Античная лирика

Льем вино — музам в честь,

Дщерям Памяти — в честь,

И водителю муз —

Сыну Лето[9] — в честь.

Зевс, ты всех дел верх,

Зевс, ты всех дел вождь!

Ты будь сих слов царь;

Ты правь мой гимн, Зевс.

Сапфо фиалкокудрая, чистая,

С улыбкой нежной! Очень мне хочется

Сказать тебе кой-что тихонько,

Только не смею: мне стыд мешает.

И звенят и гремят

вдоль проездны́х дорог

За каймою цветов

многоголосые

Хоры птиц на дубах

с близких лагун и гор;

Там вода с высоты

льется студеная,

Голубеющих лоз —

всходов кормилица.

По прибрежью камыш

в шапках зеленых спит.

Чу! Кукушка с холма

гулко-болтливая

Все кукует: весна.

Ласточка птенчиков

Под карнизами крыш

кормит по улицам,

Хлопотливо мелькнет

в трепете быстрых крыл,

Чуть послышится ей

тонкое теньканье.

Когда родился Феб-Аполлон, ему

Златою митрой Зевс повязал чело,

И лиру дал, и белоснежных

Дал лебедей с колесницей легкой.

Слал в Дельфы сына — у касталийских струй[12]

Вещать уставы вечные эллинам.

Бразды схватив, возница гонит

Стаю на север гиперборейский[13].

Сложив хвалебный в оные дни пеан,

Велят дельфийцы отрокам, с пением

И пляской обходя треножник,

Юного звать в хороводы бога.

Гостил год целый в гипербореях Феб —

И вспомнил храм свой. Лето горит: пора

Звучать треножникам дельфийским.

Лёт лебединый на полдень клонит.

Сын отчий в небе, царь Аполлон, гряди!

Бежит по лирам трепет. И сладостней

Зарю встречает щекот славий.

Ласточки щебет звончей. Цикада

Хмельней стрекочет, не о своей глася

Блаженной доле, но вдохновенная

От бога песен. Касталийский

Плещет родник серебром гремучим.

Славься, Гермий[14], царь на Киллене[15]! Сердце,

Майин сын, тебя мне велит восславить,

На святых горах от владыки мира

Тайно зачатый.

Афина-дева, браней владычица!

Ты, что обходишь свой коронейский храм[16]

По заливным лугам священным —

Там, где поток Коралийский плещет!

Всех сил бессмертных юный тот бог страшней,

Кого — богиня в легких сандалиях —

От златокудрого Зефира

Радуга нам родила, Ирида.[17]

Вы, богатыри, Полидевк и Кастор,

Леды сыновья и владыки Зевса,

Воссияйте нам от земли Пелопа[19]

Властью благою.

Пронесетесь вы по земным просторам,

По приволью вод на конях летучих,

Чудом на скаку от прискорбной смерти

Смертных спасая.

Высоко поверх корабельных ска́мей

Вот сверкнули вы на тугих канатах,

В тягостную ночь проливаясь светом

Черному судну.

Гебр[20], близ Эны, ты, красивобережный,

В пурпурную зыбь убегаешь к морю,

Пенясь и гремя, по фракийским гребням,

Славный купаньем.

Девушки кругом у волны толпятся,

Ласковые руки бегут по бедрам.

Словно маслом стан натирая, нежат

Кожу водою.

Но жива молва — от тебя, Елена,

Цепь недобрых дел заплелась Приаму

На погибель всем: Илион не ты ли

Испепелила?

Не такую взял Эакид невесту,

Всех богов созвал он на свадьбу. Деву

Нежную увлек из чертогов моря

К дому кентавра

На желанный брак. Развязала пояс

Девичий любовь, порадев Пелею

И красе морей, нереиде. Только

Год обернулся,

Родила она полубога-сына[22],

Рыжим скакунам удальца-возницу,

А Елена град и народ фригийский

Страстью сгубила.

Ныне гимном тебя

славлю, земля,

нежных питомцев мать:

С цветом граждан могли

поле держать

в первых рядах дружин;

О себе думы нет;

выпал им долг —

каждый по-мужнему,

С той же волей, что муж

дело вершил,

мужеством мужем был.

Будь я мудрым, как бог,

будь одарен

мыслью провидящей,

Волоска б одного

наперекор

Зевсу не вырвать мне.

Мужи зрелые мы,

в свалке судеб

нам по плечу борьба,

Но не мудро ввергать

отроков пыл

в ярость смятенных битв.

Что ж они? — Чуть на град

грозной ордой

вдруг навалился враг,

Вспыхнув детской душой,

не оробев,

в руки мечи — и в бой!

Что из кувшина чéрпать большим ковшом?

К чему усилье? Я убеждал тебя

Не проводить со мною праздно

Дни, опьяняясь вином и песней.

Зачем страшиться моря? Как мóрок злой,

Пройдет морозный холод предутренний,

Нам бы на борт взойти скорее —

В руки кормило, подпоры вырвать.

И от причала прочь, повернув ладью

Навстречу ветру. С легкой душой тогда

Мы предавались бы веселью, —

То-то бы пить и гулять на славу!

А ты, бессильно руку на мой рукав

Повесив, кличешь: «Мальчик, подушку мне

Под голову! Певец, такою

Песней меня не заманишь в море».

Пойми, кто может, буйную дурь ветров!

Валы катятся — этот отсюда, тот

Оттуда… В их мятежной свалке

Носимся мы с кораблем смоленым,

Едва противясь натиску злобных волн.

Уж захлестнула палубу сплошь вода;

Уже просвечивает парус,

Весь продырявлен. Ослабли скрепы.

Что делать, буря не унимается,

Срывает якорь яростью буйных сил,

Уж груз в пучину сброшен. В схватке

С глубью кипящей гребут, как могут.

Но, уступая тяжким ударам волн,

Не хочет больше с бурей бороться струг:

Он рад бы наскочить на камень

И погрузиться на дно пучины.

Такой довлеет жребий ему, друзья,

И я всем сердцем рад позабыть беду,

И с вами разделить веселье,

И насладиться за чашей Вакха.

Тогда нас гибель ждет неминуемо.

Безумец жалкий сам ослепит себя —

Но мы…

Под взметом ветра новый взъярился вал.

Навис угрозой тяжких трудов и бед.

Натерпимся, когда на судно

Бурно обрушится пенный гребень.

Дружней за дело! И возведем оплот,

Как медной броней, борт опояшем мы,

Противоборствуя пучине,

В гавань надежную бег направим.

Да не поддастся слабости круг борцов!

Друзья, грядет к нам буря великая.

О, вспомните борьбу былую,

Каждый пусть ныне стяжает славу.

Не посрамим же трусостью предков прах,

В земле под нами здесь упокоенных:

Они воздвигли этот город

На благоденствие нам, потомкам.

Но есть иные — люди, не властные

В своих желаньях. Темным страстям служа,

Их опозоренные руки

Предали город рукам таким же.

Он знай шагает по головам, а вы

Безмолвны, словно оцепенелые

Жрецы перед загробной тенью,

Грозно восставшей из мрака мертвых.

Пока не поздно, вдумайтесь, граждане,

Пока поленья только чадят, дымясь,

Не мешкая, глушите пламя,

Иль запылает оно пожаром.

Метит хищник царить,

Самовластвовать зарится,

Все вверх дном повернет.—

Накренились весы. Что спим?

Ни грозящим кремлем

Не защититесь вы,

Ни стеной твердокаменной:

Башни, града оплот, —

Бранники храбрые.

Ты киркой шевели,

Каменотес,

Бережно хрупкий пласт:

Не осыпал бы с круч

Каменный град

Буйную голову!

Медью воинской весь блестит,

Весь оружием убран дом —

Арею[23] в честь!

Тут шеломы как жар горят,

И колышутся белые

На них хвосты.

Там медяные поножи

На гвоздях поразвешаны;

Кольчуги там.

Вот и панцири из холста;

Вот и полные, круглые

Лежат щиты.

Есть булаты халкидские,

Есть и пояс и перевязь;

Готово все!

Ничего не забыто здесь;

Не забудем и мы, друзья,

За что взялись!

Пить, пить давайте! Каждый напейся пьян,

Хоть и не хочешь, пьянствуй! Издох Мирсил[24].

Как проходимец, страстно мечтающий

По знатным барам запросто хаживать,

Тебя не съел он и, бытуя

Трудно, в домашнем кругу был сносен.

Когда же в буйстве высокомерия,

Упившись властью, стал лиходейничать,

Как все безумцы-лиходеи, —

Мы не стерпели его безумья.

Не раз скользили мы над погибелью,

Но повернулось все к стародавнему:

С оскоминою эта сладость,

Да не бывает добра без худа.

Не помню, право, — я малолетком был.

Когда милы́ нам руки кормилицы, —

Но знаю, от отца слыхал я:

Был возвеличен он Пентилидом.

Пусть злорадетель родины свергнут им:

Меланхр низвергнут! Но низвергатель сам

Попрал тирана, чтоб тираном

Сесть царевать над печальным градом.

Всенародным судом

Отдали вы

Родину бедную,

Злополучный наш град,

В руки — кому ж?

Родины пасынку!

Стал тираном Питтак,

Города враг,

Родины выродок.

Ты был мне другом — сиречь одним из тех,

Кого послаще потчевать — козочкой,

Молочной свинкою — пригоже,

Как неспроста нам велит присловье…

Нам сказать бы ему: флейта он сладкая,

Да фальшиво поет дудка за пиршеством.

Присоседился он к теплым приятелям,

В глотку льет заодно с глупою братией.

За женою он взял, кровной атридянкой,

Право град пожирать, словно при Ми́рсиле,

Пока жребий войны не обратит Арей

Нам в удачу. Тогда — гневу забвение!

Мы положим конец сердце нам гложущей

Распре. Смуту уймем. Поднял усобицу

Олимпиец один; в горе народ он ввел,

А Питтаку добыл славы желанной звон.

Не всегда продувной

Бестией был Питтак

И беспечен умом.

Нам, главарям, клялся́,

На алтарь положа

Руку, а сам берег

Злорадетелей родины,

И за тем лишь глядел,

Как бы предатели

Не открылись его

Давним союзникам.

За кружкой кружку — только бы бражничать…

И днем, и ночью полон весь дом вином.

Он песни пьяные горланит,

И умолкает глагол закона.

Тех буйных оргий не позабыл и Гирр,

Когда внезапно бурно возвысился:

Он ночи напролет в разгуле…

Только и слышно — черпак по днищу.

И ты, пропойцы темное детище,

Такою взыскан славой и почестью,

Какие подобают мужу

Доблести кровной, честно́го рода.

Там оградили жители Лéсбоса

Большой участок, издали видимый,

И жертвенники для служенья

Установили богам блаженным.

Там призывают Зевса-Дарителя,

Там славословит Геру Эолии,

Живой исток рождений, — третьим

Славят безрогого Диониса.

Склоните ж, боги, благословенный слух

К моленьям нашим, дайте же, дайте нам

От этой тягости изгнанья —

Сердцу скорбящему избавленье.

И пусть обрушит ярость эриния

На сына Гирра[26], — некогда братству он

Над кровью овна клялся свято

Недругам друга вовек не выдать.

Иль биться насмерть и под мечами пасть

За землю — к славе временщиков лихих,

Или, до корня истребив их,

Бремя безвременья снять с народа.

Брюхан же властный наедине с собой

Не вел беседы — душу не выспросив,

Он, клятвы попирая, жадно

Жрет Митилены, как жрал их Ми́рсил.

…………………………………………..

«Пусть на землю падет. В уединении

Глухо ночь проведет. Пусть на урочище

За высокой оградой Геры

Непорочным пребудет в святилище».

Так живу я, горюн, — как деревенщина

Захолустья. В мечтах слышу глашатая

Зов привычный, меня на вече

Зычно кличущий: «Агесилая сын!»

Кличет, в думу зовет. Клич этот слышали

И отец мой, и дед. Слушали, старились

Между склок и раскола граждан.

Грустно! Сам же себя обездолил я.

В эту глушь убежал, словно Онóмаклес,

Уподобился здесь волку-отшельнику

В пору междоусобий. Распрю

Не к добру затевать, коль родник один.

Я, сойдя с корабля на́ землю черную,

У блаженных богов скрылся в обители,

Вдалеке от тревог мятежных —

И на сходбищах только бываю я:

В длинных платьях текут хоры лесби́янок,

Меж собой в красоте там состязаются.

Клики. Жен ежегодный праздник.

Завываний священных повторный глас.

Какой, поведай, бог соблазнил тебя,

Злодей, ответить: «Мне не представился

Предлог тебя вернуть». Где совесть,

Что неповинного ты караешь?

Но чист мой демон. Или ты мнишь: отказ

Твой сумасбродный звезды не слышали

На небесах? Умолкни! Небо

Тьмы наших бедствий моли ослабить

Твой праздник жизни — время твое прошло.

Плоды, что были, дочиста собраны.

Надейся, жди: побег зеленый

Отяжелеет от пышных гроздий.

Но поздно, поздно! Ведь от такой лозы

Так трудно зреет грузная кисть, склонясь.

Боюсь, до времени нарядный

Твой виноград оборвут незрелым.

Где те, кто прежде здесь пребывал в трудах?

Ушли. Не гнать бы от виноградников

Их прочь. Бывалый виноградарь

С поля двойной урожай снимает.

Зевс, в лихие дни неудач лидийцы

Нам две тысячи золотых давали,

Только бы войти мы смогли всей силой

В город священный.

Благ от нас они не видали. Толком

Не узнали нас. Насулила много

Хитрая лиса, улизнуть лелея

Втайне надежду.

От пределов земли

Меч ты принес домой;

Рукоять на мече

Кости слоновой,

Вся в оправе златой.

Знать, вавилонянам

Воин пришлый служил

Доблестью эллинской!

Ставкой — жизнь. Чья возьмет?

И великана ты

Из царевых убил,

Единоборствуя,

Чей единый был дрот

Мерою в пять локтей.

Моим поведай: сам уцелел Алкей,

Доспехи ж взяты. Ворог аттический,

Кичась, повесил мой заветный

Щит в терему совоокой Девы[28].

Пей же, пей, Меланипп,

До забвения пей со мной.

Если рок в Ахеронт,

В эту грустную мглу, меня

Окунул, — что мечтать,

Будто к солнцу вернемся вновь!

Полно, так высоко

Заноситься умом не нам.

И Сизиф возомнил

Превзойти здравый толк людской:

Смерть надменно смирить.

Но принудил бахвала рок.

Хоть и был царь хитер,

Безвозвратно, покорно вновь

Переплыть Ахеронт.

И придумал ему Кронид

Небывалую казнь,

Неизбывный Сизифов труд,

Там, под черной землей.

Не горюй же о смерти, друг.

Ты же ропщешь, — к чему?

Плачь не плачь — неминуем путь.

Нам без жалоб терпеть

Подобает утрату. Пусть

Свирепеет буран

И безумствует север. Мы

Будем пить и хмелеть:

Нам лекарство от зол — вино.

Дождит отец Зевс с неба ненастного,

И ветер дует стужею севера;

И стынут струйки дождевые,

И замерзают ручьи под вьюгой.

Как быть зимой нам? Слушай: огонь зажги,

Да, не жалея, в кубки глубокие

Лей хмель отрадный, да теплее

По уши в мягкую шерсть укройся.

Будем пить! И елей

Время зажечь:

Зимний недолог день.

Расписные на стол,

Милый, поставь

Чаши глубокие!

Хмель в них лей — не жалей!

Дал нам вино

Добрый Семелин сын

Думы в кубках топить…

По два налей

Полные каждому!

Благо было б начать:

Выпить один —

И за другим черед.

Сохнет, други, гортань, —

Дайте вина!

Звездный ярится Пес.[29]

Пекла летнего жар

Тяжек и лют;

Жаждет, горит земля.

Не цикада — певец!

Ей нипочем

Этот палящий зной:

Все звенит да звенит

В чаще ветвей

Стрекотом жестких крыл.

Все гремит, — а в лугах

Злою звездой

Никнет сожженный цвет.

Вот пора: помирай!

Бесятся псы,

Женщины бесятся.

Муж — без сил: иссушил

Чресла и мозг

Пламенный Сириус.

Черплем из кубков мы

Негу медвяную,

С негой медвяною

В сердце вселяются

Ярого бешенства

Оводы острые.

Мнится: все бы нам пить да пить!

Сладко в голову бьет вино, —

А там — хоть плачь!

Тяжким облаком ляжет хмель.

В мыслях — чад, на душе — тоска.

Себя коришь,

Сожалеешь невесть о чем,

И веселый не весел зов:

«Ну пей же! Пей!»

К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?

Предотвратим ли думой грядущее?

Вино — из всех лекарств лекарство

Против унынья. Напьемся ж пьяны!

Из душистых трав и цветов пахучих

Ожерелием окружите шею

И на грудь струей благовонной лейте

Сладкое мирро!

Позовите мне, други,

Приятного сердцу Менона!

Без него же невесело мне

На попойке веселой.

На седую главу —

Буйная бед

Мало ль изведала? —

Лей мне мирро! На грудь,

В космах седых,

Лей благовонное!

Помнят в Спарте Аристодема[30]

Крылатое слово; в силе слово то.

Царь сказал: «Человек — богатство».

Нет бедному славы, чести — нищему.

…общий лесби́яне

Большой земли участок отрезали,

Красивый для богов бессмертных,

Всюду на нем алтари расставив.

Отца богов призвав милосердного,

Затем почтенную эолийскую

Богиню-мать, всего начало,

Третьим — Диониса-Сыроядца.

Призвавши также бога Кемелия[31]…

Так ныне дружелюбно склоните слух

К заклятьям нашим: от страданий

Тяжких в изгнании нас спасите.

На сына ж Гирра впредь да обрушится

Эриний злоба: мы все клялись тогда,

Заклав овец, что не изменим

В веки веков нашей крепкой дружбе:

Но иль погибнем, землей закутавшись,

От рук всех тех, кто правил страной тогда,

Иль, их сразивши, от страданий

Тяжких народ наконец избавим.

А он, пузатый, не побеседовал

С душой своей, но без колебания,

Поправ ногами нагло клятвы,

Жрет нашу родину, нам же…

Радужно-престольная Афродита,

Зевса дочь бессмертная, кознодейка!

Сердца не круши мне тоской-кручиной!

Сжалься, богиня!

Ринься с высей горних, — как прежде было:

Голос мой ты слышала издалече;

Я звала — ко мне ты сошла, покинув

Отчее небо!

Стала на червонную колесницу;

Словно вихрь, несла ее быстрым лётом,

Крепкокрылая, над землею темной

Стая голубок.

Так примчалась ты, предстояла взорам,

Улыбалась мне несказанным ликом…

«Са́пфо! — слышу. — Вот я! О чем ты молишь?

Чем ты болеешь?»

«Что тебя печалит и что безумит?

Все скажи! Любовью ль томится сердце?

Кто ж он, твой обидчик? Кого склоню я

Милой под иго?»

«Неотлучен станет беглец недавний;

Кто не принял дара, придет с дарами;

Кто не любит ныне, полюбит вскоре —

И безответно…»

О, явись опять — по молитве тайной

Вызволить из новой напасти сердце!

Стань, вооружась, в ратоборстве нежном

Мне на подмогу!

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос

И прелестный смех. У меня при этом

Перестало сразу бы сердце биться:

Лишь тебя увижу, уж я не в силах

Вымолвить слова.

Но немеет тотчас язык, под кожей

Быстро легкий жар пробегает, смотрят,

Ничего не видя, глаза, в ушах же —

Звон непрерывный.

По́том жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становлюсь травы, и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я.

Но терпи, терпи: чересчур далёко

Все зашло…

Близ луны прекрасной тускнеют звезды,

Покрывалом лик лучезарный кроют,

Чтоб она одна всей земле светила

Полною славой.

Сверху низвергаясь, ручей прохладный

Шлет сквозь ветви яблонь свое журчанье,

И с дрожащих листьев кругом глубокий

Сон истекает.

Приди, Киприда,

В чаши золотые, рукою щедрой

Пировой гостям разливая нектар,

Смешанный тонко.

Вы сюда к пещере, критя́не, мчитесь,

К яблоневой роще, к священным нимфам,

Где над алтарями клубится о́блак

Смол благовонных,

Где звенит в прохладе ветвей сребристых

Гулкий ключ, где розы нависли сенью

И с дрожащих листьев струится сонно

Томная дрема.

Там на луговине цветущей — стадо.

Веет ароматами трав весенних,

Сладостным дыханьем аниса, льется

Вздох медуницы.

Ты любила там пировать, Киприда,

В золотые кубки рукою нежной

Разливая нектар — богов напиток

Благоуханный.

Если ты не к доброй, а к звонкой славе

Жадно льнешь, друзей отметаешь дерзко, —

Горько мне. Упрек мой — тебе обуза:

Так уязвляя,

Говоришь и пыжишься от злорадства.

Упивайся ж досыта. Гнев ребенка

Не преклонит сердце мое к поблажке —

И не надейся.

