо-Дивеевский монастырь. «Четвёртый земной удел Пресвятой Богородицы». Как-то занесло меня в те края, присел я на лавочку и понаблюдал картиночку.

Молодая, просто — юная пара с новорождённым младенцем на руках, собралась, было, поклониться и приложиться. Но тут выскочила одна из монастырских прислужниц и наехала на молоденькую мамашку:

— Отдай дитё мужу да пошли полы в храме мыть.

— Да как же ж… Да ребёнок-то маленький, ещё и головку не держит…

— Ничего. Вот тебе платок на голову, другой — на пояс, швабра. Вперёд.

— Сыночек плакать будет. Его кормить скоро.

— Давай-давай. Преподобный Серафим, коли надобно будет, и успокоит дитятю, и напитает. За труды твои праведные во храме его.

Девчушка, заматываясь платками и подталкиваемая этим «омоновцем от святыни», постоянно оглядывалась на своего столь же юного, явно ещё никогда в жизни не брившегося, мужа, беспомощно замершего с младенцем на руках. Потом мы вместе с этим парнем искали в коляске бутылочку, соску, качали младенца…

Сказано в Писании: «Не судите о господах по слугам их». А почему же ещё судить? Как-то вспоминается Владимир Ильич: «Правящая партия всегда становится желанной целью для разного рода карьеристов, проходимцев и мошенников».

В средневековье духовенство — второе, после наследственной аристократии, высшее сословие. Естественно, смотри выше Ленина. В этом, 12 веке, в «Святой Руси» на общие закономерности типа «желанная цель проходимцев и мошенников», накладываются дополнительные проблемы. Основной корпус священничества формируется из греков, причём, в большой степени, высланных из Византии за различные проступки.

Вот с такими размышлениями я вступил на подворье покойного Степана Кудри, куда меня привёл Хрысь. Недоумение моё по поводу:

— А чего это этот Гена на вдовьем дворе встал? разрешилось даже без озвучивания. Женское повизгивание:

— Ой, да што ж ты делаешь! Ой, да больно жмёшь же! в сопровождении урчащего мужского баса:

— Ни чё, дурёха. Стой спокойно. Сейчас я тя… достаточно однозначно описывали ситуацию и место её проявление — курятник. Два мужика и мальчишка лет 10–12 сидели на завалинке во дворе, флегматично прислушивались к дамскому визгу и ковыряли в зубах. Видимо, здесь и на завтрак дают мясо.

В курятнике меня ожидала предсказуемая картина: одна из вдов сыновей Кудри была переброшена животом через загородку и прижата к ней. Сзади к ней плотно пристраивался невысокий, но весьма широкий и брюхастый черноволосый и чернобородый мужик в длиннополой одежде. Брюхо ему мешало, он всё пытался посильнее ухватить даму за ягодицы и бока, от чего, собственно и происходил услышанный мною визг, и задрать ей подол повыше. А также — ещё дальше наклонить её для удобства размещения своего выпирающего живота, но жерди загородки ограничивали свободу наклонения и перемещений дамы.

— Бог в помощь, православные.

— И тя спаси Христос. Да стой ты!

Мужик при нашем появлении повернул голову, продолжая весь комплекс своих поползновений без каких-либо изменений ритмики. Бабёнка при звуках голосов задёргалась, но хватка у дяди крепкая.

— Погоди тама, во дворе. Кончу — выслушаю.

— Нет уж, поп. Ждать покуда ты своё блудодейство доделаешь — мне недосуг.

Я подхватил у порога насторожено заглянувшего внутрь курятника петуха — «кто это тут, в моём царстве, моё дело делает?» — и кинул его в лицо «батюшке». Петух предсказуемо заорал и замахал крыльями. Поп от неожиданности шарахнулся, спущенные штаны оказались существенной помехой прямохождению, и он завалился в угол. Бабёнка вырвалась и, суетливо отряхивая платье и поправляя подол, выскочила мимо нас на двор. Следом вышли и мы.

Хрысь старательно отворачивался, посмеиваясь в сторону. Сидевшие на завалинке равнодушно проводили глазами спасающуюся из курятника бабу. А меня начало трясти. Да что ж этот гадский Гена делает?!

