Не оглядывайся!

Мать и дочь переглянулись.

— Мы не знаем точно. Она просто изменилась.

— Ты можешь вспомнить, когда это произошло, Сёльви?

Девушка пожала плечами.

— В прошлом году. Они расстались с Хальвором, и сразу же она бросила гандбол. И потом так ужасно вытянулась. Она выросла из всей своей одежды и сразу же стала такой тихой.

— Может быть, злой или обиженной?

— Нет, просто тихой. Разочарованной, что ли…

Разочарованной.

Сейер кивнул. Он окинул взглядом Сёльви. Эти лиловые рейтузы…

— Ты не знаешь, состояли ли Анни и Хальвор в сексуальных отношениях?

Она залилась краской.

— Точно не знаю. Вы можете спросить Хальвора.

— Так я и сделаю.

— Сестра, — сказал Сейер напарнику, — из тех девочек, которые становятся жертвами мужчин с дурными намерениями. Так занята самой собой и тем, как она выглядит, что не заметит сигналов об опасности. Сёльви. Не Анни. Анни была осторожной и спортивной. Ее не волновало, какое впечатление она производила на людей. Не ездила автостопом, не ставила себе целью знакомства с новыми людьми. Если она села в автомобиль, то только к тому, кого она знала.

— Мы постоянно об этом говорим. — Скарре поднял глаза.

— Я знаю.

— У тебя ведь есть дочь, — продолжал Скарре, — которая прошла через пубертатный период. Как это было?

— О, — пробормотал Сейер, выглянув в окно. — В основном этим занималась Элисе. Но я помню то время. Половое созревание — это полный мрак. Она была как солнечный лучик, пока ей не исполнилось тринадцать, а потом начала огрызаться. Она рычала до четырнадцати, потом начала кусаться. А потом все закончилось.

«А потом все закончилось»… Он вспомнил, как ей исполнилось пятнадцать и она начала становиться маленькой женщиной, а он не знал, как с ней разговаривать. Твой ребенок больше не ребенок, и нужно найти для общения с ним новый язык… Сложно.

— Значит, это заняло год-два?

— Да, — ответил он задумчиво, — год или два.

— Тебя занимает эта ее перемена?

— Что-то могло случиться. Я должен выяснить, что это было. Какой она была, кто ее убил и почему. Пора заехать к Хальвору Мунтцу. Он наверняка сидит и ждет нас. Как ты думаешь, каково ему сейчас?

— Даже не могу предположить. Можно, я покурю в автомобиле?

— Нет. Ты довольно сильно оброс, не находишь?

— Не обращал внимания. На, возьми пастилку от горла.

Они смотрели каждый в свое окно. Скарре поймал сзади у себя на шее завиток и вытянул его на всю длину, а потом выпустил, и тот быстро свернулся, как червяк на сковороде.

Ей почудилось в нем что-то знакомое. Поэтому она подволокла стул поближе и почти засунула морщинистое лицо в экран. Ее залил свет, так, что ему стали видны волоски у нее в носу, которые постоянно росли. Нужно удалить их, подумал он; но он не знал, как ей об этом сказать.

— Это Йохан Олав! — закричала она. — Он пьет молоко.

— Мм.

— О боже, как же он прекрасен! Интересно, понимает ли он сам, что он — произведение искусства, нет, на самом деле! Живое произведение искусства!

Актер вытер молочные усы и улыбнулся, обнажив белые зубы.

— Нет, ты видел, какие у мальчика зубы? Белые, как мел! Это потому, что он пьет молоко. Тебе тоже нужно пить больше молока. И он наверняка посещает школьного дантиста, в наше время такого не было. — Она собрала плед на коленях. — У нас не было средств, чтобы следить за зубами, мы просто вырывали их один за другим, когда они портились, а у вас есть школьный дантист, и молоко, и витамины, и правильное питание, и зубная паста с фтором, и я не знаю что еще. — Она глубоко вздохнула. — Я-то в школьные годы вечно ныла. Не потому, что не знала уроки, а потому что вечно была голодна. Ну конечно, вы красивые, вы, современная молодежь. Я завидую вам! Ты слышишь, что я говорю, Хальвор? Я завидую вам!

— Да, бабушка.

Он дрожащими пальцами вынул фотографии из желтого конверта «Кодак». Тщедушный молодой человек с узкими плечами, он совсем не был похож на прыгуна в высоту из телевизионного рекламного ролика. Рот у него был маленький, как у девушки, один угол был словно натянут, и, когда молодой человек улыбался, что случалось с ним очень редко, этот уголок оставался на месте. От правого угла рта вверх к виску шел шрам. Волосы каштановые, коротко остриженные и мягкие, подбородок практически гладкий. С первого взгляда ему часто давали пятнадцать, а перед киносеансами «до восемнадцати» постоянно приходилось показывать паспорт. Он не поднимал вокруг этого шума, он вообще не любил скандалить.

Он медленно перебирал фотографии, которые видел бесчисленное количество раз. Но сейчас они выглядели по-другому. Сейчас он искал в них предзнаменования того, что должно было случиться много позже, хотя он, конечно, не знал об этом, когда делал их. Анни, с деревянным молотком в руке, со страшной силой вбивает колышек для палатки. Анни на прыжковой вышке, стройная, как ива, в своем черном купальнике. Анни, спящая в зеленом спальном мешке. Анни на велосипеде, лицо скрыто светлыми волосами. А вот он сам возится с примусом. Вот они вдвоем. Ему пришлось долго ее уговаривать сфотографироваться. Она терпеть не могла позировать перед объективом.

— Хальвор! — закричала бабушка от окна. — Приехал полицейский автомобиль!

— Да, — тихо сказал он.

— Зачем он сюда приехал? — Она вдруг озабоченно посмотрела на него. — Что им надо?

— Это из-за Анни.

— А что с Анни?

— Она мертва.

— Что ты такое говоришь?

Она осторожно проковыляла обратно к стулу и оперлась о ручку.

— Она мертва. Они приехали, чтобы допросить меня. Я знал, что они приедут, я ждал их.

— Почему ты говоришь, что Анни мертва?

— Потому что она мертва! — закричал он. — Она умерла вчера! Звонил ее отец.

— О боже, но почему?

— Ну я-то откуда знаю? Я не знаю почему, я только знаю, что она мертва!

Он спрятал лицо в ладонях. Бабушка, как мешок, опустилась в кресло и стала еще бледнее, чем обычно. У них так долго все шло хорошо. Этого, конечно, не может быть, не может.

Кто-то резко застучал в дверь. Хальвор вздрогнул, положил фотографии под скатерть и пошел открывать. Их было двое. Они какое-то время стояли в проеме и смотрели на него. Было несложно угадать, о чем они думали.

— Тебя зовут Хальвор Мунтц?

— Да.

— Мы приехали задать тебе несколько вопросов. Ты понимаешь, почему мы тут?

— Ее отец звонил сегодня ночью.

Хальвор кивал и кивал. Сейер увидел старуху в кресле и поздоровался.

— Это твоя родственница?

— Да.

— Есть место, где мы могли бы поговорить наедине?

— Только у меня в комнате.

— Да? Если ты не возражаешь, тогда…

Хальвор первым вышел из гостиной, прошел через тесную кухоньку и зашел в маленькую комнату. Дом, должно быть, старый, подумал Сейер, теперь уже так не строят. Мужчины расселись на расшатанном диване, Мунтц сел на постель. Старая комната с зелеными стенами и широким подоконником.

— Это твоя бабушка? В гостиной?

— По отцу.

— А родители?

— Они разведены.

— И поэтому ты живешь здесь?

— Мне предоставили выбор, с кем жить.

Слова получались сухими и отрывистыми, как камешки.

Сейер огляделся, поискал фотографии Анни и нашел одну — маленькую, в желтой рамке, на ночном столике. Рядом с ней стояли будильник и статуэтка Мадонны с младенцем, возможно, сувенир с юга. Единственный плакат на стене — какой-то рок-певец и надпись «Meat Loaf» поперек картинки. Музыкальный центр и диски. Шкаф для одежды, пара кроссовок, не таких хороших, как у Анни. На ручке шкафа висит мотоциклетный шлем. Неубранная постель. Напротив окна — столик, на нем — изящный компьютер с маленьким дисплеем. В ящике рядом — дискеты. Сейер посмотрел на верхнюю: шахматы для начинающих. В окно он видел двор, «Вольво», припаркованную рядом с пристройкой, пустую будку и мотоцикл, накрытый полиэтиленом.

— Ты ездишь на мотоцикле? — задал он наводящий вопрос.

— Когда получается. Он не всегда заводится. Я хочу привести его в порядок, но пока сейчас у меня нет денег.

Он немного подергал воротник рубашки.

— Ты работаешь?

— На фабрике по производству мороженого. Уже два года.

Фабрика по производству мороженого, подумал Сейер. Два года. Значит, он закончил среднюю школу и начал работать. Возможно, совсем не так глуп, получил профессиональный опыт. Спортивным его не назовешь, слишком худой, слишком бледный. Анни была настоящей спортсменкой, старательно тренировалась и училась в школе, а этот мальчик паковал мороженое и жил с бабушкой. Сейер ощутил какой-то диссонанс. Это была почти высокомерная мысль, он отогнал ее.

— Теперь мне придется спросить тебя кое о чем. Ты не будешь против?

— Нет.

— Тогда я начну так: когда ты в последний раз видел Анни?

— В четверг. Мы были в кино, на шестичасовом сеансе.

— На каком фильме?

— «Филадельфия». Анни плакала, — добавил Хальвор.

— Почему?

— Фильм был грустный.

— Да, точно. А потом?

— Потом мы поели в кафе при кинотеатре и сели на автобус, идущий до ее дома. Посидели в комнате и послушали пластинки. Я сел на автобус домой в одиннадцать. Она проводила меня до остановки у мэрии.

— И больше ты ее не видел?

Он покачал головой. Шрам придавал ему обиженный вид. На самом деле, думал Сейер, у него очень красивое, правильное лицо, зеленые глаза. Маленький рот создавал впечатление, что парень постоянно пытается спрятать некрасивые зубы.

— Не общался ли ты с ней по телефону или еще как-то?

— По телефону, — быстро ответил Мунтц. — Она звонила на следующий вечер.

— Что она хотела?

— Ничего.

— Она была очень тихой девочкой, верно?

— Да, но любила поговорить по телефону.

— Значит, она ничего не хотела, но все-таки позвонила. О чем вы разговаривали?

— Если вам обязательно нужно знать, мы говорили обо всем и ни о чем.

Сейер улыбнулся. Хальвор все время смотрел в окно, как будто хотел избежать визуального контакта. Может быть, он чувствует себя виноватым или просто стесняется. Сейеру стало жаль парня. Любимая мертва, а ему, возможно, даже не с кем поговорить, кроме бабушки, которая ждет в гостиной. Кроме того, может быть, он еще и убийца, думал Сейер.

— А вчера ты, как обычно, был на работе? На фабрике?

Хальвор немного помедлил.

— Нет, я был дома.

— Значит, ты был дома? Почему?

— Я был не совсем здоров.

— Ты часто пропускаешь работу?

— Нет, я нечасто пропускаю работу! — Он поднял голос. В первый раз он показал, что что-то чувствует.

— Твоя бабушка может это, естественно, подтвердить?

— Да.

— И ты не был на улице вообще, весь день?

— Только немного прогулялся.

— Несмотря на то, что был болен?

— Нам же нужна еда! Бабушке не так легко дойти до магазина. Она справляется с этим только в погожие дни, а их бывает немного. У нее ревматизм, — объяснил он.

— О'кей, я понимаю. Ты можешь рассказать, чем ты болел?

— Это обязательно?

— Тебе не обязательно делать это прямо сейчас, но, может быть, ты все-таки вспомнишь.

— Да, хорошо. У меня бывают ночи, когда я не могу заснуть.

— Да? И ты остаешься на следующий день дома?

— Мне нельзя следить за машинами на тяжелую голову.

— Это звучит разумно. Почему ты время от времени не спишь по ночам?

— Это просто детская травма. Так ведь это называется?

Он внезапно улыбнулся горькой улыбкой, неожиданно взрослой на юном лице.

— Когда примерно ты вышел из дома?

— Примерно в районе одиннадцати.

— Пешком?

— На мотоцикле.

— В какой магазин?

— «Киви» — в центре.

— Значит, вчера он завелся?

— Он заводится почти всегда, если у меня хватает терпения.

— Как долго тебя не было?

— Не знаю. Я не знал, что меня будут допрашивать.

Сейер кивнул. Скарре писал как сумасшедший.

— Ну примерно?

— Может, два часа.

— И бабушка может это подтвердить?

— Вряд ли. Она не очень хорошо соображает.

— У тебя есть права на вождение мотоцикла?

— Нет.

— Как долго вы были вместе, ты с Анни?

— Довольно долго. Пару лет. — Он провел рукой под носом, продолжая смотреть во двор.

— Как ты считаешь, у вас все было хорошо?

— Несколько раз мы расставались.

— Кто был инициатором, она?

— Да.

— Она говорила почему?

— Вообще-то нет. Но она не была особенно привязана ко мне. Хотела, что мы остались просто друзьями.

— А ты не хотел?

Он покраснел и посмотрел на свои руки.

— У вас были сексуальные отношения?

Он еще сильнее покраснел и снова посмотрел во двор.

— Вообще-то нет.

— Вообще-то нет?

— Я уже сказал. Она не проявляла к этому интереса.

— Но вы пытались, так?

— Ну да. Пару раз.

— Наверное, не очень удачно? — Голос Сейера стал исключительно дружелюбным.

— Я не знаю, что называть удачей.

Его лицо настолько застыло, что вся мимика будто исчезла.

— Ты не знаешь, был ли у нее секс с кем-то еще?

— Об этом я ничего не знаю. Но я бы вряд ли в это поверил.

— Значит, вы были вместе с Анни больше двух лет, то есть с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Она пыталась бросить тебя несколько раз, она не проявляла интереса к сексу с тобой, — и все же ты продолжал с ней встречаться? Ты уже совсем не ребенок, Хальвор. Ты так терпелив?

— Да.

Его голос звучал тихо, как будто он остерегался проявить какие-либо чувства и поэтому придерживался фактов.

— Ты считаешь, что хорошо ее знал?

— Лучше, чем многие другие.

— Тебе не казалось, что она выглядела несчастной?

— Не то чтобы несчастной. Но — я не знаю… Печальной, наверное.

— А в чем разница?

