«Алиса». Глава 3. Человек в шляпе

Я познакомился с ней ровно накануне официального представления. После ежедневных лечебных процедур, призванных что-то там отрегулировать в непослушных моих конечностях и уже мало чего соображающей голове, я сидел на лавочке в единственном на весь центр небольшом запущенном сквере и рассматривал голые весенние ветки с набухающими на них радостными зелеными почками. Недавно прошел дождь, в воздухе невесомой пылью все еще висела тонкая влажная свежесть, деревья редко-редко роняли вниз тяжелые медленные капли.

Сзади послышались торопливые шаги, в спину уткнулось что-то неживое и жесткое, и резкий голос звякнул на ухо:

— Воздушная тревога, вспышка справа!

Расстройства нервной системы бывают разными и проявляются неодинаково. В моем случае — периодической потерей координации и неработающей, отказавшей ногой. Врачи чего-то там еще колдовали два раза в неделю и рассказывали, что «прогноз стабильный» и «надежда есть», вот только у меня самого надежды не было уже давно, со школы. Но рефлексы, намертво вбитые в подкорку инструкторами, сдавались куда хуже, чем тело и сознание. В общем, я дернулся, попытался вскочить, чертова негнущаяся нога поехала по скользкой грязи, и с размаху свалился на влажную, темную — сплошной чернозем, никакого суглинка — землю.

Свалился, сообразил, что никакой тревоги нет, и ошеломленно уставился на виновника всего этого торжества. Точнее — виновницу, невысокую рыжеволосую девчонку в короткой голубой куртке, дорогих фирменных джинсах «Вранглер» и красном шарфике. Девчонка вовсю хохотала, раскачиваясь на широко расставленных ногах и тыча пальцем в мою сторону.

— Ахахах… ой, не могу… ой, держите меня… как ты это ловко… прямо солдат кремлевского полка… ну калека же, ей-богу, натуральный же… ахахахаха…

А вместо правой руки у нее был тускло блестящий металлический протез.

Зрелище было настолько диким и немыслимым — железная, как Терминатор из этого нового фильма, девчонка, весело ржущая над таким же, как она, инвалидом — что невозможно было не заразиться. Я тоже заржал, прямо там, в грязи, не вставая, и следующие пару минут мы просто хохотали, тыча друг в друга руками и подбирая подходящие прозвища. К слову, она оказалась изобретательнее.

Это, наверное, был самый правильный подход к Алисе — не сочувствие или жалость, не готовность понять и помочь, а постоянная, неприкрытая насмешка над всем. Подчеркнутая грубость, постоянное чудовищное сквернословие, полное отсутствие тормозов. Какая-то защитная реакция организма, как мне кажется — для нее она, видимо, работала, а я… просто привык, и довольно быстро, надо сказать.

…Я открыл глаза. Перед ними не было ничего, только колыхалась волнами подвижная беспросветная тьма, но это меня не пугало. Я жив — вот что главное. Я жив, потому что я думаю и помню. Я не умер от страшного удара о дно шахты, мою голову не пробила какая-то случайная летящая арматурина или обломленный в крошащемся железобетоне рельс. Я не чувствую своего тела, не чувствую рук, но я могу думать — а значит, смогу выжить.

И я ухватился за эту мысль, как за спасительную ниточку, как за цепь, что бросают свалившемуся в колодец работяге. До спасения еще далеко, но надежда есть. Посмотрим, насколько глубока кроличья нора. Кстати, за прошедшие минуты я, кажется, начал что-то различать — тьма рассеивалась. А может, ее и не было вовсе, этой кромешной, навевающей отчаяние тьмы. Может, она всегда была только у меня в голове.

