Не Евангелие

Моралисты не ошибаются только в том, что нравственные поступки имеют какие-то выгодные последствия для других людей. И из этого факта они делают вывод, что эта выгода для других и есть цель нравственного поступка, и что, следовательно, жить нравственно, это — жить для других.

Однако вопреки этому утверждению, нравственным всегда и везде считался не тот, кто живет для других, а тот, кто заботится о собственной чести и достоинстве, хотя такие люди живут для себя, а не для других.

И в этом нет ничего эгоистичного. Ведь эгоизм, это не просто забота о себе, это такая забота о себе, «когда удовлетворение личного интереса происходит в ущерб интересу другого человека». И эгоизм, стало быть, проявляется не в том, что человек не хочет служить другим, а в том, что он хочет, чтобы другие были у него на службе.

Эмпирическая этика, ставит в пример человека, «защищающего свою честь, честь слабых, честь своей семьи, честь своей родины», человека, который проявляет «мужественное отношение к жизни и бесстрашие перед смертью», «готовность всегда поставить честь и верность выше жизни».

Эта этика «полагает, что лучше обидеть, чем быть обиженным, что лучше нанести оскорбление, чем потерпеть оскорбление».

«Не становитесь холопом человека, — учит Кант. — Не допускайте безнаказанного попрания ваших прав другими. Склонять колени или падать ниц, даже с целью показать свое преклонение перед небесными силами, противно человеческому достоинству. А кто превратил себя в червя, пусть потом не жалуется, что его топчут ногами».

И нравственность в этой эмпирической этике противопоставлена не эгоизму, а безнравственности.

3.1 Свойства нравственного поведения

Нравственный человек защищается только тогда, когда кто-то угрожает его чести и достоинству. Он бросается в драку, вызывает на дуэль или объявляет войну.

Нравственный человек испытывает страх потерять честь и достоинство.

Вот, что ожидает оскорбленного человека, если он «восставая против законов чести, сам подписывает приговор о своем унижении».

Против человека оскорбленного, пишет Бентам, поднимается все общество. Вместо того чтобы «почувствовать негодование к оскорбителю», общественное мнение становится на его сторону и выказывает несчастному презрение «более горькое, чем сама смерть».

Общество «наперебой бросается на невинного», «как злая собака, которая ждет только жеста своего господина, чтобы разорвать подходящего человека». Оскорбитель «только указал добычу», окружающие люди «разрывают ее; он повелевает казнь, они делаются палачами».

«Человек, — пишет Бентам, — которого считают обыкновенно виновным, наносит только легкую рану, которая скоро закроется, будучи предоставлена самой себе. Но другие люди, вливая в нее свой яд, делают из нее опасную и часто неизлечимую язву».

Бывают, конечно, и сумасшедшие, которые видят опасность там, где ее нет, и ведут себя так, как человек, которому опасность действительно угрожает. Еще хуже, когда, например, дуэль становится своего рода развлечением.

Рассказывают, один рыцарь объявил себя страстным почитателем Вергилия, и вызывал на поединок, всех, кто не признавал автора «Энеиды» «первым поэтом всех времен и народов».

Восемь поклонников Гомера, Овидия и Горация умерли на дуэлях один за другим.

Наконец объявился противник, который зачитывался Тибуллом, и смертельно ранил почитателя Вергилия. А перед смертью на исповеди зачинщик этих абсурдных поединков признался духовнику, что никогда не читал Вергилия.

Это, конечно, нелепый и исключительный случай. Исключительность его состоит в том, что рыцарь провоцирует соперника на поединок.

По правилам, сигнал для нравственного поступка всегда исходит от того, кого вызывают на борьбу.

У животных такие сигналы называются релизерами.

Человек тоже реагирует на релизеры. Это может быть, например, оскорбительное поведение другого человека.

Все известные кодексы чести требуют нападать только на равных. Оссовская называет несколько причин, почему, например, идеальный рыцарь не нападал на слабого. В том числе она говорит, что этого не позволяет делать чувство собственного достоинства.