Хальвор поднял глаза:

— Когда человек несчастен, он все же надеется на что-то хорошее. А когда он сдался, тогда он печален.

Сейер удивленно выслушал это объяснение.

— Когда я встретил Анни два года назад, она была другой, — вдруг сказал Мунтц. — Шутила и смеялась со всеми. Моя противоположность, — припомнил он.

— А потом она изменилась?

— Она вдруг стала такой большой. И сразу притихла. Больше не играла. Я ждал, может быть, это пройдет. Может быть, она станет снова прежней. Теперь уже нечего ждать. — Он сплел руки и посмотрел на пол, потом сделал над собой усилие и встретился взглядом с Сейером. Глаза Мунтца блестели, как мокрые камни. — Я не знаю, о чем вы думаете. Но я не причинял вреда Анни.

— Мы ничего не знаем. Мы опрашиваем всех знакомых Анни. Она употребляла наркотики или алкоголь?

Скарре потряс ручку — чернила заканчивались.

— Вы что, смеетесь? Это бред.

— А как насчет тебя самого?

— Это не могло бы прийти мне в голову.

Ах ты боже мой, подумал Сейер. Разумный трудолюбивый молодой человек, занятый на постоянной работе. Перспективный и многообещающий.

— Ты знаешь друзей Анни? Анетту Хорген, например?

— Немного. Мы обычно общались вдвоем. Анни не хотела, чтобы мы встречались.

— Почему?

— Не знаю.

— И ты делал так, как она хотела?

— Это было несложно. Я тоже не очень люблю большие сборища.

Сейер понимающе кивнул. Может быть, они на самом деле подходили друг другу.

— Ты не знаешь, вела ли Анни дневник?

Хальвор немного помедлил, остановил импульс в зародыше и покачал головой.

— Вы имеете в виду, такую розовую книжечку в форме сердца, с висячим замочком?

— Необязательно. Он мог выглядеть и по-другому.

— Я не думаю, — пробормотал он.

— Но ты не уверен?

— Совершенно уверен. Она ни разу ни о чем таком не упоминала.

Теперь голос был еле слышен.

— У тебя есть кто-то, с кем ты можешь поговорить?

— У меня есть бабушка.

— Ты привязан к ней?

— Она в порядке. Здесь тихо и спокойно.

— У тебя есть синяя ветровка, Хальвор?

— Нет.

— Что ты носишь на улице?

— Джинсовую куртку. Или пуховик, когда холодно.

— Ты позвонишь мне, если тебе что-то не будет давать покоя?

— Почему я должен это делать? — Он удивленно поднял глаза.

— Позволь мне выразиться по-другому: ты позвонишь в отделение, если вспомнишь что-то, что бы это ни было, что, как тебе кажется, поможет выяснить причины, по которым умерла Анни?

— Да.

Сейер огляделся в комнате, чтобы запомнить все. Взгляд его остановился на Мадонне. При более тщательном рассмотрении она выглядела красивее, чем на первый взгляд.

— Это красивая скульптура. Ты купил ее на Юге, да?

— Я получил ее в подарок. От отца Мартина. Я католик, — добавил он.

Эти слова заставили Сейера посмотреть на парнишку внимательнее. Замкнутый по натуре, сейчас он к тому же пребывал в напряжении, как будто охраняя что-то, чего посторонние не должны были видеть. Нужно заставить его раскрыться, как моллюска. Моллюсков для этого кладут в кипящую воду. Эта мысль зачаровала Сейера.

— Так ты католик?

— Да.

— Прости мне мое любопытство — но чем прельстила тебя эта религия?

— Это же очевидно. Отпущение грехов. Прощение.

Сейер кивнул.

— Но ты же такой молодой? — Он поднялся и улыбнулся Хальвору. — Ты вряд ли много нагрешил?

Вопрос секунду висел в воздухе.

— У меня были плохие мысли.

Сейер быстро окинул мысленным взором собственную внутреннюю жизнь.

— Все, что ты сказал, мы обязательно проверим. Мы проверяем всех. Мы еще дадим о себе знать.

Он крепко пожал руку Мунтцу. Попытался оставить о себе хорошее впечатление. Сейер и Скарре пошли обратно через кухню, где слабо пахло вареными овощами. В гостиной старушка, заботливо укутанная пледом, сидела в кресле-качалке. Она испуганно посмотрела им в спины. Снаружи стоял мотоцикл, накрытый пластиком. Большой «Сузуки».

— Ты думаешь о том же, о чем и я? — спросил Скарре, когда они ехали вниз по дороге.

— Вероятно. Он ни о чем не спрашивал. Не задал ни одного вопроса. Кто-то убил его девушку, а он даже не выглядел заинтересованным. Но это еще ничего не значит.

— И все равно это странно.

— Может быть, ему только что пришло это в голову, как раз когда мы уехали.

— Или, может быть, он знает, что с ней случилось. Поэтому ему и не пришло это в голову.

— Ветровка, которую мы нашли, была бы велика Хальвору, тебе не кажется?

— У нее были закатаны рукава.

После обеда прошло уже много времени, пора было и отдохнуть. Сейер и Скарре возвращались, оставляя за спиной деревню, погруженную в шок. В Кристале люди перебегали улицу, хлопали двери, звонили телефоны. Люди кидались к коробкам со старыми фотографиями. Имя Анни было у всех на устах. Первые слабые слухи родились при свете свечей, а потом расползлись, как сорняки, между домами. На столах появились стаканчики и бутылки. На улице было объявлено чрезвычайное положение, и некоторые правила разрешалось нарушить.

Раймонд тоже был занят. Он сидел за кухонным столом и наклеивал в альбом картинки, с Томми и тиграми, с Пипом и Сильвестром. Горела люстра под потолком, спал послеобеденным сном отец, радио передавало песни по заявкам. Наши поздравления Гленн Коре, бабушка передает ей привет. Раймонд слушал и водил клеевым карандашом, вдыхая чудесный запах миндальной эссенции. И не замечал мужчину, который напряженно смотрел на него через окно.

Хальвор закрыл дверь на кухню и включил компьютер. Выбрал жесткий диск и задумчиво посмотрел на список файлов. Там были игры, декларация о доходах, бюджеты, список адресов, музыка и другие обычные вещи. Но там было и кое-что еще. Папка, содержание которой было ему неизвестно. Она называлась «Анни». Он продолжал сидеть и смотреть на нее, размышляя. Двумя кликами мышки все папки можно было открыть, и их содержимое появлялось на экране через секунду. Но бывали и исключения. У него самого была папка, названная «Личное». Чтобы открыть ее, надо было набрать пароль, который знал только он. То же самое касалось и Анни. Он научил ее запрещать доступ другим, очень простая процедура. Он не знал, какое слово она выбрала для пароля, и не подозревал, что эта папка содержит. Она настаивала на том, чтобы держать это в тайне, и смеялась, когда видела его разочарование. Он показал ей, что делать, а после ему пришлось выйти из комнаты и сидеть в гостиной, пока она вводила пароль. Забавы ради он кликнул два раза, и через мгновение высветилось сообщение: Access denied. Password required.

Теперь он хотел открыть ее. Это все, что от нее осталось. Что, если там внутри есть что-то о нем, что может представлять для него опасность? Может быть, это своего рода дневник. Это совершенно невозможная задача, подумал он и озадаченно поглядел на клавиатуру: десять цифр, двадцать девять клавиш и целый ряд других знаков, образующих астрономическое число всевозможных комбинаций. Он постарался расслабиться и сразу подумал, что он сам выбрал бы имя. Имя женщины, сожженной на костре, а после возведенной в ранг святых. Оно подходило прекрасно, а Анни ни за что бы не догадалась. Но она, возможно, выбрала дату. Обычно выбирают даты рождения того, кто близок. Он сидел некоторое время и смотрел на папку, скромный серый квадрат с ее именем. Она скрыла ее именно затем, чтобы оставить тайной. Но теперь она мертва, и старые правила больше не действуют. Может быть, там внутри есть что-то, объясняющее, почему она была такой, какой была. Такой чертовски неприступной.

Самые разные мысли вспыхивали и исчезали, как пыль за поворотом. Сейчас он был один, наедине с бесконечным временем, и не было ни единой вещи, которой можно было бы его заполнить. Сидя тут, в полутемной комнате, и глядя на светящийся экран, он чувствовал себя ближе к Анни. Он решил начать с чисел, например, дней рождения и личных номеров. Некоторые он помнил наизусть: день рождения Анни, свой собственный, день рождения бабушки. Другие можно выяснить. Несмотря ни на что, с этого можно начать. Конечно, она могла придумать и слово. Или много слов, может быть, выражение или известную цитату, может быть, имя. Это будет изнурительная работа. Он не знал, выяснит ли это когда-нибудь, но у него хватит времени и терпения. Кроме того, есть и другие способы.

Он начал с даты ее рождения, которую она наверняка не выбрала бы: третье марта тысяча девятьсот восьмидесятого, ноль три ноль три один девять восемь ноль. Потом те же числа наоборот.

«Access denied», — мерцало на экране. Внезапно в дверях появилась бабушка.

— Что они сказали? — спросила она и облокотилась о косяк.

Он вздрогнул и выпрямил спину.

— Ничего особенного. Задали несколько вопросов.

— Боже, но это так ужасно, Хальвор! Как она умерла?

— Он молча взглянул на нее.

— Эдди сказал, что они нашли ее в лесу. На холме у Змеиного озера.

— О боже, но как она умерла?

— Они не сказали, — припомнил он. — А я забыл спросить.

Сейер и Скарре заняли учебный класс в корпусе за зданием суда. Они задвинули занавески, и в помещении стало почти темно. Скарре сидел наготове с пультом.

В этом временном пристанище-пристройке не было нормальной звукоизоляции. Они слышали звонки телефонов, хлопанье дверей, голоса, смех, шум автомобилей, проезжавших мимо по улице. Пьяный рев со двора снаружи. И все-таки звуки были приглушены, потому что день клонился к вечеру.

— А это что такое?

Скарре наклонился вперед.

— Бегуны. Похожа на Грету Вайтц. Кажется, это нью-йоркский марафон.

— Может, он дал нам не ту кассету?

— Не думаю. Останови, я видел тут острова и шхеры.

Картинка некоторое время дрожала и прыгала, пока, наконец, не успокоилась и не сфокусировалась на двух женщинах в бикини, лежащих на скалистом склоне.

— Мать и Сёльви, — сказал Сейер.

Сёльви лежала на спине, согнув одно колено. Солнечные очки были сдвинуты на затылок, наверное, чтобы избежать белых пятен вокруг глаз. Мать была частично прикрыта газетой, судя по размеру, возможно «Афтенпостен». Рядом с ними лежали газеты, крем для загара и термосы, много больших полотенец и небольшой радиоприемник.

Камера довольно долго показывала двух солнцепоклонниц. Потом объектив перевели на пляж дальше внизу, и справа в кадр вошла высокая светловолосая девушка. Она несла над головой доску для виндсерфинга и шла полуотвернувшись от камеры, вниз, к воде. Походка была совершенно естественной, она шла исключительно для того, чтобы добраться до места, и не остановилась, даже когда вода достигла ее коленей. Они услышали бурление волн, очень сильное, и голос отца, который внезапно начал перекрикивать их.

— Улыбнись, Анни!

Она продолжала идти, все дальше и дальше в воду, пропустив мимо ушей просьбу. Потом все же повернулась, слегка напрягшись под весом доски. Несколько секунд она глядела прямо на Сейера и Скарре. Светлые волосы подхватил ветер, быстрая улыбка проскользнула по лицу. Скарре посмотрел в серые глаза и почувствовал, как мурашки побежали по его коже, пока он следовал взглядом за длинноногой девушкой, которая шла через волны. На ней были купальный костюм из тех, которые носят пловцы, с крестом на спине, и синий спасательный жилет.

— Доска не для новичков, — пробормотал он.

Сейер не ответил. Анни продолжала идти вглубь. Остановилась, взобралась на доску, взяла парус сильными руками, нашла баланс. Потом доска сделала разворот на сто восемьдесят градусов и начала движение. Мужчины сидели молча, пока Анни уплывала все дальше. Она неслась между волнами, как быстроходное судно. Отец следил за ней объективом камеры. Он старался держать камеру ровно, чтобы она не дрожала. Зрители чувствовали гордость, которую он испытывал за нее. Это была ее стихия. Она совсем не боялась упасть и очутиться под водой.

Внезапно она исчезла. На экране появился стол, накрытый скатертью в цветочек, уставленный тарелками и стаканами, ярко начищенными приборами, полевые цветы в вазе. На деревянной доске — котлеты, колбаски и бекон. Сбоку — раскаленный гриль. Солнце сверкало на бутылках с колой и газировкой «Фаррис». Снова Сёльви, в мини-юбке и бюстгальтере от купальника, заново накрашенная, фру Холланд в красивом летнем платье. И, наконец, Анни, спиной к камере, в темно-синих шортах-бермудах. Она снова внезапно обернулась к камере, снова по просьбе отца. Та же улыбка, теперь немного шире: на щеках видны ямочки и еле заметные тонкие синие жилки на шее. Сёльви и мать болтали на заднем плане, звенели кусочки льда, Анни наливала колу. Она еще раз медленно повернулась с бутылкой в руках и спросила в камеру:

— Колы, папа?

Голос был удивительно глубокий. В следующем кадре появился интерьер хижины. Фру Холланд стояла у кухонного стола и нарезала пирог.

«Колы, папа?» Фраза была короткой, но очень теплой. Анни любила своего отца, они слышали это в двух коротких словах, слышали теплоту и уважение. Между ними двоими была разница, как между соком и стаканом красного вина. В голосе была глубина и радость. Анни была папиной дочкой.

Остаток фильма пронесся быстро. Анни с матерью играют в бадминтон, задыхаясь на сильном ветру, отлично подходящем для серфинга и беспощадном для волана. Семья собралась вокруг обеденного стола, где все играют в «Trivial Pursuit». Крупный план доски — видно, кто выигрывает, но Анни не воодушевлена триумфом. Она вообще не работала на камеру, разговаривали все время Сёльви с матерью: Сёльви — милым и тонким голоском, мать — глубже и чуть грубее. Скарре выдохнул дым и почувствовал себя старше, чем когда-либо раньше. Опять смена картинки, а потом показалось красноватое лицо с открытым ртом. Очаровательный тенор заполнил комнату.

— «No man shall sleep», — сказал Конрад Сейер и тяжело поднялся.

— Что ты сказал?

