Не плачь, дитя

Свидание в темноте

Мать рассказывала ему когда-то сказку.

Давным-давно жила на свете девушка. Были у нее мать и отец. Все вместе ютились в домике, что стоял в стороне от дороги, за холмом. Дом был старый, но крепкий, не боялся ни дождей, ни ветров. Отец и мать очень любили дочь, и она была счастлива; но, бывало, родители ссорились между собой, и тогда она плакала. Никто на свете не знал об их доме, и никто к ним не заходил. Но вот однажды явился незнакомец. Был он высокий, красивый, с молочно-белыми зубами. Мать дала незнакомцу поесть, а он рассказал им о прекрасной стране, что лежит за холмом. Захотела девушка побывать в той стране и тайком убежала с незнакомцем. Но не успели они отойти от дома, как незнакомец превратился в Ириму, безобразного дьявола со вторым ртом на спине, скрытым длинными волосами. Она увидела этот рот случайно, когда волосы расшевелил ветер и на него налетели мухи. Девушка в ужасе бросилась обратно, к дому. Ириму — за ней, но догнать ее не мог. Забежала она за холм, глядь — пусто. Куда деваться бедняжке — родной дом исчез, но и в прекрасную страну не попасть — Ириму на пути стоит.

"Чем же кончилась эта сказка? — вспоминал Джон, — Вот бы снова стать маленьким, очутиться в нашем старом доме и спросить у мамы, чем она кончилась…"

Но он уже не мог стать маленьким. И никогда не сможет стать. И мужчиной он тоже еще не был…

Он стоял на пороге хижины и смотрел на своего старого, хилого телом, но сильного духом отца, который шел по деревенской улице к дому с пропыленной коленкоровой сумкой, покачивающейся у него на боку. Отец повсюду носил с собой эту сумку. Джон знал ее содержимое: Библия, сборник церковных гимнов и еще, наверно, тетрадь с ручкой. Его отец был проповедником. Должно быть, потому он и запретил матери рассказывать ему, Джону, сказки… Это произошло много лет назад. Мать стала говорить сыну: "Нет, не проси никаких сказок, а то отец услышит". Она очень боялась отца.

Джон зашел в хижину и предупредил мать, что идет отец. Отец вошел. Джон молча постоял около него и направился к выходу. На пороге он замешкался, лотом вышел на улицу.

— Джон, эй, Джон!

— Да, папа?

— Вернись.

Он остановился в нерешительности. Сердце забилось сильнее, а внутренний голос спрашивал: "Неужели знает?"

— Сядь. Ты куда?

— Погулять, папа, — ответил Джон уклончиво.

— В деревню?

— Да так… никуда особенно;

Джон чувствовал взгляд отца, который, казалось, пронизывал его насквозь. Он тяжело вздохнул. Ему не нравился этот взгляд. Отец всегда смотрел на него так, будто он неисправимый грешник, за которым нужно постоянно приглядывать. "Да я и есть грешник!" — подсказало сердце. Он виновато отвел взгляд от отца и умоляюще посмотрел на мать, но та спокойно чистила картошку и, казалось, ничего не замечала вокруг.

— Почему ты не смотришь мне в глаза? Что-нибудь натворил?

У Джона все внутри сжалось от страха, но лицо оставалось спокойным. Он слышал тяжелые, глухие удары своего сердца. Он не сомневался, что отец все знает, и только думал: "Зачем он мучает меня? Почему не скажет сразу, что знает?" Другой голос прошептал: "Нет, он не знает, иначе уже обрушился бы на меня". Это его немного утешило. Джон набрался храбрости и поднял глаза на погруженного в свои мысли отца. '

— Когда едешь?

"Зачем спрашивать? — подумал Джон. — Я ведь уже много раз говорил". И вслух произнес:

— На той неделе, во вторник.

— Хорошо! Завтра пойдем покупать все, что нужно в дорогу… Слышишь?

— Да, отец.

— Так что будь готов.

— Да, отец.

— Можешь идти.

— Спасибо, отец. — Он направился к двери.

— Джон!

— Да? — сердце почти замерло в груди. Следующая секунда показалась ему вечностью.

— Ты, кажется, спешишь… Мне не хочется, чтоб люди говорили, будто мой сын слоняется без дела. Я слыхал, твои дружки собираются отметить твой отъезд! Я не хочу никаких пересудов в деревне, понял?!

