Не могу и не хочу (сборник)

Эден фон Хорват идет на прогулку

Как-то раз Эден фон Хорват прогуливался по Баварским Альпам, как вдруг обнаружил, немного в стороне от тропинки, человеческий скелет. Обладатель скелета был, видимо, пешим туристом, так как за спиной у него по-прежнему висел вещевой мешок. Фон Хорват открыл мешок, на вид совсем новенький. В мешке он нашел свитер и другую одежду, небольшой сверток того, что когда-то было едой, дневник и готовую к отправлению открытку с видом на Баварские Альпы, на которой было надписано: «Прекрасно провожу время».

неприятность с пылесосом

Нам собирается нанести визит священник — или, может быть, даже двое священников.

Но прислуга оставила пылесос в прихожей, прямо напротив двери.

Я дважды просила убрать его, но она никак этого не сделает.

Я уж точно не буду этого делать.

Говорят, один из этих священников — глава прихода в Патагонии.

в поезде

Мы, он и я, образуем коалицию — хоть мы и незнакомы — против двух женщин напротив, которые, не умолкая и очень громко, переговариваются через проход. Дурные манеры. Мы хмуримся.

Чуть позже я бросаю на него взгляд (через проход), когда он ковыряется в носу. А я тем временем капаю томатным соусом из сэндвича прямо на свою газету. Дурные манеры.

Я бы не стала сообщать об этом, если бы это я ковырялась в носу. Я снова смотрю на него, но он по-прежнему продолжает ковыряться.

А женщины — они теперь сидят тихонечко и читают, чистенькие и аккуратные, одна с газетой, другая с журналом. Безупречные.

тюлени

Я знаю, что вообще-то в этот день положено радоваться. Так странно. Пока ты молодая, ты обычно всегда счастлива или готова быть счастливой. Становишься старше и видишь жизнь такой, какая она есть, и причин быть счастливой становится меньше. А потом начинаешь терять близких людей — семью. Мы со своими близкими не очень-то хорошо уживались, но они были наши, не нам ведь решать, какая выпадет карта. Нас было пятеро, и правда, как в покере — раньше я об этом не задумывалась.

Мы пересекли реку и добрались до Нью-Джерси, где-то через час мы будем в Филадельфии, мы отбыли со станции в назначенное время.

Особенно я думаю о ней — она была старше меня и моего брата, и ей так часто приходилось брать ответственность за нас, она всегда была самая ответственная, по крайней мере, пока мы не выросли. К тому времени, когда я выросла, она уже родила первого ребенка. Вообще-то, на момент моего совершеннолетия у нее было уже двое.

Большую часть времени я не думаю о ней, потому что не люблю грустить. Ее широкие скулы, мягкая, совсем светлая кожа, приятные черты лица, большие глаза, светлые волосы, окрашенные, но выглядящие очень естественно, уже чуть тронутые сединой. Она всегда казалась чуть-чуть уставшей и чуть-чуть грустной, когда делала паузу в разговоре, или присаживалась отдохнуть на минутку, и особенно на фотографиях. Я все копалась в фотографиях, искала снимок, где она не казалась бы уставшей или грустной, но нашла всего один.

Говорили, что она выглядела совсем юной и спокойной, когда лежала в коме, день за днем. Так оно шло себе и шло изо дня в день, и никто не знал, когда это наконец закончится. Брат рассказал, что заметил: ее лицо как будто светится — влажным блеском, она понемногу потела.

Задумка была в том, чтобы она дышала самостоятельно, получая понемногу кислород, но потом она перестала дышать. Я ни разу не видела ее в коме, так и не повидала ее в последние дни. Теперь я жалею об этом. Я думала, что должна оставаться с матерью и ждать новостей, держа ее за руку, пока не зазвонил телефон. Так я говорила самой себе. Телефон зазвонил посреди ночи. Моя мать и я выбрались из постели и стояли потом в темной гостиной, освещенной только уличными фонарями из-за окна.

Мне так ее не хватает. Может быть, по человеку тоскуешь еще сильнее, если толком не понимаешь, что за отношения вас связывали. Или если между вами осталось что-то неразрешенное. В детстве я думала, что люблю ее больше, чем родную мать. А потом она ушла из дома.

Думаю, она ушла из дома, когда закончила колледж. Она перебралась в большой город. Мне, наверное, было около семи. У меня остались воспоминания о ней у нас дома, до того, как она уехала. Помню, как она играла музыку в гостиной, помню, как стояла перед пианино, чуть наклонившись, губы сомкнуты на мундштуке ее кларнета, взгляд движется по нотному листу. Она тогда очень хорошо играла. В доме постоянно случались маленькие драмы из-за того, что ей нужен был язычок для кларнета. Спустя много лет, когда я приехала навестить ее, она достала кларнет, на котором давно не играла, и мы попытались исполнить что-нибудь вместе, что-нибудь да изобразить, пусть методом проб и ошибок. Время от времени ей удавался тот полнозвучный, округлый тон, который она когда-то так хорошо освоила, и она по-прежнему безупречно чувствовала форму мелодии, но мышцы у нее ослабли, и иногда она теряла контроль. Кларнет сипел или просто не издавал ни звука. Она с силой вдувала воздух в мундштук, тесно прижимая к нему губы, и, когда выдавалась подходящая секунда, ненадолго опускала инструмент, быстро выдыхала воздух и позволяла себе немного отдышаться, прежде чем снова начать играть.

Помню, что пианино стояло у нас дома, возле арочного прохода в длинную комнату с низким потолком, которую затеняли сосны за центральным окном, солнце проникало внутрь сквозь боковые окна с открытой стороны, где росли только розовые кусты и ирисы на клумбе посреди лужайки, но я не помню, чтобы она была дома в те каникулы. Может быть, она тогда не приезжала домой. Она находилась слишком далеко, чтобы часто ездить обратно. Денег у нас было немного, так что на билетах тоже, должно быть, приходилось экономить. А может быть, ей и не хотелось бывать дома слишком часто. Тогда я этого не поняла бы. Я говорила матери, что готова отдать несколько долларов, которые мне удалось скопить, чтобы она смогла приехать домой. Я была предельно серьезна, я была уверена, что это поможет, но мать только улыбалась.

Мне так ее не хватает. Когда она еще жила дома, то часто приглядывала за нами, за моим братом и за мной. Когда я появилась на свет, в жаркий летний день, именно она осталась присматривать за братом. Их высадили на деревенской ярмарке. Она ходила с ним по каруселям и павильонам несколько часов подряд, оба вспотели, проголодались и хотели пить, ярмарку разбили в котловине, куда мы потом ходили смотреть на фейерверки. Мать с отцом были за много миль от них, по другую сторону от города, в больнице на вершине холма.

Когда мне было десять лет, мы тоже переехали, в тот же самый город, так что на протяжении нескольких лет мы все жили по соседству. Она заходила к нам и оставалась посидеть немножко, но случалось это нечасто, и я искренне не понимаю почему. Я не припомню семейных обедов с ее участием или совместных прогулок по городу. Бывая у нас в квартире, она внимательно слушала, как я упражняюсь на пианино. Она делала мне замечание, когда я брала неверную ноту, но сама тоже не всегда была права на этот счет. Она научила меня первому в моей жизни французскому слову и заставляла меня повторять его снова и снова, пока произношение не стало безупречным. Нашей матери теперь тоже нет на свете, так что я не могу спросить, почему мы не виделись с ней чаще.

Она больше не будет дарить мне «звериных» гостинцев-зверюшек. От нее вообще не будет больше гостинцев. Почему именно звери? Для чего она старалась напоминать мне о животных? Однажды она подарила мне подвесной мобиль с фарфоровыми пингвинчиками — зачем? В другой раз это была пробковая чайка, которая висела на ниточках и хлопала крыльями на сквозняке. А еще как-то раз — кухонное полотенце с барсуками. Оно до сих пор у меня сохранилось. Почему барсуки?

«Трентон делает. Мир пользуется» — за окном. Какие еще рекламные лозунги я буду разглядывать сегодня из окна? Из воды виднеются рухнувшие столбы, с них по-прежнему свисают провода — что с ними случилось, и почему их так и оставили?

Поработать в этот день всегда просят тех, у кого нет семьи. Я могла бы сказать, что отмечаю с братом, но он в Мексике.

Четыре часа, еще немного. Буду на месте как раз к ужину. Поем в гостиничном ресторане, если там таковой имеется. Это всегда самый простой вариант. Еда никогда не бывает особенно вкусной, зато люди приветливые. Им полагается, это часть их работы. Приветливые — иногда это значит, что они согласятся приглушить для меня музыку. Или скажут, что не могут, но с улыбкой.