Я лежал, раскинув безвольные руки, словно на кресте, на самом дне аварийной шахты, глубоко под тем местом, где раньше была индивидуальная боевая капсула оператора комплекса ПВО, только заваленной теперь тоннами разного хлама. Взрыв все-таки прогремел, значит, мне это не привиделось — возможно, комплекс получил серьезные повреждения или был разрушен. А может, и нет, и чтобы разъяснить этот вопрос, мне придется предпринять меры по «самостоятельной эвакуации в случае экстремальной нештатной ситуации», как это называлось в руководстве. А первым пунктом там числилась оценка активов и пассивов, рисков и возможностей.

Потерявшие чувствительность руки, которые для точности замеров пришлось прижать к лицу, оказались все-таки на месте, хотя и ходили ходуном — тремор от шока и плещущегося в крови адреналина? Нет, вероятнее — невротические нарушения. Нужны препараты, но их нет и в ближайшее время не предвидится. Отложим.

Голова была вся в бетонной крошке, пыли и крови, липкой, как подсыхающий клей, свернувшейся. Сотрясение наверняка я себе заработал — подташнивало, и на лоб что-то будто несильно давило изнутри, но в целом голова, можно сказать, отделалась легко. Спина ныла, крестец саднил при любом движении просто адски, но это было скорее похоже на сильный ушиб. Наконец, руки тоже были в общих чертах целы, хотя кончики и костяшки оказались ободраны. Надо полагать, до крови — но ее на мне и так было слишком много, точно определить не получилось.

Но руки — тьфу и растереть. Без рук идти легко, без ног — куда сложнее. А вот с ногами было совсем худо. Больную, правую, я, начиная с колена, не чувствовал совсем, а левая глухо тянула, как десна после удаленного зуба, когда отходит анестезия. Я знал, что это было. Это кончалось действие наркотиков, наглухо отрубающих болевые ощущения на время боя, и, раз боль уже пробивается сейчас, через полчаса-час она станет нестерпимой, в буквальном смысл оглушающей. Сначала я буду выть и орать, ползая на руках по заваленному обломками бетонному полу, потом отрублюсь. А когда снова приду в себя, буду настолько слаб, что так и останусь здесь.

Если, конечно, не смогу заставить себя двигаться прямо сейчас.

Осторожные касания подтвердили нехорошие первоначальные догадки — все, что было ниже колен, представляло собой кашу из крови и мышц, проткнутых острыми краями сломанных и раздробленных в щепки костей. Ступни были как ласты, расплющенные и неподвижные. Черт, ну как же так, не уберег, теперь уже навсегда… Отчаяние окутало плотным, удушливым пологом. Как же мне теперь? Ноги мои, ноги…

Я сжал челюсти до упора, так что заскрипели-застонали зубы, душа в глотке рвущийся наружу вой. Соберись, идиот. Соберись, иначе сдохнешь. Вспомни школьные рассказы из потрепанной хрестоматии, про пионеров-героев, про полярного летчика Маресьева, две недели ползшего по льдинам*, и даже про сибарита Джека Лондона с его жеманным дружком Мартином Иденом вспомни. Любовь к жизни. Сила сильных. Белое безмолвие. Нет, вот это последнее не надо, там персонаж умирал долго и очень, очень нехорошо. А у меня тут черное безмолвие, и всякие неприятные ассоциации — сейчас просто абсолютно не к месту.

Теперь безымянная могила на покатых гранитных склонах Днепра не казалась таким уж плохим выбором; тех ребят, по крайней мере, сумели найти и похоронить. А мне, с раздробленными ногами, нужно будет проползти минимум километр, чтобы заслужить хотя бы эту честь. А это значит что? Значит, двигаться нужно медленно и очень осторожно. Но неотвратимо.

…В конце концов, Алиска помогла мне подняться, мы познакомились и решили закрепить этот приятный факт в только что открывшемся новомодном американском гриль-баре, да и на улице, несмотря на весну, стояла промозглая холодрыга. Алиса даже вызвалась поддерживать меня под руку, за что немедленно удостоилась титула «Рыжий костыль». Каталку же мне в центре выдавать не стали, во-первых, не положено за пределами помещений, а во-вторых — я же не на две ноги инвалид, а только на одну. Так что помощи Алисы вполне хватило.

