Возвращение Камау

Путь был неблизкий. При каждом шаге из-под ног взметались облака пыли, они сердито клубились позади него и медленно оседали. Но узкая полоска пыли оставалась в воздухе и шлейфом, ползла за Ним. Он шел и шел, ему не было дела до пыли, да и до самой дороги, которая становилась все — тяжелее и враждебнее. Она казалась бесконечной. Он. не смотрел себе под ноги, а пристально вглядывался вдаль. Вот-вот появится знакомый камень, куст или дерево, памятные с детства места.

Шел он быстро, пружинящей походкой, свободная левая рука прижата к заношенному и потертому пиджаку. В правой он держал конец перекинутой через плечо веревки — на сутулой спине в такт шагам раскачивался узелок — немудреные пожитки, завернутые в полинявшую тряпку. Вся горечь и тяготы долгих лет, проведенных в концлагере, были в этом узелке.

Время от времени он вскидывал голову и смотрел на солнце, изредка бросал косые взгляды на огороженные кустами клочки земли с чахлыми побегами кукурузы и бобов. Поля казались неприветливыми, уставшими. Для Камау это было не ново. Еще задолго до того, как возникло движение мау-мау, скудные земли, принадлежавшие кикуйю, отличались от обширных земельных угодий поселенцев.

Влево от дороги убегала тропинка. На миг он замер, словно в нерешительности, потом ступил на тропу, и глаза его просветлели. Там, внизу, его деревня. Долина нежилась в густой тени деревьев. Значит, речка еще не высохла. Вот он уже на берегу Хонии. Вид реки согревал его сердце, и он долго глядел на извивающуюся среди холмов ленту, прислушивался к ее тихому журчанию. Острое чувство радости охватило его, но тут же он вспомнил о прошедших годах. Река, наверное, не узнает в загрубелом человеке мальчишку, который так часто нырял в прохладную, живительную воду.

А он рад ей, как сестре. Давно уже у него не было так легко на сердце.

Еще издали он увидел женщин, пришедших на реку за водой. Вот старая Ваньюки, ее глухонемого сына убили англичане. Ваньюки — общая любимица. Для каждого найдется у нее и улыбка, и лишний кусок.

Как встретят они его? Когда-то его любили и уважали во всей округе. Разве он не боролся за их землю? Ему хотелось побежать к ним, закричать: "А вот и я! Вернулся!" Но удержался — ведь он мужчина.

День добрый!

Несколько голосов отозвалось. Остальные же, с грустными, изнуренными лицами, словно не слышали приветствия. В чем дело? Неужели он пробыл в лагере так долго? Радость улетучилась, и он тихо спросил:

— Вы не узнаете меня?

Тогда они снова взглянули на него, холодно и пристально, словно не хотели узнавать. Наконец Ваньюки заговорила с ним, но в голосе ее не было ни радости, ни теплоты.

— Камау, ты вернулся?.. Мы думали… — она запнулась.

Только теперь он заметил, что женщины удивлены, даже испуганы. Они украдкой смотрели на него и быстро отводили глаза, когда встречались с ним взглядом.

"Меня и за своего уже не считают", — с горечью думал он. От женщин Камау узнал, что старой деревни с хижинами, разбросанными по обоим склонам холма, уже нет, а вместо нее выстроили новую. Рот и родная деревня не дождалась его, а как он скучал по дому, по друзьям! По отцу, матери и той, о которой старался даже не вспоминать и все-таки грезил ею все эти годы. Мутони! Сердце забилось чаще. Ведь они были женаты всего две недели, когда Камау схватили англичане. Как и многих других, его наскоро допросили и бросили за решетку. Все эти годы ни на миг не забывал он родного дома, красавицы жены.

Его друзья в лагере тоже тосковали по дому. Он вспомнил заключенного из Муранги. Как-то в карьере они дробили камень, и этот человек вдруг выпрямился и тяжело вздохнул. Его выцветшие глаза уставились вдаль.

— Что случилось, друг? Что с тобой? — спросил Камау.

— Моя жена ждала ребенка, когда меня забрали. Не знаю даже, что стало с ней.

— А когда меня сцапали, — подхватил другой заключенный, — у нас только что родился малыш. Как мы были счастливы, да вот только радоваться пришлось недолго.

И все эти годы они ждали, когда вернутся домой. Им казалось, что в этот заветный день они словно родятся заново и жизнь начнется сначала.

У Камау детей не было. Он еще и выкуп за жену не уплатил сполна. Но теперь все устроится. Он найдет работу в Найроби, отдаст долг родителям Мутони. И впрямь жизнь начнется заново. Родится у них сын, он будет расти в отцовском доме. Радужные картины близкого будущего проносились в голове Камау, и он все ускорял шаг. Ему хотелось… не бежать, нет — лететь, чтобы приблизить минуту долгожданной встречи. Он был уже почти на вершине холма. Как удивятся родные, замучают его расспросами! Но он не станет рассказывать им всего, что пришлось перенести: о работе на строительстве дороги и в карьерах, когда за спиной у тебя вечно торчит надзиратель и не скупится на зуботычины — стоит лишь разогнуть спину и перевести дыхание. Сколько унижений он снес, зная, что сопротивляться бесполезно! Душа его кровоточила от обиды и ярости.

