Античная лирика

Славный внук, Меценат, праотцев царственных,

О, отрада моя, честь и прибежище!

Есть такие, кому высшее счастие —

Пыль арены взметать в беге увертливом

Раскаленных колес: пальма победная

Их возносит к богам, мира властителям.

Есть другие, кому любо избранником

Быть квиритов[673] толпы, пылкой и ветреной.

Этот счастлив, когда с поля ливийского

Он собрал урожай в житницы бережно;

А того, кто привык заступом вскапывать

Лишь отцовский надел, — даже богатствами

Всех пергамских царей в море не выманишь

Кораблем рассекать волны коварные.

А купца, если он, бури неистовой

Устрашася, начнет пылко расхваливать

Мир родимых полей, — вновь за починкою

Видим мы корабля в страхе пред бедностью.

Есть иные, кому с чашей вина сам-друг

Любо день коротать, лежа под деревом

Земляничным, в тени ласковой зелени,

Или у родника вод заповеданных.

Многих лагерь манит, — зык перемешанный

И рогов, и трубы, и ненавистная

Матерям всем война. Зимнего холода

Не боясь, о жене нежной не думая,

Всё охотник в лесу, — лань ли почуяла

Свора верных собак, сети ль кабан прорвал.

Но меня только плющ, мудрых отличие,

К вышним близит, меня роща прохладная,

Где ведут хоровод нимфы с сатирами,

Ставит выше толпы, — только б Евтерпа[674] мне

В руки флейту дала и Полигимния[675]

Мне наладить пришла лиру лесбийскую.

Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня,

Я до звезд вознесу гордую голову.

Вдосталь снега слал и зловещим градом

Землю бил Отец и смутил весь Город,

Ринув в кремль святой[676] грозовые стрелы

Огненной дланью.

Всем навел он страх, не настал бы снова

Грозный век чудес и несчастной Пирры,

Век[677], когда Протей[678] гнал стада морские

К горным высотам,

Жили стаи рыб на вершинах вязов,

Там, где был приют лишь голубкам ведом,

И спасались вплавь над залитым лесом

Робкие лани.

Так и нынче: прочь от брегов этрусских

Желтый Тибр, назад повернувши волны,

Шел дворец царя сокрушить и Весты.[679]

Храм заповедный,

Риму мстить грозя за печаль супруги,

Впавшей в скорбь, — хоть сам не велел Юпитер —

Волны мчал он, брег затопляя левый,

Илии[680] верен.

Редким сыновьям от отцов порочных

Суждено узнать, как точили предки

Не на персов меч, а себе на гибель

В распре гражданской.

Звать каких богов мы должны, чтоб Рима

Гибель отвратить? Как молить богиню

Клиру чистых дев, если мало внемлет

Веста молитвам?

Грех с нас жертвой смыть на кого возложит

Бог Юпитер? Ты ль, Аполлон-провидец,

К нам придешь, рамен твоих блеск укрывши

Облаком темным.

Ты ль, Венера, к нам снизойдешь с улыбкой —

Смех и Пыл любви вкруг тебя витают;

Ты ль воззришь на нас, твой народ забытый,

Марс-прародитель?

Ты устал от игр бесконечно долгих,

Хоть и любишь бой, и сверканье шлемов,

И лицо бойца над залитым кровью

Вражеским трупом.

Ты ль, крылатый сын благодатной Майи[681],

Принял на земле человека образ

И согласье дал нам носить прозванье

«Цезаря мститель».

О, побудь меж нас, меж сынов Квирина!

Благосклонен будь: хоть злодейства наши

Гнев твой будят, ты не спеши умчаться,

Ветром стремимый,

Ввысь. И тешься здесь получать триумфы,

Зваться здесь отцом, гражданином первым.

Будь нам вождь, не дай без отмщенья грабить

Конным парфянам.

Пусть Киприда хранит тебя,

Пусть хранят Близнецы, звезды-водители,[682]

И родитель ветров Эол,

Провожая тебя веяньем Япига[683].

Я доверил тебе, корабль,

И ветрилам твоим друга Вергилия,

Половину души моей, —

Принеси же его к берегу Аттики.

Трижды медная грудь была

У того удальца, у дерзновенного,

Кто впервые свой хрупкий струг

Предал ярости волн, штормы и смерч презрев —

Аквилона и Африка,[684]

И дождливых Гиад[685], нота[686] неистовства,

Нота властного буйства вод

Возмущать и смирять в логове Адрия.

Что угрозы и смерть тому,

Кто воочию зрел чудищ невиданных

И взбешенного моря зев

Между скал роковых Акрокеравнии[687]!

О, напрасно провидец-бог

Отделил океан и оградил им твердь,

Раз суда святотатственно

Разрезают кормой даль заповедных вод.

С дерзким вызовом, все презрев,

Род мятется людской, руша святой запрет,

Дерзкий отпрыск Япета[688] нам

Не к добру дар огня хитростью выманил.

Только с высей эфира был

Им похищен огонь, тотчас нахлынула

Хворь ордой лихорадок; смерть

Свой ускорила шаг, прежде медлительный.

Дал созданью бескрылому

Крылья мудрый Дедал — средь пустоты парить.

Переплыл Ахерон Геракл[689] —

Возвратился, как был, из безвозвратной мглы.

Нет для смертных преград земных!

Безрассудная ж дурь на небо просится,

Но не терпит, чтоб всех за грех

Громовержец поверг гневною молнией.

Что за щеголь — омыт весь ароматами,

Весь в гирляндах из роз — в гроте так яростно

Стан сжимает твой, Пирра?

Для кого эти локоны

Скромно вяжешь узлом? Ох, и оплачет он,

Будет клясть, и не раз, клятвы неверные,

Будет на море бурном,

Черным тучам в свой черный час

Удивляясь, глотать соль накипевших слез,

Он теперь — золотой, нежною, верною —

Не на миг, а навеки —

Он тобой упоен. Увы,

Ослепительна ты. Горе слепым! А я,

Из пучины едва выплыв, спасителю —

Богу моря одежды,

Еще влажные, в дар принес.[690]

Пусть тебя, храбреца многопобедного,

Варий славит — орел в песнях Меонии —

За дружины лихой подвиги на море

И на суше с тобой, вождем.

Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,

Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,

Путь Улисса морской, хитролукавого,

И Пелоповы ужасы?

Стыд и Музы запрет, лировладычицы

Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,

В скромном даре своем, Цезаря славного

И тебя унижать хвалой.

Как достойно воспеть Марса в броне стальной,

Мериона, что крыт пылью троянскою,

И Тидида вождя, мощной Палладою

До богов вознесенного?

Я пою о пирах и о прелестницах,

Острый чей ноготок страшен для юношей,

Будь я страстью объят или не мучим ей,

Я — поэт легкомысленный.

Ради богов бессмертных,

Лидия, скажи: для чего ты Сибариса губишь

Страстью своей? Зачем он

Стал чуждаться игр, не терпя пыли арены знойной,

И не гарцует больше

Он среди других молодцов, галльских коней смиряя

Прочной уздой зубчатой?

Иль зачем он стал желтых вод Тибра бояться, — точно

Яда змеи, елея

Избегать, и рук, к синякам прежде привычных, ныне

Не упражняет боем

Тот, кто ловко диск и копье раньше метал за знаки?

Что ж, он укрыться хочет,

Как Фетиды сын[691], говорят, скрыт был под женским платьем,

Чтобы не пасть, с ликийцев

Ратями сойдясь, средь борьбы у обреченной Трои?

Смотри: глубоким снегом засыпанный,

Соракт[692] белеет, и отягченные

Леса с трудом стоят, а реки

Скованы прочно морозом лютым.

Чтоб нам не зябнуть, нового топлива

В очаг подбрось и полною чашею

Черпни из амфоры сабинской,

О Талиарх, нам вина постарше!

Богам оставь на волю все прочее:

Лишь захотят — и ветер бушующий

В морях спадет, и не качнутся

Ни кипарисы, ни старый ясень.

О том, что ждет нас, брось размышления,

Прими, как прибыль, день, нам дарованный

Судьбой, и не чуждайся, друг мой,

Ни хороводов, ни ласк любовных.

Пока далеко старость угрюмая,

И ты цветешь. Пусть ныне влекут тебя

И состязанья, и в урочный

Вечера час нежный лепет страсти.

И пусть порою слышится девичий

Предатель-смех, где милая спряталась,

И будет у тебя запястье

Или колечко любви залогом.

Вещий внук Атланта[693], Меркурий! Мудро

Ты смягчил людей первобытных нравы

Тем, что дал им речь и назначил меру

Грубой их силе.

Вестник всех богов, я тебя прославлю

В песне. Ты творец криворогой лиры,

Мастер в шутку все своровать и спрятать,

Что бы ни вздумал.

Ты угнал и скрыл Аполлона стадо,

И сердитый Феб, с малышом ругаясь,

Вдруг среди угроз рассмеялся: видит,

Нет и колчана.

Ты Приама вел[694] незаметно ночью:

Выкуп ценный нес он за тело сына,

В стан врагов идя меж огней дозорных

Мимо Атридов.[695]

В край блаженный ты беспорочных души

Вводишь; ты жезлом золотым смиряешь

Сонм бесплотный — мил и богам небесным,

Мил и подземным.

Ты гадать перестань: нам наперед знать не дозволено,

Левконоя, какой ждет нас конец. Брось исчисления

Вавилонских таблиц[696]. Лучше терпеть, что бы ни ждало нас, —

Много ль зим небеса нам подарят, наша ль последняя,

Об утесы биясь, ныне томит море Тирренское

Бурей. Будь же мудра, вина цеди, долгой надежды нить

Кратким сроком урежь. Мы говорим, время ж завистное

Мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему.

Как похвалишь ты, Лидия,

Розоватый ли цвет шеи у Телефа,

Руки ль белые Телефа, —

Желчью печень моя переполняется.

И тогда не владею я

Ни умом, ни лицом: слезы украдкою

По щекам моим катятся,

Выдавая огонь, сердце сжигающий.

Я сгораю, когда тебе

Буйный хмель запятнал плечи прекрасные

Или пламенный юноша

Зубом запечатлел след на губе твоей.

Не надейся любезною

Быть надолго тому, кто так неистово

Милый ротик уродует,

У Венеры самой нектар отведавший.

Те лишь много крат счастливы,

Кто связался навек прочными узами:

Им, не слушая жалобы,

Не изменит любовь раньше, чем смерть придет.

О корабль, вот опять в море несет тебя

Бурный вал. Удержись! Якорь брось в гавани!

Неужель ты не видишь,

Что твой борт потерял уже

Весла, — бурей твоя мачта надломлена, —

Снасти жутко трещат, — скрепы все сорваны,

И едва уже днище

Может выдержать грозную

Силу волн? Паруса — в клочья растерзаны;

Нет богов на корме, в бедах прибежища;

И борта расписные

Из соснового дерева,

Что в понтийских лесах, славное, срублено,

Не помогут пловцу, как ни гордишься ты.

Берегись! Ведь ты будешь

Только ветра игралищем.

О недавний предмет помысла горького,

Пробудивший теперь чувства сыновние,

Не пускайся ты в море,

Что шумит меж Цикладами!

Вез Елену Парис по морю в отчий дом,

Опозорил пастух гостеприимный кров.

Вдруг Нерей[697] спеленал ветры гульливые,

Судьбы грозные провещал:

— Не к добру ты добыл в жены красавицу,

Будет день — соберет Греция воинство:

Поклянется оно грешный расторгнуть брак

И обрушить Приамов град[698].

Сколько поту прольют кони и воины!

Горе! Сколько могил роду Дарданову[699]!

Наготове эгид, и четверня гремит

Пред Палладой неистовой.

О, напрасно, Парис, будешь расчесывать

Гордо кудри свои, будешь кифарою —

Негой песен пленять женщин забывчивых,

Тщетно будешь в альковной мгле

Укрываться от стрел кносского лучника,

И от гула борьбы, и от погони злой:

Неотступен Аянт[700] — поздно, увы! Лишь пыль

Умастит волоса твои.

Оглянись, уж летит гибель троянская —

Лаэртид[701], а за ним видишь ли Нестора[702]?

Настигает тебя Тевкр[703] Саламинянин

И Сфенел[704] — он и в битве смел,

И конями рукой правит искусною.

В бой вступил Мерион[705]. Фурией взмыл, летит:

Вот он, бешеный, вот — ищет в бою тебя

Сам Тидит[706], что страшней отца.

Как в ложбине, вдали волка завидя, мчит,

Вкус травы позабыв, серна стремительно,

Так, дрожа, побежишь, еле дыша, и ты, —

Это ли обещал любви?

Долгий гнев кораблей, силы Ахилловой, —

Илиону продлит срок перед гибелью:

За зимою зима… Испепелит дотла

Огнь ахеян златой Пергам.

Мать страстная страстей людских,

Мне Семелы дитя[707] — бог опьянения,

И разгула веселый час

Позабытой любви сердце вернуть велят.

Жжет мне душу Гликеры[708] блеск, —

Ослепительней он мрамора Пароса,

Жжет дразнящая дерзость, — глаз

Отвести не могу от обольстительной.

Обуян я Венерой: вмиг

С Кипра вихрем ко мне[709] — и не опомниться…

Где там скифы! Какой там парф

Скакуна горячит в бегстве обманчивом!

Дерна, мальчики, листьев мне,

Мирта, лавров сюда! Мирры, двухлетнего

В чаше жертвенной дать вина!

Жертва склонит любовь быть милосерднее.

Будешь у меня ты вино простое

Пить из скромных чаш. Но его недаром

Я своей рукой засмолил в кувшине

В день незабвенный,

В день, когда народ пред тобой в театре

Встал, о Меценат, и над отчим Тибром

С ватиканских круч разносило эхо

Рукоплесканья.

Це́кубским вином наслаждайся дома

И каленских лоз дорогою влагой, —

У меня же, друг, ни Фалерн, ни Формий

Чаш не наполнят.

Пой Диане хвалу, нежный хор девичий,

Вы же пойте хвалу Кинфию, юноши,

И Латоне любезной!

Всеблагому Юпитеру!

Славьте, девы, ее, в реки влюбленную,

Как и в сени лесов хладного Алгида,

В Эриманфские дебри,

В кудри Крага зеленого.

Вы же, юноши, в лад славьте Темпейский дол,

Аполлону родной Делос и светлого

Бога, рамо чье лирой

И колчаном украшено.

Пусть он, жаркой мольбой вашею тронутый,

Горе войн отвратит с мором и голодом

От народа, направив

Их на персов с британцами!

Кто душою чист и незлобен в жизни,

Не нужны тому ни копье злых мавров,

Ни упругий лук, ни колчан с запасом

Стрел ядовитых.

Будет ли лежать его путь по знойным

Африки пескам, иль в глуши Кавказа,

Иль в стране чудес, где прибрежье лижут

Волны Гидаспа[711].

Так, когда брожу я в лесу Сабинском[712]

Без забот, с одной только песней к милой

Лалаге моей, — с безоружным встречи

Волк избегает.

Равного ж ему не кормили зверя

Давние леса, не рождала даже

И пустыня та, что всех львов питает

Грудью сухою.

Брось меня в страну, где весны дыханье

Не живит лесов и полей увялых,

В тот бесплодный край, что Юпитер гневно

Кроет туманом;

Брось меня туда, где бег солнца близкий

Знойностью лучей обезлюдил землю, —

Лалаги моей разлюблю ль я голос

Или улыбку?

Что бежишь от меня, Хлоя, испуганно,

Словно в горной глуши лань малолетняя!

Ищет мать она: в страхе

К шуму леса прислушалась.

Шевельнет ли весна листьями взлетными,

Промелькнет ли, шурша, прозелень ящерки

В ежевике душистой, —

Дрожью робкая изойдет.

Оглянись, я не тигр и не гетульский[713] лев,

Чтобы хищной стопой жертву выслеживать.

Полно, зову покорствуй,

Мать на мужа сменить пора.

Можно ль меру иль стыд в чувстве знать горестном

При утрате такой? Скорбный напев в меня,

Мельпомена, вдохни, — ты, кому дал Отец

Звонкий голос с кифарою!

Так! Ужели ж навек обнял Квинтилия

Сон? Найдут ли ему в доблестях равного

Правосудия сестра — Честь неподкупная,

Совесть, Правда открытая?

Многим добрым сердцам смерть его горестна,

Но, Вергилий, тебе всех она горестней.

У богов ты, увы, с верой не вымолишь

Друга, что ты доверил им!

И хотя бы умел лучше Орфея ты

Сладкозвучной струной лес привораживать,

Оживишь ли черты лика бескровного,

Раз Меркурий, не знающий

Снисхожденья к мольбам, страшным жезлом своим

Уж коснулся его, чтоб приобщить к теням?

Тяжко! Но перенесть легче с покорностью

То, что нам изменить нельзя.

Реже по ночам в запертые ставни

Раздается стук молодежи дерзкой,

Чтоб прервать твой сон, и покой свой любит

Дверь на пороге,

Что она легко покидала прежде.

Стала слышать ты реже все и реже:

«Сна лишен тобой я, — ужель спокоен,

Лидия, сон твой?»

Увядая, ты по лихим повесам

В свой черед всплакнешь в уголке безлюдном

Под напев ветров, что ярятся пуще

В ночь новолунья;

И в тот час, когда любострастья пламень,

Что в обычный срок кобылицу бесит,

Распалит тебя, ты возропщешь, плача,

В горьком сознанье,

Что и плющ и мирт лишь в красе зеленой

Ценит молодежь, предавая воле!

Спутника зимы — ледяного ветрц

Листья сухие.

Во славу музам горесть и груз тревог

Ветрам отдам я. По морю Критскому

Пусть горечь дум моих развеют.

Буду беспечен и глух. Не слышу,

Какой властитель Арктики громы шлет,

Пред кем трепещет царь Тиридат[715]. О ты,

Пимплея, муза ликованья

Чистых ключей, увенчай, сплетая

Цветы в гирлянду, милого Ламия.

Коль слово косно, так славословь со мной,

Под хор сестер[716] лесбосским плектром[717] —

Песнею Ламия обессмерти!

Не для сражений чаши назначены,

А для веселья скромного в добрый час.

Ну что за варварский обычай

Распрей кровавой кончать пирушку!

Вино и свечи, право, не вяжутся

С мечом мидийским[719]. Други, уймите крик!

Долой бесчинство! Крепче левой

Облокотись и пируй пристойно.

И мне налили щедро фалернского[720],

Не разбавляя. Пусть же признается

Мегиллы брат[721], с какого неба

Ранен он насмерть и чьей стрелою.

Ах, он уперся! Только за выкуп пью!

Плати признанием! Кто б ни была она,

Огонь стыда не жжет Венеры,

Ты благородной любовью грешен.

Так начистую! Смело выкладывай!

Надежны уши. Ну же! О, мученик!

Увы, какой Харибде гиблой

Ты отдаешь свой чистейший пламень!

Какая ведьма иль фессалийский маг[722],

Какое зелье может спасти тебя?

Иль бог? От этакой химеры[723]

Даже Пегас не упас бы чудом.

О царица Книда, царица Пафа,

Снизойди, Венера, в волнах курений

С Кипра в светлый дом молодой Гликеры,

Вняв ее зову.

Пусть с тобой спешат и твой мальчик пылкий,

Грации в своих вольных тканях, нимфы.

Без тебя тоской повитая Геба,

С ней и Меркурий.

Что просит в новом храме поэт себе

У Аполлона? И с возлиянием

О чем он молит? Не богатых

Просит он нив средь полей Сардинских,

Не стад обильных в жаркой Калабрии,

Не злата с костью белой из Индии,

Не тех угодий, что спокойным

Током живит молчаливый Лирис.

Пускай снимают гроздья каленские,

Кому Фортуна их предоставила;

Пусть пьет купец хоть золотыми

Чашами вина — свою наживу, —

Богов любимец, ибо не раз в году

Простор он видит вод Атлантических

Без наказанья. Мне ж оливки,

Мне лишь цикорий да мальвы — пища.

Так дай прожить мне тем, что имею я,

О сын Латоны! Дай мне, молю тебя,

Здоровья и с рассудком здравым

Светлую старость в союзе с лирой.

Лира! Нас зовут. Коль в тени мы пели

В час досуга песнь, что прожить достойна

Год иль много лет, — то сложи теперь мне

Римскую песню.

