Не Евангелие

Итак, нравственное поведение, это поведение агрессивное.

Теперь остается ответить на вечный вопрос этической философии: что заставляет человека поступать нравственно?

Если нравственность и агрессия, это два разных имени одного явления, то можно сказать, что поступать нравственно человека заставляет то же, что заставляет его поступать агрессивно.

На этот вопрос уже ответил Альфред Адлер. Он ввел понятие потребность в агрессии, и говорит, что агрессия нужна для того, чтобы добиваться власти и превосходства.

Этические отношения, так же, как и агрессивные, возникают в сфере власти-подчинения, и отражают естественное неравенство людей, то есть их иерархические отношения.

5.1 Этическое и иерархическое сознание

Многие морализаторы и особенно романтические писатели, утверждая нравственную ценность принципа жить для других, подразумевают, что люди заинтересованы принимать чужие благодеяния.

В эту сомнительную истину искренне верил, например, Маршанжи, который с добрыми намерениями сочинял сказки о похождениях странствующего рыцаря, готового прийти на помощь бедной вдове, сироте или добродетельной даме.

Рыцарь, рассказывает Маршанжи, повсюду был желанным гостем, и «мог войти в чужой замок так же смело, как в собственный».

«Приближается рыцарь, — так выглядит Маршанжи в пересказе Руа, — трубит рог, опускается мост. Дамы спешат на крыльцо — встретить странника и поддержать ему стремя. Пажи подают мыться и мягкими тканями отирают пыль с мокрого чела».

«Если что тебе не по нраву, — предупреждают героя, — распорядись по-своему».

Вся округа прибывает в замок, чтобы чествовать странствующего рыцаря — графы в красивых платьях, окруженные шутами, знаменитые рыцари с предводителем местного дворянства, обязательно аббат и музыканты.

Сначала обедают. Потом забавляются. Трубадуры играют на арфе, а странник рассказывает о своих героических приключениях.

Потом рыцаря ведут в приготовленную для сна комнату. Тут розовая вода для омовения. Высокая постель с соломенным матрацем и пуховыми подушками, надушенными фиалками.

Пажи подают вино «на сон грядущий и разные лакомства».

Назавтра рыцарь спешит дальше, и ему дарят «шелковую ткань, драгоценности и золото». Ведь у рыцаря нет с собой ничего кроме соли и пряностей, чтобы приготовить подстреленного зайца.

Наивные графы и предводители дворянства полагают, что отрезом шелка рыцарь утешит вдову, за драгоценности выкупит пленника, а золото потратит на башмаки для какого-нибудь бродяги.

На самом деле представление о том, что нам нравятся альтруисты, и вообще, добродетельные люди, это фантазии художников слова и школьных учителей.

И моралистам всегда было хорошо известно, что мы не любим тех, кто хочет нам помочь. По крайней мере, тогда, когда мы сами никого об этом не просим.

Судя по всему, это характерная особенность всех животных. Захави, например, наблюдал нелюбовь доминирующих особей к добровольным помощникам у арабских говорушек.

У говорушек, которые живут большими колониями в пустыне Негев, потомство приносят только доминанты, всего одна пара на всю колонию.

Главный самец изгоняет со своей территории всех своих соперников, и из самцов остаются только четырех-шести летняя молодежь, которая не претендует на право производить потомство, хотя и находятся в возрасте половой зрелости.

Эти молодые птицы и становятся добровольными помощниками доминирующей пары. Сначала они помогают строить гнездо, потом — выкармливать птенцов.

Скорее всего, как половозрелые особи, они таким образом реализуют репродуктивный инстинкт, который не сводится исключительно к половым отношениям. Мне кажется, животные испытывают непреодолимую охоту не только к брачным взаимоотношениям, но и к тому, что связано с выхаживанием потомства.

Репродуктивная программа, скорее всего, может реализовываться, как полностью, так и с купюрами. Кинолог Фогль пишет, что у некоторых сук не происходит зачатие, но у них проявляются все признаки беременности, и потом они охраняют логово с несуществующими щенками.

Так вот, когда помощник пытается помогать родителям, он «постоянно наталкивается на неприязнь и сопротивление родителей птенцов» и ему приходится ухищряться, чтобы «реализовать свое непреодолимое желание покормить несмышленышей».

«Размножающиеся члены группы, — пишет Захави, — препятствуют попыткам помощников оказывать им помощь. Говорушки не используют стремление своих сородичей вести себя альтруистически».

Почему родители птенцов отказываются от посторонней помощи?

Экономист Торстейн Веблен считает, что «альтруистическая помощь, возможно, служит своеобразной рекламой, демонстрирующей превосходство или лидерство».

Такое поведение называется эффектом потлача. Так называется обычай, который практиковали племена Северо-Западной Америки. Вожди этих племен по очереди устраивали друг другу разорительные пиры. Иногда это продолжалось до тех пор, пока одна из сторон окончательно не разорится.

Захави пришел к выводу, что «доминирующие дрозды утверждают свое главенствующее положение, подкармливая более слабых собратьев». Этим доминант как бы показывает, насколько он могущественней того, кому помогает. Он добывает столько пищи, что может поделиться со слабым. Он может сидеть на самых высоких ветвях, не боясь ястребов, и охранять колонию.

Орнитолог и писатель Евгений Панов, видимо со слов Захави, тоже пишет, что говорушки показывают свое превосходство «несколько неожиданным образом».

«Чтобы одернуть зарвавшегося недоросля, — пишет он, — умудренная опытом говорушка преподносит ему жука, муху или какую-либо другую подачку; либо, усевшись подле него, несколько раз небрежно перебирает клювом перья на его спине».

Кормление ближнего и «аллопрининг», это прерогатива привилегированной особи.

Если помощь сильному пытается оказать слабая говорушка, ее жестоко наказывают.

По Докинзу идея Амоса Захави состоит в том, «что заявление о превосходстве необходимо подтверждать реальной жертвой».

«Индивидуумы, — пишет Докинз, — покупают успех, например, в привлечении сексуальных партнеров, ценой дорогой рекламы собственного превосходства, включая демонстративные проявления щедрости и подвергание себя опасности на благо других».