От сердца отлегло. Джон вышел. Как отец боится всего… Чем кончалась сказка? Смешно, конец почему-то забыл… Это было так давно, в. детстве. Дома той девушки не оказалось на месте. Куда она пошла? Как поступила?

— Что ты все время мучаешь мальчика? — заговорила Сузана, которая, оказывается, внимательно слушала разговор отца с сыном. Она посмотрела на старого упрямца, спутника своей долгой жизни. Она вышла за него замуж очень давно. Сейчас уже не могла бы даже сказать, сколько лет прошло с тех пор. Они были счастливы, но потом муж принял христианство, и на все в доме легла печать религии. Он даже запретил ей рассказывать ребенку сказки. "Поведай ему лучше о Христе. Христос принял муки за тебя. За нашего ребенка. Наш сын должен знать о Всевышнем". Она тоже была обращена в христианскую веру. Она видела, каким моральным пыткам подвергал он мальчика (так она всегда говорила о Джоне), и мальчик вырос в смертельном страхе перед отцом. До сих пор она не могла понять: была ли это любовь к сыну или он вымещал на нем то, что они оба согрешили до женитьбы и Джон был плодом греха? Но Джон-то в этом не виноват. И если кто имеет право на недовольство, так это только он, их мальчик. Она часто думала, не подозревает ли мальчик… хотя нет. Он был очень маленьким, когда они уехали из Форт-Хола. Она продолжала смотреть на мужа. Он по-прежнему молчал, только пальцы левой руки раздраженно барабанили по щеке.

— Как будто он не твой сын. Или ты…

— О, сестра… — В его голосе слышалась мольба. Она искала ссоры, но он не был расположен ссориться. Поистине, женщинам трудно что-нибудь понять. Женщина остается женщиной, если даже ее удается спасти от козней дьявола. Нужно защитить сына, ее и его сына. Сын должен расти под сенью Всевышнего. Нахмурив брови, он взглянул на жену. Это она заставила его согрешить. Но то было так давно, теперь его душа спасена. А Джон не должен пойти по пути греха.

— Прикажи нам уехать. И мы уедем. Ты же знаешь, я всегда готова это сделать. Вернуться в Форт-Хол. Тогда…

— О, сестра, — торопливо прервал он ее. Он всегда называл ее сестрой. Сестрой во Христе, Но иногда он сомневался, спасена ли она на самом деле. И в душе все время молился: "Господи, будь с нашей сестрой… Сузаной". Вслух он продолжал — Ты ведь знаешь, я хочу" чтобы наш сын вырос в вере".

— Но зачем его так терзать! Ты приучил его бояться тебя!

— Почему?! У него нет причин меня бояться. Я зла ему не желаю.

— Желаешь! Ты… ты… всегда был жесток с ним… — Она резко поднялась с места. Кожура с подола скатилась в груду очисток на полу. — Стенли!

— Сестра!

Его напугала твердость в ее голосе. Она прежде не была такой. Господи, спаси ее от лукавого. Спаси ее сейчас, сию же минуту. Ока не ведает, что говорит. Стенли отвел глаза. Удивительно: он, кажется, боится жены. Скажи это кому-нибудь в деревне, не поверят. Он взял в руки Библию — в воскресенье он должен читать проповедь братьям и сестрам to Христе.

Сузана, довольно высокая, худая женщина, со следами былой красоты, села и снова взялась за картошку. Она думала о сыне и не могли понять, чем он обеспокоен. Может, его страшит предстоящая дорога?. А Джон тем временем бесцельно брел по тропинке, которая вела от дома. Ом остановился у большой акации, откуда была видна вся деревня. Крыша к крыше теснились островерхие хижины-мазанки из травы и глины, устремившие свои опорные колья к небесам. Из хижин поднимался дым — значит, многие женщины уже вернулись с полей.

На западе солнце спешило к себе домой, за туманные холмы. Джон снова взглянул на груду хижин. Maкено — одно на тех новых, быстро выросших сел, что возникли по всей стране во время мау-мау. Оно выглядело так уродливо! В сердце поднялась боль, и он готов был закричать: "Я вас ненавижу, ненавижу! Вы поймали меня в капкан! Прочь от вас! Если бы не вы, этого бы никогда не случилось!" Но он не проронил ни слова.

В его сторону шла женщина-вблизи пролегала тропинка в деревню. Женщина, как древко лука, согнулась под тяжестью большой вязанки куни^{2}. Она приветствовала его:

— Как твои дела, Н'Джони?

