Не Евангелие

Если нравственное поведение, это поведение агрессивное, то безнравственность должна быть неагрессивна. И это, действительно, так.

Безнравственный человек избегает борьбы и добивается власти и превосходства другими средствами — коварством, хитростью и вероломством.

Уловки такого человека «многочисленны, проницательность сильна, а достижение им целей происходит наитончайшим образом». Его находят «глупым и наивным, а он уже разобрался в тонкостях дела и строит изощренные хитрости». Он «подобен огню, что скрылся под пеплом».

Что очень удобно и привлекательно, «единоборство мягкостью — коварством и хитростью более успешно, чем единоборство резкостью — настойчивостью и упрямством».

Абдельвадидский султан Абу-Хамму Муса II хорошо знал жизнь, и поучал своего сына: «Хитри по-разному, обманывай по-всякому; хорошая уловка стоит целого войска».

7.1 Лесть

Самый простой и показательный пример не агрессивности безнравственного поведения показывает лесть.

С помощью лести нельзя приобрести превосходство и власть, зато легко приобрести свободу от чужого произвола.

Когда Иаков узнал, что Исав хочет его убить, он послал брату подарки: двести двадцать козлов, двести овец и двадцать овнов, тридцать верблюдиц с жеребятами, сорок коров, десять волов, двадцать ослиц и десять ослов.

Потом, когда они встретились, Иаков поклонился Исаву семь раз. Потом восемь раз назвал брата своим господином. И еще больше польстил, когда сказал: «я увидел лице твое, как бы кто увидел лице Божие».

И раби Иоханан делает из этой истории образец, как нужно поступать, чтобы без меча добиться мира и благоденствия.

«Всякий, — говорит он, — кто хочет умиротворить царя или властителя, и не знает, как это сделать, пусть положит перед собой эту главу о Яакове и Эсаве и учит из нее способы добиться умиротворения и благоволения».

Лесть, по словам Петра Ткачева, превращает человека в «нравственное чудовище», «лишенное всякого сознания собственного достоинства, совершенно неспособное ни к какой борьбе, ни к какому активному протесту».

Этот революционер вычитал в одной лояльной к самодержавию газете, что экономическое положение государства потрясено; финансы в расстройстве; крестьяне обеднели; урядники вместе со становыми и исправниками не приносят пользы народу и правительству; хищения расстраивают народный организм.

Ткачев, наверное, правильно считает, что до такого положения Россию довела «бесконтрольная, вездесущая и всемогущая» власть царя.

И он думает, что не может существовать такого «нравственного урода», который в состоянии «с искреннею признательностью лизать руку, его, не защищающую и целовать ногу, его топчущую».

Человек, «не утративший образа и подобия человеческого», должен испытывать к самодержцу «чувство негодования, озлобления, презрения, ненависти и мщения». Он, другими словами, должен поступать агрессивно, если он человек порядочный.

Но Ткачев видит около трона людей, которые, расталкивая друг друга, стремятся лестью заслужить то, что добывается в революционной борьбе.

Все сословия шлют к «своему палачу, тирану и грабителю «выборных» депутатов, которые от имени народа «лижут ему ноги, целуют его руки и, обливаясь слезами, заверяют в своей любви, преданности и благодарности!»

Де Кюстин, посетивший Россию при Николае Первом, пишет в своих письмах, что «последний холоп, коли он сумеет угодить повелителю, назавтра может стать первым лицом после императора».

В том, что начальство любит лесть, есть какая-то общечеловеческая беспомощность, что-то, что вызывает сочувствие и даже сострадание. Ведь само по себе умение ценить чужие достоинства — крайне редкая добродетель. Землю преимущественно населяют люди завистливые, и «всякий вид добродетели не остается у них без такого имени, которое заимствовано от противоположного порока».

«Заслуживающих одобрение, — говорит Ефрем Сирин, — они унижают; кто идет добрым путем, тем полагают на пути соблазны; кто живет как должно, тех порицают».

И поэтому человек цепляется за всякую похвалу, и поэтому лесть так легко находит дорогу к любому сердцу и разрушает любые крепости.

Рассказывая о частной и общественной жизни римлян, Гиро приводит историю Афера. Афер достиг богатства и славы, обвинив «в беспутной жизни, в кознях и чародействе, направленных против императора» Клавдию Пульхру — родственницу и близкую подругу Агрипины, вдовы Германика.