В баре было почти пустынно — день же, да и денег все равно ни у кого нет — играла какая-то веселенькая музыка, и меня это неприятно удивило. Мне казалось, что в американских барах должно звучать что-то медленное и печальное — блюз, например. В моем баре все было бы именно так — негромкий и грустный гитарный перебор, приглушенный свет, бильярдный столик в одном углу, стойка в другом, тесный круг завсегдатаев, разговоры и вечный, не прекращающийся ни на секунду, дождь за окном. И человек, который всегда рядом.

Такое уж свойство воображаемых идеальных мест — их в повседневной жизни практически не бывает.

Официантов здесь, конечно, отродясь не водилось — местная специфика — а за стойкой скучала немолодая женщина, задумчиво выдувающая пузыри из розового «бубль-гума» с запахом синтетической клубники. На нас она смотрела не с уважением, и не с вежливой опаской, хотя и моя хромота, и алискин металлический кулак были отлично видны, и то, что мы из специнта, было неясно разве что слепому, а будто бы с легким отвращением. Как на двух алкоголиков, ввалившихся в уважаемое заведение — прогнать вроде бы и нельзя, но лицо кривится. Неприятный взгляд.

Обслужить нас она, правда, не отказалась, и мы даже чего-то выбрали из меню, совершенно неамериканское, наподобие мороженого… не помню. Сладкое что-то. Память подводит. За столиком в кабинке — настоящей, с креслами — было хорошо. Внутри наливался теплом и выбрасывал электрические протуберанцы приятный ком предвкушения. Я чувствовал себя счастливым. Она — не знаю.

— Это что там такое? — кивнула в противоположный угол Алиса, когда я вернулся, уже с заказом (ну, пускай будет мороженое). — Если бы это был настоящий американский салун, было бы пианино с тапером в ковбойской шляпе… или нет, в костюме. А так…

— Это музыкальный автомат, я такие уже видел, — сообщил я. — Американский, без обмана. Весь этот сумбур вместо музыки — он откуда, думаешь?

Из колонок в кафе и вправду сочился какой-то сладкий диско-сироп — то ли «Шизгара», то ли что-то из «Модерн Токинга», я в этом не очень хорошо разбираюсь. Я поднялся было, чтобы кинуть в автомат монетку и поставить песню поинтереснее, но Алиска покачала головой.

— Не надо, пусть будет. Мне нравится.

…За первые пятнадцать минут я одолел примерно двадцать шесть метров — это если считать за метр четыре «шага» на локтях. Я старался беречь ноги, так что они просто волочились за мной, но звуки, которые они издавали, соприкасаясь с щебнем и бетоном, мне очень не нравились. Какие-то они были вязкие, мокрые. Хорошо еще, что я с утра додумался натянуть куртку — хорошую, кожаную, с дополнительно пристроченными нашлепками на локтях, так что хотя бы здесь травм можно было пока не ждать. Хотя это не имело значения — последние минуты, когда истончившийся лекарственный барьер еще удерживал боль, были на исходе.

Конечно, я двигался не наобум — глупо было бы позволять себе подобную роскошь. Но все эти дурацкие шахты и тоннели были построены по типовой схеме, которую нас в свое время заставили заучить наизусть. И как раз в восточной части должно было находиться технологическое отверстие подходящего диаметра. Техотверстие же — это совсем просто. Когда техникам в процессе сборки нужно получить доступ в какое-то хитрое место, или, скажем, разово проверить внутреннее состояние шахты или ствола, в прилегающей стене вырезается сваркой достаточных размеров дырка. Человек вылезает в шахту, делает свои технические дела и залезает обратно, после чего отверстие заваривается. Просто и примитивно — как и все, спасающее жизни. Если повезет, сварка с последнего осмотра достаточно проржавела, и ее можно будет выбить кулаком. Если повезет, этот туннель выведет меня в обслуживающие коммуникации, откуда можно будет связаться со штабом. Если повезет, в штабе остался кто-то живой.