Наконец и поп, поправляя одежду и щурясь на солнечном свете, выбрался из сараюшки. Невысокий, длинноносый, длинноволосый, довольно смуглый дядька с оплывшим лицом и здоровым брюхом. Небольшие, тоже заплывшие глазки с мощными мешками. И странным, цепко-равнодушным взглядом. Отряхнув мусор с рукава, не глядя нас, поп объявил:

— Ну, чего надо-то? Ты, как тебя там, подойди под благословение.

Продолжая сковыривать птичий помёт левой рукой с правого плеча, он протянул, не глядя в мою сторону, свою десницу. Предполагается, что я преклоню колени и припаду губами к его ручке. Такой исконно-посконный ритуал. Здесь это — постоянно и повсеместно. Как «здрасьте». Многим нравиться. Просто в восторг впадают. В экстаз. Религиозный, конечно.

Вот только не надо на основании этого древнего, глубоко национального обычая, строить теории о природной гомосечности или руколизии исключительно русского народа! Такую же манеру я наблюдал, например, в Италии — каждая моя ночная прогулка по Бергамо включала в себя туземца, который коленопреклонялся, прикладывался и лобызал. Когда прикладываются к твоей руке — чувствуешь себя дураком. Но здесь к этому привыкли. Как я сказал: многим нравится.

— Слышь ты, пресвитер. Ты руки-то помыл? После того как бабёнку за срамные места щупал?

Отец Геннадий дёрнулся. И медленно развернулся в мою сторону. Игру эту — «кто кого пересмотрит» — я не люблю. Переходим к следующему этапу.

— Хрысь, дом общинный пустой стоит? Всё барахло попа и людей его перетащить туда. Корма давать — в зачёт платы за требы. Это что за мужички без дела сидят? Поповы прислужники? Из селища… отпустить. Если до полудня сами не уйдут — имать и волочь ко мне в Пердуновку. Я им занятие найду. Баб и девок к попу поодиночке не пускать. Только с отцами или мужьями.

— Ты гля, сопля кака говорливая. Чтой-то ты, малёк, развоевался. Эй, мужики, вложите-ка недорослю науки. Для уразумления — каково оно, вежество. Чтоб неделю сидеть не мог.

Мужички поднялись с завалинки и неторопливо двинулись ко мне. Парнишка, оставшийся сидеть, разглядывал происходящее с искренним восторгом, в ожидании забавного явления: научение отрока вежеству. Чем больше я вникал в ситуацию, тем больше меня трясло от бешенства. Пожалуй, я был бы рад подраться. Выразить свои эмоции в кинематике. Но влез Хрысь и всё испортил:

— Сей отрок есть пасынок Акима Яновича Рябины, нашего владетеля и господина.

— Вона чего. Так это тебя, отроче, «Зверем Лютым» кличут? Не похож. Мелковат. И — не звероподобен. А вот гонору-то, гонору… Это, дитя моё, грех смертный. «Грех гордыни» — называется. Доброму же христианину надлежит пребывать в смирении, изгоняя страсти наши человеческие и уповая лишь на милость господа нашего.

— «Дитя моё»?! Мать моя была, как я слыхал, женщиной не особо строгих правил. Но — брезгливой. Так что не ври — в отцы мне ты точно не попал. Ты лучше скажи — зачем, от какого такого упования, ты эту дуру — под монастырь подвести пытался?

Он, что, не знает что творит, или ему просто плевать, или у него какие-то дальние планы?!

— О чём ты, боярич? Ни какого худа я не сотворил. Ну, поговорил со вдовицей ласково.

— О чём?! О «Церковном Уставе князя Ярослава Владимировича»! Сказано: «Аще же девка блядеть или дитяти добудеть у отца, у матери или вдовою, обличившее, пояти ю в дом церковный».

Ещё со времени Владимира Крестителя в ведение церкви были переданы различные богоугодные заведения: больницы, богадельни, приюты, странноприимные дома. Всё это называлось одним словом: «церковный дом». Владимир, а позднее — Ярослав Мудрый со своим митрополитом Илларионом — самым первым «русским раскольником», ибо был он «из русин», воспроизводили «митрополиту и епископом те суды, что писаны в правилех, в Номоканонах». То есть, следовали византийским образцам в этой области. Однако перечисленные разновидности «церковных домов» на Руси распространения не получили — родовая система в «Святой Руси» была куда более мощной, чем у греков, функции социальной защиты, исполняемые в Византии церковью, на Руси реализовывались более привычными, светскими, родственными способами.