Если говорить о людях, то еще Аристотель обратил внимание, что, во всяком случае, некоторые люди относятся к чужим благодеяниям, не как к благу, а как к чему-то, наоборот, вредному и опасному.

Перечисляя моральные достоинства величавого, Аристотель говорит, что величавый «способен оказывать благодеяния, но стыдится принимать их, так как первое — признак его превосходства, а второе — превосходства другого».

Плутарх рассказывает, что Таксил, который «владел в Индии страной, по размерам не уступавшей Египту», предложил Александру Македонскому отказаться от сражения и готов был поделиться имуществом, если он богаче Александра, или принять от него дары, если — беднее.

Александр подал Таксилу руку, и сказал, что будет сражаться.

«Я, — так он говорит у Плутарха, — буду бороться с тобой благодеяниями, чтобы ты не превзошел меня своей щедростью».

И «приняв богатые дары от Таксила, Александр преподнес ему дары еще более богатые».

Ливий рассказывает, как во время войн с Ганнибалом в Рим прибыли послы от Неаполя. Они «внесли в курию сорок тяжеловесных золотых чаш». Неаполитанцы знали, что «казну римского народа вычерпала война» и решили подарить Риму золото, которое их предки оставили на украшение храмов и помощь бедствующим.

«Римские сенаторы и народ, — сказали неаполитанцы, — порадуют их, если принесенный дар оценят не просто по его стоимости, а по дружеским чувствам и доброй воле тех, кто его принес».

«Послов, — пишет Ливий, — поблагодарили за щедрость и внимание, а чашу приняли только ту, что была всех легче».

Итальянец Интериано писал, что знатные черкесы «восхваляют щедрость и дарят охотно все свое имущество, за исключением коня и оружия». Знатные особенно расточительны в том, что касается одежды.

«По этой причине, — пишет итальянец, — оказывается, что они по большей части хуже одеты, чем их подданные».

По словам Интериано, вассалы просто выпрашивали подарки, а отказать им в просьбе — было величайшим позором для знатного человека.

То, что вещь дарителю нужна не меньше, чем просителю, Интериано называет парадоксальным, хотя тут же и говорит, что эта парадоксальность «доказывает богатство и щедрость первого и ставит второго в зависимое положение».

В шестнадцатом-семнадцатом веках русский царь всегда возвращал дарителям их подарки.

«При рождении царевича, — пишет Коллинс, — подданные изъявляют радость свою, поднося царю подарки, которые он, однако же, опять возвращает; но если ему что-нибудь полюбится, то он платит настоящую цену».

Для этого случая, Коллинс придумал вот какое фантастическое объяснение.

«Попадая в руки царя и возвращаясь обратно, — пишет он, — вещь приобретает некое новое качество, становится воплощением преданности подданного, с одной стороны, и царской милости — с другой».

Может быть, со временем эта традиция и получила такой смысл, какой в него вкладывает Коллинс, но первоначально возврат вещи был, судя по всему, простым возвратом несвободы государя перед подданными, которую он приобретал вместе с подарком. Именно поэтому он возвращал только те вещи, которые ему меньше всего понравились, и выкупал те, которые полюбились.

По той причине, что дарение было связано с обладанием властью, московские государи принимали подарки от послов и дарили через них свои. И стоимость ответных даров всегда превосходила стоимость посольских.

Благодеяние — говорит по этому поводу Гоббс — если оно оказано равному, может привести к тайной ненависти того, кому оно оказано.

«Дело в том, — объясняет он, — что благодеяние обязывает, обязательство же есть рабство».

У самых крупных мыслителей едва ли есть по этому поводу другое мнение.

Кант говорит, что, приняв чужое благодеяние, мы становимся «ступенью ниже нашего покровителя, что противно истинному самоуважению».

Макиавелли поучает, что «не стоит падать, полагаясь на то, что тебя поднимут. Даже если тебя и выручат из беды, это небезопасно для тебя, так как ты окажешься в положении зависимом».

Поэтому, например, практически не применялась денежная или другая плата за кровь, в делах кровной мести.

Дело в том, что просто заплатить за кровь было недостаточно. Нужно было совершить унизительный обряд публичного покаяния, покорствования.

«Чаще всего, — пишет Блок, — по крайней мере, среди представителей высших классов, этот обряд имел вид оммажа, выражавшего самую полную, самую безоглядную преданность и покорность».

Оммаж, это символическая церемония при заключении вассального договора. Человек без оружия и с непокрытой головой вставал на колени, вкладывал ладони в руки сеньора и просил принять его в вассалы.

После этого сеньор поднимал его с колени, и они целовались. Тем не менее, один получал превосходство над другим. Один становился слугой другого. Вот почему преступник предпочитал смерть отступному.

На Кавказе процедура примирения кровников была такой же унизительной.

У карачаевцев «убийца без шапки, с накинутым на плечи саваном, на коленях полз через толпу к родителям убитого. Его волосы и борода были отпущены как при трауре».

В других случаях убийца приходил на могилу или во двор убитого с приношениями. К его груди приставляли ружье или кинжал, и спрашивали: «не так ли властны над ним теперь родственники убитого, как был он властен над ним, когда совершал преступление?»

И родственники убитого, исполняя свой нравственный долг, получали над убийцей такую же неограниченную власть, какую живой имеет над мертвым.

5.2 Оскорбление

Так же и сама сущность оскорбления, которое становится причиной нравственного или безнравственного поступка оскорбленного человека, состоит в том, что оскорбитель приписывает оскорбленному низкий иерархический статус.

В 1646 году Федор Нащокин и Иван Бужанинов обесчестили князя Ефимия Мышецкого. Они называли Мышецкого и его родителей «холопами боярскими и конюховыми детьми», а Бужанинов называл Мышецкого еще и дьяком, а детишек его подьячими.

В 1650 году челобитную государю с жалобой против оскорбителей подал «казначея Богдана Дубровскаго сынишко».

Жалобщик рассказывает, что его хотели убить князь Лаврентий Мещерский и Ондрей Безобразов, что он от них побежал, а «князь Лаврентей, гоняючи» за ним, «лаял матерны и всякою неподобною лаею, и называл страднышонком».

Самарины жаловались царю, что Иван Елчанинов, «бесчестил нас и родителей наших, называя нас холопей твоих своими холопи, и называл нас страдниками и земцами, и дедов наших называл мужиками пашенными».

