Найти шпиона

Глава 1 Встреча выпускников

Кто-то думает, что ракетчики – самые упертые материалисты на свете. Уж в слишком материальном мире они обитают. Ракеты не признают лирики и идеалистических измышлений. Сверхпрочный стальной корпус, двигатели, топливо, окислитель, узел управления, головная часть с боевым зарядом – где тут место чертовщине? И властвуют здесь сугубо математические категории: стартовая скорость, угол подъема, расчетная траектория, время подлета, мощность боеголовки… Сплошное царство научного рационализма: теория прицеливания, баллистика, ядерная физика… Какие тут могут быть суеверия?

В самом деле: ну выполняй устав, приказы и инструкции, следи за своим «карандашом», осуществляй в соответствии с регламентом контроль функционирования по двадцати параметрам ежедневно, бдительно неси боевые дежурства, отрабатывай учебные вводные на мониторе стартового компьютера, молись, чтобы старты были только учебные – и все будет хорошо. Дослужишь до предельного возраста, получишь подполковничьи, а то и полковничьи погоны, а если очень повезет – может, и шитые золотом генеральские звезды, да вопреки курсантским страшилкам твой «гвоздь» так и останется работоспособным, так что и детям порадуешься, и внуков понянчишь…

Но все не так просто, и к каждому закону, пусть это даже законы физики и термодинамики, бывают поправки. Почему дежурные смены из поколения в поколение передают вроде бы совершенно противоречащие материализму байки о разуме ракет? О разговорах с ракетами? О влиянии ракет на жизнь офицеров, которые их обслуживают? А уж о тяжелом взгляде томящегося в шахте «убийцы континентов» рассказывают, поеживаясь, даже солдаты-срочники!

Откуда берутся такие разговоры среди специально отобранных, десятки раз протестированных военнослужащих – абсолютно здоровых, с устойчивой психикой и ограниченным воображением, идеально подходящих для исполнения приказов и совершенно не пригодных для придумывания мистических историй, фантастических рассказов или триллеров в жанре фэнтези? Может, от недельных боевых дежурств в заглубленном на десятки метров КП[1], рядом со спящим до поры атомным драконом, «крыша едет» даже у психически устойчивых ракетчиков, не выдерживающих колоссальной ответственности в ожидании боевой тревоги? Это понять и допустить можно, но объяснить подобным образом то, о чем сказано выше, нельзя, ибо срывы случаются в единичных случаях, а мистические рассказы ходят по всем ракетным частям, полигонам, и даже в училища проникают после первой же стажировки в войсках…

И ведь все командиры и начальники различных рангов верят в то, что одних ракетчиков МБР[2] признает и готова им покориться, а над другими сама берет верх и выполнять их приказы ни в жизнь не станет! Казалось бы, полная ерунда! Ну как может покоряться или не покоряться созданный людьми механизм, когда повернут стартовый ключ, замкнута боевая цепь и включено зажигание двигателей?! Никак не может. Но ведь не все запуски проходят успешно!

И самая дотошная государственная комиссия зачастую не может определить: почему при полной исправности оборудования сорван старт? А молва определяет: потому что не тот человек кнопку нажимал! Так это или не так, ни наука, ни особые отделы не выяснили, только старшие офицеры, начиная от командиров ракетных дивизионов и кончая командирами полков РВСН[3], не издавая антиматериалистических инструкций, стараются назначать командирами пусков тех офицеров, которые считаются покорителями ракет. Вот тебе законы природы, физика с математикой и царство рационализма!

Так что, по большому счету, ракетчики – самые суеверные люди на свете. Перед стартом пишут «Таня» или «Рая» на баке окислителя, не бреются и не пьют перед стрельбами, не планируют никаких важных дел, а тем паче стартов на понедельник и на 24 октября[4], накануне крупных учений накрывают стол в честь начальника связи, холят и лелеют «счастливых» командиров пуска, у которых якобы «легкая рука»…

И еще ракетчики верят в сны.

Ночь с 9 на 10 сентября выдалась в Москве на удивление тихая, теплая, даже торжественная. Неделю перед тем хлестал холодный тугой дождь с градом, подтопивший Ленинский проспект, Большую Якиманку и район Павелецкого вокзала, спровоцировавший не поддающееся учету количество мелких и крупных автоаварий и испортивший школьникам начало нового учебного года, который и так радовал гораздо меньше, чем закончившиеся каникулы.

А тут вдруг – стихло все в одночасье, дождя как не бывало, лишь ветер прошвырнулся немного туда-сюда, разогнал сгустившийся над столицей туман, развеял облака, да и сам сгинул, как будто театральный рабочий раздернул занавес и подготовил огромную сцену для некоего действа…

И в эту тихую ночь было в Москве много чудесных и красочных снов – настоящий ночной бал импрессионизма, – и, говорят, приходили сны даже к тем, кто никогда их раньше в глаза не видел и на эту опцию отродясь подписан не был.

Но это не важно. Важно, что некий призрак в лейтенантских погонах сошел тогда по желтому лунному лучу на грешную землю и посетил трех своих бывших друзей и сослуживцев. Одного – в роскошной «пятикомнатке» желтой элитной девятиэтажки Кривоколенного переулка, второго – в двухуровневом особняке на Боровском шоссе, а третьего – в дорогих, но запущенных донельзя холостяцких апартаментах на шестнадцатом этаже итальянских «крестов» Юго-Запада.

Бывает ли такое, что один и тот же человек, совсем неизвестный – не Элвис Пресли, ритмично двигающий бедрами под завораживающие зрителей звуки рока, и не Маша Шарапова в короткой белой юбочке и с ракеткой за две тысячи долларов, а обычный лейтеха-ракетчик Пашка Дроздов по кличке Дрозд, погибший в далеком 1972 году, – один и тот же Пашка, снится нескольким людям одновременно?

Бывает, бывает. Вот только к чему бы это?… Ракетчики, собаку съевшие на всяких приметах, скажут: да уж вряд ли к чему хорошему.

Сравнивать внутреннюю тюрьму ФСБ с «обычным» следственным изолятором все равно, что рай – с адом. Здесь нет жуткой скученности, влажной духоты, отвратительной вони, клопов, тараканов, вшей и бацилл туберкулеза; нет очереди на шконку, чтобы спать в три смены, или к щели под дверью, чтобы глотнуть воздуха, где еще содержится несколько молекул кислорода…

Но Алексей Михайлович Рогожкин не мог или не хотел оценить преимуществ своего арестантского бытия: просторной камеры на двоих, питания из столовой для сотрудников аппарата, большого окна без железного «намордника» и запыленной проволочной сетки. Он лежал на настоящей, с пружинами и чистым бельем кровати и имел полную возможность дышать нормальным воздухом и наслаждаться дневным светом. Но никакой радости он не испытывал – напротив, пребывал в депрессии, почти все время молчал и остановившимся взглядом смотрел в потолок.

Первый раз в жизни он не знал, что делать. Был он человеком конкретным, неотесанным, даже грубым, совершенно не склонным к самоанализу или какому бы то ни было аналитическому мышлению вообще, и потому сейчас пребывал в отчаянии. В паническом отчаянии. Он всю жизнь руководил и командовал, а сейчас превратился в бесправного арестанта, почти раба. Из него делали шпиона. Как старый служака, он знал, что органы всегда правы. Они докажут. Они смогут доказать все, что угодно… Поэтому он даже от бесполезного адвоката отказался, чтобы показать – бояться ему нечего.

– Сейчас здесь хоть не бьют, да кормят нормально, права человека соблюдают! – без устали балабонил сосед Иван Петрович, энергично расхаживая по камере. – Не то что в шестьдесят четвертом, когда я первый раз сюда угодил. За права человека, кстати, ха-ха! А по большому-то счету ничего не изменилось! Какие люди, такие и права, ха-ха… А что там ваш детектор лжи показал?

Рогожкин, наконец, отцепил взгляд от потолка и сел. Если все время молчать, можно с ума сойти. За разговорами время быстрей проходит. Он посмотрел на товарища по несчастью.

Интеллигентный старичок, литератор, седые волосы схвачены на затылке косичкой, глаза внимательные, сочувственные. Из бывших диссидентов, по тюрьмам всю жизнь мыкался, но держится бодрячком.

– Отклонения в пределах допустимого, – тяжело вздохнул он. – Да по-другому и быть не может: я же правду говорю!

– Очень хорошо, очень, – Иван Петрович потер руки.

– Да толку-то что? Если б выпустили – вот тогда бы хорошо было!

– Нет, это важно! Ведь теперь вам всякую гадость химическую колоть не будут. «Сыворотка правды» называется. От нее люди с ума сходят. Вот помню, во Владимирском централе… Ну да ладно! Главное, вам надо разобраться: за что? Понятно, что вы не виноваты, но ведь повод какой-то должен быть? Почему на вас подумали? Почему именно вас заподозрили? И кто мог все это против вас подстроить?

Сосед остановился, присел, уперевшись руками в колени, и пристально смотрел ему в глаза, будто гипнотизируя. Благообразный облик портила бородавка на подбородке, из которой росли жесткие и противные волоски.

Рогожкин с маху рухнул на плоскую подушку. Советы опытного диссидента были полезными. Действительно, если б хоть каким-то образом понять, кто ж это всунул в голову вождя тот передатчик? Ну – кто это мог быть?! Ведь спасение именно в этом: вспомнить!

– Да потому, что из посторонних вроде и некому, – с горечью ответил он. – Всех приезжих встречали, сопровождали, ни одной минуты не оставляли одних, каждый шаг контролировали приезжих этих…

– Ну а если важный гость? За ними небось не следили? – Литератор доверительно присел к нему на край койки.

– Это конечно. Только там и так все на виду. Да и потом, разве полезут начальники ночью на статую: они все с животиками, в возрасте… Нет. Это кто-то быстрый сделал, молодой, верткий. Может, когда красили?! Так поднять же надо было! В ведре с краской, что ли? Ни капли краски на том шаре не было, что этот гад, Евсеев, снял. Ни капли краски. Светился, играл изнутри, как северное сияние…

Рогожкин вдруг вспомнил, как в далеком семьдесят четвертом купил игрушечный луноход на батарейках, в Оренбурге купил, в большом универмаге. В командировку летел через Оренбург, на чужой полигон – выпивший, веселый… Привез домой, пустил впереди себя, луноход пошел, переваливаясь, как живой, а Степанида, Степка, жена, завизжала тогда от неожиданности, а потом сказала: вот, будет подарочек первенцу… Ни первенца, ни вообще детей у них потом не случилось, да и Степка его бросила… Может, и к лучшему: после красавицы-невесты Вареньки сердце у него не лежало ни к одной женщине. Жаль, что она Москву любила больше, чем жениха. Такие вот пироги… Но дело не в том. Очень тот луноходик был похож на шпионский аппарат. Тоже светился изнутри. Переливался разными цветами.

Тридцать лет вроде прожил в статуе аппаратик? Может, и луноход прожил бы столько же, да они со Степкой забросили его в чулан, а сами занялись хозяйством на полигоне. Рогожкин в начштаба вышел и как-то само собой к выводу пришел, что ничего худого не случится, если он своих ракетчиков подкормит слегка… Ну и сам подкормится, естественно. Вот и устроили на заднем плане, подальше от посторонних глаз, небольшенький такой хоздворик, и оживилось как-то питание: три козы да две свиноматки, а еще Степанида его к бабкам в деревню соседнюю моталась, шерсть козью таскала, деревенских бабок «заартелила» носки да пояса вязать… И что бы ни говорили всякие злопыхатели, однако с шерсти той и солдатам тоже кое-что перепадало, и количество простудных заболеваний пошло на убыль – на это факты есть, статистика! – а от истощения так точно никто не умирал…

Рогожкин не то взревел, не то всхлипнул. Все-таки не такое уж он и дерьмо. Хороший, можно сказать, человек… Ну пил, ну орал на подчиненных – делов-то! И за что ему такие муки? За что из него шпиона делают?

Треснул своим громадным кулачищем по бедру так, что слезы брызнули из глаз, утер их торопливо рукавом, трубно потянул носом, встал и пошел к двери, а от нее к окну. Потом обратно к двери. И снова к окну. Это был Большой прогулочный проспект между двумя кроватями. Но вдвоем на нем не разминешься.

– Это все лейтенантишка этот, Евсеев фамилия! Ему показатели работы нужны, вот он и старается, валит все на меня, сволочь! Ни в жисть я им не докажу, что не верблюд!

– Докажете, голубчик, докажете, – ласково подбодрил Иван Петрович. – Правда, она всегда себе дорогу проложит… Вот вы говорили, что памятник этот ремонтировали в семьдесят втором. А кто это делал? Не могли они подложить? А вы в этом ремонте участвовали? Вы хорошо вспоминайте!

Рогожкин резко остановился, будто натолкнулся на прозрачную стену.

– Да мы все участвовали! Кто от дежурства свободен, того и посылали. Я, например, леса сбивал вокруг статуи. Тогда нельзя было прилюдно с вождя голову снимать, мы вокруг деревянную беседку сделали, с площадкой – и работать удобно. Остряки еще шутили: «Мол, Ленин в шалаше!»

– И правда смешно, ха-ха!

Полковник мрачно посмотрел на соседа.

– Тогда за такой смех вполне можно было пять лет получить!

– Да, да, конечно, вы правы, – смутился старый диссидент. – А кто чаще работал в этой беседке? Кто приезжал в это время на полигон? Вы вспоминайте, вспоминайте, это очень важно!

Рогожкин двинулся дальше по печальному маршруту окно-дверь.

– Да я днем и ночью вспоминаю каждого… Ни на кого не могу подумать! Непосредственно со статуей работали четыре молодых офицерика: выпускники училища – только прибыли по распределению. Они ее чистили, разбирали, красили… Только какие шпионы из курсантов? Шпионаж – это большие деньги, правильно? Шпион отличается тем, что может купить, что хочет. А все эти курсантики – голь перекатная! Катранов – голь! Мигунов – и того пуще: сразу женился, молокосос, и почти год спал с молодой женой на кирпичах! Матрас – на кирпичи поставили! Потом этот… которого током-то убило! И еще один, Семаго, тоже на богача не похож.

Он снова ударил богатырским кулаком, на этот раз по подоконнику. И сразу со стороны коридора загремели ключи, дверь приоткрылась.

– Рогожкин! – крикнул в щель охранник. – К следователю!

– Храни вас Бог! – Иван Петрович осенил полковника крестным знамением. – Я буду за вас молиться!

…В два ночи на своем родном диване, ставшем с некоторых пор непривычно широким, проснулся Сергей Михайлович Семаго. Майор в отставке, коммерческий директор научно-производственного объединения «Циклон», интересный серьезный мужчина, семьянин… М-м, погодите… Семьянин?… Диван-то в самом деле уж больно широк.

Семаго пошарил рукой справа от себя, рука наткнулась на пепельницу и перевернула ее. Отряхивая испачканную ладонь, Сергей Михайлович стал вспоминать… Вспомнил: он семь лет уже официально не женат. Его семейная жизнь, которая начиналась как классический комсомольский сериал – оба были молоды и прекрасны и хотели счастья не только для себя, но и для всех-всех-всех, – жизнь эта закончилась как в ужастике «Техасская резня бензопилой». И поедом его ели, и кровь пили, и пилили, пилили… А может, просто он так себе все это представлял. А Варвара, наверняка, представляла по-другому…

Но проснулся Сергей Михайлович не от этого. Не жена ему снилась. Другое что-то. Словно колокольчик тревожный прозвенел в темноте.

Сергей Михайлович прикрыл глаза и навел резкость. Сон постепенно проявился: запах полыни, жара, сухая бетонная твердь под сапогами. Это «Дичково», дырка в ж…е, первая точка армейской службы, будь они обе неладны – и точка, и служба! Жара, змеи, плохая вода, изнурительные старты, беспросветная скука…

И Пашка Дроздов. Злополучный Пашка, мечтатель-неудачник, болючий прыщ на его, Сергея Михайловича, совести. Спускается Пашка с той злополучной статуи, хлипкая лестница под его ногами пляшет, и провод рядом болтается, от провода искры во все стороны, а он словно и не видит – улыбается. А на щеке – пятно красное рдеет.

– Эй! – крикнул тогда во сне Серега Семаго по кличке Сёмга. – Смотри под ноги, дурак! Убьет ведь! Там под напряжением!

– Не убьет, – ответил ему Пашка тихо. – Теперь не убьет.

Сёмга не верит ему, потому что Пашка чокнутый, это все на курсе знали. Чокнутый и упрямый, как танк с заклинившей башней.

– Да стой же ты! Стой, дурило! – орал Сёмга. – Замри!

– Я иду к вам, – говорит Пашка в своей манере, типа ставит в известность, информирует. – Соскучился вот.

Только теперь под ногами его не шаткая деревянная лесенка, а широкие мраморные ступени, начинающиеся где-то высоко-высоко под облаками – не разглядеть, а внизу упирающиеся в бетон, и на месте стыка Сёмга увидел расползающиеся во все стороны трещины, словно эта лестница врезалась в плацдарм, как мраморная авиабомба с лазерным наведением в бетонный круг полигона.