Ситуация изменилась после Батыева нашествия. Треть населения погибла, многие — перебрались на новые земли. Прежние родовые отношения ослабели. Не в этом ли причина явление, отмеченного Карамзиным: «большая часть наиболее прославленных русских монастырей основана во времена золотоордынского владычества»?

Пока же, в здешней практике, «церковный дом» означает, прежде всего, женский монастырь. Практически «обители невест христовых» превращаются в «исправительно-трудовые заведения для преступниц против нравственности». Точнее — против того, что под этим понимает «Устав Ярослава».

Видимо отсюда, из тюремно-каторжного значения термина «церковный дом» и возникла старинная русская идиома: «подвести под монастырь», используемая как во время действия «Устава», так и позднее — в 18, 19 и 20 веках.

«Устав» почти без изменений действовал до времён Петра Великого. При таком подходе волны разного рода «блудниц и развратниц» несколько раз в русской истории захлёстывали эти островки «смирения и благочестия».

Один из иностранцев, рассказывая о Москве в 1668 году, замечает: «У москвитян, у вельмож особенно, существует старая и очень подозрительная дружба и свобода сношений с монахинями. Оттого некоторые из них девицы лишь по названию, а на деле — бесчестные матери. Своих преступно зачатых и позорно рожденных детей они воспитывают так, чтобы, выросши, они обрекли себя затем на монашество…».

Монастырское заключение, как одна из разновидностей церковного наказания — епитимьи, может доходить до 14 лет. Этот срок применяется при связи женатого мужчины и замужней женщины. К женщине, естественно. Обычно, однако, сроки меньше. В зависимости от «преступления» и поведения «преступницы». Например, при добровольном соблюдении обета молчания или особо сурового поста, срок может быть сокращён. Родня может выкупить женщину («а ю род окупить») — взять за мзду на поруки. Часть наказания может реализовываться и под родительской крышей, например, запрет на посещение церкви, на причастие. Часто — пожизненный обет безбрачия. В отличии от обычных наказаний светских властей, епитимья может включать в себя и избиение женщины кнутом или плетью.

Такая система обеспечивает церковь, и, прежде всего, женские монастыри, непрерывным потоком дармовой рабочей силы для принудительного труда. Женщины оставались в монастырях вечными прислужницами, послушницами, изредка — инокинями. Ибо, и отбыв срок, не могли, часто, возвратиться в мир, где им — безмужним, бездетным — просто не было места.

Может, зря я так разозлился на храмовую прислужницу в Свято-Дивеевском? Может, это не её личное хамство, а традиция? Такая… исконно-посконная. Использование церковью женского рабского труда на Руси — это не просто так, а с «дедов-прадедов». Сам преподобный Серафим любил посылать женщин на земляные работы. Выкопанная по его приказу знаменитая «Канавка» вполне годится в качестве противотанкового рва.

Впрочем, вера окружающих в «божью благодать» позволяла этому «районированному накопителю» — Серафиму Саровскому проводить и более сложные манипуляции.

Между прочих инокинь, пребывающих в опекаемом им монастыре, была одна, именем Елена, по рождению своему происходящая из благородного сословия. Искренне уверовав в святость преподобного Серафима, состояла она в ближайших ученицах и помощницах его. Восхищение и воодушевление своё, производимое на неё величием духа преподобного, сумела она через письма передать и брату своему, коий пребывал небогатым помещиком в одной из северных наших губерний. Сей дворянин, непрерывно побуждаемой письмами любимой сестры своей, отправился в столицы, где и сыскал немалые успехи, радея за нужды преподобного и наставляемой им общины. Однажды сия инокиня явилась к преподобному Серафиму в слезах. Ибо получила она письмо от брата, в коем извещал он сестру свою о своей тяжкой болезни и неминуемой скорой смерти. Тогда наставник сих сестёр во Христе сказал ей:

— Нет, рано ему ещё. Он мне для дела нужен. Пойди и умри за него.

Сия Елена, услыхав слова наставника своего, пришла в крайнее волнение, ибо смерть пугала её чрезвычайно. Однако же долгая добрая отеческая беседа пастыря успокоила её душу. Тотчас пошла она в уединённую келью свою, где в тот же день и умерла. Брат же её чудесным образом немедля же выздоровел.