— Все в порядке, мать, — ответил он спокойно, голос не выдавал обуревавших его чувств.

Джон был вежлив. Это знали все. Он совсем не походил на других детей племени — образованных и высокомерных, которые вернулись из-за океана с белыми и черными женами, говорящими по-английски. Они и вели себя как европейцы! А Джон был воплощением скромности и нравственных достоинств. Его все любили и знали, что он хотя и сын священника, но никогда не изменит своему племени.

— Когда ты едешь в… в…

— В Макерере?

— Желаю тебе удачи.

— Спасибо, мать.

Она попыталась снова произнести это чудное название — Макерере, но только рассмеялась опять над собой. Отдохнув, она двинулась дальше. Ноша была тяжелой.

— Счастливо, сын.

— Иди с миром, мать.

И женщина пошла, тяжело и часто дыша, как загнанный осел, умиляясь в душе доброте молодого человека.

Джон долго смотрел ей вслед. Как находит она счастье в своей беспросветной жизни?! Откуда у нее такая вера в жизнь? Или эта вера в племя? Она и ей подобные, которых не коснулась цивилизация белых, ведут себя так, будто у них есть причины радоваться жизни. Когда она скрылась из глаз, он почувствовал гордость. Гордость за то, что люди его уважают и хорошо о нем думают, хотя… Отец скоро узнает. Все узнают. Он не мог бы сказать, чего боялся больше: гнева отца, когда тот узнает, или потери того небольшого доверия, которое питали к нему простые люди деревни.

Джон пошел вниз, к местной лавке-чайной. Все, кого он встречал по пути, желали ему успехов в колледже. Да, люди уже слышали, что сын священника закончил все учебные заведения белых в Кении и теперь едет учиться в Уганду. Об этом было напечатано в "Баразе", еженедельной газете на суахили.

Он не стал задерживаться у лавки. Солнце уже зашло, и наступала темнота. Ужин стоял на столе. Суровый отец читал свою Библию. Он даже не взглянул на Джона, когда тот вошел. Странное молчание поселилось в доме.

— Ты что-то невесел, Н'Джони? — Мать первая нарушила тишину.

Джон рассмеялся. Это был негромкий, нервный смех.

— Что ты, мама! — поспешно ответил он, боязливо взглянув на отца. Он втайне надеялся, что она, Вамуху, еще не проболталась.

— Я рада, если это не так.

Мать не знала. Он съел свой ужин и пошел к мужской хижине. Каждый молодой мужчина имел свою хижину. Джону не разрешали приводить к себе в гости девушек. Он не хотел вызвать недовольство отцы. Даже постоять с девушкой считалось неприличным. Отец мог просто выпороть его. Ему надо бы раньше воспротивиться воле отца, как это сделали другие образованные парни. Он взял в руки лампу, зажег. Желтый огонек угрожающе замигал и потух. У него дрожали руки. Он снова зажег лампу и поспешно схватил плащ и кофию^{3}, валившиеся на незастеленной постели. Лампу он оставил гореть, чтобы отец ничего не заподозрил.

От злости прикусил нижнюю губу. До чего же он трус, его сверстники куда смелее.

Бесшумной тенью пересек он двор и вышел на деревенскую улицу. Там повсюду болтали, смеялись парни и девушки. Им было хорошо друг с другом. "Они свободнее, чем я", — подумал он. Он завидовал радости жизни, бившей в них ключом. Они были выше той суровой морали, которая стала судьей для образованных. "Как хотел бы я поменяться с ними местами!" — с тоской думал он. Но вот и ее хижина. Эта хижина стояла в самом центре деревни. Как хорошо он знал ее — на горе себе. Что делать? Подождать снаружи? А если она не выйдет?

— Ходи?^{4}

— Входи. Мы дома.

Джон стянул с головы кофию. Да, они все были тут — все, кроме той, которую он искал. Огонь в очаге замирал. Только маленькое пламя фонаря слабо освещало хижину. Пламя отбрасывало гигантскую тень на стену и, казалось, дразнило его, Джона. Он молил бога, чтобы родители Вамуху его не узнали. Он весь сжался и попытался изменить голос, произнося приветствие. Но они узнали его и засуетились. Такой редкий случай, к ним пришел образованный парень, который знал все о белых и, мало того, едет в другую страну учиться дальше… Всякое может быть. А вдруг ему нравится их Вамуху? Ведь не одним учением сыт человек. Хотя Вамуху необразованная, но недурна собой, улыбкой своей может ранить сердце любого парня.