Дело в том, что слабый противник не представляет для сильного человека никакой опасности. И напасть на слабого, значит, обнаружить свою трусость, и поставить себя ниже слабого соперника.

По этой же причине австралийские племена довооружали противника, прежде чем начать против него военные действия. А на Кавказе, если один из противников терял под собой лошадь, другой тоже спешивался.

Нравственный человек не пользуется и случайными преимуществами.

По законам Ману добродетельный воин не поражает врагов вероломным оружием — ни зубчатым, ни отравленным, ни раскаленным на огне. Он не убивает спящего, раненного, не надевшего доспехи, безоружного, устрашенного и отступающего.

Адыгский просветитель Атажукин записал рассказ о семейной драме одного князя.

Князь узнал «о любовной связи своей жены с его подвластным табунщиком», и решил обоих наказать. Тогда другой князь, сказал, что наказать должно жену, и «решительно отверг, чтобы любовнику ее было сделано какое бы то ни было насилие». Это могло означать, что князя может оскорбить человек «такого низкого происхождения».

В конце девятнадцатого века русский государь Александр III официально разрешил поединки среди военных. Стреляться или мириться, решал суд общества офицеров.

В «Правилах» Александра III, был пункт, обязывающий офицера, который отказался от дуэли в течение двух недель подать прошение об увольнении в отставку. В противном случае он подлежал увольнению без прошения.

Известен случай, когда офицер отказался стреляться по решению суда и уволился со службы не потому, что поступился честью, а для того, чтобы сохранить честь.

Случай этот произошел в Керчи. Два товарища — офицер и штатский — поссорились «из-за стульев подле оркестра».

Штатский назвал офицера невежей, и после этого суд потребовал, чтобы офицер вызвал обидчика на дуэль. Но офицер заявил, что не может вызвать на дуэль человека, который не владеет оружием, и предпочел перечеркнуть «свою военную карьеру, нежели участвовать в узаконенном убийстве».

Нравственные люди ставят противника в известность о своих намерениях.

Эта открытость намерений — самый важный признак нравственного поступка. И поэтому безнравственными считаются люди, которые добиваются своих целей скрытно и коварно, хотя у них может быть справедливый повод для мести.

Флавий, например, говорит о Корее, как о человеке безнравственном, потому что тот, не довольный, что Моисей назначил первосвященником своего родственника Аарона, вел среди народа «тайную агитацию» против Патриарха. Хотя Флавий и признает, что претензии Корея были «по-видимому, справедливы».

И Саллюстий говорит, что доблестный добивается славы, почестей и власти по правильному пути, а малодушный «не имея благих качеств, действует хитростью и ложью». Поэтому про одного говорят, что он человек нравственный, про другого — безнравственный, хотя оба они заботятся только о себе.

Нравственный человек, которого оскорбили, делает своему оскорбителю вызов на дуэль. Кровомститель «не только не скрывал своих намерений, но сам предупреждал врага: «Будь готов, я тебя преследую!». А, встретив кровника, объявлял ему, что исполняет свой долг.

Войну принято начинать с ее объявления. В древности противнику отправляли, как говорят ученые люди, коммуникативно-значимый предмет: сломанную стрелу или сломанные меч, или втыкали стрелу с лентой у наконечника на территории врага, что было знаком объявления войны.

Сегодня такого извещения требует международное право. Война должна начинаться с «предварительного и недвусмысленного предупреждения, которое будет иметь или форму мотивированного объявления войны, или форму ультиматума с условным объявлением войны».

Наконец, нравственный человек реагирует на приемы умиротворения. Извинения противника могут предотвратить нравственный поступок.

Всеми этими свойствами обладает и агрессия, и это говорит о том, что нравственное поведение, есть ни что иное, как поведение агрессивное.

Рейфман прямо так и говорит: «дуэль — тип агрессивного поведения», который служил сначала дворянам, а потом и представителям других сословий «для защиты их личного пространства».

Вот, между прочим, почему естественный отбор не уничтожил нравственность. Она не только не противоречит эволюционной теории Дарвина, но сама выступает, как движущая сила естественного отбора.