Женщина, рассказывавшая нам с женой эту историю, захлёбывалась от восторга и умиления при явлении сего «божьего чуда», произошедшего от молитвы преподобного Серафима Саровского. Мы же, при всём уважении и понимании необходимости лоббирования корпоративных интересов и перенаправления финансовых потоков, увидели здесь, прежде всего, преднамеренное убийство неповинной женщины. Неповинной ни в чём, кроме веры своей.

Я никак не могу оценить силу религиозных чувств той «юной вдовицы», которой поп подол задирал. Но если она от него «понесёт», то у неё впереди замаячит «церковный дом». Хочется думать, что мир разумен, и дело ограничится какой-нибудь лёгкой епитимьёй. Типа: отработать полгода в хозяйстве священника задарма. А может просто: попугает и простит. Для вербовки, в форме искреннего раскаивания, надёжного источника информации в данной общине?

Я уже говорил, что нормы сексуального поведения в «Святой Руси» весьма фрагментированы. И «подлые сословия» более следуют традициям, «как с дедов-прадедов заведено», а не законам. Но над всем этим разнообразием висит топор «Устава». Который в любой момент может быть применён к любому из нарушителей. Которые и составляют основную массу туземного населения.

Ситуация достаточно хорошо знакомая и по моей Демократической России: «Виноваты — все. А дальше — как договоримся».

«Устав» на «Святой Руси» — второй закон. Не менее действенный, чем «Русская Правда», но значительно более жестокий. И — «жадный». Если в «Правде» максимальная установленная вира — 80 гривен кунами, то в «Уставе» — 10 гривен золотом, что соответствует 480 «кунских» гривен. По нескольким статьям — 100 гривен митрополиту. При том, что вира даже за убийство свободной женщины — 20. «Согрешив, бабу впятеро дешевле убить, чем попу заплатить».

Почти везде дополнительно — епитимья. И тут очень широкие возможности для власть имущих. Пара месяцев сурового поста — и мужик просто косу не потянет. Про соху и говорить нечего. В сезон, когда «день — год кормит», так можно загнать семейство в нищету вплоть до вымирания от голода.

Развод расценивается как преступление, и церковь берёт штраф. Причём, не только 12 гривен за расторжение церковного брака, но и 6 за развод невенчанных. Такая интересная практика: жить невенчанными — грех, разойтись — тоже преступление.

Мне надо развести две семейные пары своих холопов. Цена соответствующим ритуальным танцам — 24 гривны. За такое серебро можно неплохой косяк лошадей купить…

— Значит, ты, боярич, грамотный больно? Законы тебе сведомы? Ну, так ты должен тогда знать, что при прохождении иерея по приходу, прихожанам надлежит приветствовать оного с искренней любовью, послушанием и смирением. Ибо…

— Ты, иерей Геннадий, стоишь на моей земле, среди моих людей…

— Неверно глаголешь, отроче. Вся — земля божья. И люди все — божьи. И мне, слуге божьему, надлежит исполнить должное перед Господом нашим и во имя его…

— Хрысь! Попу, кроме хлеба и воды с «искренней любовью» — ничего не давать. Голодный поп лучше служит. Вся плата — как дело сделает. Почему барахло не перетащили? Живо!

Полагаю я, что человек, свершивший худые дела за сиё зло казнями должен быть казнён. И втрое казней — пастырю. Ибо первая — по самим злым делам его, вторая — ибо пастве своей зло за образец показал, третья — за поношение Господа нашего. Как по «Русской Правде» господин отвечает по долгам слуг своих, так и славе Господней от худых попов — урон.

Три беды было на «Святой Руси»: худые соседи, худые князья да худые попы. Первые две — я придавил. А вот третья… И конца-края не видать.

Несколько местных мужиков, заглядывающих в ворота на наш крик, по команде Хрыся двинулись в избу. Поп открыл, было, рот, подумал, с нескрываемой ненавистью оглядел меня и двинулся за ними. Что-то он такое знакомое произнёс вполголоса… Типа: «Ну, погоди!». Окстись, дядя, я — не зайчик из мультфильма. Хотя… на «Святой Руси» и из волков шубы шьют.