5.3 Вежливость

Другой пример связи этического с иерархическим показывает вежливость.

Многие считают так же, как Нитобэ и Норман. Эти писатели приписывают вежливости «надлежащее уважение к общественному положению», которое отражает «не плутократические различия, а действительные заслуги, как то было изначально».

Это, конечно, не так. Вежливо относятся не только к тем, кто заслужил высокое общественное положение, но и к тем, кто занимает его не заслуженно.

Поэтому причина вежливости не в том, что одни люди уважают заслуги других, а в том, что высокое положение одних людей представляет опасность для тех, кто стоит под ними.

И нет никаких оснований сомневаться, что хорошие манеры, как говорит Лоренц, в большинстве случаев представляют собой «ритуализованные в культуре жесты покорности».

И, видимо, не случайно эти жесты оказались особенно востребованы в аристократической среде и на Востоке, там, где свирепствовала дуэль и кровная месть.

Война на Кавказе, говорит Инал-Ипа, была регулярной функцией народной жизни. «Подобно хлебопашеству», добавляет Панеш.

«Здесь, — пишет Барцыц о Кавказе, — с детства учат принимать вызов, не уклоняться от агрессии».

И именно благодаря хорошо развитому этикету, эта воинственная культура не уничтожила сама себя.

«Высокая этикетность кавказской культуры, — цитата из Барциг, — оборотная сторона ее воинственности. Народы с высокоразвитой воинской культурой имели в наличии большой арсенал разработанных механизмов миротворчества».

«Где есть опасность, — объясняет Гельдерлин, — там возникает и спасительное».

Кто не владеет этим спасительным, тот подвергает свою жизнь серьезной опасности. По словам Броневского, на которого ссылается Мирзоев «черкесы грубых и ругательных слов не терпят; в противном случае князья и уздени равных себе вызывают на поединок, а незнатного человека нижней степени или простолюдина убивают на месте».

Цветов, хорошо знавший японскую вежливость, соглашается с Киплингом, который писал, что «болезненная вежливость японцев ведет начало от широко распространенной и приметной привычки носить мечи».

Эту идею Киплинга расценивают, как шутку. Но я думаю, Киплинг, скорее всего, не шутил. Нитобэ с Норманом в своей книге о самураях рассказывают историю, которая подтверждает, что Киплинг просто хорошо знал, о чем говорил.

Один добропорядочный горожанин «обратил внимание буси на то, что у того по спине скачет блоха, и тут же пал, разрубленный надвое самурайским мечом».

Нитобэ с Норманом говорят, что горожанин «нанес непростительное оскорбление благородному воину, отождествив его со зверем».

Этот буси, судя по всему, имел дурную человеческую привычку додумывать за других — это называется логическим мышлением — и рассудил просто: если блохи живут на животных, значит горожанин, хотя и по-японски деликатно, дал ему понять, что он скотина.

Так вот, вежливость тоже отражает иерархические отношения в обществе.

Японская вежливость, пишет Цветов, «это улица с односторонним движением», она распространяется «не по горизонтали, а по вертикали, причем лишь в одном направлении — снизу вверх».

Алпатов рассказывает, что в японском языке существует много слов и словоформ, которые передают разные степени вежливости.

И эта система «грамматических и лексических форм вежливости позволяет детально и дифференцированно передавать многообразные социальные отношения», «указывать на социальные различия».

«В самом общем виде, — пишет Алпатов, — социальные противопоставления, значимые для выбора форм, сводятся к двум: «высший — низший» и «свой — чужой».

Противопоставление «высший — низший» связано с иерархическими отношениями в обществе. Вежливые формы применяются к постоянно высшим по своему социальному положению, к лицам, которые занимают высшее положение временно и к старшим.

И именно из-за сложности иерархических отношений, японцу бывает сложно выбрать соответствующую форму вежливости.

Человек, к которому обращается японец, может быть, например, младше его возрастом, но выше по социальному положению, или, наоборот, старше возрастом, но ниже по положению в обществе.

«Японцу, который должен непреклонно считаться с этой довольно сложной и противоречивой иерархией, — пишет Холодович, — каждый раз приходится решать задачу на предпочтение иерархических признаков».

Правда, по словам Сатико, эта сложность довольно легко устраняется. При выборе форм, которые передают отношение к собеседнику, самым значимым становится положение человека, которое он занимает временно.

«К полицейскому или врачу, — говорит Сатико, — обращаются вежливо даже в том случаи, если говорящий старше или социально выше».

Это связано с тем, что полицейский или врач обладают реальной властью над любым человеком. Полицейский олицетворяет власть государства, и в каком-то смысле он воспринимается так же, как высшее лицо в государстве. А врач властен над жизнью и смертью человека.

Рассказывают про необыкновенную японскую вежливость в сфере обслуживания. Японские продавцы, кассиры, служащие банков и железных дорог всегда подчеркнуто вежливы и часто употребляют сверхвежливые формы обращения, которые в других ситуациях почти не употребляются.

Это связано с тем, что «покупка, вклад денег в банк, проезд на транспорте и прочее рассматриваются в японском обществе как одолжение со стороны клиента, который волен платить или не платить».

«Общение между покупателем и продавцом, — пишет Звягин, — подсознательно воспринимается японцами как некое социальное драматическое действо, в котором первый исполняет роль господина, а второй — слуги».

Что касается различий в возрасте, то при одинаковом социальном положении, вежливо обращаются к старшим и невежливо к младшим. Это правило соблюдают даже школьники и студенты. В Японии к старшеклассникам и старшекурсникам ученики младших классов и курсов обращаются исключительно в вежливой форме.

По словам Цветова одна стюардесса, летавшая рейсами из Японии в США, безошибочно определяла наиболее влиятельных и важных японцев.

«Его сажают к окну, — пишет Цветов, — принадлежащий боссу портфель несет кто-нибудь другой, босс кланяется только после того, как поклонятся ему».

Другой знакомый Цветова, «владелец ресторана, популярного среди бизнесменов», тоже никогда не терялся в догадках, кто среди его посетителей самый главный, кто ступенькой ниже, а кто в служебной иерархии ниже всех.