Сплошное непрекращающееся везение, как видите.

Был только один минус. Нужная мне дырка располагалась на высоте пятнадцати метров над уровнем пола. Если учитывать всю эту груду бетона, изломанных и перекрученных стальных балок… ну, все равно верных метров двенадцать будет. Правда, имелись и хорошие новости — судя по схеме, до самого пола должны были вести металлические скобы. Правда, схеме было как минимум двадцать лет, и за это время вся эта импровизированная лесенка могла уже тысячу раз проржаветь и обвалиться. Что еще радостнее — она могла обвалиться под моим весом уже сейчас.

— Единственный надежный способ узнать — это попробовать, — сообщил я самому себе, и мертвое эхо в заброшенной шахте согласно повторило мои слова.

— …Интересно, какой здесь наполнитель, — нахмурившись, Алиса рассматривала принесенную порцию мороженного, чуть ли не окуная в него рыжую челку. Под потолком неспешно вращался большой и, по-моему, чисто декоративный вентилятор. — Я заказывала персик, но тут персиком, по-моему, и не пахнет.

— Единственный способ узнать — попробовать, — изрек я вековую мудрость собственного сочинения. — Из тебя тоже в институте пилота будут готовить?

— Нет, я тут по блядской линии прохожу, — покачала головой Алиса. Шкодливая улыбка, кажется, отбрасывала солнечные зайчики, но ее удивительные, орехового цвета глаза не улыбались, они были пустыми и холодными. — Взяли для удовлетворения извращенных похотей сержантского и младшего командного состава. Ты-то на пилота обучаешься? Значит, и твоих тоже, так что подумай там, пока есть время, насчет всяких поз и предпочтений. Я ведь одна, а желающих много, я же красивая все-таки, несмотря ни на что, а?

У меня, наверное, был очень растерянный вид, потому что Алиска закинула голову, отбросив рыжие хвостики назад, и снова расхохоталась. Громко, искренне, от души.

— Глупый ты, Санек. Вроде как и умный, но все равно глупый, как полено. Пилотом, конечно. А точнее — консервой. — Она подумала и решительно лизнула мороженое. — Надо использовать правильные слова, так честнее. Так что коллегами мы с тобой будем, наверное. Я пока присматриваюсь — подходят ли мне предложенные институтом условия.

— А что, может быть иначе? — не она им, а они ей. Я даже не сразу сообразил. — Можно подумать, у нас есть возможность отказаться. И если не здесь, то куда деваться — на органы разве что?

— На органы внутренних дел, — кивнула Алиса. Похоже, она меня не слушала. — Можно и отказаться. Не обязательно же все время работать в системе, можно и сбежать, и жить в свое удовольствие. Не воевать, не работать. А жить — пускай даже балансируя на грани. Крутиться. Точнее, выкручиваться. Чем плохо-то, одноногий Джо?

— Ничем, наверное, — подумав, признался я. — Балансировать на грани — это здорово. Кроме одного. Сорвешься — сдохнешь.

Алиска оторвалась от стаканчика. На губах остался яркий сироп — они были золотые, как луч солнца. Как ее глаза.

— А разве не везде так?

…Лестница все-таки была, точно такая, как я и думал — ржавые узкие скобы, держащиеся на двадцатилетней давности соплях. Я подергал за одну — скрипела, шаталась, но не обрывалась, значит, на первых нескольких — в полуметре от уровня пола, в метре, и так далее — можно было потренироваться. А вот выше двух метров тренировки кончались, нужно было соблюдать полную, серьезнейшую осторожность. И не забывать про скорость: приближающийся болевой спазм — опасная штука, руки могли разжаться самопроизвольно.

А сорвешься — сдохнешь.