3.2 Агрессия

Я думаю, это какая-то начальная, полезная форма агрессии. И она, если конфликт не исчерпан, не исчезает бесследно. Под давлением обстоятельств агрессия, может принимать другие формы, те, которые Фромм называет деструктивными.

Эти деструктивные формы появляются тогда, когда человек подавляет в себе агрессию.

К чему это приводит, подробно рассказывают, например, Риман и Хорни.

Риман показывает, как, подавляя в себе агрессию, «появляются фанатики — неумолимые, бескомпромиссные и беспощадные в своей борьбе в любых областях, будь то гигиенические требования, подавление инстинктов, соблюдение морали или религиозность».

У других подавленная агрессия превращается в чрезмерную корректность «доходящую до степени садизма». У третьих в хитрость и трусливую угодливость. У четвертых в «вязкость, топтание на месте, обстоятельность и нерешительность, из-за которых страдает и находится под постоянным гнетом их окружение».

По Хорни, вытесненная враждебность «порождает чувство беззащитности, или, чтобы быть точным, оно усиливает уже имеющееся чувство беспомощности».

Человек находит три способа борьбы с этой тревожностью. Он ищет чужое покровительство и любовь, он начинает проявлять склонность к властвованию или к накоплению богатства.

В каждом случае речь идет о формах агрессии.

Так люди, страдающие невротической потребностью в любви, мучают своих покровителей.

«Требование абсолютной любви, — пишет Хорни, — включает в себя желание принимать жертвы в качестве доказательства чьей-либо любви. Такое требование включает, например, ожидание полного самоотречения».

Такие люди могут прибегать и к радикальным средствам. Они могут причинять себе какой-нибудь вред и даже угрожать самоубийством, заставляя страдать и мучаться человека из-за перспективы стать виновником его несчастья или смерти.

Те, кто страдает невротической потребностью во власти, всегда доказывают свою правоту, даже по пустячному поводу. Они всегда все знают лучше других и вовлекают окружающих в неприятные споры по любому поводу. Они настаивают, чтобы все делалось так, как они считают нужным, и раздражаются, когда окружающие делают что-нибудь по-своему.

У людей, склонных к невротической потребности в престиже, враждебность может принимать форму желания унижать других. Обычно это проявляется в том, что невротик заставляет себя ждать, пренебрежительно относиться к людям, намеренно ставить других в неловкие ситуации.

В собственнических тенденциях враждебность может проявляться в желании обманывать, обворовывать или эксплуатировать других людей.

«Даже если обман или кража дают мизерное преимущество, — пишет Хорни, — невротик приходит в хорошее расположение духа».

Вот некоторые из тех форм агрессивного поведения, которые создают агрессии репутацию зла. И они возникают не из следования агрессивным побуждениям, а из отказа от этих побуждений.

Подавление, а не проявление агрессивности — вот самое страшное, что может быть в человеке.

Психологи, которые исследовали личность Дамера, охарактеризовали ее, как «манипулируемую, ригидную и уклоняющуюся».

Уклоняющаяся личность в российской психиатрии называется тормозимой или астенической. Астеники отличаются тем, что невысоко оценивают себя и отмалчиваются, чтобы не спорить с людьми. Сталкиваясь с трудностями, они всегда уступают, не ввязываются в борьбу, не проявляют, одним словом агрессивности.

Ахмедшин пишет, что следователи с трудом раскрывают преступления, совершенные маньяками, и говорит, что их нельзя обвинить в том, что они плохо работают.

«Действительно, — рассуждает Ахмедшин, — как можно заподозрить в убийствах человека, если он абсолютно всеми окружающими воспринимается положительно».

Этот положительный имидж серийных убийц до сих пор считается загадочным феноменом, и в специальной литературе получил название «маски нормальности».

«Как правило, — пишет Николай Нарицын, — любой маньяк — наиболее униженный член в обществе, последний на иерархической лестнице, но не столько бывший таким в детстве, сколько оставшийся таковым в нынешней своей взрослой жизни».