«Я узнаю субординацию, — говорил владелец ресторана, — по манере их обращения друг к другу. Манера обращения выявляет даже такую маленькую разницу, как старшинство одного над другим всего на год».

Кроме внешних проявлений вежливости, судить о месте японцев в табели о рангах «позволяет система личных местоимений, специальные формы глаголов, которые употребляются строго в зависимости от разницы в служебном или общественном положении собеседников».

Формы вежливости существуют во многих языках. Это «языковые средства выражения разного рода социальных отношений между говорящим, его собеседником и людьми, о которых идет речь».

Сильнее, чем у других народов, эти средства развиты у японцев.

В японском языке, пишет Алпатов, существуют не только лексические, но и грамматические формы вежливости и соблюдается «большая строгость социальных правил употребления тех или иных слов и грамматических форм».

Одно только повелительное наклонение глагола имеет не меньше десяти форм, отражающих разную степень вежливости в зависимости от социального положения человека, к которому обращается говорящий.

Это может быть очень грубая форма, свойственная лозунгам и приказам; менее грубая; форма со смягченной грубостью; фамильярная форма; стандартная вежливая форма; сверхвежливая и подобострастная формы.

«Система грамматических и лексических форм вежливости японского языка позволяет детально и дифференцированно передавать многообразные социальные отношения, — пишет Алпатов. — Количество языковых средств, способных указывать на социальные различия в японском языке очень велико».

5.4 Что такое честь

Забота о чести и собственном достоинстве, это тоже забота об иерархическом ранге, хотя немало людей думают, что человек чести заботится о благосклонности общественного мнения.

Тот, кто боится прослыть трусом, отказавшись от дуэли, не знает, в чем состоит настоящее мужество, пишет в свой пасторали против дуэлей Папа Лев Тринадцатый. Долг мужества, учит понтифик, измеряется не ложными мнениями толпы, а «вечными нормами честности и справедливости».

«Еще языческие философы, — пишет он, — и знали, и учили, что муж отважный и стойкий должен с презрением отвергать неверные суждения масс».

На самом деле человеку не так уж и важно, что о нем думают, ему важно, как к нему относятся, какое место в обществе он занимает.

Человек, который утрачивает честь, утрачивает свой высокий или равный с другими иерархический ранг. С ним обращаются, как с человеком, который опустился в самый низ иерархии.

Такой человек, говорит Бентам, «не может идти рядом с другими людьми и требовать себе такого же уважения».

«Этот человек, — пишет он, — раб всех, кому вздумается его поработить».

И, подумав, говорит еще уничижительней:

«Он ниже всякого раба, потому что несчастье раба есть положение вынужденное, о котором сожалеют, а его унижение зависит только от ничтожества его характера».

Так и греки считали, что раб отличается от свободного тем, что свободный мог сложить голову за свое достоинство, а раб не мог. По этому поводу цитируют Гераклита, который писал, что «война одних творит рабами, других — свободными».

О том, что забота о чести, это забота об иерархическом ранге можно судить и по отношению человека к прелюбодеянию.

Прелюбодеяние жены, как известно, оскорбляет честь мужчины. И мужчина мстит своему сопернику.

Почему он это делает?

Принято считать, что связь мужчины с замужней женщиной, это покушение на собственность мужа. Поэтому прелюбодеяние, как думают не одни энциклопедисты Брокгауз и Ефрон, «сближалось с имущественными посягательствами».

Это должно означать, что в случаях, когда жена не была вещной собственностью мужа, у мужа и законодателя отсутствовало право преследовать ее и любовника за прелюбодеяние.

Но древние законодатели не следовали этой логике.

В римской патриархальной семье жена, действительно, была собственностью мужа наравне с другими вещами.

Права собственности на супругу подкреплялись еще и тем, что домохозяин покупал жену, как вещь, а сам обряд заключения брака сводился к процедуре торжественной передачи собственности новому владельцу.

Юридически муж в патриархальной римской семье был господином над личностью жены. Он мог продать ее в рабство и имел ничем не ограниченное право наказания.

Постепенно эту форму семьи сменил брак sine mani, который возник из формы простого брачного сожительства. Эта форма брака делала жену самостоятельной и независимой от мужа, и муж не имел над женой никакой дисциплинарной власти.

Другими стали и имущественные отношения.

Имущество мужа и жены составляли две независимые массы. Своим имуществом жена могла пользоваться и распоряжаться, «не испрашивая на то согласия мужа и не отдавая ему никакого отчета».

Главное, жена сама не была в этом браке вещью в той массе собственности, которая принадлежала мужу.

Тем не мене, и в эту счастливую для женщин эпоху, не исчезает представление о прелюбодеянии, и о поруганной чести мужа.

В конце старой эры «разврат вне семьи и в семье приобрел ужасающие размеры». Для борьбы с этим развратом за восемнадцать лет до рождение Христа император Август издал несколько законов, в том числе закон, предусматривающий наказание за прелюбодеяние.

Этот закон выражал желание Августа укрепить семью и нравы. И инициатива наказания переходила из рук мужа в руки государства.

Право возбуждения дела по обвинению в прелюбодеянии принадлежало мужу и отцу прелюбодейки. Если они не подавали иск, через шестьдесят дней, его мог подать любой гражданин империи не моложе двадцати пяти лет.

В случае прелюбодеяния преимущественным правом самосуда по этому закону пользовался отец жены. Ему было позволено убить любовника дочери, а затем убить и дочь. И убийство не ставилось ему в вину. Если он убивал только любовника, а дочь оставлял в живых, он подлежал обвинению в убийстве.

Римские юристы отдавали первоочередное право отцу, чтобы обуздать «горячность и порыв легкого на решения мужа», потому что Август, хорошо понимал, что, даже не обладая правом собственности на жену, муж захочет с ней расправиться.

Обманутый муж мог по этому закону убить любовника. Правда, в том только случае, если захватил его в своем доме, и если любовник был запятнан бесчестием — был сводником, актером или занимался каким-нибудь другим постыдным делом.

Жену обманутому мужу убивать не дозволялось, хотя сам повод к убийству рассматривался, как смягчающее вину обстоятельство, и за убийство мужем неверной жены карали не смертью, а только ссылкой.