Он отступил на шаг, потом еще на шаг, уперся спиной во что-то… В кого-то. Кто-то стоял сзади, не пускал его дальше. А Пашка спокойно сошел с лестницы и, не гася улыбки, приблизился вплотную, так что Сёмга видел теперь только его глаза да рдеющий след от удара: странное хитросплетение разорванных капилляров, медленно разбредающиеся по тканям красные кровяные тельца…

– А ты? – спросил он у Сёмги. – Ты соскучился?

Сёмга хотел отвернуться, но тот, кто стоял сзади, держал его голову, не давал пошевелиться. Теперь он увидел, что пятно как-то оформилось и теперь на щеке у Пашки проступил отчетливый рисунок его, Сёмгиной, ладони, со всеми этими хиромантскими линиями и даже папиллярными узорами…

Его ладонь, Сёмгина, – не отпрешься!

Кажется, Пашка еще что-то говорил, только Сёмга не слушал, он все пытался вырваться и убежать. Так и не вырвался – проснулся…

Сергей Михайлович открыл глаза, вздохнул. Потом сел, опустил ноги на пол, ощутив неприятное прикосновение каких-то крошек, песчинок… обычного холостяцкого мусора. Он брезгливо вытер ступню правой ноги об икру левой. Надо бы пропылесосить, да и влажная уборка не помешает. Но приходящие женщины не числили хозяйственность в числе своих достоинств.

А может, не считали нужным ее демонстрировать. И Наташка, сучка, ни разу за веник не взялась – хотя бы для приличия…

На часах – четверть третьего. Сон ушел. Сергей Михайлович снова нашарил рукой пепельницу, достал из кармана брюк пачку сигарет, закурил. В голове, как заевшая пластинка, крутилась невесть откуда взявшаяся фраза: «Завтра увидимся, завтра!..»

Сергей Михайлович, кряхтя, наклонился и поднял с пола пульт телевизора, нажал кнопку. Передавали обычную для этого времени – не времени суток, а просто календарного времени, галиматень: помесь черной магии с эротикой. Какой-то хмырь с треугольными ушами, в черном трико и при шпаге, вальсировал в полутемном зале с голой дамой.

«Завтра увидимся…»

Семаго смотрел на экран и ничего не видел. Пашка Дроздов не шел у него из головы. Пашка, Пашка. Ведь нормальный парень был на абитуре, как все: и выпить не прочь, и покуролесить, и на танцы прошвырнуться… А как они под «Шедоуз» отплясывали в парке Горького в тот самый вечер, когда в приемной вывесили списки поступивших! Уж, конечно, не так, как этот хмырь с ушами…

А потом – первый курс, второй, третий. Дрозд постепенно откалывался от компании, задирал нос и занудился: на танцы не ходил, на природу не выезжал, знакомиться с девчонками не хотел… Все давал понять, что ему учиться надо, совершенствоваться, а вот они – то бишь Сёмга, Мигунов и Катран – только ерундой и занимаются. Короче, чокнулся парень от науки, что тут поделаешь?

У Дрозда и в самом деле была ясная цель: стать круглым отличником, получить «красный» диплом, распределиться сразу в штаб и жить себе в Москве припеваючи. По общественному циклу он и стал отличником – и по истории КПСС, и по философии. Но не везло почему-то со спецдисциплинами: и знает материал, а подать его не может. Вместо «пятерки» получал «четверку», вместо «четверки» – бывало, и «трояк» отхватывал… А с английским и вовсе не мог справиться. Хотя полиглотов на курсе не было, в принципе, на иностранном любого можно было завалить. Но все как-то проскакивали, без проблем. А Дрозд – с проблемами. И уже о «красном» дипломе и речи не было, и оказался Дрозд вместе со своими бывшими дружками не в Москве, а – в Дичково, в глухой степной дырище. И этот зигзаг судьбы испортил Дрозда окончательно.

Хмырь на экране уже не вальсировал, а, кажется, перешел на аргентинское танго и, омерзительно скалясь, пытался разложить свою партнершу прямо на щербатом каменном полу, но прервался на дурацкую рекламу пива, сигарет и женских тампонов.

Семаго хотел переключить канал, чтобы нарваться на циничного красавчика Бельмондо, лощеного красавчика Делона или бескомпромиссного красавца Клинта Иствуда, но потом решил, что уж лучше выключить ящик совсем, чтобы не поддаваться коварным замыслам телевизионных боссов. А замыслы состояли в том, что эти зажравшиеся толстосумы ставили самые интересные фильмы на позднее время, чтобы народ смотрел в экран круглосуточно, повышая рейтинг ночных передач и, соответственно, стоимость рекламы.

О том, что страна таким образом переводится на ночной ритм жизни, никто не думал. Но ведь если не спать, то как потом работать? А ведь богатство и сила страны – в труде ее граждан! Об этом тоже никто не думал. Думали только о «капусте», «зеленых», «бабле», за которое сейчас все сделают: и очко подставят, и мать родную продадут, и государственные секреты выдадут, и дом взорвут! Не думают они, видите ли… Сейчас все привыкли под дурачков работать! «Не думают, но знают!» – всплывшая внезапно в сознании фраза Сергею Михайловичу понравилась. Знают, паскуды, знают, какой ценой добывают себе бабло на особняки, крутые тачки и куршевели…

Но пульта под рукой не оказалось, а шевелиться было лень. Семаго так и остался сидеть, уставившись невидящими глазами в экран и поддаваясь вредительскому замыслу – принимая ночной образ жизни. Жаль, что сегодня не осталась Наташка – все отвлечение от мрачных мыслей… Жалуется, сучка, что он орет среди ночи, спать мешает. Может, и мешает, конечно… Только она под этим предлогом все чаще избегает ночевать. А он, когда один, спать не может! То одни страхи его мучат, то другие, а сегодня вон – Пашка…

Дрозд чувствовал себя обиженным на весь мир, и он не прижился на полигоне. Офицеры-старожилы, и даже рядовые срочной службы – все пятой точкой чувствовали эту обиду, а потому держали дистанцию. И когда Сёмга с Катраном и Мигуновым уже обзавелись знакомствами и со многими перешли на «ты», он, Дрозд, продолжал держаться особняком, неестественно прямой и напряженный. Сейчас-то Сергей Михайлович понимает, что вряд ли самому Дрозду нравилось такое положение вещей, что он и рад был бы, наверное, что-то изменить, да только не знал, как, не умел подстраиваться под людей, разучился… Но тогда Сёмга был уверен: Дрозду на всех наплевать с высокой колокольни.

Никто не знал, что произошло между ними накануне последнего Пашкиного дня. Сёмга и сам не любил вспоминать. Ссорились они и раньше, но до драк не доходило… А тут словно бес какой-то вселился в обоих… Пашка, конечно, сам виноват: если ты узнал то, чего другие не знают, так и держи язык за зубами! А он нет, полез на рожон!

Сергей Михайлович стиснул челюсти.

Партнерша наконец поддалась, и хмырь в трико уложил-таки ее на пол, придерживая одной рукой за талию, а другой – за ладонь. Между губ скользнул длинный черный язык, хмырь растянул рот в идиотской ухмылке. Потом с хозяйским видом окинул взглядом роскошное тело своей жертвы от кончиков пальцев ног – до ладони, за которую продолжал держаться. Камера наехала, линии на ладони зашевелились, переплелись и искривились… Линия, пересекающая ладонь сверху донизу («линия жизни», пришло почему-то в голову Сергею Михайловичу) вдруг разгладилась, две другие линии, пересекавшие ее когда-то, завязались теперь в узел, словно две змеи, пытающиеся ужалить друг друга. «Чувства и разум», – вспомнил Семаго, словно увидел эти слова на экране телевизора.

Сигарета выпала у него изо рта. Он вспомнил, что такую же ладонь видел только что во сне… точнее, отпечаток… Отпечаток своей ладони на лице Пашки Дроздова. И с линиями там был такой же точно беспорядок.

Семаго сидел какое-то время неподвижно, потом наклонился и нашарил под диваном недопитую фляжку «Мартеля» – с вечера осталось. Привычным движением опрокинул ее в себя, а когда плоская бутылка опустела, подождал еще какое-то время, и только потом заторможенно, разочарованно как-то опустил руку. И заорал что есть мочи:

– Не было ничего! Не было!

Задышал тяжело, сквозь зубы, с вызовом огляделся по сторонам, словно выискивая несогласных. Никого не нашел.

– Никого! Ничего!

Схватил с пола бутылку, хотел швырнуть ее в телевизор, где распутничал хмырь с треугольными ушами, но с удивлением обнаружил, что кино уже закончилось, будто испугавшись его, Семагиного, гнева, – и теперь на весь экран красивая девушка с блядским лицом и накачанными губами минетчицы умоляла немедленно позвонить ей на сотовый номер… Она, конечно, тоже заслужила получить бутылкой в бесстыжую рожу, но плазменная панель за сорок тысяч этого никак не заслуживала. Семаго подумал и поставил бутылку на место.

«Завтра увидимся», – сказал Пашка. Ладно.

Сёмга поднялся, почесал немаленький живот и, позевывая, отправился в ванную.

Здесь в беспорядке стояли бутылки, бутылочки и пузырьки – шампуни, лосьоны, кремы, гели, валялись какие-то тюбики, плойка для волос, фен, тапочки, на веревке сброшенными змеиными шкурками висели узорчатые черные, белые и красные чулки, – шесть штук! Трусики-стринги, полупрозрачная ночнушка, прозрачная шапочка для волос…

Всего этого было слишком много, как будто в его квартире жила не одна Наташка, а как минимум три! И не два-три дня в неделю, а круглосуточно в три смены… Конечно, если бы сейчас Наташка надела свои стринги, чулочки и покрутила попой, ее разбросанные вещи не вызывали бы такого раздражения. Но ее не было, хотя именно сегодня ей бы и следовало прийти!

Сёмга умылся, почистил зубы, чтобы отбить дух перегара. Посмотрел на себя в зеркало: метр семьдесят, килограммов двенадцать лишнего веса, заметная плешь, помятое лицо… Ничего, ночью трудно выглядеть красавчиком. Вот наденет костюмчик с галстуком, крахмальную сорочку, складные очки-хамелеон – и станет преуспевающим бизнесменом, на которого и молодые девушки заглядываются. Но это в том «гражданском» мире, в котором он обитает последние десять лет.

Бывшие сокурсники и сквозь костюм рассмотрят дряблые мышцы и пивной живот. Поэтому он и не хотел идти на вечер. У военных все не так, как у штатских, – между успехом или его отсутствием столь же наглядная и очевидная разница, как между грязными или начищенными и отполированными бархоткой до зеркального блеска сапогами.

Дослужился до генерала – значит, достиг успеха в жизни! Если полковник, и продолжаешь служить – вроде еще есть шанс, можно считать, что у тебя все идет хорошо. А если давно на пенсии, да ушел майором, то кем бы ты ни стал в гражданской жизни – хоть успешным политиком, хоть депутатом, – все равно считается, что военной карьеры не сделал, а значит, остался неудачником… Зачем уважаемому господину Семаго идти туда, где он будет всего-навсего не сделавшим карьеры майором? Незачем!

Сергей Михайлович прошел на кухню, открыл холодильник. Пиво, водка, коньяк, сухая колбаса и растерзанная упаковка печеночного паштета – больше там ничего не было. Кому-то мало, а ему сейчас в самый раз. Сергей Михайлович достал паштет, взял поллитровку и уселся за стол.

Значит, завтра увидимся? Завтра так завтра. То есть уже не завтра, а сегодня. Сегодня, десятого сентября, – встреча однокурсников, «электронщиков» 1972 года выпуска. Вчера их бывший комвзвода Рыбаченко звонил, напоминал, говорил – явка обязательна. И Катран тоже звонил, беспокоился, чтобы вся их компания собралась. Тридцать лет как-никак! Сёмга поддакивал, обещал, но не собирался.

А теперь вот и Пашка Дроздов до него дозвонился. Достучался.

– Ну, раз так, то это… – бормотал Сергей Михайлович, неверной рукой раздавливая паштет по хлебу и наливая водку в винный бокал. – Раз так… Придется идти.

Только надо Варвару взять. Чтобы все чин чинарем: с супругой, как порядочный. А Варька согласится: она жизнью не избалованная, все развлечение как-никак, да и знает она почти всех. Не с Наташкой же идти!

Мысль Сёмге понравилась. Он опрокинул бокал и закусил бутербродом. Настроение улучшилось. Жизнь явно налаживалась. Через полчаса он крепко спал.

– Я сейчас очень важную вещь вспомнил, товарищ подполковник…

Следователь Званцев сидел на стуле ровно и прямо, будто готовился к катапультированию. Впрочем, он так сидел всегда. Никто не видел его развалившимся в кресле, вытянувшим ноги на диване, вольготно расстегнувшим пиджак или ослабившим галстук. Чрезвычайно педантичный, скрупулезный, желчный, со скорбной складкой между бровями, он имел вид, соответствующий облику человека, отправившего пятерых подследственных под расстрел. А те, кому повезло избежать высшей меры, получили в общей сложности несколько веков лишения свободы. Неудивительно, что Званцев имел философский склад ума, не обращал внимания на мелочи и не стал напоминать Рогожкину, что его товарищ – тамбовский волк. Зачем ссориться с обвиняемым? «Товарищ» так товарищ. Товарищам проще работать вместе, вот только результат этой работы для каждого разный… Поэтому специалист по шпионским делам сидел ровно и, нахмурившись, слушал взволнованные, почти истерические излияния «товарища» Рогожкина.

– Со мной очень душевный старичок сидит, Иван Петрович, отзывчивый такой, так вот он меня все думать заставляет…

Лицо Званцева не изменилось, губы не дрогнули в скрываемой улыбке, в глазах не промелькнуло знание сокровенной тайны.

– Я и вспомнил! – Рогожкин подался вперед, навалившись всем телом на разделяющий их стол с довольно толстым уголовным делом посередине. Пальцы его нервно барабанили по исцарапанной фанере. – На памятнике этом, в основном, работали вчерашние курсанты, четверо их было! А одного вдруг током убило! Может, он эту бандуру и заложил? Он последний на памятнике был! Ну, кроме дознавателя, конечно…

Следователь молчал, как памятник самому себе, – непоколебимому охотнику за шпионами.

– Вспомнил, Дроздов его фамилия… – возбужденно продолжил Рогожкин и хотел сказать что-то еще, но больше говорить было нечего.

– Дроздов, – повторил обвиняемый и замолчал.

Званцев поднял брови.

– И что следует из того, что он Дроздов? Разве это изобличает его в шпионаже?

– Нет… Не изобличает, – упавшим голосом произнес он. И тут же вскинулся: – А меня что изобличает?! Ведь детектор твой показал, что я не вру!

Следователь многозначительно взвесил на руке уголовное дело.

– Вы, Рогожкин, изобличены материалами расследования. На магнитофонной пленке записано, как 15 июля 1972 года американский гражданин Кертис Вульф завербовал неизвестного курсанта, – понятно, да? – Званцев прихлопнул ладонью по твердой обложке.

– Фонографическая экспертиза установила, что голос курсанта по основным показателям совпадает с вашим голосом, – понятно, да? – Последовал еще один хлопок.

– В части, где вы служили обнаружен шпионский передатчик, установленный как раз тогда, когда вы прибыли на службу, – понятно, да? А вы препятствовали мероприятиям по выемке этого передатчика – что непонятно?

Четыре хлопка – как методично забитые гвозди в крышку гроба. Впрочем, смертные приговоры нынче не выносятся, и это снижает остроту расследования. Званцев был убежденным сторонником исключительной меры.

– Это все, конечно, косвенные доказательства, но когда они образуют замкнутую цепь, то ничем не хуже прямых. Даже лучше. Понятно, да? Поверьте мне на слово… Что непонятно?

Но Рогожкин не вникал в процессуальные тонкости.

– Евсеев ваш на меня напраслину возводит! Я никакой выемке не препятствовал, я просто не хотел, чтобы с памятника Ленина голову сняли! Начальство должно приехать, а он будет стоять, как всадник без головы…

Званцев вздохнул.

– А голос? Экспертиза показала, что на пленке ваш голос. Понятно, да?

– Какой там мой! Гражданин следователь, у меня ведь голос не изменился, я как в молодости басил, ревел, как медведь, так и теперь…

Рогожкин неожиданно умолк, задумался и вдруг звонко хлопнул себя по лбу.

– Так, подождите, у вас вообще концы с концами не сходятся! Как мог меня американец вербовать 15 июля, если 1 июня я уже прибыл в Дичково?! Я ведь был из прошлогоднего выпуска, как вылечился от желтухи да восстановился в армии, так и приехал на полигон! И целый год жил там безвылазно! Как же это у вас получается, а, товарищ следователь?

Впервые за много лет Званцев утратил невозмутимость и принялся лихорадочно листать дело. Нашел выписку из послужного списка Рогожкина, быстро просмотрел, потом прочел медленно и неторопливо. По мере чтения лицо его багровело. Он ослабил галстук и расстегнул ворот.

– Действительно неувязка, – наконец выговорил следователь. – Но мы ее увяжем! Назначим повторную экспертизу, комиссионную, из лучших специалистов. Понятно, да? Объективность мы соблюдем и истину установим. Факты свое слово скажут… Что непонятно?

Но обычной уверенности в его голосе не было.

