Не чужие

«Алиса». Глава 4. Живые

Понятия не имею, как мне удалось добраться до самого верха — к тому моменту я видел и понимал уже очень мало. Просто в какую-то минуту оказалось, что черный пульсирующий туман перед глазами почти рассеялся, под локтем левой руки у меня уже последняя скоба, а правой я безуспешно царапаю заваренную крышку технологического отверстия. Крышка сидела в отверстии не очень плотно, сквозь пунктир дырок были видны внутренности тоннельчика — там горел свет. Слабым, мигающим аварийным проблеском — но горел же.

Я саданул по крышке кулаком — по шахте разнесся звон, не как от колокола, а противный, какой-то жестяной, вибрирующий. «Туууоомммммм!» А крышка даже не подумала выпадать. Стояла намертво. Да здравствует советская ацетиленовая сварка — самая прочная сварка в мире!

Часы — противоударные, американские, хорошие — безбожно врали: если верить им, выходило, что с момента, когда капсула пилота, заскрипев под чудовищной силы ударом материнского корабля пришельцев, рухнула в шахту, минуло чуть меньше трех часов. Но этого не могло быть — я провел под землей уже как минимум несколько дней. Я терял сознание и приходил в себя, засыпал и просыпался, умирал и несколько раз воскрес — вполне возможно, наверху минуло уже много лет. Странно, что я до сих пор не страдал от голода и жажды, но это можно было объяснить свойствами комплекса. Рядом Днепр, казацкие стоянки, древние магические острова — я вполне мог питаться их старой энергией.

Мысли путались и черными обессиленными мошками медленно падали на дно сознания. Как через несколько минут на дно шахты упаду и я. Плотная темнота вокруг облизывалась и ухмылялась, и я скалил зубы в ответ — мол, держись от меня подальше. Она слушалась и отступала, но мы оба знали, что это ненадолго. Чертов люк, престарелое дитя любви трубопрокатного завода и допотопных сварочных аппаратов, не желал открываться.

Я повис на одной руке — правая окончательно онемела от постоянных ударов по крышке — и закрыл глаза. Обидно, что так и не удалось выбраться — в таком возрасте никогда не думаешь о собственной смерти всерьез, ты всегда кажешься себе неуязвимым ловким героем, которому нипочем любое приключение и любая беда. Многие не понимают своей ошибки до конца — ведь на самом деле мы не более, чем хрупкие, неповоротливые фигурки из мягкой кости из расползающейся мышечной ткани. Мы умираем так же легко, как зажигаем сигарету. Чудо, что в мире там, наверху, еще кто-то остался в живых.

Мне, правда, едва удалось дожить до осознания этой нехитрой истины. А значит, ее ценность уверенно стремилась к нулю. Жаль, черт побери, жаль…

Крышка надо мной вылетела с громким «бэммм!» и унеслась в темноту внизу — смятая и бесформенная. Из отверстия показалась чья-то голова.

— Живой ты там? Держи руку, поднимайся осторожно и медленно — в тоннеле тесно. Но я тебя вытащу, не беспокойся.

Через соединительную кишку, и правда, очень узкую, рассчитанную, наверно, на гимнастов и кандидатов в мастера спорта, неизвестный спаситель тянул меня волоком, а сам пятился задом на четвереньках. На блестящей внутренней поверхности неизвестным мастером были выгравированы словно бы темные, дрожащие иконы — но потом я понял, что это были просто отражения моего лица, искаженные и подсвеченные аварийными огнями. Все звуки здесь, внутри, усиливались, и я наяву слышал, как медленно осыпаются бетонные перекрытия в оставленной шахте, и надрывно воют и звенят сигналы тревоги в дивном мире живых, куда меня тащили за шиворот.

— Ты из спасателей? — мой голос звучал странно, отражаясь от металлических стенок, он приобретал какой-то неживой оттенок, словно у роботов, которые сидели внутри игральных автоматов, установленных недавно для развлечения в Доме одежды. — А где остальные?

Тот, кто меня тащил, хмыкнул.

— Из спасателей, юноша, сегодня только я, — он сделал последний рывок, и я, словно малоопытный бобслейщик, вывалился из металлической кишки на просторный пол технического помещения. Все тело отозвалось огнем и болью, но теперь это не имело значения. Я был в безопасности и я был среди людей. Ну, пускай среди всего одного пока что — неважно. Все еще лежа на полу, я повернул голову и, прищурившись в резком после почти полной темноты аварийном свете, взглянул на своего спасителя.