На небе звенел гражданин лесбосский[724],

Грозный на войне, а в минуты мира,

Подведя корабль, изможденный бурей,

К брегу сырому,

Певший Вакха, Муз и Венеру с сыном,

Что́ повсюду с ней неразлучно рядом,

И красавца Лика[725] глаза и кудри

С черным отливом.

Феба ты краса, на пирах Юпитер

Рад тебе внимать, от трудов ты сладкий

Отдых всем даешь, я к тебе взываю

Благоговейно!

Альбий, полно терзать память Гликерою[726],

Вероломную клясть, полно элегии,

Полуночник, слагать — знаю, затмил тебя

Мальчуган у отступницы.

К Киру пьяная страсть жжет Ликориду. Лоб

Узкий хмурит она[727]. Кир же к Фолое льнет,

Недотроге, — скорей волки Апулии

Коз покроют непуганых,

Чем Фолоя впадет в грех любострастия.

Знать, Венере дано души несродные

И тела сопрягать уз неразрывностью

По злокозненной прихоти.

Открывалось и мне небо любви, но был

Я Мирталой пленен вольноотпущенной:

Притянула меня яростней Адрия

Близ излучин Калабрии.[728]

Пока, безумной мудрости преданный,

Я нерадивым богопоклонником

Беспечно жил, я заблуждался.

Ныне ладью повернул и правлю

К теченьям давним. Тучегонитель-бог[729],

Сверканьем молний тьму рассекающий,

Вдруг прогремел на колеснице

По небу ясному четвернею:

И твердь от грома, реки-скиталицы,

И Стикс[730], и недра Тартаром страшного

Тенара[731], и предел Атланта

Потрясены. Переменчив жребий:

Возвысить властен бог из ничтожества

И гордых славой ввергнуть в бесславие.

Смеясь, сорвет венец Фортуна

И, улыбаясь, им увенчает.

Теперь — пируем! Вольной ногой теперь

Ударим оземь! Время пришло, друзья,

Салийским щедро угощеньем

Ложа кумиров почтить во храме!

Нам в погребах нельзя было дедовских

Цедить вино, доколь, Капитолию

Разгром готовя, государству

Смела в безумье грозить царица

С порочной сворой хворых любимчиков,

Мечтам не зная дерзостным удержу,

Сама от сладостной удачи

Пьяная, но поубавил буйство,

Когда один лишь спасся от пламени

Корабль, и душу, разгоряченную

Вином Египта, в должный трепет

Цезарь поверг, на упругих веслах

Гоня беглянку прочь от Италии,

Как гонит ястреб робкого голубя

Иль в снежном поле фессалийском

Зайца — охотник. Готовил цепи

Он роковому диву. Но доблестней

Себе искала женщина гибели:

Не закололась малодушно,

К дальним краям не помчалась морем.

Взглянуть смогла на пепел палат своих

Спокойным взором и, разъяренных змей

Бесстрашно в руки взяв, смертельным

Тело свое напитала ядом,

Вдвойне отважна, — так, умереть решив,

Не допустила, чтобы ладья врагов

Венца лишенную царицу

Мчала рабой на триумф их гордый.

Ненавистна, мальчик, мне роскошь персов,

Не хочу венков, заплетенных лыком.

Перестань искать, где еще осталась

Поздняя роза.

Нет, прошу — ни с чем не свивай прилежно

Мирт простой. Тебе он идет, прислужник,

Также мне пристал он, когда под сенью

Пью виноградной.

За мудрость духа! Круто придется ли —

Невозмутимость выкажи, счастье ли

Сверкнет — смири восторгов бурю,

Ибо ты смертен, о друг мой Деллий[732]:

Рабом ли скорби ты проскучаешь век,

Рабом ли неги с кубком фалернского,

В траве под небом полулежа,

Вкусишь ты, празднуя, дни блаженства.

Зачем, скажи мне, тополь серебряный,

Сплетаясь ветвями с мощной сосной, зовет

Под сень прохладную и воды

Перебегают в ручье нагорном?

Вина подать нам! Нежный бальзам сюда!

Рассыпать розы, краткие прелестью,

Пока дела, года и нити

Черные Парок[733] не возбраняют.

А там усадьбу — домик с угодьями,

Где плещут волны желтые Тибра, — все,

Что ты скупал, копил годами,

Неотвратимый наследник примет.

Будь ты потомком древнего Инаха,

Будь богатеем, будь простолюдином,

Будь нищим без гроша и крова,

Ты обречен преисподней — Орку[734].

Вращайся, урна! Рано ли, поздно ли,

Но рок свершится, жребии выпадут,

И увлечет ладья Харона

Нас в безвозвратную мглу изгнанья.

Ксантий, нет стыда и в любви к рабыне!

Вспомни, не раба ль Брисеида[735] белым

Телом ураган пробудила в гордом

Сердце Ахилла?

Не был ли пленен красотой Текмессы[736],

Пленницы, Аянт — Теламона племя?

Не Атрида[737] ль страсть опалила к деве,

Жадно добытой,[738]

В час, когда в дыму заклубились башни

Трои под стопой фессалийца Пирра,

Гектор пал — и град стал добычей легкой

Грекам усталым.

Ты смущен: тебя назовет ли зятем

Важная родня золотой Филлиды[739]?

Явно, кровь царей у красотки — только

Доля чернавки.

Верь, такую дочь от трущобной черни

Не рождала мать, как дитя позора:

И верна по гроб, и чужда корысти —

Чудо и только.

Одобряю я и лицо, и руки,

Голени ее, — не ревнуй, приятель,

Где уж мне! Вот-вот, как ни грустно, стукнет

Полностью сорок.

Ты со мною рад и к столпам Геракла[740],

И к кантабрам[741] плыть, непривычным к игу,

И в Ливийский край, где клокочут в Сирте[742]

Маврские волны.[743]

Ну, а мне милей в пожилые годы

Тибур, что воздвиг гражданин Аргосский[744], —

Отдохну я там от тревог военных

Суши и моря.

Если ж злые в том мне откажут Парки,

Я пойду в тот край, для овец отрадный,

Где шумит Галез[745], где когда-то было

Царство Фаланта[746].

Этот уголок мне давно по сердцу,

Мед не хуже там, чем с Гиметтских[747] склонов,

А плоды олив без труда поспорят

С пышным Венафром[748].

Там весна долга, там дарит Юпитер

Смену теплых зим, и Авлон[749], что Вакху —

Плодоносцу люб, зависти не знает

К лозам Фалерна.

Тот блаженный край и его стремнины

Ждут меня с тобой, там слезою должной

Ты почтишь, скорбя, неостывший пепел

Друга-поэта.

В дни бурь и бедствий, друг неразлучный мой,

Былой свидетель Брутовой гибели,

Каким ты чудом очутился

Снова у нас под родимым небом?

Помпей, о лучший из собутыльников,

Ты помнишь, как мы время до вечера

С тобой за чашей коротали,

Вымочив волосы в благовоньях?

Ты был со мною в день замешательства,

Когда я бросил щит под Филиппами

И, в прах зарыв покорно лица,

Войско сложило свое оружье.

Меня Меркурий с поля сражения[751]

В тумане вынес вон незамеченным,

А ты подхвачен был теченьем

В новые войны, как в волны моря.

Но ты вернулся, слава Юпитеру!

Воздай ему за это пирушкою:

Уставшее в походах тело

Надо расправить под сенью лавра.

Забудемся над чашами массика[752],

Натремся маслом ароматическим,

И нам сплетут венки из мирта

Или из свежего сельдерея.

Кто будет пира распорядителем?

Клянусь тебе, я буду дурачиться

Не хуже выпивших фракийцев

В честь возвращенья такого друга.

Будешь жить ладней, не стремясь, Лициний,

Часто в даль морей, где опасны бури,

Но и не теснясь к берегам неровным

И ненадежным.

Тот, кто золотой середине верен,

Мудро избежит и убогой кровли,

И того, что́ зависть в других питает, —

Дивных чертогов.

Чаще треплет вихрь великаны-сосны;

Тяжелей обвал высочайших башен,

И вершины гор привлекают чаще

Молний удары.

Кто умен, тот ждет перемены ветра

И в наплыве бед, и в лукавом счастье.

И приводит к нам, и уводит зимы

Тот же Юпитер.

Пусть и горек час — не всегда так будет!

Не всегда и Феб потрясает луком:

Наступает миг — и струной он будит

Сонную Музу.

Силен духом будь, не клонись в напасти,

А когда вовсю дует ветр попутный,

Мудро сократи, подобрав немного,

Вздувшийся парус.

О Постум! Постум! Льются, скользят года!

Какой молитвой мы отдалим приход

Морщин и старости грядущей,

И неотступной от смертных смерти?

Хотя б трехстами в день гекатомбами[754]

Ты чтил Плутона неумолимого,

Волной печальной Леты властно

Скован навек Герион[755] трехтелый

И дерзкий Титий[756]. Друг мой, увы, и мы,

Земли питомцы, переплывем предел

Реки скорбей — богов потомки

Иль обнищалые мы подонки.

Кровавой битвы зря избегаем мы

И волн громовых бурного Адрия

И зря оберегаем тело

От вредоносных ветров осенних.

Дано узреть нам мутный и медленный

Коцит[757], во мраке ада блуждающий,

И Данаид[758] бесславных длани,

И нескончаемый труд Сизифа[759].

Дано покинуть землю, и дом, и плоть

Жены, и сколько б ты ни растил дерев,

За кратковременным владыкой

Лишь кипарис безотрадный[760] сходит.

А мот-наследник, смело откупорив

Цекуб, хранимый в дедовском погребе,

Достойный кубка понтификов,

На пол рукою прольет небрежной.

Земли уж мало плугу оставили

Дворцов громады; всюду виднеются

Пруды, лукринских вод обширней,

И вытесняет платан безбрачный

Лозы подспорье — вязы; душистыми

Цветов коврами с миртовой порослью

Заменены маслины рощи,

Столько плодов приносившей прежде;

И лавр густою перенял зеленью

Весь жар лучей… Не то заповедали

Нам Ромул и Катон суровый, —

Предки другой нам пример давали.

Скромны доходы были у каждого,

Но умножалась общая собственность;

В своих домах не знали предки

Портиков длинных, лицом на север,

Простым дерном умели не брезговать,

И дозволяли камень обтесанный

Лишь в государственных постройках

Да при убранстве священных храмов.

Мира у богов при дыханье шквала

Молит мореход. Над Эгеем тучи

Месяц кроют тьмой, поглотив мерцанье

Звезд путеводных.

Мира! — Пыл бойца остудил фракиец.

Мира! — Мид устал колыхать колчаном.

Где же купишь, Гросф[761], этот мир за геммы,

Злато иль пурпур?

Роскошью прикрой, консуларским саном:

Крикнет ликтор: «Эй! Сторонитесь!» Тщетно:

Вьется рой забот под лепным карнизом,

Ум суетится.

Труженик простой упрощает счастье:

Отчая блестит на столе солонка,[762]

Легких снов его не тревожит алчность,

Страх да оглядка.

Краток жизни срок, а желаньям жадным

Нет числа. Зачем? И зачем так манит

Свет иных земель? От себя едва ли

Бегством спасемся.

Всходит и на борт корабля забота,

Конников она, как ни шпорь, догонит —

Диких серн быстрей и быстрее бури,

Спутницы Эвра[763].

Чем душа жива, тем живи сегодня.

Завтра счет иной. И в лазурном смехе

Горечь утопи. Не бывает счастья

Без червоточин.

Славен был Ахилл, да недолго прожил.

Долго жил Тифон[764] — все старел и высох.

Может быть, тот час, что тебе на гибель, —

Мне во спасенье.

У тебя мычат по лугам коровы,

Кобылица ржет — к четверне по масти,

Плащ роскошен твой — из багряной шерсти,

Крашенной дважды[765].

Я же принял в дар от нелживой Парки

Деревеньку, дух эолийской музы,

Утонченный стиль да еще презренье

К черни зловредной.

Я Вакха видел, — верьте мне, правнуки,

Учил он песням в дальней расселине,

И нимфы-ученицы, вторя,

Всё озирались на уши фавнов.

Эво! трепещет и потрясен мой ум.

Я полон Вакха и ликования.

Зову, дрожу, эво! пьянею.

О, пощади, не грози мне тирсом.

В стихи виденья просятся: дикие

Бегут вакханки, бьет искрометный ключ

Струей вина, близ рек молочных

Мед из дуплистых дерев сочится.

В дыму видений к звездам возносится

Стан Ариадны[766]. Вижу, как рушится

Чертог безумного Пентея[767],

Вижу Ликурга[768]-фракийца гибель.

Ты оплетаешь реки притоками,

Ты укрощаешь море Индийское,

Ты волосы менад, хмелея,

Вдруг перетянешь узлом змеиным.

Ты опрокинул Рета[769], грозящего

Свирепой пастью, лапами львиными,

Когда гиганты штурмовали

Трон Олимпийца ордой безбожной.

Хотя ты склонен к пляске и пению,

К игре и шуткам и не для битв рожден,

Не мастер наносить удары, —

Равен ты мощью в войне и мире.

Тебя увидя, золоторогого,

У врат аида, Цербер, виляющий

Хвостом, всей пастью треязычной

Лижет покорно твои колени.

Взнесусь на крыльях мощных, невиданных,

Певец двуликий, в выси эфирные,

С землей расставшись, с городами,

Недосягаемый для злословья.

Я, бедный отпрыск бедных родителей,

В дом Мецената дружески принятый,

Бессмертен я, навек бессмертен:

Стиксу не быть для меня преградой!

Уже я чую: тоньше становятся

Под грубой кожей скрытые голени —

Я белой птицей стал, и перья

Руки и плечи мои одели.

Летя быстрее сына Дедалова,

Я, певчий лебедь, узрю шумящего

Босфора брег, заливы Сирта,

Гиперборейских полей[771] безбрежность,

Меня узнают даки, таящие

Свой страх пред римским строем, колхидяне,

Гелоны[772] дальние, иберы,

Галлы, которых питает Рона[773].

Не надо плача в дни мнимых похорон,

Ни причитаний жалких и горести.

Сдержи свой глас, не воздавая

Почестей лишних пустой гробнице.

Противна чернь мне, чуждая тайн моих,

Благоговейте молча: служитель муз —

Досель неслыханные песни

Девам и юношам я слагаю.

Цари грозны для трепетных подданных,

А бог Юпитер грозен самим царям:

Велик крушением Гигантов,

Мир он колеблет движеньем брови.

Иной раскинет шире ряды борозд

В своих поместьях; родом знатней, другой

Сойдет за почестями в поле[774];

Третьего выдвинут нрав и слава;

Четвертый горд толпою приспешников;

Но без пристрастья жребьем решает смерть

Судьбу и знатных и ничтожных:

В урне равны имена людские.

Кто чует миг над шеей преступною,

Тому не в радость яства Сицилии:

Ни мирный звон, ни птичье пенье

Сна не воротят душе тревожной.

А миротворный сон не гнушается

Лачугой скромной сельского жителя,

Реки тенистого прибрежья,

Зыблемых ветром лощин Темпейских.

Лишь тем, кому довольно насущного,

Совсем не страшен бурного моря шум,

Когда нагрянет буйным вихрем

Гед[775], восходя, иль Арктур, склоняясь;

Не страшен град над винными лозами,

И не страшна земля, недовольная

То ливнем злым, то летней сушью,

То холодами зимы суровой.

А здесь и рыбам тесно в пучине вод —

За глыбой глыба рушится с берега,

И вновь рабов подрядчик гонит:

Места себе не найдет хозяин

На прежней суше. Но и сюда за ним

Несутся следом Страх и Предчувствия,

И на корабль взойдет Забота

И за седлом примостится конским.

Так если нам ни мрамором Фригии,

Ни ярче звезд блистающим пурпуром,

Ни соком лоз, ни нардом[776] персов

Не успокоить душевной муки, —

Зачем я буду строить на новый лад

Чертоги с пышным входом? Зачем менять

На хлопотливые богатства

Мирные нивы долин Сабинских?

Военным долгом призванный, юноша

Готов да будет к тяжким лишениям;

Да будет грозен он парфянам

В бешеной схватке копьем подъятым.

Без крова жить средь бранных опасностей

Пусть он привыкнет. Пусть, увидав его

Со стен твердыни вражьей, молвит

Дочке-невесте жена тирана:

«Ах, как бы зять наш будущий, царственный,

В искусстве ратном мало лишь сведущий,

Не раззадорил льва, что в сечу

Бурно кидается в яром гневе!»

И честь и радость — пасть за отечество!

А смерть равно разит и бегущего

И не щадит у тех, кто робок,

Спин и поджилок затрепетавших.

Падений жалких в жизни не ведая,

Сияет Доблесть славой немеркнущей

И не приемлет, не слагает

Власти по прихоти толп народных.

И, открывая небо достойному

Бессмертья, Доблесть рвется заказанным

Путем подняться и на крыльях

Быстро летит от толпы и грязи.

Но есть награда также молчанию:

И если кто нарушит Церерины

Святые тайны, то его я

Не потерплю под одною кровлей

Иль в том же челне. Часто Диéспитер

Карает в гневе с грешным невинного;

А кто воистину преступен,

Тех не упустит хромая Кара.

Гиг вернется, не плачь! Ветры весной тебе,

Астерия, примчат верного юношу, —

А товары какие

Вывез Гиг из Вифинии!

Гиг вернется, — его к берегу Орика[777]

Нот свирепый занес в пору безумства бурь.

Там в холодной постели

Ночь за ночью он слезы льет.

Был подослан женой юной хозяина

К Гигу сводник: «Больна Хлоя, несчастную

Твой же пламень сжигает, —

Так посол улещал его. —

Близок был и Пелей[778] к мрачному Тартару:

Ипполиту отверг. Гибель настигла бы,

Но…» Всё новые были

Греховодную нить плели.

Тщетно! Глух, как скала дальней Икарии[779],

Гиг внимает словам. Сердцем он тверд. И ты

Эпинею, соседу,

Не дари, Астерия, глаз.

Он наездник лихой! Пусть же гарцует он!

В поле Марсовом нет равных соперников, —

Пусть пловцов пересилит,

Рассекая ладонью Тибр, —

Только к ночи запри дверь, не выглядывай

Из окна на призыв флейты и, жалобы

И упрек принимая,

К переулку жестокой будь.

— Мил доколе я был тебе,

И не смел ни один юноша белую

Шею нежно рукой обвить,

Я счастливее жил, нежели персов царь.

— Ты доколь не пылал к другой

Страстью, не возносил Хлою над Лидией,

С громким именем Лидия,

Я счастливей жила римлянки Илии[780].

— Покорен я фракиянкой, —

Хлоя сладко поет, лире обучена.

За нее умереть готов,

Только жизни бы срок девушке рок продлил.

— Мы взаимно огнем горим,

Я и Калаид, сын Орнита-эллина.

Дважды ради него умру,

Только жизни бы срок юноше рок продлил.

— Что, коль вновь возвратится страсть

И железным ярмом свяжет расставшихся?

Что, коль рыжую Хлою — прочь,

И отворится дверь брошенной Лидии?

— Хоть звезды он прекраснее,

Ты же легче щепы, непостояннее

Адриатики бешеной, —

Жить с тобою хочу и умереть, любя!

Если б даже струя Дона далекого

Утоляла тебя в доме у варвара,

Ты меня у твоей двери, продрогшего

На ветру, пожалела бы.

Лика, вслушайся в ночь: створы ворот скрипят,

Там, под кровлями вилл, воем на вой ветров

Отзывается сад, и леденит снега

Сам Юпитер, властитель стуж.

Пред любовью сломи жестокосердие,

Берегись, побежит вспять колесо судьбы,

Иль тиренец тебя недосягаемой

Пенелопой на свет родил?

Ах, тебя ни мольбы, ни драгоценный дар,

Ни влюбленной толпы бледность — фиалки цвет,

Не преклонят, ни месть мужу, гречанкою

Уязвленному. Смилуйся,

Пощади! Хотя ты сердцем, как дуб, мягка

И нежней, чем укус змей Мавритании.

Мне ли век под дождем, даже с небес любви,

У порога погоды ждать?

О Меркурий, мог Амфион[781] кифарой

Камни громоздить — ученик твой верный:

Так звени же в лад, черепаха! Пой мне,

Щит семиструнный!