Катранов Игорь Васильевич спал, перевернувшись на живот и раскинув руки-ноги то ли кривоватой пентаграммой, то ли, упаси Боже, свастикой. У него было тренированное поджарое тело, без всяких лишних килограммов. Хотя, конечно, с курсантских времен фигура изменилась: то ли грудь стала более впалой, то ли живот более выпуклым. Но сейчас этого не видно.

Горит забытое бра над изголовьем, одеяло скинуто на пол, пижама с потертым вензелем на нагрудном кармане – «ИВК» – расстегнута (если бы кто-то в 1972-м сказал Катрану, что настанут времена, когда он будет спать в пижаме, да еще с именными вензелями, – лег бы и помер от смеха), пол рядом с кроватью усеян бумагами, а на бумагах тревожно дремлет семидесятикилограммовый мраморный дог Боря.

Катранов тоже, как и Сёмга, спал один. Один – на широченной, два на два метра, кедровой кровати. Но, в отличие от Сёмги, он ни с кем не разводился, просто у него с женой отдельные спальни. И в отставку Катран не ушел, и до полковника дослужился уверенно, и надежд на шитую золотом звезду не оставил… Хотя с каждым годом надежды становились все более зыбкими: пенсионный возраст на носу, а значит, шансов на выдвижение все меньше, сомнений же, наоборот – все больше.

Сейчас этими сомнениями был пропитан весь воздух в спальне Игоря Васильевича. Сомневались распечатанные на хорошей голубоватой бумаге списки протокольных мероприятий и набросанные от руки примечания к ним: понадобится ли все это уважаемому Игорю Васильевичу, или попадут они, в конце концов, в другие, более молодые и надежные руки? Только молодость зрелого опыта не заменит… Когда Игорь Васильевич был в отпуске, тридцатипятилетний красавчик подполковник Яковлев готовил проект приказа на передислокацию Н-ского ракетного дивизиона. Две тысячи километров по железной дороге – так проще и экономичней. Все продумал перспективный подполковник, не зря Академию с отличием окончил: все просчитал, предусмотрел, все мелочи проработал, со всеми смежниками согласовал, получил все нужные визы. Короче, блестяще справился с заданием, в конечном счете главком приказ подписал… Только оказалось, что на пути движения эшелонов встречается тоннель диаметром пять с половиной метров и три прохода под мостами высотой шесть метров. А «изделие» на платформе имеет высоту шесть метров и двадцать сантиметров!

В результате передислокация провалилась. Прошел дивизион половину пути и вернулся обратно. Перспективного подполковника Яковлева с треском уволили из армии, а новый приказ готовил уже Игорь Васильевич Катранов, который избрал комбинированный маршрут: половину пути по железной дороге, вторую половину – по реке… На этот раз все прошло успешно и сразу стало ясно: кто есть кто… И все-таки сомнения не исчезли полностью, не развеялись, как утренний туман в полуденном солнышке.

С сомнением, с чисто крестьянским недоверием поглядывала со стены пожилая супружеская чета на репродукции «Американской готики»: а к чему тебе, мил-человек, этот экзотический кедр? Плохо спится на обычной кровати от «Пинскдрева»? А на кой тебе эта недешевая сплит-система, когда у тебя в комнате не от воздуха – от тяжких дум сперто и душно? И зачем тебе этот дог-простофиля понадобился, семьсот баксов живых плюс кормежка и тренер по дрессуре – раз он тебя от страхов твоих и сомнений защитить не может?…

И сам Катранов, раскинувшийся на своей кровати, хмурил растрепанные брови в подушку, морщился, будто трудную задачу решал и не был уверен в правильном ответе… Сомневался.

Хотя чего тут, собственно, сомневаться? В армии еще проще, чем на гражданке, тут все четко прописано: стукнуло сорок пять – пожалуйста, товарищи майоры и подполковники, отправляйтесь на заслуженный отдых! А вы, товарищи полковники, послужите до пятидесяти! А генералы – до пятидесяти пяти…

А что такое «заслуженный отдых»? Нищенская пенсия, утрата какой-либо социальной значимости и полезных связей, потеря всех возможностей, короче – жалкое существование в ожидании неминуемой гостьи с косой в костяных руках…

Но из каждого правила есть исключения: могут и продлить срок службы – на год или на два, а ценному специалисту – и на все пять. О том, что из армии рано или поздно уйти придется, все офицеры знают… да только каждый надеется, что уж его-то, ценного кадра, незаменимого работника, не выпрут, дадут еще послужить…

Вот и сорокадевятилетний полковник Катранов рассчитывает, что до пятидесяти получит все-таки генеральское звание, а тогда торжественные проводы на пенсию, которые по-простому называются «выпиздоном», отодвинутся, как минимум, на пять лет. А там посмотрим…

Если бы он находился на государственной службе и занимал соответствующую должность… Какой гражданской должности соответствует место главного инспектора по особым поручениям при начальнике штаба РВСН? Пожалуй, руководитель аппарата ключевого отраслевого министерства… Так вот, в должности Управляющего делами, скажем, Министерства экономики, он имел бы полное право трудиться до семидесяти лет, сохраняя приличный оклад, все льготы и привилегии, телефоны правительственной связи «АТС-1» и «АТС-2», многочисленных подчиненных и обслуживающую челядь, а главное – создаваемое ими ощущение собственной значимости и необходимости, которое сохраняет здоровье и продлевает жизнь на многие годы. Да-а-а, тут, конечно, явная несправедливость! Потому что чиновники высокого уровня сами для себя устанавливают нормы и правила, сами себя охраняют и защищают, а военные охраняют всю страну, но о себе заботиться не могут…

Ну ладно, всех несправедливостей мироустройства не исправить, но если шеф представит его, Игоря Васильевича Катранова, к генеральскому званию, то справедливости в жизни станет, конечно, больше. Но тут пятьдесят на пятьдесят: генеральские должности высоко ценятся, и много, ох как много желающих сесть в его кресло! Так что неизвестно, как оно все обернется…

…И снился сорокадевятилетнему полковнику сон – тяжелый сон, вязкий и бессмысленный, но совсем не о том, что его, Катранова, волновало. Ерунда какая-то: чугунный Ленин перед штабом в Дичково слез со своего пьедестала и поймал маленького Пашку Дроздова, сжал его чугунными ручищами и полез обратно. А Пашка плачет, вырывается и кричит:

– Катран, друг! Не уходи! Сожрет он меня!

А Катранов стоит в уборной, смотрит на него из-за двери и ничего сделать не может. По малой нужде он тут находится, сил нет терпеть. И знает ведь, что в самом деле: задушит чугунный истукан Пашку, прикончит в один момент, потому что это не Ленин вовсе, то есть не статуя, а какой-то кибернетический механизм, и в голове у него электронные мозги… Но не может Катран отлучиться, никак не может. Мочевой пузырь его раздулся, теснит внутренности, давит на сердце, мешает дышать.

– Погоди, – шепчет Катран, – я сейчас…

Но знает отлично, что ничем не поможет, и что Пашке Дрозду верный кирдык пришел. Ну что теперь – обоссаться по этому поводу, что ли? И так и так результат будет один… А и то верно: сомкнулись чугунные руки, а на месте, где только что Пашка корчился, полыхнула голубая молния, вырос султанчик дыма… И все.

Игорь Васильевич проснулся, как от толчка, нашарил мягкие тапочки и отправился в туалет, исполнить то самое, что помешало ему спасти Пашку в привидевшемся кошмаре.

И при чем тут этот Дрозд? Откуда он взялся? Катранов давно и думать забыл о давнем неприятном эпизоде, он вообще взял за правило не зацикливаться на проблемах, которые его непосредственно не касаются. Дрозд когда-то был именно такой проблемой. А теперь у Катранова и без того есть о чем болеть голове… Кстати, голова… Голова. Что там ему про голову Ленина приснилось? Кибер? Арифмометр в черепушке? Ба! Вот уж, в самом деле…

Наверное, все это из-за предстоящей встречи выпускников в «Пирогове», подумал Катранов. Наверняка будут вспоминать про Дрозда, тары-бары-растабары…

«А ты где был тогда?» – «А я компрессор чинил, и вдруг слышу – крики… А ты?» – «А я в столовой в наряде был, мне пацаны за обедом рассказали… А ты, Катран? Ты же вместе с ним работал, как это получилось, что его долбануло, а тебя нет?» – «А я, ребята, поссать тогда вышел…»

И что тут такого? Чего волноваться? Чего оправдываться-то? Перед кем? Его, Катрана, вины тут никакой нет. Справку принести, что у него тогда действительно уретрит был – в холодной речке сдуру искупался и через каждые полчаса по малой нужде бегал? Будет вам справка… и даже анализы в баночке, если такие любопытные… Провод? Какой провод? Ну и что – провод? Дрозд и сам не слепой, должен был видеть.

Катранов громко, с раздражением, щелкнул резинкой пижамных брюк и нажал выпуклую кнопку, мраморный унитаз послушно заурчал. Возвращаться к себе не хотелось, и он повернул в спальню жены. Ирочка Катранова… Ирон, Ирун, Ирка-Икорка… а в общем-то Ириша, – спала под белым-белым пледом, напоминая заснеженный вулкан потухших страстей. И в ее спальне сплит работал исправно, гоняя чистый воздух. Катранов забрался под плед, пристроился со спины, изогнулся буквой «S», повторяя изгибы Ирочкиного тела. Прижался. Лучшая профилактика простатита, венерических болезней, угрызений совести и нервных расстройств – горячий женин зад. Конечно, по эстетической части он уступает упругим попкам современных молодых стервочек, зато тут гарантия – двести процентов! Правой рукой он привычно нащупал под ночной рубашкой большую мягкую грудь. Глупое непонятное напряжение начало отпускать. Терапия началась. Теперь все будет хорошо. Через несколько минут послышалось приближающееся цоканье когтей о паркет – это Борька. Дог зашел в комнату, потянул носом воздух, тяжело вздохнул и улегся рядом с тапочками хозяина.

Свежеиспеченный капитан Евсеев нарезал копченую колбасу, сыр и мягкий батон. Крупный красный помидор целым смотрелся красивее, но, подумав, он разрезал на четыре части и его, а нож закрыл и спрятал в карман: обитателям следственного изолятора нельзя соприкасаться с оружием, и исключений ни для кого не делается. Критическим взглядом осмотрел угощение: придраться не к чему. Аккуратные бутерброды на захваченной из дома салфеточке выглядели весьма аппетитно. Не то что у этого…

Евсеев очень неприязненно относился к подследственному Рогожкину. Чисто по-человечески. Он прекрасно понимал, что не имеет на это права и должен быть объективным, но помимо воли все время вспоминал тягостное застолье в Дичково, отвратительный кумыс со спиртом, толстые кривые куски вяленого мяса, которые Рогожкин отрезал грубым штыком и поедал, чавкая от удовольствия. И вел себя высокомерно, можно сказать, по-хамски: развалился на стуле, смотрел свысока – не начштаба, а хозяйчик поместный… Ротвейлер у него классный, это да. Как он его называл? А? Атом. Ничего. Подходяще.

Юра даже отцу рассказал, как неряшливо ел Рогожкин, как пил этот кошмарный кумыс, как психовал… Скорей всего, пил он от страха, что «проверяющий» выведет его на чистую воду… Вот и вывел!

Дверь кабинета приоткрылась, коренастый сержант с васильковыми петлицами осторожно заглянул одним глазом.

– Доставил, товарищ капитан. Можно заводить?

– Заводи. Когда второй освободится – поставь его в отстойник и сообщи мне.

– Как положено, – кивнул сержант и открыл дверь пошире. – Заходи!

На пороге, внимательно осматриваясь и даже как бы обнюхиваясь, появился Профессор. С легкомысленной косичкой твердокаменный марксист-ленинец выглядел странновато.

– Здравствуйте, Юрий Петрович! Рад вас видеть!

Агент переводил быстрый взгляд с капитана за его спину и обратно на капитана. Судя по широкой открытой улыбке, он был действительно рад. Только неизвестно, кому больше: курирующему офицеру или накрытому им столу.

– Здравствуйте, Иван Семенович! – Евсеев улыбнулся столь же широко и открыто. – Я тоже рад. Угощайтесь.

Профессор не заставил дважды повторять приглашение и принялся с аппетитом уплетать бутерброды.

– Очень вкусно! Здесь прилично кормят, но, понимаете, не то! Я немного гурман, грешен… До сих пор вспоминаю, как вы водили меня в ресторан… Помидор очень подходит к копченой колбаске… Жаль, соли нет… Хотя, может, и лучше: у меня в организме и так переизбыток солей, уже колени плохо сгибаются, ха-ха… А соседа моего надолго вызвали?

Юра Евсеев удивлялся: как можно так быстро и много говорить с набитым ртом.

– Не волнуйтесь, вы вернетесь в камеру первым. Только вымойте с мылом губы и прополощите рот – чтобы отбить запах колбасы.

Профессор закивал.

– Знаю, знаю, конечно, конспирация… В восемьдесят девятом у меня был случай – вот эта… гм, родинка, – он осторожно дотронулся до подбородка, – обросла волосами, неряшливо, неприятно, я ее и остриг… А вернулся в камеру, сосед сразу вызверился: где же ты, падла кумовская, ножницы взял? А он серьезный уголовник был, валютчик… Еле выбрался, хорошо оперативный контроль вели плотно – успели вытащить…

Агент, наконец, доел последний бутерброд. Обтер ладошки салфеткой, понюхал.

– Только сейчас не тот случай: этот ваш полковник совершенно неискушенный человек. Он понятия не имеет об оперативной работе, я много раз проверял. И вообще, он как…

Иван Семенович замолчал – то ли подбирая нужное слово, то ли наслаждаясь послевкусием «московской».

– Как телок! – Агент вытянул губы трубочкой, будто оценивая, насколько подходит такое уничижительное определение для немолодого полковника. А может, ловя послевкусие копченой колбасы.

– Точно, телок… Меня принял, как родного: никаких подозрений, доверяет, слушает, советуется. Вас, правда, не любит: сволочью обзывает, извините, гадом… Говорит, что вы все нарочно подстроили, для благополучных показателей!

– Вот так, да? Гм…

Капитану стало неприятно.

– А еще что он говорит?

– Уверяет, что ничего не знает. На статуе вроде молодые офицеры в основном работали. Одного даже током убило. А трое – Катранов, Мигунов, Семаго, говорит, на шпионов не похожи. Бедные были, голь перекатная.

– Все они ничего не знают, воду мутят, тумана напускают…

Профессор понизил голос.

– Извините, конечно… Только я вам, Юрий Петрович, так скажу: лично я ему верю! Какой из него шпион? Да никакой!

Коротко прозвонил внутренний телефон, Юрий Петрович Евсеев снял трубку.

– Званцев закончил? Понял. Забирайте.

Разъяснений Профессору не требовалось: он вскочил и тщательно вытер рот платком.

– Мои дальнейшие действия?

Евсеев на миг задумался.

– Спасибо, Иван Семенович! Утром мы вас выведем. Предложите ему, на всякий случай, записку на волю передать или позвонить кому… А пока поговорите по душам, чтобы основательно войти в тему. Видно, вам придется еще по этому делу поработать… Завтра после обеда загляните ко мне, я проинструктирую.

Профессор кивнул, седой хвостик качнулся.

– Всегда готов. Только мне работать на воле больше нравится…

Капитан мрачно усмехнулся. Его терзали нехорошие предчувствия. Не зря он сомневался. Как бы столь удачно раскрученное дело не лопнуло мыльным пузырем…

– На воле, дорогой Иван Семенович, всем больше нравится, – с непонятным самому подтекстом сказал он.

На дисплее, встроенном в один алюминиевый блок со всякой «мультимедией» (так говорил когда-то маленький Родион; он был уверен, что «мультимедия» – это смешной мультфильм, хотя бывают, наверное, еще и «мультигедия» – грустные мультфильмы), итак, на дисплее загорелась тревожная алая лампочка, раздался слабый сигнал.

Света, которая до этого крепко спала, мгновенно проснулась, подняла голову, села.

– Что случилось?

– Ничего страшного.

Заместитель начальника Управления правительственной связи полковник Мигунов тоже умел по необходимости в полсекунды перейти от глубокого сна к бодрствованию и обратно. Военная привычка, еще со времен «Кубинки» и всех его полигонов.

– Вода в подвале собралась, вот и сигналит, – сказал он тихо. – Спи. Я сейчас спущусь, гляну.

Света взяла с прикроватного столика телефон, глянула на время. Легла.

Значит, опять вода. И это несмотря на то, что дом стоит на пригорке, а насос работает двое суток без перерыва. Конечно, это можно было предвидеть еще тогда, когда они выбирали участок под застройку; архитектор предупреждал, что такая проблема может возникнуть из-за особенностей местной почвы, и потому советовал взять соседний участок, расположенный в низине, – хлопоты те же, но десятки тысяч экономии. Только Мигунову не нужен участок в низине. Ему нужен замок на холме. Доминирование. Обзор. Контроль.

Мигунов встал, одним ловким движением вдев ноги в мягкие тренировочные брюки и натянув на крепкое тело легкую спортивную курточку с капюшоном. Блок с аппаратурой находился слева от кровати, с его, мужской, стороны, а широкий и плоский экран, который все-таки чаще использовался для просмотра фильмов, чем для видеонаблюдения, висел на стене, в ногах. Включать картинку подвала Мигунов не стал, чтобы не будоражить супругу, – хотя камера с инфракрасной подсветкой имелась и там.