— Лучано Паваротти. Он поет Пуччини. Положи кассету в архив, — попросил он.

— Она хорошо стояла на доске, — сказал Скарре с уважением.

Сейер не успел ответить — зазвонил телефон. Скарре взял трубку и одновременно потянулся за своим блокнотом и ручкой. Это произошло автоматически. Он верил в три вещи на этом свете: основательность, усердие и хороший настрой. Сейер читал слова, которые появлялись на бумаге, одно за другим: Хеннинг Йонас, Кристал, четыре. Двенадцать двадцать пять. Лавка Хоргена. Мотоцикл.

— Вы можете приехать в отделение? — резко спросил Скарре. — Нет? Тогда мы заедем сегодня к вам домой. Это очень важные данные. Мы благодарим вас.

Он положил трубку.

— Один из соседей. Хеннинг Йонас, живет в доме четыре. Только что пришел домой и узнал о том, что случилось с Анни. Он подобрал ее вчера наверху у перекрестка и подбросил до магазина Хоргена. Говорит, что там стоял мотоцикл. И ждал ее.

Сейер облокотился спиной о стол.

— Опять мотоцикл, как и говорил Хорген. У Хальвора есть мотоцикл, — сказал он задумчиво. — Почему он не смог приехать?

— Его собака рожает.

Скарре положил записку в карман.

— Может быть, Хальвор просто забыл, как долго он отсутствовал дома. Я надеюсь, что это сделал не Хальвор. Мне он понравился.

— Убийца есть убийца, — лаконично сказал Сейер. — Случается, что они очень милы.

— Да, — ответил Скарре. — Но легче сажать того, чье лицо тебе внушает отвращение.

Йонас просунул руку под живот собаки и осторожно пощупал. Она быстро дышала, розовый влажный язык вывалился из пасти. Она лежала очень спокойно, позволяя ему ощупать ее. Оставалось недолго. Он посмотрел в окно, он надеялся, что скоро все закончится.

— Молодец, Гера, девочка, — сказал он и погладил ее.

Собака смотрела мимо него, не тронутая похвалой. Он опустился на пол. Сидел и смотрел на нее. Тихое, терпеливое животное. С ней никогда не было хлопот, она всегда была послушной и мягкой, как ангел. Никогда не убегала от него, когда они ходили гулять, ела еду, которую он ей давал, и незаметно уходила в свой угол, когда он сам поднимался вечером наверх в спальню. Он просто хотел сидеть так рядом, пока все не закончится, совсем близко — и слушать ее дыхание. Может быть, ничего не произойдет до рассвета. Он не устал. И тут в его дверь позвонили — короткий, резкий звонок. Он поднялся и открыл дверь.

Сейер решительно и крепко пожал ему руку. Этот человек излучал власть. Младший был другим, с мальчишеской рукой и тонкими пальцами. Открытое лицо, и взгляд не такой, как у старшего. Он попросил их зайти.

— Как дела у собаки? — спросил Сейер.

Красивый доберман спокойно лежал на черно-розовом восточном ковре. Скорее всего, это подделка, на настоящие восточные ковры не кладут рожающих собак, подумал он. Собака часто дышала, но лежала совершенно неподвижно и словно не замечала, что в комнату вошло двое чужаков.

— Это первый ее помет. Я думаю, трое, попробовал сосчитать. Но все должно быть хорошо. С Герой никогда не бывает неприятностей. — Он покачал головой. — Я так потрясен случившимся, что не могу ни на чем сконцентрироваться.

Йонас смотрел мимо них, на собаку, пока говорил, провел сильными руками по голове. Вокруг лысины росли каштановые курчавые волосы, а глаза были необычайно темными. Мужчина среднего роста и среднего сложения, но с сильным корпусом и несколькими лишними килограммами вокруг талии, вероятно, лет тридцати с лишним. В молодости мог выглядеть как более темный вариант Скарре. У него были приятные черты лица и хороший цвет кожи, как будто он побывал на юге.

— Вы не хотите купить щенка?

Он кинул на них умоляющий взгляд.

— У меня дома леонбергер, — объяснил Сейер, — и я не думаю, что он простит меня, если я приду со щенком на руках. Он очень избалован.

Йонас кивнул, сидя на диване. Выдвинул стол, чтобы мужчины смогли пробраться мимо него. Полицейские сели.

— Я встретил Фритцнера у гаража вечером, когда вернулся с ярмарки в Осло. Он мне и рассказал. Я до сих пор не верю… Я не должен был выпускать ее из автомобиля, не должен был. — Он потер глаза и снова посмотрел на собаку. — Анни часто бывала тут в доме. Сидела с детьми. Сёльви я тоже знаю. Если бы это случилось с ней, — сказал он тихо, — я бы еще понял. Сёльви больше похожа на девочку, которая может поехать с кем-то, если ей предложат, даже если она его не знает. Ни о чем, кроме мальчиков, не думала. Но Анни… — Он посмотрел на них. — Анни такое не интересовало. Она была очень осторожной. И у нее был друг, я думаю.

— Верно, был. Вы его знаете?

— Нет-нет, совсем не знаю. Но я видел их на улице, на расстоянии. Они стеснялись, даже не держались за руки.

Он печально улыбнулся своим мыслям.

— Куда вы ехали, когда подобрали Анни?

— На работу. Сначала казалось, что Гера начнет рожать, но потом все опять успокоилось.

— Когда вы открываетесь?

— В одиннадцать.

— Это ведь довольно поздно?

— Да, но знаете, молоко и хлеб нужны людям с утра, а персидские ковры приходят на ум позже, когда удовлетворены первичные потребности. — Он улыбнулся. — У меня ковровая галерея, — объяснил он. — В центре, на улице Каппелен.

Сейер кивнул.

— Анни должна была пойти к Анетте Хорген делать домашнее задание. Она вам это сказала?

— Школьное задание? — удивленно спросил он. — Нет, не говорила.

— Но у нее был с собой рюкзак?

— Да, был. Может, просто в качестве прикрытия, я не знаю. Ей нужно было к лавке Хоргена, это все, что я знаю.

— Расскажите нам, что вы видели.

Йонас кивнул.

— Анни бежала вниз по крутому склону у перекрестка. Я переехал его и остановился на остановке. Спросил, не подвезти ли ее. Ей нужно было к Хоргенам, а это довольно далеко. Она не была ленивой, наоборот, очень энергичной. Постоянно бегала. Была в прекрасной физической форме. Но все равно села в машину и попросила меня высадить ее у магазина. Я думал, ей надо что-то купить, может, с кем-нибудь встретиться. Я высадил ее и поехал дальше. И я видел мотоцикл. Он стоял припаркованный рядом с магазином, и последнее, что я видел, было то, что она направилась к нему. Я имею в виду, я точно не знаю, ждал ли он ее и кто это был. Я только видел, что она решительным шагом направилась к мотоциклу и больше не оборачивалась.

— Что это был за мотоцикл? — спросил Сейер.

Йонас развел руками.

— Я предполагал, что вы можете спросить, но я не разбираюсь в мотоциклах. Я работаю в другой отрасли, скажем мягко. Для меня это всего лишь хром и сталь.

— Какого цвета?

— Разве не все мотоциклы черные?

— Вовсе нет, — коротко сказал Сейер.

— В любом случае, он не был ярко-красным, я бы запомнил.

— Это был большой и громоздкий мотоцикл или маленький? — не сдавался Скарре.

— Думаю, большой.

— А водитель?

— Его почти не было видно. Он был в шлеме. На шлеме было что-то красное, я припоминаю. И он не выглядел как взрослый мужчина. Наверняка еще совсем пацан.

Сейер кивнул и спросил:

— Вы видели ее друга. У него есть мотоцикл. Мог это быть он?

Йонас нахмурил лоб, как будто стоял на страже.

— Я видел его, проходя мимо, на улице, издали. Этот же был в стороне, да еще и в шлеме. Я не могу сказать, был ли это он. Я даже не хочу предполагать этого.

— Не то, что это был он. — Сейер прикрыл глаза. — Только что это мог быть он. Вы говорите, он выглядел молодо. Он худощав?

— Нелегко увидеть фигуру в кожаной одежде, — ответил Хеннинг беспомощно.

— Но почему вы решили, что он молодо выглядит?

— Ну что я могу сказать? — смутился Йонас. — Я предположил это, потому что Анни совсем молода. Или что-то было в его осанке, может быть. — Он был в затруднении. — Никто ведь не знает заранее, что именно будет иметь значение.

Он опустился на колени рядом с собакой.

— Вы должны понять, каково жить в таком маленьком городке, — сказал он обеспокоено. — Слухи распространяются так быстро. Кроме того, я никогда бы не поверил, что ее друг может сделать что-то подобное. Он же всего лишь мальчик, и они давно гуляли вместе.

— Дайте нам возможность самим это оценить, — решительно сказал Сейер. — Мотоцикл — это, разумеется, очень важно, и другой свидетель его тоже видел. Если он невиновен, его не осудят.

— Нет? — спросил Хеннинг с сомнением. — Но он станет подозреваемым. Если я скажу, что он был похож на ее друга, тогда вы сразу же превратите его жизнь в ад. А правда состоит в том, что я даже не могу предположить, кто это был. — Он энергично покачал головой. — Я видел только фигуру в черной кожаной одежде и шлеме. Это мог быть кто угодно. У меня есть сын семнадцати лет, это мог быть он. Я бы не узнал его в этом облачении, понимаете?

— Да, я понимаю, — коротко ответил Сейер. — Вы в конечном итоге ответили на мой вопрос. Это мог быть он. А что касается упомянутого ада, он уже живет в аду.

Йонас сглотнул комок в горле.

— О чем вы говорили с Анни, когда сидели в машине?

— Она была неразговорчивой. Я развлекал ее, рассказывал о Гере и о щенках, которых она ждет.

— Она не казалась испуганной, или нервной, или что-то вроде этого?

— Нисколько. Она вела себя как обычно.

Сейер оглядел комнату и заметил, что она скудно меблирована, как будто еще не обставлена до конца. Но зато здесь было изобилие ковров: на полу и стенах, большие восточные ковры, с виду дорогие. На стене висели две фотографии: портреты двухлетнего светловолосого мальчика и подростка.

— Это ваши сыновья? — Сейер сменил тему.

— Да, — ответил Хеннинг. — Но фотографии уже довольно старые.

Он снова погладил собаку по черным, мягким, как шелк, ушам и влажной морде.

— Сейчас я живу один, — добавил он. — Наконец купил собственную квартиру в городе, на Оскарсгате. Этот дом для меня слишком велик. В последнее время я нечасто видел Анни. Ей стало неудобно навещать меня, когда жена уехала. Да и дети выросли, больше не надо было сидеть с ними.

— Вы торгуете восточными коврами?

— Я закупаю их в основном в Турции и Пакистане. Иногда в Иране, но там слишком накручивают цены. Я выезжаю туда пару раз в год и провожу там несколько недель. Проходится проводить немало времени в поездках. Я развиваю дело, — в его голосе прозвучало удовлетворение. — Я наладил хорошие контакты. Это самое важное — наладить отношения, построенные на доверии. У восточных людей непростое отношение к Западу.

Скарре протиснулся мимо стола и подошел к задней стене, которую целиком от пола до потолка покрывал большой ковер.

— Это из турецкой Смирны, — сказал Йонас. — Один из самых лучших моих ковров. Я вообще-то не могу позволить себе такой. Два с половиной миллиона узлов. Непостижимо, верно?

Скарре посмотрел на ковер.

— Говорят, их плетут дети? — спросил он.

— Зачастую, но не мои ковры. Это погубило бы репутацию заведения. Можно возмущаться этим, но факт остается фактом: дети плетут самые совершенные ковры. У взрослых слишком толстые пальцы.

Некоторое время они стояли и смотрели на ковер, на геометрические фигуры, становящиеся все меньше к центру, на разнообразные сочетания оттенков.

— Правда ли, что детей приковывают к ткацким станкам? — сдавленным голосом спросил Сейер.

Йонас сокрушенно покачал головой.

— Это кажется бесчеловечным, в ваших устах. Между тем, те, кто получает работу ткача, счастливы. Хороший ткач имеет еду, одежду и тепло. У него начинается настоящая жизнь. Если их и приковывают к станкам, то только по просьбе родителей. Часто один такой ткач содержит всю семью из пяти-шести человек. Так он может спасти мать и сестер от проституции, отца или братьев — от попрошайничества и воровства.

— Я слышал, что это всего лишь исключения, — сказал Сейер. — Когда они становятся старше и у них толстеют пальцы, они часто уже слепы или плохо видят из-за постоянного напряжения глаз во время работы за ковроткацким станком. И потом они вообще уже не могут работать. И сами заканчивают свою жизнь, как те же попрошайки.

— Вы слишком часто смотрели канал «ТВ-2», — улыбнулся Хеннинг. — Лучше поезжайте и посмотрите сами. Ткачи — это счастливые маленькие люди, пользующиеся большим уважением в народе. Но буржуазная мораль стоит на страже, когда речь идет о подобных вещах. Поэтому я держусь подальше от детского труда. Если вы когда-нибудь захотите приобрести ковер, приходите на улицу Каппелен. Я позабочусь о том, чтобы вы остались довольны покупкой.

— Я не думаю, что у меня будет такая возможность.

— Почему этот ковер в пятнах? — полюбопытствовал Скарре.

Йонас непроизвольно улыбнулся этой абсолютной неосведомленности и вместе с этим оживился, как будто разговор о его большой страсти был для него глотком почти яростной радости. Он загорелся.

— Это ковер кочевников.

Скарре ничего не понял.

— Кочевники все время переезжают, так? Изготовление большого ковра занимает у них примерно год. А шерсть они окрашивают с помощью растений. Которые им, соответственно, приходится срывать в разные времена года, в разной местности. Вот этот синий цвет, — он показал на ковер, — получается из растений индиго. Красный — из морены. Но внутри этого шестигранника другой красный, он получается из раздробленных костей животных. Этот цвет, оранжевый, — это хна, желтый — шафрановый крокус. — Он положил ладонь на ковер и провел вниз. — Это турецкий ковер, связанный узлами «гиордес». На каждом квадратном сантиметре около сотни узлов.

— А узоры? Кто их изобретает?

— Они уже сотни лет ткут одни и те же узоры, а некоторые из них даже не зарисованы. Старые ткачи путешествуют вокруг ткацких мастерских и поют для них узоры.

Старые слепые ткачи, подумал Сейер.