Говорливой ты не бывала прежде.

Ныне голос твой — на пиру и в храме.

Так звени же в лад! Да преклонит Лида

Слух прихотливый.

Я б сравнил ее с кобылицей в поле:

Любо ей играть — не дается в руки,

Брачных уз бежит, отбивая круто

Натиск влюбленных.

Лира, за тобой, чаровницей, тигры

И леса толпой. Ты звенишь, и реки

Замедляют бег, и, завороженный

Вратарь Аида,

Цербер путь тебе уступает: змеи

Злобно по плечам у него клубятся,

Смрадом дышит пасть, и слюна сочится

Из треязычной.

И невольный вздох Иксион[782] и Титий,

Просветлев лицом, издают, и урна

Данаид суха, пока ты жестоких

Песней пленяешь.

Спой же Лиде быль о преступных девах,

Расскажи, за что их карают казнью,

Осудив черпать для бездонной бочки

Воду бессрочно.

Спой об их судьбе и во мраке Орка.

Прокляты они! И на что дерзнули!..

Прокляты! Мужей-новобрачных ночью

Сонных зарезать!

Но одна из дев, клятвопреступленьем

Осквернив уста, освятила брак свой

И за то почет обрела навеки

Ложью высокой.

«Встань, — сказала, — встань, пробудись, супруг мой,

Пробудись, иль сон непробудным станет.

Тестя обмани и сестер бесчестных,

Встань, мой желанный!

Словно стая львиц меж телят, лютуя,

Юношей они в одиночку губят.

Я душой нежна: не убью, не брошу

Друга в темницу.

Пусть отец меня отягчит цепями

Лишь за то, что я пожалела мужа,

Или пусть сошлет на край света морем

К дальним нумидам[783].

О, беги, молю, без оглядки, милый,

Пока ночь тебе и любовь защитой!

Добрый путь! А мне, горемычной, вырежь

Надпись над гробом».

О, как грустно, Необула, избегать игры Амура,

Не осмелиться похмельем смыть тоску, а осмелеешь,

Языком отхлещет ментор.

Где же, баловень Киферы[784], где плетенка для кудели,

Трудолюбие Минервы? Ты унес их в сновиденья

О красавце из Динары.

Как у юноши, у Гебра, тиберийскою волною

Торс лоснящийся омоет — он затмит Беллерофонта[785],

И в борьбе и в беге спорый,

Он оленя на поляне вдоль стремительного стада

Легким дротиком нагонит, кабана в колючей чаще

На рогатину подденет.

Ключ, звенящий хрусталь, мой Бандузийский[786] ключ

Я бы чистым вином, я бы венком почтил.

Жди же козлика в жертву.

Уж набухли на лбу его

Рожки, пыла любви буйные вестники.

Но не буйствовать им. В струи студеные,

Берег твой обагряя,

Брызнет кровь у питомца стад.

Не иссушит тебя жгучим лобзаньем луч

В пору Сириуса, ты — прохлада и сень

Утомленным от плуга

Бугаям и отарам гор.

Будь прославлен, мой ключ! Будь из ключей ключом,

В честь твою восхвалю дуб над расщелиной,

Там, где ток говорливый

Струй твоих по камням бурлит.

Фавн, о нимф преследователь пугливых!

По полям открытым моих владений

Благостен пройди и уйди заботлив

К юным приплодам.

И ягненок заклан, к исходу года,

И вина достанет у нас для полных

Чаш, подруг любви, и алтарь старинный

В дымке курений.

Вон стада на злачных лугах резвятся, —

Возвратились дни твоих нон декабрьских,

И гуляет рядом с волом досужим

Люд деревенский.

Бродит волк в отаре[788] — не страшно овцам.

В честь твою листву осыпают рощи.

Пахарь рад, что трижды ногой ударил

Злостную землю.

Вакх, я полон тобой! Куда

Увлекаешь меня? В рощи ли, в гроты ли

Вдохновение мчит меня?

Где, в пещере какой Цезаря славного,

Блеск извечный стихом своим

Вознесу я к звездам, к трону Юпитера?

Небывалое буду петь

И доселе никем в мире не петое!

Как вакханка, восстав от сна,

Видя Гебр[789] пред собой, снежную Фракию

И Родоп[790], что лишь варварской

Попираем стопой, диву дивуется,

Так, с пути своего сойдя,

Я на берег дивлюсь и на пустынный лес.

Вождь наяд и менад, легко

Стройный ясень рукой вмиг исторгающих,

Петь ничтожное, дольнее

Больше я не могу! Сладко и боязно,

О Леней[791], за тобой идти,

За тобою, лозой лоб свой венчающим.

Девицам долго знал я, чем нравиться,

И был в любви достойным воителем, —

Теперь оружие и лиру

После побед их стена та примет,

Что охраняет образ Венеры нам.

Сюда, сюда несите вы факелы

И грозные воротам вражьим

Крепкие ломы, крутые луки.

О золотого Кипра владычица

И стен Мемфиса[792], вечно бесснежного!

Высоко поднятым бичом ты

Раз хоть коснись непокорной Хлои!

Пусть напутствует нечестивых криком

Птица бед, сова, или завыванье

Суки, иль лисы, или ланувийской

Щенной волчицы[793].

Пусть пересечет им змея дорогу,

Чтоб шарахнулись от испуга кони.

Я же в час тревог о далеком друге —

Верный гадатель.

К ворону взову: от восхода солнца

Пусть летит ко мне для приметы доброй,

Прежде чем уйдет пред ненастьем в топи

Вещая птица.

Помни обо мне, Галатея, в счастье

Для тебя одной все дороги глажу,

Чтобы дятла стук иль воро́на слева

Не задержали.

Видишь, как дрожит и тревожно блещет

На краю небес Орион[794]? Несет ли

Адрий черный шторм или Япиг[795] грозы, —

Все прозреваю.

Пусть на вражьих жен и детей обрушит

В бешенстве слепом ураган востока

Злой пучины рев и прибрежный грохот

Скал потрясенных.

О, припомни быль, как Европа, тело

Белое быку, хитрецу[796], доверив,

Побледнела вдруг: закипело море

Тьмою чудовищ.

На заре цветы по лугам сбирала

И венки плела так искусно нимфам,

А теперь кругом, куда взор ни кинуть, —

Звезды да волны.

Вот на брег крутой многогранный Крита

Выбралась в слезах, восклицая: «Славу

Добрую мою, о отец, и скромность

Страсть победила!

Где? Откуда я? Только смерть искупит

Мой девичий грех. Наяву ли плачу,

Вспоминая срам, или непорочной

Девой играют

Призраки, пустых сновидений сонмы,

Пролетев порог из слоновой кости[797]?

Ах, что лучше: плыть по волнам иль в поле

Рвать повилику?

Если бы сейчас мне попался в руки

Тот проклятый бык, я бы истерзала

Милого дружка, я б рога сломала

В ярости зверю.

Стыд мне, стыд, увы! Позабыть пенаты!

Стыд мне, жгучий стыд! Смерть зову и медлю.

Лучше б мне блуждать среди львов, о боги,

В полдень нагою.

Но пока еще не запали щеки

И бурлива кровь у добычи нежной,

Красотой моей, о, молю, насытьте

Тигров голодных».

«Жалкая, — твердит мне отец далекий, —

Что ж не смеешь ты умереть, Европа?

Пояс при тебе. Вот и ясень. Только —

Петлю на шею.

Иль тебе милей об утесы биться,

О зубцы камней? Так вверяйся буре,

И раздумье прочь!.. Или ты, царевна,

Предпочитаешь

Быть второй и шерсть теребить для ложа

Варварки, твоей госпожи? «Горюет

Дева, и, смеясь, так коварно внемлют

Плачу Венера

И Амур-шалун с отзвеневшим луком.

А повеселясь: «Берегись, — ей молвит, —

Удержи свой гнев, коль рога преклонит

Бык примиренно.

Знай, тебя любил, как жену, Юпитер.

Так не плачь навзрыд и судьбу Европы

С гордостью неси. Твое имя примет

Вскоре полмира».

Как отпраздновать веселей

День Нептуна? Открой, Лида, цекубское[799],

Дар заветный, о мой провор,

Искру жизни придай чопорной мудрости.

Полдень клонится в тень, а ты

Медлишь, словно застыл в небе летучий день,

Не выносишь из погреба

Нам амфору времен консульства Бибула[800].

Мы прославим Нептуна мощь,

Нереид волоса густо-зеленые

И на лире изогнутой

Мать Латону и бег Цинтии-лучницы[801].

Завершим же владычицей,

Что над Книдом царит[802] и над Кикладами:

Мчат на Паф ее лебеди,

Но достойна и Ночь горестной пении.

Создал памятник я, бронзы литой прочней,

Царственных пирамид выше поднявшийся.

Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой

Не разрушат его, не сокрушит и ряд

Нескончаемых лет, время бегущее.

Нет, не весь я умру, лучшая часть меня

Избежит похорон. Буду я вновь и вновь

Восхваляем, доколь по Капитолию

Жрец верховный ведет деву безмолвную[804].

Назван буду везде — там, где неистовый

Авфид[805] ропщет, где Давн[806], скудный водой, царем

Был у грубых селян. Встав из ничтожества,

Первым я приобщил песню Эолии[807]

К италийским стихам. Славой заслуженной,

Мельпомена, гордись и, благосклонная,

Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу.

Тот, держась на крыльях, скрепленных воском,

Морю имя дать обречен, как Икар,

Кто, о Юл[808], в стихах состязаться дерзко

С Пиндаром тщится.

Как с горы поток, напоенный ливнем

Сверх своих брегов, устремляет воды,

Рвется так, кипит глубиной безмерной

Пиндара слово.

Фебова венца он достоин всюду —

Новые ль слова в дифирамбах смелых

Катит, мчится ль вдруг, отрешив законы,

Вольным размером;

Славит ли богов иль царей, героев[809],

Тех, что смерть несли поделом кентаврам,

Смерть Химере, всех приводившей в трепет

Огненной пастью;

Иль поет коня и борца, который

С игр элидских[810] в дом возвратился в славе,

Песнью, в честь его, одарив, что сотни

Статуй ценнее;

С скорбною ль женой об утрате мужа

Плачет, ей до звезд его силу славит,

Нрав златой и доблесть, из тьмы забвенья

Вырвав у смерти.

Полным ветром мчится диркейский лебедь[811]

Всякий раз, как ввысь к облакам далеким

Держит путь он, я же пчеле подобен

Склонов Матина[812]:

Как она, с трудом величайшим, сладкий

Мед с цветов берет ароматных, так же

Средь тибурских рощ я слагаю скромно

Трудные песни.

Лучше ты, поэт, полнозвучным плектром

Нам споешь о том, как, украшен лавром,

Цезарь будет влечь через Холм священный

Диких сигамбров[813].

Выше, лучше здесь никого не дали

Боги нам и рок, не дадут и впредь нам,

Даже если б вдруг времена вернулись

Века златого.

Будешь петь ты радость народа, игры,

Дни, когда от тяжб отрешится форум,

Если бог к мольбам снизойдет, чтоб храбрый

Август вернулся.

Вот тогда и я подпевать отважусь,

Если только речь мою стоит слушать,

Цезаря возврат привечая: «Славься,

Ясное солнце!»

«О, триумф!» — не раз на его дороге,

«О, триумф!» — не раз возгласим, ликуя,

И воскурит Рим благосклонным вышним

Сладостный ладан.

Твой обет — волов и коров по десять,

Мой обет — один лишь бычок, который

Уж покинул мать и на сочных травах

В возраст приходит.

У него рога — словно серп на небе

В третий день луны молодой; примета

Есть на лбу — бела, как полоска снега, —

Сам же он рыжий.

Снег покидает поля, зеленеют кудрявые травы,

В буйном цвету дерева.

Облик меняет земля, что ни день, то спокойнее в руслах

Шумные воды бегут.

Грация стала смелей, повела в хороводе — нагая —

Нимф и сестер-близнецов.

Что нам бессмертия ждать? Похищает летучее время

Наши блаженные дни.

Стужу развеял Зефир, но и лето весну молодую

Губит и гибнет само,

Не принимая даров, что приносит нам осень. И снова

Зимние бури придут.

В круговороте времен возмещается месяцем месяц,

Мы же, в загробную мглу

Канув, как пращур Эней, или Тулл[815], или Анк[816], превратимся

В пыль и бесплотную тень.

Кто поклянется тебе, о Торкват, что не будет последним

Завтрашний день для тебя!

Все, что при жизни скопил, да минует наследников жадных,

Рук не минуя твоих.

Если ты завтра умрешь и Минос на суде преисподнем

Свой приговор изречет,

Ни красноречье твое, ни твоя родовитость, ни кротость

К жизни тебя не вернут.

Даже Диана сама не могла своего Ипполита

Девственный прах оживить,

Даже Тезей не разбил на застывших руках Пиритоя[817]

Леты холодных цепей.

Поверь, погибнуть рок не судил словам,

Что я, рожденный там, где шумит Авфид[818],

С досель неведомым искусством

Складывал в песни под звуки лиры.

Хотя Гомер и первый в ряду певцов,

Но все же Пиндар, все же гроза — Алкей,

Степенный Стесихор, Кеосец

Скорбный, — еще не забыты славой.

Не стерло время песен, что пел, шутя,

Анакреонт, и дышит еще любовь,

И живы, вверенные струнам,

Пылкие песни Лесбийской девы[819].

Ведь не одна Елена Лаконская

Горела страстью к гостю-любовнику,

Пленясь лицом его и платьем,

Роскошью царской и пышной свитой.

И Тевкр[820] не первый стрелы умел пускать

Из луков критских; Троя была не раз

В осаде; не одни сражались

Идоменей и Сфенел — герои

В боях, достойных пения Муз, приял

Свирепый Гектор и Деифоб лихой

Не первым тяжкие удары

В битвах за жен и детей сограждан.

Немало храбрых до Агамемнона

На свете жило, но, не оплаканы,

Они томятся в вечном мраке —

Вещего не дал им рок поэта.

Талант безвестный близок к бездарности,

Зарытой в землю. Лоллий! Стихи мои

Тебя без славы не оставят;

Не уступлю я твоих деяний

В добычу алчной пасти забвения.

Тебе природой ум дальновидный дан,

Душою прям и тверд всегда ты

В благоприятных делах и трудных;

Каратель строгий жадных обманщиков —

Ты чужд корысти всеувлекающей;

Ты не на год лишь консул в Риме —

Вечно ты консул, пока ты судишь,

Превыше личной выгоды ставя честь,

Людей преступных прочь отметаешь дар

И сквозь толпу враждебной черни

Доблесть проносишь, как меч победный.

Не тот счастливым вправе назваться, кто

Владеет многим: имя счастливого

К лицу тому лишь, кто умеет

Вышних даянья вкушать разумно,

Спокойно терпит бедность суровую,

Боится пуще смерти постыдных дел,

Но за друзей и за отчизну

Смерти навстречу пойдет без страха.

Есть кувшин вина у меня, Филлида,

Девять лет храню альбанин[821] душистый,

Есть и сельдерей для венков, разросся

Плющ в изобилье.

Кудри им обвей — ослепишь красою.

В доме у меня серебро смеется,

Лаврами алтарь оплетен и алчет

Крови ягненка.

Полон двор людей. Суета. Хлопочут

И снуют туда и сюда подростки,

Девушки. Огня языки завились

Клубами дыма.

В честь кого даю этот пир — не скрою:

Иды подошли. Мой апрель любимый.

Пополам они разделяют — месяц

Пеннорожденной[822].

Свят мне этот день и почти святее

Дня рожденья. Знай, этот день отметив,

Долгих лет число Меценат мой новым

Годом пополнит.

Не видать тебе Телефа. Богачка

У тебя его перебила ловко

И к ноге своей приковала цепью,

Пленнику милой.

Дерзкою мечтой одержимых учит —

Это ль не урок! — Фаэтон[823] сожженный.

Сбросил и Пегас с облаков на землю

Беллерофонта.

Достижимого домогайся. В мире

О несбыточном и мечтать напрасно.

Ровню выбирай. Так приди, мой вечер

Неги любовной.

Жду тебя; к другой уж не вспыхну страстью.

Поздно. Не забудь разучить размеры.

Милый голос твой их споет: смиряет

Песня тревогу.

Уже веют весной ветры фракийские,

Гонят вдаль паруса, море баюкая,

Не гремят от снегов реки набухшие,

Цепенея, не спят луга.

Вьет гнездо и зовет жалобно ласточка:

«Итис[825], Итис, вернись!» Прокна злосчастная.

Опозорила род местью кровавою

Сладострастному варвару.

На свирели в траве нежной по пастбищам

Тучных стад пастухи песнями тешатся,

Бога радуя: мил Пану аркадскому

Скот и горной дубравы мрак.

Есть, Вергилий, пора жажды томительной,

Коль по вкусу тебе вина каленские,

Знай, приятель-клиент выспренних нобилей,

Нардом[826] выкупишь Вакха дар.

Банка нарда бутыль целую выманит, —

Та бутыль в погребах спит у Сульпиция,

От нее у надежд крылья расплещутся,

Горечь дум как рукой сметет.

Коль согласен вкусить радости пиршества,

Плату мне прихвати! И не подумаю

Безвозмездно тебя, как богатей какой,

Чашей полною потчевать.

Так не медли, отбрось мысли корыстные,

Погребальный костер не за горами — ждет,

Каплю глупости, друг, в бочку премудрости

Примешать иногда не грех.

Я богов заклинал, Лика, — заклятиям

Вняли боги. Клянусь, ты постарела, да,

А заигрывать рада?

Слыть красавицей? Пить? Любить?

Запоздалую страсть песней подхлестывать,

Под хмельком вереща: «Эрос!» А он приник

К щечкам Хрии цветущим,

Мастерицы под цитру петь!

Прихотлив, не летит к дубу усохшему,

Мимо, — мимо тебя, мимо, позорище:

Зубы желты, морщины,

Взбились клочья волос седых.

Нет, забудь, не вернут косские пурпуры

И каменья тебе тех золотых былых

Дней, которые в фастах

Отсчитал календарный рок.

Где же чары твои? Где обаянья дар?

Прелесть пляски? Увы! Где же та Лика, где!

Вся — дыхание страсти,

Чуть поманит — и сам не свой.

Ей на поприще нег даже с Кинарою

Состязаться не грех. Только Кинаре срок

Краткий Парки судили,

А красавице Лике век,

Каркая, коротать старой вороною

На посмешище всем юным искателям

Пылких встреч. Полюбуйтесь-ка:

Факел стал головешкою.

Хотел я грады петь полоненные

И войны, но по лире ударил Феб,

Чтоб не дерзнул я слабый парус

Вверить простору зыбей тирренских.

Твой век, о Цезарь, нивам обилье дал;

Он возвратил Юпитеру нашему,

Сорвав со стен кичливых парфов,

Наши значки; он замкнул святыню

Квирина[827], без войны опустевшую;

Узду накинул на своеволие,

Губившее правопорядок;

И, обуздавши преступность, к жизни

Воззвал былую доблесть, простершую

Латинян имя, мощь италийскую,

И власть, и славу, от заката

Солнца в Гесперии до восхода.

Хранит нас Цезарь, и ни насилие

Мир не нарушит, ни межусобица,

Ни гнев, что меч кует и часто

Город на город враждой подъемлет.

Закон покорно вытерпит Юлия,[828]

Кто воду пьет Дуная глубокого,

И сер, и гет, и перс лукавый,

Или же тот, кто близ Дона вырос.

А мы и в будний день, и в день праздничный

Среди даров веселого Либера,

С детьми и с женами своими

Перед богами свершив моленье,

Петь будем по заветам по дедовским

Под звуки флейт про славных воителей,

Про Трою нашу, про Анхиза

И про потомка благой Венеры[829].

Феб и ты, царица лесов, Диана,

Вы, кого мы чтим и кого мы чтили,

Светочи небес, снизойдите к просьбам

В день сей священный —

В день, когда завет повелел Сивиллы[831]

Хору чистых дев и подростков юных

Воспевать богов, под покровом коих

Град семихолмный.[832]

Ты, о Солнце[833], ты, что даешь и прячешь

День, иным и тем же рождаясь снова,

О, не знай вовек ничего славнее

Города Рима!