Он спустился в темный холл, по дороге выдернув из сигаретницы на столе любимый «Пэлл-Мэлл», чиркнул спичкой, закурил. Огонек спички выхватил из темноты лицо уставшего пятидесятилетнего человека с резкими, но, в общем, правильными чертами, которые удерживаются на самой грани этой «правильности»… удерживаются, возможно, только усилием воли и постоянным напряжением симпатических мышц.

Еще десять ступенек вниз – через спортзал и мастерскую, где на фоне тускло освещенных окон-амбразур темнеет «нотрдамский» силуэт буфета из ольхи, – когда-то они с Родионом загорелись сделать нечто эдакое, маман удивить, но постепенно забросили за неимением времени и «потухновением» (еще одно словечко Родиона) творческого огня.

А в подвале никакой воды не было.

Под ботинком хрустнул камешек, отлетел с сухим щелчком. Мигунов остановился на пороге. Датчики разгерметизировались, подумал он. Глючат. Он сделал последнюю затяжку и швырнул окурок вперед, в темноту, уже не ожидая, что тот с шипением потухнет. Он и не зашипел. И не потух. Огонек сигареты прочертил неширокую дугу, ударился в пол, рассыпав искры, – и застыл там тусклой красной точкой.

Завтра нужно пригласить представителя фирмы, пусть разбирается – система на пожизненной гарантии. Иначе и следующую ночь поспать не удастся… Нет. Завтра не получится, вспомнил он. Встреча выпускников в «Пирогове», они со Светкой собирались появиться. И Катрану он уже пообещал… Переиграть нельзя, Катран и так обижен: в одном городе живем, а лет семь уже не виделись… Родиона, конечно, вечером будет не выловить – до шести он в библиотеке, готовится к своей бомбейской конференции, потом футбол, потом… как ее бишь, последнюю пассию… Анастасия, что ли? М-да. А может, крысы погрызли эти датчики? Крысы, интересно – это гарантийный случай или стихийное бедствие? И вообще… Надо взглянуть хотя бы.

Мигунов положил руку на выключатель и вдруг застыл. Красная точка на полу, обозначающая место падения окурка, сдвинулась с места… поползла… словно кто-то с этим окурком игрался или толкал его ногой. Мигунов почувствовал, как похолодел и провернулся спрятанный где-то глубоко внутри острый стержень. Он снова ощутил себя куском мяса на шампуре.

«Крысы», – вдруг дошло до Мигунова. Мерзкие твари. Такие же, как кроты. Но советский офицер никого не боится!

Крыса схватила окурок и побежала…

А огонек замер на месте, потом вдруг резко взлетел вверх и остановился на уровне человеческого роста. И разгорелся ярче, так что проступившие вокруг тени на миг очертили чьи-то губы и узкий ребячий подбородок. Запахло сладковато-едким «пэлл-мэлловским» дымом.

– Царский бычок, – произнес кто-то в темноте. – Жалко бросать, Серый.

– Кто здесь? – громко, по-командирски, спросил Мигунов, одновременно нажимая рукой на клавишу выключателя.

Света не было, выключатель не работал.

– Не-а, не старайся, – ответил голос. – Насос твой того… Коротнул… Электричество закончилось.

– Кто ты? Отвечай! – властно приказал Мигунов.

– А ты подойди. Увидишь.

Мигунов отступил назад, опрокинув ящик со столярным инструментом. В мастерскую и спортзал проведена отдельная линия от самого щитка, здесь свет должен быть… Он подбежал к выключателю, хлопнул по нему ладонью. Безрезультатно.

– Накрылась твоя система, Серый. Нигде ничего не работает.

В глубине подвала, там, где стоит дренажный насос, раздался хлопок, что-то ослепительно полыхнуло, оставив в глазах Мигунова отпечаток белого шара и темного человеческого силуэта. Брызнули искры.

– Вот-вот… Так и до пожара недалеко, – насмешливо произнес голос. – А ты подойти боишься.

Вспыхнула старая рабочая куртка, которую он повесил на вентиль, когда последний раз возился с насосом. Рядом на стене – полки с барахлом, оставшимся после ремонта. Пятилитровые банки с краской и лаком. Растворитель. Обои. Клей… Послышался негромкий хлопок – видимо, рванула зажигалка в кармане куртки. И огонь разгорелся ярче, веселее, осветив сутуловатую фигуру в углу подвала. Надо бежать, звонить, тушить, но ноги приросли к полу.

– Я знаю, кто ты! – крикнул Мигунов.

– Тем более не должен бояться, – был ответ. – Спускайся.

Мигунов медленно, как завороженный, переступил порог и сошел по ступенькам, считая про себя: раз, два, три, четыре…

Какой бред, подумал он, какая нелепица. Или это мне снится?…

Он уже шел по подвалу, следуя средним курсом между курткой, висящей на вентиле, и темнеющей в углу фигурой. Идти было почему-то трудно, мешало что-то. И ноги зябли. Мигунов глянул вниз – обмер. Вода заливала весь пол сантиметров на двадцать, не меньше, доставая почти до середины икр. На темной поверхности, расцвеченной ломаными оранжевыми штрихами огня, плавал мусор… Наваждение какое-то. Почему же он решил, что воды нет и в подвале сухо?! Как он мог не заметить?!.. Нет, но он же – видел! Видел! Не было ничего!

Еще Мигунов обнаружил, что ноги его почему-то босы. Хоть стой, хоть падай – босы. Босы! Он видел просвечивающиеся сквозь воду свои белые ступни, похожие на ноги утопленника. Рассказать кому – не поверят ведь… Но хуже было другое: толстый трехфазный провод с оплавленной изоляцией, один оборванный конец которого торчал из насоса, а второй конец – тот, что под напряжением, – лежал в воде, продолжая выпускать рои голубоватых искр и даже пузыри, что вообще ни в какие ворота не лезло… ведь… ведь это означало…

Он проснулся от болезненного толчка внутри. Открытые глаза смотрели в потолок спальни, и казалось, они все это время были открыты, сейчас лишь сменилась картинка, только и всего. Мигунов часто дышал, а в ногах все еще ощущалась ледяная ломота. Он встал и поднял с пола сброшенное одеяло. Прикрыл дверь на террасу. Света крепко спала, плотно завернувшись в свое одеяло, словно в кокон. На контрольном дисплее мирным зеленым светом горели цифры – «2:18». И больше ничего.

Мигунов надел тренировочные брюки и куртку с капюшоном, спустился в холл. Взял из сигаретницы «Пэлл-Мэлл» и закурил. Он курил и смотрел в окно, за которым фонари освещали лужайку, обступившую полукругом его дом, и молодые груши, которые со временем обещали превратиться в густой тенистый сад, и проглядывающую за деревьями, увитую вечнозеленым плющом чугунную ограду, оснащенную по последнему слову охранной техники. Он курил и смотрел и о чем-то думал, но лицо его, лицо уставшего пятидесятилетнего человека, привыкшего управлять своими эмоциями, – оно ничего не выражало.

Потом Мигунов спустился в подвал и на всякий случай проверил насос – чего не бывает в жизни! Насос в порядке, в подвале сухо. Мигунов пощелкал выключателем – и здесь порядок. Выходя из подвала, он прихватил с собой старую куртку, висевшую на вентиле, ощупал – в кармане действительно лежала дешевая разовая зажигалка. В прихожей он бросил куртку в шкафчик, где хранилась рабочая одежда. Во всем должен быть порядок.

Нехорошие предчувствия, которые мучали капитана Евсеева, подтвердились неожиданно и наглядно. Утром, как обычно, он шел на работу и вдруг увидел на тротуаре, справа от входа в Управление, огромную фигуру Рогожкина с потертым саквояжем у ног. Все сразу стало ясно. Если обвиняемый в шпионаже выпущен из камеры и ждет тебя у входа на службу, это может означать только одно… Вряд ли он стоит здесь случайно, маловероятно, что пришел попрощаться или хочет поблагодарить за справедливость и доброе отношение. Скорей всего, собирается начистить морду или плюнуть в физиономию. Свернуть было некуда, поворачивать назад – глупо. Юра напрягся и сделал каменное лицо.

– Ну что, мозгляк, поймал шпиона? – громко вопросил Рогожкин.

Проходящие мимо женщины с интересом обернулись. Его рокочущий бас действительно мало напоминал юношеский голос, записанный на магнитной ленте из семьдесят второго года. Но ведь фонографисты заверили, что вероятность 85–90 %… Как же так?

– Не удалось на мне карьеру сделать? А как хотелось! – Полковник надвигался, как разъяренный медведь.

Юра стал лихорадочно вспоминать уход от удара в голову с переходом в контратаку. Счастье еще, что сейчас пьющий медведь трезв…

– Подтасовал все, наклеветал целый вагон, а оказалось, что меня в это время вообще в Москве не было! Что теперь скажешь?

Прием не вспоминался. Но Рогожкин остановился в полуметре. Некомфортная дистанция. Евсеев ощущал угрозу, запах немытого тела и стыд.

– Извините, – пробормотал он, глядя под ноги. – Видно, специалисты ошиблись…

– Это ты ошибка судьбы! – гремел Рогожкин. – Если бы хотел – разобрался! Как Званцев. У него и экспертиза правильная, и выводы верные! Оправдали меня подчистую!

– Извините, – повторил Евсеев и обошел Рогожкина, чувствуя, как жжет спину ненавидящий взгляд.

– Вот выгонят тебя отсюда – опять приедешь к нам, в Дичково. Я посодействую, на пищеблок возьмут, там тебе самое место!

Рогожкин смачно сплюнул на тротуар, поднял саквояж и пошел прочь.

Униженный Юра, сгорбившись и волоча ноги, поднимался по ступенькам. Уже на пороге его вихрем обогнал энергичный, в распахнутом светлом пиджаке, Кашинский. То ли случайно, то ли нет, он оттолкнул коллегу плечом, обернулся, произнес со значением:

– Ну, куда вперед батьки лезешь, Евсеев? Отучайся! Скоро разжалуют тебя в младшего лейтенанта за твои подвиги!

И, засмеявшись, по-хозяйски вошел в Управление. Тугая пружина с силой захлопнула высокую дверь. Юра опустил голову и остался стоять. Возникло невероятно острое желание – повернуться и уйти от всех своих проблем. Шагать и шагать, куда глаза глядят, без всяких мыслей и без определенной цели. Но во взрослой жизни так не бывает.

Юра взялся за латунную, со стертыми узорами ручку, с силой потянул. Еще недавно он заходил сюда, как триумфатор. Теперь он поднимался на Голгофу.

А Алексей Михайлович Рогожкин шел по самому центру Москвы, куда глаза глядят. Просто шел, крепко держа в руках свой видавший виды командировочный саквояж. Ни шум проносившегося транспорта, ни встречные толпы прохожих не отвлекали его от собственных мыслей. Может быть, потому, что он был на голову выше всех и находился как бы в другом измерении.

Он ни на кого не смотрел, никому не мешал, и ему не мешала вечная столичная суета, так не похожая на сонный покой Дичково. Он размышлял о том, какие все-таки разные люди живут на этой земле. Отпетый негодяй Евсеев, милый и доброжелательный сосед Иван Петрович, справедливый следователь Званцев… Арест усугубил его и так непростую жизненную ситуацию. И хотя теперь он был свободен, это не радовало. Потому что он был свободен от всего: от любви и дружбы, от семьи и детей, от службы, от собственной квартиры… С жилищными сертификатами и так напряженка, а сейчас ему, ясно, – никто ничего не даст. В неуютной Москве он не был никому нужен. И во всей России тоже. Хоть спускайся в метро и бросайся под поезд!

Хотя нет, в Дичково его ждет верный пес, Атому он нужен! И работа для отставника там найдется, и из квартиры авось не выселят… Его шаг стал более четким и упругим, появилась цель: аэропорт, самолет, и домой, в Дичково! Этому негодяю Евсееву не удалось разрушить его жизнь! Но ведь шпионский прибор кто-то заложил в памятник… Кто?

Ресторан «Пирогов» в советские времена был обычной столовкой, где кормились студенты «2-го меда» – мединститута имени Пирогова. Здесь же имелся небольшой пивной зал, прозванный в народе «Сарай», здесь же многие будущие медики готовились к сессии, встречались с девушками, устраивали студенческие свадьбы и пьяные потасовки.

По легенде, один из «пироговцев», некогда постоянный клиент «Сарая», ушел в начале девяностых в какой-то совершенно перпендикулярный бизнес: то ли металлургический, то ли нефтяной… Где весьма преуспел. Одна из его дочерних фирм, осваивающая столичный рынок общепита, выкупила столовку и переоборудовала в довольно приличный по меркам Юго-Западного административного округа ресторан. На интернетовском сайте данная точка позиционировалась как «ресторан европейской и восточной кухни» с намеком на какие-то оригинальные авторские блюда, которые готовятся только здесь, в «Пирогове», – и больше нигде в мире.

…Первым прибыл, как и всегда, Валька Рыбаченко, он же Бакен, он же командир учебного взвода и самый организованный курсант факультета средств электроники за всю историю Кубинского училища. Год на полигоне, адъюнктура, защита кандидатской диссертации, двенадцать лет работы в НИИ ракетной техники… С должности главного инженера полковник Бакен перевелся в родную «Кубинку» заместителем начальника по науке и имел репутацию человека строгого, но справедливого и ответственного. Именно Бакен – а кто ж еще? – организовал это мероприятие, сколотил инициативную группу, которая занялась поисками бывших однокурсников, звонками, телеграммами, а также выбиванием необходимых средств.

За час до начала банкета Бакен ворвался в «Пирогов», как инспектор из главного штаба в проверяемую войсковую часть, с ходу взял метрдотеля за холку и тут же нашел, к чему придраться. Столы, расставленные в стандартном «свадебном» порядке – буквой «Т» с длинной-предлинной ножкой, были срочно перерисованы в более компактную, по его, Бакена, мнению, букву «П». Потом на нескольких столах были сменены не слишком свежие, на его, Бакена, взгляд, скатерти.

Потом было проведено блиц-тестирование группы длинноволосых, с серьгами и косичками лабухов (две гитары, саксофон, электроорган и певица в люрексовых штанах), в результате которого длинноволосые унисексы вместе с певицей были отправлены на хер, а место на подсвеченном через стеклянный пол подиуме заняли приличного вида молодой паренек с синтезатором и худощавая девушка в черном платье с умеренным декольте.

Потом – жратва. Бакен пришел в ярость, когда выяснил, что помимо утвержденного списка блюд на каждый стол будет подано – без его, Бакена, утверждения! – некое фирменное кушанье под названием «Котлета севастопольская»: свинина на косточке, запеченная в хрустящей оболочке из теста по триста сорок рублей за порцию.

– Это ж открытый перелом в гипсе, а не котлета! – возмущался Бакен.

– Совершенно верно, – пытаясь соблюсти достоинство, начал объяснять подавленный таким напором метр. – Это блюдо, как и многие другие, посвящено памяти выдающегося русского хирурга Николая Ивановича Пирогова, который, кстати сказать, впервые в мировой практике применил гипсовую повязку, работая в военных госпиталях во время Крымской войны…

– А что он еще сделал? – подозрительно спросил Бакен.

– Еще он был одним из основателей пластической хирургии – в 1830 году изготовил безносому цирюльнику из Риги новый нос, – со знанием дела продолжил метрдотель. Очевидно, в прошлой жизни он был врачом. – В честь этого мы готовим отличный птичий паштет «Рижский цирюльник»…

– А оплачивать эти медицинские излишества кто будет? – с военной прямотой спросил Бакен. И с полковничьим остроумием добавил: – Пирогов? Пушкин? Или за счет заведения? Ах, никак не получится! Тогда отбой медицине. А то вы еще и наркоз выставите… Эфир там, или морфий…

Врач-метрдотель поскучнел.

– Наркотиков у нас никогда не было. Кстати, могу предложить массандровские портвейны. Есть французские вина, испанское шампанское дамам…

Бакен вздохнул, посмотрел с сожалением, как на полудурка, и обнял отставного врача за плечи.

– Вы не совсем меня поняли, дорогой доктор. К вам приходят не олигархи, а ракетчики. Мы парни простые, небогатые и пьем только водку или спирт. И дамы наши всякими французскими да испанскими винами не избалованы: они знают всего два сорта – красное и белое. Вот и сделайте нам отечественного винца по пять бутылочек. Задача ясна?!

– Ясна, – грустно сказал метр.

– И замечательно! А вот картошечки отварной, селедочки, да солений – добавьте!

Отдав распоряжения, Бакен еще раз переговорил с музыкантами:

– У нас со студенческих лет есть фирменная песня – «Шестнадцать тонн». Ну-ка давайте подберем мотив: та-ра-ра-ра-ра, та-та-та…

Музыкант кивнул:

– Я знаю, это же классика…

Он сделал на пульте нужные переключения и сразу заиграл нужную мелодию.

Полковник Рыбальченко был приятно удивлен:

– Молодец, парень! Тебе сколько лет? Двадцать три? Так поступай к нам, выучишься на ракетчика, и пойдешь, и пойдешь…

Бакен хотел раскрыть музыканту сверкающие горизонты его возможного будущего, но как ни напрягался – не получалось. Пойдет он на край земли, залезет под землю на боевое дежурство – вот и вся перспектива на ближайшие десять лет…

Молодой человек засмеялся и покрутил головой:

– Не-а… У меня белый билет. Плоскостопие.