— Придет день, и настанет конец вазунгу{1}! Народ получит свободу, и тогда — ему даже трудно было представить, как это будет, — уж, во всяком случае, его никто не сможет унизить!

Взобравшись, на. вершину холма, он остановился. Вся долина была как на ладони. Вон и новая деревня— ряд за рядом теснятся глинобитные хижины, озаренные косыми лучами быстро заходящего солнца. Над ними клубами вьется темно-голубой дымок. Вид был завораживающий, и Камау на миг даже позабыл о старом доме. Кроваво-красное закатное солнце пятерней растопырило лучи, которые таяли в серой мгле, сгущавшейся над окрестными холмами.

Он уже брел по улицам деревни, не узнавая никого из встречных. Незнакомые люди показали ему, как пройти к родительскому дому. У входа во двор он остановился, чтобы перевести дух. Вот она, долгожданная, минута. На трехногом табурете, сгорбившись, сидел отец. Как он сдал за эти годы! Камау стало до слез жаль старика. И все же он дожил, дожил. Дождался сына!

— Отец!

Старик не ответил, только взглянул как-то странно, бесстрастно. Камау стало не по себе. к нетерпению примешивались горечь и обида,

"Что он, не видит меня, что ли? Может, ион встретит меня так же, как женщины на реке?"

На улице голые малыши кидали друг в друга комочки глины. Солнце уже село, скоро взойдет луна.

— Отец, ты не узнаешь меня? — Надежда покидала его, уступая место разочарованию и усталости.

Вдруг он увидел, что старик дрожит как лист. Уставился на него, а в глазах страх. Появились мать и братья. Они сгрудились вокруг Камау. Мать, совсем уже старая, припала к немуи заплакала навзрыд.

— Я знала, мой сын вернется. Я знала, что он жив.

— Кто же вам сказал, что я умер?

— Да этот Каранджа, сын Ньогу.

И тогда Камау все стало ясно: и почему дрожит отец, и почему его так встретили женщины у реки. Одно странно: ведь он ни разу не встречался с Каранджей в лагерях, откуда бы тому знать о его судьбе? Сейчас, впрочем, этоне имеет значения. Он хочет увидеть наконец Мутонт. Где же она? "Мутони, я здесь, я вернулся!" — чуть было не закричал он. Мать почувствовала тревогу сына. Она взглянула на старика отца, а потом сказала просто:

— Мутони ушла.

Камау оцепенел. Невидящим взглядом окинул 6"деревню, словно грустная и длинная дорога лишила его зрения. Ему хотелось спросить, что произошло, но он боялся услышать ответ. Он не мог поверить, что Мутони нет. Но, вспомнив женщин у реки, глядя сейчас на своих родителей, он понял, что это правда!

— Она была хорошей дочерью нам, — говорила мать. — Она ждала тебя и терпеливо сносила все невзгоды. Потом пришел Каранджа и сказал, что ты мертв. Отец ему поверил. Поверила и она и целый месяц тебя оплакивала. А Каранджа зачастил к нам. Он ведь твой ровесник, ты же знаешь. Потом у нее родился ребенок. Мы бы оставили ее у себя, но у нас не хватало еды. Англичане забрали последнее. Мы отпустили ее с Каранджей. Другие женщины поступали еще хуже — уходили в город. Здесь остались только больные и старики.

Он ничего не слышал. Холодная горечь сдавила горло. Его предали. Даже отец и мать ему изменили. Каранджа… Они враждовали с детства… Верно, пять лет — немалый срок. Но почему она Все-таки не дождалась? Как они позволили ей уйти! Камау готов был проклясть все на свете: женщин на реке, деревню и всех ее жителей. Но не мог произнести ни слова. Горечь душила его.

— Не сберегли, — прошептал он и в гневе выбежал из дома.

— Послушай, сынок, сынок!..

Большая желтая луна взошла над восточным краем долины. Ее разверстое око бесстрастно взирало на убитых горем стариков. Сын снова покинул их!


Он стоял на берегу Хонии, глядя на Воду невидящими глазами. Сто Надежды разбивались, словно волны о берег, что-то без умолку бормотала река. В лесу стрекотали цикады. Ярко светила луна. Он поежился, и со спины его соскользнул узелок, покатился вниз по крутому берегу, и прежде чем Камау понял, что происходит, его уже (подхватило течение. В узелке дорогие его сердцу безделицы — память о жене. Как он хранил их все эти годы!.. Внезапно он почувствовал облегчение. Горячая волна затопила сердце. Луна и река плыли в волшебном танце ночи. Он уже не помышлял о смерти. Жизнь снова исполнилась смысла. Он надел пиджак, бормоча себе под нос: "А почему она должна была меня ждать? Ведь жизнь не могла остановиться, пока я был в лагере…"

— Сынок!

Он оглянулся. Над обрывом в ореоле лунного света стояла его мать. Только теперь он разглядел следы печали и невысказанных мук на ее морщинистом лице.

От самой хижины она шла за ним.

— Мама, — голос его дрогнул. — Пойдем домой…

Он снова мечтал, снова надеялся. Жизнь прекрасна, вопреки всему… И он возвращался к жизни!

Загрузка...