Ты, что в срок рожать помогаешь женам,

Будь защитой им, Илифия[834], кроткой,

Хочешь ли себя называть Люциной

Иль Генитальей.

О, умножь наш род, помоги указам,

Что издал сенат об идущих замуж,

Дай успех законам, поднять сулящим

Деторожденье!

Круг в сто десять лет да вернет обычай

Многолюдных игр, да поются гимны

Трижды светлым днем, троекратно ночью

Благоприятной.

Парки! вы, чья песнь предвещает правду:

То, что рок судил, что хранит, незыблем,

Термин[835] — бог, продлите былое счастье

В новые веки!

Хлебом пусть полна и скотом, Церере

В дар Земля венок из колосьев вяжет,

Ветром пусть плоды и живящей влагой

Вскормит Юпитер.

Благосклонно, лук отложив и стрелы,

Юношей услышь, Аполлон, моленья!

Ты, царица звезд, о Луна[836] младая,

Девушкам внемли!

Если вами Рим был когда-то создан

И этрусский брег дан в удел троянцам,

Отчий град послушным сменить и Ларов

В бегстве успешном.

За Энеем чистым уйдя, который

Указал им путь из горящей Трои,

Спасшись сам, и дать обещал им больше,

Чем потеряли, —

Боги! честный нрав вы внушите детям,

Боги! старцев вы успокойте кротких,

Роду римлян дав и приплод и блага

С вечною славой.

Всё, о чем, быков принося вам белых,

Молит вас Анхиза, Венеры отпрыск[837],

Да получит он, ко врагам смиренным

Милости полный.

Вот на суше, на море перс страшится

Ратей грозных, острых секир альбанских[838],

Вот и гордый скиф, и индиец дальний

Внемлют веленьям.

Вот и Верность, Мир, вот и Честь, и древний

Стыд, и Доблесть вновь, из забвенья выйдя,

К нам назад идут, и Обилье с полным

Близится рогом.

Вещий Феб, чей лук на плечах сверкает,

Феб, который люб девяти Каменам,

Феб, который шлет исцеленье людям

В тяжких недугах,

Он узрит алтарь Палатинский оком

Добрым, и продлит он навеки Рима

Мощь, из года в год одаряя новым

Счастием Лаций.

С Алгида[839] ль высот, с Авентина[840] ль внемлет

Здесь мужей пятнадцати гласу Дева,

Всех детей моленьям она любовно

Ухо преклонит.

Так решил Юпитер и сонм всевышних,

Верим мы, домой принося надежду,

Мы, чей дружный хор в песнопенье славил

Феба с Дианой.

Блажен лишь тот, кто, суеты не ведая,

Как первобытный род людской,

Наследье дедов пашет на волах своих,

Чуждаясь всякой алчности,

Не пробуждаясь от сигналов воинских,

Не опасаясь бурь морских,

Забыв и форум, и пороги гордые

Сограждан, власть имеющих.

В тиши он мирно сочетает саженцы

Лозы с высоким тополем,

Присматривает за скотом, пасущимся

Вдали, в логу заброшенном,

Иль, подрезая сушь на ветках, делает

Прививки плодоносные,

Сбирает, выжав, мед в сосуды чистые,

Стрижет овец безропотных;

Когда ж в угодьях Осень вскинет голову,

Гордясь плодами зрелыми, —

Как рад снимать он груш плоды отборные

И виноград пурпуровый

Тебе, Приап, как дар, или тебе, отец

Сильван[841], хранитель вотчины!

Захочет — ляжет иль под дуб развесистый,

Или в траву высокую;

Лепечут воды между тем в русле крутом,

Щебечут птицы по лесу,

Струям же вторят листья нежным шепотом,

Сны навевая легкие…

Когда ж Юпитер-громовержец вызовет

С дождями зиму снежную,

В тенета гонит кабанов свирепых он

Собак послушных сворою

Иль расстилает сети неприметные,

Дроздов ловя прожорливых,

Порой и зайца в петлю ловит робкого,

И журавля залетного.

Ужель тревоги страсти не развеются

Среди всех этих радостей,

Вдобавок, если ты с подругой скромною,

Что нянчит малых детушек,

С какой-нибудь сабинкой, апулийкою,

Под солнцем загоревшею?

Она к приходу мужа утомленного

Очаг зажжет приветливый

И, скот загнав за изгородь, сама пойдет

Сосцы доить упругие,

Затем вина подаст из бочки легкого

И трапезу домашнюю.

Тогда не надо ни лукринских[842] устриц мне,

Ни губана, ни камбалы,

Хотя б загнал их в воды моря нашего

Восточный ветер с бурею;

И не прельстят цесарки африканские

Иль рябчики Ионии

Меня сильнее, чем оливки жирные,

С деревьев прямо снятые,

Чем луговой щавель, для тела легкая

Закуска из просвирника,

Или ягненок, к празднику заколотый,

Иль козлик, волком брошенный.

И как отрадно наблюдать за ужином

Овец, бегущих с пастбища,

Волов усталых с плугом перевернутым,

За ними волочащимся,

И к ужину рабов, как рой, собравшихся

Вкруг ларов, жиром блещущих! —

Когда наш Альфий-ростовщик так думает, —

Вот-вот уж и помещик он.

И все собрал он было к Идам[843] денежки,

Да вновь к Календам[844] в рост пустил!

Куда, куда вы валите, преступные,

Мечи в безумье выхватив?!

Неужто мало и полей, и волн морских

Залито кровью римскою —

Не для того, чтоб Карфагена жадного

Сожгли твердыню римляне,

Не для того, чтобы британец сломленный

Прошел по Риму скованным,

А для того, чтобы, парфянам на руку,

Наш Рим погиб от рук своих?

Ни львы, ни волки так нигде не злобствуют,

Враждуя лишь с другим зверьем!

Ослепли ль вы? Влечет ли вас неистовство?

Иль чей-то грех? Ответствуйте!

Молчат… И лица все бледнеют мертвенно,

Умы — в оцепенении…

Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая

За тот братоубийства день,

Когда лилась кровь Рема[846] неповинного,

Кровь, правнуков заклявшая.

Идет корабль, с дурным отчалив знаменьем,

Неся вонючку Мевия[847].

Так в оба борта бей ему без устали,

О Австр, волнами грозными!

Пусть, море вздыбив, черный Евр проносится,

Дробя все снасти с веслами,

И Аквилон пусть дует, что нагорные

Крошит дубы дрожащие,

Пускай с заходом Ориона мрачного

Звезд не сияет благостных[848].

По столь же бурным пусть волнам он носится,

Как греки-победители,

Когда сгорела Троя и Паллады гнев

На судно пал Аяксово.

О, сколько пота предстоит гребцам твоим,

Тебе же — бледность смертная,

Позорный мужу вопль, мольбы и жалобы

Юпитеру враждебному,

Когда дождливый Нот в заливе Адрия,

Взревевши, разобьет корму.

Когда ж добычей жирной будешь тешить ты

Гагар на берегу морском,

Тогда козел блудливый вместе с овцами

Да будет бурям жертвою!

Ночью то было — луна сияла с прозрачного неба

Среди мерцанья звездного,

Страстно когда ты клялась, богов оскорбляя заране, —

Клялась, твердя слова мои

И обвивая тесней, чем плющ ствол дуба высокий,

Меня руками гибкими,

Ты повторяла: доколь Орион мореходов тревожит,[849]

А волк грозит стадам овец,

Длинные ветер доколь развевает власы Аполлона, —

Взаимной будет страсть твоя!

Больно накажет тебя мне свойственный нрав, о Неэра:

Ведь есть у Флакка мужество, —

Он не претерпит того, что ночи даришь ты другому, —

Найдет себе достойную,

И не вернет твоя красота мне прежнего чувства,

Раз горечь в сердце вкралася!

Ты же, соперник счастливый, кто б ни был ты, тщетно гордишься,

Моим хвалясь несчастием;

Пусть ты богат и скотом и землею, пускай протекает

По ней рекою золото;

Пусть доступны тебе Пифагора воскресшего тайны[850],

Прекрасней пусть Нирея ты, —

Всё же, увы, и тебе оплакать придется измену:

Смеяться будет мой черед!

Вот уже два поколенья томятся гражданской войною,[851]

И Рим своей же силой разрушается, —

Рим, что сгубить не могли ни марсов соседнее племя,

Ни рать Порсены грозного этрусская,

Ни соревнующий дух капуанцев[852], ни ярость Спартака,

Ни аллоброги[853], в пору смут восставшие.

Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,

Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим,

Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью, —

Отдаст он землю снова зверю дикому!

Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласивши

Наш Рим, над прахом предков надругается;

Кости Квирина[854], что век не знали ни ветра, ни солнца,

О, ужас! будут дерзостно разметаны…

Или, быть может, вы все иль лучшие ждете лишь слова

О том, чем можно прекратить страдания?

Слушайте ж мудрый совет: подобно тому как фокейцы[855],

Проклявши город, всем народом кинули

Отчие нивы, дома, безжалостно храмы забросив,

Чтоб в них селились вепри, волки лютые, —

Так же бегите и вы, куда б ни несли ваши ноги,

Куда бы ветры вас ни гнали по морю!

Это ли вам по душе? Иль кто надоумит иначе?

К чему же медлить? В добрый час, отчаливай!

Но поклянемся мы все: пока не заплавают скалы,

Утратив вес, — невместно возвращение!

К дому направить корабль да будет не стыдно тогда лишь

Когда омоет Пад Матина[856] макушку

Или когда Аппенин высокий низвергнется в море, —

Когда животных спарит неестественно

Дивная страсть и олень сочетается с злою тигрицей,

Блудить голубка станет с хищным коршуном,

С кротким доверием львов подпустят стада без боязни,

Козла ж заманит моря глубь соленая!

Верные клятве такой, возбранившей соблазн возвращенья,

Мы всем гуртом иль стада бестолкового

Лучшею частью — бежим! Пусть на гибельных нежатся ложах

Одни надежду с волей потерявшие.

Вы же, в ком сила жива, не слушая женских рыданий,

Летите мимо берегов Этрурии;

Манит нас всех Океан, омывающий землю блаженных,

Найдем же землю, острова богатые,

Где урожаи дает ежегодно земля без распашки,

Где без ухода вечно виноград цветет,

Завязь приносят всегда без отказа все ветви маслины

И сизым плодом убрана смоковница;

Мед где обильно течет из дубов дуплистых, где с горных

Сбегают высей вод струи гремучие.

Без понуждения там к дойникам устремляются козы,

Спешат коровы к дому с полным выменем;

С ревом не бродит медведь там вечерней порой у овчарни,

Земля весной там не кишит гадюками.

Многих чудес благодать нас ждет: не смывает там землю.

Дождливый Евр струями непрестанными,

И плодоносных семян не губит иссохшая почва:

Все умеряет там Царь Небожителей:

Не угрожают скоту в той стране никакие заразы,

И не томится он от солнца знойного.

Не устремлялся в тот край гребцами корабль Аргонавтов,

Распутница Медея не ступала там;

Не направляли туда кораблей ни пловцы-финикийцы,

Ни рать Улисса, много претерпевшего.

Зевс уготовил брега те для рода людей благочестных,

Когда затмил он золотой век бронзою;

Бронзовый век оковав железом, для всех он достойных

Дает — пророчу я — теперь убежище.

Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?

Как он был дик и жесток в гневе железном своем!

С ним человеческий род узнал войну и убийства,

К смерти зловещей был путь самый короткий открыт.

Иль тот бедняк не повинен ни в чем? Обратили мы сами

Людям во зло этот меч — пугало диких зверей.

Золота это соблазн и вина: не знали сражений

В дни, когда нежным птенцом бегал у ваших я ног.

Не было ни крепостей, ни вала, и спал беззаботно

С пестрой отарой своей мирный овечий пастух.

Встарь мне жилось бы легко, не знал бы я копий грозящих

И, содрогаясь душой, звуков трубы не ловил.

Ныне влекут меня в бой, и, может быть, враг уже точит

Стрелы, чьи острия скоро мне сердце пронзят.

Лары отцов, охраняйте мне жизнь! Меня вы растили

В дни, когда нежным птенцом бегал у ваших я ног.

Да не смущает вас то, что из древнего пня родились вы:

Те же вы были в дому предков старинных моих.

Верность святей береглась, когда, радуясь бедному дару,

Бог деревянный, простой в скромной божнице стоял.

Добрым он делался вмиг, посвящал ли молящийся грозди

Иль из колосьев венок в волосы бога вплетал.

Тот, чьи желанья сбылись, приносил пироги в благодарность,

Девочка-дочка вослед чистые соты несла.

Лары, гоните же прочь наконечники медные копий,

Жертвою будет у вас сельских хлевов боровок;

В чистой одежде за ней я пойду, оплетенные миртом

Буду корзины нести, миртом обвив и чело.

Этим я вам угожу; другой пусть оружьем бряцает,

С помощью Марса в бою вражьих сражает вождей.

Чтоб за пирушкой моей вспоминал о подвигах воин

И на полночном столе лагерь вином рисовал.

Что за безумье — войной призывать к себе черную гибель!

Смерть уж и так нам грозит, крадется тихой стопой.

Нет в преисподней ни лоз, ни посева, — там бешеный Цербер,

Там по стигийским волнам[861] лодочник страшный[862] плывет;

Там возле черных болот блуждают бледные толпы —

Щеки истерзаны там, обожжены волоса.

Сколь же похвальнее тот, у кого безмятежная старость

В хижине милой гостит, внуков любимых растит!

Ходит он сам за отарой своей, а сын за ягненком;

Если ж устанет в трудах, воду согреет жена.

Быть бы таким! Да позволит судьба засиять сединою,

Вспомнить на старости лет были минувших времен!

Ныне же мир да питает поля! Ведь мир этот ясный

Первый на пашню быков в согнутых ярмах привел;

Мир возрастил нам лозу и припрятал сок виноградный,

С тем чтоб отцовский сосуд сына вином напоил;

Мир наступил, и блестят мотыга и плуг, а доспехи

Мрачные диких бойцов в темном ржавеют углу.

Сын деревень из рощи везет, немного подвыпив,

В мирной телеге своей внуков, детей и жену.

Но загремит Венеры война — и поднимет бедняжка

Вопль о разбитых дверях, вырванной пряди волос,

Плачет в тоске о подбитой щеке; а сам победитель

Плачет над силой слепой диких своих кулаков.

Им плутоватый Амур подсыпает ругательства в ссору,

Сам же, на драку смотря, он равнодушно сидит.

Ах, не из камня ли тот и железа, кто может ударить

Женщину? Этим с небес он низвергает богов.

Право, довольно с него изодрать ее тонкие ткани,

Право, довольно покров на голове растрепать;

Хватит того, что слезы текут: четырежды счастлив

Ты, вызывающей плач женщины гневом одним!

Тот же, кто вечно готов руками буянить, пусть носит

Щит и дреколье: вдали быть от Венеры ему.

К нам снизойди, о мир всеблагой, и, вздымая свой колос,

Из осиянных одежд щедро плоды рассыпай!

Гений Рожденья идет к алтарям, возносите молитвы,

Юные жены, мужи, все воспевайте хвалу!

Ладан благой да горит, в очагах да горят фимиамы;

Их из богатых земель томный привозит араб.

Гений да снидет сюда, принимая дары поклоненья;

Кудри святые его нежный венчает венок.

Чистый нард пусть течет с чела благовонного бога,

Пусть он вкусит пирога, чистым напьется вином;

Он на моленья твои да кивнет, Корнут[863], благосклонно.

Ну же! Чего ж ты молчишь? Гений кивает: проси!

Просьбу твою подскажу: ты просишь верной супруги!

О, я уверен, богам это известно давно.

Ты не попросишь себе земель безграничного мира,

Где молодой земледел пашет могучим волом,

Ты не попросишь себе блаженной Индии перлов,

Сколько бы их ни несли волны восточных морей.

Так да свершится! Пускай летит на трепещущих крыльях

И золотые несет брачные цепи Амур, —

Крепки да будут они до тех пор, пока вялая старость

Не накидает морщин, волосы посеребрив,

Гений Рождения пусть приходит и к дедам и внукам,

Пусть у колен старика юная стая шалит.

С сердцем железным был тот, кто у девушки отнял впервые

Юношу иль у него силой любимую взял.

Был бессердечен и тот, кого тоска не сломила,

Кто в состоянье был жить даже в разлуке с женой.

Тут уже твердости мне не хватит, тупое терпенье

Мне не по силам: тоска крепкие рушит сердца.

Не постыжусь я правду сказать и смело сознаюсь

В том, что полна моя жизнь множеством горьких обид.

Что же! Когда наконец я тенью прозрачною стану,

Черная скроет зола бледные кости мои,

Пусть и Неэра придет, распустив свои длинные кудри,

Пусть над костром роковым в горести плачет она.

С матерью милой она пусть придет — со спутницей в скорби:

Зятя оплачет она, мужа оплачет жена.

Манам моим мольбу вознеся и душе помолившись,

Благочестиво затем руки водою омыв,

Все, что от плоти моей останется, — белые кости —

Вместе они соберут, черные платья надев.

А подобравши, сперва оросят многолетним Лиэем[864]

И белоснежным потом их окропят молоком;

Влажные кости они полотняным покровом осушат

И, осушив, наконец сложат во мраморный склеп.

Будут пролиты там товары богатой Панхеи[865],

Все, что Ассирия даст и аравийский Восток;

Слезы прольются тогда, посвященные памяти нашей:

Так бы хотел опочить я, обратившись во прах.

Надпись пускай огласит причину печальной кончины,

Пусть на гробнице моей каждый прохожий прочтет:

«Здесь почиет Лигдам[866]: тоска и скорбь о Неэре,

Злая разлука с женой гибель ему принесла».

Кинфии глазки меня впервые пленили, к несчастью,

А до того никакой страсти я вовсе не знал.

Очи потупило вмиг перед ней самомненье былое:

Голову мне придавил резвой ногою Амур.

Он приохотил меня не любить непорочных красавиц,

Дерзкий, заставив мою без толку жизнь проводить.

Вот уже целый год любовным огнем я пылаю,

Боги, однако же, всё неблагосклонны ко мне.

Меланион, о Тулл[868], жестокость смирил Иасиды[869]

Тем, что на подвиг любой он безбоязненно шел:

Как одержимый блуждал в пещерах горы Парфенийской

И на охоту ходил он на косматых зверей;

Он и от боли стонал, оглашая аркадские скалы

В час, когда злобный Гилей[870] ранил дубиной его.

Этим он мог покорить быстроногой девушки сердце:

Значат не мало в любви подвиги, слезы, мольбы.

Мне же ленивый Амур не придумает новых уловок,

Да и привычный свой путь он уж давно позабыл.

Вы, что морочите нас, Луну низвести обещая,

Трудитесь жертвы слагать на чародейный алтарь, —

Сердце моей госпожи склоните ко мне поскорее,

Сделайте так, чтоб она стала бледнее меня.

Смело поверю тогда, что созвездья дано низводить вам,

Реки назад возвращать силой колхидской волшбы.

Вы ж, дорогие друзья, с запоздалым своим утешеньем

Сердцу, больному от мук, дайте лекарства скорей:

Стойко я буду терпеть и нож, и боль прижиганья,

Лишь бы свободно излить все, чем бушует мой гнев.

Мчите к чужим племенам, по волнам вы меня уносите,

Чтобы из жен ни одна мой не открыла приют.

Здесь оставайтесь, кому Амур, улыбаясь, кивает,

И наслаждайтесь всегда счастьем взаимной любви.

Мне же Венера, увы, посылает лишь горькие ночи,

И никогда не замрет, тщетно пылая, любовь.

Бойтесь вы этого зла: пусть каждого милая держит

Крепко, привычной любви он да не сменит вовек.

Если же вовремя вы не проникнитесь мудрым советом,

Позже с какою тоской вспомните эти слова!

Там, где блаженствуешь ты, прохлаждаешься, Цинтия, — в Байах[871], —

Где Геркулеса тропа вдоль по прибрежью бежит,

Там, где любуешься ты на простор, подвластный феспротам[872],

Или на синюю зыбь у знаменитых Мизен[873], —

Там вспоминаешь ли ты обо мне в одинокие ночи?

Для отдаленной любви есть ли местечко в душе?