Оплошаешь. Старую птицу в петли

Не поймать. Дозналась, каким пороком,

Щеголяя, прежде болел, какому

Злу я противлюсь.

Лучшее найдется на белом свете.

Помыслы к иному направь. Поверь мне,

Ум приветливостью питая, — ближе

Будем к блаженным.

Предо мной во сне ты предстала, Гера,

Вижу образ твой, благодати полный,

Взор, который встарь наяву Атридам

Дивно открылся.

Подвиг завершив роковой Арея

И причалив к нам от стремнин Скамандра[34],

Им отплыть домой удалось не прежде

В Аргос родимый,

Чем тебя мольбой, и владыку Зевса,

И Тионы сына склонить сумели.

Так и я тебя умоляю: дай мне

Вновь, как бывало,

Чистое мое и святое дело

С девственницами Митилен продолжить,

Песням их учить и красивым пляскам

В дни твоих празднеств.

Если помогли вы царям Атридам

Корабли поднять, — заступись, богиня,

Дай отплыть и мне. О, услышь моленье

Жаркое Сапфо!

Конница — одним, а другим — пехота,

Стройных кораблей вереницы — третьим…

А по мне — на черной земле всех краше

Только любимый.

Очевидна тем, кто имеет очи,

Правда слов моих. Уж на что Елена

Нагляделась встарь на красавцев… Кто же

Душу пленил ей?

Муж, губитель злой благолепья Трои.

Позабыла все, что ей было мило:

И дитя и мать — обуяна страстью,

Властно влекущей.

Женщина податлива, если клонит

Ветер в голове ее ум нестойкий,

И далеким ей даже близкий станет,

Анактори́я.

Я же о тебе, о далекой, помню.

Легкий шаг, лица твоего сиянье

Мне милей, чем гром колесниц лидийских

В блеске доспехов.

Знаю, не дано полноте желаний

Сбыться на земле, но и долей дружбы

От былой любви — утоленье сердцу

Лучше забвенья.

Мне Гонгила сказала:

«Быть не может!

Иль виденье тебе

Предстало свыше?»

«Да, — ответила я, — Гермес —

Бог спустился ко мне во сне».

К нему я:

«О владыка, — взмолилась,—

Погибаю».

«Но клянусь, не желала я

Никогда преизбытка

Благ и счастья.

Смерти темным томленьем

Я объята»,

«Жаждой — берег росистый, весь

В бледных лотосах, видеть

Ахерона,

В мир подземный сойти,

В дома Аида».

Я к тебе взываю, Гонгила, — выйди

К нам в молочно-белой своей одежде!

Ты в ней так прекрасна. Любовь порхает

Вновь над тобою.

Всех, кто в этом платье тебя увидит,

Ты в восторг приводишь. И я так рада!

Ведь самой глядеть на тебя завидно

Кипророжденной!

К ней молюсь я…

Им сказала: женщины, круг мне милый,

До глубокой старости вспоминать вам

Обо всем, что делали мы совместно

В юности светлой.

Много мы прекрасного и святого

Совершили. Только во дни, когда вы

Город покидаете, изнываю,

Сердцем терзаясь.

Твой приезд — мне отрада. К тебе в тоске

Я стремилась. Ты жадное сердце вновь —

Благо, благо тебе! — мне любовью жжешь.

Долго были в разлуке друг с другом мы,

Долгий счет прими пожеланий, друг, —

Благо, благо тебе! — и на радость нам.

Мнится, легче разлуки смерть, —

Только вспомню те слезы в прощальный час,

Милый лепет и жалобы:

«Сапфо, Сапфо! Несчастны мы!

Сапфо! Как от тебя оторваться мне?»

Ей в ответ говорила я:

— Радость в сердце домой неси!

С нею — память! Лелеяла я тебя.

Будешь помнить?.. Припомни все

Невозвратных утех часы, —

Как с тобой красотой услаждались мы.

Сядем вместе, бывало, вьем

Из фиалок и роз венки,

Вязи вяжем из пестрых первин лугов, —

Нежной шеи живой убор,

Ожерелья душистые, —

Всю тебя, как Весну, уберу в цветы.

Мирром царским волну кудрей,

Грудь облив благовоньями,

С нами ляжешь и ты — вечерять и петь.

И прекрасной своей рукой

Пирный кубок протянешь мне:

Хмель медвяный подруге я в кубок лью…

Стоит лишь взглянуть на тебя, — такую

Кто же станет сравнивать с Гермионой[35]!

Нет, тебя с Еленой сравнить не стыдно

Золотокудрой,

Если можно смертных равнять с богиней…

Между дев, что на свет

солнца глядят,

вряд ли, я думаю,

Будет в мире когда

хоть бы одна

дева столь мудрая.

Словно ветер, с горы на дубы налетающий,

Эрос души потряс нам…

…Те, кому я

Отдаю так много, всего мне больше

Мук причиняют.

Венком охвати,

Дика моя,

волны кудрей прекрасных…

Нарви для венка

нежной рукой

свежих укропа веток.

Где много цветов,

тешится там

сердце богов блаженных.

От тех же они,

кто без венка,

прочь отвращают взоры…

Эрос вновь меня мучит истомчивый —

Горько-сладостный, необоримый змей.

Издалече, из отчих Сард[36]

К нам стремит она мысль, в тоске желаний.

Что таить?

В дни, как вместе мы жили, ты

Ей богиней была одна!

Песнь твою возлюбила Аригнота.

Ныне там,

В нежном сонме лидийских жен,

Как Селена, она взошла —

Звезд вечерних царицей розоперстой.

В час, когда

День угас, не одна ль струит

На соленое море блеск,

На цветистую степь луна сиянье?

Весь в росе,

Благовонный дымится луг;

Розы пышно раскрылись; льют

Сладкий запах анис и медуница.

Ей же нет,

Бедной, мира! Всю ночь она

В доме бродит… Аттиды нет!

И томит ее плен разлуки сирой.

Громко нас

Кличет… Чуткая ловит ночь

И доносит из-за моря,

С плеском воды, непонятных жалоб отзвук.

Дети! Вы спросите, кто я была. За безгласную имя

Не устают возглашать эти у ног письмена.

Светлой деве Латоны меня посвятила Ариста,

Дочь Гермоклида; мне был прадедом Саинеад.

Жрицей твоей, о владычица жен, величали Аристу;

Ты же, о ней веселясь, род наш, богиня, прославь.

Тело Тимады — сей прах. До свадебных игр Персефона

Свой распахнула пред ней сумрачный брачный чертог.

Сверстницы, юные кудри отсекши острым железом,

Пышный рассыпали дар милой на девственный гроб.

У меня ли девочка

Есть родная, золотая,

Что весенний златоцвет —

Милая Клеида!

Не отдам ее за все

Золото на свете.

И какая тебя

так увлекла,

в сполу[38] одетая,

Деревенщина?

Не умеет она

платья обвить

около щиколки.

Срок настанет: в земле

Будешь лежать,

Ласковой памяти

Не оставя в сердцах.

Тщетно живешь!

Розы Пиерии[39]

Лень тебе собирать

С хором подруг.

Так и сойдешь в Аид,

Тень без лика, в толпе

Смутных теней,

Стертых забвением.

Кто прекрасен — одно лишь нам радует зрение,

Кто ж хорош — сам собой и прекрасным покажется.

Я роскошь люблю;

блеск, красота,

словно сияние солнца,

Чаруют меня…

…но своего

гнева не помню я:

Как у малых детей,

сердце мое…

Покрывал этих пурпурных

Не отвергни, блаженная!

Из Фокеи[40] пришли они,

Ценный дар…

Киферея[41], как быть?

Умер — увы! —

нежный Адонис!

«Бейте, девушки, в грудь,

платья свои

рвите на части!»

Критянки, под гимн,

Окрест огней алтарных

Взвивали, кружась,

Нежные ноги стройно,

На мягком лугу

Цвет полевой топтали.

Уж месяц зашел; Плеяды

Зашли… И настала полночь.

И час миновал урочный…

Одной мне уснуть на ложе!

Ты мне друг. Но жену

в дом свой введи

более юную.

Я ведь старше тебя.

Кров твой делить

я не решусь с тобой.

А они, хвалясь, говорили вот что:

«Ведь опять Дориха-то[42] в связь вступила,

Как и мечтала».

Ты, Киприда! Вы, нереиды-девы!

Братний парус правьте к отчизне милой!

И путям пловца и желаньям тайным

Дайте свершенье!

Если прежде в чем прегрешил — забвенье

Той вине! Друзьям — утешенье встречи!

Недругам — печаль… Ах, коль и врагов бы

Вовсе не стало!

Пусть мой брат сестре не откажет в чести,

Что воздать ей должен. В былом — былое!

Не довольно ль сердце мое крушилось

Братней обидой?

В дни, когда его уязвляли толки,

На пирах градских ядовитый ропот:

Чуть умолкнет молвь — разгоралось с новым

Рвеньем злоречье.

Мне внемли, богиня: утешь страдальца!

Странника домой приведи! На злое

Темный кинь покров! Угаси, что тлеет!

Ты нам ограда!

Мать милая! Станок

Стал мне постыл,

И ткать нет силы.

Мне сердце страсть крушит;

Чары томят

Киприды нежной.

Эй, потолок поднимайте, —

О Гименей! —

Выше, плотники, выше!

О Гименей!

Входит жених, подобный Арею,

Выше самых высоких мужей!

Яблочко, сладкий налив, разрумянилось там, на высокой

Ветке, — на самой высокой, всех выше оно. Не видали,

Знать, на верхушке его? Аль видали, да взять — не достали.

Все, что рассеет заря, собираешь ты, Геспер[44], обратно:

Коз собираешь, овец, — а у матери дочь отнимаешь.

«Невинность моя, невинность моя,

Куда от меня уходишь?»

«Теперь никогда, теперь никогда

К тебе не вернусь обратно».

С амвросией там

воду в кратере смешали,

Взял чашу Гермес

черпать вино для бессмертных.

И, кубки приняв,

все возлиянья творили

И благ жениху

самых высоких желали.

…Глашатай пришел,

Вестник Идэй быстроногий, и вот что поведал он:

……………………………………………………..

Слава по Азии всей разнеслася бессмертная:

«С Плакии[45] вечнобегущей, из Фивы божественной

Гектор с толпою друзей через море соленое

На кораблях Андромаху везет быстроглазую,

Нежную. С нею — немало запястий из золота,

Пурпурных платьев и тканей, узорчато вышитых,

Кости слоновой без счета и кубков серебряных».

Милый отец, услыхавши, поднялся стремительно.

Вести дошли до друзей по широкому городу.

Мулов немедля в повозки красивоколесные

Трои сыны запрягли. На повозки народом всем

Жены взошли и прекраснолодыжные девушки.

Розно от прочих Приамовы дочери ехали.

Мужи коней подвели под ярмо колесничное, —

Все молодые, прекрасные юноши…………..

…………………………………….. закурилися ладаном.

В радости жены вскричали, постарше которые,

Громко мужчины пеан затянули пленительный,

Звали они Дальновержца, прекрасного лирника,

Славили равных богам Андромаху и Гектора.

Пели мы всю ночь про твою, счастливец,

Про ее любовь и девичьим хором

Благовоннолонной невесты с милым

Славили ночи.

Но не все ж тебе почивать в чертоге!

Выйди: светит день, и с приветом ранним

Друга ждут друзья. Мы ж идем дремотой

Сладкой забыться.

Когда б твой тайный помысл невинен был,

Язык не прятал слова постыдного, —

Тогда бы прямо с уст свободных

Речь полилась о святом и правом.

Мать моя говорила мне: [Доченька]:

«Помню, в юные дни мои

Ленту ярко-пунцовую

Самым лучшим убором считали все,

Если волосы черные;

У кого ж белокурые

Кудри ярким, как факел, огнем горят,

Той считали к лицу тогда

Из цветов полевых венок».

Ты ж велишь мне, Клеида, тебе достать

Пестро шитую шапочку

Из богатых лидийских Сард,

[Что прельщают сердца митиленских дев,],

Но откуда мне взять, скажи,

Пестро шитую шапочку?

Ты на наш митиленский [народ пеняй,],

Ты ему расскажи, не мне

О желанье своем, дитя.

У меня ж не проси дорогую ткань.

О делах Клеонактидов,

О жестоком изгнании —

И досюда об этом молва дошла…

Преклоняю я колена,

Артемида, пред тобой,

Русой дочерью Зевеса,

Ланестрельною богиней,

Зверовластницей лесной!

Снизойди на оный берег,

Где крутит волну Лефей[49],

Взором ласковым обрадуй

Город страждущих мужей:

Ты найдешь достойных граждан —

Не свирепых дикарей.

Ты, с кем Эрос властительный,

Афродита багряная,

Черноокие нимфы

Сообща забавляются

На вершинах высоких гор, —

На коленях молю тебя:

Появись и прими мою

Благосклонно молитву.

Будь хорошим советником

Клеобулу! Любовь мою

Не презри, о великий царь,

Дионис многославный!

Клеобула, Клеобула я люблю,

К Клеобулу я как бешеный лечу,

Клеобула я глазами проглочу.

О дитя с взглядом девичьим,

Жду тебя, ты же глух ко мне:

Ты не чуешь, что правишь мной, —

Правишь, словно возница!

Глянул Посидеон[50] на двор,

В грозных тучах таится дождь,

И гудит зимней бури вой

Тяжко-громным раскатом.

Не сули мне обилье благ,

Амалфеи[51] волшебный рог,

И ни сто, да еще полста,

Лет царить не хотел бы я

В стоблаженной Тартессе[52].

Бросил шар свой пурпуровый

Златовласый Эрот в меня

И зовет позабавиться

С девой пестрообутой.

Но, смеяся презрительно

Над седой головой моей,

Лесбиянка прекрасная

На другого глазеет.

…бросился я

в ночь со скалы Левкадской

И безвольно ношусь

в волнах седых,

пьяный от жаркой страсти.

Поредели, побелели

Кудри, честь главы моей,

Зубы в деснах ослабели,

И потух огонь очей.

Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней:

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей.

Не воскреснем из-под спуда,

Всяк навеки там забыт:

Вход туда для всех открыт —

Нет исхода уж оттуда.

Кобылица молодая,

Честь кавказского таврá,

Что ты мчишься, удалая?

И тебе пришла пора;

Не косись пугливым оком,

Ног на воздух не мечи,

В поле гладком и широком

Своенравно не скачи.

Погоди; тебя заставлю

Я смириться подо мной:

В мерный круг, твой бег направлю

Укороченной уздой.

Что же сухо в чаше дно?

Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное вино

Раствори водою трезвой.

Мы не скифы, не люблю,

Други, пьянствовать бесчинно:

Нет, за чашей я пою

Иль беседую невинно.

На пиру за полной чашей

Мне несносен гость бесчинный:

Охмеленный, затевает

Он и спор, и бой кровавый.

Мил мне скромный собеседник,

Кто, дары царицы Книда

С даром муз соединяя,

На пиру беспечно весел.

Дай воды, вина дай, мальчик,

Нам подай венков душистых,

Поскорей беги — охота

Побороться мне с Эротом.

По три венка на пирующих было:

По два из роз, а один —

Венок навкратидский.[54]

Десять месяцев прошло уж,

как Мегист наш благодушный,

Увенчав чело лозою,

тянет сусло слаще меда.

Пирожком я позавтракал,

отломивши кусочек,

Выпил кружку вина, — и вот

за пектиду берусь я,

Чтобы нежные песни петь

нежной девушке милой.

Люблю, и словно не люблю,

И без ума, и в разуме.

Свежую зелень петрушки

в душистый венок заплетая,

Мы посвятим Дионису

сегодняшний радостный праздник.

С ланью грудною,

извилисторогою,

мать потерявшею

В темном лесу,

боязливо дрожащая

девушка схожа.

Что ты бежишь от меня

как на крыльях, натерши духами

Тощие перси, пустые,

как дудки пастушьей свирели?..

О Левкастида!

Я двадцатиструнною

лирой владею:

Ты же владеешь

цветущею юностью,

дева!

А кто сражаться хочет,

Их воля: пусть воюют!

Бросив щит свой на берегах

Речки прекрасноструйной…

С тирсом Геликониада, а следом за нею и Главка

И Ксантиппа, спеша к Вакхову хору примкнуть,

Сходят с пригорка. Венки из плюща и плоды винограда

С тучным ягненком несут в дар Дионису они.

К Теллию милостив будь и ему, за его приношенье,

Даруй приятную жизнь, Майи божественной сын.

Дай ему в деме прямых и правдивых душой Эвонимов

Век свой прожить, получив жребий благой от судьбы.

Дальше паси свое стадо, пастух, чтобы телку Мирона,

Словно живую, тебе с прочим скотом не угнать.

Мил мне не тот, кто, пируя, за полною чашею речи

Только о тяжбах ведет да о прискорбной войне;

Мил мне, кто, Муз и Киприды благие дары сочетая,

Правилом ставит себе быть веселее в пиру.

Мужествен был Тимокрит, схоронённый под этой плитою.

Видно, не храбрых Арей, а малодушных щадит.

Об Агафоне могучем, погибшем в бою за Абдеру,

Весь этот город, скорбя, громко рыдал у костра,

Ибо среди молодежи, сраженной кровавым Ареем

В вихре жестокой борьбы, не было равных ему.

Тебя я больше всех друзей, Аристоклид, жалею;

Ты юность отдал, край родной от рабства охраняя.

С болью думаю о том я,

Что краса и гордость женщин

Все одно лишь повторяет

И клянет свою судьбу:

«Хорошо, о мать, бы было,

Если б ты со скал прибрежных,

Горемычную, столкнула

В волны синие меня!»

Нежный Гиг средь нас носился,

Точно юный бог блаженный,

И, тряся фракийской гривой,

Приводил нас всех в восторг,

Что же с ним теперь случилось?

Устыдись, злодей цирюльник!

Ты состриг такой прекрасный

Нежный цвет его кудрей,

Золотых, как луч заката,

Золотых, как мед пчелиный,

Тех кудрей, что так чудесно

Оттеняли нежный стан.

Но теперь — совсем он лысый,

А венец кудрей роскошный

Брошен мерзкими руками

И валяется в пыли.

Грубо срезан он железом

Беспощадным, я ж страдаю

От тоски. Что будем делать?

Фракия от нас ушла!

Три времени в году — зима

И лето, осень — третье,

Четвертое ж — весна, когда

Цветов немало, досыта ж

Поесть не думай…

Спят вершины высокие гор и бездн провалы,

Спят утесы и ущелья,

Змеи, сколько их черная всех земля ни кормит,

Густые рои пчел,

звери гор высоких

И чудища в багровой глубине морской.

Сладко спит и племя

Быстролетающих птиц.

Часто на горных вершинах, в то время как

Праздник блестящий тешил бессмертных,

В чашу из золота, в кружку огромную, —

У пастухов подобные кружки, —

Выдоив львицу рукою бестрепетной,

Сыр ты готовила острый, огромный…

Не деревенщина-мужик ты,

Не простак и не дурачина,

Не из фессалийских стран,

Не эрисихеец[60], не пастух ты, —

Родом ты из Сард высоких!

Как-нибудь дам я треногий горшок тебе, —

В нем собирай ты различную пищу.

Нет еще жара под ним, но наполнится

Скоро он кашей, которую в стужу

Любит всеядный Алкман подогретою.

Он разносолов различных не терпит,

Ищет он пищи попроще, которую

Ест и народ…

Вот семь столов и столько же сидений.

На тех столах — все маковые хлебцы,

Льняное и сесамовое семя,

И для детей в горшочках — хрисокола[61].

Он уж подаст бобовую нам кашу,

И плод вощаный пчел[62], и хидрон[63] белый.

……………………………

Убитого Полидевком.[65]

Не Ликайса лишь в числе усопших я вспомню, —

Вспомню Энарсфора с быстроногим Себром,

Многомощного Бокола,[66]

В ярких латах Гиппофоя,

И Эвтейха-царя, и Аретия

С Акмоном, славным меж полубогов.

Скея, пастыря дружин

Великого, и Эврита,

В битвах стойкого бойца,

И Алкона — всех их, храбрых,

Не забудет песнь моя.

Сломили Судьба и Порос[67]

Тех мужей, — старейшие

Меж богов. Усилья тщетны.

На́́ небо взлететь, о смертный, не пытайся,

Не дерзай мечтать о браке с Афродитой,

Кипрскою царицей, или

С дочерью прекрасной Порка[68],

Бога морского. Одни страстноокие

Входят хариты в Кронидов дворец.

Из мужей сильнейшие —

Ничто. Божество над всеми

Царствует. Друзьям богов

Оно посылает блага,

Как из почвы бьющий ключ.

Врагов же смиряет. Силой

Грозной некогда пошли

На Зевсов престол Гиганты.

Бой был тщетен. От стрелы одни погибли,

И от мраморного жернова — другие.

Всех Аид их ныне принял,

Их, что собственным безумьем

Смерть на себя навлекли. Замышлявшие

Зло претерпели ужасный конец.

Есть богов бессмертных месть.