— Мы здесь, на Западе, — продолжал Йонас, — потратили много времени, чтобы открыть свое ремесло. Традиционно мы предпочитаем узоры из узнаваемых фигур, изображающие какой-нибудь сюжет. Поэтому первым делом наше внимание привлекли охотничьи и садовые ковры, они ведь содержат цветочные и животные мотивы. Я лично предпочитаю этот стиль. Широкая кайма как бы удерживает узор. Взгляд втягивается все глубже внутрь, а в середине мы находим что-то вроде сокровища. Как здесь, — он показал на ковер. — Вот этот медальон в центре. Извините, — вдруг перебил он сам себя. — Я говорю все время о себе и о своем… — Он выглядел смущенным.

— Шлем, — сказал Скарре, оторвавшись от ковра. — Он был цельный или открытый?

— А бывают открытые шлемы? — удивленно спросил Хеннинг.

— У цельного шлема есть защита для подбородка и шеи сзади. Открытый шлем прикрывает только саму голову.

— Я не заметил.

— А одежда? Она была черной?

— Во всяком случае, темной. Мне не пришло в голову присмотреться к нему. Я просто любовался тем, как красивая девушка пересекала улицу и шла к парню на мотоцикле. Все ведь именно так и должно быть, верно?

Полицейские поблагодарили Хеннинга и немного помедлили около двери.

— Мы еще вернемся, мы надеемся на ваше понимание.

— Разумеется. Если щенки родятся сегодня ночью, я проведу дома несколько дней.

— Вы закроете магазин?

— Клиенты звонят мне домой, если я им нужен.

Гера вдруг глубоко вздохнула и болезненно застонала на настоящем восточном ковре. Скарре долго глядел на нее, затем наконец неохотно последовал за шефом, спросив с надеждой:

— Может быть, мы увидим их, когда приедем в следующий раз? Ну, щенков.

— Конечно, — подтвердил Йонас.

— Не делай этого, — улыбнулся Сейер, вспомнив о Кольберге.

— Ты помнишь шлем Хальвора? Который висел у него в комнате? — спросил Скарре, когда они снова сидели в машине.

— Цельный шлем с красной полосой, — задумчиво ответил Сейер. — Послушай, мне нужно домой — выгулять собаку.

— Я хотел спросить, Конрад: ты такой же фанатик своего дела, как Йонас?

Сейер взглянул на напарника.

— Конечно. Неужели ты сомневаешься? — Он пристегнулся и завел мотор. — Меня вот что пугает: человек готов солгать из-за непонятной симпатии к парню, которого он даже не знает, только потому, что уверен в его честности. — Сейер вспомнил Хальвора и почувствовал легкую жалость к нему. — Пока ты не убьешь в первый раз, ты не убийца. Ты еще нормальный человек. А потом, когда соседи узнают, что ты кого-то убил, тогда вдруг ты становишься убийцей и остаешься им до конца своей жизни, продолжаешь убивать людей направо и налево. Ты не просто убийца — ты потерявшая управление машина для убийств.

Скарре вопросительно взглянул на Конрада:

— Значит, ты подозреваешь Хальвора?

— Разумеется. Он был ее другом. Но главное, что мне интересно, — почему Йонас так сердечно защищал парня, которого видел всего лишь пару раз издали.

Рагнхильд Альбум наклонилась над новым альбомом и, почти с благоговением открыв первый нетронутый лист, начала рисовать. Альбом был новый, но достоин ли того автомобиль в облаке пыли, чтобы лишить альбом его белой девственности? В упаковке были карандаши шести цветов. Сейер купил в городе альбомы с карандашами: один — для Рагнхильд и один — для Раймонда. Сегодня у девочки на затылке были завязаны два хвостика — они торчали вверх, как антенны.

— Какая красивая у тебя сегодня прическа, — похвалил Сейер.

— Этим, — сказала мать и потянула за один хвостик, — она ловит позывные операции «Белый Волк» в Нарвике, а этим — бабушку на Свальборде.

Он засмеялся.

— Но она говорит, что видела лишь облако пыли, — озабоченно продолжила мать.

— Она говорит, что там был автомобиль, — сказал Сейер. — Стоит попытаться. — Он положил руку на плечо ребенка. — Закрой глаза, — попросил он, — и попробуй вспомнить его. А потом рисуй так хорошо, как можешь. Ты должна не просто нарисовать автомобиль. Ты должна нарисовать именно тот самый автомобиль, который вы видели с Раймондом.

— Да-да, — нетерпеливо ответила девочка.

Сейер вывел фру Альбум из кухни и отвел в гостиную, чтобы она не стояла у Рагнхильд над душой. Ирене Альбум стояла у окна и смотрела на далекое небо. Был туманный день, пейзаж напоминал старую картину в романтическом стиле.

— Анни часто оставалась с Рагнхильд, — тихо сказала она. — Они садились на автобус и уезжали на целый день в город. Ездили на минипоезде по площади, на эскалаторе и лифте в универмаге, занимались всем, что Рагнхильд нравилось. У нее был прирожденный талант общения с детьми. Она о них так хорошо заботилась.

Сейер слышал, как девочка копается в коробке с карандашами на кухне.

— Знаете ли вы ее сестру? Сёльви?

— Знаю. Но они всего лишь сводные сестры.

— Да?

— Вы не знали?

— Нет, — медленно произнес он.

— Все знают, — просто сказала Ирене. — Это не тайна. Девочки очень разные. Отец Сёльви потерял право на встречи с ребенком и больше никогда не появлялся.

— Почему?

— Как обычно. Алкоголизм и жестокое обращение. Но это версия матери. А Ада Холланд очень сурова, так что ничего нельзя сказать наверняка.

— Но ведь Сёльви уже совершеннолетняя? И может решать за себя?

— Уже, видимо, слишком поздно. Я больше думаю про Аду, — добавила она. — Она не получила назад свою девочку, как я.

— Готово! — раздался крик с кухни.

Они поднялись и пошли смотреть. Рагнхильд сидела, склонив голову набок, и выглядела не слишком довольной. Серая пыль заполняла большую часть листка; из облака торчала передняя часть машины, с фарами и бампером. Капот был длинный, как у американских автомобилей, бампер выкрашен в черный цвет. Он выглядел так, как будто скалился широкой беззубой улыбкой. Фары были скошены внутрь. Как китайские глаза, подумал Сейер.

— Он сильно шумел? Когда проезжал мимо?

Наклонившись над кухонным столом, полицейский почувствовал сладкий запах жвачки.

— Очень сильно.

Он посмотрел на рисунок.

— Ты сможешь нарисовать для меня еще один рисунок? Только фары?

— Но они были такие, как ты видишь! — Она показала на рисунок. — Они смотрели вбок.

— И такого же цвета, Рагнхильд?

— Нет, он был не совсем серый. Но здесь не так уж много цветов, — она потрясла коробкой со взрослым видом. — Это был цвет, которого тут нет.

— Какой?

— Такой, у которого нет имени.

В его голове возник целый ряд названий: сиена, сепия, антрацит…

— Рагнхильд, — осторожно спросил он. — Ты не помнишь, было ли у машины что-нибудь на крыше?

— Антенны?

— Нет, что-то побольше. Раймонд говорил, что на крыше лежало что-то большое.

Она взглянула на него и немного подумала.

— Да! — воскликнула она вдруг. — Маленькая лодка.

— Лодка?

— Маленькая черная лодка.

— Я не знаю, что бы я без тебя делал, — улыбнулся Сейер и пальцами сжал хвостики-антенны. — Элисе, — добавил он, — у тебя красивое имя.

— Никто не хочет меня так звать. Все говорят Рагнхильд.

— Я буду звать тебя Элисе, хорошо?

Она смущенно покраснела, закрыла коробку, свернула альбом и протянула все это ему.

— Нет, это все теперь твое?

Она моментально снова открыла коробку и продолжила рисовать.

— Один кролик лежит на боку!

Раймонд стоял в дверях комнаты отца и беспокойно раскачивался туда-сюда.

— Какой?

— Цезарь. Бельгийский большой.

— Нужно его убить.

Раймонд так испугался, что пукнул. Этот маленький выброс газов никак не повлиял на воздух в закрытой комнате.

— Но он же дышит, он просто лежит!

— Нет смысла кормить тех, кто все равно умрет, Раймонд. Положи его на колоду. Топор прислонен к задней двери в гараже. Береги руки! — добавил он.

Раймонд снова выбрался наружу и понуро направился вперевалку через двор к клеткам с кроликами. Он некоторое время смотрел на Цезаря через решетку. Тот лежал точно как ребенок, свернувшись в мягкий комочек. Глаза зверька были закрыты. Он не пошевелился, когда клетку открыли и к нему осторожно протянулась рука. Раймонд бережно погладил кролика по спине, как обычно, теплой. Сильно собрал кожу на загривке и поднял его. Сердце кролика билось вдвое тише, и он выглядел совершенно обессиленным.

Потом он сидел, облокотившись о кухонный стол. Перед ним лежал альбом с национальной сборной, птицами и зверями. Он выглядел совершенно подавленным, когда появился Сейер. На Раймонде не было ничего, кроме спортивных штанов и тапочек. Волосы всклокочены, белый и мягкий живот обнажен. Круглые глаза глядели обиженно, а губы были надуты так, как будто он усердно что-то сосал, может быть, леденец.

— Добрый день, Раймонд! — Сейер сильно наклонился к коротышке, пытаясь успокоить его. — Ты думаешь, я не вовремя?

— Да, я занимаюсь своей коллекцией, а ты мне мешаешь.

— Да, я тебя понимаю. Такие вещи действительно раздражают. Но я бы не пришел, если бы это не было очень важно, надеюсь, ты понимаешь.

— Ну да, ну да.

Раймонд, немного смягчившись, зашел в дом. Сейер последовал за ним и выложил на стол альбом и карандаши.

— Я хочу, чтобы ты немного порисовал для меня, — осторожно попросил он.

— О нет! Ни за что на свете! — Раймонд выглядел таким обеспокоенным, что Сейеру пришлось положить ему руку на плечо.

— Я не умею рисовать, — захныкал коротышка.

— Все умеют рисовать, — спокойно возразил Сейер.

— Во всяком случае, не людей.

— Людей тебе рисовать не придется. Только автомобиль.

— Автомобиль?

Теперь он глядел очень подозрительно. Глаза сузились и стали больше похожи на обычные.

— Автомобиль, который вы встретили с Рагнхильд. Тот, что ехал так быстро.

— Плохо, что вы пристаете ко мне с автомобилем.

— Это очень важно. Мы искали его, но никто не объявился. Может, это и есть тот мерзавец, Раймонд, и тогда мы должны его поймать.

— Я же сказал, что он ехал слишком быстро.

— Но что-то ты же должен был увидеть, — убеждал Сейер, понизив голос. — Ты ведь видел, что это автомобиль, так? Не лодка и не велосипед. Или, например, не караван верблюдов.

— Верблюдов? — Раймонд засмеялся так громко, что его белый живот задрожал. — Это было бы весело, толпа верблюдов на дороге! Это были не верблюды. Это был автомобиль. С лыжным чехлом на крыше.

— Нарисуй его, — Сейер уже даже не просил.

Раймонд сдался. Он сел за стол и высунул язык. Пара минут ушла у Сейера на то, чтобы понять, что он был абсолютно честен в оценке своих художественных способностей. Результат был похож на пеклеванный хлеб на колесах.

— Ты можешь закрасить его?

Раймонд открыл коробку, тщательно оглядел все карандаши и выбрал красный, наконец. Потом полностью сконцентрировался на том, чтобы не вылезать за контур.

— Красный, Раймонд?

— Да, — коротко ответил он и продолжал раскрашивать.

— Так машина была красной? Ты уверен? Мне казалось, ты говорил, что она была серой?

— Я сказал, что она красная.

Сейер, тщательно подбирая слова, отодвинул табурет от стола и заговорил:

— Ты сказал, что не помнишь цвет. Но что, скорее всего, машина была серая, как думает Рагнхильд.

Раймонд обиженно почесал себе живот.

— Я лучше помню сейчас, знаешь. Я сказал вчера, тому, кто приходил, что она была красной.

— Кому?

— Просто мужчине, который проходил мимо и остановился у клеток. Он хотел посмотреть на кроликов. Я говорил с ним.

Сейер почувствовал покалывание вдоль позвоночника.

— Это кто-то знакомый?

— Нет.

— Ты можешь рассказать мне, как он выглядел?

Коротышка отложил красный карандаш и вытянул нижнюю губу.

— Нет, — сказал он наконец.

— Не хочешь?

— Просто человек. Ты все равно будешь недоволен.

— Будь так любезен. Я помогу тебе. Толстый или худой?

— Нормальный.

— Темный или светлый?

— Не знаю. Он был в кепке.

— Неужели. Молодой парень?

— Не знаю.

— Старше меня?

Раймонд взглянул на полицейского.

— О нет, не такой старый, как ты. Ты же совсем седой.

Ну спасибо, подумал Сейер.

— Я не хочу его рисовать.

— Можно не рисовать. Он был на машине?

— Нет, пришел пешком.

— Когда он уходил, то пошел вниз по дороге или вверх, на вершину Коллена?

— Не знаю. Я пошел к папе. Он был очень хороший, — вдруг сказал Раймонд.

— Охотно верю. Что он сказал, Раймонд?

— Что кролики замечательные. И не хочу ли я продать одного, если появятся маленькие крольчата.

— Продолжай, продолжай.

— Потом мы поговорили о погоде. О том, как сухо. Он спросил, слышал ли я о девочке у озера и знал ли я ее.

— И что ты ему сказал?

— Что я ее нашел. Он сказал, очень жаль, что девочка мертва. И я рассказал о вас, что вы были тут и спрашивали меня об автомобиле. Автомобиле, переспросил он, шумном автомобиле, который постоянно ездит по здешним дорогам на ужасной скорости? Да, сказал я. Его я тоже видел. Он сказал, что это. Это был красный «Мерседес». Я наверняка ошибся, когда вы спрашивали, теперь я припоминаю. Машина была красная.

— Он тебе поверил?

— Нет, нет, мне нельзя верить. Взрослый человек никогда не верит. Я сказал ему это.

— А одежда, Раймонд? Что на нем было?

— Обычная одежда.

— Коричневая одежда? Или синяя? Ты можешь вспомнить?

Раймонд растерянно посмотрел на Сейера и сжал голову руками.

— Ты можешь так не приставать?

Сейер выдержал паузу. Дал ему посидеть немного и успокоиться. Потом сказал очень тихо:

— Но автомобиль был все-таки серый или зеленый, так?