Однако когда к власти пришел Клавдий, над Афером нависла смертельная опасность. Новый император был сыном Агрипины.

И Афера выручила лесть, которая для Клавдия оказалась дороже матери.

Правда, Клавдий подозрительно относился к чужим похвалам, и иногда комплименты принимал за оскорбления.

Когда Афер воздвиг в честь Клавдия статую, «с надписью, в которой упоминалось, что Калигула, двадцати семи лет отроду, уже был вторично избран консулом», император увидел в этой надписи «оскорбительный намек на его молодость и косвенное указание на закон, запрещавший быть консулом в таких юных годах».

Калигула приготовил и произнес в сенате речь против Афера.

И Афер вместо того, чтобы защищаться, сделал вид, что речь императора поразила его, как гром, и сказал, что «гораздо меньше боится всемогущего Калигулы, чем его ораторского таланта». После этого он начал цитировать речь Калигулы и указывать на ее красоты.

И Калигула, который считал себя лучшим оратором своего времени, «вернул Аферу свое расположение».

7.2 Доносительство

Доносительство, это способ мести своим врагам. Доноситель устраняет соперников чужими руками, и без борьбы добивается намеченной цели.

На Кавказе кровомстители или враждовавшие между собой люди, избегая открытой агрессии, расправлялись со своими врагами при помощи русской администрации.

Адыг, чтобы отомстить кровнику или врагу, мог сделать донос российским властям, «удовлетворяя таким образом свои мстительные чувства». По словам Кажарова в пореформенный период «стали входить в практику ложные обвинения в абречестве как одна из форм расправы с неугодными лицами».

Таких фактов было, судя по всему, достаточно, чтобы Сталь, описывая кровную месть у адыгов в первой половине девятнадцатого века, говорил, что «при совершении кровомщения не было ничего рыцарского».

Донос, как форма мести, случался и среди чеченцев и ингушей.

«Администрация края, — писал Плиев, — выделяла из сельских общественных фондов известную сумму для вознаграждения доносчиков, которые клеветали на своих соплеменников. Доносчики эти писали ложные доносы, кляузы на тех лиц, с которыми были во враждебных отношениях, получая за это вознаграждения».

7.3 Институт заложников

Не трудно добиться превосходства над соперником или врагом, используя так называемый институт заложников.

Преимущественно заложников берут на войне или в ситуациях, похожих на военное противостояние.

Ирен Геррман и Даниэль Пальмиери говорят о заложниках, как об оружии, и цель этого оружия — как и любого другого — «добиться преимущества и заставить противника сдаться, или хотя бы пойти на какие-то уступки».

И безнравственность этого института состоит как раз в том, что на безоружного соперника нападают с оружием.

Во время Гражданской войны в России практику заложников применяли, в том числе и большевики.

Локкарт рассказывал, что заложников брали, например, по сыскным соображениям.

«Когда, — писал он в 1918 году, — в Петрограде был опубликован длинный список заложников, большевики арестовали жен не найденных и посадили их в тюрьму впредь до явки их мужей».

Жены часто становились заложниками мужей-офицеров, которые соглашались служить в Красной Армии. Когда мужья переходили на сторону белых, жен — расстреливали.

Таким образом, большевики без борьбы подчиняли своей власти кадровых старорежимных офицеров.

Автор «Красного террора» приводит многочисленные примеры применения института заложников в разные годы гражданской войны в России.

Председатель Харьковского губисполкома Кон говорил в своем докладе на местном Совете, что в случае, «если буржуазный гад поднимет голову, то, прежде всего, падут головы заложников».

Во время крестьянского восстания в Тамбовской губернии в заложники брали крестьянских жен вместе с детьми.

Приказ оперативного штаба ЧК от 1 сентября 1920 года предписывал «провести к семьям восставших беспощадный красный террор. Арестовывать в таких семьях всех с 18 летнего возраста, не считаясь с полом, и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их».

Ограничение возраста заложников, как выражение гуманности, соблюдалось не везде. В Кожуховском концентрационном лагере под Москвой в качестве заложников находилось 313 тамбовских крестьян. Среди них были дети возрастом от одного месяца до шестнадцати лет.

По официальным сообщениям в тамбовских «Известиях» уже пятого сентября в Тамбовской области сожгли пять сел, седьмого — расстреляли двести пятьдесят заложников. Белоэмигранты писали, что «расстреливали детей в присутствии родителей и родителей в присутствии детей».