– А-а-а… Ну, тогда ничего не получится. Ладно, все равно молодец! Только песню врубишь по моему сигналу! И басов не жалей!

– Сделаем! – сказал музыкант и подмигнул певице.

А в начале седьмого стали подтягиваться ребята. Точнее, не ребята уже, а – зубры, лоси, кабаны, медведи… Орлы! Козлы и бараны на такие встречи обычно не ходят…

Почти все с женами, военная выправка, солидные, властные лица, которые при виде взводного командира начинают разглаживаться, пропуская наружу давно спрятавшиеся черты молодых неискушенных курсантиков.

– Ракет-привет! Как дела?

– Порядок в ракетных частях!

– Здорово, ракетчик!

Васька Зубатов, главный двоечник и неряха на курсе, явился в костюме с бабочкой, чужеморским загаром и девушкой сногсшибательной красоты… Дочка, что ли?

– Это Люся, жена… Только приехали с Канар…

Вот те раз! А Колян Дубинин, Дуба, худоба метр шестьдесят пять росту, который писал песенки «под Окуджаву», – явился в полной полковничьей форме, с зачехленной гитарой в левой руке, черной перчаткой на правой и многоэтажными орденскими планками на груди. Он ушел из РВСН и всю жизнь воевал – Афган, Ангола, Чечня…

– Здорово, Бакен! Все ничтяк?

– Здорово, Дуба! Сыграешь сегодня «Ночную морзянку»?

– Не… У меня протез, Бакен. Если кто-нибудь другой только… Кузькин, надеюсь, притопал уже?

Витька Кузькин, лучший друг и соратник Дубы по песенному творчеству, ныне генерал-майор в Главном штабе ракетных войск, так и не отреагировал на шквал телефонных и электронных посланий. Последний контрольный звонок был произведен сегодня утром: секретарь сообщил, что Виктор Павлович на совещании у главкома, просил передать привет всем бывшим однокурсникам, а если дела позволят, он обязательно подъедет…

– Здоров, дружище! – Бакен хлопает по плечу невыразительного мужчину среднего роста, с обвисшими, как у бульдога, щеками и зачесанными через лысину редкими волосами. Рядом с ним столь же невыразительная, но сильно накрашенная женщина. Игорь Максимов – генеральский сынок, все годы учебы у него прокатились сплошным праздником, и впереди маячил праздник, с ковровой дорожкой, раскатанной прямо к генеральскому Олимпу. Только сегодня вид у него совсем не праздничный.

– Здорова, твоя корова! – остроумно ответил Максимов. – Все командуешь?

– А куда деваться? – добродушно развел руками бывший комвзвода. – А ты?

Максимов машет рукой и проходит в зал, увлекая за собой свою спутницу.

– Накомандовался. Надоело все, – бросает он на ходу.

А в дверях появляются новые гости.

– Привет, Марик! – Бакен сердечно обнимает розовощекого толстяка Ардона. – Ты уже сжег Нью-Йорк? Как твой бомбардировщик «Ту-160»?

– Еще нет, целый пока! – смеется тот. – Но в майорах не засиделся, недавно каперанга получил!

– Какой бомбардировщик, Марк? – удивленно хлопая глазами, спросила толстушка-жена. – Ты разве не на подводной лодке? А про Нью-Йорк я тоже ничего не знаю!

Бакен вытаращил глаза:

– Это военная тайна!

Ардон махнул рукой.

– Ты их больше слушай! Просто шутка такая…

На служебной «Вольво» без водителя прикатил Игореша Катранов с женой – все такой же красавец-мужчина, поседевший Бельмондо, глаза хищной рыси. Жена его явно другой породы – травоядное что-то, мясо-молочное… Но Игореша галантен с ней точно так же, как был галантен с лучшими красавицами своей молодости, – и, кстати, единственный из присутствующих мужчин, кто догадался подвинуть даме стул, усаживая за столик.

– Ракет-привет, Бакен!

– Самара! Ты?!!

Генка Шмаров, чемпион «Кубинки» по вольной борьбе, о котором ходил шепоток, что погиб-де в Туркменистане, то ли на спецоперации, то ли по пьяни в каких-то разборках… конопля, мак… что-то грязное, – вот он, стоит на пороге, жив-здоров, усмехается!.. Да и вымахал вдобавок чуть не под потолок!

Серега Семаго, Сёмга, располневший, но важный, несмотря что майор! Очень важный! Костюм шикарный, дымчатые очки суперфирменные, хороший галстук… Властные манеры, взгляд сверху вниз, хотя ростом-то он не вышел… Не майор, а генерал-майор! Сразу видно: привык рулить, командовать… Но это на гражданке. А здесь майор, он и есть майор. И жена Варя на генеральшу не похожа: ни одежды дорогой, ни украшений, ни печати высокой самооценки на лице, да и лицо особенно не ухожено. Как раз так жена майора и выглядит!

Увидев комвзвода, Сёмга подтянулся, была бы сигарета – выбросил бы. Но только на миг, потом барственно протянул руку:

– Приветствую, Валентин, рад видеть!

Глаза красные, щеки и нос в синеватых прожилках – видно, бухает Сёмга втихую…

А вот Мигунов, тезка его и дружок закадычный, – просто иллюстрация из глянцевого журнала: преуспеваюший мужик в расцвете лет, римлянин, патриций, атлет, и жена ему под стать, на актрису эту похожа, с Высоцким которая… Марина Влади. Красивая пара, ничего не скажешь.

– Сашка, зараза, здоров!!

– Лешка! Чья сегодня очередь на «тумбочке» стоять, а?!

– Рядовой Котельников, смир-р-рна!

– Я те сейчас покажу «рядовой»… Я уже пять лет полковник!..

– А я – десять!

Последним явился сухонький, желтенький, словно осенний кленовый листок, старичок с огромной волосатой бородавкой на подбородке, прошелестел на входе:

– Это здесь «кубинцы» гуляют?

Охранник не понял и хотел было направить дедушку в «Гавана Клаб» на шоссе Энтузиастов, но Бакен вдруг увидел, узнал и громко провозгласил:

– Нашему педагогу, Ивану Семеновичу – виват!

– Виват, виват! – довольно вяло отозвались «кубинцы».

Это и в самом деле был доцент Носков, единственный вольнонаемный преподаватель на кафедре истории КПСС, но сильно постаревший, будто это он дежурил неделями в подземных КП рядом с ядерными монстрами, и у него не выслуга, а жизнь шла с коэффициентом «год – за два». Вид у него был изрядно траченный: выношенный, лоснящийся на локтях и коленях костюм, мятые брюки, сворачивающийся в трубочку галстук и стоптанные туфли, нелепый рыжий портфель, потертый до неприличия…

Когда-то он носил толстые свитера и гавайки «под Хемингуэя». Въедливый, заводной, по-мальчишески беспощадный, он мог два часа кряду спорить со студентами о… ну хотя бы об истинной роли немецких троцкистов в подготовке военного переворота в СССР в конце 30-х или о раскулачивании времен коллективизации, он организовал дискуссионный кружок, кричал с пеной у рта: «Говорите, что думаете! Честно и откровенно! Вы взрослые люди и должны широко мыслить!» С ним было интересно, но потом у курсантов появились нехорошие подозрения: самые активные участники кружка хотя и получали «автоматом» экзамены и зачеты, но одновременно с ними происходили какие-то неприятности – одному степень секретного допуска снизят, другой по спецдисциплине неожиданно засыплется, у третьего вдруг неправильности в личном деле отыщутся… Хотя, может быть, это были обычные совпадения.

К семи часам наздоровались, наорались, наузнавались, нахлопались по плечам – расселись. После краткого периода брожения выкристаллизовались те же старые компании и группировки, что и в годы учебы: «лирик» Дуба оказался за одним столиком с Лехой Гришиным и Пашкой Клеверовым, такими же, как и он, искателями чего-то среди звезд, Генка Самара по старой дружбе подсел к Зубатовым, вызвав, похоже, приступ ревности у «молодожена» Васьки. Но кое-где бывшие курсанты расселись по ранжиру: вон, там за столиком одни полковники, которые в молодые годы едва здоровались друг с другом, зато сейчас болтают без умолку, нашли какие-то точки соприкосновения… а здесь – одни неудачники-майоры, тоже не друзья и не товарищи, скорее «интернационал» своего рода…

Валька Рыбаченко, недолго думая, присоединился к троице Мигунов-Катранов-Семаго. Эти, по крайней мере, не строят из себя невесть что, все та же «шобла-вобла», что и тридцать лет назад, только Пашки Дрозда не хватает. Семаго хлопнул для разгона фужер водки и по старой памяти вызвал Катрана на «рукопашную», армрестлинг то бишь, – сидят друг напротив друга за столиком, сцепились лапами, красные, пыхтят. Жены Катранова и Мигунова шумно болеют, смеются, а Варя Семаго смотрит грустно и молчит, будто не игра тут происходит, а серьезная схватка.

– А я слышала – они развелись, – шепчет Ирон Светлане.

– Да я тоже слышала… Но вот видишь…

В первом раунде Сёмга попал рукавом в паштет и сейчас, явно проигрывая, корчит страшные рожи и просит подставить ему следующее блюдо.

– Не повезло тебе, Варюша, придется пиджак в химчистку нести! – улыбнулась Ира Катранова.

Варя тоже слабо улыбнулась.

– Да уж… – ответила, но как-то неуверенно, будто на самом деле никакого отношения к Сёмгиному пиджаку она и не имеет.

– У всех налито?

Бакен встал, постучал вилкой по рюмке. Самара рявкнул, подражая голосу давно покойного майора Титова, куратора их группы: «Тихо там, ссза-ал! Два наряда вне очереди!»

Зал притих.

– Ну вот, – произнес Бакен, держа перед собой, как свечку, рюмку с водкой. – Вот мы и собрались, как тридцать лет назад… Тридцать лет. Кто мы были тогда? Зеленые пацаны, мечтавшие о точных запусках. Ни Афгана не было еще, ни «Комсомольца», ни Грозного. Помните, Колян нам песню пел: «За тридевятым облаком – дворец из серебра, за тридесятым облаком – алмазная гора, за тридвадцатым облаком…»

– …Летит какой-то хер, – хором подхватили за столиком Зубатова. – Но он и там не спрячется от нашей МБР!

– Да там не так было!.. – отозвался Дуба.

– «Шестнадцать тонн» давай! – крикнули полковники.

– «Ночную морзянку» лучше! – возразил Марик Ардон.

– Тихо!.. Неважно, – продолжал Бакен. – Я что хочу сказать… Вот в газетах пишут: «Ракетный щит страны…» Звучит здорово и красиво. Важное дело – защита от внешнего врага, от ядерного агрессора – ничего важнее этого вообще нет. А где он, этот щит? Что это вообще за щит такой? Как его увидеть?

За столом наступила тишина. Изготовившийся над пультом музыкант внимательно смотрел на тостующего, и певица слушала с интересом, и врач-метрдотель слушал, и три официанта…

– Так вот все мы и есть этот ракетный щит! – Бакен торжественно обвел рукой собравшихся. – Это и Зубатов, и Ардон, и Катранов, и Шмаров, и Дубинин, и Мигунов, и все остальные! Вчерашние зеленые пацаны, а ныне старшие офицеры, каждый – частица ракетно-ядерного щита! Поэтому первый тост за всех нас и за всех офицеров-ракетчиков!

Загремели отодвигаемые стулья. Офицеры встали, чокнулись, выпили до дна… Белобилетник за синтезатором заиграл, девушка запела: «Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом…»

Ножи и вилки ударились о тарелки, образуя привычный шум застолья.

– Интересно у каждого судьба сложилась, – сказал Бакен, закусывая соленым помидором. – Вон Дуба не захотел под землей сидеть да на «точке» дежурить – и без руки остался. А мог вообще сто раз погибнуть! А Ардона мы в самолет посадить хотели, а он на подводный ракетоносец ушел – тоже за шкуру залилось. Двенадцать лет под водой, смертником…

– Почему смертником? – спросил Мигунов.

– А вы у него спросите, он расскажет…

Бакен налил по второй, поднялся, по-хозяйски оглядел стол:

– Напоминаю: не вовремя выпитая вторая есть напрочь загубленная первая! Наливай!

Он подождал, пока команда будет выполнена.

– А вспомните, как мы, еще зелеными пацанами, представляли свое будущее? Жизнь казалась простой и ясной, как распорядок дня в училище. Утром подъем, после завтрака – успешное поражение цели, к обеду – всенародная слава, вечером – любовь и очередное звание, в десять – отбой. Но судьба выпала всем разная. Кто-то узнал и славу, и любовь, и звания, а кому-то… Кому-то достался только отбой…

Бакен поднял рюмку.

– Второй тост – за курсантов и преподавателей, за наших товарищей, за тех из нас, кто ушел навсегда!

Все встали, не чокаясь, молча выпили. Сергей Семаго долго смотрел на свою рюмку, молча двигая губами, словно беседовал с ней. Когда все уже выпили и набросились на закуску, он резко опрокинул в себя водку, вытер губы тыльной стороной ладони и медленно опустился на стул.

– Хороших ребят уже нет, а самые говнистые почему-то живут дольше всех. И ничего им не делается, – он кивнул в сторону любителя политических диспутов Носкова. – Какого хера его позвали, упыря этого бородавчатого?

Иван Семенович, приземлившийся за «полковничьим» столом, уже что-то громко вещал своим ломким тенорком, размахивая вилкой с наколотой отбивной.

– Я тут в одной командировке был, ну, по лекторской работе, там так кормили – чуть ноги не протянул! Суп пустой да макароны. Ни кусочка натурального мяса. Хоть у вас, ребятушки, отъемся…

– Никто не звал, сам пришел, – сказал Бакен. – Старикан чует, где вкусно кормят. Я слышал, у него целая база данных есть на бывших курсантов, кто где живет, чем на жизнь зарабатывает. Ходит в гости к тем, кто побогаче, в рестораны зазывает – устраивает «вечера памяти», слезу вышибает. Естественно, расплачивается не он…

– База данных, – сморщился Семаго. – Знаем мы его «базу данных»… Пришел бы этот говнюк ко мне в гости.

– Сёмга, мы за столом, – напомнил Катранов.

– Миль пардон… Гран миль пардон, – Сёмга нахмурился и замолчал. – Кстати, Пашка Дрозд у него отличником был и в его долбаный кружок исправно ходил…

– К тому же это все не факты, а догадки, – Катранов положил себе разварной картошки, выбрал ломтик селедки потолще. – Мало ли кто что болтает…

– Зря не болтают! Вот про тебя же никто не болтает? И про Бакена, и про Мигуна.

– Замнем для ясности, – сказал Бакен. – Сейчас выпьем за учителей и командиров!

Выпили. Потом за удачу. Потом за отсутствие боевых запусков. Потом за то, чтобы если боевые запуски все же случались, то они были удачными.

Вскоре наступила перемена горячего – сновали туда-сюда нагруженные снедью официанты, похожие в своих белых халатах то ли на пироговских хирургов, то ли на современных стоматологов, – а за столиками, под водку и фирменные «пироговские» пельмени, напоминающие маленькие женские ушки, продолжался процесс нового узнавания старых знакомых.

Прожженный лирик Дуба, оказывается, так ни разу и не женился. Два года как на пенсии, живет в однокомнатной «хрущевке» за первой кольцевой, хохмы ради ходит иногда в боулинг – разрабатывает протез.

– Песни пишешь?

– Не-а. После двух лет в Чечне – только матерные частушки.

А вот Зубатов Васька познакомился со своей Люсей в Марбелье.

– А где это – Марбелья?

– Да ты чего, чувак? В Испании, где ж еще… километров десять от Пуэрто Банус…

Васька по уши влез в турбизнес и очень доволен, Люська тоже держит долю в деле, идет по стопам.

– Фотки хотите посмотреть?… Вот это Тунис. А это Новая Зеландия, там маури живут. А это Багамы, месяц назад. Видишь, Люська из бассейна выходит, а там уже гарсон стоит навытяжку – завтрак принес…

Фото переходит из рук в руки, все понимающе кивают, завидуют и Ваське, и гарсону: Люська в тонком бикини – чудо как хороша.

– А чем хуже Светка Мигунова? Постарше немного, ясный день… но ты посмотри: сочная баба, красивая, а как держится – вылитая жена президента США.

– Да не… С Люськой ей не потягаться!

– Таких одна на миллион, точно тебе говорю. Ну, а что Люська… Как эта Люська будет выглядеть через десять лет, когда ей тоже под сорок станет?… Что? Ты хочешь сказать, Светке не тридцать семь?… Сколько-сколько?! Почти ровесница Мигуна?!.. Сорок семь??… С такой фигурой?! Да хватит тебе заливать! Спорим – на бутылку «Наполеона»! На ящик «Наполеона»! Вот сейчас пойдем и спросим, вот пойдем… Кто сказал? Сам Мигун сказал? Ну, тогда ладно…

– А Смирнов и Кузькин – два наших генерала, так и не пришли. И даже открыточки не прислали.

– Ну и что? Все понятно… Если бы ты был генералом, тоже бы не пришел. И я не пришел.