— Нет, он был красный. Я сказал как есть, так что не нужно угрожать. Потому что автомобиль был красный, и тогда он был доволен.

Он снова наклонился над листком и перечеркнул рисунок несколько раз. Рот вытянулся упрямой чертой.

— Не порть. Я с удовольствием заберу его. — Сейер взял рисунок. — Как твой отец? — спросил он.

— Он не может ходить.

— Я знаю. Давай зайдем к нему.

Сейер поднялся и двинулся за Раймондом по коридору. Они открыли дверь без стука. В комнате царила полутьма, но света хватало, чтобы Сейер мгновенно увидел старика, стоявшего рядом с ночным столиком в старой сорочке и слишком больших трусах. Его колени угрожающе дрожали. Он был настолько же худым, насколько сын — круглым.

— Папа! — закричал Раймонд. — Что это ты делаешь!

— Ничего, ничего. — Рука старика нащупывала зубной протез.

— Сядь. Ты сломаешь ноги.

На ногах у старика были эластичные гольфы, а над ними набухали колени, как два бледных хлебных пудинга с родимыми пятнами, похожими на изюм.

Раймонд помог отцу опуститься на постель и подал ему зубы. Старик избегал взгляда Сейера — смотрел вверх. Глаза были бесцветные, с крошечными зрачками, под длинными кустистыми бровями. Зубы встали на место. Сейер подошел и встал перед ним. Взглянул в окно, выходящее на двор и дорогу. Занавески были задвинуты, и свет проникал лишь сквозь узкую щель.

— Вы наблюдаете за дорогой? — спросил он.

— Вы из полиции?

— Да. У вас тут хороший вид, если раздвинуть занавески.

— Я никогда этого не делаю. Только в облачную погоду.

— Вы видели тут чужие автомобили или мотоциклы?

— Случалось. Например, полицейский автомобиль. Или сказочные сани, на которых вы тут разъезжаете.

— А пешеходов?

— Туристов. Им жизненно необходимо залезть на Коллен, пособирать камешки. Еще они ходят посмотреть на гнилое озеро. Оно битком набито трупами овец. Кому что больше нравится.

— Вы знали Анни Холланд?

— Я знаю ее отца. Со времени работы в мастерской. Он поставлял автомобили.

— Вы там всем заправляли?

Старик подтянул одеяло и кивнул.

— У него были две девочки. Со светлыми волосами, красивые.

— Анни Холланд мертва.

— Я знаю. Я читаю газеты, как любой другой.

Он кивнул на пол, где под ночным столиком лежала толстая стопка газет и что-то еще, сверкающее, в фольге.

— Вчера вечером здесь во дворе был человек, который говорил с Раймондом. Вы его видели?

— Я только слышал бормотание снаружи. Раймонд, возможно, не слишком шустрый, — вдруг резко сказал он, — зато он не знает, что такое злоба. Понимаете? Он такой добрый, что, кажется пойдет за вами на поводу, как теленок. Но на самом деле он поступает так, как считает нужным.

Раймонд серьезно кивнул и почесал живот.

Сейер поймал взгляд светлых глаз старика.

— Я знаю, — сказал он тихо. — Так вы слышали, как они разговаривали? И не поддались искушению приоткрыть занавеску?

— Нет.

— Вы совершенно не любопытны, господин Локе?

— Верно, не любопытен. Я слежу за порядком в собственном доме, а до чужих мне нет дела.

— Но если я скажу, что мужчина, зашедший к вам во двор, возможно, замешан в убийстве девочки Холландов, — вы мне ответите?

— В этом случае, да. Я не смотрел наружу, я читал газету.

Сейер осмотрелся в маленькой комнате и вздрогнул. Здесь плохо пахло — видимо, у старика отказали почки. В комнате следовало бы убраться, открыть окно, а старика усадить в горячую ванну. Полицейский кивнул и вышел на чистый воздух; несколько раз глубоко вдохнул. Раймонд поплелся следом и стоял, скрестив руки, пока Сейер садился за руль.

— Ты починил автомобиль, Раймонд?

— Мне нужен новый аккумулятор, говорит папа. А на него у меня сейчас нет денег. Он стоит больше четырехсот. Я не езжу по дорогам, — добавил он быстро. — Почти никогда.

— Молодец. Заходи скорее в дом, ты замерзнешь.

— Да. — Он продолжал дрожать. — А я еще отдал куртку.

— Зря ты это сделал, верно? — спросил Сейер.

— Я думал, что я должен, — печально сказал он. — Она лежала там и на ней ничего не было.

— Кто она? — Сейер в замешательстве смотрел на него. Куртка на трупе была курткой Раймонда! — Ты прикрыл ее? — быстро спросил он.

— На ней совсем не было одежды, — ответил коротышка и ковырнул землю тапком.

Так он подумал, что она мерзнет и он должен ее укрыть. Светлые волоски были, видимо, кроличьей шерстью. Он ел леденцы. Сейер посмотрел ему в глаза, глаза ребенка, чистые, как родниковая вода. Но мышцы у него были, крепкие, как рождественский окорок. Он непроизвольно покачал головой.

— Ты хорошо поступил, — твердо сказал полицейский, глядя в глаза собеседника. — Вы говорили друг с другом?

В глазах Раймонда появилось недоумение, вытесняя ангельское выражение, как будто он начинал различать контуры ловушки.

— Ты же сказал, что она мертва!

После того, как Сейер уехал, Раймонд выскользнул наружу и заглянул в гараж. Цезарь лежал в самом дальнем углу под старым вязаным свитером и все еще дышал.

Скарре разделался с рутиной и докладами. Он довольно улыбнулся и напел несколько куплетов из «Jesus on the line». Жизнь была прекрасна, а расследовать дело об убийстве куда лучше, чем вооруженные ограбления. Рядом стоял шеф и размахивал мороженым «Kroneis». Скарре быстро сдвинул бумаги в сторону и взял его.

— Ветровка, — сказал Сейер, — на трупе. Она принадлежит Раймонду.

Скарре так удивился, что мороженое выскользнуло у него из рук.

— Я верю, что он накинул на нее ветровку по дороге домой, после того, как отвел Рагнхильд. Он аккуратно прикрыл ее, потому что она была без одежды. Я позвонил Ирене Альбум: Рагнхильд настаивает на том, что ветровки не было, когда они подходили к озеру. И все же это его куртка. Мы установим за ним наблюдение. Я объяснил ему, что, к сожалению, он не может получить ее назад прямо сейчас, и он был так озадачен, что я обещал ему свою старую. Есть что-то новое? — наконец спросил он.

Скарре пытался ликвидировать следы от мороженого на бумагах.

— Я проверил всех соседей Анни. В основном это вполне добропорядочные люди, но здесь на улице очень много транспортных средств.

Сейер слизнул клубнику с верхней губы.

— На двадцать один двор приходится восемьдесят транспортных единиц. Это подрывает всю статистику.

— Им приходится долго добираться до работы, — объяснил Сейер. — Они все работают в городе или в Форнебю. Не могут найти работу в Люннебю, понимаешь.

— Да, верно. Но из-за этого на дороге вечные пробки. Но я нашел и еще кое-что. Посмотри сюда. — Скарре полистал свои выписки. — Кнут Йенсволь, Снесвейен, восемь. Тренер по гандболу, у которого играла Анни. Отсидел за изнасилование. Восемнадцать месяцев, в Уллерсмо. — Сейер наклонился над бумагами. — Он очень постарался скрыть это. — Сейер кивнул и снова лизнул мороженое. — Может быть, придется созвать всю команду. Может быть, он пытался приставать к кому-нибудь из девочек. А какие новости у тебя? Есть описание автомобиля?

Сейер вздохнул и вынул из внутреннего кармана рисунки.

— Рагнхильд говорит, что лыжный чехол был лодкой. А у Раймонда получился очень смешной рисунок, — сказал он тихо. — Но гораздо больше меня заинтересовал турист, который приходил к нему во двор вчера вечером и без труда переубедил Раймонда, что автомобиль был красным. — Сейер положил рисунки на стол.

Скарре широко раскрыл глаза.

— Как? — только и спросил он.

— Обычный турист, — объяснил Сейер. — В кепке. Я не стал давить, он начал выходить из себя.

— Вот это я называю расторопностью.

— Это я называю в первую очередь умением рисковать, — задумчиво возразил Сейер. — Но ведь речь идет о человеке, который знает, кто такой Раймонд. Он знает также, что они видели его, Раймонд и девочка, и хочет обезопасить себя. Так что нам нужно сосредоточиться на автомобиле. Он вполне может стоять где-нибудь по соседству.

— Но подойти к дому Раймонда — это довольно отчаянный поступок. Никто не мог его видеть?

— Я спрашивал. Никто не видел его. Но если он пришел с вершины Коллена, дом Локе — это первый дом, а его двор плохо виден из соседних домов.

— А что старик?

— Он слышал только бормотание снаружи и ни на секунду не поддался искушению выглянуть из-за занавески.

Некоторое время полицейские молча ели мороженое.

— Значит, забудем Хальвора? И мотоцикл?

— Ни в коем случае.

— Когда мы вызовем его?

— Вечером.

— Почему ты решил подождать до вечера?

— Здесь по вечерам потише. Да, я поговорил с матерью Рагнхильд, пока девочка оставляла в альбоме свои показания. Сёльви — не дочь Холланда. Биологическому отцу запретили общаться с дочерью. Вероятно, по причине алкоголизма и насилия.

— Сёльви сейчас двадцать один?

— Да. Но, по всей видимости, несколько лет прошло в мучительных конфликтах.

— И что ты хочешь от него?

— Он так или иначе пережил потерю ребенка. А сейчас его бывшая жена, к которой он сильно привязан, переживает то же самое. Может быть, он объявится. Но это просто мысли вслух.

Скарре почти прошептал:

— Кто он?

— Это ты выяснишь, когда доешь мороженое. А потом придешь ко мне в офис. Мы приступим к делу, как только ты узнаешь, кто он.

Сейер вышел.

Скарре набрал номер Холландов, с удовольствием слизывая мороженое в ожидании ответа.

— Я не хочу говорить об Акселе, — отрезала фру Холланд. — Он долго разрушал нашу семью, и через много лет мы, наконец, смогли избавиться от него. Если бы я не привлекла закон, он бы просто уничтожил Сёльви.

— Мне нужны только имя и адрес. Это всего лишь бюрократическая процедура, фру Холланд, тысяча вещей, которые мы должны проверить.

— Он не имел к Анни никакого отношения. Слава богу!

— Имя, фру Холланд.

Она сдалась:

— Аксель Бьёрк.

— Еще какая-нибудь информация?

— У меня есть все его данные: личный номер и адрес. Если он не переехал. О, если бы он только переехал! Он живет слишком близко, всего час на машине. — Она все больше горячилась.

Скарре записал все и поблагодарил. Потом включил компьютер, поискал в базе данных фамилию Бьёрк; ему пришло в голову, какой призрачной вещью стала неприкосновенность личности — прозрачная сетка, за которой невозможно скрыться. Он нашел данные мужчины без особых проблем и принялся их изучать.

— Вот дьявол! — вдруг воскликнул он, тут же смутившись, послав в небо быстрый извиняющийся взгляд сквозь крышу.

Потом он отправил документ на печать и откинулся в кресле. Вынул из принтера листок, еще раз перечитал и отправился в кабинет Сейера. Тот стоял перед зеркалом, закатав рукав рубашки, чесал локоть и корчил гримасы.

— Кончилась мазь, — пробормотал он.

— Я нашел его. Естественно, у него есть личное дело.

Скарре сел и положил листок на стол.

— Так-так, посмотрим. Бьёрк, Аксель, родился в сорок восьмом…

— Полицейский, — тихо сказал Скарре.

Сейер не прореагировал. Он вчитывался и медленно кивал.

— В прошлом. Ну что ж, у тебя, может быть, появилось желание остаться дома?

— Конечно нет. Но это уже нечто особенное.

— Ну, мы ничем не лучше, чем остальные люди, не так ли, Скарре? Мы наверняка услышим его собственную версию событий, отличающуюся от истории, рассказанной фру Холланд. Значит, нам придется поехать в Осло. Он наверняка работает посменно, так что у нас есть шанс застать его дома.

— Согнсвейен, четыре, это в квартале Адамстуе. Большой красный блочный дом возле трамвайной остановки.

— Ты знаешь тот район? — удивленно спросил Сейер.

— Я работал там таксистом два года.

— Есть что-нибудь, чем ты не занимался?

— Я никогда не прыгал с парашютом, — вздрогнув, ответил Скарре.

Скарре, вспомнив свои профессиональные навыки таксиста, указал Сейеру кратчайший путь, в центр, вдоль Скейна,[3] налево на улицу Хальвдана Сварта, мимо сооружений Вигеляна, вверх по Хиркевейен и вниз по Уллевольсвейен. Они припарковались, нарушив правила, возле парикмахерской, и нашли имя «Бьёрк» на двери третьего этажа. Позвонили и подождали. Никто не ответил. Из двери этажом ниже вышла женщина, грохоча ведром и шваброй.

— Он в магазине, — сказала она. — Пошел с пакетом пустых бутылок. Он закупается в «Рундинген», тут рядом.

Они поблагодарили ее, вышли, сели в машину и принялись ждать. «Рундинген» оказался маленьким бакалейным магазином с желтыми и розовыми плакатами в витринах, так что заглянуть внутрь было сложно. Люди входили и выходили — почти одни женщины. Лишь когда Скарре докурил сигарету, они увидели одинокого мужчину в канадских шортах в обтяжку и кроссовках. Он был довольно высок и хорошо сложен, но казался ниже из-за того, что шел, понурив голову, опустив мрачный взгляд вниз, к тротуару. Он не обратил на полицейский автомобиль никакого внимания.

— Похоже, наш человек. Подожди, пока он завернет за угол, потом выглянешь и посмотришь, зашел ли он в дом.

Через пару минут Скарре открыл дверцу и высунулся. Они подождали еще две-три минуты и опять поднялись наверх.

Лицо Бьёрка в проеме полуоткрытой двери сменило множество выражений в течение нескольких секунд. Вначале это было открытое, спокойное лицо, на котором ничего не написано, лишь любопытство. Потом он увидел полицейскую форму Скарре, мгновенно окунулся в воспоминания, попытался как-то объяснить себе возникновение человека в униформе перед своей дверью. Статья о трупе возле озера — и, наконец, связь с его собственной историей, а потом то, что они должны были подумать. В конце концов на лице появилась горькая улыбка.