Смысл института заложников состоит в том, что расправляясь с невинными, или только угрожая расправой над невинными, человек принуждает врага отказаться от борьбы не из страха перед противником, а из сочувствия к невинным.

Ирен Геррман и Даниэль Пальмиери, рассматривая заложников, как невинную жертву, говорят, хуже всего то, что «они становятся заложниками именно потому, что они ни в чем не повинны».

Те, кто использует заложников, чтобы оказать давление на противника, играют на его ценностях и принципах. Точнее даже будет сказать, они паразитируют на том лучшем, что есть в противнике и в человеке вообще.

Но чаще место заложника занимает сам безнравственный человек. Для того чтобы добиться своих целей, он угрожает сопернику расправиться с самим собой. Хорни описывает такие случаи у людей, страдающих невротической потребностью в любви. Человек вынужден уступать таким невротикам «из-за перспективы стать виновником его несчастья или смерти».

Гуггенбюль-Крейг припоминает в этой связи «шестнадцатилетнюю девочку, которая безропотно подчинялась своей матери, поскольку в противном случае та прикидывалась больной.

«Посмотри, до чего ты довела свою мать», — говорил дочери отец». И дочь покорялась желаниям родителей.

7.4 Шантаж

Еще один способ заставить противника отказаться от борьбы и взять над ним верх, это шантаж.

Захави даже считает, что шантаж, это врожденное свойство животных, которое можно рассматривать как прием детского поведения.

Он предполагает, что птенцы шантажируют родителей тем, что громко кричат «с намерением привлечь хищников к гнезду». И взрослым птицам приходится их непрерывно кормить, чтобы они замолчали.

Я долго не мог смириться с расхожим мнением, что Сергей Нечаев — отвратительный человек. Разве Бакунин не писал об этом сыне маляра, как о человеке драгоценном, который «и лучше, и чище, и преданнее, и деятельнее, и полезнее нас всех, вместе взятых»?

Разве не говорил Бакунин, что Нечаев чернорабочий, другие белоперчаточники; Нечаев делает, другие болтают; Нечаев есть, других нет?

«Я, — пишет Бакунин про Нечаева, которого в Женеве зовут Бароном, — предпочитаю Барона всем другим и больше люблю, и больше уважаю его, чем других».

В своем «Катехизисе» Нечаев пишет, что у революционера нет другой цели «кроме полнейшего освобождения и счастья народа», что «он каждый день должен быть готов к смерти» и смотрит на себя на капитал, обреченный на трату для торжества революционного дела».

Попросту говоря, революционер, это альтруист в том самом смысле, в каком альтруизм понимает этическая философия.

Александровская, которая дала согласие сотрудничать со следствием в нечаевском деле, говорила, что Нечаев «делом своего общества, по-видимому, весь поглощен; других интересов для него не существует. Излишков себе никаких не позволяет».

«Мне стыдно было сознавать, — писала о Нечаеве Успенская, — что у меня есть личная жизнь, личные интересы. У него же ничего не было — ни семьи, ни личных привязанностей, не своего угла, никакого решительно имущества, хотя бы такого же скудного, как у нас, не было даже своего имени; звали его тогда не Сергеем Геннадиевичем, а Иваном Петровичем».

Но в своем стремлении взять власть над революционными деятелями России Нечаев не стеснялся использовать любые средства.

Иммигранты, судя по всему, ему не очень понравились.

Герцен вообще, кажется, не собирался ехать на революцию в Россию.

«Сколько можно ломать дрова?», — спрашивал он. Французская революция довольно «наказнила статуй, картин, памятников».

И этот человек, которого декабристы разбудили, чтобы он освободил народ, с «тупой грустью и чуть не со стыдом» смотрит в каком-нибудь Париже на «пустую стену, на разбитое изваяние, на выброшенный гроб».

Да, народу нужна свобода, говорит он. Но «нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри».

«Великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей, — пишет Герцен для русских и ставит в пример англичан. — Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля, — и оттого сильны».

Разве это не похоже на соображения Екатерины Второй, которая тоже знала толк в статуях, картинах и памятниках и говорила, что «весьма дурная политика та, которая исправляет законами то, что должно исправить нравами».

Бакунин рад чужими руками загрести жар в России, а сам переводит Маркса, чтобы прокормить семью.