Высокий, куртка из толстой кожи, на голове — грива спутанных волос, на ногах — грубые высокие ботинки. На моих глазах тьма из уголков комнаты, куда не доставал тревожный оранжевый свет, сгустилась и стала шляпой с высокой тульей, к глазу словно приросла нашлепка.

— Что ты за человек? — глупее вопроса, должно быть, я задать не сумел. В груди что-то коротко надорвалось и разлилось теплой мокротой внутри. Одноглазый фыркнул.

— Долго рассказывать, да и не ко времени. Другое важнее. Я тебя спас не потому что ты этого достоин. Скорее наоборот — ты слаб, малодушен и, по большому счету, не слишком умен. Но, — он поднял ладонь в перчатке, — мне понравилось, как ты цеплялся за жизнь. Ты не сдался и выжил, в то время, как мог бы улечься на спину и сквозь боль и отчаяние созерцать вытекающую из тебя по капле жизнь. Но ты потянулся к небу. Мне это по душе.

— Если не тянуться вверх, то зачем мы тогда вообще нужны, — ровным голосом поинтересовался я у черной пульсирующей тьмы. — Да и тряпки еще не за все ответили. Рано мне пока что помирать.

— И это тоже правильно, — серьезно сообщил незнакомец. — Значит, я в тебе не ошибся. И в этой связи готов авансом сделать подарок. Осуществить, так сказать, разовую процедуру дарения произвольного характера. Ну, давай не будем изобретать топор и остановимся на понятном: три желания.

Почему бы и нет? На стене щелкала, вращаясь, аварийная лампа, в желтом воздухе носились шустрые темные тени. Вряд ли это недостаток кислорода, скорее, галлюцинации — явились, как и было предсказано. Я словно видел себя со стороны, разбитого, окровавленного подростка, разговаривающего с пустотой. И никто не придет на помощь, никто не вытащит отсюда, не отвезет, воя сиренами, в наш госпиталь. И санитар Шурик не потащит, матерясь, меня в операционную на дренаж легких и ампутацию нижних, ненужных и не подлежащих восстановлению конечностей.

Даже и не знаю, как было бы лучше умереть — здесь, медленно и торжественно, посреди влажного бетонного пола, разорванных силовых кабелей и торчащего из стен ржавого гнутого железа, или в жаркой огненной круговерти, горячем стремительном хаосе взрывов боекомплекта? Но почему бы и нет? В любом случае, теперь уже никто не мешает сделать это со вкусом.

— Желаю здоровье, как у Конана-варвара, и чтобы нюх, как у собаки, а глаз — как у орла, — с запинками проговорил я. Не потому, что не знал, что сказать, а потому что складывать слова в длинные фразы выходило уже не так хорошо, как раньше. Оттого и пожелание вышло такое… профильное. И уже было совсем не страшно.

Человек посреди комнаты кивнул, шляпа смешно качнулась.

— Разумно. Чтобы добраться до нее и спасти, ты должен быть здоров. — Он распахнул широкие ладони, с которых порхнул ко мне светлячком яркий до белизны, гудящий электричеством шарик.

Оооо! Он вошел мне в грудь, словно горячий нож в жирное тающее масло. На секунду мне даже почудилось, что грудная клетка с треском лопнула, освобождая место, но такого, конечно, быть не могло. А потом… Наверное, это из-за электрического гула, я думал, что это будет похоже на то, как меня когда-то долбануло током, когда я, делая ремонт, шпателем перебил проводку — мгновенное помутнение сознания и отбрасывающий тело назад импульс. Но ничего подобного не случилось — аналогия с ножом была более верной, я почувствовал неожиданное, мягкое тепло в груди. Оно ворочалось там, внутри, и медленно распространялось по всему телу. Чем-то похоже на прием спиртного после того, как пришел с холода, но без жесткости, без этого ощущения рулона наждачной бумаги, медленно спускающейся по пищеводу. В глазах вспыхнули яркие краски, будто кто-то нарисовал в черном застывшем воздухе радугу, она росла, ширилась — и боль с усталостью утихали, и мысли начинали течь ровно и правильно. Я снова был жив. Я снова был в строю. И…

— Что… что…

— Скажем так: я поделился с тобой толикой своей удачи, — раздался голос. Я с усилием приподнялся на руках. Грудь дышала нормально, никаких сломанных ребер, никакой крови в легких. Чудо случилось без разверзшихся небес и порхающих ангелов, оно пахло потом, кровью и пыльным железом, оно было непонятным, но обыденным. — Твоя и без того велика, иначе ты не выжил бы сегодня. Но еще немного не помешает.