– А Игореша Катранов, хоть и главный инспектор при начальнике штаба, – до сих пор не избавился от своего южнорусского говорка. Гэкает и хэкает, как на первом курсе.

– А Лешка Желябов в вертолете разбился – помните, в девяносто девятом в Чечне подбили вертушку с начальниками?

– А Пашку Дрозда помните? В первый же год погиб после училища. И глупо так – плитой придавило, представляешь? – стройка у них на полигоне была какая-то, что ли… Не плитой? Электричеством долбануло? А-а, ну, может быть. Вообще – темная история. Разные слухи ходят. Говорили, будто Пашка сам себя порешил… Как чего? Ты же знаешь его: нос задирать любил, всегда и во всем первый, я, я, я… а там, на полигоне, его на место поставили. И шобла-вобла его, Мигунов с Катрановым и Семаго, они вроде тоже прессовали потиху. Дрозд два дня перед тем с разбитой мордой ходил – Сёмга навесил за что-то. А может, Катран… А Катран, кстати, с Мигуном с ним вместе тогда работали, рядом. Говорят, один поссать пошел, второй тоже куда-то намылился – и тут же Дрозда припекло на триста восемьдесят горячих. Странно, да? Зато сейчас они – полковники, вон – морды наели, в английских костюмах и при красивых женах, а Дрозд…

– Оказалось, что лодка эта «разовая»! И экипаж «разовый»! Как, как… Да очень просто! У нее запуск только из надводного положения, время на подготовку – двадцать минут по нормативу. А на ее обнаружение и уничтожение по нормативу НАТО тоже минут двадцать – двадцать пять… Успел дать залп – и тут же тебя накрыли. А может, и не успел, а тебя накрыли… Короче, камикадзе! Офицеры-то знали, да и матросы догадывались. А что толку?

– Запечься живьем – хуже нет… А вот Толик Иванов – который мандарины у Габидзе тырил, – Толик недавно в аварии погиб на Рижском, его «БМВ» на встречную вынесло.

– А Мур Мурыч, помните, курс у нас читал по теории механики? Зачеты ставил не глядя, коньяк со студентами пил. А шпана его на нож посадила…

– Распустили страну… Нянькаются с бандитами, убийцами, шпионами… Доиграются!

– Я звонил, только тебя в Москве не было. Секретарь ничего толком не объясняла. Кто-то сказал, что вроде в какой-то секретной командировке?

– Да слушай их больше! Какая секретная командировка? Ты мне лучше вот что скажи…

– А помнишь?

– А помнишь?…

Музыкант наигрывал что-то тихое и несущественное, прогуливаясь от Гленна Миллера к Исааку Дунаевскому и обратно, зато потом, когда водка растворилась в крови, голоса за столиками стали возбужденнее, а на брюки и пол упали первые консервированные горошины и куски ветчины, – тогда он врезал «Черного кота», певица экспансивно запела, и в центр зала, ободряемые и понукаемые женами, стали выходить седые полковники, раскачиваясь и игриво вращая располневшими торсами, а Катранов с женой майора Полуянова, худенькой брюнеткой, изобразили настоящий твист-«нарезку», синхронно ввинчиваясь в пол и вывинчиваясь под аплодисменты и одобрительные крики зала. Потом были «Замечательный сосед» и «Песенка про зайцев», утоптавшие в желудках первую и вторую перемены и слегка проветрившие разгоряченные спиртным головы.

Когда прозвучали первые аккорды леграновского вальса из «Шербурских зонтиков», Сергей Мигунов встал из-за столика и галантно поклонился мадам Катрановой: позволите? Ирон рассмеялась, подала ему руку, и они тут же растворились в толпе танцующих. Генка Самара, весь вечер не спускавший глаз с Люси Зубатовой, сейчас кружил ее по залу, бережно придерживая огромной лапищей за тонкую талию. Подвыпивший майор Полуянов спотыкался и неловко теснил свою партнершу – обвешанную брильянтами супругу полковника Котельникова.

Раскрасневшийся Носков, чрезвычайно возбужденный обильной едой, выпивкой и разговорами, пригласил некую разбитную майоршу в цветастом платье – и она теперь носила его от колонны к колонне, словно маленькую мумию, закатывала глаза в потолок и еле сдерживала рвущийся наружу смех.

А Свету Мигунову неожиданно ангажировал генеральский сынок Максимов. Она его не сразу узнала, вышла на танцпол и только потом вгляделась и ахнула: это ты?!

– А что, не похож?

Генералом он не стал, и лоска папочки-генерала не приобрел. Тусклые глаза, перхоть в редких волосах, похоже, даже былые амбиции истлели в нездоровом теле.

– Да нет, почему… Просто раньше ты другим был. Помнишь, я тебя Игоруней называла. Игрался все, все игрался… И генералом обещал стать!

– Знаю, знаю, что непохож. Так жизнь сложилась. А ты ни капли не изменилась. Жаль, что, когда я сватался, ты отказала… Все бы по-другому вышло…

Света встрепенулась, убрала его руку с талии, отодвинулась, посмотрела удивленно сверху вниз:

– Подожди, подожди, это когда ты ко мне сватался? В ванной, когда двумя руками под юбку залез? Когда я тебе по морде нахлопала? Ну, ты даешь! Разве это сватовство? Это по-другому называется!

– Да нет, все не так, ты неправильно поняла…

У Максимова был вид написавшего на ковер котенка. Светлана издевательски рассмеялась.

– Занудой ты стал, Игоруня, а не генералом! Скучно с тобой. Раньше хоть веселиться умел!

– Что вы все меня генералом попрекаете… Лучше о себе расскажи. Жизнью довольна?

– Конечно! Сережа мой на ответственной должности, зам у генерала, может, еще и сам генерала получит. Дом у нас хороший, машина, прекрасный сын. Да ты сам на меня посмотри…

Света изящно подняла руку и сделала пируэт, как балерина. Максимов только сглотнул слюну. И тут же Игорь Катранов подхватил красавицу за талию, закружил, затерялся с ней в толпе танцующих – и уже не отпускал до самого последнего аккорда.

Генеральский сын постоял потерянно с опущенными по швам руками и побрел назад к своему столику.

Через несколько минут он с супругой незаметно покинул ресторан. Но этого никто не заметил, а если и заметил, то не обратил внимания. Во всяком случае, его уход настроения никому не испортил.

Натанцевавшись, Носков обходил столы, здоровался с бывшими курсантами, перекидывался ничего не значащими словами, выпивал и закусывал. В компании Мигунова он особой расположенности не встретил, но как ни в чем не бывало поцеловал ручки дамам, опрокинул пару стопочек за благополучие их семей, поел селедочки с картошечкой, рассказал очень старый политический анекдот, сам же посмеялся и двинулся дальше.

Вечер катился по наезженной колее дружеской пирушки. Ракетчики от души веселились. Пили, закусывали, танцевали, слушали музыку. И будто слова песни, будто сложный многослойный речитатив, звучали под нежную мелодию Мишеля Леграна признания, намеки, вопросы и ответы, хохмы и анекдоты, сплетни и прочий словесный мусор:

– …и мне почему-то кажется, что я знаю вас, Люся, давным-давно, много лет…

– …немного отдает пошлостью, а?… Провинциально, провинциально! И – грустно, дорогая моя!

– …я очень люблю настоящий китайский фарфор. Он прямо светится изнутри! Сейчас такого не достать…

– А мой как раз привез чайный сервиз: тонкий, как яичная скорлупа, прозрачный, а на просвет видна фигура императора! Просто прелесть!

– Точно китайский? Ты же знаешь, сколько сейчас подделок!

– Исключено! Он же его не в Лужниках купил. В Китае подарили, причем на солидном уровне…

– …а в «Стоуне», между прочим, танцзал отделан зебровыми и антилопьими шкурами, и там как-то по-настоящему расслабляешься…

– …может, в пятницу? У Васьки как раз баня по пятницам… А то он такой ревнивый!..

– …будто у членов ЦИК Каменева и Зиновьева была на двоих одна любовница, руководитель драмкружка при фабрике «Рот Фронт»…

– Сережа, послушай: я своему архитектору так и сказала, чтоб на даче все сделал строго по «фэншую»…

– …Закусывай лучше, а то тебя развозит! Вот, пельмешками, это наша, исконно русская еда! А китайцы всякие змей едят, лягушек… Я прочел, у них фирменное блюдо для почетных гостей – «Битва трех драконов»: из ядовитых змей и мяса дикой кошки… Как можно такую гадость в рот брать?

– …Да ел я его. Вроде даже вкусно. А когда узнал, из чего готовят! Бр-р-р! Нет, больше не притронусь, пусть обижаются…

– …и оба – оба, заметьте! – из всего множества позиций выбирали всегда позицию оппортунизма и штрейкбрехерства, ха-ха-ха!

– Внимание, товарищи офицеры! – рявкнул Бакен, перекрывая многоголосый шум и гам. – Прошу налить, выпить за ракетные войска и спеть нашу песню! «Шестнадцать тонн» – ура!

Он сделал знак рукой, и негодный к военной службе плоскостопый музыкант ударил по клавишам, басы ударили по барабанным перепонкам, сработав, как команда «Запевай!»

Нестройно орали сорок семь грубых, только что обожженных водкой, офицерских глоток. Видавшие виды военные почувствовали себя курсантами на студенческой пирушке: у них по-молодому блестели глаза и приготовленные таблетки но-шпы и нитроглицерина на время были забыты.

Тяжелые басы били по нервам, девяносто три руки и один протез отбивали рваный ритм по воображаемым барабанам, так что подскакивали и жалобно звенели тарелки. Прогибались и опасно вибрировали столы, кое-где слетали на пол приборы. Метрдотель выскочил было, чтобы пресечь безобразие, но оценил обстановку и, как бывший врач, проявил благоразумие: остался стоять в стороне, наблюдая за немолодыми вояками, которые на несколько минут превратились в мальчишек из 1972 года.

Девяносто четыре ноги тоже отбивали ритм, причем семьдесят шесть были обуты в тяжелые форменные полуботинки, сшитые по неизвестно кем и с кого снятому лекалу, из жесткой кожи, уродующие ноги мозолями, но привычные, а главное, выдаваемые бесплатно.

Пол сотрясался и скрипел, но это только добавляло всем куражу. Предваряя последний куплет, старшие офицеры стали со смехом показывать на раскрасневшегося Ардона, который пел вместе со всеми, вместе со всеми колотил по столу и отбивал ритм ногами в армейских ботинках.

После взрыва смеха и аплодисментов самим себе ракетчики выпили за Дубу, который и сочинил эту песню, увековечив имя капитана первого ранга Марка Ардона на века. Впрочем, нет, не на века: современные курсанты «Шестнадцать тонн» не пели. Другие времена, другие песни…

– Молодец, Дуба! – кричал изрядно пьяный Семаго. – Качать его! Качать!

– Бедный Мерл Тревис, – с усмешкой сказал Мигунов.

– А это еще кто? – спросил Катранов. Он тоже изрядно поднабрался, но держал себя в руках.

Мигунов засмеялся.

– Он и сочинил «Шестнадцать тонн», а вовсе не Дуба…

Катранов встал и упрямо покрутил головой.

– Не знаю я никакого твоего Тревиса. А Николая Павловича Дубинина – нашего героя, знаю! Твое здоровье, Николай!

Но за поднявшимся шумом его никто не услышал. Градус компании дошел до нужного уровня, и веселье стало непринужденным и неуправляемым.

Мигунов отодвинул тарелку и наклонился над карманным компьютером размером с записную книжку. Прибор мигал оранжевым и голубым огоньками.

– Что делаешь, Мигун? Шифровку в Центр передаешь? – удивленно спросил Семаго и в очередной раз выпил. – Смотрите, ребята, Игорешка в ЦРУ донесение строчит – дескать, порядок в ракетных войсках, выпить могут много, боевой дух крепок!

– Почему обязательно в ЦРУ? В «Интелледженс Сервис»[5] – отозвался Мигунов и, выключив компьютер, спрятал его во внутренний карман.

– Все в порядке? – спросила мужа Светлана.

– Да. Освещение вдоль забора почему-то не работало. Видно, фотоэлемент барахлит. Ну, я включил да температуру в спальне снизил. Душно сегодня…

Время текло незаметно. В начале одиннадцатого официанты стали выкатывать в зал тележки с десертом. Бакен ходил по залу, заглядывал в каждую тележку, зорко следя, чтобы всюду был полный боекомплект: шоколад, бисквит, сыр, ликер.

Осоловелый Семаго клевал носом, время от времени засыпал и ронял нижнюю челюсть на грудь. Варя хлопала его по щекам, Света пыталась напоить горячим кофе, Ирон хохотала. Когда Катранов, Рыбаченко и Мигунов произносили очередной тост, Сёмга лишь отрицательно качал головой и что-то рисовал пальцем в воздухе. Но, вернувшись за столик после очередного танца, они с удивлением обнаружили Сёмгу мокрого – видимо, сунул голову под кран в туалете – и почти трезвого. В руках у него была полная рюмка.

– Хочу выпить за Дрозда, – сказал он, глядя перед собой. – За него одного… Дурак он был, конечно. Но мы еще дурнее оказались… За тебя, Пашка.

Он выпил, не дожидаясь остальных. Ирон хмыкнула и вопросительно посмотрела на мужа. Катранов, нахмурившись, разлил мужчинам водку, Свете, Ире и Варе сунул по бокалу вина, все молча выпили, не чокаясь. За столиком Зубатовых, судя по громким Васькиным выкрикам, назревала ссора. Бакен, ослабив галстук, отправился туда.

– Объясните мне, мужики, – произнес в стол Сёмга. – Почему мне так хреново? Не просто хреново, а – хре-но-во?!.. Молчите? Тогда я сам скажу. Мне хреново из-за Дрозда. Все тридцать лет хреново. А тебе, Катран, – хреново?

– Ему очень хреново, – поспешила заверить Ирон. – Ты бы, Сережа, сходил…

– Мы ни разу об этом не говорили, – перебил ее Сёмга. – С того самого лета в семьдесят втором. Почему? Объясняю: из большого уважения к нашему большому горю…

– Ладно тебе тельняшку рвать, – жестко оборвал Катран. – Нам всем досталось. Дрозд погиб, а мы ничем не смогли ему помочь. Это тяжелее всего. Нужна была бы кровь – отдали бы. Нужна была бы жизнь – думаю, тоже отдали бы. А так мы могли только донести его гроб до вертолета. И все.

– Не, не так! – с пьяной загадочностью ухмыльнулся Сёмга. – Надо говорить: и этот гроб мы продолжаем нести все эти тридцать лет, несем в своем сердце… типа. А потом сделать так!..

Он резко приподнялся и вытянул вперед голову, едва не воткнувшись носом в лицо Катрана.

– Вот, вот, видишь? А? – крикнул он, оскалившись. – Надо желваками делать вот так и челюстью двигать взад-вперед! Так страдают настоящие мужчины!

Катран выпятил челюсть, взял Сёмгу пятерней за подбородок и несильно толкнул. Сёмга потерял равновесие и грузно осел на стул, не спуская с Катрана бешеных глаз.

– Ой, мальчики, может, нам пора уже… – испуганно пробормотала Ирон.

– Щас кому-то будет пора, – процедил Сёмга, пытаясь подняться. Варя обняла его сзади за плечи.

– Расслабься, старый…

Мигунов тоже приподнялся было, но Сёмга заорал:

– Всем сидеть, сказал! У меня пистолет!

Шум мгновенно стих, и вокруг образовалось пустое пространство. В этой компании знали много поучительных историй про пистолеты, внезапно оказавшиеся там, где не надо.

– Прекрати, Сережа, – тихо и решительно сказала Света. – Ну-ка, Варя, давай отведем его умыться…

Она встала и, обойдя столик, подошла к Сёмге. Наклонилась, обняла его за талию, что-то приговаривая на ухо, помогла встать, быстро провела рукой по поясу, под мышками.

– Нет у него ничего, не бойтесь!

Варя подхватила бывшего супруга с другой стороны, и они увели дебошира в сторону уборной. У Сёмги вдруг разом прошел весь его боевой пыл. Он стал похож на большого нашкодившего сенбернара – обвис, понурил голову и покорно следовал между хозяйками.

– Чего-то раскис господин бизнесмен, – неодобрительно сказал Мигунов.

– А Светка у тебя молодец, – Катранов, не обращая внимания на насторожившуюся вдруг Ирон, проводил чужую жену долгим взглядом. – На нее во всем можно положиться…

– Это точно, – согласился Мигунов.

Через минуту вернулся Бакен с изрядно пьяным Носковым, который еле держался на ногах, и то благодаря тому, что вцепился в железное предплечье командира учебного взвода. Бакен тоже был крепко выпимши, но посторонний человек этого бы ни за что не заметил.

– Только одних растянул, а тут другие в драку лезут! Чего вы-то не поделили, старые друзья? – Он с силой провел ладонью по лицу, сгоняя то ли опьянение, то ли усталость. А может, и то и другое.

Катранов махнул рукой.

– Да из-за Пашки Дроздова…

К столику, вытирая платочком мокрые руки, подошла Света.

– Мокнет Сёмга, дышит жабрами. Он еще обиделся, почему его как частицу ракетного щита не назвали, – Света села за столик, жадно выпила фужер нарзана.