«Ясно, — пишет он, — что для того, чтобы предать себя полному служению делу, я должен иметь средства для жизни. К тому же у меня жена, дети, которых я не могу обречь на голодную смерть».

И в том, что Нечаев хочет взять инициативу в свои руки, может быть, нет ничего предосудительного. Предосудительно, какими средствами Нечаев добивался власти над новыми и старыми революционерами.

Лопатин, которого характеризуют, как революционера, обладавшего «безупречной репутацией мужественного и честного человека», говорил об «оригинальном отношении Нечаева к чужой собственности». Нечаев имел нехорошую привычку «иногда класть в карман интересные письма, «полезные вещицы», найденные им в отсутствие приятеля на его письменном столе».

Нечаев не постеснялся объяснить Бакунину, для чего ему понадобились эти «интересные письма» и «полезные вещички». Незадолго до этого объяснения Владимир Серебренников — товарищ Нечаева и откровенный негодяй, по словам Бакунина — украл у теоретика русского бунта какие-то письма, которые могли его скомпрометировать.

Нечаев сказал анархисту, что такая у них «система», что они компанию Бакунина считают «как бы врагами» и ставят себе в обязанность «обманывать, компрометировать всех», кто не идет с ними вполне.

«Мы, — сказал Нечаев, — очень благодарны за все, что вы для нас сделали, но так как вы никогда не хотели отдаться нам совсем, мы хотели заручиться против вас на всякий случай. Для этого я считал себя вправе красть ваши письма и считал себя обязанным сеять раздор между вами».

Нечаев, пожалуй, такой же негодяй, как и Серебренников, все время выскальзывает из рук, хоть Бакунин и думал, что «его можно крепко ухватить и крепко держать за какой-нибудь угол», потому что и подлость он делает с благими намерениями.

Александровская писала, будто Нечаев был убежден, что если людей «ставить в безвыходное положение, то у них, невзирая на их организацию и воспитание, непременно выработается отважность в силу крайней в том потребности».

7.5 Самоубийство

Самоубийство может быть безнравственным поступком, если это месть тому, кто сильней и с кем самоубийца не может бороться из-за своего малодушия.

У чувашей, вотяков и у русских в Тамбовской губернии была распространена особая форма мести, которая называлась «сухая беда». Обиженный человек вешался во дворе своего врага.

Вешались оскорбленные каким-нибудь местным головою заседатели волостного правления, обманутые девушки и отвергнутые парни. Так они хотели причинить неприятность оскорбителю.

Зеленин объясняет этот обычай с точки зрения народных представлений об удавленниках. Все умершие неестественной смертью превращаются в страшного загробного гостя, и живут там, где наложили на себя руки или стали жертвой несчастного случая.

Таким образом, «самый трусливый и смирный бедняк получает возможность сторицею отомстить своему обидчику, как бы силен и богат тот ни был».

7.6 Распространение невыгодных слухов

Каждый раз, когда речь идет о безнравственном, обнаруживается одно и то же — безнравственный человек избегает борьбы с соперником, и делает все, чтобы он или сам сложил оружие, или чтобы с ним расправился кто-то другой.

Для легкой победы над соперником есть еще одно хорошее средство. Нужно распространять о нем разные слухи, которые могут повредить их репутации.

Блестящим специалистом в такого рода делах был Цицерон, который почему-то считал, что честности в нем больше, чем красноречия.

По словам Саллюстия, это был ничтожнейший и гнуснейший человек.

Он прислуживал тем, против кого прежде злоумышлял. Кого величал наилучшими, потом называл «безумными и бешеными». Кого «больше всего ненавидел», тому и покорялся. Стоя говорил одно, сидя — другое. Это был «жалкий перебежчик, которому не доверяют ни те, не другие».

Плутарх в своих жизнеописаниях не точно передает настроение Цицерона во время войны Цезаря против Помпея. По Плутарху получается, что Цицерону оба полководца были дороги, и он не знал, на чью сторону встать.

Цицерон, пишет Плутарх, «был в страшной тревоге и долго колебался между двумя решениями»: с кем быть, с Помпеем или с Цезарем.

У Помпея был «славный и справедливый повод к войне», зато Цезарь искуснее воевал и заботился о спасении своих друзей. Поэтому, «от кого бежать, ему ясно, но неясно, к кому».