Перед глазами больше не кружился темный светящийся туман, и я видел все, что происходило вокруг. Мой спаситель стоял там же, где и раньше — бледный молодой парень с печальными темными глазами, в заношенной куртке и каким-то талисманом на худой, жилистой шее. Никакой шляпы, конечно, не было.

— О ком ты говоришь? — хрипло пролязгал я непослушным языком. — Кого нужно спасти?

Парень мотнул черной головой.

— Здесь недалеко есть еще одна обвалившаяся шахта. Пилот ранен и не выберется оттуда сам. Ты должен ей помочь — рыжей девушке с железной рукой.

Алиса? Я оказался на ногах раньше, чем сумел додумать короткое имя. Бежать, бежать, хотя бы только что я без сил валялся на пыльном металлическом полу, все, что угодно, лишь бы не опоздать, лишь бы спасти…

Стоп. Бежать?

— Твои ноги все еще кричат о помощи, — бесстрастно сообщил парень, наблюдая за мной. — Но уже гнутся, и ты можешь переставлять их, не опасаясь упасть и умереть. Болеть будет и дальше, но теперь тебе не нужно будет отрезать ноги до колена, чтобы остаться в живых. Это все, что я могу сделать сейчас. Нужная шахта находится примерно в полукилометре, технологические тоннели доведут тебя до места. Оттуда есть работающий лифт на самый верх. Код на всех закрытых дверях — три девятки. Но тебе следует поторопиться. Времени совсем мало.

— А почему… почему я? — я все-таки мастер глупых вопросов. Некоторые это искусство оттачивают годами, а у меня: раз! — и получается буквально экспромтом.

— Ты — потому что я тебя спас, а ты принял мой первый подарок. Теперь — двигайся!

Я рванул вперед. «Рванул» — это, конечно, сильно сказано. Ноги все еще не могли привыкнуть к тому, что они снова в строю, они путались и подгибались. Наверное, им многое хотелось сказать друг другу, не говоря уже обо мне. Соврал, значит, незнакомец-то — а может, это моя личная особенность такая, с которой даже сверхъестественные существа ничего не могут поделать. Ноги горели сотней маленьких костерков, кровь, с ревом проходя по жилам, кажется, поджигала атрофировавшиеся мышцы, заставляя их сокращаться и вибрировать.

И я ковылял по полуосвещенным, подрагивающим тоннелям, трясущимися пальцами набирая верные коды на стальных дверях, и брел дальше. В голове, разрывая нейроны, билась единственная мысль — «Алиска должна жить». Пускай она не замечала меня по-настоящему, пускай со смехом выбросила из своей жизни, отвечая на все попытки лишь презрительной ухмылкой, но… это же она. Она, единственная и самая, самая лучшая.

Алиса будет жить.

Один раз мне послышались за стальными стенами чьи-то радиопереговоры — по громкой связи или телефону, может быть — и я потратил несколько минут на то, что кричал и молотил окровавленными кулаками по стенке, вызывая, выпрашивая, вымаливая помощь. Но голоса утихли и больше не возвращались. Я откашлялся, сплюнул черной слюной и двинулся прочь.

Тишина, на которую я, валяясь в шахте, не обращал внимания, давила с двух сторон. Человек — существо социальное, для нормального функционирования ему требуется общество себе подобных. А тут — ничего, кроме капающей где-то в отдалении воды, да приглушенного шипения пара, вырывающегося из пробитых централей. А кроме того, не было слышно ни малейших признаков человеческой деятельности, шума спасательных работ и рева техники. Не то, чтобы я ждал триумфального прибытия двадцати мотоциклов с пулеметами для торжественного извлечения героя из-под завалов, но от расчистки путей и тоннелей не отказался бы. Пока что пробираться по ним было не быстро и не особенно удобно.

Что же случилось наверху, пока я творчески валялся в отключке и акробатическим образом ползал по ржавым лестницам?

У ног что-то блеснуло тусклым металлическим блеском, засыпанное пылью, похожее на продолговатую кучу мусора. Я бы проскочил мимо, не заметив, если бы странно обострившееся зрение не отметило торчащий из грязи рыжий ежик волос. Алиса!