Нарицын характеризуют маньяков, как людей тихих, которые не обидят и мухи.

«Именно потому, что тихий, — пишет Нарицын, — он не отстаивает свои права, не борется за место под солнцем, никому не перечит».

Что касается начальной формы агрессии, то все, или, во всяком случае, многие, согласны, что «эта сила предназначена к добру». И, что именно на этой грубой ветви природа вырастила «цветы личной дружбы и любви».

Что говорить про Лоренца, если даже Иоанн Златоуст не осуждает гнев огульно, потому что и Иисус не против гнева вообще, а против гнева напрасного.

«Всякий, — говорит Иисус, — гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду».

«Этими словами, — пишет Златоуст, — Он не устраняет гнев совершенно: во-первых, потому, что человек не может быть свободен от страстей; во-вторых, потому, что страсть гнева может быть и полезна, если только мы умеем пользоваться ею в надлежащее время».

Когда же, спрашивает Златоуст, бывает приличное время для гнева?

«Тогда, — говорит, — когда мы не за себя самих отмщаем, но обуздываем дерзких».

Гнев находится в человеке не без цели, а для того «чтобы наказывать злых и исправлять беспорядочно ведущих себя».

Василий Великий называет агрессивность раздражительностью, и тоже неплохо о ней отзывается.

«Раздражительность, — говорит он, — есть душевный нерв, сообщающий душе силы к прекрасным предприятиям».

3.3 Злой нравственный человек

Я не думаю, что заявление об органическом единстве нравственности и агрессии для кого-то совсем уж полная неожиданность.

Например, американские психологи Креч, Кратчфилд и Ливсон не утверждают, что агрессия — это противоположность нравственности, как вообще принято думать. Они, хоть и считают что «в большинстве случаев агрессия аморальна», но обращают внимание на то, что «некоторые формы агрессии обычно не рассматриваются как аморальные».

Другими словами, они признают, что бывают агрессивные поступки, которые считаются нравственными. Иначе как понимать то, что они не аморальные?

Но этической философии трудно допустить, что за именем нравственности скрывается агрессия. И не потому, что это противоречит фактам, а потому, что это противоречит ее представлениям о нравственности. Ведь согласно господствующему убеждению в философии, нравственность, это олицетворение добра, а не зла.

Но люди почему-то относятся к нравственности совсем не так, как предписывает моральная философия. Они относятся к безнравственному, если не как к доброму, то, как к незлому, а к нравственному скорее, как к злому, чем, как к доброму.

Вот, что, например, Гиро рассказывает про Регула, который был доносчиком в правление Нерона и Домициана.

Не брезгуя ничем, этот человек заработал шестьдесят миллионов сестерций.

«Последняя его мечта, — пишет Гиро, — была особенно удивительной: ровно ничего не сделав для того, чтобы заслужить уважение, он тем не менее хотел быть уважаемым. И он добился этого, пугая своим влиянием тех, кого не мог ослепить своим богатством».

Все ненавидели Регула; знали, что он наглый в счастье, трусливый в опасности; знали, что он «самый отвратительный из всех двуногих», и, тем не менее, каждое утро у него в передней толпился народ. Плиний с возмущением писал, что «в самую дурную погоду шли на поклон к Регулу в его прекрасные сады на берегах Тибра».

Этот негодяй благополучно дожил до Траяна и сохранил внешние признаки уважения.

Я, между прочим, не думаю, что это были только внешние признаки уважения, и не думаю, что все заодно с Плинием ненавидели этого человека. Я даже думаю, что они любили Регула какой-то снисходительной родительской любовью.

И эти же люди не удостоили своей любовью, обоих Катонов, которые прославились своей безупречной нравственностью.

Катон Старший, нравственно-безупречный человек и заноза римского общества, нажил столько врагов, что его сорок четыре раза привлекали к суду.

Катон Младший, по словам Плутарха, был настолько нравственным человеком, что огорчал даже своих приверженцев.