На самом деле Цицерон пишет Аттику, что предпочитает «быть побежденным вместе с Помпеем», нежели победить с Цезарем.

«Правда, — пишет он, — с тем Помпеем, каким он был тогда или каким мне казался».

Теперешний Помпей предал их общее дело и обращается в бегство раньше, чем знает куда бежать. Поэтому Цицерон и пишет, что ему «есть от кого бежать», подразумевая Цезаря, «но не за кем следовать», потому что уже нет того Помпея, с которым он якобы хотел умереть.

После победы Цезаря при Фарсале, Цицерон, что не удивительно, перешел на сторону победителя, и в сентябре сорок шестого года до рождества Христова произнес свою главную оду Юлию Цезарю.

В тот день император простил своего заклятого врага Марка Клавдия Марцела. Этот Марцел интриговал против Цезаря, когда Цезарь воевал в Галлии, и эти интриги угрожали карьере будущего императора. Именно из-за происков Марцела Цезарь развязал гражданскую войну в Римской империи.

И великодушие Цезаря стало главной причиной, ради которой Цицерон взял слово в сенате и произнес свою очередную знаменитую речь.

Человека, сказал Цицерон, который умеет «свое враждебное чувство победить, гнев сдержать, побежденного пощадить, поверженного противника, не только поднять с земли, но и возвеличить», такого человека Цицерон не стал даже сравнивать с великими мужами. Такого человека он признает богоравным.

При мысленном взоре на своего благодетеля Цицерон приходит в полную беспомощность, оттого, что не может придумать достойной похвалы для этого богоравного человека.

«Какими похвалами превозносить нам тебя, — спрашивает он у Цезаря, — с каким восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить?»

Цицерон говорит в этой речи, что многие враги благодаря милосердию Цезаря стали его лучшими друзьями.

«Все мы, — говорит лучший друг Цезаря, — обещаем тебе — коль скоро ты думаешь, что следует чего-то опасаться, — не только быть твоей стражей и охраной, но также и заслонить тебя своей грудью и своим телом».

Когда заговорщики зарезали Цезаря, Цицерон написал одному из заговорщиков: «Поздравляю тебя; радуюсь за себя; люблю тебя».

В другом письме Цицерон пишет, что «узрел» радость «при виде справедливой гибели» властелина. После смерти Цезаря, Цицерон повторял в письмах к Аттику, что при всех невзгодах его «утешают мартовские иды».

Вот таким был Цицерон, что, вообще говоря, очень грустно. Тут и, правда, поверишь Шопенгауэру, что если бы не было собак, то не было бы и морды, в которую можно смотреть без недоверия.

И, конечно, не удивительно, что оратор в совершенстве владел и искусством распространять невыгодные для соперника слухи.

Когда он стал домогаться должности консула Римской империи, его соперником оказался Катилина.

Катилина планировал ограничить власть сената, провести кассацию долгов, предоставить земли городскому плебсу. Предоставление земли городскому плебсу предусматривал и, отвергнутый сенатом, закон Публия Сервилия Рулла. Есть предположение, что действительным автором этого закона был Цезарь.

Брат оратора Квинт, который учил Цицерона искусству приобретения власти, писал, что таких соперников, как Катилина не следует опасаться. Цицерону, который пользуется «расположением тех, кто выносит приговор», наоборот «желательны такие соперники».

Катилина, так этого человека опишет в своих речах знаменитый оратор, рожден среди нищеты, воспитан среди разврата, возмужал среди убийств. Он жил среди актеров и гладиаторов. Первые были ему помощниками в разврате, вторые — в преступлениях.

Он осквернял мальчиков, «чуть ли не в объятиях у их родителей». Он был под судом, подкупил судей, и вышел из суда таким же бедным, какими были судьи до вынесения приговора.

Нужно только позаботиться, учит Квинт, чтобы о таких соперниках «распространялись соответствующие их нравам позорные слухи, если только это возможно, — либо о преступлении, либо о разврате, либо о мотовстве».

И Цицерон не упустил случая воспользоваться этим замечательным советом.

Во время выборов он распространил слухи, что Катилина замышлял его убить «возбудив смуту при подаче голосов».

После этого он пришел на Поле, «надевши панцирь». И «чтобы всех оповестить об опасности, которая ему угрожает», умышлено спустил с плеч тунику, выставляя свой панцирь напоказ.