— Ну что же, — он широко раскрыл дверь. — Если бы вы не заглянули, у меня сложилось бы не очень хорошее мнение о современных методах ведения следствия. Заходите. Вы — мастер и ученик?

Они прошли за хозяином в маленький коридор. Запах алкоголя угадывался безошибочно.

Квартира Бьёрка была маленькой и опрятной: большая гостиная со спальной нишей, маленькая кухня с видом на улицу. Мебель как будто была собрана из разных гостиных. На стене, над старым письменным столом, висела фотография маленькой девочки — на первый взгляд ей можно было дать примерно лет восемь. Это была Сёльви. Волосы у нее в детстве были темнее, но черты лица не очень изменились за прошедшие годы. В углу рамки была закреплена красная лента.

Внезапно они увидели овчарку, молча лежащую в углу и внимательно смотрящую на гостей. Она не пошевелилась и не залаяла, когда они вошли в комнату.

— Что вы сделали с собакой? — спросил Сейер. — Моя набрасывается на входящих, как только они ступят на порог, и ведет себя так, что слышно на первом этаже. А я живу на тринадцатом, — с улыбкой добавил он.

— Видимо, вы слишком привязались к ней, — коротко ответил Бьёрк. — С собакой нельзя вести себя так, как будто это единственное, что у вас есть во всем мире. Но, может быть, это так и есть?

Он иронично бросил взгляд на Сейера. Волосы у него были коротко остриженные, но грязные и жирные, а щетина сильно отросла. Словно темная тень скрывала нижнюю половину лица.

— Ну что же, — сказал он после паузы. — Вы, наверное, хотите знать, был ли я знаком с Анни?

Он проталкивал слова между губ аккуратно, словно выплевывал рыбные кости.

— Она бывала в этой квартире много раз, вместе, с Сёльви. И у меня нет никаких причин это скрывать. Потом об этом узнала Ада — и все прекратилось. Сёльви здесь нравилось. Я не знаю, что Ада с ней сделала, но думаю, это было что-то вроде промывки мозгов. Она позволила Холланду взять все в свои руки.

Он поскреб щеку и после недолгого молчания продолжил:

— Вы думаете, может быть, что я отобрал жизнь у Анни, чтобы отмстить? Успокойтесь, я этого не делал. Я ничего не имею против Эдди Холланда и ни разу не желал ему потерять ребенка. Именно потому, что это произошло со мной. Сегодня я бездетный. Я больше не могу бороться. Но я должен признаться, что такие мысли меня посещали: теперь она знает, старая жеманная курица, каково это — потерять ребенка. Теперь она знает, каково это, разрази меня гром. А мои шансы увидеть Сёльви теперь малы как никогда. Ада просто вцепилась в нее. Так что я бы никогда не поставил себя в такую ситуацию.

Сейер сидел очень тихо и слушал. Голос Бьёрка звучал зло: он был желчным и разъедающим, как кислота:

— А что до того, где я находился в тот самый момент? Ее нашли в понедельник, не так ли? Где-то в середине дня, если я правильно помню все? Ответ — здесь, в квартире, никакого алиби. Видимо, я был пьян, обычно я напиваюсь, если я не на работе. Склонен ли я к агрессии? Абсолютно нет. Я действительно ударил Аду, но именно она сделала великолепную подачу. Она меня сознательно спровоцировала. Она знала: если она заставит меня перейти черту, то ей будет в чем меня обвинить. Я ударил ее один раз, кулаком. Сорвался. Единственный раз в жизни ударил женщину. Крайне неудачно, я не рассчитал силу удара, сломал ей челюсть, она потеряла много зубов, а Сёльви сидела на полу и смотрела. Ада все сама устроила. Она положила игрушки для Сёльви на полу в гостиной, чтобы та сидела и смотрела на нас, а холодильник забила маслом доверху. А потом начала ругаться. Она превосходно это умела. И не сдалась до тех пор, пока я не взорвался. Я угодил прямиком в ловушку.

Под горечью скрывалось своего рода облегчение, может быть, связанное с долгожданной возможностью выговориться.

— Сколько лет было Сёльви, когда вы развелись?

— Пять. Ада уже встречалась с Холландом и хотела оставить Сёльви себе.

— Прошло довольно много времени. Вам не удалось забыть эту историю?

— Своих детей не забывают.

Сейер прикусил губу.

— Вас лишили родительских прав?

— Я потерял себя. Потерял жену, ребенка, работу и уважение всех, кого знал. Знаете, — добавил он вдруг с горькой улыбкой, — не многое изменилось бы, окажись я убийцей. Нет, почти ничего не изменилось бы.

Внезапно он злобно усмехнулся:

— Но тогда я бы действовал сразу, а не выжидал годы. И, если быть честным, — продолжал он, — удушил бы я только Аду.

— О чем вы спорили? — спросил Скарре с любопытством.

— О Сёльви. — Он скрестил руки на груди и взглянул в окно, как будто воспоминания маршировали внизу по улице. — Сёльви особенная девочка, она всегда была такой. Вы наверняка уже видели ее, так что поняли, какой она теперь стала. Ада все время хочет защитить ее. Она не особо самостоятельна, может быть, немного зажатая. Нездоровый интерес к мальчикам, к тому, как она выглядит в чужих глазах. И Ада хотела как можно скорее заполучить мужчину, который присмотрел бы за ней. Я никогда в жизни не видел еще, чтобы властное воспитание девочек приводило к чему-нибудь, кроме несчастья. Я пробовал объяснить, что ей нужно совершенно противоположное. Ей нужна уверенность в себе. Я хотел брать ее с собой на рыбалку, научить рубить дрова, играть в футбол и спать в палатке. Ей нужно измучиться физически, чтобы испорченная прическа не приводила ее в панику. Теперь она все время проводит в салоне красоты и смотрится в зеркало целыми днями. Ада обвиняла меня в том, что это мои комплексы. Что я на самом деле хотел сына и не смог смириться с тем, что у нас дочь. Мы ссорились постоянно, — вздохнул он, — весь брак. И продолжали после.

— На что вы сейчас живете?

Бьёрк бросил на Сейера мрачный взгляд.

— Вы наверняка уже знаете. Я работаю в частном охранном предприятии. Хожу кругами с собакой и карманным фонариком. Неплохая работа. Маловато движения, конечно, зато прежде его было в избытке.

— Когда девочки были здесь в последний раз?

Аксель Бьёрк потер себе лоб, как будто хотел физически извлечь информацию из глубин памяти:

— Прошлой осенью. С ними был и друг Анни.

— Значит, вы не видели девочек с тех пор?

— Нет.

— Вы приходили к дверям дома Холландов и просили ее выйти?

— Много раз. И каждый раз Ада звонила в полицию. Утверждала, что я вламываюсь. Стою в дверях и угрожаю. У меня начались проблемы на работе, когда вокруг поднялась слишком большая шумиха, так что мне пришлось сдаться.

— А что с Холландом?

— С Холландом все в порядке. Вообще-то я думаю, что вся эта ситуация ему чертовски неприятна. Но он же тряпка. Ада держит его под каблуком, вот что она делает. Он делает только то, в чем разбирается, поэтому они никогда не ссорятся. Вы же говорили с ними и наверняка поняли ситуацию.

Он внезапно поднялся, встал у окна спиной к гостям и выпрямился.

— Я не знаю, что произошло с Анни, — тихо сказал он. — Но я бы скорее понял, если бы что-то случилось с Сёльви. Как будто вся история была одной большой ошибкой, и Анни убили по недоразумению.

— У вас есть мотоцикл, Бьёрк?

— Нет, — ответил Аксель удивленно. — Был в молодости. Он стоял в гараже у знакомого, а потом я его продал. «Хонда» шестьсот пятьдесят. У меня остался только шлем.

— Что за шлем?

— Он висит в коридоре.

Скарре выглянул в коридор и увидел черный шлем с закопченным смотровым стеклом.

— Автомобиль?

— Я езжу только на «Пежо» охранного предприятия. У меня большой опыт, — вдруг сказал он и посмотрел на Сейера в упор. — Я видел вблизи феномен матери и ребенка. Это своего рода священный пакт, который никто не может нарушить. Разделить Аду и Сёльви было бы сложнее, чем разорвать сиамских близнецов голыми руками.

Эта картина заставила Сейера сморгнуть.

— Я буду с вами честен, — продолжал Бьёрк. — Я ненавижу Аду. И я знаю, чего она боится больше всего. Что Сёльви когда-нибудь повзрослеет и поймет, что случилось. Что она рано или поздно осмелится ослушаться Ады и придет сюда, и мы снова станем отцом и дочерью, как и должно было быть и на что мы имеем полное право. Что между нами будут настоящие отношения. Тогда бы она страдала.

Он вдруг показался Сейеру очень изможденным. Внизу на улице прогрохотал и прозвенел трамвай, и Сейер снова посмотрел на фотографию Сёльви. Он представил себе свою собственную жизнь, которая могла ведь сложиться иначе. Элисе возненавидела его, съехала и взяла Ингрид с собой, а потом заручилась поддержкой суда, чтобы они никогда больше друг друга не увидели. У него закружилась голова. У Конрада Сейера было хорошо развитое воображение.

— Другими словами, — тихо сказал он, — Анни Холланд была такой девочкой, которой вы бы хотели видеть Сёльви?

— Да, в каком-то смысле. Она самостоятельная и сильная. Была, — вдруг добавил он и вздохнул. — Это ужасно. Ради Эдди, я надеюсь, вы найдете того, кто это сделал, действительно надеюсь.

— Ради Эдди? Не ради Ады?

— Нет, — ответил он с чувством. — Не ради Ады.

— Красноречивый мужчина, не так ли?

Сейер тронулся с места.

— Ты ему веришь? — спросил Скарре, показывая рукой: поворот направо возле «Рундинген».

— Не знаю. Но его отчаяние показалось мне настоящим. Безусловно, в мире есть плохие, расчетливые женщины. И матери имеют преимущественное право на ребенка. Это наверняка больно — остаться без дочери. Может быть, — сказал он задумчиво, проезжая между трамвайными рельсами, — может быть, это биологический феномен, который призван защищать детей. Неразрывная связь с матерью.

— Ужас! — Скарре слушал и качал головой. — У тебя же есть дети! Ты сам-то веришь в то, что сейчас сказал?

— Нет, я просто думаю вслух. А ты как считаешь?

— У меня же нет детей!

— Но у тебя есть родители, верно?

— Да, у меня есть родители. И я боюсь, что я неизлечимый маменькин сынок.

— Я тоже, — задумчиво сказал Сейер.

Эдди Холланд закрыл за собой дверь финансового отдела, дал короткие указания секретарю и уехал. Через двадцать минут его зеленая «Тойота» въехала на большую стоянку. Он заглушил двигатель, закрыл глаза и продолжил сидеть, словно ожидая какого-то события, которое заставит его уехать назад, не окончив дела. Ничего не произошло.

Наконец он открыл глаза и осмотрелся. Здесь было красиво. Большое здание напоминало огромное каменное плато, окруженное яркими зелеными лужайками. Могилы располагались симметричными рядами. Пышные деревья с нависающими кронами. Успокоение. Тишина. Ни человека, ни звука. Помедлив, он выбрался из автомобиля, громко хлопнул дверью, испытывая слабое желание, чтобы кто-нибудь услышал его и, может быть, вышел из двери крематория и спросил что он хочет. Ему стало бы легче. Никто не вышел.

Он поплелся по проходу, читая имена на памятниках, но в первую очередь обращал внимание на годы жизни, как будто искал ровесников Анни — и нашел многих. Он наконец понял, что многие прошли через это до него. Им тоже пришлось принимать решения, например, о том, чтобы дочь или сына кремировать, какой камень поставить над урной, что посадить на могиле. Им приходилось выбирать цветы и музыку для погребения, рассказывать священнику о талантах и увлечениях ребенка, чтобы надгробная речь носила как можно более личный характер. У него затряслись руки, и он спрятал их в карманы старого пальто с порванной подкладкой. В правом кармане он нащупал пуговицу, и ему в ту же секунду пришло в голову, что она лежит там долгие годы. Кладбищенская роща была довольно большой, и в самом ее конце он заметил человека в темно-синем нейлоновом халате, который бродил вдоль могил. Наверняка служитель. Холланд направился к человеку в надежде на его разговорчивость. Сам он не мог начать разговор, но, может быть, человек остановится и скажет что-нибудь о погоде. У них всегда хорошая погода, подумал Эдди. Он взглянул на небо и увидел, что оно покрыто редкими облаками: воздух был мягким, и дул легкий ветерок.

— Добрый день!

Человек в темно-синем халате действительно остановился.

Холланд откашлялся.

— Вы здесь работаете?

— Да. — Человек кивнул в сторону крематория. — Я здесь, что называется, за старшего. — Он улыбнулся открытой улыбкой, как будто не боялся ничего на свете, видел всю человеческую несостоятельность и возвышался над ней. — Я работаю здесь уже двадцать лет. Красивое место, вам не кажется?

Холланд кивнул.

— Точно. Я тут хожу и размышляю, — пробормотал он, — о прошлом и все такое. — Он нервно хихикнул. — Рано или поздно каждый ляжет в землю. Неизбежно. — Рука в кармане ощупывала пуговицу.

— Неизбежно. У вас здесь родственники?

— Нет, не здесь. Они похоронены дома на кладбище. Мы никогда не кремировали покойников. Я даже не знаю, что это такое, — смущенно сказал он. — Я имею в виду кремацию. Но, наверное, это не так уж важно, когда прах идет к праху. Хоронить или кремировать. Однако, сделать нужно. Не то чтобы я собрался помирать, но решил, что пора определиться. В том смысле, хочу ли я, чтобы меня похоронили или кремировали.

Улыбка сошла с лица служителя крематория. Он внимательно смотрел на полного мужчину в сером пальто и думал, сколько сил ему стоило прийти сюда и исполнить свой долг. Люди по многим причинам бродят здесь среди могил. Он научился распознавать их и никогда не ошибался.

— Это важное решение, я считаю. Его надо принять обдуманно. Люди вообще должны больше думать о собственной смерти.

— Правда?

Холланд явно испытывал облегчение. Он вынул руки из карманов.

— Но люди часто боятся спрашивать о похоронах. — Он запнулся. — Боятся, что о них плохо подумают. Что они не в своем уме, если хотят узнать о процессе кремации, о том, как это происходит.