Или какой-нибудь враг, огнем пылая притворным,

Отнял, быть может, тебя у песнопений моих?

Если бы в утлом челне, доверенном маленьким веслам,

Воды Лукрина[874] могли дольше тебя удержать!

Если б могли не пустить стесненные воды Тевфранта[875],

Гладь, по которой легко, руку меняя, грести…

Лишь бы не слушала ты обольстительный шепот другого,

Лежа в истоме, в тиши, на опустевшем песке!

Только лишь страх отойдет, — и неверная женщина тотчас

Нам изменяет, забыв общих обоим богов.

Нет, до меня не дошло никаких подозрительных слухов…

Только… ты там, а я здесь… вот и боишься всего.

О, не сердись, если я поневоле тебе доставляю

Этим посланием грусть… Но виновата — боязнь.

Оберегаю тебя прилежней матери нежной.

Мне ли, скажи, дорожить жизнью моей без тебя?

Цинтия, ты мне и дом, и мать с отцом заменила,

Радость одна для меня — ежеминутная — ты!

Если к друзьям прихожу веселый или, напротив,

Грустный, — «Причина одна: Цинтия!» — им говорю.

Словом, как можно скорей, покидай развращенные Байи, —

Много разрывов уже вызвали их берега,

Ах, берега их всегда во вражде с целомудрием женским…

Сгиньте вы с морем своим, Байи, погибель любви!

Эти пустыни молчат и жалоб моих не расскажут,

В этом безлюдном лесу царствует только Зефир:

Здесь я могу изливать безнаказанно скрытое горе,

Коль одинокий утес тайны способен хранить.

Как же мне, Кинфия, быть? С чего мне начать исчисленье

Слез, оскорблений, что ты, Кинфия, мне нанесла?

Я, так недавно еще счастливым любовником слывший,

Вдруг я отвергнут теперь, я нежеланен тебе.

Чем я твой гнев заслужил? Что за чары тебя изменили?

Иль опечалена ты новой изменой моей?

О, возвратись же скорей! Поверь, не топтали ни разу

Мой заповедный порог стройные ножки другой.

Хоть бы и мог я тебе отплатить за свои огорченья,

Все же не будет мой гнев так беспощаден к тебе,

Чтоб не на шутку тебя раздражать и от горького плача

Чтоб потускнели глаза и подурнело лицо.

Или, по-твоему, я слишком редко бледнею от страсти,

Или же в речи моей признаков верности нет?

Будь же свидетелем мне, — коль знакомы деревья с любовью,

Бук и аркадскому ты милая богу[876] сосна!

О, как тебя я зову под укромною тенью деревьев,

Как постоянно пишу «Кинфия» я на коре!

Иль оскорбленья твои причинили мне тяжкое горе?

Но ведь известны они лишь молчаливым дверям.

Робко привык исполнять я приказы владычицы гордой

И никогда не роптать громко на участь свою.

Мне же за это даны родники да холодные скалы,

Должен, о боги, я спать, лежа на жесткой траве,

И обо всем, что могу я в жалобах горьких поведать,

Должен рассказывать я только певуньям лесным.

Но, какова ты ни будь, пусть мне «Кинфия» лес отвечает.

Пусть это имя всегда в скалах безлюдных звучит.

Кто бы впервые ни дал Амуру обличье ребенка, —

Можешь ли ты не назвать дивным его мастерство?

Первый ведь он увидал, что влюбленный живет безрассудно,

Ради пустейших забот блага большие губя.

Он же Амура снабдил и парою крыльев летучих,

И человечьих сердец легкость он придал ему:

Право же, носимся мы всю жизнь по изменчивым волнам,

Нас то туда, то сюда ветер все время влечет.

Держит рука у него, как и должно, с зазубриной стрелы,

И за плечами стрелка кносский привязан колчан:

Мы и не видим его, а он уже ранил беспечных,

Из-под ударов его цел не уходит никто.

Стрелы засели во мне, засел и ребяческий образ;

Только сдается, что он крылья свои потерял,

Нет, из груди у меня никогда он, увы, не умчится

И бесконечно ведет войны в крови у меня.

Что же за радость тебе гнездиться в сердцах иссушенных?

Стрелы в другого мечи, если стыда не забыл!

На новичках твой яд испытывать, право же, лучше:

Ведь не меня ты, мою мучаешь жалкую тень;

Если погубишь ее, кто другой воспевать тебя будет?

Легкая Муза моя славу тебе создает:

Славит она и лицо, и пальцы, и черные очи

Той, что ступает легко нежною ножкой своей.

Тайну хотите узнать своего вы последнего часа,

Смертные, и разгадать смерти грядущей пути,

На небе ясном найти путем финикийской науки

Звезды, какие сулят людям добро или зло;

Ходим ли мы на парфян или с флотом идем на британцев, —

Море и суша таят беды на темных путях.

Сызнова плачете вы, что своей головы не спасете,

Если на схватки ведет вас рукопашные Марс;

Молите вы и о том, чтобы дом не сгорел и не рухнул

Или чтоб не дали вам черного яда испить.

Знает влюбленный один, когда и как он погибнет:

Вовсе не страшны ему бурный Борей и мечи.

Пусть он даже гребцом под стигийскими стал тростниками,

Пусть он, мрачный, узрел парус подземной ладьи:

Только бы девы призыв долетел до души обреченной —

Вмиг он вернется с пути, смертный поправши закон.

Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.

Поразморило меня, и на постель я прилег.

Ставня одна лишь закрыта была, другая — открыта,

Так что была полутень в комнате, словно в лесу, —

Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом

Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.

Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,

В нем их опасливый стыд нужный находит приют.

Вот и Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,

По белоснежным плечам пряди спадали волос.

В спальню входила такой, по преданию, Семирамида[878]

Или Лаида, любовь знавшая многих мужей…

Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, —

Скромница из-за нее все же боролась со мной.

Только, сражаясь, как те, кто своей не желает победы,

Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.

И показалась она перед взором моим обнаженной…

Мне в безупречной красе тело явилось ее.

Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!

Как были груди полны — только б их страстно сжимать!

Как был гладок живот под ее совершенною грудью!

Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!

Стоит ли перечислять?.. Всё было восторга достойно.

Тело нагое ее я к своему прижимал…

Прочее знает любой… Уснули усталые вместе…

О, проходили бы так чаще полудни мои!

Значит, я буду всегда виноват в преступлениях новых?

Ради защиты вступать мне надоело в бои.

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

В женской толпе ты всегда к ревности повод найдешь.

Кинет ли взор на меня неповинная женщина молча,

Ты уж готова прочесть тайные знаки в лице.

Женщину я похвалю — ты волосы рвешь мне ногтями;

Стану хулить, говоришь: я заметаю следы…

Ежели свеж я на вид, так, значит, к тебе равнодушен;

Если не свеж, так зачах, значит, томясь по другой…

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым:

Кару нетрудно стерпеть, если ее заслужил.

Ты же винишь меня зря, напраслине всяческой веришь, —

Этим свой собственный гнев ты же лишаешь цены.

Ты погляди на осла, страдальца ушастого вспомни:

Сколько его ни лупи, — он ведь резвей не идет…

Вновь преступленье: с твоей мастерицей по части причесок,

Да, с Кипассидою, мы ложе, мол, смяли твое!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

Мне ли подругу искать низкую, крови простой?

Кто ж из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Кто пожелает обнять тело, знававшее плеть?

Кстати добавь, что она убирает с редким искусством

Волосы и потому стала тебе дорога.

Верной служанки твоей ужель домогаться я буду?

Лишь донесет на меня, да и откажет притом…

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком:

В чем обвиняешь меня, в том я невинен, — клянусь!

Ты, что способна создать хоть тысячу разных причесок;

Ты, Кипассида, кому только богинь убирать;

Ты, что отнюдь не простой оказалась в любовных забавах;

Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое мила, —

Кто же Коринне донес о тайной близости нашей?

Как разузнала она, с кем, Кипассида, ты спишь?

Я ль невзначай покраснел?.. Сорвалось ли случайное слово

С губ и невольно язык скрытую выдал любовь?..

Не утверждал ли я сам, и при этом твердил постоянно,

Что со служанкой грешить — значит лишиться ума?

Впрочем… к рабыне пылал, к Брисеиде[879], и сам фессалиец;

Вождь микенский любил Фебову жрицу — рабу…

Я же не столь знаменит, как Ахилл или Тантала отпрыск[880], —

Мне ли стыдиться того, что не смущало царей?

В миг, когда госпожа на тебя взглянула сердито,

Я увидал: у тебя краской лицо залилось.

Вспомни, как горячо, с каким я присутствием духа

Клялся Венерой самой, чтоб разуверить ее!

Сердцем, богиня, я чист, мои вероломные клятвы

Влажному ветру вели в дали морские умчать…

Ты же меня наградить изволь за такую услугу:

Нынче, смуглянка, со мной ложе ты вновь раздели!

Неблагодарная! Как? Головою качаешь? Боишься?

Служишь ты сразу двоим, — лучше служи одному.

Если же, глупая, мне ты откажешь, я все ей открою,

Сам в преступленье своем перед судьей повинюсь;

Все, Кипассида, скажу: и где и как часто встречались;

Все госпоже передам: сколько любились и как…

В цирке сегодня сижу я не ради коней знаменитых, —

Нынче желаю побед тем, кого ты избрала.

Чтобы с тобой говорить, сидеть с тобою, пришел я, —

Чтобы могла ты узнать пыл, пробужденный тобой…

Ты на арену глядишь, а я на тебя: наблюдаем

Оба мы то, что хотим, сыты обоих глаза.

Счастлив возница, тобой предпочтенный, кто бы он ни был!

Значит, ему удалось вызвать вниманье твое.

Мне бы удачу его!.. Упряжку погнав из ограды,

Смело бы я отдался бурному бегу коней;

Спины бичом бы хлестал, тугие б натягивал вожжи;

Мчась, того и гляди, осью бы мету задел!

Но, лишь тебя увидав, я бег замедлил бы тотчас,

И ослабевшие вмиг выпали б вожжи из рук…

Ах, и Пелопс[881] едва не упал на ристании в Пизе

Лишь оттого, что узнал твой, Гипподамия, лик.

Все же победу ему принесла благосклонность подруги, —

Пусть же победу и нам даст благосклонность подруг!..

Хочешь сбежать?.. О, сиди!.. В одном мы ряду и бок о бок…

Да, преимущества есть в правилах мест цирковых.

«Вы, направо от нас, над девушкой сжальтесь, соседка:

Ей нестерпимо, ведь вы вся на нее налегли!

Также и вы, позади, подберите немножечко ноги,

Полно вам спину ее твердым коленом давить!..»

Твой опустился подол и волочится по полу, — складки

Приподыми, а не то я их тебе подберу.

Ну и ревнивец подол! Скрывает прелестные ноги,

Видеть их хочет один… Ну и ревнивец подол!

Ноги такой красоты Меланион[882] у Аталанты,

Бегом несущейся прочь, тронуть стремился рукой.

Ноги такие еще у Дианы в подобранном платье

Пишут, когда за зверьем, смелых смелее, бежит.

Их не видал, а горю… Что ж будет, когда их увижу?

Пламя питаешь огнем, в море вливаешь воды!

Судя по этим красам, представляю себе и другие,

Те, что от взоров таят тонкие ткани одежд…

Хочешь, пока на тебя ветерочком я легким повею,

Перед тобою махать веером стану? Иль нет?

Видно, в душе у меня, а вовсе не в воздухе, жарко:

Женской пленен я красой, грудь мою сушит любовь…

Мы говорим, а уж пыль у тебя оседает на платье.

Прочь, недостойная пыль! С белого тела сойди!..

Тише!.. Торжественный миг… Притаитесь теперь и молчите…

Рукоплещите! Пора! Вот он, торжественный миг…

Шествие… Первой летит на раскинутых крыльях Победа.

К нам, о богиня! Ко мне! Дай мне в любви победить!

Кто почитатель морей, пускай рукоплещет Нептуну, —

Я равнодушен к воде, землю свою я люблю…

Марсу ты хлопай, боец! А я ненавижу оружье:

Предпочитаю я мир, — с миром приходит любовь.

Будь к прорицателям, Феб[883], благосклонен, к охотникам, Феба!

Рук же искусных привет ты, о Минерва, прими!

Ты, земледел, поклонись Церере и томному Вакху!

Всадник, кулачный боец, с вами Кастор и Поллукс![884]

Я же, Венера, тебе и мальчикам с луком их метким

Рукоплещу, я молю мне в моем деле помочь.

Мысли моей госпожи измени, чтоб любить дозволяла…

Вижу: богиня сулит счастье кивком головы!

Ну же, прошу, обещай, подтверди обещанье богини, —

Будешь мне ты божеством, пусть уж Венера простит!

Всеми богами клянусь в торжественном шествии этом —

Будешь на все времена ты госпожою моей!..

Ноги свисают твои, — ты можешь, ежели хочешь,

На перекладинку здесь кончики их опереть…

Снова арена пуста… Начиная Великие игры,

Претор пустил четверни первым забегом вперед.

Вижу, кто избран тобой. О, пусть победит твой избранник!

Кажется, кони и те чуют желанья твои…

Горе! Как далеко по кругу он столб огибает!

Что ж ты наделал? Другой ближе прошел колесом!

Что ты наделал? Беда! Ты красавицы предал желанья…

Туже рукой натяни левые вожжи, молю!..

Неуча выбрали мы… Отзовите его, о квириты!

Дайте же знак поскорей, тогой махните ему!..

Вот… Отозвали… Боюсь, прическу собьют тебе тоги, —

Спрячься-ка лучше сюда, в складки одежды моей…

Но уж ворота опять распахнулись, и вновь из ограды

Ряд разноцветных возниц гонит ретивых коней.

Ну, победи хоть теперь, пронесись на свободном пространстве,

Чтобы ее и мои осуществились мольбы!..

Осуществились мольбы… госпожи… Мои же — напрасны…

Пальмы он ветвь получил, — мне ж предстоит добывать…

Ты улыбнулась, глазком кое-что обещая игриво…

Будет пока… Но потом и остальное мне дай!

Если над Мемноном мать[885] и мать над Ахиллом рыдала,

Если удары судьбы трогают вышних богинь, —

Волосы ты распусти, Элегия скорбная, ныне:

Ныне по праву, увы, носишь ты имя свое.

Призванный к песням тобой, Тибулл, твоя гордость и слава, —

Ныне бесчувственный прах на запылавшем костре.

Видишь, Венеры дитя колчан опрокинутым держит;

Сломан и лук у него, факел сиявший погас;

Крылья поникли, смотри! Сколь жалости мальчик достоин!

Ожесточенной рукой бьет себя в голую грудь;

Кудри спадают к плечам, от слез струящихся влажны;

Плач сотрясает его, слышатся всхлипы в устах…

Так же, преданье гласит, на выносе брата Энея,

Он из дворца твоего вышел, прекрасный Иул[886]…

Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера,

Нежели в час, когда вепрь юноше пах прободал[887]…

Мы, певцы, говорят, священны, хранимы богами;

В нас, по сужденью иных, даже божественный дух…

Но оскверняется все, что свято, непрошеной смертью,

Руки незримо из тьмы тянет она ко всему.

Много ли мать и отец помогли исмарийцу Орфею[888]?

Много ли проку, что он пеньем зверей усмирял?

Лин — от того же отца, и все ж, по преданью, о Лине[889]

Лира, печали полна, пела в лесной глубине.

И меонийца[890] добавь — из него, как из вечной криницы,

Ток пиэрийской струи пьют песнопевцев уста.

В черный, однако, Аверн[891] и его погрузила кончина…

Могут лишь песни одни жадных избегнуть костров.

Вечно живут творенья певцов: и Трои осада,

И полотно[892], что в ночи вновь распускалось хитро…

Так, Немесиды вовек и Делии имя пребудет, —

Первую пел он любовь, пел и последнюю он.

Что приношения жертв и систры[893] Египта? Что пользы

Нам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?..

Если уносит судьба наилучших — простите мне дерзость, —

Я усомниться готов в существованье богов.

Праведным будь — умрешь, хоть и праведен; храмы святые

Чти — а свирепая смерть стащит в могилу тебя…

Вверьтесь прекрасным стихам… но славный Тибулл бездыханен?

Все-то останки его тесная урна вместит…

Пламя костра не тебя ль унесло, песнопевец священный?

Не устрашился огонь плотью питаться твоей.

Значит, способно оно и храмы богов золотые

Сжечь, коль свершило, увы, столь святотатственный грех.

Взор отвратила сама госпожа эрицинских святилищ[894]

И — добавляют еще — слез не могла удержать…

Все же отраднее так, чем славы и почестей чуждым

В землю немилую лечь, где-то в безвестном краю.

Тут хоть закрыла ему, уходящему, тусклые очи

Мать и дары принесла, с прахом прощаясь его.

Рядом была и сестра, материнскую скорбь разделяла,

Пряди небрежных волос в горе руками рвала.

Здесь Немесида была… и первая… та… Целовали

Губы твои, ни на миг не отошли от костра.

И перед тем как уйти, промолвила Делия: «Счастья

Больше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»

Но Немесида в ответ: «Что молвишь? Тебе б мое горе!

Он, умирая, меня слабой рукою держал».

Если не имя одно и не тень остается от смертных,

То в Елисейских полях будет Тибулла приют.

Там навстречу ему, чело увенчав молодое

Лаврами, с Кальвом[895] твоим выйди, ученый Катулл!

Выйди — коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга[896],

Галл, не умевший щадить крови своей и души!

Тени их будут с тобой, коль тени у тел существуют.

Благочестивый их сонм ты увеличил, Тибулл.

Мирные кости — молю — да покоятся в урне надежной,

Праху, Тибулл, твоему легкой да будет земля.

Так как супруга моя из страны плодородной фалисков[897],

Мы побывали, Камилл[898], в крепости, взятой тобой.

Жрицы готовились чтить пречистый праздник Юноны,

Игры устроить ей в честь, местную телку заклать.

Таинства в том городке — для поездки достаточный повод,

Хоть добираться туда надо подъемом крутым.

Роща священная там. И днем под деревьями темень.

Взглянешь — сомнения нет: это приют божества.

В роще — Юноны алтарь; там молятся, жгут благовонья;

В древности сложен он был неизощренной рукой.

Только свирель возвестит торжеств начало, оттуда

По застеленным тропам шествие чинно идет.

Белых телушек ведут под рукоплесканья народа,

Вскормленных здесь на лугах сочной фалернской травой.

Вот и телята, еще не грозны, забодать не способны;

Жертвенный боров бредет, скромного хлева жилец;

Тут и отары вожак крепколобый, рога — завитками;

Нет лишь козы ни одной — козы богине претят:

В чаще однажды коза увидала некстати Юнону,

Знак подала, и пришлось бегство богине прервать…

Парни еще и теперь пускают в указчицу стрелы:

Кто попадает в козу, тот получает ее…

Юноши стелют меж тем с девицами скромными вместе

Вдоль по дорогам ковры там, где богиня пройдет.

А в волосах у девиц — ободки золотые, в каменьях,

Пышный спадает подол до раззолоченных ног.

В белых одеждах идут, по обычаю древнему греков,

На головах пронести утварь доверили им.

Ждет в безмолвье народ блестящего шествия… Скоро!

Вот и богиня сама движется жрицам вослед.

Праздник — на греческий лад: когда был убит Агамемнон,

Место убийства его и достоянье отца

Бросил Галез[899], а потом, наскитавшись и морем и сушей,

Славные эти возвел стены счастливой рукой.

Он и фалисков своих научил тайнодействам Юноны, —

Пусть же во благо они будут народу и мне!

Будешь читать — не забудь: в этом томике каждая буква

Создана в бурные дни мною на скорбном пути.

Видела Адрия ширь, как, дрожа, в леденящую стужу,

В пору декабрьских бурь, я эти строки писал.

Помнится, Истм[900] одолев, отделяющий море от моря,

Мы на другом корабле к дальнему берегу шли…

Верно, Киклады тогда изумлялись жару поэта:

Как он под ропот и рев моря бормочет стихи.

Дивно и мне, не пойму, как мой дар не погиб безвозвратно

В этой пучине души, в этом кипенье волны.

Плод отупенья мой жар иль безумья, не в имени дело:

Но, упоенный трудом, дух мой упавший воспрял.