«Чем яснее постигали они благородство его поступков, — пишет он, — тем горше становилось им при мысли, что подражать Катону они не в силах».

Саллюстий говорит, что у него была такая же слава, как у Цезаря.

Цезаря Саллюстий превозносит за милосердие. Катона хвалит за строгость. Цезарь был «прибежищем для несчастных», Катон — «погибелью для дурных».

И что же?

Этот глубоко порядочный человек покончил жизнь самоубийством. По словам Сенеки, достав из-под изголовья меч, «не запятнанный кровью», Катон, кроме прочего, сказал, что «коль скоро так плачевны дела человеческого рода, Катону пора уходить в безопасное место».

Правда, Сенека лично не присутствовал при самоубийстве Катона, но, я думаю, он хорошо знал, что должен был сказать перед смертью человек, который всю жизнь боролся за торжество нравственности.

И в этой, если не любви, то снисходительности к низкому и, если не ненависти, то раздражении к высокому, есть что-то очень важное для этики. И это важное состоит в том, что человек нравственный, это человек злой, в обиходном смысле этого слова.

Священник Яков Кротов вспоминает по этому поводу молитву одной английской девочки. Она просила у Бога сделать плохих людей хорошими, а хороших — приятными. Можно сказать, что она просила сделать хороших добрыми, потому что английское nice переводится, и как приятный, и как добрый.

И Кротов справедливо считает, что девочка была права, потому что на земле слишком много высоконравственных людей, рядом с которыми невозможно жить.

Такого безупречно нравственного и неисправимо злого человека показывает, например, Грибоедов в своем «Горе от ума».

Противоположность Чацкого — покойный Максим Петрович. Когда нужно было «подслужиться, он сгибался в перегиб».

Однажды на приеме во дворце «ему случилось обступиться». Он упал, да так, «чуть затылка не пришиб».

Старик заохал, но «был высочайшею пожалован улыбкой». Он привстал, оправился, хотел отдать поклон и «упал вдругорядь — уж нарочно». Расхохотались еще пуще. Он тогда упал и в третий раз.

Фамусов говорит, этот Максим Петрович был смышлен, поэтому не «на серебре, на золоте едал». Сто человек имел к услугам, был весь в орденах, и езжал-то вечно цугом.

Чацкий, пожалуй, не стал бы дерзить государыне, но и не стал бы нарочно вдругорядь рисковать своим затылком.

Чацкий не умеет «явиться помолчать, пошаркать, пообедать, подставить стул, поднять платок». Он не показывал спеси — хотелось бы надеяться — перед теми, кто лежит в пыли, и не плел лесть, как кружево, тем, кто выше.

Чацкий встречается с Софьей и с порога показывает свою озлобленность на людей, которые ее окружают.

Особенно, конечно, Софью задевает, когда Чацкий унижает Молчалина, в которого она влюблена.

Софья говорит о Чацком:

И спрашивает:

Вот еще характеристики, которые Софья дает Чацкому: «Грозный взгляд и резкий тон», «желчь на всех излить готов», не воздержан на язык, от него «смирнейшему пощады нет», он «унизить рад, кольнуть».

Поэтому Софья находит человеческий идеал не в Чацком, а в Молчалине. И этот идеал нравится не только Софье. Он нравится всем без исключения. Этот идеальный человек «уступчив, скромен, тих, чужих и вкривь и вкось не рубит».

Владимир Соловьев рассказывает случай, когда толпа избила и покалечила женщину, подозреваемую «в наведении болезни на мальчика посредством заколдованного яблока».

«Эти люди, — пишет Соловьев, — действовали без всяких корыстных целей. У них не было никакой личной вражды к этой женщине и никакого личного интереса в ее избиении. Единственным их побуждением было сознание, что такое вопиющее злодеяние, как отравление невинного младенца посредством колдовства, должно получить справедливое возмездие».

Соловьев — и каждый с этим согласится — пишет, что у этого дела нельзя отнять формально-нравственного характера. Но этот факт показывает, что «по чисто нравственным побуждениям» могут совершаться «возмутительные злодеяния».