Первая «настоящая» скоба на высоте полутора метров далась легко — я просто оперся на нее локтями, замерев в вертикальном положении и перенеся вес с ног. Все нормально. Всего-то десять с хвостиком метров. Я смогу это сделать. На одной ноге я преодолевал это расстояние за тридцать секунд. Тут — ну, пускай минут пять-семь, учитывая обстоятельства. Я смогу это сделать, и болевой шок здесь не помеха — в институте Ульянка на меня как-то опрокинула кастрюлю с кипятком, ей показалось, что это будет смешно, а я даже сознания не потерял. По сравнению с тогдашними ощущениями, нынешние — просто семечки.

Вторая скоба пошла немного хуже, но тоже терпимо — я подтянулся обеими руками и, потихоньку раскачиваясь, добился того, что обе измочаленные ступни оказались на нижней «ступеньке». Теперь нужно перехватить ладони в положение снизу и продолжить подтягивание. Турник мне никогда особенно не давался, хотя с мышцами рук проблем не было, но здесь было больше похоже на шведскую стенку, и вроде бы шло лучше. Поначалу.

На четвертой скобе я понял, что начинаю выдыхаться. Ощущение в ногах было — да, уже было, черт бы их забрал — будто они находились в миске с горячей горчичной водой, от простуды первое средство, между прочим. Пощипывание, жжение… и какие-то отдельные тычки с разных сторон, словно кто-то втыкал в плоть раскаленные спицы. Открытые переломы и раздробления. Я слишком много времени провел на дне, высчитывая и размышляя. Мог бы сделать все это по дороге.

Нет. Нельзя слишком много думать — так и помереть недолго.

Ребро пятой скобы было неожиданно острым и зазубренным, оно резануло мне руку как неумело вскрытая консервная банка — равнодушно и холодно. В рукав потекла тоненькая горячая струйка, и словно смыла все покаянные мысли. Осталась процедура, тупая, механическая, однообразная.

Захватить скобу одной рукой.

Подтянуться.

Раскачиваясь, поместить ступни на следующую скобу.

Сделать упор.

Подождать, пока пройдет приступ боли.

Захватить новую скобу.

Подтянуться.

Ступни горели, будто я стоял по колено в расплавленном олове, спицы, так сильно донимающие еще несколько минут назад, уже почти не ощущались, и это почему-то пугало. Тело снова теряло чувствительность — на этот раз безо всяких препаратов, по собственной инициативе. В голове на максимальной скорости работал кузнечный молот — частые, гулкие удары, от которых хотелось держаться подальше. Что-то было в них такое, что заставляло думать о работающем на последних каплях бензина двигателе, когда все цилиндры еще горячи, и поршни исправно вращают коленвал, но бак уже показывает дно, и двигатель, зачихав черным дымом, вот-вот замолкнет. Сердце билось отчаянными быстрыми толчками, на износ, но и его ресурс был не бесконечен.

Захватить правой рукой. Подтянуться. Десятая скоба, половина пути. Эхо от молота в висках складывалось в музыку.

— …Ты какую музыку больше любишь? — я не то чтобы не имел раньше дела с девушками, семнадцать лет — в этом смысле очень неоднозначный возраст, но о чем нужно говорить с ними в кафе, соображал не слишком хорошо. В животе продолжал медленно вращаться теплый ком, мысли со стеклянным звоном бились об упрямый череп — и среди них не было ни одной удачной.

Алиска помотала ладонью около уха.

— Ну… что-нибудь веселое, не напрягающее, типа вот этого, — она показала большим пальцем за спину, где продолжал радовать своими хитами безымянный певец диско. Алиса подвигала головой в такт ритму, чтобы показать степень своей удовлетворенности. Я уставился в окно, там как раз проехал грузовик с солдатами, на заднем плане виднелись красивые пушистые плюмажи дыма из заводских труб — его запах чувствовался даже тут, системы фильтрации на заводах давно отключили. Нет времени на здоровье, когда родина в опасности.

Быть может, это и есть мой звездный час?