Разделяли ли мы обе эту любовь к животным? Надо думать, она их любила, иначе не дарила бы мне таких подарков. Не припомню, как она вела себя с животными. Я пытаюсь вспоминать ее в разных настроениях: часто — озабоченной, иногда — более расслабленной, улыбающейся (за столом, после бокала вина или еще какой-нибудь выпивки), иногда — смеющейся над какой-нибудь шуткой, иногда — озорной и веселой (через много лет, с ее собственными детьми), тогда ее вдруг наполняла физическая энергия, она прыгала навстречу кому-нибудь прямо через лужайку, под лавром в огороженном саду, который они с мужем так берегли.

Она много из-за чего беспокоилась. Она воображала себе худший вариант развития событий и подолгу размышляла о нем, пока у нее в голове не складывалась целая история, уже почти не связанная с отправной точкой. Начаться все могло, например, с прогноза о дожде. Она могла сказать старшей дочери: пойдет дождь, не забудь плащ. Если промокнешь, ты можешь простудиться, и завтрашнее выступление придется пропустить. Будет очень жалко. Билл ужасно расстроится. Он так ждет твоего мнения о пьесе. Вы столько раз ее обсуждали…

Я часто думаю об этом — какая она была напряженная. Должно быть, это все шло из совсем раннего возраста, у нее было такое сложное детство. К шести годам у нее сменилось уже три отца, или два, если не считать родного. Он видел ее только совсем малышкой. Мать постоянно оставляла ее на других людей — на няню, на двоюродную сестру. Иногда только на утро или на день, но как минимум один раз ее не было несколько недель. Матери приходилось работать — это был не просто каприз.

Я нечасто с ней виделась, успевало пройти много времени, ведь она жила так далеко. Когда мы снова встречались, она обвивала меня руками и крепко обнимала, прижимаясь ко мне своей мягкой грудью, моя щека упиралась ей в плечо. Она была на голову выше и более корпулентная. Я была не только младше ее, но и по размерам меньше. Она была рядом, сколько я себя помнила. У меня всегда было такое чувство, что она всегда защитит меня или присмотрит за мной, даже когда я выросла. Я и сейчас иногда думаю, с уколом тоски, сама не сознавая, что я об этом думаю, что вот та или вот эта женщина, старше меня лет на четырнадцать, позаботится обо мне. Выпустив меня из объятий, она смотрела в сторону или поверх моей головы. Казалось, она думала о другом. Потом она опускала взгляд на меня, но я не уверена, что она меня видела. Я не знала, какие чувства я у нее вызываю.

Какое место занимала я в ее жизни? Иногда мне кажется, что ни ее дочерям, ни даже ей самой не было до меня особого дела. Это чувство накатывало на меня без предупреждения, чувство пустоты, как будто меня не существовало. Были только они втроем, две девочки и она: после смерти отца, после развода со вторым мужем. Я обреталась где-то на обочине, и наш брат тоже хотя мы занимали столько места в ее ранние годы.

Я никогда не была уверена в ее чувствах вообще к кому-либо, кроме ее собственных дочерей. Я знаю как она скучала по ним, когда их не было рядом, потому что она вдруг делалась такой тихой. Или когда они собирались уходить — из меблированного домика на пляже, «пока-пока» у входной двери, трава, растущая из песка за машинами, серая шиферная крыша в лучах солнца, запах рыбы и креозота, солнечный блеск, отражающийся от машин, потом хлопок входной дверью, хлопок дверцей машины, хлопок другой дверцей и ее молчание, пока она наблюдала за ними. Именно когда она молчала, мне казалось, что я могу проникнуть в ее чувства, заглянуть в них, и эти чувства касались большей частью ее дочерей.

Но, мне кажется, ее чувства по отношению к нашей матери были для нее тяжким грузом, по крайней мере, когда они были рядом. Когда мать была далеко, может быть, ей было легче простить ее. Наша мать всегда старалась переступить через нее, чтобы взобраться повыше, она всегда должна была быть права, всегда должна быть лучше нее, да и всех нас, по большей части. Ужасающая невинность, с которой она это делала. По большей части она сама этого не понимала.

Последний наш разговор был по междугороднему телефону. Она сказала, что плохо видит с правой стороны.

Она заполняла документ, увидела слово дата и вписала сегодняшнее число, не увидела, что там дальше есть еще слова и надо было написать дату рождения. Мы поговорили еще немного, и, наверное, под конец я добавила что-то насчет созвониться на днях или что пусть она держит меня в курсе дела насчет своего самочувствия, потому что она ответила: она не хочет разговаривать, хочет сберечь все свои силы на то, чтобы говорить с дочерьми. Когда она произносила эти слова, ее голос казался то ли далеким, то ли совсем усталым, она не попыталась никак смягчить сказанное или извиниться. Больше мы не разговаривали. Я чувствовала себя изгнанной, как будто она выгнала меня из своей жизни. Но на самом деле за холодностью тона стоял страх, она была полностью поглощена тем, что происходило с ней, и вовсе не хотела меня обидеть.

После того как она умерла, я все время возвращалась к этому, пыталась понять, как она относилась ко мне, измерить ее чувства, отыскать доказательства нежности или любви, измерить эту любовь, убедиться в ней. Должно быть, она испытывала ко мне смешанные чувства: я была намного младше — моя жизнь в семье была несравнимо проще, чем ее. Наверное, ей было завидно, и эта зависть не проходила даже спустя годы. И все же она хотела бы ть со мной, приходила ко мне в гости, навещала меня, ночевала у меня в гостиной — как минимум два раза. Приходила она не раз. Может быть, как раз во время одного из таких визитов я услышала, как у ее постели полночи напролет тихонько играет маленький радиоприемник, а может быть, это было в одном из домиков у моря, которые мы снимали на лето, песок на полу, чужая мебель, чужие картины на стенах? Она плохо спала, она не выключала радио и читала детективы до поздней ночи.

И я тоже приезжала к ней и оставалась у нее, однажды я прожила у нее довольно долгое время, когда мне надо было деваться куда-нибудь подальше от родителей. Иногда я думала, что она впустила меня из чувства долга, все-таки я ее младшая сестра, ведь у меня всегда были свои проблемы.

Она всегда присылала посылку заранее. Внутри каждый подарок лежал завернутый в папиросную бумагу или в более жесткую оберточную бумагу. Столько подарков — она выбирала их, покупала, заворачивала в веселенькие обертки, подписывала своим крупным почерком — черным или цветным маркером прямо по оберточной бумаге, и отправляла заранее, недели за две.

Я всегда придавала слишком большое значение подаркам. В детстве этот праздник был для меня главным моментом всего года, и с возрастом это совсем не изменилось. В этот день год достигает своего апогея, и уступает место новому, и годовой круг начинается снова, чтобы потом снова завершиться в этом празднике.

Чайка в итоге отправилась в кладовку, ее ниточки все перепутались. Время от времени я пыталась их распутать, и однажды это мне все-таки удалось. Тогда я подвесила ее к балке в сарае при помощи клейкой ленты. Через некоторое время, на летней жаре, клейкая лента ослабла, и чайка упала.

Потом был еще этот маленький набивной зеленый слоник в пайетках, из Индии, довольно симпатичный. С двумя шнурками, за которые его можно было подвесить. Я повесила его на окно, и с одной стороны зеленая ткань выцвела на солнце. И еще была такая фетровая штука с кармашками, чтобы вешать на дверь и что-то в нее складывать, не знаю, что именно. На ней тоже были слоны, вышитые по фетру.

Теперь я припоминаю — она покупала эти штуки на специальных ярмарках, где собирали средства на нужды коренных народов. Это было одно из проявлений ее доброты и сознательности, и одна из причин, почему вещи часто были довольно странные и не очень вписывались в дом.

Итак, все с нетерпением ждали, когда почта доставит посылку. Грубый коричневый картон выглядел немного потрепанным после путешествия через океан. Картон был даже еще более многообещающим, чем оберточная бумага, потому что он был с виду такой унылый, но ты знал, что внутри тебя ждет целый фонтан маленьких свертков, каждый в яркой цветной обертке.

Я думаю, она вправду думала обо мне, когда выбирала подарки, но чуть-чуть искажая действительность — в оптимистическом духе, убеждая себя, что вот эта вещица мне пригодится или покажется красивой. Я думаю, многие люди искажают действительность в оптимистическом духе, когда покупают подарки. Но я ничего не имею против людей, которые ищут необычный подарок, и определенно не имею ничего против ярмарок ремесел. Теперь, по прошествии лет, я изменилась и тоже могла бы купить подарок на ярмарке ремесел. Хотя бы в ее память.