— Бери стул. Садись.

— Ничего, — ответил он и с горечью отметил про себя, что не добавил привычного слова "мать".

— Где Вамуху?

Женщина бросила торжествующий взгляд на мужа. Он понимающе кивнул в ответ. Джон с досады прикусил губу, ему захотелось удрать.

— Она вышла за чайным листом. Пожалуйста, садись. Она сейчас придет, угостит тебя чаем.

— Да нет, я, пожалуй… — пробормотал он невнятно и вышел. И чуть не столкнулся с Вамуху.

А в хижине начался оживленный разговор.

— Ну, что я тебе говорила! Женский глаз не под" ведет.

— Ты не знаешь эту нынешнюю молодежь.

— Но ты же видишь, Джон совсем не такой. Все хорошо к нему относятся, и он сын священника.

— То-то! Сын священника. Ты забываешь, что твоя дочь подверглась обрезанию.

Старик вспомнил свою молодость. Себе он нашел тогда хорошую, добродетельную девушку, посвященную во все тайны племени. Она не знала других мужчин. Он женился на ней, и они были счастливы. Так же поступили и другие мужчины племени рика. Все их жены до замужества были девственницами. В племени считалось табу дотрагиваться до девушки, даже если ты случайно спишь с ней. в одной, постели, как нередко бывало. Потом пришли белые и принесли свою чужеземную религию и свой уклад жизни, которому стали подражать люди племени. Прежняя жизнь кончилась, а новая вера не сплотила племени. Да и как она могла сплотить? Мужчины, которые следовали этой новой вере, не разрешали дочерям делать обрезание. И не разрешали сыновьям жениться на девушках, которые совершили этот обряд. И что же в результате? Молодые парни стали ездить в страну белых людей и — подумать только! — привозить оттуда белых женщин. Или черных женщин, которые говорят по-английски. Какая гадость!

Оставшиеся парни тоже не терялись. Они сделали незамужних девушек своими женами, а потом оставила их с детьми.

— Ну и что?! — возразила жена. — Разве наша Вамуху не лучше всех девушек в деревне? Да и Джон не такой, как другие.

— Не такой! Не такой! Все они одинаковы. А хуже всех те, что вымазаны белой глиной обычаев белого человека. У них нет ничего за душой. Совсем ничего. — Старик взял полено и начал раздраженно ворошить чуть тлеющие в очаге поленья. Странное оцепенение овладело им. Он дрожал. И он боялся. Боялся за племя, потому что видел, как чужие обычаи проникли не только в жизнь образованных людей, но и в жизнь всего племени. Племя пошло вдруг за коварным Ириму, как девушка в известной сказке… Старик дрожал, мысленно оплакивая свой народ, стоящий на краю гибели, — у него нет ни будущего, ни прошлого. Он перестал помешивать огонь и уставился в пол. — Зачем же приходил Джон? Как ты думаешь? — Он посмотрел На жену. — Ты не заметила чего-нибудь странного в поведении нашей дочери?

Жена не ответила. Она была занята своими мыслями, полна надежд.

Джон и Вамуху молча шли рядом. Запутанные улочки и повороты хорошо были знакомы обоим. Вамуху шла быстрыми легкими шагами, она была счастлива, и Джон знал это. Он же еле волочил ноги. Он избегал людей, хотя уже совсем стемнело и редко кто показывался на улице. Казалось, чего бы стыдиться? Вамуху красивая, может быть, самая красивая девушка во всей округе. А он боялся даже того, что его увидят с ней. Он сам не сознавал, что очень переменился к Вамуху. Раньше вроде любил ее, но теперь в этом не уверен. А ведь любой из его приятелей гордился бы такой девушкой.

Миновав последнюю хижину села, Джон остановился. Вамуху тоже. Оба все это время не произнесли ни слова. Может, потому, что молчание было красноречивее слов. Они хорошо понимали друг друга и так.

— Они знают?

Молчание. Вамуху, наверно, обдумывала его вопрос.

— Не тяни! Пожалуйста, отвечай! — умолял Джон. Он почувствовал усталость, страшную усталость старика, подошедшего внезапно к концу своего пути.

— Они не знают. Ты просил дать тебе еще неделю. Сегодня последний день.