Блажен, кто с веселым духом,

Слез не зная, дни свои

Проводит. А я блистанье

Агидó пою. Гляжу,

Как солнце блестит: его нам

Агидо дает познать.

Но мне ни хвалить прекрасной,

Ни хулить не позволяет та, что хором

Словно правит. Ведь сама она меж прочих

Выдается, словно кто-то

Посреди коров поставил

Быстрого в беге коня звонконогого,

Сходного с быстролетающим сном.

Не видишь? Вон пред нами конь

Енетский[69]. Агесихоры

Волосы, моей сестры

Двоюродной, ярко блещут

Золотом беспримесным.

Лицо же ее серебро —

Но что еще тут говорить?

Ведь это — Агесихора!

После Агидо вторая красотою, —

Колаксаев конь[70] за приз с ибенским[71] спорит.

Поднимаются Плеяды

В мраке амбросийной ночи

Ярким созвездьем и с нами, несущими

Плуг для Орфрии[72], вступают в битву.

Изобильем пурпура

Не нам состязаться с ними.

Змеек пестрых нет у нас

Из золота, нет лидийских

Митр, что украшают дев

С блистающим томно взором.

Пышнокудрой нет Наннó

С Аретою богоподобной,

Нет ни Силакиды, ни Клисисеры:

И, придя к Энесимброте, ты не скажешь:

«Дай свою мне Астафиду!

Хоть взглянула б Янфемида

Милая и Дамарета с Филиллою!»

Агесихора лишь выручит нас.

Разве стройноногая

Не с нами Агесихора?

Стоя возле Агидо,

Не хвалит она наш праздник?

Им обеим, боги, вы

Внемлите. Ведь в них — начало

И конец. Сказала б я:

«Сама я напрасно, дева,

Хором правя, как сова, кричу на крыше,

Хоть и очень угодить хочу Аóтис[73]:

Ибо всех она страданий

Исцелительница наших.

Но желанного мира дождалися

Только через Агесихору девы».

Правда, пристяжной пришлось

Ее потеснить без нужды.

Но на корабле должны

Все кормчему подчиняться.

В пенье превзошла она

Сирен, а они — богини!

Дивно десять дев поют,

С одиннадцатью равняясь.

Льется песнь ее, как на теченьях Ксанфа[74]

Песня лебеди; кудрями золотыми…

Я несу тебе с молитвой

Тот венок из златоцветов

Вместе с кипером[75] прелестным.

А он на флейте будет нам

Мелодию подыгрывать.

Звонкоголосые, нежно поющие девы, не в силах

Ноги носить меня в пляске… О, если бы я красноперым

Был зимородком, богами любимым, — тогда бы бесстрашно

Я с гальцонами вместе носился над пенной волною!

Слова и мелодию эту

Сочинил Алкман-певец,

У куропаток заимствовав их.

Знаю все напевы я

Птичьи…

Тщетно крик все девушки подняли,

Как стая, в которую ястреб влетел.

Златокудрая Мегалострата,

В девах блаженная,

Явила нам

Этот дар сладкогласных муз.

И сладкий Эрос, милостью Киприды,

Нисходит вновь, мне сердце согревая.

Нет, не Афродита это, Эрос это бешеный дурачится, как мальчик.

Сердце, берегись его! Несется по цветущим он верхушкам кипериска…

Гелиос[79], сын Гиперионов, в чащу пошел золотую,

Чтоб, реку Океан переплывши, достигнуть

Глубины обиталища сумрачной Ночи священной,

Чтобы матерь увидеть, супругу законную, милых детей.

Сын же Зевсов пешком пошел в многотенную

Рощу лавровую…

…Ибо царь Тиндарей,

Жертвы богам принося, о Киприде не вспомнил,

Радость дарящей. В гневе дочерей его

Двубрачными сделала и трибрачными богиня,

И мужебежными…

Много, много яблок кидонских[81] летело там в колесницу к владыке,

Много и миртовых листьев,

Густо сплетенных венков из роз и гирлянд из фиалок.

Не по правде гласит преданье:

Не взошла ты на палубу судна,

Не плыла ты в Пергам троянский[83].

Муза, о войнах забудь и вместе со мною восславь

И свадьбы богов, и мужей обеды пышные, и блаженных пиры!

Песнь всенародную в честь харит

Надо петь лепокудрых,

Фригийский напев[84] применяя,

Нежный напев, —

При наступленье весны.

Муза, звонкую песнь

ты заведи,

песнь любовную,

Про самосских детей, —

с лирою в лад,

с лирой певучею.

…больше всего

Игры и песни приятны Аполлону,

Горе и тяжкие стоны — Аида удел.

Бесполезно и вовсе не нужно

О тех, кто умер,

Рыдать.

К умершему никто у нас не знает благодарности.

Мой Эвриал, синеоких Харит дитя,

Их, дивнокудрых, зазноба, Кипридою

И мягковзорой Пейто[86] ты взращен среди

Роз, ароматом полных.

Только весною цветут цветы

Яблонь кидонских, речной струей

Щедро питаемых, там, где сад

Дев необорванный. Лишь весною

И плодоносные почки набухшие

На виноградных лозах распускаются.

Мне ж никогда не дает вздохнуть

Эрос. Летит от Киприды он,—

Темный, вселяющий ужас всем,—

Словно сверкающий молнией

Северный ветер фракийский,

Душу мне мощно до самого дна колышет

Жгучим безумием…

Эрос влажно мерцающим взглядом очей

Своих черных глядит из-под век на меня

И чарами разными в сети Киприды

Крепкие вновь меня ввергает.

Дрожу и боюсь я прихода его.

Так на бегах отличавшийся конь неохотно под старость

С колесницами быстрыми на состязанье идет.

И горю, как долгою ночью горят

Звезды блестящие в небе.

Мирты, и яблони, и златоцветы,

Нежные лавры, и розы, и фиалки.

И соловьев

полная звуков заря

будит, бессонная.

На дереве том,

на вершине его,

утки пестрые сидят

В темной листве:

много еще

там яркозобых пурпурниц[87]

И алькион быстрокрылых[88]…

Из камней

Гладких ту сушу создали руки людей,

Где лишь хищные стаи рыб

Раньше паслись среди улиток.

Белоконных сыновей

Молионы убил я,[90] —

Сверстников, крепко сращенных друг с другом,

Храбрых. В яйце родилися серебряном

Вместе они.

Кассандра, Приама дочь,

Синеокая дева в пышных кудрях,

В памяти смертных живет.

Боюсь, чтоб чести у людей

Не купить ценой нечестья пред богами.

Чья жизнь уж погасла, для тех

Найти невозможно лекарства.

Пел он давнее сказанье

О пещере, где куреты[94]

Благодатного младенца,

Зевса, выкормили втайне

От обманутого Реей

Злоизмысливого Крона.

С той поры высокочтима

У бессмертных мать-богиня.

Так он пел. Мгновенно муза

Побудила олимпийцев

Бросить камешек судейский

В златоблещущие урны.

Боги встали, порадели

Киферону. Тотчас Гермий

Возгласил громоподобно

О победе, и овчину

Небожители венками

Разукрасили счастливцу.

Но под бременем обиды

Геликон рванул ревниво

Гладкосточенную глыбу:

Подалась гора, — и ринул

С воплем жалобным громаду

На теснившийся народ…

Муз фиалкоувенчанных

Дар поведаю — песнями

Славословить бессмертных.

О ту пору, как Зевс-отец,

Благ податель, избрал одну

Асопиду-Эгину: срок

Ей придет, — будет счастлива

На путях громовержца.

Трех дочерей Зевс возлюбил,

Зевс — отец и вселенной царь,

Трех увлек владыка морей

Посейдон, двух преклонил

Феб на брачное ложе,

И могучий Гермий одну,

Майи сын. Так Эроса зов

Властно завлек волю богов

Тайно войти в дом девяти:

Дев похитить — избранниц.

Будет пышен сев матерей.

Рок им судил: племя родить —

Род героев-полубогов.

Так говорю. Ведомо так.

Так пророчит треножник.

Сан мой высок. Вверили мне

Храм пятьдесят грозных моих

Кровников. Здесь, в месте святом,

Я, Акрефéй, призван вещать

Правды верное слово.

Дал Аполлон некогда в дар

Эвониму право вещать;

На треножник Феба воссев,

Эпонима сверг Ириéй,

Стал преемником вещим

Посейдона сын, Ирией!

Орион эти земли взял,

Мой родитель. Нá небе он,

Вознесенный, ныне звездой

Нам во славе сияет.

Непреложно слово мое.

Все, что знаю, — знаю от них.

Ты же, друг, о родич богов,

Сбрось тревог безрадостный груз,

Будь подобен бессмертным.

Так говорил вещий святой.

И, слезу роняя из глаз,

Прикоснулся к правой руке

Прорицателя бог Асоп

С лаской. Речью ответил.

Дела героев и героинь

На ионийский лад я пою.

Я Миртиде[96]

Ставлю в упрек звонкоголосой:

Спорить за приз с Пиндаром ей —

Женщине — смысл был ли какой?

Мать моя, труд для тебя, для Фив златощитных

Всем я трудам предпочту, и Делос крутой

Пусть на меня не гневится[98], хоть должен был песню

Раньше сложить я ему.

Что сердцам благородным дороже, чем мать и отец?

Ради них отступи, Аполлонова сень!

Песни окончу обе я по воле богов.

И длиннокудрого Феба прославлю я в пляске

Между приморских селян, где Кеос[99] вода

Вкруг обтекает, и будет воспет перешеек

Истм, огражденный волной.

Шесть венков подарил он на играх Кадмейской стране[100],

Дар прекрасно-победный, для родины честь.

Сын был Алкменой здесь рожден[101]; был тверже, чем сталь.

В страхе пред ним

У псов Герионовых лютых[102]

Шерсть вздымалась.

Ныне хвалу Геродоту

С его колесницей

Четвероконной сложу.

Он не доверил узды своей

Чужой руке — и за то

Я вплету ему похвалу

С Иолаем и Кастором[103]

В гимн хвалебный.

Этих двух героев нам

Лакедемон и Фивы родили,

Возниц сильнейших.

О златая лира! Общий удел Аполлона и муз

В темных, словно фиалки, кудрях.

Ты основа песни, и радости ты почин!

Знакам, данным тобой, послушны певцы,

Лишь только запевам, ведущим хор,

Дашь начало звонкою дрожью.

Язык молний, блеск боевой угашаешь ты,

Вечного пламени вспышку; и дремлет

Зевса орел[105] на его жезле,

Низко к земле опустив

Быстрые крылья, —

Птиц владыка. Ты ему на главу[106] с его клювом кривым

Тучу темную сама излила,

Взор замкнула сладким ключом — и в глубоком сне

Тихо влажную спину вздымает он,

Песней твоей покорен. И сам Арей,

Мощный воин, песнею сердце свое

Тешит, вдруг покинув щетинистых копий строй.

Чарами души богов покоряет

Песни стрела из искусных рук

Сына Латоны[107] и дев —

Муз пышногрудых.

Те же, кого не полюбит Зевс,

Трепещут, заслышав зов

Муз-пиерид; он летит над землей

И над бездной никем не смиренных морей.

Тот всех больше, кто в Тартар страшный низвергнут, противник богов,

Сам стоголовый Тифон[108]. Пещера в горах

Встарь, в Киликийских[109], его воспитала, носившая много имен,

Ныне же Кумские скалы[110], омытые морем,

И Сицилийской земли пределы[111]

Тяжко гнетут косматую грудь.

Этна — столп небосвода,

Снежно-бурная Этна, весь год

Ледников кормилица ярких.

Там из самых недр ее неприступного пламени ключ

Бьет священной струей. И текут

Днем потоки рек, испуская огнистый дым;

Ночью же блеском багровым пышет огонь;

Глыбами скалы вниз он, вращая, мчит

С грохотом, с грозным шумом в бездну пучины морской.

Страшный ток Гефеста[112] чудовищный этот зверь

Ввысь посылает. И дивное диво

Это для всех, кто увидит сам;

Диво для всех, кто об этом

Слышит рассказы.

Тому, кто в Этне связан лежит, с темнолистых вершин

Вплоть до самой подошвы горы,

Острый край утесов согбенную спину рвет.

Если мог бы угодным стать я тебе,

Зевс! Посещаешь эту вершину ты,

Этих стран богатых чело. И теперь

Град соседний именем этой горы нарек

Славный строитель его. Это имя

Крикнул глашатай пифийских игр,

Где победил Гиерон

В конском ристанье.

Если задумали люди плыть

В далекий по морю путь,

Будет на радость великую им,

Если дует им ветер попутный. Тогда

Будет плаванью их наверно дарован удачный конец.

Так же и этой победой ныне дана

Верная впредь нам надежда, что будет наш город отныне богат

Славой коней и венков, и на звонких пирушках

Будет его восхваляться имя.

Феб Ликийский, ты, Делоса царь,

Любишь Кастальский ты ключ[113]

Близ Парнаса. Даруй в этот край

Ты мужей отважных и сильных!

Доблесть людей — от воли богов. Лишь от них

Мудры мы, и они нам дают

Мощь, и силу рук, и искусство речей. Теперь

Я хочу одного лишь мужа воспеть.[114]

Крепко надеюсь я, что, не дрогнув, в цель

Мощным взмахом дрот меднощекий метну.

Пусть летит он дальше, чем стрелы моих врагов[115].

Этому мужу грядущее время

Счастье пускай принесет и даст

Много богатств, а скорбь

Пусть он забудет!

Вспомнит пусть он, сколько тяжких походов и битв[116] перенес

Он душой непреклонной. За то

Высшей чести волей богов удостоен был

Он, и чести такой никто не имел

Между мужей Эллады. В удел ему

Дан богатства пышный венец. Но, на бой

Ныне сам пойдя, повторил Филоктетов рок[117].

Стал перед ним, как пред другом, сгибаться

Тот, кто был горд. Говорит молва,

Будто герои, богам

Равные силой,

С Лемноса сына Поанта[118] встарь

С собой привели; он был

Раной терзаем, но славный стрелок.

И данайцев трудам положил он конец,

Град Приамов разрушив. Телом был слаб, но был

избран судьбой.

Пусть с Гиероном в грядущем будет всегда

Бог-совершитель. И пусть ниспошлет ему случай благой,

чтобы все

Мог он желанья исполнить. В дому Дейномена[119],

Муза, воспой мне коней четверку

Славных. Ведь там не будет чужда

Радость отцовских побед.

Так начни же! Мы Этны царю

Сочиним приветствия песню.

Этот град для сына, вместе с свободой, созданьем богов,

Сам отец, Гиерон, заложил.

Он заветы Гилла хранит.[120] Ведь Памфила род,

Также род Гераклидов, тех, что живут

Возле вершин Тайгетских[121], хотят всегда

Свой закон дорийский хранить, как велел

Им Эгимий. Род их блаженный Амиклы[122] взял

Некогда, с Пинда сойдя[123]. Белоконным

Тиндара детям,[124] копейщикам,

Стал этот род с той поры

Славным соседом.

Зевс-вершитель! Людям всем, что живут близ аменской струи[125],

Счастье вместе с владыками их

Дай в удел, чтоб всюду людей правдивая речь

Их хвалила. Всегда с подмогой твоей,

Верно ведущей сына своею рукой,

Муж-властитель пусть направляет народ

Свой к согласью, к миру, почетом венчав его.

Пусть же в домах остается пуниец,

Смолкнет тирренов военный клич![126]

Вспомнят пусть Кумский морской

Бой[127] многостонный.

Что претерпели они в тот день,

Когда сиракузян вождь

Их расцветавшую юность поверг

С кораблей быстроходных в пучину морей,

Спас Элладу от тяжких рабства оков. Я хотел бы теперь

Дружбу афинян стяжать, воспев Саламин[128],

Спарте же песню сложу я про бой Киферонский[129], где пал перед ней

Строй криволуких лидийских стрелков. Огласится

Пусть полноводный Гимеры берег[130]

Новой победы хвалой

В честь Дейномена храбрых сынов.[131]

Эта песнь — им награда за то,

Что врагов бежали дружины.

Если песнь свою размерить разумно и в краткую речь

Вложить многим деяньям хвалу,

Меньше будет трогать тебя пересуд людской.

Слух пресытиться может. Быстрых надежд

Пыл погасает. Часто гнетет

Душу граждан весть о заслугах чужих.

Все же лучше зависть, чем жалость, терпеть. Стремись

К благу всегда. И народ свой кормилом

Правь справедливым. И свой язык

Ты на правдивой, без лжи,

Куй наковальне.

Если даже чуть оступишься ты, то за много тебе

Это будет всегда зачтено.

Ты для многих страж. И свидетелей много есть

Всем поступкам твоим, и добрым и злым.

Пылу благому верен навек пребудь.

Если ж хочешь доброй молве ты внимать,

Щедрым будь всегда. И рулем направляй корабль,

Ветром попутным свой парус наполнив.

Проискам тех, кто наживы ждет,

Друг, не вверяйся. Молва

Славы посмертной

Только одна лишь пройденный путь

Людей, что ушли давно,

Может певцам показать и раскрыть

Летописцам. О Крезовой ласке[132] жива

Весть поныне. О том, кто сердцем безжалостен был и людей

В медном быке сожигал — то был Фаларид[133], —

Слава дурная идет. Не звучит на форминге под крышей домов

Имя его на пирах молодежи веселых.

В жизни удачу стяжать — награда

Первая. Дар второй — заслужить

Добрую славу себе.

Тот, кто их и приял и достиг,

Получил венец наивысший.

Согласуй с харитами стройными песнь,

Меднощитного славить хочу

Победителя в играх пифийских,

Телесикрата, мужа блаженного,

Коневластной Кирены красу.[134]

Из долин ветрошумных Пелиона

Сын Латоны кудрявый ее

В дни былые похитил. В златой

Колеснице он деву лесную увез

И владеть ей назначил землей

Многостадной, обильной плодами,

Чтоб жила в цветущей, желанной

Третьей отрасли суши.

Приняла среброногая

Афродита делийского гостя[135]

И, касаясь легкой рукой,

С богозданной свела колесницы.

Им обоим над сладостным ложем

Стыд любовный она пролила,

Сочетая в общении брачном

Дочь Гипсея могучего — с богом.

Он тогда горделивых лапифов царем

Был,[136] второй Океанова рода герой.

Родила, меж утесами славного Пинда,

Дочь Геи, наяда Креуса, его

В наслаждении брачном с Пенеем.

И Гипсей себе вырастил дочь,

Белорукую деву Кирену.

Ни станка, в обе стороны ткущего нить,

Ни забавы с подругами сладкой

На домашних пирах не любила она,

Но с мечом или дротиком медным

Выходила на диких зверей

И, сражая их, долгий, счастливый покой

Доставляла отцовским стадам,

И друг ложа, пленительный сон,

Ненадолго сходил к ней на очи

Перед самой только денницей.

Аполлон, стрел далеких метатель,

Шел, с колчаном широким на плечах,

И увидел однажды ее,

Как со львом-великаном боролась

Безоружная дева одна.

Призывает он тотчас из дому Хирона[137]:

«Сын Филиры, священный свой грот

Покидай и дивись на отвагу

И великую силу жены!

Вот в какую борьбу

С безмятежным вступила челом!

Сердце в ней не страшится,

И душа не смущается страхом.

Кто из смертных такую родил,

От какого родилася корня?..

Гор тенистых ложбины — жилище ее;

Ей утехой — безмерная сила.

Но прилично ли славной рукой

Мне коснуться ее и с ложа любви

Плод медовый сорвать?..»

И суровый кентавр,

Прояснивши улыбкой сердитую бровь,

Богу речью ответил такою:

«Тайный ключ для священной любви —

Убеждения мудрое слово.

Феб, считается это за стыд

У богов и равно у людей —

Первый раз без боязни, открыто

Приступать ко любовному ложу.

У тебя, недоступного лжи,

Увлеченье понудило страсти

Это слово сказать! Но зачем

Тебе спрашивать, царь,

От кого родилась эта дева?

Предназначенный всякому делу конец,

Все пути тебе знаемы в мире.

Ясно видишь ты, сколько земля

Даст нам листьев зеленых с весною,

Сколько в море и в реках клубится песков

От ударов ветров и от волн;

Что свершается, что свершится,

Все ты знаешь. Но, если и с мудрым

Состязаться я должен, скажу.

Ты в долину пришел, чтобы стать

Этой девы супругом. Ее унесешь

Через море в Зевесов прекраснейший сад.

Там владычицей града поставишь ее,

Весь собравши народ островов

На холму, окруженном полями.

Ныне примет священная Ливия,

Средь обширных красуясь лугов,

Благосклонно супругу прекрасную

В золотые чертоги свои.

Чтоб законную власть разделять,

Часть земли ей дарует она,

Не лишенную многих богатств

В плодовых деревах и стадах.