Я думаю, ближе всех к истине стоит Поппер, который говорит, что человек плох, потому что он слишком хорош.

«Основные беды нашего времени, — пишет он в своих «Предположениях», — обусловлены не нашей моральной испорченностью, а, напротив, нашим часто ошибочным нравственным воодушевлением».

Если война, кровная месть и дуэль, это самое полное воплощение зла, то это зло творят люди с обостренным нравственным чувством.

3.4 Представления об агрессии и нравственность

Большинство современных знатоков человеческой души говорят, что агрессия, это преднамеренное поведение, которое противоречит «нормам и правилам поведения людей» и наносит людям «физический ущерб» или «психологический дискомфорт».

«Многие люди, в том числе и ученые, занятые исследованием поведения, — пишет Изард, — склонны рассматривать эмоцию гнева скорее как досадную помеху в поведении, нежели признать ее позитивное значение. За исключением редких случаев, нападение одного человека на другого почти всегда трактуется как нарушение юридического и этического кодексов».

Для такого отношения к агрессивности, находят подходящие основания. По подсчетам, которые сделал Ричардсон, за сто двадцать шесть лет между 1820 и 1945 годами во время различных стычек, ссор и конфликтов каждые шестьдесят восемь секунд человек убивал одного из своих собратьев. Количество убитых за это время составило 59000000 человек.

Как тут не вспомнить Тинбергена, который «пришел к заключению», что человека можно характеризовать, как «закоренелого убийцу»?

И эти факты только подтверждают агрессивную природу нравственности. Ведь этическое сознание не знает ценности человеческой жизни. Оно, конечно, не разрешает убийство. Оно не взыскивает, если убийство совершено по нравственным мотивам.

У скандинавов эпохи саг правое и неправое убийство называлось разными словами, что уже само по себе показывает не одинаковое отношение к убийству.

Слово víg, которым в скандинавских сагах обозначали убийство по праву кровной мести, то есть по соображениям нравственного долга, «подразумевало не всякое убийство, а только убийство в бою или открытое убийство». Это же слово переводится на русский, как бой или битва.

Неправое убийство обозначалось словом morð. И тот, кто совершил morð, объявлялся вне закона.

«Словом morð, - пишет Стеблин-Каменский, — называлось также убийство спящего, убийство ночью и вообще убийство, совершенное неподобающим образом».

Это, конечно, не значит, что в природе человека заложена жажда убивать, как думает, например Шопенгауэр, который считал, что «иной человек был бы в состоянии убить другого, чтобы его жиром смазать себе сапоги».

Да, народ ликовал, когда на плахе резали на куски закоренелых злодеев, но совсем не потому, что ему нравилось смотреть на то, как убивают человека. Он ликовал от сознания, что на свете есть правда, справедливость и возмездие.

В то же время, публичные казни нередко заканчивались бунтами против палачей и суверена, когда народ подозревал, что против преступника выдвинули несправедливое обвинение или убийство на эшафоте совершается не так, как предусматривают нравственные понятия.

Устроителям публичных казней приходилось принимать меры «неприятные для народа», и предосторожности, «унизительные для властей».

«Препятствовать казни, расцениваемой как несправедливая, — пишет Фуко, — вырвать осужденного из рук палача, добиться помилования силой, даже преследовать палачей и нападать на них и, конечно, проклинать судей и роптать против приговора — все это входит в число действий народа, которые вклиниваются в ритуал публичной казни».

Такие беспорядки обычно начинались, когда казнили бунтовщиков.

Но нередко народ возмущался и жестокостью, не предусмотренной правилами казни.

Фуко рассказывает, как во время казни убийцы — убийцы! — по имени Пьер дю Фор, палач никак не мог его повесить, и стал бить под колени и в живот. Тогда толпа стала забрасывать эшафот камнями. Потом палача схватили, избили и утопили в ручье.

Другие сняли с виселицы убийцу, привели к архиепископу, который его помиловал и приказал отправить в больницу, попросив, чтобы о нем как следует позаботились.