— Да. Потому я и пришел! — хрипло проговорил Джон.

Вамуху молчала. Джон посмотрел на нее, но не мог различить ее лица. Их разделяла темнота. В его воображении вставал образ отца — властного и высокомерного в своей истовой религиозности. Он подумал: "Я — сын священника, меня все уважают, я должен ехать в колледж. Неужели все рушится?!" Как бы он хотел, чтобы все было как прежде.

— Ты сама виновата! — Он осмелился обвинить ее, хотя знал, что не прав.

— Почему ты все время говоришь мне это? Разве ты не хочешь на мне жениться?

Джон вздохнул. Он не знал, что делать.

…Давным-давно жила на свете девушка… Куда деваться бедняжке — родной дом исчез, но и в прекрасную страну не попасть — Ириму на пути стоит.

— Когда ты им скажешь?

— Сегодня.

Его охватило отчаяние. На той неделе уже нужно ехать в Макерере. Надо уговорить ее подождать, тогда он сможет спокойно уехать, а когда вернется, все бури уже будут позади. В противном случае его лишат стипендии. Он был напуган, и в его голосе снова прозвучала мольба, когда он заговорил:

— Послушай, Вамуху, ты давно уже бере… я хочу сказать, ты давно это самое?..

— Я столько раз говорила тебе — я беременна уже три месяца, и мать подозревает. Вчера она сказала, что я дышу, как женщина, у которой ребенок под сердцем.

— Может… может, ты могла бы подождать еще недели три, а?

Она громко засмеялась. Ах, чертовка! Ее не проведешь. Этот смех всегда возбуждал в нем желание.

— Ну ладно. Подожди хоть до завтра. Я что-нибудь придумаю. Завтра тебе скажу…

— Хорошо. Завтра. Но больше ждать я не могу. Или ты не хочешь на мне жениться?

"Почему бы на ней не жениться? В самом деле — почему? Она ведь красивая! Но достаточно ли я люблю ее?"

Вамуху ушла. Ему вдруг пришло в голову, что она сознательно все это затеяла — деньги хочет выманить…

Колени его задрожали, тело обмякло. Он не мог сдвинуться с места и тяжело опустился на землю. Пот градом катил по щекам, будто он долго бежал под палящим солнцем. Но это был холодный пот. Он лежал на траве, и, хотя думать ни о чем не хотелось, его неотступно мучила мысль: как он взглянет в глаза отцу, матери, преподобному Томасу Карстону, который в него так верил. Он понимал, что, как и всякий другой в его положении, он беспомощен, несмотря на все свое образование. Да и Вамуху несладко. "А может, все-таки жениться на ней?" Он не знал, как поступить. Его воспитал отец-кальвинист, директором его школы был миссионер-кальвинист. Джон ощутил потребность помолиться. Но кому? Богу Карстона? Это было бы фальшиво, кощунственно. Не мог он молиться уже и богу племени. Он был подавлен чувством греха и вины.

Джон очнулся от раздумий. Где он? Вамуху ушла. Дола ему еще день. На душе стало немного легче. Он поднялся, неверной походкой направился к дому. Хорошо, что тьма окутала всю землю и его тоже. Из хижин вырывался смех, слышались оживленные разговоры, перебранка. Красными язычками мелькали в открытых дверях огоньки светильников. "Деревенские звезды", — подумал он и поднял глаза к небу. Звезды господа, холодные и далекие, бесстрастно глядели на него. Там и сям встречались группы парней и девушек, они громко разговаривали и смеялись — жизнь шла обычным чередом. Джон утешил себя мыслью, что и для них настанет час расплаты.

Он весь задрожал. Почему? Почему он не может пренебречь всеми надеждами, которые на него возлагали, всем своим будущим и жениться на этой девушке? Нет, нет! Он не имеет права. Она подвергнута обрезанию, отец и церковь никогда не согласятся на этот брак. Она необразованна, едва ли окончила четыре класса. Если он женится на ней, то навсегда распрощается с мечтой об университете.