Там родит она сына, которого славный Гермес,

Взяв от матери милой,

К трону Гор золотому и к Гее снесет:

На колени к себе посадив,

Будут нектар по каплям они

И амброзию в ротик младенцу вливать —

И бессмертным его сотворят,

Как Зевес или Феб непорочный,

Чтобы лучшею радостью был

Он для милых родных и друзей,

Был защитником стад, и пускай

У одних он «ловцом и хранителем паств»,

У других — «Аристеем» зовется».

Говоря так, Хирон преклоняет его

К наслаждению брачным союзом.

Если боги спешат, вмиг окончено дело;

Их коротки пути: в тот же день

Все свершилось — они сочетались

В разукрашенном зла́том ливийском чертоге,

Где под властью Кирены — прекраснейший

город,

Знаменитый искусством бойцов.

И в Пифоне божественном ныне[138]

Вновь прекрасноцветущее счастье

В дар приносит ей сын Карнеады.

Победив, он прославил Кирену.

Благосклонно она его примет,

Как из Дельф[139] — в край родной,

Жен прелестных страну,

Принесет он желанную славу.

Дел великих всегда многословна хвала;

Но из многого малое любит мудрец

В разновидной приять красоте.

Своевременный труд первенствует над всем.

Иолая когда-то не презревшим это

Семивратные видели Фивы.

Как меча острием,

Эврисфею[140] он голову снял,

Там по смерти сокрыли его

Под землею, в могиле

Знаменитого Амфитриона[141] возницы.

Там кадмейцев посеянных гость,[142]

Его дед по отцу, поселенец

Белоконных фиванских полей, почивал.

Сочеталась любовью Алкмена разумная

С ним и с Зевсом и свету дала,

Раз единый зачав, двух сынов,

Победителей ратную силу.

И пускай будет нем, кто уста

Для хвалы Геркулеса замкнет,

Кто не вспомнит стократ вод диркейских[143],

Воспитавших его с Ификлеем[144].

Им хочу за добро, по обету,

Я хвалебною песнью воздать.

Чистый огнь сладкозвучный харит

Пусть меня не оставит. Скажу я:

На мегарском холму и в Эгине

Этот град Телесикрат

Гласным подвигом трижды прославил.

Потому, будет друг или недруг

Кто из граждан ему, пусть не скроет во тьме

Перед всеми свершенного славного дела;

Пусть последует старца морского[145] совету, —

Он сказал, что от полного сердца

Справедливо хвалить и врага

За прекрасный поступок.

Я не раз победителем видел тебя

И во время Паллады торжеств годовых:

Верно, каждая дева безмолвно

Ненаглядным супругом тебя, Телесикрат,

Или сыном мечтала иметь…

И в кругу олимпийских борцов,

И на играх глубокодолинной земли,[146]

И в туземных агонах встречал я тебя, —

И теперь я хочу утолить

Песнопения жажду, и вновь

Понуждает желанье меня

Славу предков твоих пробудить.

Расскажу, как за дочерью славной Антея,[147]

За прекраснокудрявою девой ливийской,

Женихи приходили ко граду Ирасы[148].

Много лучших мужей соплеменных,

Много сильных из чуждой земли

Обладать ею думали — всех

Красотой она дивной пленяла.

В цвете юности златовенчанной

Наливавшийся плод им хотелось сорвать.

Но отец ей готовил в уме

Брак славнее: он слышал тогда

Об аргивском Данае, который —

И не минуло дня половины —

Всем своим сорока восьми девам[149]

Без раздумья супругов нашел.

Целый хор он их выставил в ряд

На пределы арены и вмиг

Состязанием в беге решить приказал,

Кто из юных героев —

Сколько их ни явилось в зятья —

В жены деву какую возьмет.

Так достойного мужа нашел

И ливиец для дочери милой.

Он у меты, последней наградой,

Разодетую пышно поставил ее

И сказал, обращаясь ко всем:

«Тот возьмет, кто, других упредив,

До одежд ее первый коснется».

Алекси́дам крылатый тогда,

Легконогий свой бег совершив,

Деву милую за руку взял

И повел чрез собрание конных номадов.

Много разных венков и ветвей

Все бросали ему. Так и прежде

Был крылатой победе он другом не раз.

…Пленяет разум

Сладкой неволей отрада кубков полных.

Бьется сердце, шепчет мне: «Близка любовь…»

Ты сам, Дионис, нам вливаешь в грудь отвагу.

Мы высоко залетели мыслью, други!

Мы сокрушаем в мечтах своих твердыни:

Над вселенной побежденной мы царим!

Палаты — все в золоте, все в кости слоновой;

Много богатств корабли тропой лазурной,

Много пшеницы везут нам из Египта:

Так за кубком над вселенной мы царим.

Нет ни тучных стад, ни злата; нет и тканей пурпуровых.

Только в сердце есть веселье, сладкий мир.

Есть и муза нежных песен, — да в сосудах беотийских

Гроздьев нектар!

Волны грудью синей рассекая,

Море критское триера[152] пробегала,

А на ней, к угрозам равнодушный,

Плыл Тесей и светлые красою

Семь юниц, семь юных ионийцев…

И пока в угоду Деве браней[153]

На сиявший парус бореады[154]

Налегали девы, Афродита,

Что таит соблазны в диадеме,

Меж даров ужасных жало выбрав,

В сердце Миносу-царю его вонзила,

И, под игом страсти обезволен,

Царь рукой ланит коснулся девы,

Эрибеи с ласкою коснулся…

Но в ответ потомку Пандиона[155]:

«Защити» — юница завопила…

Обернулся витязь, и, сверкая,

Заметались темные зеницы;

Жало скорби грудь ему пронзило

Под ее блистающим покровом,

И уста промолвили: — «О чадо

Из богов сильнейшего — Кронида:

У тебя бушуют страсти в сердце,

Да рулем не правит совесть, видно,

Что герой над слабыми глумится.

Если жребий нам метали боги

И его к Аиду Правда клонит,

От судьбы мы не уйдем, но с игом

Произвола царского помедли.

Вспомни, царь, что если властелином

Зачат ты на ложе Зевса дщерью

Феникса, столь дивно нареченный,

Там, на склонах Иды[156], то рожденьем

И Тесей не жалок: Посейдону

Дочь меня Питфеева[157] родила,

Что в чертоге выросла богатом,

И на пире брачном у невесты

Золотое было покрывало,

Нереид подарок темнокосых.

Говорю ж тебе и повторяю,

О кносийских ратей повелитель,[158]

Или ты сейчас же бросишь сам

Над ребенком плачущим глумиться,

Иль пускай немеркнущей денницы

Мне сиянья милого не видеть,

Если я сорвать тебе позволю

Хоть одну из этих нежных веток.

Силу рук моих изведай раньше —

А чему потом случиться надо,

Это, царь, без нас рассудят боги».

Так доблестный витязь сказал и умолк;

И замерли юные жертвы

Пред этой отвагою дерзкой…

Но Гелиев зять[159] в разгневанном сердце

Узор небывалый выводит,

И так говорит он: «О Зевс, о отец

Могучий, коль точно женою

Рожден я тебе белорукой,

С небес своих молнию сыну

Пошли ты, и людям на диво

Пусть огненной сыплется гривой!

Ты ж, мощный, коль точно Эфра

Тебя колебателю суши

Дала, Посейдону, в Трезене[160],

Вот эту златую красу,[161]

Которой десница сияла,

Отважно в отцовский чертог снизойдя,

Вернешь нам из дальней пучины.

А внемлет ли Кроний сыновней мольбе,

Царь молний, увидишь немедля…»

И внял горделивой молитве Кронид,

И сыну, без меры могучий,

И людям на диво почет он родит.

Он молнией брызнул из тучи, —

И, славою полный, воспрянул герой,

Надменное сердце взыграло,

И мощную руку в эфир голубой

Воздел он, а речь зазвучала;

Вещал он: «Ты ныне узрел, о Тесей,

Как взыскан дарами отца я.

Спускайся же смело за долей своей

К властителю тяжко гремящих морей,

И, славой Тесея бряцая,

Заросшая лесом земля загудит,

Коль так ей отец твой державный велит».

Но ужас осилить Тесея не мог:

Он за борт, он в море шагает, —

И с лаской приемлет героя чертог,

А в Миносе мужество тает:

Триеру велит он на веслах держать, —

Тебе ли, о смертный, судьбы избежать?

И снова по волнам помчалась ладья,

Покорна устам бореады…

Да в страхе теснилась афинян семья,

Бросая печальные взгляды

На пену, в которой сокрылся герой;

И в волны с сияющих линий

Горячие слезы сбегали порой

В предчувствии тяжких насилий…

Тесея ж дельфины, питомцы морей,

В чертог Посейдона примчали,—

Ступил за порог — и отпрянул Тесей,

Златого Нерея узрев дочерей:

Тела их как пламя сияли…

И локоны в пляске у дев развились,

С них ленты златые каскадом лились…

И, мерным движеньем чаруя сердца,

Сребрились их гибкие ноги,

Но гордые очи супруги отца[162]

Героя пленяли в чертоге…

И, Гере подобясь, царица меж дев

Почтила Тесея, в порфиру одев.

И кудри герою окутал венец:

Его темно-розовой гущей

Когда-то для брачного пира

Ей косы самой увенчала Киприда,

Чаруя, златые увила.

И чудо свершилось… для бога оно

Желанье, для смертного чудо:

У острой груди корабельной —

На горе и думы кносийцу —

Тесей невредим появился…

А девы, что краше денницы,

Восторгом объяты нежданным,

Веселые крики подъяли,

А море гудело, пеан

Товарищей их повторяя,

Что лился свободно из уст молодых —

Тебе, о Делосец блаженный,

Да будешь ты спутником добрых,

О царь хороводов родимых!

К славному хору картеян[163], владычица Ника[164], Палланта

Многоименная дочь, ласково взоры склоняй

И Вакхилиду-кеосцу увенчивай чаще, богиня,

На состязаниях муз кудри победным венком.

В поле за стенами града святилище это Зефиру,

Щедрому ветру, воздвиг муж благодарный Эвдем,

Ибо Зефир по молитве его от праха колосьев

Легким дыханьем своим зерна отвеять помог.

Скорпион под любым

камнем тебе

может попасться, друг:

Бойся жала его.

Скрытность всегда

хитрости яд таит.

Вспомни то, что сказал

как-то Адмет[166]:

«Добрых люби душой,

Но от низких держись

дальше: они —

неблагодарные».

Пей же вместе со мной,

вместе люби,

вместе венки плети

И безумствуй, как я;

вместе со мной

благоразумен будь.

Вот что прекрасней всего[167] из того, что я в мире оставил:

Первое — солнечный свет, второе — блестящие звезды

С месяцем, третье же — яблоки, спелые дыни и груши.

Я — служитель царя Эниалия[169], мощного бога.

Также и сладостный дар муз хорошо мне знаком.

В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же

Из-под Исмара вино.[170] Пью, опершись на копье!

То не пращи засвистят и не с луков бесчисленных стрелы

Вдаль понесутся, когда бой на равнине зачнет

Арес могучий: мечей многостонная грянет работа.

В бое подобном они опытны боле всего —

Мужи-владыки Эвбеи[171], копейщики славные…

Чашу живее бери и шагай по скамьям корабельным.

С кадей долбленых скорей крепкие крышки снимай…

Красное черпай вино до подонков. С чего же и нам бы

Стражу такую нести, не подкрепляясь вином?

Носит теперь горделиво саиец[173] мой щит безупречный:

Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.

Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает

Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.

Скорбью стенящей крушась, ни единый из граждан, ни город

Не пожелает, Перикл, в пире услады искать.

Лучших людей поглотила волна многошумного моря,

И от рыданий, от слез наша раздулася грудь.

Но и от зол неизбежных богами нам послано средство:

Стойкость могучая, друг, — вот этот божеский дар.

То одного, то другого судьба поражает: сегодня

С нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде,

Завтра в другого ударит. По-женски не падайте духом,

Бодро, как можно скорей, перетерпите беду.

Все человеку, Перикл, судьба посылает и случай.

Если, мой друг Эсимид, нарекания черни бояться,

Радости в жизни едва ль много изведаешь ты.

Если б его голова, милые члены его,

В чистый одеты покров, уничтожены были Гефестом.

Я ничего не поправлю слезами, а хуже не будет,

Если не стану бежать сладких утех и пиров.

Жарко моляся средь волн густокудрого моря седого

О возвращенье домой…

Главк, до поры лишь, покуда сражается, дорог наемник.

Очень много ворон смоковница горная кормит,

Всем Пасифила[175] гостям, добрая, служит собой!

Наксоса были столпами Аристофонт и Мегатим,

Ныне в себе ты, земля, держишь, великая, их.

Кудри скрывавший покров Алкибия с себя низлагает,

В брак законный вступив, Гере-владычице в дар.

…как осла хребет,

Заросший диким лесом, он вздымается.

Невзрачный край, немилый и нерадостный,

Не то что край, где плещут волны Сириса[177].

Ни ямбы, ни утехи мне на ум нейдут.

В свои объятья взяли волны души их.

Мне дела нет до Гига[179] многозлатного.

Чужда мне зависть, на богов не сетую

И царской власти не ищу величия, —

Все это далеко от взора глаз моих.

Из дочерей Ликамба только старшую.

Своей прекрасной розе с веткой миртовой

Она так радовалась. Тенью волосы

На плечи ниспадали ей и на спину.

…старик влюбился бы

В ту грудь, в те миррой пахнущие волосы.

Не стала бы старуха миррой мазаться.

И ты, владыка Аполлон, виновников

Отметь и истреби, как истребляешь ты.

Главк, ты видишь: глубь морская всколыхнулась от волны

И нависли грозно тучи над Гирейскою скалой[181].

То — знак бури! Страх на сердце: мы застигнуты врасплох.

Предоставь все божьей воле — боги часто горемык,

После бед к земле приникших, ставят на ноги опять,

А стоящих низвергают и лицом склоняют ниц.

И тогда конца нет бедам: в нищете и без ума

Бездомовниками бродят эти люди на земле.

Мне не мил стратег высокий, с гордой поступью стратег,

С дивно-пышными кудрями, с гладко выбритым лицом!

Пусть он будет низок ростом, пусть он будет кривоног,

Лишь бы шел он твердым шагом, лишь бы мощь в душе таил.

Кто падет, тому ни славы, ни почета больше нет

От сограждан. Благодарность мы питаем лишь к живым, —

Мы, живые. Доля павших — хуже доли не найти.

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады — твердо стой, не трепещи.

Победишь — своей победы напоказ не выставляй,

Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь.

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

Настроения у смертных, друг мой Главк, Лептинов сын,

Таковы какие в душу в этот день вселит им Зевс.

И как сложатся условья, таковы и мысли их.

Леофил теперь начальник, Леофил над всем царит,

Все лежит на Леофиле, Леофила слушай все.

И упасть на… и прижаться животом

К животу, и бедра в бедра…

Можно ждать чего угодно, можно веровать всему,

Ничему нельзя дивиться, раз уж Зевс, отец богов,

В полдень ночь послал на землю, заградивши свет лучей

У сияющего солнца. Жалкий страх на всех напал.

Всё должны отныне люди вероятным признавать

И возможным. Удивляться нам не нужно и тогда,

Если даже зверь с дельфином поменяются жильем

И милее суши станет моря звучная волна

Зверю, жившему доселе на верхах скалистых гор.

…Бурной носимый волной.

Пускай близ Салмидесса[184] ночью темною

Взяли б фракийцы его

Чубатые[185], — у них он настрадался бы,

Рабскую пищу едя!

Пусть взяли бы его, закоченевшего,

Голого, в травах морских,

А он зубами, как собака, лязгал бы,

Лежа без сил на песке

Ничком, среди прибоя волн бушующих.

Рад бы я был, если б так

Обидчик, клятвы растоптавший, мне предстал, —

Он, мой товарищ былой!

Пророк неложный меж богов великий Зевс, —

Сам он над будущим царь.

Что в голову забрал ты, батюшка Ликамб,

Кто разума лишил тебя?

Умен ты был когда-то. Нынче ж в городе

Ты служишь всем посмешищем.

О Зевс, отец мой! Ты на небесах царишь,

Свидетель ты всех дел людских,

И злых, и правых. Для тебя не все равно,

По правде ль зверь живет иль нет.

Тенелла!

Светлопобедный — радуйся, о царь Геракл, —

Тенелла —

светлопобедный —

И сам, и Иолай твой — два копейщика! —

Тенелла!

Светлопобедный — радуйся, о царь Геракл!

Внимай, дитя, над всем — один властитель: Зевс.

Как хочет, так вершит гремящий в небесах.

Не смертным разум дан. Наш быстротечен день,

Как день цветка, и мы в неведенье живем:

Чей час приблизил бог, как жизнь он пресечет.

Но легковерная надежда всех живит,

Напрасно преданных несбыточной мечте.

Один считает дни: «Вот, вот…», другой — года.

«Едва минует год, — мнит каждый, — и ко мне

Богатства притекут и прочие дары».

Но вот один в когтях у старости — конец!

А цель — все впереди. Других сразил недуг,

Иных в бою Арей-воитель сокрушил:

Их шлет уже Аид в предвечный мрак земли.

Тех — море унесло… Как гнал их ураган

И грозные валы багрово-мрачных вод!

Погибли. А могли спокойно жить они.

Тот затянул петлю. О, горькая судьба!

По доброй воле, сам, отвергнул солнца свет.

Все беды налицо, — но Керам нет числа,

И смертных горести ни выразить, ни счесть.

Но если бы они послушались меня,

Мы б не любили зла и горя не несли б,

Порывом яростным влекомые в беде.

О мертвом, если б были мы разумнее,

Не дольше б горевали мы, как день один.

Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:

Одну из хрюшки он щетинистой слепил —

Все в доме у такой валяется в грязи,

Разбросано кругом, — что где, не разберешь.

Сама ж — немытая, в засаленном плаще,

В навозе дни сидит, нагуливая жир.

Другую из лисы коварной создал бог —

Все в толк берет она, сметлива хоть куда,

Равно к добру и злу ей ведомы пути,

И часто то бранит, то хвалит ту же вещь,

То да, то нет. Порыв меняется что час.

Иной передала собака верткий нрав.

Проныра — ей бы все разведать, разузнать,

Повсюду нос сует, снует по всем углам,

Знай лает, хоть кругом не видно ни души.

И не унять ее: пусть муж угрозы шлет,

Пусть зубы вышибет булыжником в сердцах,

Пусть кротко, ласково упрашивает он —

Она и у чужих в гостях свое несет.

Попробуй одолеть ее крикливый нрав!

Иную, вылепив из комьев земляных,

Убогою Олимп поднес мужчине в дар,

Что зло и что добро — не по ее уму.

И не поймет! Куда! Одно лишь знает — есть.

И если зиму Зевс суровую послал,

Дрожит, а к очагу стул пододвинуть лень.

Ту из волны морской. Двоится ум ее:

Сегодня — радостна, смеется, весела.

Хвалу ей воздает, увидев в доме, гость:

«Нет на земле жены прекраснее ее,

Нет добродетельней, нет лучше средь людей…»

А завтра — мочи нет; противно и взглянуть.

Приблизиться нельзя: беснуется она,

Не зная удержу, как пес среди детей,

Ко всем неласкова, ни сердца, ни души,

Равно — враги пред ней иль лучшие друзья.

Так море иногда затихнет в летний день:

Спокойно, ласково, отрада морякам —

Порой же, грозное, бушует и ревет,

Вздымая тяжкие, ударные валы.

Похожа на него подобная жена

Порывов сменою, стихийных, словно Понт.

Иной дал нрав осел, облезлый от плетей;

Под брань, из-под кнута, с большим трудом она

Берется за дела — кой-как исполнить долг.

Пока же ест в углу подальше от людей —

И ночью ест и днем, не свят ей и очаг,

А вместе с тем, гляди, для дел любовных к ней

Приятелю-дружку любому вход открыт.

Иную сотворил из ласки — жалкий род!

У этой ни красы, ни прелести следа,

Ни обаяния — ничем не привлечет.

А к ложу похоти — неистовый порыв,

Хоть мужу своему мерзка до тошноты.

Да вороватостью соседям вред чинит

И жертвы иногда не в храм несет, а в рот.

Иная род ведет от пышного коня:

Заботы, черный труд — ей это не под стать,

Коснуться мельницы, взять в руки решето,

Куда там! — труд велик из дому выместь сор.

К печи подсесть — ни-ни! От копоти бежит.

Насильно мил ей муж. Привычку завела

Купаться дважды в день и трижды, коль досуг.

А умащениям — ни меры, ни числа.

Распустит локонов гривастую волну,

Цветами обовьет и ходит целый день.

Пожалуй, зрелище прекрасное жена,

Как эта, для иных; для мужа — сущий бич!

Конечно, если он не царь или богач,

Чтоб тешиться такой ненужной мишурой.

Иную сотворил из обезьяны Зевс:

Вот худшее из зол, что дал он в дар мужам:

Лицом уродлива. Подобная жена

Идет по городу — посмешище для всех.

И шея коротка; едва-едва ползет;

Беззадая, как жердь. Увы, бедняга муж!

Что за красотку он обвить руками рад!

На выдумки ж хитра, уверткам счету нет.