Она не тратила много денег на подарки. Так велела ей совесть. На себя она тоже много не тратила. Мне кажется, в глубине души она считала, что большего не заслуживает. Но в других случаях она могла потратиться на нас очень прилично. Обычно это происходило неожиданно. Однажды она написала мне и спросила, не хочу ли я съездить с ней и ее детьми на горнолыжный курорт. Была ранняя весна, снег подтаивал в дорожки грязи на склонах. Мы катались по тому снегу, который был. Я иногда ходила на долгие прогулки. Она не хотела, чтобы я ходила одна — вдруг со мной что-то случится, а рядом никого не окажется и некому будет помочь. Но запретить мне она не могла, так что я все равно ходила. На самом деле там, где я гуляла, было довольно много лыжников, они скользили вверх-вниз по склонам и здоровались друг с другом, проезжая мимо.

Много лет спустя, когда я уже давно была не в том возрасте, чтобы рассчитывать на ее помощь, она купила для меня мой первый компьютер. Я могла бы отказаться, но денег у меня по-прежнему было не очень много. И потом, в ее внезапном предложении — по телефону, как-то раз после полудня — было что-то волнующее, вдохновляющее. Там, откуда она звонила, был уже поздний вечер. Это неожиданное приглашение было как нахлынувшая на тебя волна щедрости, мне хотелось нырнуть в нее и никогда не возвращаться наружу. Да, сказала она, да, настаивала она, я пришлю тебе деньги. На другой день она позвонила снова, уже более спокойная — да, она хотела помочь, и денег она пришлет, но не всю сумму сразу, по тем временам это были большие деньги. Я представляю, как, должно быть, все происходило — поздно вечером она думала обо мне, скучала по мне, и ей захотелось сделать что-нибудь для меня, какой-нибудь широкий жест.

Где-то в это же время она начала ежегодно снимать для нас домик у моря или, по крайней мере, выплачивать большую часть арендной платы, на одну-две недели летом, чтобы мы все собрались там и были вместе. Последний раз мы ездили к морю, отец был еще жив, хотя его с нами не было — мы оставили его в хосписе. На следующий год его уже не было в живых, и ее тоже.

Недалеко от Филадельфии, у реки, где на противоположном берегу теснятся лодочные сараи, на утесе возвышается музей, похожий на древнегреческую постройку. На этот раз мне не удастся увидеть вокзал — высокие потолки, деревянные скамьи, арки и старинные указатели. Я бы с радостью просто там постояла, в его просторе и глубине — время от времени я так и делаю. Наш вокзал, Пенн, был еще внушительнее. Пока ходишь по подземным переходам, убивая время перед посадкой на поезд, постоянно проходишь мимо фотографий, развешанных на колоннах, фотографий вокзала, каким он был раньше: длинные столбы света падают из высоких окон на мраморные ступени. Как если бы нам хотели напомнить о том, что мы потеряли — странно это.

Потом мы будем проезжать через земли амишей. Я всегда забываю про них и каждый раз удивляюсь. Весной по холмам тянут плуг мулы или лошадки — сейчас их там нет. Белье на веревках — может быть. Сегодня облачно, но сухо и ветрено. Где-то я читала про то, что зимой мокрое белье надо посыпать солью, чтобы не замерзало. Как бы то ни было, сегодня мороза нет. Теплая зима.

Снова и снова она пыталась оплатить нашему брату дорогу, чтобы он навестил ее. Но он так ни разу и не приехал. И ни разу не объяснил почему. Он все-таки собрался в путь, когда она умирала, но она уже не узнала об этом, было слишком поздно, чтобы она порадовалась — наконец-то он согласился приехать. Он остался до самого конца. Когда он не находился с ней рядом, он ходил по городу. Он взял на себя кое-какие практические вопросы. И задержался на похороны. Я на похороны не поехала. У меня были уважительные причины, во всяком случае, я считала их уважительным — насчет нашей старой матери, и какое это потрясение для нее, и как это далеко, по другую сторону океана. На самом деле я не поехала скорее из-за того, что на похоронах будет много незнакомцев, и из-за того, что я чувствительна и не люблю показывать этого чужим людям.

Пока она была жива, я могла делиться ею с другими. Когда она была жива, ее присутствие было бесконечным, и время было бесконечным. Наша мать была уже совсем старая, и когда мы, дети, перестали задумываться о том, сколько мы проживем, нам казалось, что и мы доживем до тех же лет. А потом что-то вдруг случилось с ее зрением, и оказалось, что дело было вовсе не в зрении, а в ее мозге, а потом внезапно открылось кровотечение, кома, и доктора объявили, что долго она не протянет.

Когда она умерла, каждое воспоминание стало вдруг драгоценным, даже плохие воспоминания, даже когда я злилась на нее или она на меня. Злиться на нее — теперь это казалось роскошью.

Я не хотела делить ее ни с кем, не хотела слушать, что говорят о ней чужие мне люди, пастор перед прихожанами, ее подруга, которая, может быть, запомнила ее с другой стороны. Остаться с ней, пусть только в воображении, не разлучаться с ней оказалось непросто, потому что это и вправду было только в моем воображении, ее там на самом деле не было, и поэтому никто посторонний не должен был в это вмешиваться. На похоронах были бы незнакомцы, люди, которых знала она, но не знала я, или те, кого я знала, но не любила, люди, которые переживали за нее или не переживали, но решили, что должны прийти на похороны. Но теперь я жалею об этом или, точнее, жалею, что нельзя было выбрать сразу оба варианта — и пойти на похороны, и остаться дома, с матерью, и лелеять свое горе и свои воспоминания.

После того, как ее не стало, ее вещи внезапно приобрели большую ценность — письма, конечно, хотя их было не очень много, но еще и вещи, которые она оставляла у меня дома — например, ее куртка, темно-голубая ветровка с каким-то логотипом. Детектив, который я начинала читать, но так и не дочитала. Упаковка замороженных мидий в морозилке, банка соуса тартар в дверце холодильника.

Мы теперь движемся быстро. Когда летишь мимо на такой скорости, кажется, что никогда уже не увязнешь во всем этом — пробки на дорогах, жилые кварталы, магазины, очереди. Мы разгоняемся. Едем гладко. Только какая-то разболтанная деталь чуть-чуть поскрипывает. Мы все немного разболтаны.

В вагоне не так уж много народу, и довольно тихо. Я обычно не церемонюсь и делаю замечание, если кто-то слишком долго разговаривает по мобильнику. Я уже не один раз так делала. Даю человеку десять минут, может, чуть больше, двадцать, и потом иду к нему через проход между сиденьями. Он сидел, сгорбившись и зажав пальцем свободное ухо. Он не рассердился. Он поднял на меня глаза, улыбнулся, помахал мне и отключился еще до того, как я добралась до своего места. Я не обсуждаю рабочие дела в поезде. И им не стоило бы.

Она дарила не только вещи — я имею в виду, как она вкладывалась в окружающих, как старалась, когда накрывала стол для друзей. Люди забредали к ней в дом и оставались на недели или месяцы — чаще дети, а однажды это была тоненькая пожилая индианка, которая целый день расставляла книжки по полкам, почти ничего не ела и подолгу медитировала. А потом это был ее отец, в смысле, настоящий отец, которого она в первый раз увидела, когда уже выросла, а не мой отец, который воспитывал ее как родную. Ей приснился сон, будто он очень болен. Она должна была найти его — и нашла.

Под конец она так устала, что, когда бы я ее ни навещала, вечером, усевшись перед телевизором, она всегда засыпала. Поначалу она следила за фильмом, спрашивала про актеров — кто это, мы же его видели в…? — а потом затихала и сидела тихо так долго, что я оборачивалась к ней и видела, что ее голова склонилась на плечо, свет от лампы блестит на ее волосах, или свесилась на грудь, и так она и спала, пока мы все не расходились по постелям.

Когда она в последний раз дарила мне подарок? Семь лет назад. Если бы я знала, что он станет последним, я бы отнеслась к нему гораздо внимательнее.

Это было не что-то, связанное с животными, и не народное изделие с ярмарки ремесел, это было нечто вроде сумки, но не простой, а с секретом: когда она пустая, ее можно свернуть и сложить внутрь самой себя, застегнуть на молнию и пристегнуть к другой сумке специальным зажимом. У меня лежит где-то несколько таких. Она и сама пользовалась такими, она вообще любила сумки, они всегда были у нее расстегнуты и набиты доверху — запасной свитер, еще одна сумка, пара книжек, коробка крекеров, бутылка с водой или еще каким-нибудь напитком. В том, сколько всего она клала в сумку и таскала с собой, чувствовалась щедрость.

Однажды она зашла в гости — мне вспоминается груда ее сумок, придвинутая к моему креслу. Я была как парализованная, не знала, что делать. Не знаю, почему так. Я не хотела оставлять ее одну, это было бы неправильно, но мне было непривычно находиться в чужой компании. Постепенно чувство паники ушло, может быть, просто с течением времени, но в какой-то момент мне показалось, что я вот-вот рухну в обморок или впаду в истерику.