Все это показывает, что наказание за прелюбодеяние не связано с правом собственности.

И ветхозаветные иудеи, от которых преследование за прелюбодейство перешло к христианам, по всей видимости, не ставили прелюбодеяние в один ряд с преступлениями против собственности.

В других случаях, когда иудей пользовался чужой собственностью для удовлетворения своих потребностей, против него судебное преследование не возбуждалось.

«Когда войдешь в виноградник ближнего твоего, — говорит Второзаконие, — можешь есть ягоды досыта, сколько хочет душа твоя, а в сосуд твой не клади».

Свет в эту тьму, как бы сказал Фрейд, вносят среднеассирийские законы и законы Хаммурапи.

В разделе о семейных отношениях среднеассирийского законодательства предусматривается наказание не только за прелюбодеяние, но и за ложное обвинение в прелюбодеянии.

Если человек сказал равному, что его жену все имеют, но не смог доказать обвинения, он должен был получить сорок палочных ударов, месяц отработать на царских работах и уплатить один талант олова. Кроме этих наказаний его должно было заклеймить.

В следующем параграфе предусматривается наказание за ложное обвинение в мужеложстве. Если обвинитель не мог доказать, что мужчину имели, его били палками, заставляли месяц работать у царя и заплатить талант олова.

В обоих случаях клеветника не интересует сохранность собственности другого мужчины. Он хочет унизить его честь, и для этого говорит, что его жена прелюбодействует или его самого используют как женщину.

За ложное обвинение в прелюбодеянии чужой жены или жрицы предусматривалось наказание и в законах Хаммурапи.

«Если, — говорит Хаммурапи, — человек указал пальцем на энтум или жену другого человека, но не уличил ее, то этого человека должно избить перед судьями и половину его головы должно обрить».

Половину головы обривали при обращении в рабство. Комментаторы считают, что Хаммурапи имел в виду только символический смысл этой унизительной процедуры, но и этого было достаточно, чтобы искупить унижение, которое он замышлял.

Одним словом, древний законодатель, предусматривая наказание за прелюбодеяние, имел в виду не кражу чужого имущества, а покушение на честь обманутого мужа, покушение на его иерархический ранг.

Половое поведение, и это хорошо известно, связано с поведением иерархическим. Это настолько тесная связь, что у животных его рассматривают не как два отдельных вида поведения, а как одно социально-половое.

Иерархический ранг животного обнаруживается во время брачных сражений, и до следующего сезона никем обычно не оспаривается.

Так же хорошо известно, что кастрированные животные всегда проигрывают в борьбе за превосходство, даже если они гораздо сильнее своих соперников.

Заводчики, которые разводят кошек, говорят, что на вершине иерархической лестницы всегда стоит некастрированный кот.

Кастрирование животных, пишут специалисты по разведению кошек, приводит к значительным изменениям на иерар?хической лестнице. Кастрированный кот переходит на более низкую ее сту?пеньку.

Об этой связи полового поведения и места в иерархии было хорошо известно древним народам. Поэтому в мифах сыновья не убивают своего отца, как думает, например, Фрейд, а кастрируют, и это становится самой надежной гарантией, что отец уже никогда не сможет вернуться к власти.

Баал-Шамем был неверен своей жене, которая болезненно переносила измены своего мужа. Один из сыновей Баал-Шамема по имени Эл решил отомстить отцу за оскорбленную мать, и лишил его власти.

Баал-Шамем несколько раз пытался вернуть власть, пока Эл его не оскопил, после чего Баал-Шамем окончательно потерял возможность возвращения власти.

Точно так же и в греческой мифологии Крон приводит к власти братьев-титанов, оскопив своего отца Урана.

Каждый мужчина бессознательно склонен рассматривать любовь женщины, как признание того превосходства над людьми, которым он обладает или сам себе приписывает. Прелюбодейка отзывает назад это признание, и ставит обманутого мужа ниже своего любовника.

Вот, собственно, причина того животного страдания, которое испытывает обманутый муж или жена, и которая толкает человека на самые безрассудные поступки. Это страдание, чем бы на первый взгляд оно не казалось, есть переживание, связанное с потерей иерархического ранга.

В структуре этого переживания есть чувство стыда, связанного с нежеланием обнаружить свою слабость, чувство неполноценности, страх унижения. Ревнивец обнаруживает чрезмерную амбициозность и уязвленное самолюбие.

«Анализируя скрытые мотивы ненависти, мести и самобичевания, — пишет Куттер о последствиях ревности, — приходишь к выводу, что в подавляющем большинстве случаев решающее значение имеет уязвленное чувство собственного достоинства».

Положение бесчестного человека состоит не столько в том, что каждому позволено его шпынять, сколько в том, что ему не позволено обходиться с остальными, как с равными или нижестоящими, как это делают люди с высоким иерархическим рангом.

По дуэльному кодексу, например, поединок с человеком, который утратил честь, недопустим так же, как недопустим с «лицами неравного происхождения».

«Если это лицо нанесет оскорбление другому, — говорится в дуэльном кодексе, — то последнее вправе не требовать от оскорбителя удовлетворения, а обратиться к суду», потому что «дуэль может и должна происходить только между равными».

Поэтому люди чести идут на любые жертвы, чтобы не утратить или восстановить свой иерархический ранг.

В эпоху русского местничества чины давались по наследственному иерархическому рангу, и если чин был ниже наследственного ранга, это считалось бесчестием.

Бывало, царь посылал на службу двух своих другого — подчиненным. И были случаи, когда товарищ «породою своею и честью» был не меньше начальника, и отказывался ехать.

Тогда царь приказывал по старым записным книгам провести сыск, «кто каков есть честью, кому с кем быти по сыску мочно, и тому быти» велели «без упорства». А кому «быти для ровности не мочно», того отставляли и велели «быти иному, кому мочно».

Чтобы не потерять честь, иные «учинялись нарочным делом болны, чтоб тою приметною болезнью тое службы избыть». Котошихин пишет, что «иные такие люди с серца прикинувся в болезнь» даже не «нарочным делом» умирали, «не хотя роду своего перед другим родом обесчестить».