Народ тем охотнее поверил, что Катилина замышляет убийство, и выбрал консулом Цицерона.

Вскоре поползли слухи, что Катилина готовит государственный переворот. Хотя, судя по всему, против Катилины не было ни одного достоверного факта.

Были какие-то подметные письма, неизвестно кем написанные; было свидетельство Фульвии, что у Катилины собирались заговорщики и говорили о том, что Римом правят люди недостойные.

Саллюстий, скорее всего, выдает за правду городские сплетни, когда говорит, что сообщники присягнули Катилине и выпили чаши «с человеческой кровью, смешанной с вином».

Плутарх рассказывает те же бредни, только для скрепления клятвы крови с вином считает недостаточным.

«Поставив его над собой вожаком, — пишет Плутарх, — злодеи поклялись друг другу в верности, а в довершение всех клятв закололи в жертву человека, и каждый отведал его мяса».

Цицерон, объявил в Сенате в присутствии Катилины, что тот хочет «резней и поджогами весь мир превратить в пустыню».

«Здесь, — говорил оратор, — среди нас, отцы-сенаторы, находятся люди, помышляющие о нашей всеобщей гибели, об уничтожении этого вот города, более того, об уничтожении всего мира!»

Уничтожить весь мир, Катилина, по словам Цицерона, собирался не с армией легионеров, как это обыкновенно делалось в Римской империи, а с гладиаторами и низкими распутными актерами.

Они, говорит Цицерон, «возлежа на пирушках, обняв бесстыдных женщин, упившись вином, объевшись, украсившись венками, умастившись благовониями, ослабев от разврата, грозят истребить честных людей и поджечь города».

В Риме, и, правда, было достаточно всякого сброда, который Цицерон записывал в армию Катилины. По словам Саллюстия, «все, кого их гнусности и преступления выгнали из дома, стекались в Рим, словно в сточную яму».

Эта-то сомнительная публика, по словам Цицерона, и составляла «небывалый союз злодейства». И против этого несуществующего союза оратор выступил в поход, назначив себя «полководцем в этой войне».

Расстановку сил новоиспеченный полководец описывает не в военных, а в этических терминах. Низкие люди ведь всегда делают вид, что защищают нравственные ценности.

«На нашей стороне, — говорит он, — сражается чувство чести, на той — наглость; здесь — стыдливость, там — разврат; здесь — верность, там — обман; здесь — честное имя, там — позор».

Порядочность, говорил он, сражается с подлостью.

Но Цицерон, кроме своих фантазий, ничего не имеет против Катилины. Он боится ненависти «грядущих поколений», и не может арестовать и казнить Катилину, как государственного преступника.

Саллюстий, который в своей инвективе описывает Цицерона теми же славами, какими Цицерон описывал Катилину, упоминает об утверждении оратора, что он «был в собрании бессмертных богов и прислан оттуда как страж Города и граждан, а не как палач».

И вот перед лицом Сената этот сочинитель «Самодовлеющей добродетели» произносит свое знаменитое «О, времена! О, нравы!», что в нашу эпоху нередко принимают за стон в защиту нравственности.

На самом деле Цицерон сетовал, что в Риме перевелись доблестные люди, готовые зарезать Катилину в подворотне, не дожидаясь пока консул представит доказательства его вины.

«В нашем государстве, — говорил Цицерон, — далеко не редко даже частные лица карали смертью граждан, несших ему погибель. Самые известные граждане не только не запятнали себя, но даже прославились, пролив кровь Сатурнина, Гракхов и Флакка».

Катилина не сказал в ответ Цицерону ни слова. Никто не поддержал его и не возразил оратору. После этой речи Катилина уехал из Рима.

Так, не замарав руки кровью Катилины, Цицерон победил своего соперника.

Это классика жанра. Нужно ли говорить, что очернительство, это самое ходовое средство в борьбе с врагами или просто конкурентами?

И это очень эффективное средство, как, впрочем, и другие такие же безнравственные средства достижения превосходства.

Это возможно потому, что в человеческом обществе место борьбы за высокое положение, это конкуренция за завоевание, как говорит Зимель, расположения третьей стороны. Эта третья сторона, — сюзерен во всех смыслах этого слова, будь то начальник или народ, который на избирательном участке выбирает себе слуг.

От этого сюзерена зависит место человека в обществе, и, значит, его судьба. И на рынке человеческих отношений каждый стремится произвести на государя хорошее впечатление и многие стремятся испортить репутацию своим конкурентам.