Я рухнул на колени — еще несколько часов назад это движение стоило бы мне мгновенной вспышки оглушающей боли — трясущимися руками высвободил безвольное тело из объятий мусора и пыли, обмахнул рукавом исполосованной куртки голову. На ее лице застыли черные дорожки рвоты, глаза были широко раскрыты, зрачок не реагировал. На виске чернела засохшей кровью страшная, глубокая впадина. Вокруг кисло пахло болезнью и смертью. Я прижал дрожащими пальцами запястье, положил ладонь на шею, прижался ухом к груди.

Тишина. Угрюмая, могильная, без единого просвета. Пульса не было, грудь не двигалась.

После разрушения комплекса, видимо, ее капсула оказалась повреждена не так сильно, как моя, и, точно по инструкции, опустилась на глубину, защищающую от поражения. Капсулы рассчитывались на взрыв атомной бомбы в радиусе километра, и если бы у меня все сработало как надо, то… Но не сработало.

Правда, у Алиски тоже что-то пошло не так. Близкий взрыв оружейных погребов, или случайная бетонная плита — она заработала контузию, отсюда и рвота. Но оказалась в состоянии покинуть поврежденную капсулу и выбраться через такое же технологическое отверстие, что и я. Сама, своими ободранными в кровь руками с сорванными ногтями. Вот только тело не выдержало, оно смогло только вынести ее в ближайшую комнату, после чего отключилось. Навсегда. Алиски больше не было.

И я опоздал.

Я так и просидел на грязном полу, с ее телом на руках, уронив голову, зажмурив глаза, в которых за закрытыми веками все так же мигали равнодушные огни аварийного освещения. Я ни о чем не думал, просто сидел, отчаявшись, непослушными, бесчувственными пальцами ероша ее жесткие волосы, водя пальцами по мягким изгибам неподвижного мертвого лица. Наверное, это длилось несколько месяцев, потому что я весь исхудал и высох, как скелет с фотографий заключенных британских концлагерей*, моя одежда истлела, а обрывки мыслей износились и унеслись ветром, как сгоревшая черная бумага.

Не исключено, правда, что прошло всего минут пять-семь. Время, проведенное в боли, очень трудно измерить обычными способами.

А потом я поднял голову, посмотрел в пустоту остановившимся взглядом и сказал:

— Второе желание.

Лифт и вправду пришел — значит, не соврал одноглазый, и где-то еще работали генераторы, пускай даже и запасные. В этом комплексе их до черта — основные, вспомогательные, резервные, аварийные… вот кто-то из них сейчас и вырабатывал такой нужный мне ток, а старая лебедка, покряхтывая и скрипя, тянула кабину вверх, и медленно опускался мимо кабины сложенный из бетонных блоков противовес. Все работало, хотя и нехотя, через силу, несмотря даже на то, что в кабине, вместо максимальных шести человек, было сейчас всего двое.

Я и Алиса.

Она дышала, медленно и неуверенно, и пока не приходила в сознание, но на бледной кисти, у голубого ручейка вены, прощупывался уверенный пульс. Наверное, не стоило ожидать мгновенного выздоровления, но, после тех долгих, вечных минут, когда я сидел в нетронутой человеческими звуками тишине, это было почти райским наслаждением. Человек в шляпе держал слово.

Кабина остановилась с душераздирающим скрежетом, я с усилием распахнул дверцы и вытащил девушку наружу. Оставался последний рывок — два пролета лестницы, шлюзовая камера и запертая герметическая дверь. Детский лепет по степени сложности, если вдуматься, последние шаги меня уже не пугали. Я, весь в грязи и дерьме, на локтях выполз из ада и вдохнул жизнь в ту единственную из нас двоих, что ее заслуживала. Я смогу покинуть этот комплекс, даже неся Алису на руках. Черт, да я пешком дойду до специнститута, если понадобится!

Нога опасно кольнула, и я снова нахмурился. А что, если снаружи творится натуральный апокалипсис? Наземное вторжение? Редкие цепи тряпочной пехоты ведут медленную атаку на немногочисленные очаги сопротивления, с флангов их поддерживает выгруженная заблаговременно бронетехника — танки на воздушной подушке, почему-то похожие на утюги «сименс» — а сверху поддерживает налетами авиация. Что тогда?