Так же и за столом у государя садились по чину своему «боярин под боярином, околничей под околничим и под боярами, думной человек под думным человеком и под околничими и под боярами». А кто кому был равен породою, те друг под друга не садились. Таких царь велел посадить силою, а они посадить себя не давали и «выбивались из-за стола вон».

«Хотя де, — рассказывает Котошихин, — царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть» и спустится под стол; и царь укажет его вывесть вон и послать в тюрму, или до указу к себе на очи пущати не велит».

После за ослушание, пишет Котошихин, «отнимаетца у них честь, боярство, или околничество и думное дворянство».

Люди дрались на дуэлях даже тогда, когда исход поединка угрожал не только их жизни, но и жизни близких людей. Вот, что рассказывает Руа о поединке между рыцарями Жаном Каружем, владельцем Аргентейля, и Жаком Легри, который состоялся в царствование Карла II в 1386 году.

Супруга Каружа, рассказывает Руа, пожаловалась мужу, что ее оскорбил рыцарь Жак Легри. Каруж обратился к королю, и король разрешил Каружу драться с Легри.

Перед дуэлью Каруж в последний раз подошел к жене и спросил правое ли дело, за которое он будет драться. Жена сказала, что он может биться с уверенностью, потому что дело — правое.

Но «она была чрезвычайно печальна». Если муж не победит «ей угрожал костер, а мужу виселица».

Жан де Каруж опрокинул на землю обидчика жены и пронзил его мечом. Труп Легри отдали палачу. Палач поволок его на Монтфокон и там повесил.

О том, что восстановление чести, это восстановление иерархического ранга, говорят и примеры из международных отношений. Собственно говоря, при наличии международного права, отношения государств носят преимущественно этический, а не правовой характер.

Так, например, когда турецкий султан в 1853 году решил передать ключ от Вифлеемского храма католикам, император Николай — покровитель православных в Турции и Палестине — воспринял это решение, как покушение на честь России.

Султан, желая передать эту «ничтожную вещь» католикам, показывал, что Франция, которой он хотел угодить, в иерархии государств стоит выше России, и что с мнением русского государя можно не считаться.

В ответ в том же 1853 году русские войска оккупировали Дунайские княжества. Наполеон Третий «в совершенно ясных выражениях» предложил России вывести войска с Дуная, на что Николай высокомерно ответил, что это «равносильно требованию обесчестить себя и что «Россия сумеет показать себя в 1854 такой же, какой она была в 1812».

На следующий год на конференции в Вене России предлагают ограничить морские силы на Черном море, как будто речь идет о государстве, которому безнаказанно можно диктовать условия. Горчаков от имени государства снова выражается в этических категориях — Россия не позволит себя обесчестить.

В этих случаях, речь каждый раз идет о покушении на положение России в иерархии Европейских государств, и каждый раз покушение на иерархический ранг рассматривается русскими, как покушение на честь государства.

И вот, что еще нужно иметь в виду.

Когда заводится речь о власти в связи с этическими отношениями, подразумевается не государственная власть, не превосходство одних людей над другими, предусмотренное табелью о рангах и штатным расписанием учреждения или предприятия. Речь идет о естественном неравенстве людей и о естественном превосходстве одних над другими.

Из того, например, что Нерон был императором, не следует, что он писал стихи лучше Катулла. И никакой государственный аппарат насилия, не мог помочь Нерону подняться выше Катулла на литературном поприще.

В литературе приводится случай, который произошел с Петром Столыпиным.

После первой русской революции он ввел военно-полевые суды, и, подразумевая виселицу, депутат Государственной думы Родичев, критикуя правительство, употребил выражение «столыпинский галстук» и «руками сделал жест завязывания петли на шее».

Министры покинули зал заседаний, а Столыпин прислал к Родичеву своих секундантов. Дело, правда, уладил Милюков. Он посоветовал Родичеву извиниться перед Столыпиным. Тот извинился, и Столыпин его простил.

Этот случай показывает, что государственная власть совершенно беспомощна там, где требуется защищать честь. Столыпин мог оставаться самым могущественным человеком в Российской империи, но чувствовать, что находится во власти других людей.

Эйдельман рассказывает историю, как тамбовский дворянин Сыщиков вызвал на дуэль Николая Первого.

Сыщиков прислал императору письмо, в котором высмеивал самодержавие.

После критики царского режима, дворянин стал рассуждать, что теперь государь велит с ним расправиться. Он натравит многих на одного. Но это «не хорошо для рыцаря и дворянина».

«Посему, — писал Сыщиков, — предлагаю добрый древний обычай — поединок».

«В дуэли, — писал этот наглец государю, — много мерзости, но есть одно, может быть, перевешивающее все другое — право свободного человека решать свои дела самому, без всяких посредников.

В вашей стране имеется неподвластная вам территория — моя душа. Одно из двух: либо признайте свободу этой территории, ее право на независимость, либо сразитесь за свои права, которых я не признаю.

Если вы сразитесь и проиграете, я диктую условия, если одолеете, я готов признать ваше право надо мною, потому что вы его завоевали в честной борьбе, рискуя за это право наравне со мною».

Сыщикова нашли и доставили к императору.

«Могу и на виселицу тебя, и в крепость, и в солдаты, и в Сибирь — все заслужил, — сказал император дворянину. — Но, ты останешься в убеждении, что, какое бы я тебе ни назначил наказание, души твоей мне не завоевать. Приказываю: иди и живи. Ты свободен».

Так, по крайней мере, сам Николай описывает этот случай в письме к Паскевичу-Эриванскому.

В самом деле, и в Тамбовской деревне встречаются люди доблестные, а на троне — малодушные. И тот, кто занимает самую высокую должность в государстве, может иметь самый низкий иерархический ранг в естественной иерархии людей.

Бердяев поэтому и говорит, что «аристократия не есть сословие или класс», что «аристократический склад души может быть и у чернорабочего, в то время как дворянин может быть хамом».

5.5 Стремление к превосходству

Так вот, Адлер говорит, что агрессия служит для достижения власти и превосходства.

Как это нужно понимать?

Адлера не все понимают правильно.

Чаще всего его идеи понимают, как заложенную в природу человека жажду заставлять людей делать то, чего они не хотят, жажду подчинять других своей воле и жажду возвыситься над другими людьми или даже над всем человечеством.