Мартышка чистая! Насмешки ж — нипочем.

Добра не сделает, пожалуй, никому.

Но занята одной лишь думой день-деньской:

Какую пакость бы похуже учинять.

Иную — из пчелы. Такая — счастья дар.

Пред ней одной уста злословия молчат:

Растет и множится достаток от нее;

В любви супружеской идет к закату дней,

Потомство славное и сильное родив.

Средь прочих жен она прекрасней, выше всех,

Пленяя прелестью божественной своей,

И не охотница сидеть в кругу подруг,

За непристойными беседами следя.

Вот лучшая из жен, которых даровал

Мужчинам Зевс-отец на благо, вот их цвет.

А прочие — увы! — по промыслу его

И были бедствием, и будут для мужей.

Да, это зло из зол, что женщиной зовут,

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее —

Хозяин от жены без меры терпит зло.

И дня не проведет спокойно, без тревог,

Кто с женщиной судьбу свою соединил,

И голод вытолкнет не скоро за порог;

А голод — лютый враг, сожитель — демон злой.

Чуть муж для праздника повеселиться рад —

Во славу ль божию иль там почтить кого, —

Жена, найдя предлог, подымет брань и крик.

Верь, у кого жена, тому не к дому гость.

Заезжего с пути радушие не ждет,

И та, что с виду всех невинней и скромней,

Как раз окажется зловреднее других.

Чуть зазевался муж… а уж соседи здесь:

Злорадствуют над тем, как слеп он и как прост,

Свою-то хвалит всяк — похвал не перечесть,

Чужую, не скупясь, поносит и бранит.

Хоть участь общая, — о том не знаем мы;

Ведь это зло из зол зиждитель создал, Зевс,

Нерасторжимые он узы наложил

С тех пор, когда одни сошли в подземный мрак

В борьбе за женщину — герои и вожди.

«Кандавл[191] по-меонийски[192], по-людски — Гермий! —

Так звал он: — Майи сын, цепной своры

Начальник, друг ночных воров[193], спаси, милый!»

Гермес Килленский[194], Майи сын, Гермес, милый!

Услышь поэта! Весь в дыра́х мой плащ, дрогну.

Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь!

Насыпь червонцев шестьдесят в мошну — веских!

Ты не дал мне хламиды шерстяной, теплой

В подарок перед стужей, ни сапог прочных;

И, полуголый, мерзну я зимой лютой.

Богатства бог, чье имя Плутос, — знать, слеп он!

Под кров певца ни разу не зашел в гости

И не сказал мне: «Гиппонакт, пока тридцать

Мин серебра тебе я дам; потом — больше».

Ни разу так он не зашел в мой дом: трус он.

Привольно жил когда-то он, тучнел в неге,

Из тонких рыб ел разносолы день целый;

Как евнух откормился, как каплун жирный,

Да все наследство и проел. Гляди, нынче

В каменоломне камни тешет, жрет смоквы

Да корку черную жует он — корм рабий.

Я злу отдам усталую от мук душу,

Коль не пришлешь ты мне ячменных круп меру.

Молю не медлить. Я ж из круп сварю кашу.

Одно лекарство от несчастья мне: каша!

Художник! Что ты на уме, хитрец, держишь?

Размалевал ты по бортам корабль. Что же

Мы видим? Змей ползет к корме с носа.

Наворожишь ты на пловцов, колдун, горе,

Зане проклятым знаменьем судно метишь!

Беда, коль змием уязвлен в пяту кормчий!

Прошу, любезный, не толкайся! Пусть барин

Не в духе ныне — знаю: не дерись все же!

Два дня всего бывают милы нам жены:

В день свадьбы, а потом в день выноса тела.

Скоро ль воспрянете вы? Когда ваше сердце забьется

Бранной отвагой? Ужель, о нерадивые, вам

Даже соседей не стыдно? Вы мыслите, будто под сенью

Мира живете, страна ж грозной объята войной.

……………………………………………………………..

Требует слава и честь, чтоб каждый за родину бился,

Бился с врагом за детей, за молодую жену.

Смерть ведь придет тогда, когда мойры прийти ей назначат.

Пусть же, поднявши копье, каждый на битву спешит,

Крепким щитом прикрывая свое многомощное сердце

В час, когда волей судьбы дело до боя дойдет.

Сам ведь Кронион, супруг прекрасноувенчанной Геры,

Зевс, Гераклидам[198] вручил город, нам ныне родной.

С ними, оставив вдали Эриней, обдуваемый ветром,

Мы на широкий простор в землю Пелопа пришли.

Так нам из пышного храма изрек Аполлон-дальновержец,

Златоволосый наш бог, с луком серебряным царь:

«Пусть верховодят в совете цари богочтимые, коим

Спарты всерадостный град на попечение дан,

Вкупе же с ними и старцы людские, а люди народа,

Договор праведный чтя, пусть в одномыслии с ним

Только благое вещают и правое делают дело,

Умыслов злых не тая против отчизны своей, —

И не покинет народа тогда ни победа, ни сила».

Так свою волю явил городу нашему Феб.

Доля прекрасная — пасть в передних рядах ополченья,

Родину-мать от врагов обороняя в бою;

Край же покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба

У незнакомых просить — наигорчайший удел.

Горе тому, кто бродить обречен по дорогам чужбины

С милой женою, детьми и престарелым отцом.

Впавший в нужду человек покрыл свое имя позором, —

Кто ему дверь отопрет, кто же приветит его?

Всюду несутся за ним восклицанья хулы и презренья,

Как бы ни бы́л именит, как бы красой ни сиял.

Если скиталец такой нигде не находит приюта,

Не возбуждает ни в ком жалости к доле своей,

Биться отважно должны мы за милую нашу отчизну

И за семейный очаг, смерти в бою не страшась.

Юноши, стойко держитесь, друг с другом тесно сомкнувшись,

Мысль о бегстве душе будет отныне чужда.

Мужеством сердце свое наполнив, о ранах и смерти,

Подстерегающих вас, не помышляйте в бою.

Не покидайте своих товарищей, старших годами,

Духом отважных, но сил прежних лишенных, — увы!

Разве не стыд, не позор, чтобы, предан врагам молодежью,

Первым в передних рядах воин лежал пожилой,

Весь обнаженный, и прах подметал седой бородою,

Срам окровавленный свой слабой прикрывши рукой?

Право же, зрелища нет на свете ужасней, чем это;

И у кого из людей слез не исторгнет оно?

Тем же, чьи юны года, чьи цветут, словно розы, ланиты,

Все в украшенье, все впрок. Ежели юноша жив,

Смотрят мужи на него с восхищеньем, а жены с любовью;

Если он пал — от него мертвого глаз не отвесть.

Так как потомки вы все необорного в битвах Геракла,

Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас!

Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха,

Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,

Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланниц кончины —

Милыми, как нам милы солнца златые лучи!

Опытны все вы в делах многослезного бога Арея,

Ведомы вам хорошо ужасы тяжкой войны,

Юноши, вы и бегущих видали мужей и гонящих;

Зрелищем тем и другим вдоволь насытились вы!

Воины те, что дерзают, смыкаясь плотно рядами,

В бой рукопашный вступать между передних бойцов,

В меньшем числе погибают, а сзади стоящих спасают;

Труса презренного честь гибнет мгновенно навек:

Нет никого, кто бы мог до конца рассказать все мученья,

Что достаются в удел трусу, стяжавшему стыд!

Трудно решиться ведь честному воину с тылу ударить

Мужа, бегущего вспять с поля кровавой резни;

Срамом покрыт и стыдом мертвец, во прахе лежащий,

Сзади пронзенный насквозь в спину копья острием!

Пусть же, широко шагнув и ногами в землю упершись,

Каждый на месте стоит, крепко губу закусив,

Бедра и голени снизу и грудь свою вместе с плечами

Выпуклым кругом щита, крепкого медью, прикрыв;

Правой рукою пусть он потрясает могучую пику,

Грозный шелома султан над головой всколебав;

Пусть среди подвигов ратных он учится мощному делу

И не стоит со щитом одаль летающих стрел;

Пусть он идет в рукопашную схватку и длинною пикой

Или тяжелым мечом насмерть врага поразит!

Ногу приставив к ноге и щит свой о щит опирая,

Грозный султан — о султан, шлем — о товарища шлем,

Плотно сомкнувшись грудь с грудью, пусть каждый дерется с врагами.

Стиснув рукою копье или меча рукоять!

Вы же, гимниты, иль здесь, или там, под щиты припадая,

Вдруг осыпайте врагов градом огромных камней

Или мечите в них легкие копья под крепкой защитой

Воинов тех, что идут во всеоружии в бой!

Я не считаю достойным ни памяти доброй, ни чести

Мужа за ног быстроту или за силу в борьбе,

Если б он даже был равен киклопам и ростом и силой.

Или фракийский Борей в беге им был превзойден,

Если б он даже лицом был прелестней красавца Тифона[200],

Или богатством своим Мида с Киниром[201] затмил,

Если б он был величавей Танталова сына Пелопа[202],

Или Адрастов[203] язык сладкоречивый имел,

Если б он славу любую стяжал, кроме воинской славы, —

Ибо не будет вовек доблестным мужем в войне

Тот, чьи очи не стерпят кровавого зрелища сечи,

Кто не рванется вперед в бой рукопашный с врагом:

Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа

Лучше, прекраснее всех смертными чтимых наград.

Общее благо согражданам всем и отчизне любимой

Муж приносит, когда между передних бойцов,

Крепости полный, стоит, забывая о бегстве постыдном,

Жизнь и стойкий свой дух битве вверяя в борьбе,

Бодрость соседа в строю возбуждая отважною речью:

Вот какой муж на войне доблестью славен всегда!

Грозные вражьи фаланги он в бегство тотчас обращает,

Быстро смиряет один бурную сечи волну!

Если он жизни лишится, в передних рядах пораженный,

Город, народ и отца доброю славой покрыв,

Спереди множество ран на груди могучей зияют:

Панцирь и выпуклый щит всюду пробиты копьем, —

Плачут по нем одинаково юные люди и старцы,

Город родной удручен тяжкою скорбью по нем,

Славится всюду могила его средь народа, и дети,

Дети детей и весь род славой покрыты навек.

Добрая слава и имя его никогда не погибнут:

В царстве Аида живя, будет бессмертен тот муж,

Коего сгубит ужасный Арей среди подвигов ратных,

В жарком бою за детей и за родную страну.

Если ж удастся ему избежать усыпляющей смерти

И, врагов победив, ратную славу стяжать,

Старый и юный его уважают, и, радостей жизни

Полную чашу испив, в мрачный Аид он идет.

Славится он среди граждан, старея; никто не дерзает

Чести иль праву его сколько-нибудь повредить.

Юноши, сверстники, старцы повсюду в собраньях народа

Друг перед другом спешат место ему уступить.

Этой-то доблести ратной высоких пределов достигнуть

Всякий душою стремись, не избегая войны!

Вперед, о сыны отцов, граждан

Мужами прославленной Спарты!

Щит левой рукой выставляйте,

Копьем потрясайте отважно

И жизни своей не щадите:

Ведь то не в обычаях Спарты.

Все горожане, сюда! Я торговый гость саламинский,

Но не товары привез, — нет, я привез вам стихи.

………………………………………………………..

Быть бы мне лучше, ей-ей, фолегандрием иль сикинитом,[206]

Чем гражданином Афин, родину б мне поменять!

Скоро, гляди, про меня и молва разнесется дурная:

«Этот из тех, кто из рук выпустили Саламин!»

…………………………………………………………

На Саламин! Как один человек, за остров желанный

Все ополчимся! С Афин смоем проклятый позор!

Наша страна не погибнет вовеки по воле Зевеса

И по решенью других присно-блаженных богов.

Ибо хранитель такой, как благая Афина Паллада,

Гордая грозным отцом, длани простерла над ней.

Но, уступая корысти, объятые силой безумья,

Граждане сами не прочь город великий сгубить.

Кривдой полны и владыки народа, и им уготован

Жребий печальный: испьют чашу несчастий до дна.

Им не привычно спесивость обуздывать и, отдаваясь

Мирной усладе пиров, их в тишине проводить, —

Нет, под покровом деяний постыдных они богатеют

И, не щадя ничего, будь это храмов казна

Или народа добро, предаются, как тати, хищенью, —

Правды священный закон в пренебреженье у них!

Но, и молчанье храня, знает Правда, чтó есть и чтó было:

Пусть хоть и поздно, за грех все-таки взыщет она!

Будет тот час для народа всего неизбежною раной,

К горькому рабству в полон быстро народ попадет!

Рабство ж пробудит от дремы и брань и раздор межусобый:

Юности радостный цвет будет войной унесен…

Благозаконье же всюду являет порядок и стройность,

В силах оно наложить цепь на неправых людей,

Сгладить неровности, наглость унизить, ослабить кичливость,

Злого обмана цветы высушить вплоть до корней,

Выправить дел кривизну, и чрезмерную гордость умерить,

И разномыслья делам вместе со злобной враждой

Быстрый конец положить навсегда, и тогда начинает

Всюду, где люди живут, разум с порядком царить.

Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет,

Чуть ему минет семь лет, первые зубы свои;

Если же бог доведет до конца седмицу вторую,

Отрок являет уже признаки зрелости нам.

В третью у юноши быстро завьется, при росте всех членов,

Нежный пушок бороды, кожи меняется цвет.

Всякий в седмице четвертой уже достигает расцвета

Силы телесной, и в ней доблести явствует знак.

В пятую — время подумать о браке желанном мужчине,

Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.

Ум человека в шестую седмицу вполне созревает

И не стремится уже к неисполнимым делам.

Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывают расцвете,

Также и в восемь — расцвет длится четырнадцать лет.

Мощен еще человек и в девятой, однако слабеют

Для веледоблестных дел слово и разум его.

Если ж десятое бог доведет до конца семилетье,

Ранним не будет тогда смертный конец для людей.

Нет, хоть теперь убедись, исключи это слово из песни

И не гневись, что тебя лучше я выразил мысль,

Лигиастид! Пожелай, изменив свою злую молитву,

Лет восьмидесяти смерти предела достичь.

…………………………………………

Также без слез да не будет кончина моя: умирая,

Стоны друзьям и тоску я бы оставить желал.

«Нет в Солоне мысли мудрой, нет отваги стойкой в нем:

В дверь к нему стучалось счастье — и не принял он его.

В неводе улов имея, не решился он на брег

Вытянуть его: умом, знать, он и сердцем ослабел.

Боги! Мне б добиться власти, мне бы полнотой богатств

Насладиться и в Афинах день процарствовать один —

На другой дерите шкуру, род мой с корнем истребив!»

………………………………………..

Если ж родину свою

Я щадил, не стал тираном и насилий над страной

Не творил, своей же славы не позорил, не сквернил,

В том не каюсь: так скорее я надеюсь превзойти

Всех людей.

…………………………………………

…А они, желая грабить, ожиданий шли полны,

Думал каждый, что добудет благ житейских без границ,

Думал: под личиной мягкой крою я свирепый нрав.

Тщетны были их мечтанья… Ныне, в гневе на меня,

Смотрят все они так злобно, словно стал я им врагом.

Пусть их! Все, что обещал я, мне исполнить удалось,

И труды мои не тщетны. Не хочу я, как тиран,

По пути идти насилий иль дурным дать ту же часть,

Что и добрым горожанам, в тучных родины полях.

………………………………………….

Моей свидетельницей пред судом времен

Да будет черная земля, святая мать

Богов небесных! Я убрал с нее позор[210]

Повсюду водруженных по межам столбов.

Была земля рабыней, стала вольною.

И многих в стены богозданной родины

Вернул афинян, проданных в полон чужой

Кто правосудно, кто неправдой. Я домой

Привел скитальцев, беглецов, укрывшихся

От долга неоплатного, родную речь

Забывших средь скитаний по чужим краям.

Другим, что здесь меж ними, обнищалые,

В постыдном рабстве жили, трепеща владык,

Игралища их прихотей, свободу дал.[211]

Законной властью облеченный, что сулил,

С насильем правду сочетав, — исполнил я.

Уставы общих малым и великим прав[212]

Я начертал; всем равный дал и скорый суд.

Когда б другой, корыстный, злонамеренный,

Моим рожном вооружился, стада б он

Не уберег и не упас. Когда бы сам

Противников я слушал всех и слушал все,

Что мне кричали эти и кричали те,

Осиротел бы город, много пало бы

В усобице сограждан. Так со всех сторон

Я отбивался, словно волк от своры псов.

Что за жизнь, что за радость, коль нет золотой Афродиты!

Смерти я жаждать начну, если мне скажут «прости»

Прелести тайной любви, и нежные ласки, и ложе.

Только ведь юности цвет людям желанен и мил;

Старость же горе несет, красавца с уродом равняя.

Стоит приблизиться ей, сразу томиться начнет

Черными думами сердце, и солнца лучи золотые

Старца не радуют взор, старцу не нужны они:

Юношам он опостылел и девам внушает презренье.

Вот сколь тяжелым ярмом старость ложится на нас.

Вдруг распускаемся мы, как листва под весенним дыханьем:

Быстро в зеленый убор солнце оденет леса.

Ах, но недолог прелестный расцвет! Мимолетна услада

Дней тех, когда от богов нет нам ни счастья, ни мук.

Счастье — в неведенье милом. Но близятся черные керы,

Старостью мрачной одна, смертью другая грозит.

Шире палящий пожар простирает лютое солнце:

Бурая сохнет листва, блекнет одежда лугов.

Лучше тогда умереть, чем влачить безотрадное бремя,

Если настала пора юной красе увядать.

Сколько ждет нас в грядущем до смертного часа кручины!

Полною чашей был дом — по миру ходит богач,

Тот сыновей не родил — сиротой умирает бездетный,

Этого гложет недуг… Кто проживет без беды?

Минет пора — и прекраснейший некогда муж пробуждает

Пренебреженье одно в детях своих и друзьях.

Вечную, тяжкую старость послал Молневержец[214] Тифону.

Старость такая страшней даже и смерти самой.

…Но пролетает стрелой, словно пленительный сон,

Юность почтенная. Вслед безобразная, трудная старость,

К людям мгновенно явясь, виснет над их головой, —

Старость презренная, злая. В безвестность она нас ввергает,

Разум туманит живой и повреждает глаза.

Если бы в мире прожить мне без тяжких забот и страданий

Лет шестьдесят, — а потом смерть бы послала судьба!

…Одни из беспечных сограждан

Будут злословить тебя, но и похвалит иной.

…да встанет меж нами с тобою правдивость!

Выше, святей, чем она, нет ничего на земле.

Пилос покинув высокий, Нелеев[216] божественный город,

В Азию милую мы прибыли на кораблях

И в Колофоне желанном осели, чрезмерные силой,

Всем показуя другим гордости тяжкий пример.

После того, и оттуда уйдя, эолийскую Смирну

Взяли мы волей богов, Алис-реку перейдя.

Ввек не увез бы из Эи[217] большого руна золотого

Собственной силой Ясон, трудный проделавши путь

И совершив для безбожного Пелия тягостный подвиг,

Ввек бы достигнуть не смог вместе с толпою друзей

Струй океана прекрасных…

……………………………………

Гелию труд вековечный[218] судьбою ниспослан на долю.

Ни быстроногим коням отдых неведом, ни сам

Он передышки не знает, едва розоперстая Эос

Из океанских пучин на небо утром взойдет.

Быстро чрез волны несется он в вогнутом ложе крылатом,

Сделано дивно оно ловкой Гефеста рукой

Из многоцветного золота. По́верху вод он несется,

Сладким покояся сном, из гесперидской страны

В край эфиопов. Восхода родившейся в сумерках Эос

Ждут с колесницею там быстрые кони его.

Встав, Гиперионов сын на свою колесницу восходит…

Сын Кронида, владыка, рожденный Лето! Ни в начале

Песни моей, ни в конце я не забуду тебя.

Первого буду тебя, и последнего, и в середине

Петь я, а ты приклони слух свой и благо мне дай!

Феб-Аполлон — повелитель, прекраснейший между богами!

Только лишь нá свет тебя матерь Лето родила

Близ круговидного озера, пальму обнявши руками, —

Как амброзический вдруг запах широко залил

Делос бескрайный. Земля-великанша светло засмеялась,

Радостный трепет объял море до самых глубин.

Зевсова дочь, Артемида-охотница! Ты, что Атридом

Жертвой была почтена[221] в час, как на Трою он шел, —

Жарким моленьям внемли, охрани от напастей! Тебе ведь

Это легко, для меня ж очень немалая вещь.

Зевсовы дщери, Хариты и Музы! На Кадмовой свадьбе[222]

Слово прекрасное вы некогда спели ему:

«Все, что прекрасно, то мило, а что не прекрасно — не мило!».

Не человечьи уста эти слова изрекли.

Кирн! Пусть будет печать[223] на этих моих сочиненьях.

Их не сумеет никто тайно присвоить себе

Или жалкой подделкой хорошее слово испортить.

Скажет любой человек: «Вот Феогнида стихи.

Родом он из Мегары». Меж всеми смертными славный,

Жителям города всем нравиться я не могу.