– А при чем здесь Пашка? – целенаправленно расспрашивал бывший комвзвода. – Или вы при чем? Ну, несчастный случай, всяко бывает…

Носков осмотрел стол и чужой вилкой принялся есть салат.

– На полигоне слухи ходили, будто Пашка сам на себя руки наложил, – нехотя произнес Катранов. – У них с Сёмгой накануне, из-за ерунды, конфликт вышел, обменялись парой ударов. Вот Сёмга и думает, что как-то виноват…

Бакен хлопнул себя несколько раз по коленям, прищелкнул пальцами и только потом смог выговорить:

– Ерунда какая! Там же служебное расследование проводилось, все точки над «и» расставлены! Какие могут быть слухи?

– Случай препоганый, в самом деле, – поморщился Катранов. – Родные Дрозда из его последних писем поняли так, что его там с утра до вечера ногами футболили. И мы с Серегой в том числе.

Он замолчал. Бакен не нашелся что ответить и только переводил взгляд с Катрана на Мигунова и обратно.

– Так что там случилось? Вы можете толком рассказать?

Катранов махнул рукой и отвернулся.

– У нас на плацу статуя Ленина стояла. Чугунная. – Мигунов облокотился на стол, взял вилку, возможно собираясь наколоть кусочек ветчины, но вилка так и застыла в воздухе. – Ее как раз реставрировали, ну, нам троим приказали кое-что подварить, подкрасить. Рядом провод-времянка висел, чтобы можно было вечером работать. Провод оборвался. Замкнул на статую.

Мигунов положил вилку место, откинулся на спинку стула и приобнял Свету.

– Катран был в это время на земле. И я был на земле. А Пашка наверху возился. Вот так судьба распорядилась…

– А давайте выпьем за Пашеньку! – предложил Носков, и первым поднял рюмку. – Я его помню, толковый паренек был. Царствие небесное…

Не чокаясь, все выпили.

– Если бы вас троих тогда убило, никому не стало бы легче, – тоном, подводящим черту под всем сказанным, сказал Бакен.

Он взял бутылку, чтобы наполнить рюмки, обнаружил, что та пуста, и знаком подозвал официанта. Вместо официанта подлетел администратор, принес запотевшую бутылку «Кремлевской», сам наполнил рюмки. Бакен подождал, когда он уйдет, и сказал:

– Мы уже пили сегодня за ушедших. Давайте теперь выпьем за нас – за пришедших. За тех, кто здесь. Кто несмотря ни на что продолжает жить, любить и надеяться. За ваших прекрасных жен. За ваши семьи. За нашу дружбу. За третье плечо… За вторую совесть. За то, что потерять страшно. Потому что, потеряв, не простишь себе и не успокоишься вовеки… Выпьем.

Света Мигунова с тревогой посмотрела на Бакена, потом на мужа.

– Давайте, мальчики, – проговорила Ирон. – Выпьем и… Как-то все это неприятно. И забудем…

– Если получится! – Сёмга вернулся с мокрыми волосами, мокрым лицом, мокрым впереди пиджаком и почти трезвый. При виде его Носков мгновенно сполз со стула и бочком отполз в сторону. Сёмга плюхнулся на освободившееся место, Варя стала сзади, прижалась, погладила по мокрой голове, обняла за плечи, посмотрела жалостливо сверху вниз.

– Как мальчишка, честное слово!

– В Дичково и сейчас странные дела творятся, – сказал Бакен, оглянувшись и понизив голос. – Нехорошие дела, прямо скажем…

Он оглянулся еще раз. Вокруг были все свои. Носков, покачиваясь, уже стоял у соседнего столика и говорил дежурный тост очередным слушателям. Его напряженная спина была превращена в огромное ухо, хотя заметить это мог только специально подготовленный человек. Но как раз сейчас человек с такой подготовкой был сосредоточен на рассказе Бакена и не контролировал окружающую обстановку.

– Что за дела? – Семаго впился в Бакена взглядом гипнотизера.

Бывший комвзвода оглянулся в третий раз, потом наклонился к троице друзей:

– Органы безопасности ведут расследование. У нас личные дела нашего выпуска поднимали, а потом арестовали Рогожкина – тамошнего начштаба.

У одного из слушающих его людей будто пол ушел из-под ног. Сердце остановилось, потом заколотилось с перебоями, как перегретый мотор. Кровь отхлынула от лица, алкогольный румянец сменила смертельная бледность, оттеняя старый шрам в углу рта. Спина Носкова напряглась еще сильнее.

Семаго встряхнул головой, отгоняя опьянение.

– Как арестовали? За что?

Бакена качнуло. Он ухватился за спинку стула и пригнулся еще ниже.

– Копию его личного дела позже других изъяли. А арестовали прямо на выходе из штаба РВСН. А за что… Не знаю точно, но говорят – за шпионаж…

– Во-о-от это номер… Ну, номер! Как же так?

Бакен пожал плечами.

– Только не болтайте. Сами понимаете…

Он опрокинул очередную рюмку и снова куда-то исчез. В зале стоял мутный нетрезвый гул, когда говорят все разом, и никто никого не слушает; некоторые курили прямо за столиками, игнорируя расклеенные по стенам «no smoking»; подвыпивший Васька Зубатов шумно и слезно просил прощения у своей молодой жены, которая чеканным, решительным шагом направлялась к выходу. На ней были красивые босоножки, и цокот «шпилек» прорезал шум застолья, как тревожные сигналы азбуки Морзе. На Ваське блестели новые, сугубо фирменные туфли из мягкой кожи. Мигунов, Катранов и Семаго тоже щеголяли в модной гражданской обуви. А любитель дискуссий Носков шлепал старомодными, видавшими виды и полностью потерявшими приличный вид мокасинами.

Народ начал потихоньку расходиться – кто семейными парами, кто компаниями, – чтобы отправиться на боковую или продолжить гулянье в домашней обстановке.

Семаго восстановился почти полностью, волосы и костюм высохли.

– Вы меня извините, ребята, накатило что-то из глубины, – виновато покаялся он.

– Ладно, проехали, – Катран хлопнул его по плечу. – Быстро время пролетело.

– Чаду много, шуму много, впечатлений масса. А поговорить толком, пообщаться под рюмочку так и не получилось, – сказал Мигунов, обводя взглядом пустеющий зал. – Давайте так: завтра ко мне. Часа в два, в три. Приезжайте, Игорек, Ира…

Он поймал напряженный, ждущий взгляд Сёмги и по ходу поправился:

– …и Серега с Варей! Соберемся своей компанией, узким кругом. Шашлычок на заднем дворе, бадминтончик… Давайте общаться, в конце-то концов! Сколько осталось той жизни? А годы новых друзей не добавляют. Потому надо за старых держаться!

– Да с удовольствием! – Катранов подтянул галстук, одернул пиджак – картинка, будто и не пил весь вечер. – Бильярд у тебя есть?

– Все есть, как положено: и бильярд, и баня, и бар, и музыкальная коллекция – вся классика рока! А ты что скажешь, Серега?

– И я – за! – сказал Семаго, просветлев лицом, и повернулся к Варе. Та смотрела неуверенно и напряженно. Он обнял бывшую жену за плечи: – Мы с Варюхой настоящее грузинское ткемали принесем!

– Ну вот и отлично!

Друзья пожали друг другу руки, попрощались с однокашниками, поблагодарили Бакена за организацию торжества и вышли на улицу. Стоял теплый ласковый вечер, яркие звезды наблюдали с высоты, у кого какой автомобиль – вечный показатель престижа в современном российском обществе.

С престижем у друзей оказалось все в порядке.

Катранов сел за руль черной «Вольво С-80» с номерами Министерства обороны и синей мигалкой. Гаишники такие машины не останавливают.

Его товарищи тоже не опасались стражей порядка. У Семаго был «Мерседес» S-класса цвета «серебристый металлик» с номером московского правительства, а у Мигунова на белом «Лексусе РХ-350» хотя и стояли самые обычные номера, зато имелся пропуск литеры «Б»: «Автомобиль, водитель, пассажиры и багаж контролю и досмотру не подлежат».

Обменявшись короткими гудками клаксонов, три блестящих лаковыми бортами автомобиля выкатились со стоянки и разъехались в разных направлениях.

– Знаешь что, Варя, – сказал Семаго. – Поехали ко мне. Это ведь рядом, а завтра в гости. Да и сготовишь что-нибудь… Может, порядок какой-никакой наведешь… А то я совсем грязью зарос…

– А что, некому порядок наводить? – после паузы спросила Варя.

– Конечно, некому! – искренне сказал Сергей Михайлович. – Ты же знаешь, я человек предусмотрительный, серьезный и глупостей не люблю!

Все Наташкино барахло он действительно предусмотрительно засунул в сумку, а сумку спрятал в чулан.

– Ну, тогда ладно, поехали, – сказала бывшая жена, расслабляясь на мягком сиденье.

Сергей Михайлович удовлетворенно кивнул и включил указатель поворота.

– Зажрались они все, Варюша, зажрались! Смотрят свысока: как же – какой-то майор! Да я в десятки раз больше их зарабатываю…

– Не придирайся, Сережа! Нормально все смотрели.

– Не-е-ет, Варечка, нет! Заметила: Мигун нас вначале приглашать не собирался… Они презирают меня, что карьеры не сделал! А я не глупей их!

– Не придумывай, никто тебя не презирает. Рассказал бы все честно, ребята бы тебя поняли. Они ведь не знали, чего ты боялся и насколько это серьезно. А признался бы – тебе бы обязательно помогли!

Семаго резко затормозил на светофоре. Слишком резко. Варю бросило вперед.

– Это запретная тема! Я не хочу об этом говорить даже с тобой! А уж с посторонними людьми – тем более…

– Ладно, ладно, извини…

Светофор мигнул зеленым, и «Мерседес» рванулся вперед. Внутри стоял густой дух спиртного.

Три комфортабельных автомобиля, с изрядно нетрезвыми мужчинами за рулем и выпившими женщинами рядом, неслись по ночной Москве. В одинаковую алкогольную атмосферу каждого вплетались ароматы различных духов, лосьонов и шампуней, запахи разного табака… Человеческие тела тоже пахнут неодинаково, поэтому в каждом салоне плескался индивидуальный одорологический коктейль. К тому же в каждом витали свои мысли, свои заботы, свои проблемы, свои слова, которые складывались во фразы, ничего не говорящие постороннему, но очень много значащие для тех, кто говорит и кто слушает.

– Это серьезно? – спросила женщина, снижая температуру на блоке климатконтроля. – Ты побледнел, как полотно. Я думала, ты упадешь…

– Кто-нибудь заметил? – напряженным тоном спросил мужчина.

– Нет. Для всех это было как мешком по голове. Так ты не ответил: это серьезно?

Пауза. Долгая пауза. Но любая пауза когда-нибудь заканчивается.

– Конечно, серьезно. Но давай не будем об этом. Тебе не нужно вникать в эти проблемы. Ты ничего не знаешь.

– После маскарада в Вене даже полная идиотка не смогла бы остаться в неведении.

– Неважно. Ты ничего не знаешь, и точка.

– Кстати, он действительно был в Китае. Привез сервиз – подарок тамошнего руководства.

– Молодец, спасибо. Я даже узнал – где именно. Есть экзотическое блюдо, которое готовят только в одной китайской провинции. И он его ел… Гадость! Меня чуть не стошнило…

– А Дроздов?

– Что Дроздов?

– Это действительно несчастный случай?

– А что же еще?

– Не знаю. Точнее, мне даже не хочется ничего знать. Это ведь несчастный случай?

– Ну конечно!

Дорогие престижные иномарки рассекали поредевшие транспортные потоки. Не снижая скорости, проскакивали мигающий зеленый и желтый, резко входили в повороты, уверенно обгоняли идущие впереди машины.

– Странно все это, – задумчиво произнес сидящий за рулем мужчина.

– Что странно? – не поняла женщина. – По-моему, ничего странного не было.

– Не было, говоришь? – мужчина усмехнулся. – Ну, давай порассуждаем. Тридцать лет не встречались, и вдруг этот вечер. Тридцать лет не общались, и вдруг вспыхнула дружба. Тридцать лет не вспоминали Дрозда, и вдруг столько разговоров о нем. Разве это не странно? Разве это похоже на совпадение?

– А что же это, по-твоему? – непонимающе спросила женщина.

– Оперативная комбинация – вот что! Знаю я их методы!

– Чьи методы ты знаешь?

– Особистов, вот чьи! Или ты думаешь, что и про арест в Дичково нам рассказали случайно?

– Господи, ну конечно случайно, без всяких далеко идущих планов! Это же просто пьяная застольная болтовня! Просто ты много выпил, – мягкой рукой она погладила мужа по голове. – Проспишься – и эти глупости забудутся.

Он упрямо покачал головой, но больше ничего не сказал.

Машины неслись по Москве. Участники встречи выпускников возвращались по домам. У каждого свой дом. И под каждой крышей свои мыши.

Доцент Носков весь вечер притворялся, что пьет водку, на самом же деле – только пригубливал. Поэтому он остался практически трезвым и мог бы спокойно сесть за руль. Беда только в том, что своей машины у него не было. Но, как остроумно заметил классик ленинизма: «Зачем тратиться на авто, когда есть буржуи, которые доставят тебя, куда надо, совершенно бесплатно и при этом еще будут стараться произвести на тебя наилучшее впечатление?»

Н-да… Сказать-то он сказал, только сам разъезжал по ввергнутой в мрак, голод и разруху Москве на шикарном «Роллс-Ройсе». Причем, вопреки официальной легенде, вовсе не конфискованном у российских буржуев, а специально заказанном в мировом гнезде самых отъявленных кровопийц-эксплуататоров – Великобритании.

Иван Семенович вздохнул. Беспредельная гласность, сорвав строгие грифы с партийных архивов, уничтожила идеологический фундамент его профессии. Ну чего стоят рассказы про аскетизм революционных вождей, отдающих черствые горбушки партийных пайков в сиротские дома и падающих в голодные обмороки, после того как оголтело коптящий желтый журнал опубликовал кремлевское меню 1920 года: парная стерлядь со спаржей, перепела, фаршированные белыми грибами, пирожки с земляникой, торт «Наполеон»… А кристальное бескорыстие радетелей рабочего класса начисто зачеркнуто сейфом товарища Свердлова, набитым драгоценностями и заграничными паспортами на разные имена… Э-эх, товарищи… Как теперь прикажете жить идейным обществоведам?! Подвели его классики, ох как подвели… Ни в один коммерческий вуз не устроишься, не то что на стерлядь и перепелов – на хлеб с маслом не заработаешь…

Доцент Носков зажал почти целую отбивную между двумя кусками хлеба, сунул в полиэтиленовый пакет, туда же ссыпал остывшие и слипшиеся пельмени, завернул плотно, спрятал в портфель, тревожно осмотрелся… Никто не обращал на него внимания. Банкет катился под горку, зал на три четверти опустел, только в дальнем углу шумит по инерции компания самых забубённых гуляк, да у выхода прощаются-обнимаются несколько пар…

Иван Семенович с рассеянной улыбкой и цепким ищущим взглядом прошелся вдоль покинутых столов, выбирая наименее разоренные, задумчиво присаживался, одной рукой для маскировки наливал себе рюмочку, второй заворачивал в салфетки и складывал в портфель яблоки, бананы, пирожные, уцелевшую колбасу и даже – о чудо! – недоеденную шоколадку!

Технике экспроприаторства у классиков поучиться следовало… И диалектике понимания волшебной формулы «Экспроприация экспроприаторов» – тоже. Если отнимаешь ты – это правильно и хорошо. А если отнимают у тебя – это подло и преступно! Когда бесчинствующая в столице неуловимая банда Яшки-Кошелька на свою беду выкинула вождя революции из его замечательного «Роллс-Ройса», неуловимость налетчиков сразу окончилась: их быстренько изловили и сноровисто расстреляли у холодной кирпичной стены, брызгавшей красными крошками при каждом залпе…

Доцент Носков всю жизнь беззаветно служил идее, он старательно воспевал идеальных и непогрешимых героев – титанов борьбы с буржуазией за счастливое будущее рабочего класса! Он знал наизусть все достижения социализма: тысячи тонн выплавленного чугуна и стали, миллионы центнеров собранной пшеницы, трудовые подвиги передовиков производства – и мог безошибочно перечислить все предпосылки скорейшего построения коммунистического общества. И что в результате? Его студенты, бывшие комсомольцы и будущие бонивуры, павки Корчагины и матросовы, превратились именно в тех самых буржуа, или, что не лучше, прослойку, обслуживающую и защищающую – кто бы мог подумать тогда! – государство махрового олигархического капитала… А вместо коммунизма приехали в капитализм… Вот как все перевернулось!