Тем временем для Пьера дю Фора заказали новую одежду, две пары чулок и туфли. Вдобавок он получил в подарок несколько рубашек, шаровары и перчатки с париком.

Оправданием убийства, совершенного по нравственным мотивам и правилам, служит то, что в отличие от простого убийцы нравственный человек идет на войну, на месть и дуэль «не только убивать, но и умирать и всегда рискует своей жизнью», и поэтому Бердяев говорит, что «война и дуэль не есть убийство».

Тот же Бердяев пишет о любви европейцев и американцев смотреть на смертную казнь, как о зловещем нравственном показателе.

Он, я так понимаю, хочет сказать, что смотреть на смертную казнь противно истинной нравственности. Но нравственности, это как раз свойственно. И тем, что в некоторых странах и местах удалось отменить смертную казнь и смягчить уголовные законы, человечество обязано не нравственному сознанию, а правовому.

3.5 Этика и право

Многие говорят, что нравственность имеет одну природу с правом, что право и нравственность выполняют одну функцию — обуздывают произвол человеческих страстей, вносят мир и порядок во взаимные отношения людей.

Кестлин, например, пишет, что право, это форма нравственного, и то, «что в субъективной форме есть нравственность, то в объективной — право».

Соловьев думает, что право это «минимум нравственности, равно для всех обязательный». У него юридический закон дополняет нравственность, «так как одним словесным убеждением, очевидно нельзя сразу прекратить все убийства, обманы и т. д.».

Так же считает и Олесницкий.

Одной любви к ближнему для обуздания человеческих страстей не всегда бывает достаточно, пишет профессор богословия, потому что «в лицах, находящихся на низших степенях совершенства» любовь далеко не полная. И «нам, — пишет он, — часто приходится побуждать себя к нравственной жизни иными мотивами, действующими на нас принудительно».

Эта идея, конечно, не Олесницкому первому пришла в голову. Еще Златоуст говорил, что «на людей грубых больше действует то, что находится перед их глазами». А до Златоуста Павел писал, что человек, который «не напрасно носит меч», не препятствует христианину, но еще и содействует, «делает добродетель более достижимой».

Это, между прочим, показывает, что моралисты и палачи работают по одному и тому же кодексу, и палачи полезней для общества, чем моралисты, что на самом деле так и есть.

Моше Зильберг пишет, что нравственность и право неразделимы и «соотносятся между собой, как огонь и охваченный им уголь». Или вот еще та же его мысль, только на примере воды: этика и закон — это два круга, и в идеале оба эти круга должны покрыть друг друга, «как воды покрывают морское дно».

Образ двух кругов, это расхожий юридический штамп, которым правоведы пользуются всегда, когда рассуждают о взаимоотношениях этики и права.

Однако, всем правоведам и моралистам хорошо известно, что море, про которое говорит Зильберг, почему-то не всегда покрывает собственное дно. И всего хуже то, что «с точки зрения нравственности могут быть извиняемы даже такие поступки, для коих право не знает никаких оправданий».

Собственно говоря, правоведы и моралисты свои выводы о коренной внутренней связи нравственности и права делают на том основании, что правовая и нравственная оценка поступков совпадают иногда.

Однако это происходит совсем не потому, что нравственность и право имеют общую природу и выполняют одинаковые функции, а потому что этика оценивает преступление, как и любой другой поступок. Преступный поступок может быть безнравственным, и тогда круги совпадают. Он может быть нравственным, и уже никакого сходства между правом и нравственностью обнаружить не удается.

Бернер говорит, что «преступление, есть вид безнравственного», и, стало быть, любое преступление должно считать безнравственным поступком.

«Если бы, — пишет он, — законодательство угрожало наказанием за истинно нравственное деяние, то это было бы ниспровержением самой идеи преступления».

Но нравственная оценка поступка не ставит под сомнение его правовую оценку. Идея преступления состоит не в том, что подтолкнуло человека на преступление, и каким образом он его совершил, а в том, что человек, не важно почему, совершил поступок, запрещенный законом.