Он попробовал идти быстрее. Силы возвращались к нему. Мысли прояснились. Он пытался оправдаться перед воображаемыми обвинителями, как часто делал раньше, когда всего этого еще не было… Как ему поступить? Его влечет к Вамуху. Такая стройная! А эта колдовская улыбка! В деревне нет ей равных, да разве хоть одна из местных девушек страдает из-за того, что необразованна?! Так уж принято. Может быть, поэтому многие африканцы привозят себе жен издалека? Он тоже хотел бы побывать в дальних странах, особенно в Америке, куда едет столько студентов! Если б только у Вамуху было образование… И если б не обрезание. Тогда он, пожалуй, сумел бы воспротивиться воле отца…

В хижине матери Все еще горел свет. Может, войти, помолиться на ночь? Нет, у него бы не хватило мужества взглянуть в лицо родителям. В его хижине было темно, но он надеялся, что отец не заметил его отсутствия…

Джон проснулся рано. Он был напуган сном. Хотя и не суеверный, он не любил дурных снов. Ему приснилось, будто его подвергли обрезанию. Потом кто-то — он не разглядел лица, — сжалившись, увел его… Они пришли в незнакомую местность. Он оказался один, неизвестный исчез. Тут появился призрак. Он узнал его — это был дух того дома, который он покинул. Дух потащил его назад. Появился другой дух. Это был дух страны, куда он пришел, Он потащил его вперед. Духи схватились друг с другом. Потом со всех сторон явились еще духи и стали тащить его в разные стороны. Духи были бестелесны, и ему не за что было уцепиться. Вдруг он увидел себя где-то в другом месте. А может, это был не он. Он смотрел на девушку, девушку из сказки. Ей некуда было идти. Он подумал, что должен ей помочь, он покажет ей дорогу. Но когда пошел к ней, сам заблудился… Снова остался один… Что-то ужасное надвигалось на него, все ближе, ближе… Он проснулся в холодном поту.

Сон об обрезании — дурная примета. Он предвещает смерть. Джон рассмеялся — как можно верить снам? Открыл окно — все вокруг было окутано туманом. Стояло чудесное июльское утро. Холмы, горные хребты, долины и плоскогорья, обступившие деревню, терялись в тумане. Все казалось необычным. И в этом было какое-то волшебное очарование Лимуру— край контрастов и пробуждает порой самые противоречивые чувства. Иногда Джон очарован родной землей, ему хочется прикоснуться к ней, обнять ее, лечь на траву; а порой ему неприятны и пыль в Лимуру, я жаркое солнце, и ухабистые дороги. Но со зноем, дождем, пылью и туманами еще можно свыкнуться. Он согласен здесь жить всегда. А если придется умереть, то пусть его похоронят тоже здесь, в Лимуру… Больше его угнетали люди — бесчестные, способные предать друг друга, воплощающие собой всю гнусность таких новых поселений, как его деревня.

Опять нахлынули мысли о Вамуху и повергли его в уныние. С утра они с отцом должны делать закупки к отъезду. Он сбросил одеяло, встал и вышел на улицу. Вспомнив об отце, еще острее почувствовал беспокойство. Отношения с отцом никак не налаживаются. Он старался не думать об этом. Сегодня вечером — час расплаты. Он вздрогнул. Как же ему не повезло, что все случилось с ним как раз сейчас, когда он собирается уехать в Макерере, — осуществилась бы мечта отца, и, может, это бы их сблизило.

Они отправились за покупками. Весь день Джон молча ходил за отцом из лавки в лавку, где они покупали необходимые в дорогу вещи у долговязых грустных индийцев. И весь день он размышлял, почему так боится отца. Он вырос в страхе перед ним, и трепет охватывал его, когда отец говорил или приказывал. И не только его.

Стенли боялись все.

Он читал проповеди с большой страстью. Он не хотел и близко подпустить свою паству к вратам ада. Даже во время чрезвычайного положения он продолжал проповедовать, порицать, проклинать. Каждый, кто не был спасен, будет осужден на погибель в аду. Кроме того, Стенли был известен как строгий блюститель морали и в быту — может быть, слишком строгий. Но его пастве это было невдомек… Если кто-нибудь из взрослых нарушал правила, то изгонялся из общины или отлучался от церкви. А молодые парни и девушки могли быть отлучены только потому, что постояли рядом, — это считалось непристойным, так как "порочило церковь и противоречило нормам поведения, предписанным самим богом" (как будто это не одно и то же!). И многие парни пытались служить двум богам— ночью встречаясь со своими девушками, а днем посещая церковь. Выбирать нельзя было — от церкви не откажешься.