Ну а сам Иван Семенович, старый большевик, живет в своем родном городе, как Ульянов-Ленин в Шушенской ссылке или в шалаше в Разливе, – сиро, бедно и бесприютно… Хотя это сравнение тоже из старых сказок: на самом деле преследуемые вожди мыкались по самым фешенебельным курортам – Лазурный Берег, Монако, Швейцария… Буревестник революции Максим Горький описывал беспросветную жизнь пролетариата, сидя на острове Капри, который и сейчас остается одним из самых дорогих курортов мира. Владимир Ильич предпочитал Цюрих и Лондон, хотя не гнушался заехать поиграть в рулетку в Монте-Карло…

Когда-то Иван Семенович в делегации самых твердокаменных и надежных партийцев побывал в тех краях и потом в лекциях упоминал, что даже буржуи установили великому вождю памятник напротив знаменитого казино! Правда, не конкретизировал, что памятник довольно своеобразный – голова Ленина, соединенная змеевиками с перегонными кубами, – «Промывание мозгов» называется. Но об этом всем знать и не надо. А теперь узнали, и все рухнуло! Э-э-эх, товарищи, товарищи…

Иван Семенович вздохнул. Если бы хрестоматийные герои из истории КПСС были настоящими Героями, все было бы по-другому. А так… Просрали идеологию, развалили страну, через это и он бедствует. Как Владимир Ильич в период цюрихской эмиграции: чужак чужаком, никому не нужен, никому не интересен, осколок какой-то далекой цивилизации… И даже мемориальную табличку, как там, на Шпигельгассе, 6, ведь не повесят. Да-с. А посему он вынужден использовать любую возможность для выживания. Любую. Как это у Ильича: «Наша нравственность выводится из интересов нашей классовой борьбы». А какие у него, старого большевика Ивана Семеновича Носкова, интересы? В данный момент – экспроприировать пищу и с комфортом доехать домой!

Потертый портфель раздулся, как обожравшаяся дворняжка, замок с трудом защелкнулся. Пора было воплощать вторую часть своих классовых интересов, и Иван Семенович, выставив перед собою рюмку, как универсальный пропуск, приблизился к шумящему осколку издыхающего банкета. Десятком раскрасневшихся офицеров руководил полковник Котельников, он же возглавлял оборону от жен, которые безуспешно пытались растянуть благоверных по домам.

– За ракетные войска, – поднял очередную рюмку Котельников. И басом рявкнул: – Ура! Ура! Ура-а-а!

– Ура! – тонким голосом поддержал его Иван Семенович, вытянув рюмку, из которой так и не выпил. Он вообще был равнодушен к спиртному. Хотя в последнее время стал снисходительнее к коньячку, который разгоняет холодеющую кровь и веселит уставшую душу.

– Поедем, Толя, ну сколько можно! – теребила мужа за рукав пухленькая мадам Котельникова с расплывшейся косметикой на потном лице.

– Через пять минут поедем. Чего ты волнуешься? Машина у входа…

– Раньше все о «Жигулях» мечтали! – повел Иван Семенович тонкую беседу. – Лично я так и не накопил… А теперь все на хороших машинах ездят.

Полковник Котельников не замедлил откликнуться с брюзгливостью знающего жизнь человека:

– Толку, что хорошие. А за рулем кто? Водить умели хотя бы! Шпана…

Носков предположил, что полковник – опытный водитель, приверженец истинного старомосковского стиля езды. Полковник не спорил. Через пять минут он уже вовсю нахваливал свой трехсотсильный «Ренджровер»: подвеска как у танка, кожаный салон, четырехзонный климатконтроль… Короче, стопроцентная проходимость и стопроцентный комфорт!

– Наверное, большая машина? – округлив глаза, спросил Иван Семенович.

– Не то слово! Огромная: вся семья, плюс горнолыжное снаряжение, плюс два ящика коньяка, плюс мешок еды – да и тогда места все равно полно.

– Я в такой и не сидел никогда, – повел Носков свою партию в эндшпиль. – Может, подвезете? Я на Вернадского живу напротив «Кометы»… Знаете – гостиница МВД? Это совсем недалеко – двадцать минут езды…

Полковник подмигнул, бросил косой взгляд на сверкающую и позвякивающую, как новогодняя елка, жену:

– Поехали! Там на капоте можно еще коньячку накатить…

– Еще чего? – возмутилась полковничиха. – Сколько можно?

– А что?! – загромыхал обиженный Котельников. – У нас же юбилей!

– Да у тебя каждый день юбилей! То встреча, то проводы, то звание, то пенсия…

Пока супруги выясняли отношения, профессор Носков скромно помалкивал. Коньяк на капоте его не интересовал. А что интересовало, то он уже практически получил. Трансфер, как нынче модно говорить. И совершенно бесплатно, если не считать платой восхвалений по пути великолепной машины и замечательного водителя.

И действительно, оба своих интереса верный адепт марксизма-ленинизма поимел полностью. В половине первого ночи роскошный черный джип доставил его прямо к подъезду вместе с портфелем, набитым экспроприированными продуктами.

– Всех благ! Здоровья, успехов, радостей! – благословил доцент на прощание хмурую чету Котельниковых. И радостно подмигнул сам себе. Трансфер он тоже экспроприировал.

Лифт, каналья, не работал. Тут уже никакая задушевная беседа не поможет, пришлось тащить тяжеленный портфель на восьмой этаж пешком. Задыхаясь, доцент вошел в свою аскетичную, с порыжевшим линолеумом и старомодными бумажными обоями «полуторку», где его никто не ждал. Запер хлипкую дверь на два замка, раздевшись, бережно убрал костюм в одежный шкаф без дверцы.

Говорите, Ульянов-Ленин на чужбине швейцарской?… Так ведь там, на чужбине, он был не один – Надежда Константиновна борщи варила да «Задачи левых циммервальдистов» корректировала, а еще теща, схороненная позже в Берне… Теща – это, конечно, сомнительное преимущество. И все-таки…

Иван же Семенович был совсем один. Про первую свою жену он вспоминать не любил – ошибка юности, мещанское болото, бредовые письма в местком с чудовищными грамматическими ошибками:

Второй жены, равно как и третьей, у Ивана Семеновича не было. Борщи себе варил он сам, но плохо. В квартире месяцами не убирал, поскольку ему опротивел царивший в той семье мещанский культ чистоты.

Он разгрузил портфель в девственно-пустой «Саратов» с облупленной эмалью и жестким растрескавшимся уплотнителем. Разложил по баночкам селедку, картошку, пельмени. Полторы отбивные сложил в эмалированную миску, туда же устроил шесть кусочков полукопченой колбасы и накрыл крышкой. Пирожные засунул в один полиэтиленовый пакет, фрукты – в другой. Прикинул, что если не излишествовать, то еды хватит на два дня. Ну, на два с половиной… А юбилей Историко-архивного института только в пятницу. Э-э-х, товарищи! Были бы вы настоящими рыцарями без страха и упрека…

По-старчески кряхтя, Носков ополоснул лицо над гулкой жестяной, родом из застойных 70-х, раковиной с присохшими седыми волосками и застывшими остатками пены для бритья. Потом прошел на рабочее место.

На письменном столе всегда безупречный порядок. Справа – нацеленные в окно ручка и остро отточенный карандаш, слева – стопка сероватой бумаги и карточки из глянцевого оранжевого картона с цифирным узором, на которых в стародавние времена набивали программы для ЭВМ.

Иван Семенович взглянул на часы, возбужденно «умыл» над столом сухонькие ручки. И вмиг пропало куда-то глуповатое выражение на его личике, прояснились глаза, даже неприличная бородавка как-то уменьшилась в размерах, утратила свою карикатурность. Агент КГБ-ФСБ «Профессор» сел в жесткое кресло, взял карандаш, прищурился. Пока майоры с полковниками пили и ели, вспоминали, бахвалились, пускали пьяную слезу, голова Ивана Семеновича напряженно работала, уши слушали, глаза подмечали. Сейчас оставалось рассортировать, классифицировать информацию, выделить и зафиксировать главное, сделать выводы и подвести итоги.

Эту работу, как опытный марксист-обществовед, он знал досконально. Методика и методология, анализ и синтез, индукция и дедукция… Полоски оранжевого картона быстро заполнялись мелким ровным почерком. Общая характеристика банкета. Краткий анализ гостей. Межличностные связи. Симпатии – антипатии. Направленность разговоров. Группы, подгруппы, личности, лидеры и аутсайдеры. Особо – Катранов, Семаго, Мигунов, их взаимоотношения между собой и с другими офицерами. Их жены. Темы бесед, реплики, реакции, странности поведения, конфликтные ситуации. Особо выделить тему смерти Дроздова. Полковник Рыбальченко, выдающий тайну следствия. Полковник Котельников, неизвестно на какие деньжищи купивший автомобиль размером с квартиру и обвешавший жену бриллиантами, как новогоднюю елку…

Заполнив дюжину карточек, разложил их перед собой, пробежал еще раз глазами, что-то поправил – и тогда уже, придвинув поближе стопку бумаги, взялся за окончательный отчет.

Он работал с удовольствием, с веселой злостью – вот вам, подполковники и полковники с расфуфыренными женами, вот тебе, распутный город, чужбина-вражина родная, бессрочная эмиграция!.. Вот вам, дутые герои лопнувшей идеологии! Вот тебе, худая старость, тощая пенсия в две тысячи двести рублей, биточки «Особые» из кулинарии! К черту интеллигентские рефлексии! К черту пролетариат! К черту буржуазию! Здоровые калории, спокойный сон, койко-место в приличной клинике – вот главные ценности. И деньги, конечно. Деньги. Ленин ни франками, ни марками не брезговал. «О поражении своего правительства в империалистской войне» писал – вот так же, ночами, пока сытые бюргеры спали в кроватях с балдахинами, – и Иван Семенович тоже смог бы…

Смог бы?

Он даже остановился, отложил в сторону ручку. Смотрел в темное окно, пока не разглядел там свое размытое отражение.

Написал бы? Для ЦРУ, к примеру? Несмотря на то что тридцать шесть лет были отданы без остатка другой трехбуквенной аббревиатуре?

Иван Семенович оторвал взгляд от окна, заново перечитал первые два абзаца, машинально внес кое-какие правки.

Так ведь никто не предлагал, вот в чем дело. Никакой такой Мефистофель из ЦРУ не являлся перед ним ни в образе черного пуделя, ни в образе распутной шатенки в серном дыму и пламени… Не искушали, да. Пронесло. В этой пассивной нечаянной верности Иван Семенович когда-то даже черпал уважение к собственной персоне… когда не знал еще, что такое мерцательная аритмия, тромбоз и отекшие за ночь ноги, которые не влезают ни в одни туфли. Сейчас же… Нет, в самом деле, – а пусть бы явился заокеанский бес! Хотя бы ради интереса! – ох, Иван Семенович с удовольствием послушал бы его заманчивые ядовитые речи. Только интерес!.. Доллар падает, батенька, это надо учесть, да и шатенки, в его узком шестидесятитрехлетенем контексте, они тоже стремительно девальвируют, это также учитывать придется. А торговаться можно и нужно. Торговаться, батенька, нужно страстно, до самозабвения. Это с нашими только не поторгуешься особо, а у тех давно рыночная экономика, причем настоящая!

Ладно, ладно.

Иван Семенович усилием воли прекратил полет мысли.

Никто и ничего ему не предлагал. Это факт. А раз так, то и думать нечего, и мечтать. Доцент Носков вздохнул и продолжил работу. Некоторое время он был еще рассеян, мысли нет-нет да и сползали в жаркие серные пучины, но потом дело пошло на лад.

К четверти седьмого двадцатистраничный отчет был готов. В окне занимался рассвет.

Разнос был страшным.

– Как ты мог подвести под арест невиновного человека?! – брызгая слюной, орал Кормухин. – Мало ли у кого есть девушка по имени Варя и родственник дядя Коля! Разве это доказательства шпионской деятельности? Ты знаешь, что у него оказалось стопроцентное алиби?! И повторная экспертиза показала, что вероятность совпадения голосов не девяносто процентов, а всего десять…

Евсеев переступил с ноги на ногу. Он стоял посередине кабинета, и сесть ему никто не предложил. Кроме начальника отдела, за приставным столиком горбился его заместитель Валеев, сохраняя на азиатском лице выражение сочувственного нейтралитета. Впрочем, на той стороне лица, которая была обращена к Кормухину, наверняка играло негодование нерадивостью подчиненного.

– Ты убедил меня, что его вина доказана, а что теперь?! – продолжал кричать Кормухин. – Кто будет отвечать за незаконный арест?! Я? Нет, голубчик, ты за все ответишь!

Евсеев чувствовал себя полным идиотом. Всего несколько дней назад в этом же кабинете Кормухин требовал от него «прессовать Рогожкина по полной программе», «брать его за рога и крутить, пока не расколется», и точно так же орал, когда он пытался объяснить, что реальных доказательств вины полковника не собрано. Неделю назад начальник отдела был столь же искренне и глубоко убежден в виновности Рогожкина, как сегодня – в его невиновности. Может, у него раздвоение личности? Или раньше за столом сидел другой Кормухин – клон, подставленный инопланетянами или ЦРУ…

– Но я же предупреждал, что доказательств недостаточно, – попытался напомнить Евсеев. – А вы приказали не распускать сопли и не превращаться в адвоката… И вы сказали: «Рогожкин – тот самый гад и есть»…

И тут же понял, что сморозил недопустимую и дерзкую глупость.

Валеев насупился, сжал губы и покачал головой. Глаза Кормухина вылезли из орбит, он поперхнулся воздухом и из красного стал багровым.

– Так это… Так получается, я во всем виноват?!

В его голосе было столько обиды, негодования и возмущения, что Юра понял – полковник не притворяется: он на самом деле не помнит собственных просчетов и свято верит, что необоснованный арест произвел именно Евсеев! Но ведь совершенно очевидно, что оперработник только докладывает информацию, а оценивает ее, принимает решения и подписывает необходимые документы именно начальник отдела!

Без визы Кормухина материал никак не мог уйти к следователю, а Рогожкин – оказаться в следственном изоляторе! Это ясно всем, и в первую очередь самому Кормухину… Значит, он действительно страдает раздвоением личности… Но это же шизофрения. Как тогда его держат на службе? Театр абсурда! У капитана голова пошла кругом.

– Да, Евсеев, вижу, что мы в тебе ошиблись, – сокрушенно сказал Кормухин. – Передавай дело Кастинскому, а я доложу всю эту историю генералу. Посмотрим, какой ты капитан и старший опер. Лично мое мнение, что мы поторопились с твоим продвижением.

На негнущихся ногах Евсеев вернулся в свой кабинет. Коллеги оживленно обсуждали что-то, мгновенно замолчав при его появлении. Юра полез в сейф, вынул довольно толстую папку дела оперативной разработки и положил на стол перед Кастинским.

– Что это?! – вскинулся тот.

– Приказано передать, – убитым голосом пояснил Юра. Вопреки его ожиданиям капитан не обрадовался, а напротив – опасливо отодвинул папку.

– А зачем мне на шею бесперспективное дело вешать?

– Не знаю, – пожал плечами Евсеев. – Такой приказ.

Кастинский отодвинул дело еще дальше, на самый край стола.

– Нет уж, спасибо! Я пойду к руководству и объясню… Что, у меня работы мало? А тут уже все перепорчено, значит, толку не будет! Это просто-напросто подстава!

Юра пожал плечами еще раз и вернулся на свое место. Такая реакция его удивила. Казалось бы, показывай свои способности: хватайся за громкое дело и раскручивай до конца, – ан нет!

Два часа Юра просидел за столом, не зная, чем заниматься. «Может, и вообще уволят к чертовой матери!» – подумал он, но ничего, кроме тупого безразличия и усталости, не испытывал. Сейчас бы оказаться дома, лечь на диван, позвать Цезаря – пусть оттягивает отрицательные эмоции!

Кастинский несколько раз пытался попасть к начальнику отдела, но тот его не принимал. А потом неожиданно вызвал Евсеева со всеми материалами. Юра забрал папку со стола Кастинского и отправился «на ковер». Но на этот раз полковник был настроен куда более миролюбиво и имел такой вид, будто сам получил хорошую выволочку.

– Я заступился за тебя перед Ефимовым, – с ходу объявил Кормухин. – Все-таки молодой, перспективный, начал хорошо, сканер нашел… Да есть тут и мои недоработки…

Даже несмотря на свою неопытность в аппаратных интригах, Юра понял, что именно эти доводы обрушил генерал на жалующегося начальника отдела. Ведь Ефимов-то хорошо знает, кто принимает решения!

– Короче, никому дела не передавай, проводи работу дальше! Какие у тебя есть соображения?

Приготовившийся к увольнению Евсеев перевел дух. Во, как быстро меняется ситуация! Как на качелях: только летели в одну сторону, а теперь летим в другую…

– Мне кажется, сканер установил кто-то из трех курсантов выпуска 1972 года. Катранов, Мигунов, Семаго… Был еще Дроздов, но он погиб…

Кормухин солидно кивнул.

– Значит, кто-то из четырех курсантов. Погибшего тоже нельзя сбрасывать со счетов.

Евсеев покачал головой.

– Думаю, он жертва. Наверное, что-то узнал о шпионе, и тот его убрал. А оставшаяся тройка перспективна для отработки. Я уже подвел к ним человека…

– Хорошо, – кивнул Кормухин. – Отрабатывай. «Дичковская тройка», етить их мать! Просвети их насквозь, там могут быть пидоры со своими отношениями[6]…

– Просвечу, товарищ полковник! – бодро заверил Евсеев. Он уже настроился на предстоящую работу, как акустическая торпеда, уловившая шум двигателей, настраивается на поражение цели.

– И этого фигуранта, дядю Колю, поищи хорошенько! – приказал Кормухин. – Через него и подходы к твоему шпиону найти можно, и доказательствами для суда подпереть!

– Есть, товарищ полковник! – как и положено офицеру, отрапортовал капитан Евсеев.