Нравственность не только не имеет никакой внутренней связи с правом, но и сама не так уж и редко вступает с ним в противоречие с правом.

При том, например, что убийства на дуэли законодатели по логике правового сознания, нередко считали убийствами в буквальном смысле этого слова, этическое сознание всегда протестовало против такого смешивания заурядных убийц и поединщиков.

Во Франции эпохи империи «магистратура, — пишет Таганцев, — считала убийство на дуэли одним из видов лишения жизни, хотя нельзя не прибавить, что обыкновенно обвинение этого рода влекло за собой оправдательный приговор присяжных».

Точно так же и в Англии восемнадцатого-девятнадцатого веков, пишет Ирина Рейфман, несмотря на то, что закон приравнивал дуэль со смертельным исходом к обыкновенному убийству, присяжные отказывались признавать дуэлянтов виновными в убийстве, за исключением тех случаев, когда дуэль признавалась нечестной.

И так думали и думают все.

Людовик XIII издавал специальный эдикт против дуэлей. Но этот эдикт был направлен не столько против тех, кто дрался на поединках, сколько против тех, кто «имеет честь быть приближенным короля, и докучает его величеству просьбами о помиловании дуэлянтов».

О снисхождение к дуэлянтам Людовика просила даже «дорогая и возлюбленная сестра», королева Великобритании.

Этим эдиктом Людовик хотел «воспрепятствовать вольности и исполнению всех просьб и ходатайств, которые могут быть к нам обращены для освобождения виновных от заслуженного наказания».

Нравственными поступками считаются некоторые преступления, направленные на изменение общественного строя, то есть, государственные преступления.

О том, что некоторые государственные преступления могут носить нравственный характер русская публика убедилась, например, во время процесса над так называемыми нечаявцами.

Нечаевцы хотели изменить общественный строй в России и построить государство социальной справедливости.

«Мы вступившие в нечаевскую организацию, — писал член этой организации Кузнецов, — были с большим уклоном в область социалистических мечтаний и альтруистических побуждений».

И во время процесса все понимали особенный характер преступления студентов Лесной Академии.

Даже государь не был уверен, что общественное мнение будет на его стороне, хотя управляющий министерством юстиции Эссен возлагал на гласность радужные надежды. «Полная гласность, — писал он царю, — будет иметь, по моему глубокому убеждению, самое благодетельное влияние на присутствующую публику».

Государь подчеркнул слова «самое благодетельное влияние» и на полях написал: «Дай, Бог!»

Судья Любимов вынес несколько оправдательных приговоров, и заявил, что отныне место оправданных «не на позорной скамье, а среди публики, среди всех нас».

У охранки было впечатление, что не только защита, но и обвинение на стороне обвиняемых.

У агента третьего отделения Арсеньева сложилось мнение, что прокурор в своей обвинительной речи допускал поэтическую обрисовку обвиняемых, чтобы возбудить к ним сочувствие. А по донесениям жандармов, публика в зале суда сочувствовала подсудимым.

Подсудимые выражали свой взгляд «на существующий порядок, на его ненормальность, на необходимость иного, лучшего устройства общества», хотели «улучшения народного благосостояния». И ради этого, говорил подсудимый Петр Успенский, никто «никогда и не задумался бы пожертвовать своей жизнью».

Особенно сильное впечатление произвела подсудимая Дементьева, которая указала «на бесправие женщин как на фактор, непрестанно вооружающий их против правительства».

Суд оправдал Дементьеву, и восхищенная общественность даже объявила подписку на приданное для юной революционерки. Известно так же, что Орлов, который после суда отправился на поезде в Петергоф, «удостоился восторженных оваций». А Флоринский получил приглашение на должность народного учителя сразу в пять школ.

Историки пишут, что нечаевцы на процессе «сильно пошатнули» представление, что они головорезы, для «которых нет ничего святого».

Этика и право, это две совершенно разные сферы человеческих отношений. И главное их отличие друг от друга состоит в том, что право отражает равенство людей перед законом, этика — их естественное неравенство.