— Каждый имеет право это знать, — ответил служитель крематория умиротворяюще. — Просто мало кто отваживается спросить. Есть люди, которые не хотят этого знать. Но если кто-то хочет, я очень хорошо его понимаю. Мы можем пройтись немного, и я вам расскажу.

Холланд благодарно кивнул. Он чувствовал покой рядом с этим дружелюбным человеком. Человеком его возраста, худым, с поредевшими волосами. Они побрели рядом по тропинке. Галька тихо потрескивала под их ногами, а легкий ветерок гладил Холланда по лбу, словно утешающая рука.

— Все это на самом деле очень просто, — начал служитель крематория. — В печь ставится гроб с телом. У нас собственные гробы для кремации, деревянные, ручной работы, все как положено. Так что не думайте, будто мы вынимаем покойников из гробов и кладем в печь.

Холланд кивнул и снова сжал руки в кулаки.

— Печь очень большая. Здесь у нас стоят две штуки. Они электрические, в них сильное пламя. Температура достигает почти двух тысяч градусов. — Служитель улыбнулся и посмотрел вверх, как будто хотел поймать слабый солнечный луч. — Все, во что одеты покойники, тоже попадает в печь. Вещи и украшения, которые не сгорают, мы кладем потом в урну. Кардиостимуляторы или ткани, имплантированные внутрь тела, мы вынимаем. До вас наверняка доходили слухи, что украшения из благородных металлов воруют из гробов. Но это неправда, — сказал он убежденно. — Неправда. — Они приближались к двери крематория. — Кости и зубы размалываются на мельнице в мелкую, похожую на песок, серо-белую пыль.

Услышав о мельнице, Эдди подумал о ее пальцах. Тонких, красивых пальцах, на одном из них — маленькое серебряное кольцо. И его собственные пальцы скрючились в карманах от ужаса.

— Мы следим за процессом. В печи есть стеклянная дверь. Примерно через два часа мы выметаем из печи все — и получается маленькая кучка тончайшей золы, меньше, чем люди, наверное, себе представляют.

Следят за процессом? Через стеклянные двери? Они будут смотреть внутрь на Анни, пока она горит?

— Я могу показать вам печи, если хотите.

— Нет, нет!

Он прижал руки к бокам, безнадежно пытаясь удержать дрожь.

— Эта зола очень чистая, самая чистая зола в мире. Похожа на мелкий песок. В старые времена такую золу использовали в медицинских целях, вы знали об этом? Помимо прочего, ей посыпали экзему. Ее даже ели. Она содержит соли и минералы. Мы процеживаем ее и помещаем в урну. Урну вы можете выбрать сами, есть разные варианты. Она закрывается и опечатывается, а потом опускается в могилу, внутрь маленькой шахты. Этот процесс мы называем погружением урны.

Он придержал дверь для Холланда, который первым зашел в полутемное здание.

— В конечном итоге это ускорение процесса. В каком-то смысле чище. Прах к праху, мы все превратимся в пыль, но при обычном погребении это очень долгий процесс. Это занимает двадцать лет. Иногда тридцать или сорок, все зависит от почвы. В этом районе в земле много песка и глины, поэтому это длится дольше.

— Мне это нравится, — тихо сказал Холланд. — Прах к праху.

— Не правда ли? Некоторые хотят, чтобы их развеяли по ветру. К сожалению, в нашей стране это запрещено, тут довольно строгие правила. По закону погребение должно быть совершено на церковной земле.

— Не так уж глупо. — Холланд прочистил горло. — Но знаете, такие странные образы возникают перед глазами. Лежащий в земле гниет. Звучит не очень здорово. Но гореть…

Сгнить или сгореть, подумал он. Что выбрать для Анни?

Он немного помедлил, дождался, чтобы колени перестали дрожать, и снова двинулся вперед, подбодренный спокойствием собеседника.

— Кое-что заставляет меня задуматься — ну, знаете… Ад. А когда я вижу девочку…

Он резко осекся и медленно покраснел. Служитель крематория долго стоял молча, потом наконец похлопал Холланда по плечу и тихо предположил:

— Ты, наверное, узнавал все это для своей дочери?

Холланд опустил голову.

— Я думаю, это серьезный вопрос. Двойная ответственность. Это нелегко, нет, нелегко. — Он покачал головой. — И вам надо все хорошо обдумать. Если вы предпочтете кремацию, вам придется расписаться в том, что она никогда не имела ничего против. Если ей меньше восемнадцати, вы можете сделать это за нее.

— Ей пятнадцать, — тихо сказал он.

Его собеседник на несколько секунд прикрыл глаза. И продолжил движение.

— Пойдемте со мной в капеллу, — прошептал он. — Я покажу вам урну.

Он провел Холланда вниз по лестнице. Они склонились друг к другу; служитель крематория неосознанно стремился стать ближе, Холланду хотелось ощутить тепло. Стены здесь были неровные, белые от известки. У подножия лестницы стояла красно-белая ваза для цветов; страдающий Христос глядел на них с креста на стене. Эдди снова взял себя в руки. Он почувствовал, что щеки его снова приобрели обычный цвет, и обрел уверенность.

Урны стояли на полках вдоль стен. Мужчина снял одну из них и протянул ему.

— Вот, можете потрогать. Красивая, да?

Холланд взял урну и попытался представить себе, что он держит в руках Анни. На ощупь она напоминала металл, но от нее исходило тепло.

— Ну вот, я рассказал вам, как это происходит. Ничего не утаил.

Эдди Холланд погладил пальцами желтую урну. Она была приятной на ощупь, весомой, но не тяжелой.

— Урна пористая, чтобы воздух из земли мог проникать внутрь и ускорять процесс. Она тоже исчезнет. Есть что-то мистическое в том, что все исчезнет, вы не находите? — Служитель благоговейно улыбнулся. — Мы тоже. И эти дома, и улицы. Но все же, — он крепко сжал руку Эдди, — мне нравится верить в то, что нас ожидает и нечто большее. Что-то очень интересное. Почему бы нет?

Холланд посмотрел на него почти изумленно.

— Сверху мы прикрепим табличку с ее именем, — добавил служитель.

Холланд кивнул. Понял, что он все еще стоит на ногах. Время будет идти, минута за минутой. Вот он испытал некую порцию боли, прошел маленький кусочек пути вместе с Анни. Представил себе пламя в из печи, его рев…

— Там будет написано «Анни», — сказал он с чувством. — «Анни Софи Холланд».

Когда он пришел домой, Ада мыла красную картошку, склонившись над раковиной. Шесть картофелин. По две каждому. Не восемь, как она привыкла. Казалось, что их слишком мало. Ее лицо было все еще неподвижным, оно застыло в ту секунду, когда она наклонилась над носилками в государственной больнице, а врач приподнял простыню. Это выражение осталось на ее лице, как застывшая маска.

— Где ты был? — спросила она глухо.

— Я подумал, — осторожно сказал Холланд. — Я думаю, мы должны кремировать Анни.

Она выпустила картофелину и посмотрела на него.

— Кремировать?

— Я обдумал это, — сказал он. — Кто-то дотрагивался до нее. И оставил на ее теле следы. И я хочу их уничтожить!

Он перегнулся через кухонный стол и умоляюще посмотрел на жену. Он нечасто о чем-то просил.

— Что за следы? — спросила она тупо и подобрала картофелину. — Мы не можем кремировать Анни.

— Тебе просто нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли, — сказал он, уже чуть громче. — Это красивый обычай.

— Мы не можем кремировать Анни, — повторила она, продолжая скрести картошку. — Звонили эти, из государственной адвокатуры. Они сказали, что ее нельзя кремировать.

— Но почему, черт возьми?! — закричал он и сплел руки.

— Возможно им придется ее снова доставать. Когда они найдут того, кто это сделал.

Барди Снуррасон положил руку на стальную рукоятку и вытащил Анни из шкафа. Ящик почти беззвучно выскользнул на хорошо смазанных рельсах. Он не думал, прикасаясь к трупу молодой девушки, ни о своей собственной жизни и смерти, ни о смерти своей дочери. Он разобрался с этим. У него был хороший аппетит, он хорошо спал по ночам. Он обращался с чужой смертью с высшей степенью уважения и рассчитывал на то, что его преемники отнесутся так же к его телу, когда такой день настанет. Ничто за тридцать лет работы в судебной медицине не дало ему повода в этом усомниться.

Для полного осмотра ему понадобилось два часа. Пока он работал, картина понемногу прояснялась. Легкие были пятнистыми, как перепелиные яйца, и красно-желтая пена выдавливалась на плоскости сечения. Крови в мозгу было достаточно, а на шее и груди проступали кровоподтеки в форме полос, указывавшие на то, что она глубоко дышала, пытаясь глотнуть воздуха. Свои наблюдения он записывал на диктофон — короткие фразы, понятные только специалистам, да и то не всем. Позднее ассистент перепишет их в удобоваримой форме для письменного доклада. Закончив, он вернул черепную коробку на место, расправил кожу на голове, хорошенько промыл тело изнутри и наполнил пустую грудную клетку скомканной газетной бумагой. Потом снова зашил ее. Он был очень голоден. Понял, что должен поесть, прежде чем начнет работать со следующим трупом, а в комнате отдыха у него есть четыре бутерброда с салями и термос с кофе. Сквозь волнистое стекло двери он вдруг увидел человеческую фигуру. Человек за дверью стоял, не двигаясь. Снуррасон стянул перчатки и улыбнулся. Он знал мало людей такого выдающегося роста.

Сейер немного сутулился. Он без интереса взглянул на носилки, где лежала завернутая в покрывало Анни. На его ботинках были надеты бахилы — распухшие пакеты пастельного цвета, выглядящие очень смешно.

— Я как раз закончил, — сказал Снуррасон. — Вон она лежит.

Теперь Сейер взглянул на мумию на носилках с бо́льшим интересом.

— Ну тогда я как раз вовремя.

— Еще бы.

Врач принялся мыть руки от локтей и ниже — скоблил кожу и ногти жесткой щеткой несколько минут, затем ополаскивал. Потом вытер руки бумагой из держателя на стене и придвинул стул комиссару.

— Я мало что могу сказать.

— Не лишай меня сразу всех надежд. Что-то же должно быть?

Снуррасон подавил чувство голода и сел.

— Не мне оценивать, насколько важны мои находки. Но она кажется нетронутой.

— Вероятно, он силен. И действовал быстро и неожиданно. А одежду снял после.

— Вероятно. Следов сексуального насилия нет. Она уже не девушка, но никаких следов сексуального или других видов насилия. Она совершенно точно утонула. После чего с нее аккуратно сняли одежду — все пуговицы на месте, все швы целы. Может быть, он хотел, но испугался. Или возникли проблемы с потенцией — такое бывает.

— Или, может быть, он только хотел, чтобы мы думали, что он сексуальный маньяк.

— Зачем ему это?

— Чтобы скрыть настоящие мотивы. И это значит, что это не было импульсивное действие. Кроме того, она осталась с ним наедине добровольно. Значит, она знала его или он произвел на нее сильное впечатление. А на Анни Холланд, насколько я понял, сложно было произвести впечатление.

Сейер расстегнул одну пуговицу на куртке и выпрямился на скамье.

— Продолжай. Расскажи, что ты нашел.

— Пятнадцатилетняя девочка, — начал Снуррасон, монотонно, как пастор. — Рост сто семьдесят четыре сантиметра, вес шестьдесят пять килограммов, минимальное количество жира, большая его часть превратилась в мышцы благодаря жестким тренировкам. Слишком жестким для пятнадцатилетней девочки. Итак — много мышц, больше, чем у многих мальчиков ее возраста. Объем ее легких был очень большим, благодаря чему она долго не теряла сознания.

Сейер смотрел на старый линолеум на полу — узор на нем напоминал узор в ванной у него дома.

— Сколько времени это вообще занимает? — тихо спросил он. — Сколько времени уходит у взрослого человека на то, чтобы утонуть?

— От двух до десяти минут, зависит от физических кондиций. У нее это заняло, скорее, десять минут.

До десяти минут, подумал Сейер. Умножить на шестьдесят, получается шестьсот секунд. Что можно успеть за десять минут? Принять душ. Поесть.

— У нее увеличены легкие. Если она реагировала, как обычно, она сначала пару раз сильно вдохнула, пока шла ко дну, мы называем это «respiration de surprise». Потом снова закрыла рот, потом потеряла сознание, и какой-то объем воды попал к ней в легкие. В головном и спинном мозге я нашел зарождающиеся диатомеи — это разновидность минеральных водорослей; конечно, их немного, но ведь озеро довольно чистое. Итак, причина смерти — утопление.

У нее нет послеоперационных шрамов, никаких особых примет, родимых пятен или татуировок, никаких изменений кожи на голове. Волосы собственного цвета, ногти короткие, без лака, никаких частиц под ними, кроме ила. Очень хорошие зубы. Одна-единственная пломба в левом коренном.

Никаких следов алкоголя или других химических веществ в крови. Никаких признаков инъекций. Хорошо поела в тот день: хлеб и молоко. Никаких изменений мозга. Никогда не была беременна. И, — он внезапно вздохнул и взглянул на Сейера. — И никогда бы не забеременела.

— Что? Почему нет?

— У нее была большая опухоль в левом яичнике, распространяющаяся на печень. Злокачественная.

Сейер уставился на Снурассона.

— Ты утверждаешь, что она была серьезно больна?

— Да. Ты утверждаешь, что не знал об этом?

— Ее родители об этом тоже не знали. — Сейер скептически покачал головой. — Иначе они бы сказали, разве не так? Возможно ли, чтобы она сама ничего не знала?

— Ты, само собой, должен выяснить, есть ли у нее лечащий врач и было ли ей об этом известно. Но она должна была чувствовать боль в матке, особенно во время менструаций. Она жестко тренировалась. Может быть, у нее было столько эндорфинов в организме, что она не знала. Но штука в том, что она была обречена. Я сомневаюсь, что ее можно было спасти. Рак печени — страшная вещь. — Он кивнул в сторону носилок, где под простыней проступали голова и ступни Анни. — Через несколько месяцев она все равно умерла бы.

Эта информация полностью выбила Сейера из колеи. Он минуту собирался с мыслями.

— Я должен рассказать им? Ее родителям?

— Ну уж это ты решай сам. Они спросят тебя, скорее всего, о результатах вскрытия.

— Они потеряют ее еще раз.

— Именно.

— Начнут обвинять себя в том, что ничего не знали.

— Вероятно.

— А что с ее одеждой?