Один биограф начинает рассказ о Билле Гейтсе прямо с имени основоположника индивидуальной психологии.

«Альфред Адлер сказал, что преуспевающих людей ведет по жизни стремление к превосходству, — пишет биограф. — Билл Гейтс, является олицетворением адлеровского портрета преуспевающей личности».

Конкуренты «Майкрософта» говорили корреспонденту «Лос-Анджелес Тайм», что «Билл Гейтс хочет одержать победу во всем, что бы ни делал». По словам других журналистов, Гейтс «питается победами».

Правда, сам Гейтс признается, что просто боится потерпеть поражение.

Судя по всему, это признание Гейтса биографы и журналисты списывают на счет его личной скромности. Хотя именно в этом страхе Гейтса и скрывается природа того явления, которое подробнее и глубже других описал Адлер.

Мне кажется, что и Мадди не понимал Адлера. Иначе, как понимать его слова, что у основоположника индивидуальной психологии «все люди стремятся к повышению, а не к снижению напряжения», что они не стремятся к миру и покою.

На самом деле стремление к превосходству, это как раз и есть движение к миру, покою и безопасности. И мир, и покой, и безопасность дает только высокий иерархический ранг.

Генерал Микулин собрал данные о дуэлях с 1894 по 1910 годы. За это время на честь поручиков и прапорщиков покушались триста шестьдесят семь раз. Капитаны и штабс-капитаны выходили на дуэль сто восемьдесят семь раз. Штаб-офицеры — четырнадцать. А генералы только четыре раза.

Стремление к превосходству, если говорить только о природе человека, а не о его культуре, существует не для того, чтобы «захватить все вокруг» и стать каким-нибудь повелителем народов.

В природе, не обремененной культурными ценностями человека, не встречается преднамеренный захват власти. Никто не проявляет интереса даже к бесхозной власти, если в ней нет специальной необходимости.

Хороший пример действительного отношения к власти показывают тетерева во время токования.

На току каждый тетерев занимает свой собственный участок. Самые выгодные участки находятся в центре токовища. Именно туда приходят самки, и именно там токуют доминирующие самцы.

Все, кто лепится вокруг центральных участков, стараются исполнять свой брачный танец у той границы, которая ближе всего к центру токовища. И поскольку так поступают все тетерева, то им приходится драться с соседями, которые подпирают границу на противоположной стороне участка. Всем кажется, что нижестоящие соседи намереваются вторгнуться на их территорию.

В результате «тетерева атакуют своих соседей, удалённых от центрального участка, чаще, чем самцов, находящихся ближе к центру». Другими словами агрессия, по крайней мере, у тетеревов, направлена сверху вниз.

Можно, конечно, предположить, что давление сверху мешает животным добиваться превосходства, но не отменяет самого желания превосходства и власти.

Но наблюдения за тетеревами показывают, что, по крайней мере, их не мучает жажда превосходства. Они передвигаются к центру токовища и повышают свой иерархический ранг «просто в результате заполнения образующихся вакансий».

Ежегодная смертность самцов доходит до пятидесяти процентов, и весной появляется много свободных участков, расположенных недалеко от центра токовища.

И, по словам орнитологов, не редкость, когда «в первый день никто из соседей не предпринимает серьёзных попыток вторжения на освободившийся участок».

Только через день-два «периферийный сосед начинает расширять зону своей активности» и занимает вакантное место на току.

Попросту говоря, самец мгновенно реагирует на нижестоящего соседа, который только приблизился к границе его участка, но не торопится занимать лучший участок, когда ему представляется такая возможность.

Мало того, иногда он даже игнорирует «освободившуюся территорию и остается на своем месте».

Животные движутся от минуса к плюсу, не потому, что нападают, а потому, что защищаются, и превосходство одних над другими состоит не в том, что они ставят задачу взять верх, а потому что, защищаясь, они обнаруживают свое физическое превосходство.

Случай, описанный Лавиком-Гудоллом, это стандартная для животных схема приобретения власти.

Лавик-Гудолл шесть лет наблюдал за поведением гиеновых собак из стаи Чингисхана. В этой стае было несколько самок. Доминировала Ведьма. За ней стояла Черная Фея. Потом шла Лилия. И на самом последнем месте в самочьей иерархии была Юнона.

И вот однажды Лавик-Гудолл стал свидетелем, как Юнона переместилась вверх иерархии.

Незадолго до этого события Гудолл заметил, что «между Черной Феей и Желтым Дьяволом возникла какая-то странная близость». Собаки — рассказывает он — постоянно бежали бок о бок, сворачивались на земле рядышком друг с другом, и Желтый Дьявол метил те же куртинки трав, что и Черная Фея.

И вот, как-то «Юнона, проходя мимо Желтого Дьявола, приостановилась, и он попытался ее лизнуть». Черная Фея решила, что низкоранговая самка грубо попирает ее иерархическое право на Желтого Дьявола, и «мертвой хваткой вцепилась в горло Юноны».

Юнона вывернулась и тоже запустила зубы в горло Черной Фее, так, что «кровь потекла в пасть Юноны и закапала на землю». Фея стала слабеть, потом внезапно «испустила душераздирающий вопль и свалилась на землю, а Юнона разжала зубы и стояла, задыхаясь, над неподвижным телом».

Лавик-Гудолл был уверен, что Черная Фея мертва. Но секунду спустя она приподняла голову. «Юнона, — рассказывает Гудолл, — бросилась к ней и Черная Фея застыла, как мертвая».

Так повторялось несколько раз, пока Юнона не «позволила бедняге встать на ноги».

«Тут уж Черная Фея сама себя превзошла, проявляя полную покорность, — пишет Лавик-Гудолл, — она лизала губы и пасть Юноны, виляя хвостом и прижимая уши, растягивала губы в угодливой улыбке».

Гудолл снова встретил стаю Чингисхана через полтора месяца. Юнона занимала уже второе место в иерархии самок, то место, которое раньше принадлежало Черной Фее.

Одним словом, животные показывают повышенную готовность защищаться, и не проявляют ни малейшей склонности захватывать власть над сородичами.

Человек в этом смысле мало чем отличается от животных.

Поэтому Адлер говорит, что комплекс превосходства, это защитная тенденция, и она только «со стороны воспринимается, как тенденция захватническая».