Часто в дождь и туман мы блуждали по морю слепо,

Гибелью часто грозил Понт под созвездьем Плеяд,

Свет омрачал нам Боот, Эриманфской медведицы сторож,

Зевом полуночных вод нас поглощал ураган.

Часто хозяином в трюм врывалося море. Но, вторя

Ритму, дрожащей рукой стих за стихом вывожу.

Стонут канаты, скрипят под напором упорного шторма,

Вздыбился, будто гора, гребнем изогнутый вал,

Сам рулевой к небесам воздевает застывшие руки:

Кормчее дело забыл, помощи молит у звезд.

Всюду, куда ни взгляну, только смерти несметная сила.

Смерти страшится мой ум — в страхе молитвы твержу.

В гавани верной спастись? Ужасает неверная гавань.

Воды свирепы. Увы! Суша страшнее воды.

Козни людей и стихий обоюдно меня удручают.

Робко трепещет душа! Грозны — и меч и волна.

Меч! — да не жаждет ли он этой кровью поэта упиться?

Море! — не славы ль оно ищет, мне гибель суля?

Варвары слева грозят: по душе им грабеж да разбои.

Вечно на той стороне войны, да сечи, да кровь.

Моря великий покой возмущают зимние бури:

В этих свирепых сердцах волны свирепствуют злей.

Тем снисходительней будь ко мне, мой строгий читатель,

Если мой стих как стих ниже высоких похвал.

Я не в садах у себя пишу, как, бывало, писали.

Друг мой, уютный диван, где ты, опора костям?

Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня,

Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.

В злобе лютует зима, негодует завистница: смею

Все же писать под свист колких укусов-угроз.

Бьет человека зима. И пусть ее! Милости просим.

Каждому — мне и зиме — песня своя дорога.

Только предстанет очам той ночи печальной картина,

Ночи последней, когда с Римом прощалась душа,

Только припомню, как я покидал все, что дорого сердцу,

И набегает слеза — медленно каплей ползет.

Время к рассвету текло, когда из Италии милой

Мне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит.

Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью…

Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи.

Не было сил поручить провожатым и слугам заботу,

Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять.

Словно столбняк на меня… Как громом небес пораженный,

Смертью не принят, живой: жив иль не жив — не пойму.

Все же затменье ума пересилила горесть разлуки:

Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришел

И огорченным друзьям в утешение вымолвил слово:

Да, поредела толпа — двух или трех насчитал.

Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала.

По неповинным щекам слезы струились дождем.

За морем дочь, далеко — у прибрежья Ливийской пустыни,

Не долетала туда грустная весть обо мне.

Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах,

Будто хоронят кого многоголосой толпой.

Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют,

В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь.

Если ничтожное мы уподобить великому вправе,

Трое захваченной был ныне подобен мой дом.

Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры,

В небе высоком луну мглистые кони несли.

И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий:

Тщетная близость — увы! — к ларам печальным моим.

«Силы верховные, вы, сопрестольные боги, — воззвал я, —

Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано.

Я покидаю богов, хранителей града Квирина[901]:

Век благоденствовать вам — с вами прощаюсь навек.

И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна,

Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне.

О, передайте, молю, небожителю-мужу: повинен

Я в заблужденье, но чист от преступленья душой.

Ведомо вам — так пусть покаравшему ведомо будет;

Если помилует бог, к счастью мне путь не закрыт».

Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга,

И задыхались мольбы от содроганий и спазм.

В космах рассыпанных кос перед ларами в горе поверглась,

Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг.

Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов,

Мужа оплакивая, — только бессильны слова.

Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить.

В небе Медведицы ось низко ушла под уклон.

Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне,

Был предуказан уход в эту последнюю ночь.

Помню, бывало, не раз говорил торопившему: «Полно,

Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми».

Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья,

Этот обманчивый час, крайний, последний мой час.

Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали,

И отступала опять, сердцу внимая, нога.

Я говорил им: «Прощай» — и снова бессвязные речи,

Снова дарю поцелуй — вечный, предсмертный «прости». —

Снова твержу порученья, все те же, обманом утешен,

И оторвать не могу глаз от любимых моих.

Выкрикнул: «Что мне спешить? Впереди — только Скифия, ссылка.

Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне,

Боги, живую жену от живого живой отрывают,

Дом, домочадцев моих — всё покидаю навек.

И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых…

О мое сердце, залог дружбы Тезеевой[902], плачь!»

Их обнимаю… Еще… невозбранно. Но вскоре, быть может,

Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час.

Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным,

Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер[903].

Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти:

Там осталась она — часть моей жизни живой.

Метта-диктатора так разрывали каратели-кони,

В разные стороны мчась: был он предателем — Метт!

Помню ропот и вопль — голоса моих близких. О, боги!

Вижу неистовство рук — рвут обнаженную грудь.

Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла.

Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам:

«Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу.

Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой.

Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою.

Малый прибавится груз к судну изгнания, друг.

Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну.

Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь — оно!»

Так убеждала жена, повторяя попытки былые.

Сникла бессильно рука перед насильем нужды.

Вырвался. Труп ли живой? Погребенный, но без погребенья…

Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом.

Милая, — слух долетел, — от горя до сумерек темных,

Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств.

Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами,

Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи,

Долго оплакивала — то себя, то дом опустелый,

То выкликала в тоске имя отторгнутого.

Так горевала она, как если бы дочери тело

Видела рядом с моим на погребальном костре.

Смерть призывала она: умереть и забыться навеки.

Не по охоте жива — только чтоб жить для меня.

Помни же, друг, и живи. Об изгнаннике помни… О, судьбы!

Помни, живи для него — участь ему облегчи.

Если в столице у вас об изгнаннике помнят[904] — Назоне,

Если живет без меня в городе имя мое,

Там, далеко, далеко, где и звезды в море не сходят,

Там обретаюсь во тьме варварства — варварских орд.

Дики кругом племена: сарматы, да бессы, да геты[905]…

Сборище темных имен — мне ли, поэту, под стать?

В пору тепла мы живем под широкой защитой Дуная:

Волн бурливый разлив — вражьим набегам рубеж.

Лету на смену зима угрюмые брови насупит,

В белый, как мрамор, покров землю оденет мороз,

В дни, пока дует Борей и свиреп снегопадами Север,

Терпит покорно Дунай дрожь громыхающих арб.

Снег да метель. Ни дожди, ни солнце тот снег не растопят.

Крепче и крепче его в броню сбивает Борей.

Прежней еще не смело́, а новый все валит и валит,

Так и лежит кое-где век от зимы до зимы.

Тут ураган налетит, — ударит и с грохотом рушит

Башни, ровняя с землей, кровлю рванул — и унес.

Кутают тело в меха, в шаровары из шкур, когда люто

За душу стужа берет: только лицо на ветру.

Льдинки звенят при ходьбе, свисая с волос и качаясь,

И от мороза бела, заледенев, борода.

Здесь замерзает вино, сохраняя форму сосуда;

Вынут из кадки — не пьют: колют, глотая куском.

Высказать вам, как ручьи промерзают до дна от морозов,

Как из озер топором ломкую воду берут?

Равен Дунай шириной папирусоносному Нилу.

Многими устьями он в мощный втекает залив.

Вод синеокую даль он, ветрами сковав, замыкает,

И под броней ледяной к морю сокрыто скользит.

Там, где сверкало весло, пешеходы ступают, и звонко

Режет копыто коня гладь затвердевшую волн.

По новозданным местам, над скользящими водами цугом

Варварский тащат обоз шеи сарматских быков.

Верьте — не верьте, но нет мне корысти враньем пробавляться,

И очевидцу не грех полную веру давать…

Вижу ледовый настил, уходящий в безбрежные дали,

Скользкая сверху кора сжала безмолвие вод.

Мало увидеть — иду: я по твердому морю шагаю,

И под стопой у меня влага не влажной была.

Будь твой пролив роковой, Леандр[906], таким же когда-то,

Мы не вменяли б ему юноши гибель в вину.

Ныне дельфинам невмочь, изогнувшись, мелькнуть над волною.

Пусть попытаются: лед сломит игривую прыть.

Пусть, свирепея, Борей гремит, порывая крылами,

Воды не дрогнут: тиха в сжатой пучине вода.

Сдавлены льдами, стоят корабли в этом мраморе моря,

И не разрезать веслом оцепенелый простор.

Вижу в прозрачности льдов застывших рыб вереницы,

Меж замороженных див есть и немало живых.

Только, бывало, скует свирепая сила Борея

Воды морские иль рек вольнолюбивый порыв,

Только прогладят Дунай Аквилоны досуха, тотчас

Варвар на резвом коне хищный свершает набег.

Варвар! Силен он конем и далеко летящей стрелою:

Опустошит широко землю соседей сосед.

Жители — в бегство: беда!.. В полях, никем не хранимых,

Хищники дикой ордой грабят покинутый скарб,

Скудное грабят добро — и скот, и скрипучие арбы —

Все, чем сыт и богат наш деревенский бедняк.

Кто не укрылся, того, заломив ему за спину руки,

Прочь угоняют: прости, дом и родные поля.

Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. Варвар

Жало крылатой стрелы в капельный яд обмакнул.

Все, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит:

И пожирает огонь скромные избы селян.

Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом,

И не взрывает никто плугом упорной земли.

Здесь — или видят врага, иль боятся, когда и не видят,

И пребывает земля в дебрях степных целиной.

Здесь под сенью листвы виноградная гроздь не свисает.

Пенистым суслом по край не заполняется кадь.

Яблоко здесь не растет.[907] Не нашел бы Аконтий приманки,

Чтобы на ней написать, — только б Кидиппа прочла.

Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени — голо.

Не для счастливых людей гиблые эти места.

Да, до чего широко раскинулись мир и держава!

Мне в наказанье дана именно эта земля.

Год на исходе. Зефир холода умеряет. Докучно

Тянется для томитян зимний томительный срок.

Золоторунный баран, не донесший до берега Геллу[908],

В небе уравнивает длительность ночи и дня,

Весело юным рукам собирать полевые фиалки,

Дань деревенской красы — сами фиалки взошли.

В пестроузорчатый плат рядятся луга, зацветая,

Птица встречает весну горлом болтливым: ку-ку!

Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо

Ласточка, грешная мать[909], гнездышко птенчикам вьет.

Выпрыснул злак из земли, в бороздах таимый Церерой,

Чуть огляделся — и ввысь тянется нежный росток.

Всюду, где зреет лоза, проступают почки на ветке, —

Только от Гетской земли лозы мои далеки.

Всюду, где есть дерева, набухают буйно побеги, —

Только от Гетской земли те дерева далеки.

Ныне… там отдых в чести. Отошли говорливые тяжбы

Красноречивых витий Форума. Играм черед.

Тут скаковые дела, тут на копьях, мечах поединки,

Дротики мечут, звеня, вертится обруч юлой.

Юность проточной водой, из источника Девы, смывает

С тел, утомленных борьбой, масла лоснящийся след.

Сцена царит. Горячи взрывы жаркие рукоплесканий.

Три театра гремят форумам трижды взамен.

Трижды счастливы! Стократ! Числом не исчислить все счастье

Тех, кому в городе жить не возбраняет приказ.

Здесь же… я вижу, снега растопило вешнее солнце,

Не пробивают уже проруби в тверди озер.

Море не сковано льдом. И погонщик-сармат, понукая,

Не волочит через Истр нудный, скрипучий обоз.

Медленно будут сюда прибывать одинокие шкуны:

Будет качаться корма — гостья понтийских причал.

Я поспешу к моряку. Обменяюсь приветом. Узнаю:

Кто он, откуда, зачем прибыл, из дальних ли мест?

Диво, коль он не пришлец из ближайших приморских окраин

И безопасным веслом не взбородил нашу зыбь.

Редкий моряк поплывет из Италии этаким морем,

Редко приманит его берег унылый, без бухт.

Если же гость обучен латинской иль эллинской речи,

Звуком пленит дорогим — есть ли что сердцу милей!

Только обычно сюда от пролива и волн Пропонтиды

Гонит, надув паруса, ветер попутный суда.

Кем бы ты ни был, моряк, но отзвук молвы отдаленной

Все ж перескажет и сам станет ступенью молвы.

Только бы он передал о триумфах Тиберия слухи

И об обетах святых Августа — бога страны,

И о тебе не забыл, бунтовщица Германия; низко ль

Ты к полководца ногам грустной склонилась главой?

Кто перескажет, тому — хоть прискорбно, что сам я не видел, —

Двери в доме моем я широко распахну.

В доме? Увы мне, увы! Дом Назона не в дебрях ли скифских?

И не свое ли жилье Кара мне в лары дала?

Боги, пусть эту юдоль каратель не домом до гроба —

Только приютом на час, долей случайной сочтет.

Если с плющом на челе мой портрет у тебя сохранился,

Праздничный Вакхов венок сбрось с его гордых волос:

Этот веселый убор подобает счастливым поэтам,

Но не опальной главе быть изваянной в венке.

Что говорю! Притворись, будто ты не услышал признанья,

Сердцем пойми, — иль зачем носишь на пальце меня?

Ты в золотой ободок мой образ оправил, и ловит

В нем дорогие черты друга-изгнанника взор.

Смотришь, и, мнится, не раз замирал на губах твоих возглас:

«Где ты, далекий мой друг и собутыльник, Назон?»

Благодарю за любовь. Но стихи мои — высший портрет мой.

Их поручаю тебе, ты их по дружбе прочти:

О превращенье людей повествуют они, чередуясь.

Труд довершить до конца[910] ссылка творцу не дала.

Я, удаляясь, тогда в сокрушенье своими руками

Бросил творенье свое в пламя… — и много других.

Ты Мелеагра сожгла, родимого сына, Алфея,[911]

Испепелив головню, мать уступила сестре.

Я, обреченный судьбой, мою книгу, мой плод материнский,

Сам погибая, обрек жарким объятьям костра,

Муз ли, повинных в моем прегрешении, возненавидя?

Труд ли, за то, что незрел и, словно щебень, шершав?

Но не погибли стихи безвозвратно — они существуют:

Много гуляло тогда списков тех строк по рукам.

Пусть же отныне живут, услаждая досуг не бесплодно

Тем, кто читает стихи. Вспомнят они обо мне.

Впрочем, кто в силах прочесть не досадуя, если не знает,

Что завершающий лоск мной не наведен на них.

Труд с наковальни был снят, недокованный молотом. Тонко

Твердый напильник его отшлифовать не успел.

Не похвалы я ищу, а милости. Счел бы за счастье,

Если, читатель, тебе я не наскучу вконец.

Ты шестистрочье мое в заголовке вступительной, первой

Книжки моей помести, если готов предпослать.

«Свитка, утратившего стихотворца, рукой ты коснулся.

Место да будет ему в Городе отведено.

Благоволенье излей, памятуя: не сам сочинитель

Свиток издал. Он добыт, верно, с его похорон».

Если погрешность найдешь в неотделанных строках, охотно

Я бы исправил ее… но не судила судьба.

Что ты злорадно, наглец, над моею бедою ликуешь,

Кровью дыша, клеветой усугубляешь вину?

Ты из утробы скалы народился, выкормок волчий,

Я говорю: у тебя — камень в бездушной груди.

Где же предел, укажи, где вал твоей ярости схлынет?

Иль не до края полна горести чаша моя?

Варваров орды кругом, берега неприютного Понта,

Шаг мой и вздох сторожит звездной Медведицы взор.

Слышу дикарский язык. Перемолвиться не с кем поэту.

Только тревога да страх в этих недобрых местах.

Словно олень на бегу, наскочивший на лапы медвежьи,

Словно овечка в кольце горных свирепых волков,

Так в окруженье племен воинственных, степью теснимый,

Ужасом сжатый, живу: враг что ни день на плечах.

Или за милость мне счесть эту казнь? Подруги лишенный,

Родины, дружбы, детей, — здесь, на чужбине, один?

Иль не карают меня? Только Цезаря гнев надо мною?

Но разве Цезаря гнев — малая кара и казнь?

Есть же любители, есть растравлять незажившую рану

И распускать языком сплетни о нраве моем!

Где возражать не дано, там любой краснобай — громовержец.

Все, что потрясено, наземь свалить легко.

Башен оплот сокрушать — высокой доблести дело,

То, что упало, топтать — подлого труса почин.

Нет, я не то, чем я был. Что же призрак пустой поражаешь?

Камни, один за другим, мечешь в мой пепел и прах?

Гектор-воитель, в бою — был Гектором. Но, по равнине

Жалко влачимый в пыли, Гектором быть перестал.

Не вспоминай же, каким ты знавал меня в годы былые:

Только подобие я — бывшего смутная тень.

Что же попреками ты эту тень язвишь и бичуешь?

О, пощади, не тревожь мрака печальной души.

Пусть, так и быть, полагай, что мои обвинители правы,

Что заблужденье мое умысел злой отягчил,

Вот я — изгнанник, взгляни, насыть свою душу! Двойную

Кару несу: тяжка ссыльному глушь и судьба.

Даже палач площадной оплакал бы жребий поэта.

Все же нашелся судья кару завидной признать.

Ты Бузирида[912] лютей, ты зверее безумца, который

Медленно, зло раскалял медное чрево быка,

Сам же, глупец, подарил свою медь Сицилийцу-тирану[913],

Так восхваляя ему изобретателя дар:

«В этой диковине, царь, механизм превосходит картинность,

В ней не одна красота форм вызывает хвалу.

Створка чудесная здесь на боку быка притаилась.

Хочешь кого погубить, тело в отверстие брось.

Бросил — и жги не спеша, жар огня нагнетая… И тут-то

Бык замычит — и живым будет мычанье быка.

Дай мне за выдумку, царь, за подарок высокий подарок,

Чтобы достойна творца эта награда была».

Высказал. Тут Фаларид воскликнул: «О выдумщик дивный,

Сам на себе испытай дивного вымысла мощь!»

Долго ли, коротко — вдруг, жестоким терзаемый жаром,

Длительный рев испустил выдумщик мудрый, мыча.

Сгинь, сицилийская быль! Далеко ты от скифов и гетов.

Я возвращаюсь в тоске, кто бы ты ни был, к тебе.

Что же, скорей утоляй свою жажду кровью поэта,

Празднуй, ликуй, до конца жадное сердце потешь.

Я по пути испытал столько бедствий на суше и море,

Что злополучья мои тронули б даже тебя.

Если бы с ними сравнить скитанья Улисса, поверь мне,

Гнева Нептуна сильней грозный Юпитера гнев.

Как бы ты ни был могуч, а я грешен — греха не касайся,

Руки жестокие прочь! Не береди моих ран.

Пусть заглохнет молва о «злодействе» поэта Назона,

Дай затянуться рубцом этим минувшим делам.

Вспомни о судьбах людских! Переменчивы судьбы: возносят

Ныне, а завтра гнетут. Бойся, всему свой черед.

Ты к испытаньям моим проявляешь чрезмерное рвенье.

Я бы мечтать не посмел о дружелюбье таком.

Не благоденствую, нет. Опасенья напрасны. Уймись же!

Горе за горем влечет Цезаря гнев за собой.

Чтобы проникся, постиг, не за вымыслы счел мои скорби:

Дай тебе бог испытать ту же печаль и судьбу.

Негодовать иль молчать? Скрыть имя иль имя на площадь,

На всенародный позор низкую душу твою?

Не назову. Умолчу. Не хочу обессмертить упреком:

Славу сыскал бы тебе стих мой, ославив тебя.

В дни, когда барка моя опиралась о прочное днище,

Первым ты вызвался, друг, под моим парусом плыть,

Хмуро фортуны лицо, и ты, — о, понятно, понятно! —

Ты на попятный… Беда! Помощи ждут от тебя.

Ты и видать не видал и слыхать не слыхал о Назоне:

Кто он? Что за Назон — в знатном кругу имен?

Я — тот Назон, это я, припомни, тот самый, который

Чуть не с пеленок с тобой спаян был дружбой слепой,

Тот, кому первому ты поверял неотложное дело,

Кто и в забавах твоих первым затейником был.

Я — тот сожитель и друг — ближайший, теснейший, домашний,

Музой единственною был я тогда для тебя.

Да, это я! Обо мне не спросил твой язык вероломный:

Жив ли я, умер и где — мало печали тебе.

Или, меня не любя, ты притворно разыгрывал дружбу?