— Насквозь мокрая и в иле, за исключением ветровки, которую я отослал тебе. Знаешь, на ней был пояс с медной пряжкой.

— Да?

— Большая пряжка в форме полумесяца. В лаборатории на ней обнаружили отпечатки пальцев. Два вида. Одни — отпечатки Анни.

Сейер закрыл глаза.

— А другие?

— К сожалению, они смазаны, пока не о чем говорить.

— Черт возьми! — пробормотал Сейер.

— Отпечаток достаточно ясный для того, чтобы исключить подозреваемых. У вас уже есть кто-нибудь на примете?

— А что с отпечатком сзади у нее на шее? Ты можешь сказать, он правша?

— Не могу. Но раз Анни была в такой хорошей форме, он в любом случае не слабак. Наверняка была драка. Странно, что так мало следов.

Сейер поднялся и вздохнул.

— Ну, теперь-то следы появились.

— Абсолютно никаких! Можешь посмотреть. Это искусство, и я работаю аккуратно.

— Я получу письменный доклад?

— Я дам тебе знать. Пришлешь за ним своего курчавого приятеля. А как твои успехи? Нашел след?

— Нет, — мрачно ответил Сейер. — Ничего. Я не могу найти ни одной причины на целом свете, по которой кто-то убил Анни Холланд.

Может быть, Анни выбрала название песни, и взяла пароль из нее? Например, партия для флейты, которую она так любила, под названием «Песня Анни».

Хальвор задумался перед монитором и откинулся на спинку стула. Дверь в гостиную была распахнута, на случай, если позовет бабушка. Ее голос стал слабым, а подняться со стула было для нее настоящим подвигом, если разыгрывался ревматизм. Он положил подбородок на руки и посмотрел на экран. «Access denied». Требуется пароль. Он уже проголодался. Но, как и все остальное, еду можно было отложить на потом.

Сейер сидел в Управлении и читал. Толстая кипа листков, исписанных мелким почерком, скрепленных в углах. Постоянно возникали буквы ВВН, что расшифровывалось как «Bjerkeli Barnehjem» (Детский дом Бьеркели). История взросления Хальвора была грустной. Мать большую часть времени лежала в кровати, хныча и срываясь, с расшатанными нервами и постоянно растущей батареей успокоительных таблеток в пределах досягаемости. Она не выносила яркого света и резких звуков. Детям не разрешалось кричать и визжать. Хальвор уже прошел несколько кругов ада, подумал Сейер. Слава богу, нашел постоянную работу, да еще и заботится о бабушке.

Хальвор вводил названия песен в черное поле, по мере того, как вспоминал их. Слова «Access denied» все время всплывали, как муха, которою ты вроде бы уже убил, но она снова и снова жужжит над ухом. Он уже вспомнил все возможные числовые комбинации, от многочисленных дней рождения до номера на раме ее велосипеда. У нее был «DBS Intruder», и она настояла на том, чтобы один ключ хранился у него. Конечно, надо вернуть ключ Эдди, вспомнил он, одновременно печатая слово «Intruder».

Алкоголизм отца и слабые нервы матери наложили отпечаток на семью. Хальвор и его брат находили себе еду и питье как могли. Иногда добрые соседи помогали, как могли, втайне, за отцовской спиной. С годами глава семьи становился все более агрессивным. Сначала — оплеухи, потом — удары кулаками. Мальчики прижимались друг к другу и уходили внутрь себя. Становились все более тощими и молчаливыми.

Анни наверняка не выбирала бы числовой код, подумал он. Девочки всегда придумывают что-то романтичное. Наиболее вероятна комбинация из двух-трех слов. Он выдумал несколько словосочетаний, выбирая слова с глубоким символическим значением. Может быть, это имя? Но он уже перепробовал почти все, даже имя ее матери, хотя знал, что уж его-то она бы точно не выбрала. Он ввел и имя отца Сёльви. «Аксель Бьёрк». И имя его собаки — Ахиллес. «Access denied».

У него были маленькие руки с тонкими пальцами. Неважный инструмент, чтобы свалить пьяного человека на краю безумия. Драться с отцом было заведомо бесполезно. Два брата появлялись на пункте «скорой помощи» регулярно, с синяками, ушибами и глазами загнанной лани, словно говорящими: «Я хороший. Не бей меня». Они говорили, что подрались с мальчишками на улице, или упали с лестницы, или с велосипеда. Они защищали отца. Дома было трудно, но там все было знакомо. Альтернативой были детский дом или приемные родители — и, возможно, им придется жить поодиночке. Хальвор постоянно терял сознание в школе. Причинами были недоедание и недостаток сна. Он был старшим и отдавал младшему большую часть еды.

Хальвор вспомнил о книгах, которые, как он знал, она читала и о которых они часто разговаривали. Названия, персонажи… Времени у него достаточно. Он чувствовал себя ближе к Анни, пока искал. Найти пароль было почти равносильно тому, чтобы вернуть Анни обратно. Он представлял себе, что она следит за его поисками и, может быть, даже даст ему знак, если только он достаточно долго продержится. Знак придет как воспоминание, думал он. Что-то, о чем она когда-то говорила, что-то, что сохранилось в его голове и откроется, когда он зайдет достаточно далеко. Он постоянно вспоминал кучу вещей. Палаточный поход, поездка на велосипедах или визит в кино — все это повторялось так часто. И смех Анни. Глубокий, почти мужской смех. Сильный кулак, которым она била его в спину и говорила: «Сдавайся, Хальвор!» — ласково и в то же время требовательно. Другие проявления нежности были редкими.

Каждый раз, когда Детская опека сообщала о своем визите, отец напивался «Антабуса», наводил в квартире порядок и сажал младшего на колени. Он был очень сильным человеком, его пронзительный взгляд заставлял сотрудников Детской опеки сразу же отступить. Мать слабо улыбалась из-под одеяла. Она больна, и на беднягу Торкеля легла большая ответственность, они должны это понять, а у мальчиков сложный возраст. И органы опеки отступали, ничего не добившись. Все имеют право на еще один шанс. Хальвор большую часть времени проводил с матерью и младшим братом. Ему никогда не удавалось приготовить уроки, но он все равно получал хорошие отметки. Значит, он был способным. Постепенно отец полностью потерял связь с действительностью. Как-то ночью он с шумом ворвался в комнату, где спали мальчики. В ту ночь, как и в тысячи других ночей, дети спали на одной кровати. У отца был нож. Хальвор видел, как он сверкает у него в руке. Они слышали, как мать хнычет от страха на первом этаже. Внезапно он почувствовал острую боль: нож попал ему в висок. Мальчик бросился в сторону, и лезвие скользнуло по его лицу, разрезав щеку надвое, до уголка рта, где нож наткнулся на зуб. Глаза отца вдруг открылись, действительность кровью хлынула на подушку, а младший закричал. Отец кинулся вниз по лестнице, в сад. Спрятался в дровяном сарае. Дверь снова хлопнула.

Хальвор почесал уголок рта краем ногтя и внезапно вспомнил, что Анни нравилась книга «Мир Софи». И раз уж он называл ее Софи, он напечатал и это название. Ему казалось, что это очень хитрый пароль. Но, видимо, ей он не казался хитрым, поскольку ничего не произошло. Он продолжал думать. В животе бурчало, головная боль начала стучать в висок.

Сейер и Скарре закрыли офис и пошли по коридору. В Детском доме Бьеркели мальчикам нравилось. Хальвор привязался к католическому священнику, иногда приходил к нему в гости. Он сдал экзамены за девятый класс. Младшего забрали в приемную семью, и Хальвор остался совсем один. Наконец он решил переехать к бабушке, матери отца. Он привык за кем-нибудь ухаживать. Без объекта заботы он чувствовал себя лишним.

— Удивительно, как люди остаются людьми, несмотря ни на что, — сказал Скарре, покачав головой.

— Пока мы еще не знаем, кем стал Хальвор, — скептически ответил Сейер. — Это предстоит выяснить.

Скарре кивнул и зазвенел ключами от автомобиля.

Хальвор почувствовал, что головная боль нарастает. Наконец наступил вечер. Бабушка уже долго сидела одна, а у него жгло глаза от постоянного взгляда на экран. Он попробовал еще раз. Есть ли у него шансы разгадать пароль Анни? И что он будет делать, если папка вдруг откроется? Может быть, у нее была тайна. Он должен найти ее, и у него для этого уйма времени. Наконец он с трудом поднялся — решил приготовить себе еду. Оставив монитор включенным, пошел на кухню. Бабушка смотрела по телевизору фильм о гражданской войне в США. Она подбадривала парней в синей форме — они казались ей более красивыми. Кроме того, те, что в сером, говорили на ужасном диалекте.

Скарре ехал медленно: знал о неприязни шефа к высоким скоростям, да и дорога была плохая — испорченная оползнем, узкая, извивающаяся. Было еще и прохладно, как будто лето задержалось. Птицы грустно сидели под кустами. Люди закончили просушивать зерно. Все вокруг выглядело голым. Сухая жесткая корка земли, на которой никто не оставил следов.

Хальвор насыпал хлопья в миску и хорошенько посыпал их сахаром. Он принес еду в гостиную и скатал скатерть на обеденном столе, чтобы не запачкать ее. Ложка у него в руках дрожала. Сахар в крови окончательно закончился, и в ушах шумело.

— В кооперативе теперь работает негр, — вдруг сказала бабушка. — Ты видел его, Хальвор?

— Там теперь «Киви». Кооператив съехал. Да, его зовут Филипп.

— Он говорит по-бергенски, — сказала она. — Мне не нравится, когда парень так выглядит и говорит на бергенском диалекте.

— Но он же из Бергена, — объяснил Хальвор и отхлебнул сладкого молока из ложки. — Он там родился и вырос. Его родители из Танзании.

— И все же было бы правильнее, если бы он говорил на своем собственном языке.

— Бергенский диалект и есть его язык. Кроме того, ты бы ни слова не поняла, если бы он говорил на суахили.

— Но я так пугаюсь каждый раз, когда он открывает рот.

— Привыкнешь.

Так они разговаривали. Как правило, они приходили к общему мнению. Бабушка рассказывала о своих заботах, а Хальвор ловил ее «подачи» и возвращал, как будто это были неудачные бумажные самолетики, которые можно было сложить заново.

Автомобиль подъехал к съезду к дому. Он выглядел не слишком гостеприимным. Он стоял на отшибе, вдали от других деревенских домов и от дороги, полускрытый зарослями кустарника и лесом. Маленькие, высоко расположенные окна. Выгоревшие серые стены. Двор наполовину зарос сорняками.

Хальвор увидел слабый свет в окне. Он услышал шум подъехавшего автомобиля и пролил несколько капель молока на подбородок. Передние фары вспыхнули в полутьме гостиной. Через секунду они уже стояли у двери и смотрели на него.

— Нам нужно с тобой поговорить, — дружелюбно сказал Сейер. — Тебе придется проехать с нами, но можешь доесть.

Он больше не хотел есть. Он и не думал, что они так легко оставят его в покое, так что он спокойно прошел на кухню и аккуратно помыл миску под краном. Потом пробрался в комнату и погасил экран. Простился с бабушкой и пошел за ними. Ему пришлось сидеть одному на заднем сиденье — он этого не любил. Ему это кое о чем напоминало.

— Я хочу представить себе Анни, — начал Сейер. — Какой она была, как жила. Ты должен рассказать мне все о том, что это была за девочка. Что она делала и говорила, когда вы были вместе, все мысли и подозрения, которые возникали у тебя, когда она уходила от общения, и что могло случиться наверху у Змеиного озера. Все, Хальвор.

— У меня нет никаких предположений.

— Но о чем-то ты должен был подумать.

— Я подумал о массе вещей, но все это не имеет смысла.

В комнате повисло молчание. Хальвор смотрел на карту мира; он нашел на ней свою страну и ближайший город.

— Ты был важной частью мира Анни, — сказал наконец Сейер. — Я сейчас пытаюсь составить карту местности, по которой она передвигалась.

— Значит, вот чем вы занимаетесь? — сухо спросил Хальвор. — Рисуете карту?

— Может быть, у тебя есть идеи получше?

— Нет, — быстро ответил парень.

— Твой отец мертв, — внезапно сказал Сейер. Он напряженно всматривался в лицо юноши, сидящего перед ним.

Хальвору стало не по себе, он чувствовал, что силы покидают его. Особенно тяжело ему давался зрительный контакт. Поэтому он опустил голову.

— Он покончил с собой. А ты сказал, что твои родители развелись. Тебе пришлось нелегко?

— Нормально.

— И поэтому ты скрыл от меня этот факт?

— Тут нечем хвастать.

— Понимаю. Ты можешь сказать мне, чего ты хотел от Анни, — вдруг спросил Сейер, — когда ждал ее у лавки Хоргена в день убийства?

Удивление Хольвара казалось неподдельным.

— Извините, но здесь вы ошибаетесь!

— Люди видели мотоцикл возле магазина. Ты в это время как раз уезжал из дома.

— Найдите этого типа как можно скорее.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Да.

— Хорошо. Хочешь чего-нибудь выпить?

— Нет.

Снова наступила тишина. Хальвор прислушался. Вдалеке кто-то смеялся — звуки доносились как будто из иной реальности. Анни была мертва, а люди ведут себя так, будто ничего не произошло.

— У тебя не было ощущения, что Анни была не вполне здорова?

— Что?

— Ты никогда не слышал, чтобы она жаловалась на боли, например?

— Анни выглядела здоровее всех. Она была больна?

— Есть информация, которую мы, к сожалению, не можем тебе сообщить, хотя ты и был ей близок. Она никогда ничего такого не говорила?

— Нет.

Голос Сейера звучал вполне дружелюбно, но он говорил как положено — медленно и отчетливо, — и это придавало его словам вес.

— Расскажи мне о своей работе. По каким дням ты ходишь на фабрику?

— Мы работаем посменно. Неделю пакуем, неделю следим за машинами и неделю развозим.

— У тебя получается?

— Перестаешь думать, — тихо ответил Хальвор.

— Перестаешь думать?

— К механической работе привыкаешь. Она делается как бы сама собой, так что можно переключиться на другие вещи.

— На что, например?

— На все остальное, — был угрюмый ответ.

Хальвор говорил отчужденно. Казалось, он взвешивает каждое свое слово. Может быть, он сам не вполне осознавал это, просто с детства привычка никому не доверять.

— Чем ты занимаешься целыми днями? Раньше ты встречался с Анни, а теперь чем заполняешь это время?

— Пытаюсь выяснить, что случилось, — вырвалось у него.