Тогда, ответил я сам себе, судьба наша будет коротка и незавидна. С другой стороны, мы с Алисой уже три раза должны были погибнуть — и тем не менее, до сих пор дышим и двигаемся. Судьба и смерть бьют нас своими железными кулаками в каменных перчатках, и мы падаем, но каждый раз подымаемся. Это что-то да должно означать.

«Это не значит почти ничего, кроме того, что, возможно, мы будем жить».

Вентиль на гермодвери заржавел и присох, и над ним пришлось потрудиться, зато отпертая дверь отворилась уже сама. Это из-за разности давления, она специально так сделана, на случай применения бактериологического оружия, чтобы воздух изнутри чуть-чуть выходил через микротрещины, тогда есть гарантия, что внутрь никакая зараза не проникнет.

Эта дверь выходила в балку чуть в стороне от основного массива, так что в первую минуту я увидел перед собой только ее серо-желтый склон, покрытый осыпавшимися листьями и жухлой октябрьской травой — у нас в последние дни уже подмораживало. Справа темной ртутной струей мерцал Днепр — вечный, широкий и хмурый. В облачном низком небе было не видать вражеских аппаратов, его не резали на куски прицельные трассы автоматических пушек и не подсвечивали вспышки от попаданий ракет. Только вдалеке, за горизонтом и ближе, вставали черные столбы дыма — это горели упавшие штурмовики тряпок. Хорошо горели, качественно.

Словом, вторжение пока не состоялось. Правда, не было и наших вертолетов, не шуршали соосными винтами о холодный воздух малютки-«камовы», не парили в вышине свидниковские «мили», похожие на печальных скумбрий**. Традиционного радиообмена и порыкивания аварийно-спасательных машин и «скорых» поблизости тоже не слышалось. Тихо было вокруг и пустынно.

Нас просто бросили.

Нельзя сказать, чтобы меня это сильно удивило. Человеческая жизнь в современных условиях не стоила вообще ничего, даже меньше, чем ничего — сплошные убытки из-за расходов на поддержание жизнедеятельности без явного положительного результата. Но хотя бы разведывательные партии должны были послать? Оценить ущерб для оборудования, по возможности эвакуировать тела — а то ведь завоняются там, внутри, нехорошо выйдет. Логично?

Логично. Значит, машина есть, и недалеко. Осталось ее найти. Но только сначала нужно сделать еще одно важное дело.

Уложить Алису на землю. Подложить под ноги свернутую куртку, усилить приток крови к мозгу. Стереть грязь и мерзость с лица. Расстегнуть воротник, ослабить пояс. Теперь вроде на бок нужно перевернуть? Или искусственное дыхание сначала? Черт…

Через балку пролетел порыв холодного ветра. От города донесло запах дыма, огня и химии. Алиса вздрогнула и открыла глаза.

— Чего пыришься, извращенец? — поинтересовалась она слабым голосом. Зрачки у нее были нехорошие, сотрясение, как минимум. Детский сад, учитывая чуть было не случившуюся альтернативу. — Небось даже изнасиловать не догадался, когда я в отрубе валялась?

Я и она. Все было как обычно. Все было как раньше. И мы не победили в упорном бою злобных пришельцев, и не освободили планету от их злого могущества, не вырвали победу из их скрюченных лапок, не покончили одним ударом с долгими месяцами чудовищного напряжения и боли. Так бывает только в сказках.

Но Алиска осталась в живых. Это было несравнимо, в тысячу раз важнее.

— Закусывать надо, Двачевская, — сообщил я, отворачиваясь от прекрасного видения. — Тогда и вырубать не будет. Нашел тебя в луже блевотины, весь перемазался, пока тащил.

— Да на хрен тебя, дебила, — среагировало видение. — Надо было и бросить там же, но когда бы ты еще до девушки дотронулся, чертов калека? Стопудово все форменное хэбэ обтрухал, пока об меня терся.

— Не за что, гражданка слот-машина, совершенно не за что, — я принялся взбираться вверх по склону. Голова, несмотря ни на что, работала четко, как ЭВМ в центре. Обзывалку, к примеру, я придумал буквально за секунду.

— Это почему это я слот-машина? — озадачилась Алиса. Она не пыталась встать, но следила за мной внимательно, часто моргая и сглатывая.

— Потому что однорукий бандит, почему же еще. Я поищу наших, а ты пока валяйся.