«Люди, жившие в обществе, — пишет Гольбах, — думали лишь о том, чтобы вредить друг другу, мечтая только о благосклонности к ним государя, который с своей стороны считал выгодным для себя вредить всем.

Вот как испортились человеческие сердца; вот где настоящий корень морального зла и той закоренелой, наследственной, заразительной развращенности, которая царит на земле».

7.7 Дружба

Это может показаться невероятным, но и дружба, воспетая, как величайшая нравственная добродетель, если не всегда, то слишком часто оказывается безнравственностью.

Мак-Клелланд, говорит, что человек хочет чувствовать себя могущественным, и есть много способов увеличить свое могущество. Например, привязанность ребенка к матери, по словам Мак-Клелланда, это тоже способ «увеличить ощущение собственной силы».

Люди, которые уклоняются от борьбы там, где следует бороться, и страдают так называемой невротической потребностью в любви, пытаются увеличить «ощущение собственной силы» добиваясь чужой любви и покровительства. Они приобретают могущество за счет помощи других людей.

Потребность увеличения силы и могущества заставляет человека обзаводиться друзьями, «которые могут поддержать, защитить, вдохновить, воодушевить», и помочь расправиться с врагами.

Об этом было хорошо известно еще Зимелю. Он не сомневался, что «наличие общего врага становится причиной сплочения множества элементов, которые ранее могли вообще не иметь отношения друг к другу, и создания новой группы».

Зиммель даже говорит, что для поддержания единства в группе благоразумно иметь врагов, что обычно и делают мудрые государи.

«Полная победа группы над ее врагами, — слова Зимеля, — это не всегда удача в социологическом смысле, так как при этом уменьшается энергия, которая гарантирует ее сплоченность, и обретают твердую почву всегда существующие силы разложения».

Монтень, описывая дружбу, привлекает все художественные средства, все художественные штампы; он напрягает всю свою фантазию, всю свою начитанность и поднимает дружбу до небесной святости. И этому небесному нет подобия на земле.

Это — пишет Монтень — «божественное единение».

Но за этим божественным нет ничего, кроме человеческого желания удвоить свои собственные силы. Монтень, соглашается с Аристотелем, что дружба, это «одна душа в двух телах».

«Удваивать себя, — пишет Монтень, — великое чудо».

Рассказывая о дружбе двух гусаков, Лоренц говорит, что «они вдохновляют друг друга на великие дела». И эти дела ни что иное, как борьба за превосходство.

«Поскольку им не может противостоять ни одна разнополая пара, — пишет Лоренц, — такая пара гусаков приобретает очень высокое, если не наивысшее положение в иерархии своей колонии».

Когда же гусь из такой пары теряет своего друга, у него «тот час пропадает какая бы то ни была готовность к борьбе». Он «перестает защищаться от своих сородичей, убегает от более молодых и слабых, и мигом оказывается на самой низшей ступени иерархии».

Мафиози всем связям предпочитают родственные, что тоже увеличивает ощущение собственной силы.

«Значение семьи, — пишет Чернявская, — заключается в том, чтобы доказать окружающим способность навязывать собственную волю».

Дружба у мафиози играет вспомогательную роль. Это, скорее, не дружба в том божественном смысле, о котором говорит Монтень, а полезные знакомства. И эти знакомства мафиози выставляют напоказ, потому «что число друзей является одним из признаков общественного влияния отдельного мафиозо или всей семьи».

Райт, посмотрев на вещи беспристрастно, обнаружил, что дружба для того и существует, чтобы в альянсе добиваться высокого социального статуса.

«Для чего же еще нужны друзья?» — резонно спрашивает Райт.

Он говорит, что человек отличается от кур склонностью к взаимному альтруизму. Имеется в виду то, что у кур в борьбе за «порядок клевания» каждая курица полагается только на саму себя. А взаимный альтруизм у человека предполагает наличие друзей, которые «помогают друг другу во взаимных конфликтах».

Авторитетный покровитель, которого Райт называет другом, «в нужном месте и когда надо должен отрекомендовать вас, как хорошего человека. А про ваших врагов сказать, что они — люди недостойные».

«Эффект дружбы, — такой вывод делает Райт, — должен связать индивидуальные узлы корыстной нечестности и соединить их в сети коллективной нечестности».