Этому ты не дивись, о сын Полипая. Ведь даже

Зевс угождает не всем засухой или дождем!

С умыслом добрым тебя обучу я тому, что и сам я,

Кирн, от хороших людей малым ребенком узнал.

Будь благомыслен, достоинств, почета себе и богатства

Не добивайся кривым или позорным путем.

Вот что заметь хорошенько себе: не завязывай дружбы

С злыми людьми, но всегда ближе к хорошим держись,

С этими пищу дели и питье, и сиди только с ними,

И одобренья ищи тех, кто душою велик.

От благородных и сам благородные вещи узнаешь,

С злыми погубишь и тот разум, что есть у тебя.

Помни же это и с добрыми знайся, — когда-нибудь сам ты

Скажешь: «Советы друзьям были не плохи его!»

Город беременен наш, но боюсь я, чтоб, им порожденный,

Муж дерзновенный не стал грозных восстаний вождем.

Благоразумны пока еще граждане эти, но очень

Близки к тому их вожди, чтобы в разнузданность впасть.

Люди хорошие, Кирн, никогда государств не губили,

То негодяи, простор наглости давши своей,

Дух развращают народа и судьями самых бесчестных

Делают, лишь бы самим пользу и власть получить.

Пусть еще в полной пока тишине наш покоится город, —

Верь мне, недолго она в городе может царить,

Где нехорошие люди к тому начинают стремиться,

Чтоб из народных страстей пользу себе извлекать.

Ибо отсюда — восстанья, гражданские войны, убийства, —

Также монархи, — от них обереги нас, судьба!

Город все тот же, мой Кирн, да не те же в городе люди.

Встарь ни законов они не разумели, ни тяжб.

Козьими шкурами плечи покрыв, за плугом влачились,

Стадо дубравных лосей прочь от ворот городских

В страхе шарахалось… Ныне рабы — народ-самодержец,

Челядь — кто прежде был горд доблестных предков семьей.

Лжет гражданин гражданину, и все друг над другом смеются,

Знаться не хочет никто с мненьем ни добрых, ни злых.

Кирн, не завязывай искренней дружбы ни с кем из тех граждан,

Сколько бы выгод тебе этот союз ни сулил.

Всячески всем на словах им старайся представиться другом,

Важных же дел никаких не начинай ни с одним.

Ибо, начавши, узнаешь ты душу людей этих жалких,

Как ненадежны они в деле бывают любом.

Пó сердцу им только ложь, да обманы, да хитрые козни,

Как для людей, что не ждут больше спасенья себе.

К низким людям, о Кирн, никогда не иди за советом,

Раз собираешься ты важное дело начать,

Лишь к благородным иди, если даже для этого нужно

Много трудов перенесть и издалека прийти.

Также не всякого друга в свои посвящай начинанья:

Много друзей, но из них мало кто верен душой.

Если бы даже весь мир обыскать, то легко и свободно

Лишь на одном корабле все уместиться б могли

Люди, которых глаза и язык о стыде не забыли,

Кто бы, где выгода ждет, подлостей делать не стал.

Что мне в любви на словах, если в сердце и в мыслях иное!

Любишь ли, друг мой, меня? Верно ли сердце твое?

Или люби меня с чистой душою, иль, честно отрекшись,

Стань мне врагом и вражду выкажи прямо свою.

Кто ж при одном языке два сердца имеет, — товарищ

Страшный, о Кирн мой! Таких лучше врагами иметь.

Если тебя человек восхваляет, пока на глазах он,

А удалясь, о тебе речи дурные ведет, —

Неблагородный тот друг и товарищ: приятное слово

Только язык говорит, — мысли ж иные в уме.

Другом да будет мне тот, кто характер товарища знает

И переносит его, как бы он ни был тяжел,

С братской любовью. Мой друг, хорошенько все это обдумай,

Вспомнишь ты позже не раз эти советы мои.

Низкому сделав добро, благодарности ждать за услугу

То же, что семя бросать в белые борозды волн.

Если глубокое море засеешь, посева не снимешь;

Делая доброе злым, сам не дождешься добра.

Ибо душа ненасытна у них. Хоть разок их обидел —

Прежнюю дружбу тотчас всю забывают они.

Добрые ж все принимают от нас, как великое благо,

Добрые помнят дела и благодарны за них.

Милых товарищей много найдешь за питьем и едою,

Важное дело начнешь — где они? Нет никого!

Самое трудное в мире, о Кирн, распознать человека

Лживого. Больше всего здесь осторожность нужна.

Золото ль, Кирн, серебро ли фальшиво — беда небольшая,

Да и сумеет всегда умный подделку узнать.

Если ж душа человека, которого другом зовем мы,

Лжива и прячет в груди сердце коварное он,

Самым обманчивым это соделали боги для смертных,

И убеждаться в такой лжи нам всего тяжелей.

Душу узнаешь — мужчины ли, женщины ль — только тогда ты

Как испытаешь ее, словно вола под ярмом.

Это но то что в амбар свой зайти и запасы измерить.

Очень нередко людей видимость вводит в обман.

Кирн! Выбираем себе лошадей мы, ослов и баранов

Доброй породы, следим, чтобы давали приплод

Лучшие пары. А замуж ничуть не колеблется лучший

Низкую женщину брать, — только б с деньгами была!

Женщина также охотно выходит за низкого мужа, —

Был бы богат! Для нее это важнее всего.

Деньги в почете всеобщем. Богатство смешало породы.

Знатные, низкие — все женятся между собой.

Полипаид, не дивись же тому, что порода сограждан

Все ухудшается: кровь перемешалася в ней.

Знает и сам, что из рода плохого она, и однако,

Льстясь на богатство ее, в дом ее вводит к себе,

Низкую знатный. К тому принуждаются люди могучей

Необходимостью: дух всем усмиряет она.

Если от Зевса богат человек, справедливо и чисто

Нажил достаток, тогда прочно богатство его.

Если ж, стяжательный духом, неправедно он и случайно

Или же ложно клянясь, средства свои приобрел,

Сразу как будто и выгода есть, но в конце торжествует

Разум богов и бедой делает счастье его.

Вот что, однако, сбивает людей: человеку не тотчас

Боги блаженные мстят за прегрешенья его.

Правда, бывает, и сам он поплатится тяжко за грех свой.

И наказанье не ждет милых потомков его,

Но иногда беспощадная смерть, приносящая гибель,

Веки смыкает ему раньше, чем кара придет.

Нет в богатстве предела, который бы видели люди.

Тот, кто имеет уже множество всяческих благ,

Столько же хочет еще. И всех невозможно насытить.

Деньги для нас, для людей, — это потеря ума.

Так ослепленье приходит. Его посылает несчастным

Зевс, и сегодня один, завтра другой ослеплен.

Для легкомысленной черни твердынею служит и башней

Муж благородный, и все ж чести так мало ему!

Пьют не вино в мою честь. В гостях у девочки милой

Кто-то сегодня другой, много он хуже меня.

Мать и отец ее пьют за меня холодную воду.

Слезы роняя, она воду приносит им в дом,

В дом, где крошку мою, рукой обхватив, целовал я

В шею и нежно в ответ губы шептали ее.

Бедность, даже чужую, всегда без труда распознаешь.

Бедность не явится в суд, нет на собраньях ее.

Всем она ненавистна, везде на нее нападают,

Вечно ворчат на нее, где бы она ни была.

Вот что, поверь мне, ужасней всего для людей, тяжелее

Всяких болезней для них, даже и смерти самой, —

После того, как детей воспитал ты, все нужное дал им

И накопил, сколько мог, много понесши трудов, —

Дети отца ненавидят и смерти отцовской желают,

Смотрят с враждой на него, словно к ним нищий вошел.

Что справедливо, что нет — не ведают низкие люди,

Страха не знают совсем, кары не ждут впереди:

Несколько первых шагов неуклюже пройдут — и довольны:

Думают: все хорошо, все превосходно у них.

Друг мой, с доверьем в душе, к любому из граждан из этих

Делать ни шагу не смей, клятве и дружбе не верь.

Даже если тебе призовут в поручители Зевса —

Он над бессмертными царь, — все-таки верить нельзя.

Граждане наши настолько к дурным порицаньям привыкли,

Что не хватает ума собственный город спасти.

Ныне несчастия добрых становятся благом для низких

Граждан; законы теперь странные всюду царят;

Совести в душах людей не ищи; лишь бесстыдство и наглость,

Правду победно поправ, всею владеют землей.

Льву и тому не всегда угощаться случается мясом.

Как ни силен, и его может постигнуть нужда.

Кто болтлив, для того молчанье — великая тягость,

Без толку он говорит — сразу заметит любой.

Все ненавидят его. И если с таким человеком

Рядом сидишь на пиру — это несчастье, поверь.

Если в беде человек, никто ему другом не станет,

Даже и тот, кто в одном чреве лежал с ним, о Кирн.

Люди дурные не все на свет явились дурными.

Нет, с дурными людьми многие в дружбу вступив,

Наглости, низким делам, проклятьям от них научились,

Веря, что те говорят сущую правду всегда.

Пусть за столом человек всегда умно себя держит,

Пусть полагают, что он мало что видит кругом,

Словно и нет его здесь. Пусть будет любезен и весел,

Выйдя, он должен молчать, каждого ближе узнав.

Множество низких богато, и в бедности много достойных.

Все же у подлых людей мы бы не стали менять

Качества наши на деньги. Надежна всегда добродетель,

Деньги же нынче один, завтра другой загребет.

Кирн, благородный везде сохраняет присутствие духа,

Плохо ль ему, хорошо ль — держится стойко всегда.

Если же бог негодяю довольство пошлет и богатство,

Этот, лишившись ума, явит негодность свою.

Если бы мы на друзей за любую провинность сердились,

Вовсе тогда бы у нас близких людей и друзей

Не было. От ошибок никто из людей не свободен

Смертных. Свободны от них боги одни лишь, мой Кирн.

Быстрого умный догонит, не будучи вовсе проворным.

Кирн, помогает ему суд справедливый богов.

Так же, спокойно, как я, иди посредине дороги,

Кирн, не заботься о том, где остальные пройдут.

Кирн, ни в чем не усердствуй. Во всем выбирай середину.

Тот же увидишь успех, что и трудясь тяжело.

Сделать с врагами расчет, за любовь расплатиться с друзьями,

Кирн, да позволит мне Зевс, силы мне бо́льшие дав.

Богом среди людей наверно бы я показался,

Если бы умер, успев полностью всем заплатить.

Вовремя, Зевс-Олимпиец, мою исполни молитву.

Вместо несчастий, молю, дай мне отведать добра.

Если конца не найду своим тяжелым заботам,

Пусть я погибну, но пусть горем за горе воздам,

Было бы это по праву. Но вот не приходит расплата

С теми, кто деньги мои силой похитить посмел.

Я же подобен собаке, поток переплывшей в ущелье,

Сбросил я в бурную хлябь все достоянье свое.

Пить бы их черную кровь! И пусть божество бы смотрело

Доброе, то, что моим чаяньям сбыться дало.

Кирн, будь стоек в беде. Ведь знал же ты лучшее время.

Было ведь так, что судьба счастье бросала тебе.

Что ж, коль удача — увы! — обернулась бедой, не робея,

Силься, молитву творя, всплыть на поверхность опять.

Слишком с бедой не носись. Немногих заступников сыщешь,

Если несчастья свои выставишь всем напоказ.

Кирн! При великом несчастье слабеет душа человека,

Если ж отмстить удалось, снова он крепнет душой.

Злись про себя. А язык всегда пусть будет приятен.

Вспыльчивость — это, поверь, качество низких людей.

Мыслей сограждан моих уловить я никак не умею;

Зло ли творю иль добро — всё неугоден я им.

И благородный и низкий бранят меня с равным усердьем,

Но из глупцов этих мне не подражает никто.

Кирн, если я не хочу, своей не навязывай дружбы.

Это тебе не вола силой в повозку запрячь.

Милый Зевс! Удивляюсь тебе я: всему ты владыка,

Все почитают тебя, сила твоя велика,

Перед тобою открыты и души и помыслы смертных,

Высшею властью над всем ты обладаешь, о царь!

Как же, Кронид, допускает душа твоя, чтоб нечестивцы

Участь имели одну с теми, кто правду блюдет,

Чтобы равны́ тебе были разумный душой и надменный,

В несправедливых делах жизнь проводящий свою?

В жизни бессмертными нам ничего не указано точно,

И неизвестен нам путь, как божеству угодить.

…Все-таки, горя не зная, богаты. А тем, что душою

Низких поступков чужды, правду и право блюдут,

Бедность, отчаянья мать, достается. Она к преступленью,

Силой жестокой нужды душу в груди повредив,

Часто ведет человека. И он соглашается часто

Воле своей вопреки вынести страшный позор.

Он уступает нужде. А та уж научит дурному —

Спорам, что гибель несут, низким обманам и лжи —

Даже того, кто не хочет, кому не пристало дурное.

Ясное дело: нужда тяжкую крайность родит.

Бедными низкий подлец и муж благородный и честный,

Если захватит нужда, сделаться могут равнó.

Честный всегда справедливости верен, ему от рожденья

И до скончания дней честное сердце дано;

Над душою его ни властны ни горе, ни радость,

Плохо ль ему, хорошо ль — тверд он и стоек всегда.

Слишком ни в чем не усердствуй. В делах человеческих мера

Должная — лучше всего. Часто, к успеху стремясь,

Ищет себе барыша человек, обреченный судьбою.

К страшной ошибке его злое ведет божество.

Так пожелало оно, чтоб зло ему благом казалось,

Чтобы казалось плохим то, что полезно ему.

Многое мимо ушей пропускаю, хоть понял отлично.

Вынужден я промолчать, помня значенье свое.

Двери у многих людей к языку не прилажены плотно,

Даже малейший пустяк трогает этих людей.

Часто, внутри оставаясь, дурное становится лучше,

Выйдя наружу, добро хуже становится зла.

Лучшая доля для смертных — на свет никогда не родиться

И никогда не видать яркого солнца лучей.

Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида

И глубоко под землей в темной могиле лежать.

Смертного легче родить и вскормить, чем вложить ему в душу

Дух благородный. Никто изобрести не сумел,

Как благородными делать дурных и разумными глупых.

Если бы нашим врачам способы бог указал,

Как исцелять у людей их пороки и вредные мысли,

Много бы выпало им очень великих наград.

Если б умели мы разум создать и вложить в человека,

То у хороших отцов злых не бывало б детей:

Речи разумные их убеждали б. Однако на деле,

Как ни учи, из дурных добрых людей не создашь.

Глупый, мысли мои он вздумал держать под охраной.

Лучше б о собственных он мыслях побольше радел.

Есть невозможные вещи. О них никогда и не думай,

То, чего сделать нельзя, сделать не сможешь вовек.

То, от чего никому ни жарко, ни холодно, боги

Людям даруют легко. Слава — в тяжелом труде.

Не заставляй никого против воли у нас оставаться,

Не заставляй уходить, кто не желает того,

И не буди, Симонид мой, заснувших — из тех, кто упился

Крепким вином и теперь сладким покоится сном.

Тех же, кто бодрствует, спать не укладывай против желанья.

Нет никого, кто б любил, чтоб принуждали его.

Если же хочет кто пить, наливай ему полную чашу.

Радость такую иметь можно не каждую ночь.

Что до меня, то вина медосладкого пил я довольно

И отправляюсь домой вспомнить о сладостном сне.

Пить прекращаю, когда от вина наибольшая радость.

Трезвым я быть не люблю, но и сверх меры не пью.

Тот же, кто всякую меру в питье переходит, не властен

Ни над своим языком, ни над рассудком своим,

Речи срамные ведет, за которые трезвый краснеет,

Дел не стыдится своих, совесть вином замутив.

Прежде разумный, теперь он становится глупым. Об этом

Помни всегда и вина больше, чем нужно, не пей.

Из-за стола поднимайся, пока допьяна не напился,

Чтоб не блевать за столом, словно поденщик иль раб.

Или сиди и не пей. А ты, передышки не зная,

Только твердишь: «Наливай!» Вот отчего ты и пьян.

То за любовь, то для спора, то в честь небожителей выпьешь,

То потому, что с вином чаша стоит под рукой.

«Нет» же сказать не умеешь. Совсем для тебя недостижен

Тот, кто и выпить горазд, но не теряет ума.

Добрые речи ведите, за чашей веселою сидя,

И избегайте душой всяческих ссор и обид.

Пусть и застольные песни звучат — в одиночку и хором.

Так вот бывают для всех очень приятны пиры.

Легок становится мыслью любой человек, если выпьет

Больше, чем нужно, вина, глуп ли он был иль умен.

Вот и пришел ты, Клеáрист, проплыв глубокое море,

К тем, у кого ни гроша, бедный мой, сам без гроша.

Мы под скамью корабля у борта положим, Клеарист,

Все, что осталось у нас, все, что нам боги дают.

Самое лучшее мы принесем. И если увидишь

Друга, поведай ему, что за друзья у тебя.

Прятать не стану того, что есть у меня, и не стану

Ради приезда гостей большего где-то искать.

Если же спросят тебя, хорошо ли живу, то скажи им:

Плохо — с богатым сравнить, с бедным сравнить — хорошо.

Гостя нашей семьи одного принять я сумею.

Если же больше гостей, всех одарить не смогу.

Нет, голова раба никогда не держится прямо,

Вечно она склонена, шея кривая под ней.

Как гиацинтов и роз из лука морского не выйдет,

Так и свободных детей чрево рабы не родит.

Кирн, линейка и циркуль должны разрешить это дело.

К той и другой стороне должен я быть справедлив.

Злом никогда никого принуждать не старайся.

Услуга —

Вот что честнее всего, вот что прекрасней всего.

Вестник безмолвный, мой Кирн, войну возвещает и слезы.

Он на вершине горы, видно его далеко.

Ну-ка, давайте скорей коней быстролетных взнуздаем,

Выйти навстречу, как враг, людям я этим хочу.

Очень мало расстоянье. Они его скоро покроют,

Если сужденьям моим правда богами дана.

Нужно в тяжелой беде оставаться по-прежнему стойким,

Нужно бессмертных просить выход послать из беды.

Будь осторожен. Итог на лезвии держится бритвы:

Нынче удача, глядишь, завтра, глядишь, неуспех.

Лучше всего человеку не быть чрезмерно богатым,

Лучше всего для него бедности крайней не знать.

Гостем явившись на пир, с достойным садись человеком,

Рядом с тем, кто сумел всякую мудрость постичь.

Мудрое слово его старайся внимательно слушать,

Чтобы вернуться домой, ценное что-то неся.

Добрый, добро получай! Какой тебе нужен ходатай?

Лучший ходатай тебе — доброе дело твое.

Нет, не враги, а друзья меня предают, потому что,

Словно утеса моряк, я избегаю врагов.

Сделать низкого добрым труднее, чем доброго низким.

Можешь меня не учить. Я не мальчишка тебе.

Слишком на беды не сетуй, не радуйся слишком удаче,

Прежде чем ты увидал скрытое в самом конце.

О человек! Друг другу мы издали будем друзьями.

Кроме богатства, поверь, можно пресытиться всем.

Долго мы будем дружить. Но только общайся с другими —

С теми, кто лучше меня склонности знает твои.

Скрыться ты не сумел. Я видел тебя на дороге.

Часто ты хаживал здесь, дружбу мою обманув.

Прочь, противный богам, людей бесчестный предатель.

Был на моей ты груди хитрой, холодной змеей.

То, от чего магнесийцы[224] погибли — насилье и наглость, —

Это сегодня царит в городе нашем святом.

Сытость чрезмерная больше людей погубила, чем голод, —

Тех, кто богатством своим тщился судьбу превзойти.

Есть поначалу во лжи какая-то польза. В итоге

Страшным позором она, злом для обеих сторон

Быстро становится. Тем, кто живет за спиною обмана,

Тем, кто однажды солгал, блага уже не видать.

Трудно разумному долгий вести разговор с дураками,

Но и все время молчать — сверх человеческих сил.

Те, у кого рассудок слабее души, пребывают

В тяжком отчаянье, Кирн, в темном, глухом тупике.

Все, что приходит на ум, обдумывай дважды и трижды.

Кто необуздан, тому зло угрожает всегда.

Цену одну у людей имеют Надежда и Дерзость.

Эти два божества нравом известны крутым.

Сверх ожиданья подчас дела удаются людские,

Замыслам нашим зато сбыться подчас не дано.

Кто расположен к тебе и кто настроен враждебно,

Это ты можешь узнать только в серьезных делах.

Верных заступников ты и товарищей мало отыщешь,

Если отчаянье вдруг душу охватит твою.

С тем, кому плохо пришлось, всегда огорчаемся вместе,

Только чужая беда быстро проходит, мой Кирн.

Клясться не следует в том, что что-то вовек не случится.

Это богов разозлит, властны они над концом.

Делай дело свое. Беда обращается в благо,

Благо выходит бедой. Смотришь — последний бедняк

Вдруг богатеет, а тот, кто средства имеет большие,

Их за одну только ночь сразу теряет порой.