Или притворству был чужд, — значит, пустышкою был.

Что ж оттолкнуло тебя? Душа от обиды изныла?

Если нет правды в тебе, терпкий упрек мой правдив.

Что же, какая вина вдруг преградою стала былому?

Мне ли вменяешь в вину грустную участь мою?

Мог не оказывать мне услуг ни словом, ни делом,

Но на бумаге черкнуть мог бы словечко, как друг?

Я не поверил ушам, будто ты надо мной, над лежачим,

Подло глумился, меня, слов не щадя, поносил.

Что ты творишь, слепец! Фортуна изменчива. Что же

Ты состраданья себя, слез при крушенье лишил?

Ах, неустойчивый шар выдает легковесность богини:

Кончиком шаткой ноги счастье на шаре стоит.

Листика легче она, дуновения ветреней, вздоха…

Только твоя пустота легкости этой равна.

Все человеков дела на тончайшей подвешены нити,

Случай — и рушится вдруг несокрушимый оплот.

Кто на земле не слыхал о богатстве невиданном Креза!

Жалкою жизнью и той стал он обязан врагу.

Или тиран Сиракуз[914], пред которым страна трепетала,

Перебивался едва черной работой, как раб.

Вспомни Великого![915] Он, величайший, снизив октаву

Перед клиентом, просил кротко помочь беглецу.

Также другой властелин земли от края до края,

Мироправитель, терпел горшую в мире нужду:

Сам триумфатор, гроза, сокрушитель Югурты и кимвров,

Консул, венчающий Рим славой все новых побед,

Марий[916] — в трясину болот, в тростники зарывался под тину.

Сколько же сраму его славе пришлось претерпеть!

Властно играет в делах человеческих тайная сила.

Разум доверчив, — увы! — верен ли нынешний час?

Если б мне кто предсказал: «Ты уйдешь в край далекий Евксина,

В страхе пред гетской стрелой будешь с оглядкою жить», —

Я бы ответил: «Пророк, выпей сок, очищающий разум,

Иль чемеричный настой — тот антикирский[917] травник».

Но испытанье пришло. Избежать карающей длани

Смертного мог бы, но рук бога богов — не могу.

Так трепещи же и ты. Вот мнится: забрезжила радость,

Слово еще на губах. Глянь! обернулась в печаль.

Как-то в кругу томитян говорил я о доблести вашей

(Я и по-гетски могу и по-сарматски болтать).

Некий старик среди нас на мое восхваленье такую

Речь величаво повел звонкому слову в ответ:

«Гость дружелюбный, и нам слово «дружба» — не чуждое слово

В этом далеком от вас, Истром[919] омытом краю.

В Скифии есть уголок, именуемый древле Тавридой —

Бычьей землей. Не года скачут от гетов туда.

Там я близ Понта рожден. Не к лицу мне стыдиться отчизны.

Фебу[920], богиню, чтят жертвами жители гор.

Там и поныне стоят на плечах колонн-великанов

Храмы, и к ним переход — в сорок ступеней пролет.

Статуя с неба сошла, по преданию, в эту обитель.

Верно, молва не пуста: цоколь от статуи цел.

Жертвенник в камне скалы сверкал белизною природной:

Ныне он тускл и багров, кровью пропитанный жертв.

Жрица безбрачная там роковые вершила обряды:

И превышала она знатностью скифских невест.

Грозен обычай веков, заповеданный предками скифам:

«Да упадет под мечом девственным жертвой пришлец».

Мощно царил там Фоант[921], знаменитый по всей Меотиде[922].

Берег Евксинский не знал мужа славнее, чем он.

И притекла, говорят, Ифигения, некая дева,

В годы державства его к нам по воздушным волнам:

Будто ее ветерки, под облаком в небе лелея,

Волею Фебы, как сон, в эти места увлекли…

Многие годы она алтарем управляла и храмом,

С грустью невольной рукой скорбный обычай блюдя.

Вдруг занесли паруса двух юношей к храму Тавриды.

На берег вольной ногой оба ступили, смеясь.

Возрастом были равны и любовью. Молва сохранила

Их имена — и звучат ныне: Орест и Пилад.

Юношей жадно влекут к алтарю беспощадной богини

Тривии[923]. За спину им руки загнули враги.

Вот их кропит водой очистительной жрица-гречанка,

Рыжие кудри друзей длинною лентой крепит,

Их обряжает она, виски обвивает повязкой.

Для промедленья сама ищет в смущенье предлог.

«Я не жестока, о нет! Простите мне, юноши, — молвит, —

Варварский этот обряд горше мне варварских мест.

Скифский обычай таков. Но какого вы племени люди?

Столь злополучно куда держите путь по морям?» —

Смолкла. И слышит она священное родины имя,

Милых сограждан своих в пленниках вдруг узнает.

Глухо бормочет: «Один из двоих обречет себя в жертву,

Вестником в отчий дом пусть воротится другой».

Жертвой наметив себя, в путь Пилад торопит Ореста.

Друг отвергает. За смерть жаркая тяжба идет.

В праве на смерть не сошлись. Других разногласий не знали.

Спорят: кому из двоих душу за друга отдать?

Длится меж юношей бой — состязанье в любви беззаветной.

К брату дева меж тем трудно выводит письмо.

Брату наказы дает. Но тот, кому дева вручала,

Был, — о, превратность судеб! — братом и был ей родным.

Образ богини втроем похищают немедля из храма,

К морю тайком… и корма пенит безбрежный простор.

Канули годы, века, но образ дружбы высокой

Юношей чтят и досель в Скифии, в темной стране».

С детства знакомую быль так закончил старик незнакомый,

Все похвалили рассказ — честности добрый пример.

Это письмо — о поэт! — царей величайший потомок,

Прямо от гетов к тебе, шерстью обросших, идет.

Странно, что имя твое, — прости мне стыдливую правду, —

Имя Севера в моих книжках нигде не звучит!

Прозой суровой у нас переписка очередная

Не прекращалась, но был в пренебрежении стих.

В дар не слал я тебе элегий на добрую память:

Что мне дарить! Ты сам и без меня одарен.

Кто бы дарил Аристею[924] мед, Триптолему[925] пшеницу,

Вакху терпкий фалерн иль Алкиною[926] плоды?

Духом ты плодовит и в кругу жнецов Геликона

Жатву тучнее твоей вряд ли собрат соберет.

Слать стихотворцу стихи — что дубраве зеленые листья,

Вот где корень моей скромной задержки, Север.

Впрочем, и я уж не тот: оскудел талантом, — похоже,

Будто прибрежья пески плугом впустую пашу;

Или как ил забивает протоки подводные грязью

И при заглохших ключах дремлет течение вод, —

Так и душу мою илом бедствий судьба запрудила,

И оскудевшей струей стих мой уныло течет.

В этой глухой стране сам Гомер, поселенный насильно,

Стал бы меж гетами впрямь гетом до корня волос.

Не укоряй же, я слаб и ослабил поводья работы,

Редко теперь вывожу буквы усталой рукой.

Тот сокровенный порыв, питающий душу поэтов,

Обуревавший меня некогда, — где он? Иссяк,

Чуть шевелится, ползет. На таблички нудная муза

Будто насильно кладет нехотя пальцы мои.

И наслажденье писать — лишь тень наслажденья былого.

Как-то безрадостно мне в ритмы слова сопрягать.

Иль оттого, что плоды стихотворства не сорваны мною?

Сорваны! Горек был плод, — в том-то и горе мое.

Иль оттого, что слагать стихи, когда некому слушать,

То же, что гордо во тьме в такт, словно в танце, ступать.

Слушатель пыл придает, от хвалы дарование крепнет.

Слава, как шпоры коню — вихрем взнесет до небес.

Здесь же… читать стихи?.. Но кому? Белокурым кораллам[927]?

Или иным дикарям-варварам Истра-реки?

Что же, скажи, предпринять при таком одиночестве? Праздность

Чем мне заполнить? И как длительный день скоротать?

Я не привержен к вину и к метанью костей, когда время

Так неприметно бежит в смене удач — неудач.

Землю пахать?.. Я бы рад, да злая война не радеет:

В этом свирепом краю плугом не взрыть целины.

Что ж остается? Одна отрада холодная — музы.

Нет, не к добру послужил мне этот дар Пиерид.

Ты же, кого поит счастливее ключ Аонийский[928],

Чти свой удачливый труд, неистребимо люби

И, пред святынею муз благоговея, — для чтенья

Мне на край света сюда новую книгу пришли.

Всё, что мы видим вокруг, пожрет ненасытное время;

Всё низвергает во прах; краток предел бытия.

Сохнут потоки, мелеют моря, от брегов отступая,

Рухнут утесы, падет горных хребтов крутизна.

Что говорю я о малом? Прекрасную сень небосвода,

Вспыхнув внезапно, сожжет свой же небесный огонь.

Всё пожирается смертью; ведь гибель — закон, а не кара.

Сроки наступят — и мир этот погибнет навек.

Корсика, землю твою заселил пришлец из Фокеи[930],

Корсика, имя твое было в ту пору Кирнос.

Корсика, брег твой короче Сардинии, круче, чем Ильва[931].

Корсика, множеством рыб реки богаты твои.

Корсика, как ты ужасна, когда разгорается лето,

Но несравненно страшней в дни под пылающим Псом.

Будь милосердною к тем, кто в изгнании здесь погибает;

Тем, кто здесь заживо мертв, легкой да будет земля.

Корсика дикая сжата скалою крутой отовсюду;

Выжжена вся — и лежит всюду бескрайность пустынь;

Осенью нет здесь плодов, и летом колосья не зреют,

Древо Паллады[932] к зиме здесь не приносит даров.

Только дождями богата весна и не радует взора;

В этой проклятой земле даже трава не растет.

Хлеба здесь нет, нет ни капли воды, ни костра для умерших.

Здесь лишь изгнанник живет вместе с изгнаньем вдвоем.

Крисп, ты — сила моя и спасенье скользящего в бездну,

Крисп, украшение ты форума древнего; власть,

Крисп, ты являл, лишь желая скорее помочь человеку,

Берегом был и землей ты в катастрофе моей.

Мне ты — единая честь и оплот в опасностях верный,

Ныне для скорбной души ты — утешенье одно.

Крисп, ты прекрасная вера и милая пылкая доблесть;

Сердце всегда у тебя медом Кекропа[933] полно.

Красноречивому деду, отцу ты великая слава,

Кто б ни лишился тебя, станет изгнанником он:

В неумолимой земле я распластан, придавленный к скалам, —

Сердце ж с тобой, и его не оторвать от тебя.

«Дружбы царей избегай», — поучал ты в речении кратком:

Эта большая беда все же была не одной.

Дружбы еще избегай, что блистает чрезмерным величьем,

И сторонись от всего, что восхваляют за блеск!

Так, и могучих владык, прославляемых громкой молвою,

Знатных домов, что тяжки происхожденьем своим,

Ты избегай; безопасный, их чти издалека, и парус

Свой убери: к берегам пусть тебя лодка несет.

Пусть на равнине фортуна твоя пребывает и с равным

Знайся всегда: с высоты грозный несется обвал!

Нехорошо, если с малым великое рядом: в покое

Давит оно, а упав, в пропасть влечет за собой.

Кордуба, ныне власы распусти и оденься печалью,

Плача, над прахом моим должный исполни обряд.

Дальняя Кордуба[934], ныне оплачь твоего песнопевца,

Тяжко горюя теперь, а не иною порой.

И не тогда, когда в мире столкнулись враждебные силы

И налегла на тебя злая громада войны.

Ты, пораженная горем двойным, от обоих страдала, —

Были врагами тебе Цезарь тогда и Помпей;

И не тогда, когда триста смертей тебе причинила

Ночь лишь одна, что была ночью последней твоей;

Не лузитанский[935] когда твои стены рушил наемник,

Прямо в ворота твои вражеский меч ударял.

Доблестный твой гражданин и слава твоя очутился

В сонмище бед: распусти, Кордуба, ныне власы!

Но благодарен тебе я: природа тебя поместила

Вдаль, к Океану: и ты меньше страдаешь вдали.

Малым я полем владею, доходом и скромным и честным,

Но доставляют они мне беспредельный покой.

Дух мой, не ведая страха, с одним лишь спокойствием дружен

И не страшится злодейств, что за бездельем идут.

Пусть привлекают других и война, и курульные кресла[936], —

Всё, что лелеет в себе тщетную радость свою.

Почестей я не ищу; быть бы частью народа простого

И до последнего дня днями своими владеть.

Нет, несчастье одно в подобной жизни,

Что счастливой считаете вы ложно:

На руках созерцать камней сверканье,

Или ложе отделать черепахой,

Или нежить свой бок мягчайшим пухом,

Пить из кубков златых, на алом лежа,

Царской трапезой тяжко стол уставив,

Все, что было с полей ливийских снято.

Положив, не вместить в одной кладовой.

Но не быть у толпы в фаворе — счастье,

Не бояться, дрожа, любой невзгоды,

Не пылать, обнажив оружье яро;

Кто сумеет таким пребыть, сумеет

Самую подчинить себе Фортуну.

Отнят Крисп у меня, мой друг, навеки;

Если б выкуп за друга дать я мог бы,

Я свои разделил бы тотчас годы,

Лучшей частью моей теперь оставлен;

Крисп, опора моя, моя отрада,

Гавань, высшее счастье: мне отныне

Уж не будет ничто отрадой в жизни.

Буду дни я влачить опустошенный:

Половина меня навеки сгибла!

Греция, скошена ты многолетней военной бедою,

Ныне в упадок пришла, силы свои подорвав.

Слава осталась, но Счастье погибло, и пепел повсюду,

Но и могилы твои так же священны для нас.

Мало осталось теперь от великой когда-то державы;

Бедная, имя твое только и есть у тебя!

Злом подстрекаемы чьим рвутся нежные узы — не знаю:

Этой великой вины взять на себя не могу.

Зло навалилось, и силы сгубило сжигающим жалом, —

Рок ли виною тому или виной божество.

Что понапрасну богов обвинять? Хочешь, Делия, правды?

Дан я любовью тебе, отнят любовью одной.

Звонкое ухо, зачем ты все ночи звенишь непрестанно,

Молвишь не знаю о ком, вспомнившем ныне меня?

«Ты вопрошаешь, кто это? Звучат тебе уши ночами,

Всем возвещая: с тобой Делия так говорит».

Делия правда со мной говорит: дуновенье приходит

Нежное тихо ко мне в шепоте милом ее, —

Делия именно так молчаливые таинства ночи

Голосом тихим своим любит порой нарушать:

Да, не иначе, сплетением рук обняв мою шею,

Тайные речи вверять близким привыкла ушам.

Я не узнал: до меня ее голоса образ доходит,

В звоне тончайшем ушей сладостный слышится звук.

Не прекращайте, молю, непрерывным струиться звучаньем!

Молвил, — а вы между тем смолкли, увы, навсегда.

Вот как меня сторожить, Коскония, надо: пусть узы

Будут не слишком тяжки, но и не слишком легки.

Легкие слишком — сбегу, и порву — тяжелые слишком;

Но никуда не уйду, если ты будешь мила.

Исса птички Катулловой резвее,

Исса чище голубки поцелуя,

Исса ласковее любой красотки,

Исса Индии всех камней дороже,

Исса — Публия прелесть-собачонка.

Заскулит она — словно слово скажет,

Чует горе твое и радость чует.

Спит и сны, подвернувши шейку, видит,

И дыханья ее совсем не слышно.

А когда у нее позыв желудка,

Каплей даже подстилку не замочит,

Но слегка тронет лапкой и с постельки

Просит снять себя, дать ей облегчиться.

Так чиста и невинна эта сучка,

Что Венеры не знает, и не сыщем

Мужа ей, чтоб достойным был красотки.

Чтоб ее не бесследно смерть умчала,

На картине ее представил Публий,

Где такой ты ее увидишь истой,

Что с собою самой не схожа Исса.

Иссу рядом поставь-ка ты с картиной:

Иль обеих сочтешь за настоящих,

Иль обеих сочтешь ты за портреты.

Фений на вечную честь посвятил могильному праху

Рощу с возделанным здесь чудным участком земли.

Здесь Антулла лежит, покинув безвременно близких,

Оба родителя здесь будут с Антуллой лежать.

Пусть не польстится никто на это скромное поле:

Будет оно господам вечно подвластно своим.

Я предпочел бы иметь благородную, если ж откажут,

Вольноотпущенной я буду доволен тогда.

В крайности хватит рабы, но она победит их обеих,

Коль благородна лицом будет она у меня.

Что за причина тебя иль надежда в Рим привлекает,

Секст? И чего для себя ждешь ты иль хочешь, скажи?

«Буду вести я дела, — говоришь, — Цицерона блестящей,

И на трех форумах мне равным не будет никто».

И Атестин вел дела, и Цивис,[939] — обоих ты знаешь, —

Но не один оплатить даже квартиры не мог.

«Если не выйдет, займусь тогда я стихов сочиненьем:

Скажешь ты, их услыхав, подлинный это Марон[940]».

Дурень ты: все, у кого одежонка ветром подбита,

Или Назоны они, или Вергилии здесь.

«В атрии[941] к знати пойду». Но ведь это едва прокормило

Трех-четырех: на других с голоду нету лица.

«Как же мне быть? Дай совет: ведь жить-то я в Риме решился?»

Ежели честен ты, Секст, лишь на авось проживешь.

И лица твоего могу не видеть,

Да и шеи твоей, и рук, и ножек,

И грудей, да и бедер с поясницей.

Одним словом, чтоб перечня не делать,

Мог бы всей я тебя не видеть, Хлоя.

Малый Юлия садик Марциала,

Что, садов Гесперидских[942] благодатней,

На Яникуле[943] длинном расположен.

Смотрят вниз уголки его на холмы,

И вершину его с отлогим склоном

Осеняет покровом ясным небо.

А когда затуманятся долины,

Лишь она освещенной выдается.

Мягко к чистым возносится созвездьям

Стройной дачи изысканная кровля.

Здесь все семеро гор державных видно,

И весь Рим осмотреть отсюда можно,

И нагорья все Тускула[944] и Альбы[945],

Уголки все прохладные под Римом,

Рубры[946] малые, древние Фидены[947]

И счастливую девичью кровью

Анны рощицу плодную Перенны[948].

Там, — хоть шума не слышно, — видишь, едут

Соляной иль Фламиньевой дорогой[949]:

Сладких снов колесо не потревожит,

И не в силах ни окрик корабельный,

Ни бурлацкая ругань их нарушить,

Хоть и Мульвиев рядом мост[950] и быстро

Вниз по Тибру суда скользят святому.

Эту, можно сказать, усадьбу в Риме

Украшает хозяин. Ты как дома:

Так он искренен, так он хлебосолен,

Так радушно гостей он принимает,

Точно сам Алкиной[951] благочестивый

Иль Молорх[952], что недавно стал богатым.

Ну, а вы, для которых все ничтожно,

Ройте сотней мотыг прохладный Тибур[953]

Иль Пренесту[954] иль Сетию[955] крутую

Одному нанимателю отдайте.

А по-моему, всех угодий лучше

Малый Юлия садик Марциала.

Мать Флакцилла и ты, родитель Фронтон, поручаю

Девочку эту я вам — радость, утеху мою,

Чтобы ни черных теней не пугалась Эротия-крошка,

Ни зловещего пса Тартара с пастью тройной.

Полностью только шесть зим она прожила бы холодных,

Если бы столько же дней было дано ей дожить.

Пусть же резвится она на руках покровителей старых

И по-младенчески вам имя лепечет мое.

Нежные кости пусть дерн ей мягкий покроет: не тяжкой

Будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя!

Вот что делает жизнь вполне счастливой,

Дорогой Марциал, тебе скажу я:

Не труды и доходы, а наследство;

Постоянный очаг с обильным полем,

Благодушье без тяжб, без скучной тоги,

Тело, смолоду крепкое, здоровье,

Простота в обращении с друзьями,

Безыскусственный стол, веселый ужин,

Ночь без пьянства, зато и без заботы,

Ложе скромное без досады нудной,

Сон, в котором вся ночь как миг проходит,

Коль доволен своим ты состояньем,

Коли смерть не страшна и не желанна.