Вокруг холма с аварийным выходом было натоптано множество тропинок, и подниматься было легко. Надо думать, гражданские тут гуляли частенько, несмотря на все запреты и дозоры. Место-то хорошее — живописное, а на миру, как говорят, и смерть красна.

Машины обнаружились на третьем от нас пригорке, поближе к мосту. Общевойсковая, типа «Урала» с маячками, и еще «скорая». Подумали-то о нас, бродяги. Могли бы и просто труповозку вызвать.

— Ну что ж ты за зараза такая, прости господи! — Лицо Наливаныча несло на себе гримасу держащего на плечах небо атланта, которому только что сообщили, что тарифный отпуск откладывается еще на полсотни лет. Он глядел недобро, но на самом деле это была чистая видимость; и богатырский покрик его, от которого в здании дрожали стекла, был эквивалентом негромкого дружеского ворчания. — Даже помереть как следует не можешь, извиняюсь за грубость!

— Так точно, тащ подполковник! — согласился я обычным голосом, сидя перед ним. Полагается стоять, конечно, но мы же инвалиды, не забыли? Потому такие преференции. А секретами своего чудесного выздоровления я делиться ни с кем не собирался.

— Что «так точно»? — начштаба поглядел на меня, утирая лысину. За дверями его кабинета шла обычная суетливая рутина, подстегнутая ремонтными работами — укрепрайон был раздолбан буквально в щебень, и от восстановления его боеспособности зависела судьба и города, и всего региона. Из этого следовало много всего, но в первую очередь то, что в ближайшие дни наши услуги вряд ли там понадобятся, а с другой — укладывать нас обратно в кому было себе дороже, могли перебросить на другие районы.

— Так точно, Анатоливаныч, принимаю ваши извинения, — пояснил я. — Те, которые за грубость.

— Ой, дурак… — опечалился начштаба. — Не хотел я тебя отдавать на съедение журналюгам, но теперь решил — кончено. Зачем ты мне такой идиот нужен, пусть лучше они тобой питаются, авось отравление заработают. Желчным пузырем твоим.

Как выяснилось чуть ранее — пока я лежал в «скорой», которая с диким воем «везем раненого героя!» неслась по засыпанным осколками и сочащимся дымом улицам — после нашего коллективного залпа из плазменных орудий, плюс массового запуска баллистических ракет с нескольких точек, вражеская тарелка раздумала падать на город и поднялась обратно на орбиту. Ядерным оружием, пока она была в атмосфере, лупить не стали, не дурные — а потом было уже поздно. Так что, в общем-то, все остались при своих. Но живые — и Славя с Ульянкой, и все — и даже без особых увечий обошлось в этот раз. Большая удача.

— Неужто из газеты «Правда» приехали, из областной?

— Нет, из тележурнала «Ералаш» — до такой степени твоя судьба советский народ волнует, просто кушать не могут. Все интересуются — как там наш колченогий Сашок, такой милашка, аж краска на стенах сворачивается… Но нет, героический пионер, твои подвиги оценила не союзная, или там республиканская пресса — бери выше! Из Штатов приехали журналюги делать репортаж о несгибаемых советских парнях. На завтра назначено интервью. В специнте! — последнее он выплюнул так, будто это я был виноват, что на секретный объект пускали иностранцев.

— Так это мою улыбчивую физиономию что, на бейсбольных карточках в далекой Америке теперь будут печатать? — обрадовался я. — Ура, я всегда хотел мировой известности — и вот она, вот она!

Наливаныч сокрушенно помотал головой.

— А что стоило просто тихонько окочуриться где-нибудь в уголке… И твое отважное сердце уже билось бы в каком-нибудь толковом десантнике, и на вакансию взяли бы кого-нибудь поумнее, девчоночку какую-нибудь из Крыма — у них там реабилитационный центр, а у нас постоянный некомплект…

Я уже говорил, что командир у нас добрый и довольно-таки тактичный человек. Одно слово — буддист.

— Но ладно уж, — Иваныч поглядел на меня с видом римского мальчика, отгрызающего себе ногу, чтобы не идти в армию. — Акулы капиталистического пера будут здесь только завтра, они сейчас пожары снимают и раненых в госпитале, для колорита. Так что до этого времени все свободны — и ты, и эта твоя обезьяна рыжая, распутная. Ходить-то сам можешь? Неохота санитаров вызывать.