Умный подчас ошибется, глупец же поступит разумно,

Или почетное вдруг место получит подлец.

Если бы я, Симонид, богатство сберег, то, конечно,

Так бы не мучился я в обществе добрых людей.

Гибнет богатство мое у меня на глазах, и молчу я,

Бедностью скован, хотя вовсе не хуже других

Знаю, ради чего понеслись мы в открытое море,

В черную канули ночь, крылья ветрил опустив.

Волны с обеих сторон захлестывают, но отчерпать

Воду они не хотят. Право, спастись нелегко!

Этого им еще мало. Они отстранили от дела

Доброго кормчего, тот править умел кораблем.

Силой деньги берут, загублен всякий порядок,

Больше теперь ни в чем равного нет дележа,

Грузчики стали у власти, негодные выше достойных.

Очень боюсь, что корабль ринут в пучину валы.

Вот какую загадку я гражданам задал достойным,

Может и низкий понять, если достанет ума.

Знания нет у одних, но есть богатство. Другие,

Мучась тяжелой нуждой, благо стремятся найти.

К делу и эти и те равно неспособны, однако:

Деньги мешают одним, разум — помеха другим.

Только одну признает большинство людей добродетель —

Быть богатым. В другом смысла не видят они.

Пусть с самим Радамантом[225] ты в мудрости можешь тягаться,

Пусть не имеет твоих знаний Сизиф Эолид[226] —

Он ухитрился однажды живым из Аида подняться,

Он Персефону[227] сумел словом своим обмануть —

Ту, что приносит забвенье и разума смертных лишает;

Кроме Сизифа, никто так изловчиться не мог.

Нет, кто будет окутан печальным облаком смерти,

Кто в тенистый покой царства усопших сойдет —

Всем предстоит миновать ворота, которые крепко

Души умерших запрут, как ни противятся те.

Ну, а Сизифу-герою вернуться даже оттуда

Снова на солнечный свет ловкость его помогла.

Пусть языком ты своим боговидному Нестору[228] равен,

Так что и вымысел твой очень на правду похож,

Пусть превосходишь ты в беге стремительных гарпий и даже

Быстрых Борея детей — ноги проворны у них, —

Все одинаково. Люди запомнить должны хорошенько:

Только богатство одно силу имеет у всех.

Зевс-повелитель, пусть боги пошлют невоздержность бесчестным,

Пусть бы устроила так воля бессмертных богов:

Кто ужасные вещи творил, не ведая в сердце

Страха, богов позабыв, кары ничуть не страшась, —

Сам и платится пусть за свои злодеянья, и после

Пусть неразумье отца детям не будет во вред.

Дети бесчестных отцов, но честные в мыслях и в деле,

Те, что боятся всегда гнева, Кронид, твоего,

Те, что выше всего справедливость ценили сограждан,

Пусть за проступки отцов кары уже не несут.

Это да будет угодно блаженным богам. А покамест —

Грешник всегда невредим, зло постигает других.

Зевс, живущий в эфире, пусть держит над городом этим

К нашему благу всегда правую руку свою.

Пусть охраняют нас и другие блаженные боги.

Ты же, о бог Аполлон, ум наш исправь и язык.

Пусть форминга[229] и флейта священный напев заиграют,

Мы же, во славу богов должный исполнив обряд,

Пить вино и вести приятные всем разговоры

Будем, ничуть не боясь мидян, идущих войной.

Самое лучшее это: с веселой, довольной душою

Быть в стороне от забот, в радостях жизнь проводить,

Мысли подальше отбросив о том, что несчастная старость,

Страшные керы и смерть всех поджидают в конце.

Вестник муз и слуга, особое знанье имея,

Мудрость не должен свою только себе оставлять.

Он обязан еще искать, показывать, делать.

Что в нем за прок, если он прячет свое мастерство?

Благоволя к Алкафою[230], Пелопову славному сыну,

Сам ты, о Феб, укрепил город возвышенный наш.

Сам же от нас отрази и надменные полчища мидян,

Чтобы с приходом весны граждане наши могли

С радостным духом во славу тебе посылать гекатомбы

И, твой алтарь окружив, душу свою услаждать

Кликами, пеньем пеанов, пирами, кифарным бряцаньем.

Страх мою душу берет, как погляжу я кругом

На безрассудство, и распри, и войны гражданские греков.

Милостив будь, Аполлон, город от бед защити!

Некогда быть самому мне пришлось и в земле Сикелийской[231],

И виноградники я видел эвбейских равнин,

В Спарте блестящей я жил, над Эвротом, заросшим осокой;

Люди любили меня всюду, где я ни бывал;

Радости мне ни малейшей, однако, они не давали:

Всюду рвался я душой к милой отчизне моей.

Пусть никогда у меня другой не будет заботы:

Доблесть и мудрость — о них думать хочу я всегда.

Только бы мне наслаждаться формингою, пляскою, пеньем,

Только бы ясность ума в радостях мне сохранять.

Радость не в том, чтобы вред причинять чужестранцам и нашим

Гражданам. В правых делах ты научись находить

Радость для сердца. Конечно, жестокий тебя не похвалит,

Но у хороших зато будешь на лучшем счету.

Добрых ругают одни, усиленно хвалят другие,

А о подлых и речь даже не станут вести.

Нет на земле никого, кто был бы совсем безупречен.

Лучше, однако, когда меньше о нас говорят.

Быть точнее, чем циркуль, точней, чем часы и линейка,

Быть осторожным всегда должен священный посол,

Тот, которому бог устами жрицы в Пифоне[232],

В пышном святилище, Кирн, вещие знаки дает.

Лишнее слово прибавь — ничем не исправить ошибки.

Слово пропустишь одно — в грех пред богами впадешь.

То, что случилось со мной, с одной только смертью сравнится.

Все остальное, поверь, менее страшно, о Кирн:

Предали подло меня друзья. С врагами поближе

Я сойдусь, чтоб узнать, что же за люди они.

Бык могучей пятой наступил на язык мой, и это

Мне не дает говорить, как я болтать ни горазд.

Кирн, что нам суждено, того никак не избегнуть.

Что суждено испытать, я не боюсь испытать.

Вот и накликали мы себе же горе. Пускай бы,

Кирн, и тебя и меня смерть захватила сейчас.

В ком уважения нет к своим родителям старым,

Право же, тот человек стоит немногого, Кирн.

Как же дерзаете вы распевать беззаботно под флейту?

Ведь уж граница страны с площади нашей видна!

Кормит плодами родная земля…

…беспечно пируя.

В пурпурных ваших венках на волосах золотых.

Скиф![233] Пробудись, волоса остриги и покончи с пирами!

Пусть тебя болью пронзит гибель душистых полей!

К гибели, к воронам[234] все наше дело идет! Но пред нами,

Кирн, из блаженных богов здесь не виновен никто:

В бедствия нас из великого счастья повергли — насилье,

Низкая жадность людей, гордость надменная их.

Смело ногами топчи, стрекалом коли, не жалея,

Тяжким ярмом придави эту пустую толпу!

Право, другого народа с такою же рабской душою

Нет среди тех, на кого солнце глядит с высоты.

Зевс-Олимпиец пускай человека погубит, который

Хочет друзей обмануть, сладкие речи ведя.

Это и раньше я знал, а нынче и сам убедился:

Если уж подл человек, нет благодарности в нем.

Как уже часто наш город, ведомый дурными вождями,

Словно разбитый корабль, к суше причалить спешил!

Если меня друзья в каком-нибудь видят несчастье, —

Спину мне показав, в сторону смотрят они.

Если редкое счастье на долю мою выпадает —

Сразу же я нахожу много любезных друзей.

Две для несчастных смертных с питьем беды сочетались:

Жажда — с одной стороны, хмель нехороший — с другой.

Я предпочту середину. Меня убедить не сумеешь

Или не пить ничего, или чрез меру пьянеть.

Многим нестоящим людям дается богами богатство

Очень большое, но в том пользы ни им, ни друзьям

Нет никакой. Не погибнет одной лишь доблести слава:

Город и вся страна в воине видят оплот.

Сверху пусть на меня падет огромное небо,

Медное, то, что людей в ужас приводит земных,

Если моим друзьям не буду я в жизни подмогой,

Если моим врагам горькой не буду бедой.

Радуйся жизни, душа. Другие появятся скоро

Люди. А вместо меня черная будет земля.

Выпей вина, что под сенью высокой Тайгетской вершины

Мне виноградник принес. Вырастил лозы старик

В горных укромных долинах, любезный бессмертным Феотим,

С Платанистунта-реки влажную воду нося.

Выпьешь его — отряхнешь ты заботы тяжелые с сердца.

В голову вступит вино — станет легко на душе.

Если уж рядом война оседлала коней быстроногих,

Стыдно не видеть войны, слезы несущей и плач.

Горе мне, я бессилен. Керинта[235] нет уже больше,

Вместо лелантских[236] лоз черный простерся пустырь.

Изгнаны лучшие люди, у власти стоят негодяи.

Пусть бы Зевс погубил род Кипселидов[237] совсем.

Разум — прекрасней всего, что только ни есть в человеке.

Глупость — из качеств людских самое худшее, Кирн.

Если б Кронид за все на людей на смертных сердился,

Зная о каждом из них, что у кого на уме,

Зная поступки людей, дела бесчестных и честных, —

Это была бы для нас очень большая беда.

Кто расходы свои со своим соразмерил богатством,

Верх добродетели в том умный найдет человек.

Если б нам знать наперед, какова продолжительность жизни,

Сколько лет проживешь, прежде чем вступишь в Аид, —

Тем из людей, конечно, что дольше пробудут на свете,

Средства бы к жизни пришлось больше, чем прочим, беречь.

Но ведь этого нет, и мучусь я тяжким сомненьем,

Душу изводит оно, дни отравляет мои.

Я на распутье стою. Мне две открыты дороги.

Но какую избрать — это вопрос для меня.

То ли мне денег не тратить, убогой довольствуясь жизнью,

То ли весело жить, долгих не зная трудов?

Я ведь богатых встречал, которые вдосталь ни разу

Даже поесть не могли, все берегли про запас.

Так и спустились в Аид, не успев израсходовать деньги.

Хоть норовили всегда деньги отнять у людей.

Зря трудились они и себе не давали свободы.

Я знавал и других. Чреву в угоду они

Все промотали вконец, повторяя: «Умрем, насладившись».

Эти просят всегда, стоит им встретить друзей.

Лучше всего, Демокл, свои приспособить расходы

К деньгам своим и всегда счет и порядок блюсти.

Так ты другим не отдашь плодов чрезмерных усилий,

Но и не станешь рабом, ибо не будешь просить,

Да и на старости лет не останешься вовсе без денег.

Право же, лучше всего с деньгами так поступать.

Если в достатке живешь — немало друзей. Обеднеешь —

Мало, и сам по себе ты уж тогда нехорош.

Лучше всего бережливость. Никто по тебе не поплачет,

Ежели после тебя денег не видно твоих.

Мало кому из людей красота и доблесть присущи.

Счастлив тот, у кого то и другое найдешь.

Он в почете у всех. Одинаково младший и старший,

Если увидят его, место уступят ему.

К старости он на виду среди горожан. Справедливо

Все обращаются с ним, вежливость помня и долг.

Громко, как соловей, распевать не могу я сегодня.

Я ведь прошедшую ночь всю напролет пировал.

Нет, флейтист ни при чем. Но я совершенно лишился

Голоса. Петь я горазд, только вот голоса нет.

Буду идти по прямой, ни в ту не клонясь, ни в другую

Сторону. Мне надлежит ясность ума сохранять.

Родину буду беречь, прекраснейший город. Не сдамся

Черни, не буду внимать слову бесчестных людей.

Крови не пил я, как лев, детеныша вырвав у лани,

Я не гнался ни за кем, хвастая силой своей.

Я не взбирался на стены, чтоб город предать разоренью,

И в колесницу коней мне не случалось впрягать.

Я не познал, испытав, конца не увидел, закончив, —

Сделав, не сделал, свершив, я завершить не сумел.

Ежели ты за добро благодарностью мне не заплатишь,

Я бы хотел, чтоб с нуждой снова пришел ты ко мне.

Ты не хвали человека, узнать не успев хорошенько,

Что за нрав у него, что за характер и склад.

Часто бывает, что люди со лживой, лукавой душою

Прячут ее, что ни день мысли меняя свои.

Душу этих людей лишь время откроет правдиво.

Вот ведь и я поступил с разумом здравым вразлад:

Я поспешил с похвалой, во всем тебя не проверив.

Впредь я, как судно скалу, буду тебя обходить.

Это что за заслуга — призы получать на попойках?

Здесь благородных всегда подлый сумеет побить.

Только лишь скроет земля любого из смертных и только

Спустится он в Эреб[238], в дом Персефоны войдет —

Звуки лиры и флейты его не порадуют больше,

Больше не радость ему — дар Диониса[239] принять.

Вот они, доблесть и подвиг, которых славнее и выше,

Ежели мудр человек, нет для него ничего,

Вот оно — благо народа и города высшее благо:

Твердо стоять на ногах, в первом сражаясь ряду.

Людям дам я совет, чтоб они постоянно, покамест

Юности цвет не увял, в сердце огонь не погас,

Черпали радость свою в своем достоянье. Ведь дважды

Быть молодым не дано, смерти нельзя избежать

Людям, подверженным смерти. Несчастная старость наступит —

Сделает жалким лицо, волосы красок лишит.

Счастлив, удачлив, блажен, кто, всех не пройдя испытаний,

Спустится в черный Аид, в мрачные домы уйдет,

Так и не зная греха, что вызван бывает нуждою,

Страха пред сильным врагом, истинных мыслей друзей.

Пот обильный с меня начинает катиться ручьями,

Я от волненья дрожу, стоит мне только взглянуть,

Как чудесно и пышно цветет быстротечная юность.

Дольше бы ей процветать! Милая эта пора

Быстро, как сон, улетает. Увы, безобразная старость

Вот уж висит над тобой, вот уже ждет за углом.

Шею свою врагам никогда под ярмо не подставлю,

Даже если и Тмол[240] сядет на голову мне.

В подлости гнусной своей суетится и мечется низкий.

Лишь благородный всегда к цели идет по прямой.

Чтобы напакостить, Кирн, труда не нужно большого,

Право же, много трудней доброе дело свершить.

Сердце, спокойно терпи, как ни были б тяжки страданья,

Вспыльчивость — это, поверь, качество низких людей.

Там, где ничем не поможешь, не нужно вздыхать и сердиться,

Рану свою бередя, радовать злейших врагов,

Близких друзей огорчать. Богами положенной доли

Даже с великим трудом нам избежать не дано,

Даже если спуститься на дно багряного моря,

Даже если навек в Тартар печальный уйти.

Тот глупец и дурак, кто вином утешаться не хочет

В дни, когда звездного Пса вновь наступила пора.

Кто на этом пиру уснул, потеплее укрывшись, —

Зевсом клянусь, для того радости много в питье.

Я, как ребенку отец, тебе наставленья благие

Дам и хочу, чтоб они в душу запали твою:

Ты опрометчив не будь, чтоб зла не наделать, старайся

Всякое дело свое взвешивать здравым умом.

Резкие взлеты ума и души бесноватым присущи.

Трезвый расчет и совет — вот что к добру приведет.

Кончим наш разговор. Сыграй-ка мне лучше на флейте.

Вспомнить о музах сейчас время обоим пришло.

Муз восхитительный дар в безраздельное отдан владенье

Мне и тебе. Остальным только вниманье дано.

Нрав человека узнать, наблюдая за ним в отдаленье,

Как бы ты ни был мудр, трудно подчас, Тимагор.

Подлость скрывают одни под великим богатством. Другие

Лучшие качества все в бедности прячут своей.

В юности можно всю ночь провести со сверстницей милой,

Сладких любовных трудов полную меру неся,

Или во время пиров распевать под музыку флейты —

Нет ничего на земле этих занятий милей

Всем до единого смертным. И что мне почет и богатство,

Если милее всего — в радостях весело жить.

Те дураки и глупцы, которые плачут о мертвых.

Юности вянет цветок — надо бы плакать о нем.

Очень трудно судить о конце несвершенного дела,

Как его бог завершит, трудно сказать наперед.

Мрак перед нами простерся. Пока не наступят событья,

Смертный не может сказать, где же незнанью предел.

Как бы мыслей своих ни менял человек благородный,

Верность другу хранить нужно ему до конца.

Многое трудно тебе. Ведь ты, Демонакт, не умеешь

Тем заниматься, к чему сердце твое не лежит.

Лучше теперь поищи другого. Мне незачем это

Делать. За прежнее мне будь благодарен еще.

Время придет, погоди, вспорхну, как над озером птица,

Птица, которая вдруг, петлю свою разорвав,

Прочь от плохого летит хозяина. Ты же позднее,

Дружбы лишившись моей, мудрость узнаешь мою.

Тот человек, что меня пред тобой очернил и заставил

Вдруг удалиться тебя, дружбу со мной прекратив…

Кирн, погубила уже Колофон, Магнесию, Смирну[241]

Наглость. Конечно, и вас тоже погубит она.

Кирн, благородный вчера — сегодня унижен, а низкий

Стал благородным теперь. Кто б это вынести мог?

Добрый вконец обесчещен, почет подлецу достается.

В брачный войти договор с подлыми знатный готов.

Будучи с деньгами сам, ты назвал меня нищим. Однако

Кое-что есть у меня, кое-что боги дадут.

Всех ты божеств, о богатство, желаннее, всех ты прекрасней.

Как бы кто ни был дурен, будет с тобою хорош.

Феб-Аполлон, Летоид, и Зевс, повелитель бессмертных,

Вдосталь мне сил молодых пусть благосклонно пошлют,

Чтобы праведно жить вдали от всяких несчастий,

Радуясь юным годам, сердце богатством согрев.

Бедствия лучше забыть. С Одиссеем сравнюсь я в страданьях,

С тем, кто, Аид посетив, выйти оттуда сумел,

С тем, кто с жестокой душой сумел женихов Пенелопы,

Отданной в жены ему, радуясь в сердце, убить.

Долго ждала она и с сыном своим оставалась,

Прежде чем он, возвратясь, к пышному ложу пришел.

Кирн, несчастья друзей губить в зародыше будем.

Только появится боль — будем лекарство искать.

Людям одно божество благое осталось — Надежда.

Прочие все на Олимп, смертных покинув, ушли.

Скромность ушла от людей. Богиня великая — Верность

Тоже оставила нас вместе с харитами, друг.

Клятвам верить нельзя. Они даются нечестно.

Нет на земле никого, кто бы боялся богов.

Род благочестных людей прекратился. О праведной жизни

Знать не желает никто, нет благочестья ни в ком.

Но покамест живешь и видишь сияние солнца,

Нужно богов почитать, ждать, что Надежда придет,

Нужно молиться богам и, прекрасное мясо сжигая,

С жертвы Надежде начав, жертвой Надежде кончать.

Нужно быть начеку, бесчестные речи услышав

Тех, кто, ничуть не боясь гнева бессмертных богов,

Все о достатке чужом, о чужом помышляет богатстве,

Тех, кто для подлых затей в мерзкую сделку вошел.

Если умен человек, в груди у него поместятся

Уши его и глаза, мысли его и язык.

Слово достойных людей не расходится с делом хорошим.

Подлые речи дурных только на ветер идут.

Самое лучшее, Кирн, что дали бессмертные людям, —

Разум. Любые дела можно рассудком обнять.

Счастлив, кто им обладает. Гораздо приятней разумно,

Нежели в чванстве пустом, в гибельной гордости жить.

Гордость — несчастье для смертных. Страшнее, чем чванство и гордость,

Нет на земле ничего. Всякие беды от них.

Если позора ты сам не терпел и других не позорил,

Кирн, добродетель свою ты хорошо доказал.

Ум и язык — это благо. Немного, однако, найдется

Смертных, чтоб тем и другим верно могли б управлять.

Птицы пронзительный крик услышал я, сын Полипая:

Нам возвещает она время весенних работ —

Пахоты время и сева. И черная боль охватила

Сердце мое — не про нас пышного поля простор!

Можешь остаться у нас. Но тебя приглашать мы не станем.

Бремя для всех на пиру, мил ты за дверью, как друг.

Родом я неизвестный. Я в Фивах живу, крепкостенном

Городе. Мне привелось землю покинуть отцов.

Милых предков моих не смей поносить, Аргирида,

Ради забавы. Тебе рабская доля дана,

Мне же, о женщина, беды другие достались в изгнанье,

Множество бед. Но не мне рабство тяжелое знать.

Нет, меня не продашь. Вдали, у равнины Летейской,

Город прекрасный стоит. Это мой город родной.

Рядом с рыдающим, Кирн, никогда мы не станем смеяться,

Как бы ни радовал нас в собственном деле успех.

Трудно заставить врага-ненавистника верить обману.

Друга же очень легко другу, о Кирн, обмануть.

Слово приносит обычно великий урон человеку,

Если окажется он слишком взволнован, мой Кирн.