А теперь я смотрю на раскладную кровать, в которой она у нас ночевала, и мне хочется, чтобы она снова пришла, хоть ненадолго. Не обязательно было бы разговаривать или даже смотреть друг на друга, успокаивало бы само ее присутствие — ее руки, ее широкие плечи, ее волосы.

Мне хочется сказать ей: да, не все бывало гладко, отношения у нас были странные и запутанные, но все равно я бы хотела, чтобы ты сидела здесь, на постели, в которой несколько раз ночевала, теперь это твоя часть комнаты, я просто хочу посмотреть на твои скулы, твои плечи, твои локти, на запястье, на котором сидят золотые часики, ремешок слишком затянут и врезается в кожу, твои сильные руки, золотое обручальное кольцо, твои коротко подстриженные ногти, я могу обойтись без того, чтобы заглядывать тебе в глаза, вообще без каких-либо попыток соединения, полного или неполного, но ты должна присутствовать здесь лично, во плоти, хоть ненадолго, продавливая матрас, оставляя складки на покрывале, за твоей спиной встает солнце, это было бы так славно. Может быть, ты прилегла бы сюда после обеда, чтобы немного почитать или вздремнуть. Я была бы рядом, в соседней комнате.

Иногда после ужина, если она по-настоящему расслаблялась, и я сидела с ней рядом, она клала руку мне на плечо и долго не убирала, а я все сильнее ощущала ее тепло сквозь ткань своей рубашки. Я чувствовала, что она любит меня по-особенному и что любовь эта неизменна, в каком бы настроении она ни была.

Осенью после того лета, когда они оба умерли, она и мой отец, мне иногда хотелось им сказать: ну хорошо, вы умерли, и к тому же мертвы уже довольно давно, мы свыклись с этим, мы разобрались в возникших у нас чувствах, когда мы только-только узнали об этом, некоторые из них были довольно неожиданными, и в чувствах, которые мы испытываем теперь, несколько месяцев спустя, мы тоже разобрались — но теперь вам пора бы вернуться назад. Вас слишком давно нет. Потому что после драмы, которая окружает собственно смерть, после этой сложной, запутанной драмы, которая длилась много дней подряд, остается простой и тихий факт: тебе их не хватает. Он больше не выйдет из своей комнаты, чтобы показать нам письмо или картинку, он больше не будет рассказывать одни и те же истории о том, как был маленьким мальчиком, перечисляя имена и названия, так много значившие для Heixj и так мало говорившие нам. Клинтон-стрит, где он родился, Зимний остров, куда они ездили отдыхать летом, запряженная в тележку лошадка, за которой он наблюдал сзади, пневмония, которой он переболел в детстве, слабый, весь день в постели с книгой, в доме у двоюродного брата в Салеме, и как он ходил по субботам в Христианскую молодежную ассоциацию на плавание с другими мальчиками, там они обычно плавали нагишом и как это его смущало, семья Перкинс по соседству. Он больше не будет пить свой утренний кофе в одиннадцать часов, не будет читать при дневном свете, устроившись в кресле-качалке у окна. Она больше не будет печь оладушки в летнем домике, толстые большие оладушки с черникой, чуть сыроватые внутри, не будет стоять у плиты, молчаливая и сосредоточенная, или, наоборот, разговаривать во время работы, в цветастой блузе и прямых брюках, в удобных туфлях без каблука или мокасинах, под натянутой тканью угадываются знакомые очертания ее пальцев ног. Она не будет купаться в суровых волнах у гавани, даже в шторм, ее голубые глаза светлее воды. Она не будет стоять с нашей матерью по пояс в воде, чуть нахмурившись, то ли из-за солнца, то ли потому, что сосредоточилась на какой-то мысли. Она никогда больше не сварит устричную похлебку, которую она как-то приготовила на Рождество, когда была в гостях у наших родителей после смерти мужа. Хруст песка в молочном бульоне, песок на лодках. Она не усадит ребенка на колени, своего ребенка — как в тот их приезд, когда они все были такие грустные и растерянные — или чужого, и не будет тихонько покачивать его вперед-назад, ее большие сильные руки у малыша на груди, ее щека прижимается к его волосам, лицо печальное и задумчивое, взгляд отрешенный. Ее не будет больше с нами на диване по вечерам, она не будет удивленно восклицать, когда увидит в телевизоре знакомого актера, и больше не заснет, внезапно затихнув, ближе к ночи.

Отмечать Новый год после их смерти казалось предательством — мы оставляли позади последний год, когда они были живы, год, который они знали, и начинали новый, который они уже никогда не увидят.

И месяцы спустя с моей головой творилась какая-то путаница. Не то чтобы я думала, что она жива. Но в то же время мне не верилось, что ее действительно больше нет с нами. Вдруг выяснилось, что все не так просто: казалось бы, вариантов всего два, либо человек жив, либо нет. Но теперь у меня было такое чувство, будто не быть живым не обязательно означает быть мертвым, будто есть какой-то третий путь.

Тот ее приезд — теперь я и не понимаю, почему тогда все казалось таким сложным. Просто идете куда-нибудь и проводите время вместе, или, еще проще, остаетесь дома и разговариваете. Разговаривать было довольно просто, потому что она любила поболтать. Точнее, «любила поболтать» звучит слишком обыденно. В том, как она разговаривала, было что-то слегка маниакальное. Как если бы она боялась чего-то и пыталась отогнать это что-то, заговорить его. После того, как она умерла, мы все говорили: раньше мы всегда мечтали, чтобы она помолчала немного или хотя бы говорила поменьше, а теперь все бы отдали, чтобы снова услышать ее голос.

Я тоже хотела поговорить, мне было, что ей ответить, но это было невозможно или, по крайней, мере очень сложно. Она не оставляла мне возможности, или мне приходилось ее перебивать.

Я бы хотела попробовать еще раз — хотела бы, чтобы она снова пришла в гости. Думаю, на этот раз я была бы спокойнее. Я была бы рада увидеть ее. Но так не работает. Если бы она и пришла, наверняка она бы задержалась, и под конец я бы не знала, куда от нее деваться, совсем как раньше. Но все равно я хотела бы попробовать.

Еще один подарок представлял собой настольную игру про исчезающие виды. Настольная игра — опять-таки, довольно оптимистично. Или она поступала как наша мать — дарила мне вещь, которой не воспользуешься без другого человека, чтобы в моей жизни появился кто-то еще. Вообще-то я часто знакомлюсь с людьми, даже в путешествиях. Большинство людей на самом деле довольно дружелюбны. Конечно, живу я по-прежнему одна, но мне так просто удобнее. Я люблю, чтобы в доме все было по моим правилам. Но оттого, что у меня появилась настольная игра, мне не захотелось привести кого-то в дом, чтобы играть с ним.

Народу в вагоне немного, хотя и больше, чем я ожидала увидеть именно сегодня. Мне, конечно, кажется, что все они направляются в уютное и гостеприимное место, где их ждут с распростертыми объятиями и с угощениями, с колбасками и эгг-ногом, что-то в этом духе. Но это может оказаться и неправдой. И, может быть, они думают обо мне то же самое — если они вообще думают обо мне.

И те из них, которые никуда сегодня не собираются, тоже могут быть довольными, хотя в это трудно поверить, потому что, если верить всей этой шумихе, рекламе и, между прочим, заверениям друзей, этот день надо проводить по-особенному, в особенном месте, с семьей или с друзьями. А если ты проводишь его по-другому, то тебя одолевает знакомое чувство, будто тебя выставили за порог, чувство, которое ты узнал ребенком, в том же возрасте, когда научился радоваться подарками в красочных обертках, и неважно, что было внутри — главное, что это всегда было не то, чего ты хотел.

Я теперь не такая оптимистка, как раньше, это верно. После того, как я потеряла их обоих с промежутком в три недели, тем летом, один мой друг заметил: твое горе распространяется на все области жизни. Твое горе превращается в депрессию.

Потом тебе вообще ничего не захочется делать. Тебе будет просто все равно.

Другой друг, когда я рассказала ему о случившемся, сказал: «Не знал, что у тебя была сестра». Так странно. Когда он узнал, что у меня была сестра, у меня ее уже не было.

Начинается дождь, мелкие капельки на стеклах сползают в сторону из-за встречного ветра. Полосы и крапинки на стекле. Небо за окном темнеет, и освещение внутри вагона, лампы на потолке и маленькие лампочки для чтения над каждым сиденьем, кажутся ярче. Фермы уже кончаются. Белья на просушку не видно, но я различаю бельевые веревки, натянутые между задним крыльцом и сараем. Фермы стоят по обе стороны железной дороги, между ними зияют большие промежутки, вдали высятся силосные башни, вокруг которых теснятся хозяйственные постройки — как будто церкви в отдаленных маленьких деревушках.