— А что если в какой-нибудь выходной, если нас отпустят, выберемся в город? — я напряг оставшиеся извилины своего сбивчивого, паникующего мозга. — Танцев не обещаю, но можно будет просто посидеть, послушать музыку, вроде бы в «Интуристе» есть приличное кафе, можно туда…

Алиса наклонилась вперед, наши головы почти соприкасались. От ее дыхания у меня сразу запотели глаза и окна в кафе, она пахла ванилью, молоком и сладким сиропом. И еще, совсем капельку, каким-то легким алкоголем, вроде наливки. Но я в этом совсем ничего не понимал.

— Саш… ты правда думаешь, что это все серьезно?

— В каком смысле? — я ничего не думал, но знал точно, и сейчас бросал все войска в решающую отчаянную атаку. — Просто хочу пригласить…

Алиса хихикнула с каким-то восторженным, нездоровым весельем. Ее лицо было так близко, что глаз искажал перспективу, превращая изящный овал в ухмыляющуюся инопланетную маску.

— Ты в самом деле думаешь, что мы… что мы с тобой теперь типа пара? Можем ходить по кафешкам, слушать музычку, кушать мороженки? Нет, правда, не шутишь? Сашок… без обид, конечно, но где ты — и где я? На хрена, извини мой немецкий, ты мне сплющился, а, товарищ инвалид? Неужто думаешь, что я не найду кого получше?

В голове со свистом неслись упругие струи ледяного ветра. Они обладали почти алмазной твердостью и полосовали в безвольные жгуты съежившиеся чувства, надежды и намерения. Вот так. Ведь я… но она же… я был уверен…

Алиса щелкнула и повалила ногтем пустой бумажный стаканчик.

— Ладно, парниша, не бери в голову. Сложно тебе будет дальше, после того, как я тебя отшила — но тут уж ничем не могу помочь, придется как-то справляться. Чувства — дело такое: сегодня есть, а завтра нет. Так что вот завтра и увидимся, кавалер — может, уже и полегче будет. А нет, так и нет. — Она выскользнула из-за столика, в секунду обернулась в свою курточку, фальшиво насвистывая «Кавалергарда век недолог…» и выскользнула за дверь.

Музыкальный автомат поперхнулся очередным электронным куплетом и сменил пластинку. Полилась размеренная, ухмыляющаяся гитарная рифма — где же ты, сволочь, раньше-то была?

Time donʼt fool me no more

I throw my watch to the floor, itʼs gone crazy

Time donʼt do it again now Iʼm stressed and strained

Anger and pain in the subway train

Itʼs a timing tragedy, I think itʼs nine when the clock says ten

This girl wonʼt wait for the out of time, out of time man

Было очень больно. То есть больно было всегда — на то и инвалидность, плюс Алиса, уходя, еще и двинула мне стулом по ноге. Но то была обычная, традиционная боль, обитающая на задворках сознания и потому вроде бы даже не ощущаемая. А здесь — что-то будто бы оборвалось в груди, прямо по центру, горячее и живое, появившееся, когда я увидел эту девчонку со смешными хвостиками. Оборвалось и упало на грязный бетонный пол, и только тихонько, неразборчиво подвывало сейчас. Никогда больше… и ведь так было всегда, а ты зачем-то понадеялся и… выставил полным кретином… дурак, дурак…

«Ничем не могу помочь».

Я медленно оделся и вышел. Еще по-зимнему холодный ветер нагонял медленный желтый смог, в носу защипал знакомый горьковатый запах, высохшая и зашершавевшая душа роняла в пустоту редкие соленые слезы.

Грудь болела и болела.

…Восемнадцатая скоба оказалась коварной — она решила вывалиться из стены только когда я ухватился второй рукой, налег всей тяжестью, без прочной точки опоры. Тогда-то она и заскрипела и подалась из стены, и саданула между делом по носу, и, вырвавшись из рук, с невыносимым в этой пустой железной банке грохотом улетела вниз. Я успел схватиться за какую-то из предыдущих, зато очень качественно приложился о нее с размаху ребрами. Внутри что-то чувствительно хрустнуло, и стало очень больно дышать.