От чего же защищается человек и что он защищает?

Адлер не считает, что невротик, как, между прочим, и здоровый человек, хочет победить общество и навязать окружающим свою власть, он говорит, что невротик хочет одержать «победу над принуждением со стороны общества».

В чем, спрашивает он, выражается «достижение власти над ближним» у невротиков? В том что «невротик значительно сильнее, чем нормальный человек» отвергает «принуждение, требования окружающих и обязанности перед обществом».

Один пациент Адлера в детстве испытывал «чрезвычайно сильное давление со стороны окружавших его людей». Из-за этого у молодого человека «сформировался образ крайне враждебного внешнего мира».

«Все требования окружения, — рассказывает Адлер, — он воспринимал как невыносимое принуждение».

В конце концов, пациент развил «трансцендентальную аффективную идею, будто он является единственным живым существом, а все остальное, особенно люди, — только видимость».

Адлер говорит, что пациент таким образом «осуществил свое стремление к власти». Попросту говоря, он избавился от власти общества, как бы исключив общество из своего сознания.

Стало быть, можно сказать и по-другому: путеводный идеал человечества, это не стремление к власти и превосходству, а стремление избавиться от чужой власти и чужого превосходства.

«Властолюбие, — пишет Адлер, — начинается со страха оказаться во власти других людей и стремится к тому, чтобы заблаговременно захватить власть над другими в свою пользу».

Это означает, что потребность во власти появляется у человека не потому, что он хочет испытать удовольствие от господства, а тогда, когда он становится объектом чужой власти и произвола и испытывает от этого неудовольствие.

И в надежде избавиться от этого неудовольствия, люди испытывают потребность в могуществе, желание мстить, наказывать, подавлять тех, кто их обижает, водворять справедливость и осуществлять возмездие.

Не случайно по результатам общенационального исследования, проведенного Вероффом, была установлена повышенная потребность во власти «у людей с минимальными доходами, низким образовательным уровнем, выросших в распавшихся семьях, у цветных, а также у вдовцов старше пятидесяти лет».

Это как раз те люди, которые чаще других подвергаются произволу власти и давлению окружающих. И они сильнее других хотят власти, чтобы защититься от власти других людей.

Правда, стремление к власти и превосходству имеет двусмысленную природу. Эта двусмысленность состоит в том, что никогда нельзя однозначно сказать, к чему человек стремится на самом деле: к власти или к свободе от чужой власти, потому что, стремясь к свободе, он в то же время стремится к власти, а, стремясь к власти, он стремится к свободе.

Тут, конечно, нет никакого внутреннего противоречия, потому что свобода, это и есть власть. Чтобы получить свободу, нужно узурпировать власть. Только тот, кто имеет власть, может быть свободным, и только тот, кто свободен, имеет власть.

Обе эти категории — власть и свобода — выражают положение человека в иерархии, его иерархический ранг. Можно еще сказать, что иерархический ранг человека, это мера его свободы и власти. Он имеет власть и свободу над теми и от тех, кто стоит внизу, и находится в зависимости от тех, кто выше его.

Похожая мысль попадалась мне у одного анонимного автора. Они пишет, что жажда свободы и власти «почти тождественны и параллельны» и, что «достижение все большей власти — это единственный путь к все большей свободе».

Он, правда, не знает, что делать с отшельничеством, и говорит, что люди становятся отшельниками, чтобы приобрести власть хотя бы над самими собой.

Но эскапизм как раз и показывает, что человеку не нужна власть сама по себе, что ему нужна свобода. И он борется за власть, чтобы приобрести свободу, или приобретает свободу, убегая от действительности.

Стало быть, покушение на власть и свободу, это покушение на иерархический ранг, и адлеровская «попытка преодолеть чувство своей недостаточности, незащищенности, слабости», есть переживание низкого иерархического ранга и стремление избавиться от этого мучительного переживания.

Таким образом, вечный страх проиграть, потерять свободу и оказаться внизу иерархической пирамиды, эта неубывающая и мучительная забота об иерархическом ранге и есть тот внутренний импульс нравственного поведения, который так давно ищет моральная философия.

Правда, например, Кант в отличие от других мыслителей считал, что инстинкты не могут быть движущей силой нравственного поведения. Главный их недостаток состоит в том, что они слишком зависимы от настроения и игры природы.

Добросердечный человек может оказаться в дурном расположении духа, и никакая врожденная склонность уже не побудит его к добродетели. Еще хуже, когда природа вложила в человека черствую душу, которую ничто не может принудить к нравственным поступкам.

Только чувство долга, говорит Кант, может вырваться из этой бесчувственности, из этого плена человеческих прихотей, и заставить человека совершить благодеяние даже тогда, когда он к этому не расположен.

Именно поэтому Кант на роль внутреннего двигателя нравственных поступков выдвигает разум. Он, по-моему, справедливо рассудил, что разум человеку особенно-то и не нужен. Для самосохранения и успеха, рассуждает Кант, достаточно простых инстинктов, которые с этими задачами справляются гораздо лучше разума.

В самом деле, чем настойчивее разум вмешивается в дела инстинктов, тем реже человек чувствует себя счастливым. Многие, пишет Кант, находят, что, полагаясь на разум «навязали себе на шею только больше тягот, а никак не выиграли в счастье».

Кто-нибудь поверхностный мог бы сделать вывод, что разум, это досадное недоразумение человеческой природы. Но Кант в самом существовании разума увидел указание на какую-то более достойную цель существования. Эта-то цель и состоит в том, что человеку должно заботиться не о собственном благополучии, а о благополучии других людей.

Это обычное дело, когда человек не может устроить собственное счастье и знает, как сделать счастливыми других.

Но Кант, когда писал об инстинктах, имел в виду несуществующую склонность человека творить добрые дела. Именно поэтому он и говорит, что у одних может пропасть охота к добродетели из-за плохого настроения, другие могут не иметь этой склонности от природы.

Но нет человека, который и инстинктивно, и осмысленно согласился бы добровольно стать рабом другого человека. Человек всегда готов бороться за себя, подчиняясь закону естественного отбора, который не один Эфроимсон, называет «самым могущественным законом живой природы».