Иногда горе ждало, затаившись где-то рядом, чуть присмирев, и какое-то время мне удавалось его игнорировать. Но в другие дни оно было как переполненная чаша, в которой больше ничего не умещалось.

Какое-то время мне было сложно думать об одном из них и не думать о другом. На какое-то время, хотя и не насовсем, они соединились в моем сознании, потому что умерли почти одновременно. Нетрудно было вообразить, как она дожидается его, и вот он приходит. Нас это даже утешало — мы представляли, что она позаботится о нем, где бы они там теперь ни были. Она была моложе и соображала быстрее. Она была выше и сильнее. Но обрадуется ли он или будет недоволен? Сам-то он хотел бы этого?

Я не знаю даже, хотел ли он, чтобы я оставалась у его постели, когда он умирал. Я приехала в город, где жили они с матерью, на автобусе, чтобы быть с ним рядом. У него не было шансов на восстановление, на то, чтобы вернуться, потому что его перестали кормить. Он больше не говорил и не слышал, даже не видел, так что теперь уже не узнаешь, чего он хотел. Он был не похож на себя. Глаза были полуоткрыты, но ничего не видели. Рот тоже полуоткрыт. Зубов у него не осталось. Однажды я положила влажную губку ему на нижнюю губу, потому что она была такая сухая на вид, и рот внезапно захлопнулся.

Можно подумать, что это твой долг — сидеть у постели умирающего, что это приносит им какое-то утешение. Но когда он был жив, и мы сидели за столом или разговаривали и шутили в гостиной, рано или поздно он вставал и уходил к себе. И позже, когда он мыл посуду, он говорил: нет, ему не нужна помощь. Даже когда мы навещали его в хосписе, через час или два он просил нас уйти.

Наша мать обратилась к экстрасенсу — потом, когда их не стало, — чтобы узнать, нельзя ли вступить с ними в контакт. Не то чтобы она правда в это верила, но этого экстрасенса ей посоветовала подруга, и она решила, что это может быть занятно и почему бы не попробовать, так что они встретились, и она рассказала экстрасенсу разные вещи про них и попросила ее связаться с ними.

Экстрасенс сказала, что ей удалось установить контакт с обоими. Отец был приветлив и готов к сотрудничеству, хотя сказал мало, ничего личного, что-то вроде «У меня все нормально». Моя мать подумала, что после стольких трудов и хлопот ради одной-единственной встречи можно было бы добавить что-нибудь еще. Но сестра отказалась идти на контакт и вела себя грубо, заявила, что не имеет ни малейшего желания ввязываться в эту историю. Нас это очень заинтересовало, хотя мы и не очень-то поверили. Но экстрасенс, как нам показалось, поверила в то, что она услышала, и считала, что действительно общалась с мертвыми.

Два горя были разными. Когда мы горевали по нему, мы оплакивали смерть, которая пришла в свой срок, по законам природы. Когда мы горевали по ней, мы оплакивали смерть, которая наступила внезапно и слишком рано. Мы только-только начали регулярно переписываться — и больше эта переписка не продолжится. Она только-только начала работу над проектом, который много для нее значил. Она только что сняла дом поближе к нам, чтобы мы могли видеться чаще. В ее жизни начинался новый этап.

Вещи выглядят необычно, когда смотришь на них в окно поезда. От них не устаешь. Только что я видела островок не реке, маленький, поросший деревьями, и хотела рассмотреть его повнимательнее, потому что люблю острова, но стоило мне отвернуться на секунду, и он исчез. Теперь мы снова проезжаем лес. Лес закончился, я снова вижу реку и холмы вдалеке. То, что находится около путей, стремительно пролетает мимо, а то, что подальше, уплывает более медленно и размеренно, а то, что совсем вдали, стоит на месте, или, кажется, двигается вперед, потому что то, что посередине, уходит назад.

Но на самом деле, хотя то, что вдали, и кажется неподвижным или даже движущимся вперед, на самом деле оно очень медленно отодвигается назад. Вон те вершины деревьев на далеком холме долгое время, казалось, были вровень с нами, но когда я снова взглянула на них, они остались позади, хотя и не очень далеко.

После того, как он умер и она умерла, я постоянно обращала внимание на всякое: белая птица взлетела — и казалось, будто это что-то обозначает, или если белая птица опустилась на землю рядом со мной. Три вороны на одной ветке что-то означали. Через три дня после его смерти мне приснился сон про Елисейские поля, как будто он ушел туда, как будто он побыл с нами еще немного, три дня, паря над маминой гостиной, а потом отправился дальше, в Елисейские поля, или даже еще дальше, куда бы он там ни направлялся.

Я хотела верить в это и очень старалась поверить. В конце концов, мы не знаем, что происходит дальше. Так странно — узнаешь, только когда умрешь, если после смерти вообще будешь что-то знать. Но каков бы ни был ответ, ты не можешь рассказать об этом тем, кто еще жив. И пока не умрешь, не знаешь, продолжаем ли мы жить после смерти в какой-то иной форме или просто кончаемся.

Это похоже на историю, которую рассказала мне одна женщина в продуктовом. Мы обсуждали фразочки, которые любили употреблять наши матери — «каждому свое», или «это он не со зла». Она сказала, что ее мать была христианка, очень набожной, и что она верила в бессмертие души. А сама эта женщина не верила и часто по-доброму подтрунивала над матерью. И когда она так делала, мать добродушно улыбалась и говорила: когда мы обе умрем, кто-то из нас будет очень удивлен!

А вот наш отец верил, что все это были чисто физические вещи — душа, разум, чувства, что они происходили в теле, а точнее, в мозгу. Однажды он видел, как человеку размазало мозг по асфальту в автомобильной аварии. Он тогда остановил машину и вышел посмотреть. Моя сестра была еще совсем маленькая, и он велел ей подождать в машине. Когда тело перестает жить, все кончено, так он говорил. Но я не была уверена.

Однажды ночью, укладываясь спать, я испытала ужас — сон отогнала внезапная мысль: куда она сейчас направляется? Я очень остро почувствовала, что она прямо сейчас идет куда-то или уже ушла, что она не просто перестала существовать. Что она, как и он, побыла с нами какое-то время и вот теперь уходит — может быть, под землю, но одновременно еще и куда-то вдаль, вроде как в открытое море.

Вначале, пока она была еще жива, но умирала, я все время думала о том, что с ней происходило. Я немногое об этом знала. Говорили, что, по словам врачей, рефлексы у нее стали хуже: когда ее кололи булавкой или щипали, она подавалась ближе вместо того, чтобы отдернуться. А я думала, это значило, что ее тело хотело почувствовать боль, что она хотела что-то почувствовать. Я думала, это значит, что она не хочет умирать.

И еще был этот заторможенный, мрачный сон, который приснился мне дней через пять после ее смерти. Может быть, он снился мне в то самое время, когда проходили похороны, или сразу после них. Во сне я спускалась по какой-то арене с одного уровня на другой, уровни были шире и выше, чем обычные ступеньки, а в самом низу меня ждала просторная, богато украшенная комната или зала с высоким потолком — помню впечатление от темной мебели, роскошных украшений, как будто это помещение предназначалось для какой-то церемонии, а не для повседневного использования. Я несла перед собой маленькую лампу, ручка крепко держалась у меня на большом пальце, а впереди горел маленький огонек. Это был единственный источник света в громадном помещении, огонек мигал и колебался и однажды или дважды чуть не погас. Я боялась, что пока я буду карабкаться с одного уровня на другой — они были слишком широкие и слишком высокие, чтобы просто шагать по ним вниз, — свет совсем погаснет, и я останусь одна в кромешной тьме, в темном зале, как на дне колодца. Дверь, сквозь которую я вошла, осталась далеко наверху, и если бы я позвала на помощь, никто бы не услышал. А без света я не смогла бы взобраться назад по этим неудобным уровням.

Позднее я поняла, что, если учесть день и время, когда я проснулась, очень может быть, что я видела этот сон в точности тогда, когда ее кремировали. Мой брат сказал, что кремация началась непосредственно после похорон, и назвал время, когда похороны закончились. Я подумала, что мерцающий огонек был ее жизнью, что эти несколько дней она еще цеплялась за нее. А уровни, по которым я с таким трудом спускалась, были фазами ее постепенного угасания, день за днем. И богато украшенный зал был самой смертью, со всей сопровождающей ее ритуальной торжественностью, которая виднелась впереди — или внизу.

Потом перед нами встала неожиданная дилемма — говорить или не говорить отцу. Наш отец был к тому времени уже не совсем в здравом уме, его часто озадачивали обычные вещи. Мы возили его на коляске туда-сюда по холлу хосписа. Он любил здороваться с другими жильцами, улыбаться и кивать им. Мы останавливались возле двери в его комнату. В июне, в последний год своей жизни, он посмотрел на плакат «С днем рождения!», который повесили ему на дверь, махнул длинной, бледной веснушчатой рукой в его сторону и спросил, что это. Ему уже не удавалось выговаривать слова четко. Если только вы не были знакомы с ним всю жизнь и привычны к его речи, вы бы его не поняли. Он все удивлялся плакату и улыбался. Наверное, он гадал, откуда в хосписе узнали про его день рождения.