И тут я впервые дал слабину. Я вообще-то избегаю того, чтобы кричать — это несолидно и бесполезно. Но общий груз неприятностей и смертной тоски достиг того уровня, когда мне оказалось плевать на все доводы разума, так что я просто орал от боли, уткнувшись лицом в глухую темноту, отзывавшуюся слепым металлическим эхом — орал, пока не сорвал голос. Руки, сведенные судорогой, не разжимались, ноги висели в воздухе бессильными деревяшками — хуже, чем деревяшками, пудовыми гирями — воздух заходил в отравленные легкие маленькими жгучими глотками. В отзвуках моего хриплого, с присвистом, дыхания слышалось порой чье-то недоброжелательное хихиканье.

Нарушение нормального газообмена в легких, накопление в крови углекислоты — вспомнилось из зазубренного когда-то к сессии учебника; вот когда бы мне лишний кислород пригодился. Я как-то внезапно сообразил, что вот это — все, конец. Сломанные ребра, искалеченные навсегда ноги — а теперь вот еще и галлюцинации. Руки начинали подрагивать от напряжения, долго я так не провишу. Впрочем, всегда есть выход…

— …Извиняюсь, уважаемый, не подскажете, как отсюда в центр выбраться?

Занятый своими мыслями, я даже не сразу сообразил, что обращаются ко мне. А сообразив, помотал головой, выбираясь из давящих горьких мыслей и нахмурился:

— Смотря что понимать под центром. Если вам в старую часть, это в одну сторону ехать, если к площади Ленина — в противоположную. Какая улица интересует?

Рассмотреть собеседника отчего-то не получалось, на фоне застланного облаками неба его силуэт казался слишком контрастным, словно вырезанным из плотного картона. Видна была только потертая коричневая куртка из толстой кожи, плотные темные штаны, неновые высокие рабочие ботинки на рифленой подошве. Ветер бросался легкими темными волосами, черты лица были тонкими, непрочными, расплывающимися.

— Пожалуй, та, что ближе к воде, — силуэт приблизился. Странное дело, с чего я взял, что у парня черные волосы? На голове у него была шляпа, вроде той, что в фильмах Серджо Леоне носили ковбои, вроде Клинта Иствуда, только тулья, пожалуй, высоковата. Правый глаз прикрывала глухая кожаная нашлепка. Из десантников, что ли? Им такие вольности позволялись в последнее время.

— Тогда любой автобус в сторону порта, — решил я. — Ехать долго, само собой, другая часть города как-никак, но это будет конечная, так что не пропустите.

Одноглазый парень кивнул.

— Благодарю, уважаемый. Впрочем, слова благодарности — пустое дело, они всегда стоили очень мало. Быть может, вам необходима какого-либо рода помощь?

— Какая еще помощь? — я уже отворачивался. Помощь мне была нужна, очень нужна, с одним рыжим и беспредельно жестоким существом, но тут уж никто не мог мне помочь. Сами, сами…

— Ну, вот хотя бы с этой дурацкой ржавой лестницей разобраться, как насчет этого? — он ступил еще ближе, и я, наконец, разглядел лицо. Дурацкая шляпа пропала без следа, оба глаза были на месте. И они были полностью, беспросветно черными — два провала на месте зеркала души, и оттуда на меня словно бы глядели целые армии висельников, орущих воинов в железных шлемах с окровавленными топорами и извивающихся лжецов с длинными языками, которые не помещались во рту. И кружились в странном вечном хороводе тысячи ворон. Что это означало?

— Что?

Эхо разнесло мой крик до самого верха пустой шахты. Ответа не было.

* * *

Примечание к части

*В мире «Не чужих» не было Второй Мировой войны, поэтому Алексей Маресьев работал в мирной сфере — что, правда, все равно не уберегло его от травмы.

Загрузка...