— Силищу чую в себе несусветную, — почти не соврал я. — Такая во мне теперь сила-могучесть, что, коли был бы столб крепко вбитый, ухватился бы за этот столб и перевернул бы землю-матушку. Вот какой силой налился я!***

— Дурью ты налился, — определил Наливаныч. — А скорее, и не выливал ее из себя, так и ходишь, дурак дураком. Ладно, не задерживаю. Разойдись!

День тянулся медленно, не прекращаясь и не переходя в сумерки. Удивительно длинная жизнь мне в этот раз досталась — но я не жаловался, в общем. Мы брели с Алиской под беременным влагой серым небом, по асфальту расплескались желтые кляксы последних листьев, в воздухе пахло дымом, потушенные следы пожарищ курились белесым пеплом. Несмотря ни на что, я был почти счастлив. Хотя и снова не мог придумать темы для разговора.

Алиска меня спасла. У нас это взаимно, по всей вероятности — такая склонность.

— Я, это… — буркнула она. Мимо бибикнула машина, объезжая колдобины, из которых, по большому счету, и состояла улица. Что за район у нас, никуда не сходишь, только ботанический сад был рядом, и тот вырубили, сейчас там теплицы. Логично же: народу не нужны оранжереи, а нужна картошка. — В общем… ты не бери в голову насчет того, что я тебе с бессознанки наговорила. Ну, вроде как обстоятельства были странные, я и молола, что в голову придет.

— Да нормально все, — слова давались легко, вылетали изо рта невесомыми яркими бабочками. — Ты бы сделала для меня то же самое, разве нет?

Алиска шмыгнула носом. Искусственная рука шевелила пальцами — я слышал легкое позвякивание. А может, это таяли льдинки у меня на сердце. Определенно, день начинал складываться.

— Нет, я серьезно, — продолжила она, помолчав несколько секунд. — То, что ты меня вытащил — это было реально круто. Типа как в «Чужих», что недавно показывали — взрывы, трубы какие-то… И ты всякую ахинею несешь в эфир, потому что надышался — смех один…

Она посерьезнела.

— И еще мы чуть не померли сегодня. Но не сложилось — как ты и говорил. Чудеса случаются.

Были у меня, конечно, догадки, чьих рук дело эти чудеса. Когда человек в шляпе снова появился рядом, там, внизу, я как раз баюкал на руках Алискино тело. Время имело значение, и поэтому я был очень конкретен в своем желании. Предельно короток. И одноглазый не стал спорить. Я только спросил его имя, и почему он мне помогает. Ответ был: «Зови меня Гангари»****. И еще: «Я помогаю не тебе, а ей. Моему сыну она приглянулась».

В общем, я не был чемпионом-похитителем женских сердец. И героическим пионером не был тоже. Просто инструментом, подходящим для выполнения именно этой задачи.

— Двачевская, — догадался я. — Так ты что, пытаешься поблагодарить меня, что ли? Так бы и сказала, а то тянешь кота, тянешь — за это самое…

— Вот еще! — фыркнула Алиса. И снова шмыгнула носом. Но уже не так воинственно. — Просто вспомнилось, что ты в свое время предлагал посидеть где-нибудь, послушать музыку, мороженое поесть… Предложение в силе?

Пасть Фенрира, моя удача и впрямь космически возросла!

— Я знаю местечко, тут недалеко… — захлебнулся я мыслями и предположениями, но окончательно умереть от радости мне не дали — у обочины затормозила замызганная «волжанка», из которой вывалился паренек-вестовой, суетливый, запаренный, самую малость старше меня, если вообще старше.

— Тащлейтенант, вас срочно требуют в штаб, — выпалил он на одном дыхании. Скосил глаза на Алису — «распутную рыжую обезьяну», по выражению Наливаныча. — И вас тоже. Словом, всех. Срочно!

Примечание к части

*Многие не знают, но концентрационные лагеря — изобретение сумрачного британского гения, впервые были созданы во время англо-бурской войны 1899–1902 гг.

**Имеются в виду поисково-спасательный вертолет КА-25ПС ОКБ Камова и воздушный командный пункт Ми-2Д ОКБ Миля и польской фирмы PZL Swidnik.

*** Почти точная цитата из сказки об Илье-Муромце.

****Примечание для двоечников: Гангари — одно из имен скандинавского бога Одина, покровителя воинов, поэтов, колдунов, висельников, а также отца всякой лжи.