Стенли по-отечески относился к односельчанам. Поэтому в первую очередь был строг к самому себе и, конечно, к своей семье, требуя, чтобы она стала примером для остальных. Особые надежды возлагал он. на сына. Но к этим высоким надеждам примешивалась и другая, более низменная мысль. Он никогда не сможет забыть, что согрешил до женитьбы. Ведь он изменил своему племени, попав под влияние "новых веяний".

Они быстро управились с покупками. Отец не нарушал безмолвного согласия, установившегося между ними, и ни словом не упомянул о прошедшей ночи. Они вернулись домой, и сын думал уже, что все в порядке, когда отец позвал его:

— Джон?

— Да, отец.

— Почему ты не пришел молиться вчера вечером?

— Забыл…

— Где ты был?

"Почему ты спрашиваешь меня? Какое тебе дело до того, где я был? Когда-нибудь я восстану против тебя!" Но тут же Джон почувствовал, как мятежный Порыв иссяк в нем и возникнет лишь в том случае, если произойдет нечто из ряда вон выходящее. Для борьбы против отца нужны были качества, которых у него недоставало.

— Я — я хочу сказать, я был…

— Ты не должен ложиться спать без молитвы. Обязательно зайди сегодня вечером.

— Я приду.

Что-то в голосе сына заставило отца внимательно посмотреть на него. Тот был спокоен: пока, кажется, отец не знает.

Наступил вечер. Джон украдкой, как и в прошлый раз, оделся и неверными шагами направился к роковому месту. Час расплаты приближался. А он так ничего и не придумал. Скоро все узнают. Даже преподобный Карстон. Он вспомнил мистера Карстона и его последние слова благословения. Нет! Лучше не вспоминать. И все же слова снова и снова всплывали в памяти. Они словно висели в воздухе и светились во мраке его души. "Ты идешь в мир. Мир готов, подобно голодному льву, проглотить, сожрать тебя. Берегись мира. Будь стойким, как учил Иисус…" Физическая боль пронзила Джона — преподобный Карстон предвидел его падение. Он, Джон, будет низвергнут из рая прямо в открытые, ждущие его врата ада. Он видел это воочию, и все скоро увидят это. И все будут сторониться его и бросать на него косые, многозначительные взгляды. Испуганное воображение преувеличивало, естественно, глубину этого падения с вершины благодати. Страх перед возможными последствиями заставлял ждать самого худшего…

Он- придумывал себе всевозможные наказания. А когда пытался найти какой-нибудь выход, в голову, приходили одни лишь фантазии и мысли о том, куда бы исчезнуть, удрать. Он никак не мог взять себя в руки. Он боялся отца и людей и не мог разобраться в своих чувствах к Вамуху. Поэтому он пришел к условленному месту, не имея ни малейшего представления о том, что ей скажет. Положение казалось ему безвыходным. И он вдруг сказал:

— Послушай, Вамуху. Разреши мне дать тебе деньги… Ты можешь сказать, что виноват кто-то другой. Много девушек так делали… Тогда человек, про которого ты скажешь, женится на тебе. Для меня это исключено. Ты же знаешь…

— Ты в своем уме? Как ты можешь, ты…

— Я дам тебе двести шиллингов.

— Нет.

— Триста.

— Нет! — кричала она чуть ли не в истерике. Обиднее всего было видеть его таким.

— Четыреста… пятьсот… шестьсот! — Джон говорил уже спокойнее, но голос стал резче. Он был возбужден. Им овладело отчаяние. Понимал ли он, что говорит? Он произносил слова быстро, не переводя дыхания. Цифры молниеносно сменяли друг друга — девять тысяч… десять… двадцать… Он потерял разум. Подскочив к Вамуху, обнял ее и продолжал свистящим шепотом умолять. Где-то внутри снова поднимался страх, ужас перед отцом, перед односельчанами и давил его, давил… Он тряс Вамуху, а услужливый разум шептал ему, будто он ласкает ее. Да, он совсем потерял голову… Сумма дошла до пятидесяти тысяч шиллингов и все время увеличивалась. В ужасе Вамуху вырвалась из его объятий, объятий сумасшедшего, образованного сына религиозного фанатика, и побежала… Он помчался следом, посылая ей вдогонку все ласковые слова, какие знал. Поймав ее, снова стал изо всей силы трясти, пытаясь обхватить за шею и прижать… Она вдруг страшно вскрикнула и упала на землю. Все это произошло внезапно, и ее сопротивление прекратилось, он дрожал, как лист на дереве в ветреный день.

Потом, в порыве страха, помчался к дому. Теперь-то все узнают.