Он все еще узнавал нас, но многого не понимал. Было ясно, что долго он не протянет, хотя мы еще не знали, как мало ему осталось. Нам казалось, нельзя скрывать от него, что его дочь умерла — хоть она и была на самом деле падчерицей. Но понял бы он, если бы мы ему рассказали? А если бы понял — вдруг бы это нанесло по нему слишком сильный удар? Или, может быть, произошло бы и то, и другое — он понял бы, но не до конца, и ударом для него стала бы не только сама новость, но и то, что он не может до конца в ней разобраться. Стоит ли наполнять его последние дни тревогой и горем?

Но и умолчать было бы нечестно — он бы окончил свои дни, не зная, что его дочь умерла. Нечестно, что главу нашей маленькой семьи, который, наравне с матерью, принимал самые важные в нашей жизни решения, который вел машину, когда мы выезжали на маленькие экскурсии по интересным местам, который помогал моей сестре с домашним заданием, когда она была подростком, который каждый день провожал ее до школы, когда она пошла в первый класс, в то время как мать в это время работала или отдыхала, который разрешал или не разрешал, который шутил за столом, так что она и ее друзья смеялись, который несколько дней провозился на заднем дворе, сооружая для нас игровой домик — что вот его-то не удостоят чести знать, что в его семье произошла такая большая перемена.

Ему оставалось недолго, и нам было решать, как он проведет последние дни — рассказывать ему или нет. Не помню точно, к какому выходу мы пришли, это было столько лет назад. Раз не помню, значит, наверное, ничего драматического не произошло. Может быть, мы из чувства долга рассказали ему — но торопливо, нервно, втайне желая, чтобы он не очень-то понял, и он посмотрел на нас с недоумением, потому что все происходило слишком быстро. Но я не уверена, припоминаю я это или просто сочиняю.

В один из своих визитов она подарила мне красный свитер, красную юбку и круглый керамический противень, на котором пекут хлеб. Она сфотографировала меня в свитере и юбке. Думаю, последний подарок, который она мне сделала — это маленькие фигурки тюленей с дырочками в спинках. Внутри у них уголь, чтобы поглощать запахи. Их надо ставить в холодильник. Наверное, она подумала, что раз я живу одна, то не слежу за холодильником, и в нем плохо пахнет, или просто решила, что они кому-нибудь пригодятся.

Зачем она оставила у меня соус тартар? Кто бы мог подумать, что можно так привязаться к банке с соусом. Но выходит, что можно — я не хотела его выбрасывать, потому что он остался после нее. Выбросить — значило признать, что время идет, дни проходят, а она осталась позади. Мне было так же тяжело видеть, как наступает новый месяц, июль, ведь она его уже не увидит. А потом настал август, и его к тому времени тоже не стало.

Но тюлени и правда оказались полезными, во всяком случае, семь лет назад я так считала. Я поставила их в холодильник, правда, задвинула подальше, чтобы не глядеть в их улыбающиеся мордашки и черные глазки всякий раз, когда открываю дверцу. И даже перевезла их с собой на новую квартиру.

Не уверена, что они до сих пор что-то поглощают, через столько лет. Но много места они не занимают, да и в холодильнике у меня не так уж много всего. Я рада, что они у меня есть, потому что они напоминают мне о ней. Если нагнуться и переставить содержимое холодильника, я увижу их в свете лампочки, проникающем сквозь что-то пролитое и потом присохшее на верхней полке. Их два. У них на мордочках нарисованы черные улыбки. Или это просто такие линии, похожие на улыбки.

Вообще-то с тех пор, как я выросла, я хотела в подарок только что-то полезное, вроде справочника. Или что-то старинное.

Теперь из вагона-ресторана доносится шум — пассажиры смеются. Там продается алкоголь. Я никогда не пила в поезде — я люблю пить, но не в поездах. Наш брат иногда выпивал в поезде, на пути домой после визита к матери. Так он мне однажды сказал. В этом году он в Акапулько — ему нравится Мексика.

Нам осталось ехать еще где-то два часа. Снаружи темно. Хорошо, что было еще светло, когда мы проезжали фермы. Может быть, в вагоне-ресторане собралась большая семья, или группа едет на конференцию, я часто такие вижу. Или на спортивное мероприятие. Хотя сегодня вряд ли. А вот кто-то подходит сюда, глядя на меня. Она слегка улыбается, но выглядит смущенной. Что случилось? Она ерзает. А, вечеринка. В вагоне-ресторане вечеринка, говорит она. Приглашены все.

история Средних веков

Сарацины — это оттоманы?

Нет, сарацины — это мавры.

Оттоманы — это турки.

мои школьный товарищ (из Флобера)

Прошлым воскресеньем я посетил Ботанический сад. Там, в Трианон-парке, жил когда-то чудаковатый англичанин по имени Калверт. Он выращивал розы и переправлял их морем в Англию. У него была коллекция редких георгинов. Была у него также дочь, которая крутила шашни с моим школьным товарищем по имени Барбеле. Из-за нее Барбеле наложил на себя руки. Ему было семнадцать лет. Он застрелился из пистолета. Я шагал по песчаной насыпи против сильного ветра и вдруг увидел дом Калверта, где когда-то жила и его дочь. Где-то она теперь? Возле дома с тех пор воздвигли парник, в котором растут пальмы, и лекционную аудиторию, где садоводам рассказывают о культивации, почковании, прививке и подрезке — словом, обо всем, что требуется знать об уходе за плодовым деревом! Думает ли кто-нибудь теперь о Барбеле, так отчаянно влюбленном в юную англичанку? Кто вспомнит моего страстного друга?

урок игры на фортепиано (сон)

Я разговариваю со своей подругой Кристиной. Я давно ее не видела, лет семнадцать. Мы обсуждаем музыку и договариваемся, что при следующей встрече она даст мне урок игры на фортепиано. Чтобы подготовиться к уроку, говорит она, я должна выбрать и изучить одно барочное произведение, одно классическое, одно романтическое и одно модернистское. Я остаюсь под впечатлением от ее серьезности и от сложности задания. Я готова его выполнить. Мы проведем урок через год, говорит она. Она сама придет ко мне домой. Но потом добавляет, что не уверена, вернется ли она в эту страну. Может быть, нам придется провести урок в Италии. А если не в Италии, то уж точно в Касабланке.

школьники в большом здании (сон)

Я живу в очень большом здании, размером со склад или оперный театр. Живу я там одна. Но вот приходят школьники. Я вижу, как их резвые маленькие ножки переступают порог, и чуть испуганно спрашиваю: «Кто это, кто это?» Они не отвечают. Класс очень большой и состоит из одних мальчиков, с ними двое учителей. Они вваливаются в студию для живописи в задней части дома. Потолок в этой студии достигает высоты второго или даже третьего этажа. На одной из стен — фреска с изображением темных лиц. Дети зачарованно толпятся перед фреской, тычут в нее пальцами и говорят что-то. На противоположной стене — другая роспись, с голубыми и зелеными цветами. На нее смотрят всего несколько мальчиков.

Группа хотела бы переночевать здесь, так как у них нет средств на гостиницу. Я спрашиваю одного из учителей: а в их родном городе нельзя было объявить сбор средств на поездку? Нет, отвечает он с грустной улыбкой, из-за того, что он — учитель-гомосексуал. С этими словами он оборачивается и нежно обнимает другого учителя.

Позже я нахожусь все в том же здании со школьниками, но это уже не мой дом, или я об этом не знаю. Я спрашиваю одного из мальчиков, где здесь туалет, и он показывает мне дорогу — это очень милый туалет, со старинной сантехникой и обшитый деревянными панелями. Пока я сижу на унитазе, помещение взрывает вверх — потому что этот туалет по совместительству еще и лифт. Срывая за собой воду, я на секунду задумываюсь, как здесь работает водопровод, но потом решаю, что хозяева, должно быть, это продумали.

предложение и молодой человек (сон)

Предложение лежит на виду у общественности, в урне без крышки. Это грамматически неправильное предложение: «Кто петь?!» Мы наблюдаем за ним, притаившись в темной арке. Мы видим, что к урне несколько раз подходит молодой человек с любопытством разглядывая предложение. Мы ни куда не уйдем, потому что боимся, что молодой человек в любой момент может быстренько подойти и исправить его.

Молли, самка кошки: история наблюдений

Описание: самка, стерилизована, окрас черепаховый.

Происхождение:

Обнаружена ранней весной на обочине дороги, свернувшейся в клубок возле сугроба.