Нет справедливости в гневе, он только вредит человеку,

Делая душу его подлой и низкою, Кирн.

О Киферея-Киприда, искусная в кознях[242], могучим

Даром тебя одарил Зевс, отличая тебя.

Ты покоряешь умнейших, и нет никого, кто настолько

Был бы могуч или мудр, чтобы тебя избежать.

Нет у людей ничего долговечного. Истину эту

Выразил лучше всего славный хиосец[244], сказав:

«Так же, как листья деревьев, сменяются роды людские».

Редко, однако же, кто, слушая эти слова,

Воспринимает их сердцем своим — потому что надежда

В каждом живет, с юных лет укореняясь в груди.

Каждый, пока не увял еще цвет его юности милой,

Много несбыточных дум носит в незрелом уме;

Мысли о старости, смерти грозящей его не тревожат,

Нет до болезней ему дела, пока он здоров.

Жалок, чей ум так настроен, кто даже подумать не хочет,

Сколь ненадолго даны смертному юность и жизнь!

Ты же, постигнувший это, ищи до конца своей жизни

Благ, от которых душе было б отрадно твоей.

Гроздьев живительных мать, чародейка лоза винограда!

Ты, что даешь от себя отпрыски цепких ветвей!

Вейся по стеле высокой над Анакреонтом-теосцем,

Зеленью свежей покрой низкую насыпь земли.

Пусть он, любивший вино и пиры и в чаду опьяненья

Певший на лире всю ночь, юношей, милых ему,

Видит и, лежа в земле, над своей головою висящий,

В гроздьях на гибких ветвях, спелый, прекрасный твой плод;

Пусть окропляются влагой росистой уста, из которых

Слаще, чем влага твоя, некогда песня лилась!

Милостью муз песнопевца бессмертного, Анакреонта,

Теос родной у себя в недрах земли приютил.

В песнях своих, напоенных дыханьем харит и эротов,

Некогда славил певец юношей нежных любовь.

И в Ахероне теперь он грустит не о том, что, покинув

Солнечный свет, к берегам Леты печальной пристал,

Но что пришлось разлучиться ему с Мегистеем, милейшим

Из молодежи, любовь Смердия кинуть пришлось.

Сладостных песен своих не прервал он, однако, и мертвый,

Даже в Аиде не смолк звучный его барбитон[245].

Военачальник Эллады, Павсаний[246], могучему Фебу,

Войско мидян поразив, памятник этот воздвиг.

Эллины, силою рук, и Арея искусством, и смелым

Общим порывом сердец персов изгнав из страны,

В дар от свободной Эллады освободителю Зевсу

Некогда здесь возвели этот священный алтарь.

Доблести этих мужей обязан ты, город Тегея[248],

Тем, что от стен твоих дым не поднялся к небесам.

Детям оставить желая цветущий свободою город,

Сами в передних рядах бились и пали они.

Граждан афинских сыны, победив на войне беотийцев

И халкидян племена, гнетом железных цепей

Дерзость уняли врагов. Как десятую долю добычи

В дар получила коней этих Паллада от них.

Помер я — рад Феодор; а сам помрет, так другие

Будут рады тому. Все мы у смерти в долгу.

Лишь погляжу на надгробье Мегакла, становится сразу,

Каллия, жалко тебя: как ты терпела его?

Греции и мегарянам свободную жизнь увеличить

Сердцем стремясь, мы в удел смерть получили: одни —

Пав под высокой скалою Эвбеи, где храм Артемиды,

Девы, носящей колчан, славный в народе, стоит,

Или у мыса Микалы; другие — вблизи Саламина,

Где финикийских судов ими погублена мощь;

Те, наконец, — на равнине Беотии: пешие, смело

В битву вступили они с конною ратью врага…

Граждане наши за это на площади людной Нисеи[250]

Памятник нам возвели, честью великой почтив.

Женщины эти за греков и с ними сражавшихся рядом

Граждан своих вознесли к светлой Киприде мольбы;

Слава богине за то, что она не хотела акрополь,

Греков твердыню, отдать в руки мидийских стрелков.

В этой могиле лежит Симонида Кеосского спасший.

Мертвый, живому добром он отплатил за добро.

Мне, козлоногому Пану, аркадцу, враждебному персам,

Верному другу Афин, место здесь дал Мильтиад.

Некогда против трехсот мириад здесь сражались четыре

Тысячи ратных мужей Пелопоннесской земли.

Славных покрыла земля — тех, которые вместе с тобою

Умерли здесь, Леонид, мощный Лаконики царь!

Множество стрел и коней быстроногих стремительный натиск

В этом сраженье пришлось выдержать им от мидян.

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

Между животными я, а между людьми всех сильнее

Тот, кого я теперь, лежа на камне, храню.

Если бы, Львом именуясь, он не был мне равен и духом,

Я над могилой его лап не простер бы своих.

Памятник это Мегистия славного. Некогда персы,

Реку Сперхей[256] перейдя, жизни лишили его.

Вещий, он ясно предвидел богинь роковых приближенье,

Но не хотел он в бою кинуть спартанских вождей.

О потерпевших здесь гибель от персов в борьбе за Элладу

Правдолюбивый Опунт, родина локров, скорбит.

Странник, мы жили когда-то в обильном водою Коринфе,

Ныне же нас Саламин, остров Аянта, хранит;

Здесь победили мы персов, мидян и суда финикийцев

И от неволи спасли земли Эллады святой.

Неугасающей славой покрыв дорогую отчизну,

Черным себя облекли облаком смерти они.

Но и умерши, они не умерли; доблести слава,

Ввысь воспарив, унесла их из Аидовой тьмы.

Пали в ущелье Дирфисской горы мы. Вблизи же Эврипа[259]

Граждане нам возвели этот могильный курган.

Да и недаром! Ведь мы дорогую утратили юность,

Храбро приняв на себя грозную тучу войны.

Радуйтесь, лучшие дети афинян, цвет конницы нашей!

Славу великую вы в этой стяжали войне.

Жизни цветущей лишились вы ради прекрасной отчизны,

Против большого числа эллинов выйдя на бой.

В этой могиле лежит Архедика, дочь Гиппия — мужа,

Превосходившего всех в Греции властью своей.

Муж и отец ее были тираны, и братья, и дети,

Но никогда у нее не было спеси в душе.

Всякий грустит по своим умирающим, по Никодику ж

Плачут не только друзья, но и весь город скорбит.

День, в который Гиппарх убит Аристогитоном

И Гармодием, был светлым поистине днем.

Их, отвозивших однажды из Спарты дары свои Фебу,

Море одно, одна ночь, лодка одна погребла.

Эта могила, прохожий, не Креза, а бедного. Впрочем,

Сколько она ни мала, будет с меня и ее.

Много я пил, много ел и на многих хулу возводил я;

Нынче в земле я лежу, рóдянин Тимокреонт.

Родом критя́нин, Брота́х из Гортины, в земле здесь лежу я,

Прибыл сюда не затем, а по торговым делам.

Смертью убивших меня накажи, о Зевс-страннолюбец!

Тем же, кто предал земле, радости жизни продли.

Думаю я, и по смерти твоей и в могиле, Ликада,

Белые кости твои все еще зверя страшат.

Памятна доблесть твоя Пелиону высокому, Оссе[262]

И киферонским холмам, пастбищам тихим овец.

Вот он, смотри, Феогнет, победитель в Олимпии, мальчик,

Столь же прекрасный на вид, как и искусный в борьбе,

И на ристалищах ловко умеющий править конями.

Славою он увенчал город почтенных отцов.

Был Адимант[264] у афинян архонтом, когда за победу

Чудный треножник как приз Антиохида взяла.

Хор в пятьдесят человек, хорошо обученный искусству,

Ей снарядил Аристид, сын Ксенофила, хорег[265];

Славу ж учителя хора стяжал себе сын Леопрена,

Восемь десятков уже числивший лет Симонид.

Как Алкмены сын —

Он друга убил,[267] —

Калидон[268] покинув,

К соседям бежал.[269]

С ним жена-дитя Деянира.

Поперек пути

Сердитый поток:

Там за плату кентавр,

Перевозчик Несс,

Чрез Эвен переправу держал.

И кентавру сын Зевса, Геракл,

Отдает дитя Деяниру.

Зверь простушку руками

На плечи берет —

Локти розовые

Над водой,

А Геракл при конях,

С младенцем в руках

Стоит над Эвеном-рекой.

Но, когда уже был

Близок берег, кентавр

Вдруг, исполненный яростной страсти, взыграл

И к сближению вздыбился бурно…

Звонко вскрикнула тут Деянира,

Умоляя милого мужа

Отвратить погибель супруги.

У Геракла — пожар под бровями,

И в уме убийство с бедою

В роковой завязались узел.

Он безмолвен. Он, не с ревом,

Как, бывало, громоносным —

С тяжкой палицей в деснице

На чудовище обрушась,

Гнет, хрящи ушей терзает,

Кость щеки крушит косматой,

Грозных глаз гасит сверканье,

По надбровью бьет и топчет

В прах поверженное тело,

Сам неистово-бесстрашный,

И, стрелой сверля, пронзает

Сердце Нессу-зверомужу.

Светел жребий и подвиг прекрасен

Убиенных перед дверью фермопильской!

Алтарь — их могила; и плач да смолкнет о них, но да будет

Память о славных живою в сердцах! Время

Не изгладит на сей плите письмен святых,

Когда все твердыни падут и мох оденет их следы!

Тут схоронила свой цвет Эллада, любовь свою.

Ты, Леонид, мне свидетель о том, спартанский воин,

Чей не увянет вечный венец.

Крепкозданный ковчег по мятежным валам ветер кидал,

Бушевала пучина.

В темном ковчеге лила, трепеща, Даная слезы.

Сына руками обвив, говорила: «Сын мой, бедный сын!

Сладко ты спишь, младенец невинный,

И не знаешь, что я терплю в медных заклепах

Тесного гроба, в могильной

Мгле беспросветной! Спишь и не слышишь, дитя, во сне,

Как воет ветер, как над нами хлещет влага,

Перекатывая грузными громадами валы, вторя громам;

Ты ж над пурпурной тканью

Милое личико поднял и спишь, не зная страха.

Если б ужас мог ужаснуть тебя,

Нежным ушком внял бы ты шепоту уст родимых.

Спи, дитя! Дитятко, спи! Утихни, море!

Буйный вал, утомись, усни!

И пусть от тебя, о Зевс-отец, придет избавленье нам.

Преклонись! Если ж дерзка мольба,

Ради сына, вышний отец, помилуй мать!»

Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;

Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,

Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,

Запах веселый вина разливая далече; сосуды

Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный

Мед и сыр молодой: все готово; весь убран цветами

Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,

Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,

Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою

Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:

Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика

В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава

Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

Что среди смертных позорным слывет и клеймится хулою —

То на богов возвести ваш Гомер с Гесиодом дерзнули:

Красть, и прелюбы творить, и друг друга обманывать хитро.

Если быки, или львы, или кони имели бы руки,

Или руками могли рисовать и ваять, как и люди,

Боги тогда б у коней с конями схожими были,

А у быков непременно быков бы имели обличье;

Словом, тогда походили бы боги на тех, кто их создал.

Черными пишут богов и курносыми все эфиопы,

Голубоокими их же и русыми пишут фракийцы.

Муж, ревнитель добра, Паррасий, эфесянин родом,

Знающий толк в красоте, эту картину писал.

Также родитель его, Эвенор, да будет помянут:

Первый художник страны эллинов им порожден.

Пусть не поверят, но все же скажу: пределы искусства,

Явные оку людей, мною достигнуты здесь.

Создан моею рукой, порог неприступный воздвигся.

Но ведь у смертных ничто не избегает хулы.

Здесь он таким предстоит, каким ночною порою

Множество раз его видел Паррасий во сне.

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу

Сладостной негой пиров, — после смерти ведь нет нам отрады.

В прах обратился и я, Ниневии великой властитель.

Только с собой и унес я, что выпил и съел и что взято

Мной от любви; вся же роскошь моя и богатство остались;

Мудрости это житейской мое поучение людям.

Лучшая мера для Вакха — без лишку, ни много, ни мало;

Иначе к буйству он нас или к унынью ведет.

Любит он с нимфами смесь, если три их и сам он четвертый;

Больше всего и к любви он расположен тогда.

Будучи ж крепким, он духом своим отвращает эротов

И нагоняет на нас сходный со смертию сон.

Если и ненависть нам и любовь причиняют страданья,

Лучше пусть буду страдать от уязвлений любви.

Смелость, с умом сочетаясь, бывает нам очень полезна;

Но без ума только вред людям приносит она.

Чуждая войнам, зачем ты взялась за Ареево дело?

Кто, о Киприда, тебя ложно в доспехи облек?

Сердцу милы твоему лишь эроты да радости ложа,

Любишь кроталов[280] ты треск, воспламеняющий страсть.

Дай же Тритонской богине[281] копье, обагренное кровью,

И с Гименеем опять, богом кудрявым, дружи.

Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный,

Гордость внушающий нам, шумный заступник любви!

Юноша! скромно пируй и шумную Вакхову влагу

С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.

Спи без тревог в Пиерийской, одетой туманом, долине,

В месте, где вечная ночь кроет тебя, Эврипид!

Знай и зарытый в земле, что твоя непреложная слава

Светлой и вечно живой славе Гомера равна.

Хоть и плачевный удел, Эврипид, тебе выпал и жалко

Кончил ты дни, послужив пищей волчатникам-псам,[284]

Ты, украшенье Афин, соловей сладкозвучный театра,

Соединявший в себе грацию с мудростью муз!

Но схоронен ты в Пеллейской земле[285] и теперь обитаешь,

Жрец пиерид, от своих неподалеку богинь.

Душу свою на губах я почувствовал, друга целуя:

Бедная, верно, пришла, чтоб перелиться в него.

Яблоко это тебе я кидаю. Поймай, если любишь,

И отведать мне дай сладость твоей красоты.

Если ж, увы, ты ко мне холодна, подыми его: сможешь

Видеть на нем, сколь кратка пышного цвета пора.

Яблоко я. Меня бросил тобою плененный, Ксантиппа.

Полно, строптивой не будь! Краток твой век, как и мой.

Ты на звезды глядишь, о звезда моя! Быть бы мне небом,

Чтоб мириадами глаз мог я глядеть на тебя.

Ты при жизни горел средь живущих денницей, Астер мой,

Ныне вечерней звездой ты средь усопших горишь.

Мойры еще на роду Гекубе[289] и женам троянским

Скорбный напряли удел — слезы горючие лить,

О мой Дион, а тебе, воспевавшему славные битвы,

Боги сулили благих осуществленье надежд;[290]

Ты же лежишь под землей, родимым городом чтимый,

О в мое сердце любовь властно вселивший Дион!

Стоило мне лишь однажды назвать Алексея красавцем,

Как уж прохода ему нет от бесчисленных глаз;

Да, неразумно собакам показывать кость! Не таким ли

Образом я своего Федра навек потерял?

Родом мы все эретрийцы, с Эвбеи; могилы же наши —

Около Суз[292]. Как далек край наш родимый от нас!

Шумно бурлящие волны Эгейского моря покинув,

Здесь мы навеки легли средь Экбатанских[293] равнин.

Нас не забудь, о Эретрия наша, прощайте, Афины,

Доблестный город-сосед! Милое море, прощай!

Золото некто нашел, обронив при этом веревку;

Тот, кто его потерял, смог себе петлю связать.

Золото этот нашел, а тот потерял его. Первый

Бросил сокровище прочь, с жизнью покончил второй.

Молвила музам Киприда: «О девушки, вы Афродиту

Чтите, не то напущу мигом Эрота на вас!»

Музы в ответ: «Болтовню эту ты сбереги для Арея,

Нам же не страшен, поверь, мальчик крылатый ничуть».

Тише, источники скал и поросшая лесом вершина!

Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад!

Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели,

Влажной губою скользя по составным тростникам,

И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы,

Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.

Сядь отдохнуть, о прохожий, под этой высокой сосною,

Где набежавший зефир, ветви колебля, шумит, —

И под журчанье потоков моих и под звуки свирели

Скоро на веки твои сладкий опустится сон.

В этой могиле лежит потерпевший кораблекрушенье,

Рядом же — пахарь; сильней моря и суши Аид.

Море убило меня и бросило на́ берег, только

Плащ постыдилось отнять, что прикрывал наготу.

Но человек нечестивой рукой сорвал его с трупа:

Жалкой корыстью себя в грех непомерный он ввел.

Пусть же он явится в нем в преисподнюю, к трону Миноса,[295] —

Тот не преминет узнать, в чьем нечестивец плаще.

Мимо могилы моей, о счастливый моряк, проплывая,

Знай, что покоится в ней твой незадачливый брат.

Где бы навек поселиться и жить, искали хариты;

Место такое нашлось: Аристофана душа.

Я, Лайда[297], чей смех оглашал горделиво Элладу,

В чьих дверях молодежь вечно теснилась толпой,

Ныне тебе, Афродита, дарю это зеркало: в нем я

Быть вот такой не хочу, прежней же быть не могу.

Девять лишь муз называя, мы Сапфо наносим обиду:

Разве мы в ней не должны музу десятую чтить?

Был этот муж согражданам мил и пришельцам любезен;

Музам он верно служил, Пиндаром звали его.

Пять коровок пасутся на этой маленькой яшме;

Словно живые, резцом врезаны в камень они.

Кажется, вот разбредутся… Но нет, золотая ограда

Тесным схватила кольцом крошечный пастбищный луг.

Вакхов сатир вдохновенной рукою изва́ян и ею,

Только ею одной, камню дарована жизнь;

Я же наперсником сделан наяд: вместо алого меда

Я из амфоры своей воду студеную лью.[298]

Ты, приближаясь ко мне, ступай осторожнее, чтобы

Юношу не разбудить, сладким объятого сном.

Я — Диониса служитель, прекраснорогого бога, —

Лью серебристой струей чистую воду наяд;

Мною ко сну убаюкан прилегший для отдыха отрок…

Точно не отлит сатир, а уложен ко сну Диодором:

Спит серебро, не буди прикосновеньем его.

Образ служанки наяд, голосистой певуньи затонов,

Скромной лягушки с ее влаголюбивой душой,

В бронзе отлив, преподносит богам возвратившийся путник

В память о том, как он в зной жажду свою утолил.

Он заблудился однажды, но вот из росистой лощины

Голос раздался ее, путь указавший к воде;

Путник, идя неуклонно за песней из уст земноводных,

К многожеланным пришел сладким потока струям.

В Книдос однажды пришла по вспенённому морю Киприда,

Чтоб увидать наконец изображенье свое,

И, оглядевшись кругом в огражденном приделе, вскричала:

«Где же Пракситель мою мог подсмотреть наготу?»

Нет, запретного он не видел; резец Афродите

Придал тот образ, каким воспламенен был Арей[300].

Нет, не Праксителем создана ты, не резцом, а такою

В оные дни ты пришла выслушать суд над собой[301].

Время всесильно: порой изменяют немногие годы

Имя и облик вещей, их естество и судьбу.

Горькая выпала мне, придорожной орешине, доля:

Быть мишенью для всех мимо бегущих ребят.

Сучья и ветви мои цветущие сломаны градом

Вечно летящих в меня, метко разящих камней.

Дереву быть плодоносным опасно. Себе я на горе

В дерзкой гордыне своей вздумала плод понести.

Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали

Сына Киферы, малютку[302], подобного яблокам алым.

Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи

Под густолиственной чащей ближайших деревьев висели;

Сам же на розах цветущих, окованный негою сонной,

Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы

Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.

С рыбою вместе в сетях извлекли из воды рыболовы

Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.

И, оскверненной добычи не взяв, они с трупом зарыли

Также и рыб под одной малою грудой песка.

Все твое тело в земле, утонувший! Чего не хватало,

То возместили тела рыб, пожиравших тебя.

Сплошь окружают могилу волчец и колючий терновник, —

Ноги изранишь себе, если приблизишься к ней.

Я обитаю в ней — Тимон, людей ненавистник. Уйди же!

Сколько угодно кляни, жалуйся, — только уйди!

Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой,

Некогда гордый венцом башен высоких своих, —

Ныне ж пожрал меня пепел времен; но в песнях Гомера

Все я стою невредим с медным оплотом ворот.

Мне не страшны, для меня не губительны копья ахивян:

Ведь у Эллады детей вечно я буду в устах.

Вот Демодоково слово: милетяне, право, не глупы,

Но поступают во всем жалким подобно глупцам.

Вот Демодоково слово: хиосцы, — не тот или этот, —

Все, кроме Прокла, дурны; но из Хиоса и Прокл.

Все киликийцы — прескверные люди; среди киликийцев

Только Кинир лишь хорош; но — киликиец и он!

Каппадокийца ужалила злая ехидна и тут же

Мертвой упала сама, крови зловредной испив.

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу

Сладостью мудрых речей, не в еде для души ведь отрада.

Жалок я, евший так много и так наслаждавшийся в жизни!

Только с собой и унес я что ум мой познал и что музы

Дали прекрасного мне; все же прочие блага остались.