В Анксуре[956] мирном твоем, Фронтин[957], на морском побережье,

В Байах[958], которые к нам ближе, — в дому у реки,

В роще, где даже и в зной, когда солнце в созвездии Рака,

Нет надоедных цикад, и у озер ключевых

Мог на досуге с тобой я верно служить Пиэридам,

Ныне же я изнурен Римом огромным вконец.

Есть ли здесь день хоть один мой собственный? Мечемся в море

Города мы, и в труде тщетном теряется жизнь

На содержанье клочка бесплодной земли подгородной

И городского жилья рядом с тобою, Квирин[959].

Но ведь не в том лишь любовь, чтобы денно и нощно пороги

Нам обивать у друзей — это не дело певца.

Службою Музам клянусь я священной и всеми богами:

Хоть нерадив я к тебе, все же тебя я люблю.

Спит в преждевременной здесь могиле Эротия-крошка,

Что на шестой лишь зиме сгублена злою судьбой.

Кто бы ты ни был моей наследник скромной усадьбы,

Ты ежегодно свершай маленькой тени обряд:

Да нерушим будет дом и твои домочадцы здоровы

И да печален тебе будет лишь камень ее.

Странно, Авит[960], для тебя, что, до старости живши в латинском

Городе, все говорю я о далеких краях.

Тянет меня на Таг[961] златоносный, к родному Салону[962]

И вспоминаю в полях сельских обильный наш дом.

Та по душе мне страна, где при скромном достатке богатым

Делаюсь я, где запас скудный балует меня.

Землю содержим мы здесь, там земля нас содержит; тут скупо

Тлеет очаг, и горит пламенем жарким он там;

Дорого здесь голодать, и рынок тебя разоряет,

Там же богатством полей собственных полнится стол;

За лето сносишь ты здесь четыре тоги и больше,

Там я четыре ношу осени тогу одну.

Вот и ухаживай ты за царями, когда не приносит

Дружба того, что тебе край наш приносит, Авит.

Флаву нашему спутницей будь, книжка,

В долгом плаванье, но благоприятном,

И легко уходи с попутным ветром

К Терракона[963] испанского твердыням.

На колесах ты там поедешь быстро

И Салон твой и Бильбилы[964] высоты,

Пять упряжек сменив, увидеть сможешь.

Спросишь, что поручаю я? Немногих,

Но старинных друзей моих, которых

Тридцать зим и четыре я не видел,

Тотчас, прямо с дороги ты приветствуй

И еще поторапливай ты Флава,

Чтоб приятное он и поудобней

Подыскал мне жилье недорогое,

Где бы мог твой отец отдаться лени.

Вот и все. Капитан зовет уж грубый

И бранит задержавшихся, а ветер

Выход в море открыл. Прощай же, книжка:

Ожидать одного корабль не станет.

Благой Венеры берег золотой, Байи,

О Байи, вы природы гордой дар милый!

Пусть тысячью стихов хвалил бы я Байи,

Достойно, Флакк, не восхвалить бы мне Байи.

Но Марциал мой мне дороже, чем Байи.

Об них обоих было бы мечтать дерзко.

Но если боги в дар дадут мне все это,

То что за счастье: Марциал мой и Байи!

Ты теперь, Ювенал, быть может, бродишь

Беспокойно по всей Субуре[966] шумной,

Иль владычной Дианы холм[967] ты топчешь:

Понукает тебя к порогам знати

Потогонная тога, и томишься

Ты, всходя на Большой и Малый Целий[968].

Я ж опять, декабрей проживши много,

Принят сельскою Бильбилой родною,

Что горда своим золотом и сталью.

Здесь беспечно живем в трудах приятных

Мы в Ботерде, в Платее[969] — кельтиберских

То названия грубые местечек.

Сном глубоким и крепким сплю я, часто

Даже в третьем часу не пробуждаясь:

Отсыпаюсь я всласть теперь за время,

Что все тридцать годов недосыпал я.

Тоги нет и в помине; надеваю

Что попало, с поломанных взяв кресел.

Я встаю — уж очаг горит приветно

Кучей дров, в дубняке соседнем взятых.

Все уставила ключница горшками.

Тут как тут и охотник. Ты такого

Сам не прочь бы иметь в укромной роще.

Оделяет рабов моих приказчик

Безбородый — он все остричься просит.

Так и жить я хочу и так скончаться.

Рощица эта, ключи, и сплетенного сень винограда,

И орошающий все ток проведенной воды,

Луг мой и розовый сад, как в Пестуме[970], дважды цветущем,

Зелень, какую мороз и в январе не побьет,

И водоем, где угорь у нас прирученный ныряет,

И голубятня под цвет жителей белых ее —

Это дары госпожи: вернувшись чрез семь пятилетий,

Сделан Марцеллою[971] я был этой дачи царьком.

Если бы отчие мне уступала сады Навсикая[972],

Я б Алкиною сказал: «Предпочитаю свои».

Целых тридцать четыре жатвы прожил

Я, как помнится мне, с тобою, Юлий[973].

Было сладко нам вместе, было горько,

Но отрадного все же было больше;

И, коль камешки мы с тобой разложим

На две кучки, по разному их цвету,

Белых больше окажется, чем черных.

Если горести хочешь ты избегнуть

И душевных не ведать угрызений,

То ни с кем не дружись ты слишком тесно:

Так, хоть радости меньше, меньше горя.

Уник, ты носишь со мной единое кровное имя

И по занятьям своим близок и по сердцу мне,

В стихотвореньях своих ты только брату уступишь,

Ум одинаков у вас, но твое сердце нежней.

Лесбией мог бы ты быть любим вместе с тонким Катуллом,

Да и Коринна[974] пошла б после Назона с тобой.

Дул бы попутный зефир, если ты паруса распустил бы,

Берег, однако же, мил так же, как брату, тебе.

Делаю что у себя я в деревне? Отвечу я кратко:

Утром молюсь, посмотрю за порядком и дома и в поле

И надлежащую всем назначаю я слугам работу.

После читаю, зову Аполлона и Музу тревожу.

Маслом натершись потом, занимаюсь я легкой борьбою

Вволю, и радостно мне на душе, и корысти не знаю.

Песнь за обедом с вином, игра, баня, ужин и отдых.

Малый светильник тогда, немного истративший масла,

Эти стихи мне дает — ночным приношение Музам.

Пусть не дает мне судьба ни высшей доли, ни низшей,

А поведет мою жизнь скромным срединным путем.

Знатных зависть гнетет, людей ничтожных — обиды.

Счастливы те, кто живет, этих не знаючи бед.

Это случилось весной; холодком и колючим и нежным

День возвращенный дышал раннего утра порой.

Ветер прохладный еще, Авроры коней предваряя,

Опередить призывал зноем пылающий день.

По перекресткам дорожек бродил я в садах орошенных

И зарождавшимся днем думал ободрить себя.

Видел я льдинки росы, что на травах склоненных висели,

И на листах овощей видел я льдинки росы:

Видел — на стеблях широких играли округлые капли

И тяжелели они, влагой небесной полны.

Видел, как розы горели, взращенные Пестом[976], омыты

Влагой росы; и звезда нового утра взошла.

Редкие перлы блистали на инеем тронутых ветках;

С первым сиянием дня им суждено умереть.

Тут и не знаешь, берет ли румянец у розы Аврора

Или дарует его, крася румянцем цветы.

Цвет у обеих один, и роса и утро — едины;

Ведь над звездой и цветком равно Венера царит.

Может быть, общий у них аромат? Но где-то в эфире

Первый струится; сильней дышит ближайший, другой.

Общая их госпожа — у звезды и у розы — Венера

Им повелела надеть тот же пурпурный наряд.

Но приближалось мгновенье, когда у цветов, зародившись,

Почки набухшие вдруг разом открыться должны.

Вот зеленеет одна, колпачком прикрытая листьев;

Виден сквозь тоненький лист рдяный наряд у другой.

Эта высокую грань своего открывает бутона,

Освобождая от пут пурпур головки своей.

И раздвигает другая на темени складки покрова,

Людям готовясь предстать в сонме своих лепестков.

Разом являет цветок красоту смеющейся чаши,

Щедро выводит густой, сомкнутый строй лепестков.

Та, что недавно горела огнем лепестков ароматных,

Бледная ныне стоит, ибо опали они.

Диву даешься, как время грабительски все отнимает,

Как при рожденье своем старятся розы уже.

Вот говорю я, а кудри у розы багряной опали,

Землю усеяв собой, красным покровом лежат.

Столько обличий, так много рождений и все обновленья

День лишь единый явил и довершил один день!

Все мы в печали, Природа, что прелесть у розы мгновенна:

Дашь нам взглянуть — и тотчас ты отбираешь дары.

Временем кратким единого дня век розы отмерен,

Слита с цветением роз старость, губящая их.

Ту, что Заря золотая увидела в миг зарожденья,

Вечером, вновь возвратясь, видит увядшей она.

Что ж из того, что цветку суждено так скоро погибнуть, —

Роза кончиной своей просит продлить ее жизнь.

Девушка, розы сбирай молодые, сама молодая:

Помни, что жизни твоей столь же стремителен бег.

Будем жить, как мы жили, жена! Тех имен не оставим,

Что друг для друга нашли в первую брачную ночь!

Да не настанет тот день, что нас переменит: пусть буду

Юношей я для тебя, девушкой будь для меня!

Если бы старше я был, чем Нестор, и если б Дейфобу

Кумскую ты превзошла возрастом, что до того!

Знать мы не будем, что значит преклонная старость! Не лучше ль,

Ведая цену годам, счета годов не вести!

Я говорил тебе: «Галла! Мы старимся, годы проходят:

Пользуйся счастьем любви: девственность старит скорей!

Ты не вняла, и подкралась шагами неслышными старость,

Вот уже воротить дней, что погибли, нельзя!

Горько тебе, и клянешь ты, зачем не пришли те желанья

Прежде к тебе иль зачем нет больше прежней красы!

Все ж мне объятья раскрой и счастье, не взятое, даруй:

Если не то, что хочу, — то, что хотел, получу!»

Биссулы не передашь ни воском, ни краской поддельной;

Не поддается ее природная прелесть искусству.

Изображайте других красавиц, белила и сурик!

Облика тонкость руке недоступна ничьей. О художник,

Алые розы смешай, раствори их в лилиях белых:

Цвет их воздушный и есть лица ее цвет настоящий.

Силишься тщетно зачем воссоздать мой облик, художник?

Можно ль гневить божество, что неизвестно тебе?

Дочь языка и воздуха я, мать бесплотная звука,

И, не имея души, голос могу издавать.

Звук замирающий я возвращаю в его окончанье

И, забавляясь, иду вслед за реченьем чужим.

В ваших ушах я, Эхо, живу, проходящая всюду;

Хочешь меня написать — голос возьми напиши!

Люди тебя называют уродливой, Криспа: не знаю;

Ты хороша для меня: сам я умею судить.

Мало того — ведь любови сопутствует ревность, — хочу я:

Будь безобразной для всех, прелестью будь для меня.

Все, с чем резвилось дитя, чем тешился возраст любовный,

В чем пиерийскую соль сеял болтливый язык,

Все в эту книгу вошло. И ты, искушенный читатель,

Перелистав ее всю, выбери что по душе.

Песни рождают любовь, и любовью рождаются песни:

Пой, чтоб тебя полюбили, люби, чтоб тебя воспевали.

Вижу, уходит зима; над землею трепещут зефиры,

Воды от Эвра[982] теплы: вижу, уходит зима.

Всюду набухли поля и земля теплоту ожидает,

Зеленью новых ростков всюду набухли поля.

Дивные тучны луга, и листва одевает деревья,

Солнце в долинах царит, дивные тучны луга.

Стон Филомелы летит недостойной, по Итису, сыну,

Что на съедение дан, стон Филомелы летит.

С гор зашумела вода и по гладким торопится скалам,

Звуки летят далеко: с гор зашумела вода.

Сонмом весенних цветов красит землю дыханье Авроры,

Дышат Темпей луга сонмом весенних цветов.

Эхо в пещерах звучит, мычанию стад подражая;

И, отразившись в горах, Эхо в пещерах звучит.

Вьется младая лоза[983], что привязана к ближнему вязу,

Там, обрученная с ним, вьется младая лоза.

Мажет стропила домов щебетунья ласточка утром:

Новое строя гнездо, мажет стропила домов.

Там под платаном в тени забыться сном — наслажденье;

Вьются гирлянды венков там под платаном в тени.

Сладко тогда умереть; жизни нити, теките беспечно;

И средь объятий любви сладко тогда умереть.

Тот, чьим отцом был поток, любовался розами мальчик,

И потоки любил тот, чьим отцом был поток.

Видит себя самого, отца увидеть мечтая,

В ясном, зеркальном ручье видит себя самого.

Тот, кто дриадой[985] любим, над этой любовью смеялся,

Честью ее не считал тот, кто дриадой любим.

Замер, дрожит, изумлен, любит, смотрит, горит, вопрошает,

Льнет, упрекает, зовет, замер, дрожит, изумлен.

Кажет он сам, что влюблен, ликом, просьбами, взором, слезами,

Тщетно целуя поток, кажет он сам, что влюблен.

Ацида здесь, на вершине горы, ты видишь гробницу,

Видишь бегущий поток там, у подножья холмов?

В них остается доныне память о гневе Циклопа,

В них и печаль и любовь, светлая нимфа, твои!

Но, и погибнув, лежит он здесь, погребен, не без славы:

Имя его навсегда шумные воды стремят.

Здесь он еще пребывает, и кажется нам, он не умер:

Чья-то лазурная жизнь зыблется в ясной воде.

Как-то младенец Амур, побежден легкокрылой дремотой,

В зарослях мирта лежал на траве, увлажненной росою.

Тут-то, скользнув из пропастей Дита, его обступили

Души, которых когда-то терзал он жестокою страстью.

«Вот он, вот мой охотник! Связать его!» — Федра вскричала.

Злобная Сцилла в ответ: «По волосу волосы вырвать!»

«Нет, изрубить на куски!» — Медея и сирая Прокна,

«Душу исторгнуть мечом!» — Дидона и Канака просят,

«Бросить в огонь!» — Эвадна, «Повесить на дереве!» — Мирра,

«Лучше в реке утопить!» — Аретуса кричит и Библида.

Тут, проснувшись, Амур: «Ну, крылья, на вас вся надежда!»

Прежде, чем в Байские воды войти, благая Венера

Сыну Амуру велела с факелом в них окунуться.

Плавая, искру огня обронил он в студеные струи.

Жар растворился в волне: кто войдет в нее, выйдет влюбленным.

Если хочешь ты жизнь прожить счастливо,

Чтоб Лахеса[989] дала увидеть старость, —

В десять лет ты играть, резвясь, обязан,

В двадцать должен отдаться ты наукам,

В тридцать лет ты стремись вести процессы,

В сорок лет говори изящной речью,

В пятьдесят научись писать искусно,

В шестьдесят насладись приобретенным;

Семь десятков прошло — пора в могилу;

Если восемь прожил, страшись недугов,

В девяносто рассудок станет шатким,

В сто и дети с тобой болтать не станут.

Грушу с яблоней в саду я деревцами посадил,

На коре наметил имя той, которую любил.

Ни конца нет, ни покоя с той поры для страстных мук:

Сад все гуще, страсть все жгучей, ветви тянутся из букв.

Два есть бога-огненосца: Аполлон и Дионис.

Оба в пламени повиты, дух в обоих огневой.

Оба жар приносят людям: тот лучами, тот вином.

Этот гонит сумрак ночи, этот сумерки души.

По долине, по поляне пробегал, звеня, ручей.

Затканный в цветы, смеялся искорками камешков.

Ветерок над ним, играя, ласково повеивал,

Темной лавра, светлой мирта шелестящий зеленью.

А кругом цвела цветами мурава зеленая,

И румянилась шафраном, и белела лилиями,

И фиалки ароматом наполняли рощицу.

А среди даров весенних, серебрящихся росой,

Всех дыханий благовонней, всех сияний царственней,

Роза, пламенник Дионы[990], возносила голову.

Стройно высились деревья над росистою травой,

Ручейки в траве журчали, пробиваясь там и тут,

И во мшистые пещеры, оплетенные плющом,

Просочась, точили влагу каплями хрустальными.

А по веткам пели птицы, пели звонче звонкого,

Вешнее сливая пенье с нежным воркованием.

Говор вод перекликался с шелестами зелени,

Нежным веяньем зефира сладостно колеблемой.

Зелень, свежесть, запах, пенье — рощи, струй, цветов и птиц —

Утомленного дорогой радовали путника.

Птица, влажной застигнутая тучей,

Замедляет полет обремененный:

Ни к чему непрестанные усилья,

Тягость перьев гнетет ее и давит —

Крылья, прежней лишившиеся мощи,

Ей несут не спасение, а гибель.

Кто, крылатый, стремился к небосводу,

Тот низвергнут и падает, разбитый.

Ах, зачем возноситься так высоко!

Самый сильный и тот лежит во прахе.

Вы, с попутным несущиеся ветром

Гордецы, не о вас ли эта притча?

Суждена всему, что творит природа,

Как его ни мним мы могучим, — гибель.

Все являет нам роковое время

Хрупким и бренным.

Новое русло пролагают реки,

Путь привычный свой на прямой меняя,

Руша пред собой неуклонным током

Берег размытый.

Роет толщу скал водопад, спадая,

Тупится сошник на полях железный,

Блещет, потускнев, украшенье пальцев —

Золото перстня…

Сад, где легкой стопой текут Напеи[991],

Где дриады[992] шумят зеленым сонмом,

Где Диана царит средь нимф прекрасных,

Где Венера таит красы сверканье,

Где усталый Амур, колчан повесив,

Вольный, снова готов зажечь пожары,

Ацидальские где резвятся девы[993], —

Там зеленой красы всегда обилье,

Там весны аромат струят амомы[994],

Там кристальные льет источник струи

И по лону из мха, играя, мчится,

Дивно птицы поют, журчанью вторя.

Тирских всех городов любая слава

Пред таким уголком склонись покорно.

Вепрь, для бога войны рожденный жить на кручах гор,

В чащах круша дерева, шумящие под бурями,

Корм принимает из рук в чертогах раззолоченных,

Буйный смиряя нрав привычкою к покорности.

Он беломраморных стен не тронет бивнем пенистым,

Комнатных пышных убранств копытом не запачкает —

Так он жмется и льнет к руке господской ласковой,

Словно в служители взят не Марсом, а Венерою.

Видя свой облик, Нарцисс устремляется к глади зеркальной;

Гибнет один от любви, видя свой облик, Нарцисс.

Чудо твоей красоты ослепительно и совершенно, —

Ты же всегда норовишь лишь непорочность блюсти.

Диву даешься, зачем получила ты власть над природой —

Нравом Паллада своим, телом — Киприда сама.

Вовсе не радость тебе — получить наслаждение в браке:

Даже и видеть совсем ты не желаешь мужчин.

В сердце, однако, моем ядовито-блаженная дума:

Право, ну как это ты можешь не женщиной быть?!

Верю, что Солнце златое восходом окрасило розу,

Иль из лучей предпочло сотканной видеть ее,

Или, коль сто лепестков отличают розу Киприды, —

Значит, Венера сама кровь излила на нее.

Роза — созвездье цветов, светоч розовых зорь над полями,

Цвет с ароматом ее стоят небесной красы.

Некто, страстью горя, схватив нагую Марину,

В море, в соленой волне с нею сошелся, как муж.

Не порицаний — похвал достоин любовник, который

Помнит: Венера сама в море была рождена!

Не поддавайся безудержной страсти к Венере и Вакху,

Ведь причиняют они вред одинаковый нам.

Силы Венера у нас истощает, а Вакха избыток

Немощь приносит ногам, сильно мешая в ходьбе.

Многих слепая любовь понуждает к открытию тайны;

Хмель, безрассудству уча, также о тайном кричит.

Пагубной часто войны Купидон бывает причиной;

Также нередко и Вакх руки к оружью стремит.

Трою ужасной войной погубила бесстыдно Венера,[995]

Но и лапифов, Иакх, в битве ведь ты погубил.

Оба они, наконец, приводят в неистовство разум,

И забывают тогда люди и совесть и стыд.

Путами спутай Венеру, надень на Лиэя оковы,

Чтоб не вредили тебе милости этих богов!

Жажду пускай утоляет вино, а благая Венера

Служит рожденью, и нам вредно за грань перейти.