Возраст на момент взятия в дом: около 3 лет.

Предположительно брошена предыдущими хозяевами.

Первую неделю содержалась в ванной.

В течение первой недели отказывалась принимать пищу, но активно играла в замкнутом пространстве.

Кожа/шерсть: воспаление/раздражение вокруг шеи.

Паразиты: обнаружены следы блох.

Выпускается хозяевами во двор.

Составляет хозяевам компанию во время работы в огороде.

Нос/глотка: видимых повреждений нет.

Питается сухим кормом, аппетит хороший.

Охотится на небольших птиц, но не смогла удержать в зубах большую синюю сойку.

Сломан зуб: верхний правый клык.

Степень поврежденности зубов: 2–3 из 5.

В доме содержится также еще две кошки, все три свободно перемещаются по большому дому.

Не играет с другими кошками.

Глаза: видимых повреждений нет.

Легкие: в рамках нормы.

Не играет с хозяевами в присутствии других кошек, однако играет с хозяевами в ванной.

Лимфатические узлы: в норме.

Сердце: в рамках нормы.

Ласкова с хозяевами, мурлычет и закрывает глаза при поглаживании и почесывании за ухом.

Висит неподвижно, когда ее берут на руки.

Мочеполовая система: в рамках нормы.

Мочится в неположенных местах (на пол) 2–3 раза в день.

Со временем проблема усугубилась, лужицы мочи увеличились.

Уши: нет видимых повреждений.

Умеренная фасциальная дисфункция в поясничном отделе, значительная в области крестца.

Жалуется при поглаживании непосредственно перед хвостом.

Иногда жалуется перед или после уринации.

Иногда жалуется при пробуждении.

Брюшная полость: при пальпации отклонений не обнаружено.

Нервная система: в рамках нормы.

Вес: 4,5 кг.

Нормальный вес по ИМТ: 4,5 кг.

Не использует лоток — испражняется на пол рядом с лотком.

Возможно, заражена блохами.

Уровень боли: 3 из 10 (над крестцом).

Позволяет ветеринару себя осмотреть, нервничает, но не выказывает открытой враждебности.

Пульс: 180.

Общее состояние: 3 из 5.

Дополнение:

Находясь в помещении, мочилась в больших количествах на пол.

Каждый день уходила во двор, невзирая на неблагоприятные погодные условия.

Пропала около полудня в очень жаркий весенний день.

Была обнаружена ранним вечером того же дня под сосной, тяжело дышала, была покрыта мухами.

Была внесена в дом и помещена в прохладную душевую кабину.

Дыхание стабилизировалось.

Умерла через несколько часов.

Возраст на момент смерти: около 11 лет.

письмо в фонд

итоги статистического исследования

Люди, которые были более совестливыми

в детстве,

живут дольше.

редактура 1

Огонь необязательно называть «жарким» или «алым». Убрать побольше прилагательных.

Гусь — это как-то совсем глупо. Гуся убрать. Достаточно оставить поиск следов.

«Маленькое лицо» звучит оскорбительно, убрать «маленькое лицо». (Хотя Элиоту нравилось, потому что прямо в точку.) «Маленькое лицо» убираем, заменили на «узкое лицо».

Зачем широкополая шляпа? Героиню, путешественницу и учительницу английского, принимают за другую женщину из-за шляпы и арестовывают за противозаконные действия. Шляпу она может носить с самого начала или надеть потом. Должны ли ее звать Нина? Шляпу отодвинули из начала в конец, потом опять в начало.

Справедливо ли говорить, что он никогда не найдет себе жену? Как бы то ни было, потом он обручается с соседкой, так что неправильно говорить, что он никогда не найдет себе жену.

Потом Анна влюбляется в мужчину по имени Хэнк, но в другом месте говорится, что никто никогда не влюбился бы в мужчину по имени Хэнк. Поэтому мы переделали Хэнка в Стефана, хотя Стефаном зовут ребенка из Лонг-Айленда, у которого есть сестра по имени Анна.

редактура 2

Продолжаем с Ребенком, но надо убрать Приоритеты. Приоритеты должны быть в приоритете. Вставить в Продвижение. Добавить в Парадокс, что скука таится внутри интереса, а интерес таится внутри скуки. Убрать. Найти Время. Продолжить со Временем. Продолжить с Ожиданием. К Ребенку добавить, что он ухватил за лапку необычную лягушку. Добавить Приоритеты и Нервы в Редактуру 1. Продолжить Кингстона и его родственников и Супермаркеты. Продолжить Ворчание. Начать Кингстона и Сибирского тигра.

короткий разговор (в зале ожидания аэропорта)

«Это новый свитер?» — спрашивает одна женщина у другой, незнакомой, которая сидит по соседству.

Другая женщина отвечает, что нет.

Дальнейшего развития разговор не получает.

камера хранения

Проблема вот в чем: по дороге она проезжает через этот город и ей нужно зайти в городскую библиотеку. Но в гардеробе отказываются принять на хранение ее чемодан — ей придется оставить его где-то еще. Казалось бы, решение лежит на поверхности: она дойдет до вокзала, оставит там чемодан и вернется в библиотеку. Она идет сквозь дождь и ветер, одной рукой держа зонтик, а другой — ручку чемодана на колесиках, по направлению к вокзалу. Она обходит весь вокзал в поисках камеры хранения. На вокзале есть рестораны, есть магазины, красивые высокие потолки с росписями, изображающие созвездия, мраморные полы и стены, роскошные лестницы и наклонные переходы между помещениями, но нигде нет камеры хранения. Она обращается на стойку информации, и сердитый служащий без слов сует руку под прилавок и вручает ей листовку. Это рекламная листовка коммерческой камеры хранения, у них есть две точки, но ни одна из них не находится на вокзале. Ей нужно пройти либо несколько кварталов по направлению к центру, либо несколько кварталов в противоположном направлении. Она идет в центр сквозь дождь и ветер, потом несколько кварталов на восток, в неправильном направлении, потом на запад, в правильном, и наконец находит нужное здание, старую, узкую постройку между фаст-фудом и турагентством. Она поднимается на лифте вместе с парой, которая собирается пожениться в Бразилии. Они идут к нотариусу. Женщина объясняет мужчине, что он должен присягнуть перед нотариусом, что он раньше не был женат. Кроме нотариуса и камеры хранения, в здании есть офис «Вестерн Юнион», где можно получить или отправить деньги.

Весь верхний, шестой этаж занимает камера хранения — одна комната окнами на улицу и еще одна окнами во двор. Комната с видом на улицу совсем пустая и залита светом. В задней комнате поперек входа стоит длинный раскладной стол, за ним сидит мужчина, вооруженный большим рулоном бледно-голубых билетиков, такие служат пропуском на карусель на сельских ярмарках. За его спиной к стенам привалено несколько чемоданов. Он улыбается ей и говорит что-то с восточноевропейским акцентом. Улыбается он дружелюбно. Нескольких зубов не хватает, и несколько растут неправильно. Она платит десять долларов авансом, передает мужчине чемодан и берет голубой билетик. После этого она спускается на лифте и идет сквозь дождь и ветер в библиотеку, думая о своем чемодане. Впопыхах, растерявшись, она забыла запереть его на замок. Она надеется, что иностранную валюту не украдут.

Она только что прилетела сюда из другого города и другой страны. У них там все по-другому, думает она: на ее родине багаж принимали прямо посреди вокзала, и вещи из пункта приема багажа переправляли по конвейеру куда-то на склад. Там она оставила свой чемодан за оплату примерно эквивалентную пяти долларам, что показалось чрезмерным мужчине, который стоял с ней рядом: он широко открыл глаза и рот и сказал: «Доннерветтер!»[2] Когда она была готова забрать свой багаж, она пришла в то же самое место, и ее чемодан приехал обратно на конвейере. Она думает об этом, пока идет. На время она забудет об этом, в библиотеке, в тихом, прохладном, немноголюдном зале. Но пока она идет и думает: но я ведь теперь дома, и так это делают у нас, в нашем городе, в нашей стране.

в ожидании взлета

Мы так долго сидим в самолете, ожидая взлета, и одна женщина вдруг заявляет, что сейчас начнет писать роман, а другая, на соседнем сидении, добавляет, что будет рада побыть редактором. В проходе торгуют едой, и пассажиры, то ли проголодавшись от ожидания, то ли опасаясь, что еда вернется нескоро, охотно ее покупают, даже если в обычной жизни они вряд ли стали бы такое покупать. Например, шоколадные батончики такой длины, что ими можно было бы фехтовать. Стюард, который продает еду, рассказывает, что как-то раз на него напал пассажир, правда, шоколадным батончиком он вооружен не был. Из-за того, что самолет так сильно задерживался, рассказал стюард, пассажир выплеснул ему в лицо напиток и повредил глазное яблоко мелкой льдинкой.

промышленность (крик души из Флобера)

Как смеется над нами Природа —

И как равнодушны гости на этом балу — деревья, трава, волны!

Колокол на борту парохода из Гавра звенит так оглушительно, что мне приходится прервать работу.

Какая невыносимо шумная вещь — машина.

Сколько лязга и грохота производит в этом мире промышленность!

И сколько нелепых профессий обязано ей существованием!

Сколько глупости она порождает!

Человек обращается в животное!

Изготовление одной булавки требует участия пяти или шести специалистов.

Чего же ожидать от жителей Манчестера — которые тратят всю свою жизнь на изготовление булавок!

небо над Лос-Анджелесом (сон)

Над домом в Лос-Анджелесе всегда небо. По ходу дня солнце встает в большом окне на востоке, потом на юге, потом на западе. Когда я выглядываю в окно и смотрю на небо, я вижу кучевые облака, которые образуют вдруг сложные геометрические формы пастельных тонов, а потом мгновенно распадаются и исчезают. После того как это происходит несколько раз, можно наконец снова взяться за кисть и краски.

два героя в одном абзаце (сон)

Рассказ состоит всего из двух абзацев. Я работаю над вторым абзацем, это конец рассказа. Я работаю очень сосредоточенно и не отвлекаюсь. И пока я работаю над концом, посмотрите-ка, чем они занимаются в начале! И они ведь даже не так уж далеко! Он, похоже, убрал с того места, куда поставила ее я, и нависает прямо над ней, их разделяет всего несколько предложений. Конечно, это очень насыщенный абзац, а они застряли в самой середине, и там темно. Я знала, что они оба там, но когда я расставила их по местам и переключилась на второй абзац, им дела друг до друга не было. Теперь посмотрим…

плавание в Египте (сон)

Мы в Египте. Мы собираемся заняться глубоководным плаванием. Недалеко от Средиземного моря воздвигли огромный резервуар с водой. Мы надеваем снаряжение и ныряем в этот резервуар. Мы направляемся прямо ко дну. Там, внизу, скопление голубых огней указывает на вход в туннель. Мы заплываем в туннель. Туннель ведет прямо в Средиземное море. Мы плывем и плывем. В конце туннеля снова виднеются огоньки, на этот раз белые. Проплыв мимо огней, мы неожиданно оказываемся в открытом море, под нами разверзается пустота — до дна не меньше километра. Вокруг нас плавают рыбы, виднеются рифы. Нам кажется, что мы летим над бездной. Мы забыли, что надо быть осторожными, чтобы не заблудиться, а то мы не сможем снова найти туннель.

язык вещей

Стиральная машина (в режиме полоскания): «Пакистанец, пакистанец».

Стиральная машина (в режиме отжима): «Водопроводчик, водопроводчик, водопроводчик».

Тарелки звякают в поддоне посудомоечной машины: «Недогляд».

Стеклянная чаша от блендера на дне металлической раковины: «Камберленд».

Кастрюли и тарелки гремят в мойке: «Табак, табак, табак».

Деревянная ложка, которой помешивают тесто для блинчиков в пластиковой миске: «Шут тебя, шут тебя».

Конфорка гремит на металлической подставке: «Бонанза!»

Точилка для карандашей на присоске, когда ее тянут вниз по стенке книжного шкафа: «Рип ван Винкль».

Фломастеры перекатываются и сталкиваются в выдвижном ящике, который вытащили, а потом закрыли обратно: «Крупный фрукт».

Крышечку от баночки с взбитым сливочным маслом открутили и поставили на стол: «Гороскоп».

Ложкой замешивают дрожжи в большой миске: «Односторонний, односторонний».

Может ли быть так, что мы подсознательно отовсюду слышим слова и фразы?

Должно быть, эти слова и фразы покоятся в верхних слоях подсознания, всегда под рукой.

Обычно для этого нужна пустота: резонатор, эхокамера.

Вода стекает в слив кухонной раковины: «Сип в глотке».

Вода набирается в стеклянную банку: «Мохаммед».

Пустую упаковку из-под пармезана поставили на стол: «Поверь мне».

Вилка лязгнула о стол: «Вернусь мигом».

Металлическую ложку положили на край плиты: «Пакистанец».

Кастрюля в раковине под струйкой воды: «Приятный сюрприз».

Ложечкой размешивают чай: «В Ираке раки, раки, раки».

Стиральная машина в режиме отжима: «Перевод, перевод».

Стиральная машина в режиме отжима: «Корпоративный, корпоративный».

Может быть, слова, которые мы слышим от домашней утвари, на самом деле заранее ждали у нас в голове — почерпнутые из книг, радиопередач или разговоров; или мы часто видим их в окно машины, например, Фермерское хозяйство «Камберленд»; или это просто слова, которые нам нравятся, например, Роанок (это в Виргинии). Если эти слова (как «Ирак» и «рак») звучат так часто, что впитываются в ткань нашего мозга, мы слышим их, потому что слово с соответствующим количеством слогов и определенными согласными удачно встраивается в ритм и звучание того или иного домашнего шума, иногда нам даже чудятся почти оформленные слоги.

Уловив ритм и согласные, наш мозг, заранее наготове со словом, достраивает подходящие гласные.

Моют руки в раковине, наполненной водой: «Квота на плату».

Таймер на плите сигналит: «Рик».

Металлическая выбивалка для ковриков висит на деревянной стене у подножия лестницы в подвал: «Карбогидрат».

Мужчина со скрипом нажимает на педаль газа: «Лиза!»

Разные звуки образуются по-разному: твердые согласные звучат, когда твердый предмет ударяется о твердую поверхность. Гласные возникают в пустотах, например, в баночке с маслом: «горо» звучит, когда крышечку с щелчком поддевают, а «скоп» — когда ее ставят на стол. Некоторые гласные, например, «е» и «а» в слове «недогляд», которое произносят тарелки в посудомоечной машине, восстанавливает уже наш мозг, дополняя группу согласных: «нь-д-г-ль-д».

Либо согласные дробят и структурируют гласные, либо гласные заполняют пустоты между согласными.

Нож с деревянной ручкой падает на стол: «Бэкграунд».

Миску с салатом поставили на стол: «Джули! Смотри!»

Бульканье в сливе раковины: «Агрикульт».

Из кувшина наливают сок: «Генуя».

Кошка прыгнула на плиточный пол в ванной: «Ва бене».

Чайник поставили на керамическую подставку: «Палермо».

Плетеная корзина для белья, когда с нее снимают крышку: то ли «вобискум», то ли «Wo bist du?»

Чих: «Насущный».

Зимнее пальто, когда расстегивают молнию: «Alumettes».

Дуршлаг, когда ситечко прочищают пальцами: «Филадельфия».

Воду засасывает в слив кухонной раковины: «Дворжак».

Первая струйка воды, когда нажимаешь на слив в туалете: «Рудольф».

Не думаю, что в последнее время я слышала где-то слова — значит ли это, что, например, слово «Рудольф» всегда у меня в голове, может быть, из-за Рудольфа Джулиани, но скорее всего из-за Олененка Рудольфа?

Застежка-молния: «Приз».

Грохот принадлежностей для мытья посуды: «Коллаборация».

Шлепанцы скрипят по паркету: «Echt».

Если вы слышите от домашней утвари какое-нибудь слово и обращаете на это внимание, наверняка скоро вы услышите еще что-нибудь. Если не обращать внимания, перестанешь их слышишь.

В скрипе ножа по пластиковой разделочной доске можно услышать кряканье утки. Кряканье можно услышать и в звуке, который издает мокрая губка, когда ею протирают полки в холодильнике. Сильное трение производит скрип и даже визг, тогда как слабое (сухой губкой) дает мягкое тихое шуршание. В гудении вентилятора или двух вентиляторов, если они звучат немного по-разному, можно расслышать монотонную тягучую музыку.

Между звучанием или породившим его объектом (мужская нога на педали газа) нет никакой осмысленное связи со значением слова («Лиза!»).

Птица: «Dix-huite».

Птица: «Маргерит!»

Птица: «Эй, Фредерика!»

Супница на столе: «Фабрицио!»

прачки (из Флобера)

Вчера я вновь навестил деревеньку в двух часах ходьбы отсюда, в которой как-то побывал одиннадцать лет назад со стариной Орловским.

Ничего, казалось, не изменилось: те же дома, те же скалы, те же лодки. Прачки стояли у корыт в тех же позах, тем же числом, и выбивали грязное белье в той же голубой воде.

Слегка моросило, как и в прошлый раз.

Иной раз кажется, будто Вселенная останови ла свое вращение, будто все обратилось в камень и только мы по-прежнему живы.

Как неповоротлива природа!

письмо управляющему гостиницей

ее день рождения

105 лет:

даже если бы она не умерла

до нынешнего дня она бы не дожила.